ТИХО

окончание

Фёдор Крюков

НА ТИХОМ ДОНУ

- А какой доход приблизительно приносит виноградный сад?

- Да сад саду рознь. Есть сады по две - по три тысячи дадут в год, ну, а наши вообче сады, казацкие, небольшие. Кабы это одно дело, а то занимаемся больше землей, а сад - между прочим. Да так, что ежели купите садик за 500 рублей, то близ 200 рублей в год верно будет доходу. Кустов 50 - 60 будет. А кусты у нас не то, что у вас в верхах; у нас он в хороший год даст до 20 пудов - один куст! Вот и считайте: хороший виноград (а у нас есть ягоды чуть не по вершку) - ниже 2-х рублей не отдадите, а то и дороже... Нынешний год винограду будет мало, так дешевле 3-х рублей и не купите пуд.

- Ну, а вино?

- А вино будешь давить, еще выгоднее. Тут расчет не в пример лучше! Вот я зимой вино продал по 8 рублей за ведро, а на ведро - хоть какое оно будет вино - больше полтора пуда уж не пойдет... Только наше вино не дойдет до здешнего, до цимлянского: тут по-слаже будет вино... Земля не та - вот причина...

Я спросил их. практикуется ли у них искусственная переработка почвы, но мои собеседники сначала даже не поняли меня, а потом сообщили, что у них об этом даже и помышления никто не имеет. Уход за виноградом и вообще за садами самый незначительный. Один из моих собеседников (помощник станичного атамана) после некоторого раздумья заметил:

- А ведь верно: оно годилось бы, кабы мы чего знали... Вон у учителя-то какой виноград, как он удобряет землю-то! Иной совсем разговор... И вино не в пример лучше!.. Ну, конечно, он - человек ученый, из книг все больше вычитывает, а нашему брату где уж там!.. На Дону, на всей обширной территории, нет ни одного не только среднего сельскохозяйственного учебного заведения, но даже и низшего. Вполне естественно, что приемы выделки вина, не говоря уже о садовой культуре, самого первобытного свойства.

VII

КУЛЬТУРНЫЕ ЛЮДИ СТАНИЦЫ

Лунная ночь. Под шум колес парохода, под журчащий ропот разбегающихся волн мысль дремлет. Странные грезы теснятся толпой в душу в этом матовом ночном свете, когда луна скрыта за белыми, барашковыми облачками... Кажется, что вот-вот из этих темных, таинственных ущельиц нагорного берега послышится вдруг молодецкий посвист, покажутся удальцы в красных рубахах, легкая лодочка перережет путь нашему "Есаулу" и... "сарынь на кичку!".

Но вот луна появилась из-за белых облачков, и вдруг оба берега, тесно придвинувшиеся к пароходу и угрюмо до сих пор молчавшие, осветились странным, волшебным блеском. Деревья приветливо стали заглядывать с обрывистого яра на пароход; вода сделалась похожа на зеркало, концы которого потонули где-то далеко, в серебристом тумане. В чутком воздухе зазвенел крик сторожевого гуся и оживил окрестность. Берега опрокинулись в воде, а за ними, там, далеко, в бездонной глубине плыли белые облачка и недвижные звезды. Луна зыбким, вздрагивающим кругом колебалась на воде. И крик лоцмана раздавался как-то особенно бодро; и встречный ветер, казалось, с какою-то особенной лаской веял в лицо...

На верхней площадке, любимом пребывании интеллигентной публики парохода, разговор на этот раз зашел о местном населении, главным образом о той роли, которая приходится на долю станичной интеллигенции. Говорили сначала об офицерах войска, которые ближе всего стоят к населению области, к авторитету которых само население, в лице большинства своих взрослых членов, выносит из военной службы известную привычку и уважение. Эта привычка к начальству, исключительно только военному, настолько укоренилась в сознании казаков, что всякий невоенный чин в их глазах является почти нулем. Но далеко не все офицеры области могут похвалиться серьезным образованием, особенно - старые офицеры. Даже выборные станичные должности (станичного атамана, почетного судьи) редко замешаются ими: казаки ценят на этих местах своего брата - казака или урядника, - людей "хозяйственных", самолично несших одинаковый сними земледельческий труд, одинаковую службу в строю и одинаковую нужду. Младшие поколения офицеров живут в станицах неохотно; вне какой-либо должности они - отрезанные ломти: народ, в большинстве случаев, небогатый, к земледельческому труду, разумеется, непривычный (а другого труда, кроме чиновничьего, и в наличности не имеется) - они чувствуют себя в захолустной, глухой станице или хуторе в высшей степени тоскливо и не у места. С недавнего времени их материальное положение несколько улучшено: состоящие на льготе офицеры получают жалованье.

Но размеры этого жалованья настолько скромны, что офицер, - особенно если он семейный человек, - неизбежно должен искать "места" и бежать из станицы. Впрочем, станица едва ли много теряет от этого...

Народные учителя... Их культурная роль, пожалуй, могла бы быть в станице и довольно заметной, но они поставлены в такие стеснительные условия, что достаточно одного вздорного доноса для того, чтобы лишить и места, и куска хлеба любого из таких культурных деятелей.

В этом отношении в наиболее выгодных условиях находится духовенство.

И разговор наш сосредоточился всецело на духовенстве, - сначала на культурно-просветительной роли местных пастырей, а затем на всех сторонах пастырского быта. Вопрос был отчасти модный, а отчасти и сам по себе интересный.

Наш собеседник, старый батюшка, защищавший свое сословие, должен все-таки был согласиться со многими доводами своих противников, нарисовавших яркую и не совсем привлекательную картину деятельности местного духовенства.

- Точно, господа, грехов много и на духовенстве нашем, точно... - уныло говорил он. - Положим, и на самом солнце пятна найдутся. А что правда, так вот, что молодое поколение наше больно практично стало. В иных случаях пастырю и не приличествовало бы столь гнаться за наживой... Я сам присяги 62 года, тогда у нас были иные интересы; спать ложились - Белинского в голова клали... А с нынешним молодым отцом заговори об этом - или смеяться начнет, или замнет разговор. "А скажите, пожалуйста, как у вас насчет треб положение? Сколько деньгами, сколько натурой?" - вот вопрос, который он вам задаст на первых нее порах знакомства...

- Я сам, батюшка, клерикального происхождения, - заговорил один из собеседников, мировой судья. - Отец мой умер заштатным пономарем... Но, знаете ли, не могу видеть равнодушно иных патеров... В наших местах есть священник Федоровский (Фамилия, разумеется, вымышлена.), - может быть, знаете? Поступает ко мне от него дело: обвиняет в клевете мать нашего местного учителя, будто бы она распространяла слухи о том, что он берет мзду за метрики с учеников... Вызываю стороны в суд, предлагаю помириться. Батя говорит: "Не желаю! Пусть извинится..." Подсудимая, с своей стороны, заявляет, что извиняться ей не в чем, все правда. Допрашиваю свидетелей: действительно, оказывается, брал по три рубля за метрики с учеников. Видите? А храпит, что на него клевещут!..

- Бывает, бывает, - согласился батюшка, - практичны мы уж больно стали...

Донское духовенство, сравнительно с духовенством всех соседних епархий и, пожалуй, всей остальной России, находится в исключительно выгодных материальных условиях: приходы большие, население сравнительно зажиточное, значительное количество земли в большинстве приходов. Когда одно время был поднят в газетах вопрос о назначении жалования духовенству, то все мои знакомые священники, помню, впали даже в некоторое уныние: а что, если в самом деле сбудется? Для них замена поборов жалованием была крайне невыгодна; предписано отслужить благодарственные молебствия (толки были вызваны Высочайшей пометкой на докладе г. обер-прокурора св. Синода) и благодарить...

Можно было бы думать, что значительная материальная обеспеченность священников даст возможность им не отвлекаться в сторону излишних хлопот о хлебе насущном и позволит им обратить побольше внимания на просветительную деятельность. Но на самом деле этого пока не видно. Наоборот, во многих местах наблюдается даже как бы состязание в возможно скорейшей наживе...

VIII

СТАНИЦЫ КОНСТАНТИНОВСКАЯ, РАЗДОРСКАЯ И СТАРОЧЕРКАССКАЯ. -

ИСТОРИЧЕСКИЕ РЕЛИКВИИ. - О ДОНСКОМ РЫБОЛОВСТВЕ

Резкий свисток парохода... Я просыпаюсь и выхожу на палубу. Ласковый утренний ветерок веет мне в лицо. Мы у Константинов-ской станицы. Еще рано. Небо, покрытое синеватыми облачками, ярко зарумянилось. Водная поверхность, широкая, спокойная, блестит зеркальною гладью. Плоский берег с зелеными вербами, дома станицы, крытые железом и тесом, белые и желтые, сады с пирамидальными тополями, склады угля и земледельческих машин на берегу, пристань, пароходы, огромные, неуклюжие баржи с бурлаками в красных рубахах, целый лес мачт, - все опрокинулось и любуется собою в воде. Паром, устроенный на двух плоскодонах, наполненный людьми, повозками, малорослыми лошадками, помахивающими хвостами, переправляется с плоского низкого берега к станице.

Чем-то давно-давно знакомым, родным, ласковым повеяло на меня от этого утра, от широкого молчаливого простора степи, от дальних седых курганов, от просыпающейся станицы, от зеркальной, точно застывшей реки с паромом, толпой казаков и маленькими лошадками... И горячее чувство какого-то неудержимого любовного порыва к родине, к этой тихой реке вспыхнуло вдруг в моей груди, и так мне захотелось обнять кого-нибудь близкого, родного и заплакать от умиления и непонятной грусти...

Через полчаса мы покидаем Константиновскую станицу и вступаем в плоскую, степную часть Дона, с низкими, далеко не живописными берегами. Крутом - степь, то зеленая, ровная, с сизыми и зелеными горами вдали; то песчаная, желтая, с тощею растительностью, почти безлесная, с жалкими рощицами верб, с песчаными дюнами и буграми, поросшими бурьяном. Влажный крепкий ветер бежит нам навстречу. Далеко позади, в сизом тумане, видна оставленная нами Константиновская станица; впереди белеет церковь какого-то хутора и распростертые в воздухе, обтянутые парусиной крылья ветряной мельницы. Кстати: эти распростертые в воздухе крылья - непременная принадлежность каждого населенного пункта в Донской области. Куда бы вы ни глянули, вы всюду, в отдалении, вблизи хуторов, станиц, на курганах и возвышенных местах увидите несколько "ветряков".

Плоские берега Дона заросли преимущественно вербой. Сплошные сизо-зеленые стены ее бегут мимо парохода по песчаным откосам, по обрывистому берегу, желто-зеленой полосой отражаются в воде и пропадают далеко за берегом, в тонком сизом тумане, около длинного, извилистого, красноватого или серого нагорного берега.

Хворост - "белотал", камыш, высокий бурьян и лопухи - обычные спутники вербы на низких берегах Дона, по "займищам". Под вербами - крытые камышом шалаши и белые палатки рыбаков с привязанными у берега лодками и со спутанными лошадьми, которые пасутся поблизости и стоят по колена в воде, безостановочно отмахиваясь головами и хвостами от мух.

В полдень мы подъезжали к станице Раздорской, второму центру виноделия на Дону. Вид - обычный: небольшие домики, крытые тесом, железом, камышом, неправильно разбросанные по гористому берегу, желтые с белыми ставнями и белые с желтыми. На берегу - пестрая толпа народа. Пароход, не останавливаясь, идет мимо. Пассажиры палубы кричат с парохода своим знакомым, стоящим на берегу. Кажется, здесь почти все знают друг друга. Вот старый казак, стоящий рядом со мной, вслух весело разговаривает сам с собой, глядя на берег.

- Э-э, учитель, учитель! - говорит он, завидев подъезжающую к пароходу лодку с пассажиром. - Регент! кого же это он везет? ай сам едет? Сам, должно быть... А это Сухарев с ним? - за сына на сиденке, должно быть...

- Готово! - доносится голос с носа парохода, и скоро бережок и лодка остаются позади.

И опять знакомое голубое, жаркое небо с белыми барашковыми облачками над всем этим, и вербы с камышом на плоском берегу, и свежая, зыблющаяся поверхность Дона с пеной, шумом, влажною пылью над пароходом, и многочисленные лодки с рыбаками, неподвижные, точно застывшие, и бородатые казаки в засученных выше колен шароварах, ухватившиеся за веревку "перемета" и враждебно посматривающие на шумящий и пугающий их рыбу пароход, и раскинутые сети, и выпряженные повозки на песчаном берегу...

Было около трех часов пополудни, когда пароход пристал к плоскому берегу близ Старочеркасска. По зыбким, колеблющимся доскам я сошел на берег; матрос сложил на песке мой чемодан.

Кругом - ни поблизости, ни в отдалении не видно было ни одного извозчика; даже не было обычной толпы зрителей, если не считать ребятишек-рыболовов, бродивших по берегу с засученными панталонами и с удочками в руках. Виднелся народ позади, около разведенного плавучего моста. Вместе со мной пароход высадил двух местных жителей в пиджаках и картузах, с многочисленным багажом.

Минут десять я стоял над своим чемоданом и беспомощно оглядывался по сторонам. Наконец из станицы показался на маленькой гнедой лошадке "дрогаль" - извозчик на неуклюжих дрогах, выложенных сеном; маленькая гнедая лошадка проворно перебирала ногами; под брюхом ее и на груди болтались белые холщовые занавески - от мух.

- Трофим, подавай! - крикнули высадившиеся со мной местные обыватели, когда извозчик подъехал к берегу. Он тотчас же повернул лошадку к их багажу. Они скоро заняли этим багажом все дроги, не оставивши ни одного свободного уголка, а я с недоумением и отчаянием посматривал то на них, то на станицу, откуда теперь уже никто не показывался. Когда наконец багаж был весь кое-как разложен, извозчик повернул к станице и закричал угрожающим басом на свою лошадку, которая с трудом, увязая в песке, вывезла дроги на битую дорогу и тронулась мелким шажком по ней. Пассажиры его пошли пешком сбоку.

- Ну, ты чего же, брат, стоишь? - покровительственно обратился ко мне извозчик, остановивши лошадку против моего багажа. - Клади! - сказал он после минутного размышления тоном, не допускающим возражений. - Некуда, говоришь? Небось, брат, поместим! Клади сюда! Вот так... А это - так! Живет! Вот видишь, и уложили... Но-о, гонедашка, трогай! ну-ка, шельмец, оправдывай! но, родимец, но, но, но-о-о!..

Он помог раза два кнутом своей лошадке, и она, отмахиваясь головой и хвостом от мух, бойким шажком опять двинулась вперед, а я пошел позади, с другой стороны дрог.

Было очень жарко и душно, хотя солнца не было видно за длинными беловатыми облаками. На самом почти краю станицы виднелась церковь очень старинной архитектуры с колокольней, похожей на бойницу, облупленная, с проржавленной крышей, с облезшими главами. Это был "старый" собор, одна из древнейших церквей на Дону, наиболее богатая историческими реликвиями.

Невозмутимая тишина царила в станице. Тесно скучившиеся дома на высоких фундаментах, на деревянных столбах, одноэтажные и двухэтажные, деревянные и кирпичные, желтые и красные, с железной и тесовой крышей, стояли все с закрытыми ставнями, точно они были необитаемы. Ни души не видно было на улицах... Пусто, безмолвно, мертво...

Мы сначала подъехали к одному из небольших домиков, окрашенных в желтую краску, с сплошным балконом вокруг, или "балясами", по местному названию, сложили там часть багажа и оставили одного пассажира.

- Садитесь! - предложил нам извозчик, когда часть места на дрожках очистилась.

- Пошел вперед! - сказал сердито оставшийся со мной пассажир.

- Эка, брат, лишь извозчика задерживаешь, - тоном вынужденной покорности возроптал наш возница. - Место есть, чего же не садиться?

Затем, минут через пять, мы подъехали к другому домику и опять сложили большую часть багажа. Теперь дрожки уже очистились совсем.

- Садись, - коротко и авторитетно сказал мне мой возница и сел сам.

- Ты куда же меня повезешь? - спросил я.

- А уж я знаю. Тут есть комнаты.

- Хорошие?

- Первый сорт комнаты: ни клопика, ни блошки нет! Одно слово, городские комнаты, и цена как в городе...

- А именно?

- Да как в городах-то? Гривенник за ночь!

Вскоре он подвез меня опять к желтенькому домику, на этот раз двухэтажному, с вывескою, гласившею, что это "постоялый двор", и пошел сам узнавать о комнатах, оставивши меня на дрогах.

- Пожалуйте, - сказал он чрезвычайно галантно, появляясь

назад, - там барышня вам покажет.

Я вошел во двор, поднялся по крыльцу и подошел к дверям, никого не видя. Молоденькое женское личико выглянуло из флигелька, соединенного с домом деревянным высоким мостиком, и скрылось опять. Наконец дверь в домике отворилась, и на пороге показался смуглолицый человек среднего роста и средних лет.

- Мне комнату, пожалуйста, - сказал я.

- Вам заночевать?

- Да.

- Пожалуйте туда.

Он показал на флигель. Я прошел туда по зыбкому мостику из тонких досок и отворил дверь. Девочка лет шестнадцати поспешно расстилала тонкий, как блин, тюфячок на деревянной койке в маленькой и узенькой комнатке без всякой мебели. Краска смущения заиграла на ее миловидном личике.

- Вот комната, - сказала она и быстро исчезла.

Я умылся и пошел походить по станице. Постоялый двор находился около обширной базарной площади. Небольшие, невзрачные деревянные лавочки с вывесками тянулись по одной ее стороне. На нее же выходили станичное правление, аптека и небольшой женский монастырь. За монастырем, в недалеком расстоянии, на краю станицы - к Дону - находился и знаменитый на Дону старинный собор, где уцелело значительное число исторических реликвий. Я направился прямо к собору. В запертой и замкнутой ограде играли ребята, то перелезая через нее, то карабкаясь по разросшемуся тутовому дереву. У ограды лежат чугунные Азовские ворота и весы, взятые казаками в 1641 году. Неподалеку стоит чугунный памятник в виде пирамиды, сооруженный в память пребывания в Старочеркасске покойного наследника-цесаревича Николая Александровича.

- Ребята, а где цепи Разина висят? - спросил я у мальчиков, игравших в ограде.

- Цепи? А на паперти. Они замкнуты. Вы попросите сторожа, он вам отомкнет. Пятачок ему дашь, он отворит.

Я пошел в сторожку. Было очень жарко и душно. Два сторожа сидели там в одном белье, - очевидно, только что проснувшись. Небольшая комната, пропахнувшая тютюном, была вся облеплена картинками и листками: разорванная карта Российской империи, лубочная картина в память 25-летия царствования Александра II, несколько воззваний и листков ("о загробной жизни", "о соблюдении постов") красовались на стенах.

- Не можете ли мне отпереть собор? - обратился я к сторожам. - Я хотел бы его посмотреть...

- А ты отколь? - довольно сумрачно спросил один из них, шамкая беззубым ртом.

- Я издалека.

- А по какому делу?

- Да вот, заехал поглядеть вашу станицу.

Мой ответ, по-видимому, не удовлетворил старика. Хотя он и ничего не сказал, но вся небольшая, сухопарая фигурка его выразила решительное неудовольствие. Он не торопясь надел свои шаровары, сделал цигарку, покурил, сплевывая на сторону каким-то особенным, щеголеватым манером, потом достал ключи и молча пошел из сторожки. Я последовал за ним.

- Вот цепи, смотри, - сказал мой чичероне, отомкнув двери собора.

В соборе было прохладно. Торжественный, глубокий покой чуялся в сосредоточенном безмолвии его. Старая живопись, потемневшие иконы, свидетели глубокой старины, глядели с иконостаса. Цепи с замком, в которые закован был Разин, висели у входа.

Надпись на стене собора в честь войскового атамана Лукьяна Максимова, при котором заложен был самый собор, напомнила мне о его современнике и сопернике - Кондратии Булавине...

Я осмотрел в соборе все бегло, потому что мой чичероне ждал с очевидным нетерпением, когда я уйду. На стене, при входе в собор, висело в рамке краткое описание истории собора и его примечательностей; оно гласило, между прочим, что собор несколько раз погорел. Подальше красовались надписи в честь атаманов Кор-нилы Яковлева и Лукьяна Максимова. Первый был современник Разина, а второй - Булавина; оба они явили одинаковую верность и преданность российским государям во время известных казацких возмущений.

Наконец я дал посильное даяние моему суровому проводнику, после чего он несколько "отмяк" и вышел из собора. В ограде по-прежнему играли дети.

- Ну что? видал цепи? - обратились они ко мне как к старому знакомцу.

- Видел.

- А вот тут он сидел, под колокольней. Тут карты раз нашли и бутылку.

- Какие же карты?

- А в какие он играл.

Я поговорил с ними. Они охотно болтали мне обо всем: где они учатся, какие у них учителя ("один добрый, а другой иной раз затрещины дает"), и о том, как у них хорошо весной, когда все потопляет вода и когда из окон можно ловить рыбу.

- Ты бы вот справил себе удочки да ходил бы с нами, - предложили они мне при прощанье.

Я возвратился на квартиру. Самовар уже кипел на столе. Я попросил хозяина принять со мной участие в чаепитии. Вошел тот же черный объемистый человек в одной рубахе и черных шароварах, заправленных в сапоги. Он был раздражен и озабочен.

- Представьте себе, - говорил он, садясь у меня за стол, - происшествие: кот, черный, здоровый кот, неизвестно чей (никто из соседей не признается к нему), повадился, представьте, цыплят у меня таскать. За четыре дня - двадцать семь цыплят!

Он особенно подчеркнул голосом это внушительное число и посмотрел выжидательно на меня. Я сочувственно покачал головой.

После этого мы немного помолчали. Затем хозяин осторожно допросил меня, кто я, по какому делу в Черкасске, откуда и проч. И затем разговорились. Хозяин мой, давно исполнявший одну из выборных станичных должностей, оказался человеком, очень хорошо осведомленным с положением дел и в станице, и в областном городе, и притом весьма общительным.

- Да, старина вывелась окончательно, - говорил он не без сожаления. - Бывало, одна река сколько нам давала, у кого судно было, - верных тысячи две-три в лето! А теперь река лишь разоряет, пользы же никакой не произносит. Пароходы весь заработок от шибли. Пока их не было, мы на своих суднах работали; пришли пароходы, все отобрали!..

- А на рыболовстве как это отразилось? - спросил я.

Мой собеседник лишь махнул рукой:

- Рыболовство теперь ровным счетом ничего не дает! Так, что лишь для себя кому посолить, и то нет ничего! Сейчас все наши рыбалки туда, на взморье, ездят. У нас самый доход теперь - огурцы, яблочки красные, называемые "царские", или помидоры. Только один, можно сказать, источник... Посевами хлеба мало кто занимается, больше в аренду стали сдавать. Казачество, можно сказать, против прежнего произошло в нищету! Не угодно ли, - теперь ежегодно мы станицей затрачиваем по десяти тысяч на справу казакам в полк... Редкий справляется на свой счет. А потом извольте выворачивать эти деньги из его земельного пая, - двадцать лет надо продавать! Да хорошо еще, если жив останется, а то хлопот!.. Помер, так и пропали станичные деньги!..

- А прежде на свой счет снаряжались?

- Прежде это, бывало, первый порок, ежели кто обществу задолжает. За порок считалось!.. Справа была добровольная...

- Отчего же теперь так? Беднее стали жить?

- Как можно сравнить! Прежде жили широко! Заработает за лето тысячу-другую рублей, а зиму - всю зиму гуляет! Он не дорожит тем, чтобы осталось, кутит на все... Не хватит - берет вперед под работу! И всем хватало, у всех были деньги. А теперь в бедственность произошел народ Сейчас нас одной этой "справой" доняли до того, что казаки стали в мещанство переходить. Придет со службы, явится в правление, возьмет приговор и - до свидания, станичники!.. Диковинное дело, что такое стало! Войны нет, а для нас одно разорение: то одно, то другое подай! К лошадям - приступу нет, дороги! Вещи бери у комиссионера, и какие вещи? Сапоги не то что по грязи, по росе нельзя надеть, сейчас развалятся!..

Мы долго беседовали на эту, уже сделавшуюся обычной тему. Жалобы на разорение казачества я слышал уже не в первый раз, - это стало общим местом. И если старочеркасский, или "низовый", казак, экономическое положение которого, по моим наблюдениям, во много раз лучше, чем верхового казака (напр., медведицкого или хоперского), - если низовый казак находит резонные причины для жалоб на разорение, то верховой казак тем паче должен жаловаться на то же самое, и он действительно изливается в сетованиях еще с большим ожесточением и страстностью. Общие причины жалоб - "утеснение" казачества, не только земельное утеснение, зависящее от увеличения народонаселения, но и стеснение во всех других сферах жизни: стеснение со стороны администрации, выражающееся главным образом в крайней требовательности по отношению к военной службе: в строгих штрафах за малейшую неисправность второй и третьей очереди, в частых смотрах, учебных сборах (май месяц - время рыбной ловли и наибольшего торгового движения по Дону пропадает для большинства казаков в "майском" ученье), отсутствие доступа к образованию, вызванное закрытием средних учебных заведений, закрытие доступа к посторонним заработкам (напр., частная служба на железных дорогах, пароходах, на заводах и проч.), так как ни один казак не может быть уволен в отпуск из станицы больше как на месяц и всякую минуту должен быть готов на случай мобилизации; постоянное вмешательство окружной и войсковой администрации в станичное самоуправление, имеющее не всегда полезный для станицы результат, а всего чаще какое-нибудь отчисление на предмет, от пользы станицы весьма отдаленный. И проч., и проч.

- У нас один, два, три лица богатеют, - говорил мой собеседник, - а казачество нищает. Конечно, говорить о многом нельзя, а то тут было бы что рассказать... Кабы писатель Гоголев был жив, он бы такой еще роман написал, что мое почтение... А взять опять войсковой собор...

Собеседник мой не стал говорить и махнул лишь рукой. Мы кончили чаепитие и вышли на балкончик. Солнца уже не было видно; оно садилось там где-то, за строениями; длинные, сплошные тени потянулись по небольшому двору. Я расспросил у своего собеседника, как удобнее всего осмотреть станицу, и пошел.

По узким и кривым улицам, немощеным, конечно, в иных местах поросшим травой или покрытым огромными кочками, я обошел сравнительно небольшую часть станицы, потому что Старочеркасск растянулся чуть не на десять верст (он составился из 11-ти станиц). Поблизости к собору он напоминает, до некоторой степени, город: дома каменные, двухэтажные, довольно красивые; на улицах - торговля... подсолнухами и арбузными семенами, которые усердно грызут здесь, кажется, все без исключения, начиная с детей и кончая дамами и барышнями. Но чем дальше уходил я от собора, тем более Старочеркасск из города превращался в самую обыкновенную низовую станицу: выкрашенные в желтую краску домишки на высоких деревянных фундаментах, или "с низами", т. е. с нижним полуэтажом, с деревянными галерейками ("балясами") кругом, тесно лепились друг к другу; густая зелень маленьких садиков выглядывала на улицу через живописные развалины плетней, разрушенных и поваленных половодьем. Казачки в кисейных платочках и в блузах с широкими рукавами встречались на улице с ведрами на плечах; в иных местах видны были на огородах их фигуры, облокотившиеся на мотыки, в довольно живописных позах, с высоко подобранными подолами. Встречавшиеся со мной мужчины и женщины кланялись и говорили: "Добрый вечер". Казаки вообще считают непременным долгом вежливости раскланиваться даже с незнакомыми людьми.

По длинному деревянному мостику на очень высоких сваях, соединявшему одну часть станицы с другой, началось уже гулянье. Я посмотрел на открывавшиеся с моста окрестности станицы - огромный, ровный, как доска, луг с рощами верб - и пошел к Дону. Солнце уже село; заря слабо горела на западе; надвигались сумерки. Тихо было все. На барках зажглись огоньки, и в высоком небе загорелись серебристые звезды. В глубине реки, гладкой, как зеркало, точно застывшей, отражалось и небо со звездами, и барки, и плоты с своими огоньками. Где-то на воде скрипела гармоника; у станицы пел женский голос; тихий говор иногда слышался на берегу. Родная река опять приковала меня своею невысказанной прелестью тишины и молчаливой думы... Я сел на опрокинутую на песке лодку и задумался. Неподалеку от меня мирно беседовали несколько человек местных обывателей. Старый солдат неторопливо рассказывал о том, как некоторые ученые люди тщетно старались добраться до вершины Арарата, чтобы увидеть ковчег. Рассказчик стоял на строго фактической почве; ничего фантастического не было в рассказе. Собеседниками его были белый как лунь приземистый старик-хохол и два казака, один - высокий, бородатый, молчаливый, другой - небольшой, молодой, с усами, живой и разговорчивый.

- Значит, не допущает? - спросил старик.

- Закрыт, - отвечал рассказчик,- тучами закрыт. Снег пойдет, кура...

- И летом?

- Круглый год! Дюже места там высокие такие.

- Нет! Значит, от духа святого так! - сказал решительным тоном старик. - Нельзя! Дух святой не допущает.

Но собеседники его не совсем согласились с этим, и молодой казак заспорил. Спор длился весьма долго. С первоначальной темы незаметно перешли на другую (о давности земли), на третью и т. д. Спорили и об облаках, и о небе, и о "том свете", и о сновидениях. Старик вошел в величайший задор. Он делал совсем невероятные ссылки на Священ-ное писание и беспрестанно говорил своим оппонентам - солдату и молодому казаку: "Брешешь! Брешешь!" Наконец-таки поссорились...

- Чего брешешь? - вскочив с своего места и сильно жестику-лируя, кричал старик своим дребезжащим голоском. - Кровь - это в нутре, нутренность, а какая же кровь в ногах?

- Да кровь по всему человеку ходит, - возражал солдат.

- Э, старый дурень! - с раздражением сказал молодой казак по адресу старого. - Его не переспоришь! Все он знает и окроме себя никого не считает... Вот фарисей! Право, фарисей!

- Книжник и фарисей! - прибавил солдат.

- Ты не будь фарисеем! - наставительным тоном подхватил опять молодой казак, наседая на озадаченного несколько деда: - Не носи по три свечки, а подай милостыню невидимую, - вот Господу угодное! А то несет свечки на вид... Тебе есть скоро нечего будет... Ты вот знай, как огурья грузить, а энто, брат, дело не нашего ума!

- Да ведь я, Васятка, к разговору, - робко и мягко возразил старик. - Дело вышло к разговору... Ежели от писания, а писание, брат, сам знаешь, - написано...

Оба казака и солдат поднялись с баркаса и пошли к станице. Старик, названный Табачной ноздрей, посмотрел им молча вслед, затем достал из кармана табакерку и, захватив из нее щепотку табачку, проговорил, обратившись в мою сторону:

- Дело вышло к разговору, например, из писания, а он обиделся... Молод еше, щенок!

Затем он чихнул с аппетитом два раза и медленно поплелся к станице. В десяти шагах сутулая фигура его утонула в густых сумерках подвинувшейся ночи.

Я посидел еще некоторое время на берегу - один среди полного безмолвия. Вода смутно, едва заметно блестела и текла тихо, неслышно. Темные, неопределенные силуэты барок выделялись поблизости, и маленькие, одинокие огоньки на их мачтах отражались в глубине. Заснул берег, затихла станица. С луга, как будто замирающий звон колокольчика, доносилась монотонная песня кузнечиков. Ее неясные звуки, идущие из темной, безвестной дали, нескончаемые, неизвестно когда начавшиеся, погружали меня в странное, дремотное состояние и вызывали в душе смутные, неведомые образы. Картины стародавнего казачьего быта всплывали передо мной... Река уже не тусклым светом блестела, а сияла лазурью в ярком блеске весеннего дня. Не темные силуэты неуклюжих барок стояли предо мной, а выплывали "два нарядные стружка"...

Они копьями, знамены, будто лесом поросли.

На стружках сидят гребцы, удалые молодцы,

Удалые молодцы - все донские казаки,

Да еше гребенские, запорожские.

На них шапочки собольи, верхи бархатные,

Еще смурые кафтаны кумачом подложены,

Астрахански кушачки - полушелковые,

Пестрядинные рубашечки с золотым галуном,

Что зелен сафьян, сапожки - кривые каблуки,

И с зачесами чулки, да все гарусные...

Они веслами гребут, сами песенки поют....

Тихая, заснувшая река, которая знала все это, неслышно и молча катила передо мной свои воды и ничего не поведала о своей старине...

На другой день, до выезда из станицы, я походил еще некоторое время по берегу Дона, полюбовался на родную реку, посмотрел, как тянули рыбаки невод... Затем - нанял извозчика и поехал из Старого Черкасска в Новый.

Кстати, несколько слов о рыболовном промысле на Дону. Должен, впрочем, оговориться, что мои личные наблюдения по этому вопросу далеко не достаточны: я был в рыбопромышленном районе (к которому принадлежат, между прочим, станицы Старочеркасская, Аксайская и центром которого являются Елизаветовская и Гниловс-кая станицы) проездом, короткое время и притом же в глухое время рыболовства - в летнюю, или "меженную", пору. Сведения, полученные мною из расспросов казаков, не всегда были согласны между собой; приходилось сверять их с небогатым печатным материалом, случайно оказавшимся у меня под руками, и многое, сообщенное моими случайными собеседниками, надо отбрасывать как недостоверное произведение фантазии (Например, в Старочеркасске мне пришлось слышать о богатстве ели-заветовских и гниловских рыболовов следующее: "Казак там работает, черный от воды, на карикатуру похож, а жена - генеральша! Дом у него ~ хибарка рублей во сто, не больше, а войди - мебели рублей на тыщу..." А между тем г. Полушкин в своей брошюре "Рыбацкая вольница" вот как описывает жилища этих богачей: "Зайдя в несколько хат, я увидел крайнюю бедность. Комнаты были низкие, полы глиняные; несколько плохоньких стульев да черные, закоптелые образа украшали серые стены...").

Один только факт во всех этих отзывах общепризнан и несомненен: это прогрессирующее уменьшение рыбы в Дону, в его притоках и на всем морском побережье. На основании собственных наблюдений я могу сказать о крайнем рыбном оскудении в верхнем Дону, а также в Медведице и Хопре. На моей памяти в какие-нибудь пятнадцать-двадцать лет даже количество воды поразительно уменьшилось, а о прежних уловах старые рыбаки (или "рыбалки", как они называются в области) лишь приятно вспоминают да вздыхают, собравшись где-нибудь на песчаном берегу реки во время ночной ловли.

Одною из главнейших причин рыбного оскудения на Дону гг. Но-микосов и Полушкин признают постоянное и полное заграждение донских гирл рыболовными снастями, не позволяющее рыбе проникать вверх по реке для метания икры в удобных местах, и затем - хищнический способ самой ловли. " Благодаря только изумительной плодливости рыбы Дон не до конца оскудел оною", - замечает г. Номикосов. "В данное время, - говорит другой автор, - рыболовный район, начинающийся от Елизаветовской станицы в далее вверх по Дону, представляет из себя в высшей степени безотрадную картину. В Аксае, Старочеркасске и Александровской промысел уже давно прекратился, в Гниловской - также, и только в одной Елиза-ветовке продолжают еще рыбачить полусопревшими неводами. Причиной этого служит большая масса донских и иедонских рыбаков, скучившихся в самом устье реки Дона, забивших вентерями я сетями все многочисленные гирла и таким образом окончательно заперших ход рыбы в верховьях".

Рыба, не попавшая в снасти и не прошедшая в реку, должна вернуться в море и метать икру в местах совсем неудобных, вследствие чего в самом зародыше погибает уже огромнейшее рыбное богатство. Из пойманной рыбы ни один икряной экземпляр не выбрасывается в воду; также и пойманная мелкая рыба, "однолеток", не имеющая никакой продажной ценности, остается на берегу и пропадает без всякой пользы.

Все это, вместе с обмелением рек и уменьшением питательного запаса, необходимого для рыбы (причина, кажется, одна и та же - истребление лесов), с увеличением пароходного движения, - сулит для донского рыболовства не в далеком будущем могилу. И теперь уже количество казаков, занимающихся одним только рыболовством, значительно уменьшилось (вследствие перехода к другим промыслам), и положение большинства их далеко не блестящее. Есть несколько десятков самостоятельных неводчиков-богачей, имеющих свои "ватаги" рабочих, - эти живут широко, а остальная масса промышленников перебивается кое-как.

"Чтобы не умереть с голоду, - говорит г. Номикосов, - рыболов должен поймать рыбы рублей на 400, из которых уплачивает работникам рублей 50. Обстановка такого рыболова весьма небогата. Домик у него в две комнаты с холодным чуланом. Живет рыболов с базара, даже хлеба дома не печет, чем и отличается от земледельца, довольствующегося почти исключительно своими продуктами. Некоторые рыболовы в помощь к своему коренному занятию имеют еще огороды, часть продуктов с которых продают на сторону..."

IX

ОТ СТАРОЧЕРКАССКА ДО НОВОЧЕРКАССКА. - РАЗГОВОР

О "ВЕРХОВЫХ" И "НИЗОВЫХ" КАЗАКАХ. - ДОНСКАЯ КАЗАЧКА

Я выехал из Старочеркасска около полудня. При расчете оказалось, что с меня за комнату и два самовара полагалось 25 коп. сер. Дешевизна, достойная подражания!

Мой возница был казак моего возраста, загорелый, черный, с усами, на высокой худой лошади. Дроги его, на которые была положена связка свежескошенной травы, были крайне неудобны. Мы кое-как уселись и поехали по кочковатым, узким, поросшим травой улицам Старочеркасска. Ехали шагом, часто заворачивали за углы, пока добрались до плавучего мостика через какой-то "ерик", и выехали наконец из станицы в займище.

Кругом было плоско, ровно, зелено. По сторонам тянулись во всех направлениях бахчи, на которых работали преимущественно женщины. Близость городов Ростова и Новочеркасска вызвала здесь особенное развитие огородного промысла, приносящего жителям окрестных станиц и хуторов хороший доход.

Широкая, синеватая даль открывалась перед глазами. Только в одном месте возвышалась четырехугольником высокая насыпь.

- Крепость святыя Анны, - объяснил мне мой возница. - Тут они жили, а потом наши их постепенно вытесняли, сперва в Азов, а потом и дальше.

- Кто же это "они"? - спросил я.

- Да неприятель, значит. Турок...

Я знал, что эта крепость была не турецкая, а русская, и построена она была по приказу Петра Великого отнюдь не для борьбы с турками, а для наблюдения за казаками: "Чтобы внутренние иногда шатости по тутошнему месту пресекать". Когда я объяснил все это моему собеседнику, то он не совсем охотно поверил этому и сослался на стариков.

- А старики у нас говорят, будто это турецкая крепость.

Монотонный ландшафт несколько разнообразился небольшими рощицами верб да "ериками", т. е. узкими протоками, разрезавшими займище во всех направлениях. Вот мы подъехали к одному из таких ериков.

- Этот как называется? - спросил я.

- Гнилой, - отвечает мой возница. - А ведь мы потонем, - прибавляет он совершенно равнодушно, видя, что ехавшие впереди дроги, нагруженные огурцами, уже начали подплывать. - Либо мне на каюке перевезть вас?

Мы сложили веши и сено на берегу. Казак мой поехал через Гнилой, стоя на дрогах, потом на другом берегу пустил лошадь на траву, отвязав ей чересседельник, и ведром начал выливать воду из лодки, стоявшей у того берега. Он долго трудился над этим, так как лодка была почти до краев наполнена водой...

Наконец кое-как вода была выплескана. Оставалось найти весло. Но весла нигде не было. Тогда мой казак лег животом на нос баркаса и начал усердно грести обеими руками. Таким образом он с грехом пополам переехал ко мне, но лодка села на мель, и от берега нужно было брести до нее по воде. Казак сначала перенес вещи в лодку и сложил на носу, - это было единственное сухое место там... Потом вернулся опять на берег и с видом бесповоротной решимости сказал:

- Пожалуйте.

С этим словом ои несколько подогнулся и подставил мне спину. После некоторого колебания я взгромоздился на него, и ои, шлепая сапогами по мутной воде ерика, поднес и ссадил меня на баркас. Потом, оттолкнув баркас от берега, он начал грести уже обломком доски, который нашел на берегу, и мы перебрались на другую сторону.

Мой возница был по натуре резонер и не смолкал всю дорогу (а ехали мы около пяти часов). Узнавши, что я родом из верховых казаков, он усвоил себе по отношению ко мне и к моим станичникам тон несколько снисходительный и поучающий: старый антагонизм, очевидно, еще не умер, и привычка низовых казаков относиться свысока к своим верховым собратьям остается в силе и до настоящего времени. Например, мы проезжаем мимо какого-то хутора. Дома все или под железной, или под тесовой крышей. Видно, что народ живет зажиточно.

- Вот погляди, как у нас живут, - начинает мой собеседник, - ведь - хуторишко! У нас ведь не как у вас там "египтяне" работа ют. У "египтянина" как хлеба нет, так уж он нос повесил, а у нас этого нет, - не так! Вот гляди, как у нас живут. Есть у вас такие дома?

Он устремил на меня гордый, безжалостно торжествующий взгляд. Признаюсь, мне было больно и огорчительно за "египтянина" (как он презрительно обзывал верхового казака за его упорный, исключительно земледельческий, малодоходный труд), у которого, действительно, такой дом встретишь не часто.

- Пускай "египтянин" такой дом выстроит! - продолжал не без хвастовства мой собеседник, наслаждаясь чувством неизмеримо го превосходства своего надо мной как представителем "египтян". - Никогда! А хватись теперь, у этих жителей сколько хлеба? Редко у кого найдешь мешок муки, а то - либо пудик, либо и того нет... И горя мало! Нынче нет, завтра все будет... У нас, брат, есть такие богачи, что у всех казаков собрать деньги, так и то не наберешь столько!..

А бабы, например? Вот гляди: с работы идет, а под зонтиком...

И он указал кнутом впереди себя на молодую смуглую казачку, которая действительно шла нам навстречу под белым зонтиком, но... босиком.

- А ты в праздник вот вышел бы к нам на гулянье, поглядел бы, - продолжал он, слегка приподняв свою фуражку перед казачкой, которая первая поклонилась нам. - Там не отличишь, что богатая, что бедная, - все равное. Все у ней есть, как и у богатой, а вот из этакой хибарки идет. И у казака все есть...

- Ты говоришь, что у нас фуражки да мундиры не носят казачьи, на русских похожи стали? - после небольшой паузы продолжал он с тем же одушевлением, как бы отчасти полемизируя со мной. - Да на черта оно мне, это казачество? Начхать мне на него да размазать! Чего оно мне дает? Землю-то, что ль? Это двадцать-то два рубля в год? У нас уж сколько казаков передалось в мещане: в прошлом году, я знаю, семь, а сколько я не знаю-то. Один урядник, - со мной пришел из полка, - как перешел во вторую очередь, так сейчас передался в мещане, потому выгоднее... Ничего оно мне не даст, это казачество! Есть деньги - ты и урядник, и офицер, и вахмистр; нет денег - ты хотя и казак, а без внимания! Это у вас там "египтянин" дорожит этим... Ежели урядника ай вахмистра заслужит, уж он думает, что это и черт его не знает, что такое урядник! Он понимает об этом вот как: "А-а, я - урядник!" А у нас это - нет ничто! У нас казак сплошь и рядом богаче офицера и чище одевается. А ежели какой урядник или вахмистр у нас на майском заноситься станет, так у нас на него сейчас тюкать начнут: "Тю-ю-у! Чего заносишься: так твоей бабушке и этак!" А ваш "египтянин", как поглядишь, приедет в Ростов, - кожух на нем белый, а на голове папаха с красным верхом и с белыми поперечинами... А-а, потеха. Ну, на какого дьявола мне он, мундир, - скажи на милость? Ежели на майское или на смотр, я его надену, а потом положил в сундук, и пускай он лежит... У нас казак из полка как приходит, так сейчас себе черную тройку, сапоги лакированные, калоши, дипломат легкий для лета, а теплый для зимы... Он выйдет на гулянье, так это - мое почтение... Подходи видаться!..

Мой оратор даже сделал рукой какой-то неопределенный жест в воздухе, желая, вероятно, рельефнее оттенить ту блистательную и эффектную картину, которая рисовалась в его воображении при рассказе о черной "тройке", лакированных сапогах и дипломате.

- Я тебе говорю, - продолжал он, - ты вот сейчас пройди по народу, погляди, у кого найдешь либо куль хлеба, а у кого и того не найдешь. И горя мало, не думают! У нас сейчас народу мало в станице - почему? - потому что все по местам: кто на пароходе, кто с судном ходит, кто рыбалит, кто на огородах. А зимой народ собирается и тут уж гуляет на все, сколько у кого хватит... Тем и жизнь наша красна! Ты бы вот к нам приехал на Илью-пророка, - у нас престол бывает и ярманка, - вот бы поглядел народу-то! Два парохода с публикой из Ростова приходят, музыка... Вот бы тебе посмотреть-то! Я знаю, что для тебя было бы антиресно. А сейчас у нас народу вовсе мало по станице, и смотреть нечего... В соборе был?

- Был.

- Цепи там видал?

- Видел.

- Это колдуна одного заковывали в те цепи, и сам он сидел под собором.

- Какого колдуна? - спросил я, несколько огорчась историческим невежеством своего собеседника.

- А Стеньку!

- Разве он колдун?

- А как же. Его, бывало, никакие оковы не держали. Поймают его, - он, действительно, дается, - а потом тряхнет руками, и цепи с него долой!.. Я тебе не докажу про этот предмет, потому что молод годами - раз, да и некогда мне было дюже растабарывать об этом - два, а вот кабы из стариков из старых кто, они бы тебе все разбукварили, особенно - кто письменный... А я не письменный, - прибавил он не без сожаления.

Он сделал небольшую паузу и задумался. Потом, чувствуя все-таки необходимость посвятить меня в историю колдуна, начал снова говорить размеренным голосом:

- Как, значит, он, Стенька Маноцков злодей, с нашими тут казаками пьет-гуляет, в беседушках сидит, а они соберутся в Азов пошарпать, он сейчас бросит в Дон полсть (Полсть - войлок.) и на полсти плывет по реке... Али нарисует на стене лодку, сядет в нее и - поехал! Там, значит, азовцам все и передаст... Он вреда много делал нашим. А вон девки идут с Красного, - вдруг перешел он на другой предмет. - Куда же это они идут? На тяповицу, что ль? Нет, должно быть, - купаться. Ах, распроделать их милость! Девки! - закричал он, когда мы подъехали ближе к группе молодых казачек, направлявшихся к озеру. - Да чего же вы в Василев не ходите купаться?

Их было пять или шесть, - все красивые, черноглазые, с веселыми и плутоватыми взглядами. В ответ на вопрос моего подводчика они закричали почти разом:

- А далеко!

- Э, далеко! Так там же лучше! Да вы не разбирайтесь при нас, а то мы не поедем. Вы бы к нам в станицу ходили купаться: в Дону лучше...

- А мы завтра в Черкасск пойдем, так там искупаемся.

- В старый ай в новый?

- В новый!

- Так поедемте с нами: подвезем заодно.

- Нет, рановато! После... нынче вечерком.

- Да зараз поедемте! - настойчиво убеждал мой возница, обернувшись на своем месте спиной к лошади и предоставив ей идти по собственному усмотрению, чем она немедленно же воспользовалась и своротила с дороги. - Я вам говорю: не разбирайтесь при нас, а то вон мерин сам воротит в вашу сторону...

И он, на минуту обернувшись, поощрил мерина несколькими ударами кнута и снова направил его на дорогу. Мы отъехали уже довольно далеко. Девки что-то еще кричали нам, размахивая руками, смеясь и продолжая снимать костюмы ("разбираться"), некоторые из них уже бросились в воду, визжа и разбрасывая кругом блестящие брызги. А мой казак все еще продолжал кричать им, хотя и сам ничего не слышал за громом колес по кочковатой дороге, да и его слышать нельзя было.

- Я вам говорю, какое тут купанье? - кричал он, блестя свои ми белыми, ровными зубами. - Едемте с нами, так мы вам покажем купанье - ну, то будет купанье! Или, к примеру, у нас в старом Черкасске... Чего? Чего говорите? Э, дьяволы! Ничего не слышу: визжите дюже! Я говорю: к нам в станицу приходите вечерком! Э, кобылы! Ничего совершенно не слыхать.. Да ну вас к черту!..

И он снова обернулся к мерину и снова, для порядку, хлыстнул его несколько раз кнутом. Улыбка тотчас же сошла с его лица.

- Да, вот у нас девки не побегут от чужого человека, как ваши, - обращаясь ко мне, заговорил он прежним тоном, тоном подавляю щего превосходства. - У нас к чужому даже как-то ласковее: Бог его знает, зачем он приехал!.. А ну-ка он приехал посмотреть да жениться? И народ у нас много вежливее вашего. У нас, вот кабы ты остался до праздника, то хоть бы со мной али еще с кем пошел в компанию али на гулянье, - так тебя с удовольствием бы приняли все, и никто бы тебя за чужого не считал... Взяли бы мы с тобой бутылочку водки да поставили, также бы ряд рядом пили, как и все, и никто бы тебя за чужого не считал. А у вас, ежели я зашел в кабак, взял бутылку водки, - так верховец норовит ее стянуть со стойки да себе присвоить: это доводилось мне самому видать. Так, охряпы, а не люди...

Я попробовал возражать, но мои возражения вышли слабыми и ездоказательными: мой собеседник, надо сознаться, был в этом случае почти прав. Он уверенно и авторитетно сказал:

- Я, брат, знаю! Не говори. Народ у вас сурьезный, грубый... А у нас и девки также бы тебя приняли и в проходку бы с тобой ходили, как со своим. Жаль, что ты не остался у нас до праздника, тут бы ты посмотрел разные предметы...

Разговор наш, коснувшись прекрасного пола, естественно принял в скором времени несколько легкий характер.

Такова была уж самая тема...

К слову сказать, на Дону нравы вообще не отличаются особенною строгостью, да и самые условия казачьей жизни и военной службы не таковы, чтобы их можно было назвать нормальными. Поэтому как-то уж принято на казачку возводить массу нареканий, иногда имеющих основание, а чаще всего самых неосновательных. Казачка вообще представляет собою глубоко любопытный тип, почти не тронутый в нашей литературе, если не считать Марьяны гр. Л. Толстого ("Казаки").

Самый трогательный и поэтический мотив казачьих песен - тоска матери о сыне, находящемся на далекой чужой стороне. "Кабы были сизы крылышки, - говорит мать в одной песне, - я бы полетела, все казачьи казармы я бы осмотрела, свово милого сыночка бы угадала". В другой песне - тот же мотив в несколько измененном виде: "Ты не плачь, не тоскуй об нас, родимая матушка! Уж мы пьем-едим все готовое, платьице носим мы нарядное..." Немногочисленны те песни, в которых фигурирует молодая жена или "сударушка", "распрелестная шельма-бабеночка", "душа красная девочка". Молодая жена редко представляется тоскующей о муже; гораздо чаще песня поет о ее грехах в отсутствие мужа:

Подошли мы к Дону близко,

Поклонились Дону низко:

"Здравствуй, Дон, ты наш Донец,

И родные - мать-отец!

Здравствуй, женушка-жена!

Хорошо ли ты жила?"

"Иванович, хорошо!

Хоть бы годик так ишшо...

Хоть бы годик, хоть два,

Хоть бы года полтора...

Рассказала б я подробно,

Да побьешь ты меня больно..."

Песни о "сударушке", которая "зажгла ретиво сердце", звучат всегда нежной грустью и трогательной жалобой...

Быстра речка бережочки сносит,

Молодой казак полковничка просит:

"Отпусти меня, млад полковничек,

Отпусти меня домой!

Дюже скучился, стосковался я

По сударушке своей дорогой..."

Что же такое казачка?

Я больше всего люблю видеть ее в хороводе, теплым весенним вечерком, когда истухает на западе заря, когда тихо и неподвижно стоят кругом станицы неровные, черные стены тополей и верб, неясно вырисовываясь своими зубчатыми верхушками на сине-бледном звездном небе... Песня звенит в чутком воздухе. Кругом все так оживленно: визг ребятишек и девчат, звонкий смех, беготня, толкотня... Молодые казаки стоят в кругу. Она проходит своей легкой походкой мимо, вбок поглядывая на какого-нибудь молодца, и от этого взгляда закипает у казака кровь.

- Ну-ка, Настя, давай в шепты играть, - говорит он, подкравшись к ней и бесцеремонно обняв ее сзади.

- Уйди ты, холера! - отбиваясь и громко ударив его по спине ладонью, кричит она со смехом.

Но в таком приеме кавалер видит лишь поощрение и снова обнимает ее и говорит ей такие веселые вещи, что она хохочет, взвизгивает и снова с силою вырывается у него из рук.

- Не пойду я с тобой: дюже дуришь! - убегая, уже издали кричит она.

С самого детства казачка привыкает к свободе обращения с мужчиной и к некоторой равноправности. К этому приучает ее и домашняя жизнь, и улица, и до известной степени общественный уклад казачьей жизни (по смерти мужа она не лишается права на пользование землей; нередко она за мужа отбывает иные станичные повинности и т. д.).

На улице девочке-казачке приходится частенько защищать себя и вступать врукопашную с мальчуганами-казачатами, которые всегда имеют наклонность, по воинственности характера, "отдуть девок", - пока не доросли до рыцарских воззрений. Такие столкновения происходят почти ежедневно, и, надо правду сказать, не всегда будущие лихие кавалеристы остаются победителями, хотя всегда почти являются вызывающей стороной. Иногда, правда, коварному обидчику удается "срезать с крыла", и он, быстро улепетывая, слышит сзади себя рассерженные, плачущие крики:

- Мошенник! Погоди, попадешься и ты когда-нибудь! Воряга!

Он торжествует...

Но бывают случаи, когда такой "мошенник" лет девяти или десяти еще быстрее убегает от девчат, которые, воспользовавшись численным перевесом, вздумают ответить на его вызов дружною атакой. Вот он бежит, держа в руках фуражку, и громко кричит, размахивая руками и не заботясь уже о своем достоинстве:

- Игнатка! Фетиска! сюда! гонят! Девки гонят!., сюда, дьяволы!..

Чего же вы, дьяволы, глядите? На мне рубаха-то уж мокрая стала!..

Замуж казачка выходит очень рано, в 16-18 лет; в 20 лет девушка считается "перестарком", и какие-нибудь особенные причины заставляют ее ждать до этого возраста вдовца или немолодого уже казака: или физические недостатки, или (чаще) слишком зазорное поведение в девичестве. Не всегда казачка вступает в брак по любви, но вместе с тем мне неизвестно также ни одного случая насильственной выдачи замуж. Материальные и практические соображения нередко играют важную роль в браке: для невесты - размер "кладки", хозяйственное положение семьи жениха, если она сама из достаточной семьи; для жениха, кроме наружности будущей подруги жизни, ее здоровье, работоспособность и известная доля развития ("чтобы умела принять и поговорить с человеком"). Брак не заключается сразу; он занимает, вместе с распитием "стклянки" (сговор), с "запоем" (заключение договора в присутствии всех родственников с той и другой стороны), с изготовлением "кладки", довольно значительный срок. Иногда за промежуток времени от сговора до венчания расстраивается свадьба из-за каких-нибудь недоразумений в кладке или из-за неблагоприятных слухов об одной из сторон, и дело нередко доходит до разбирательства в станичном суде.

Сговор, или так называемое "свиданьице", происходит в доме родителей невесты. В ожидании прихода сватов вся почти родня невесты находится в сборе. Сама невеста с подругами сидит в особой комнате; она одета в лучшее свое платье и даже калоши (чтобы жених знал, что у нее и калоши есть). Вот, наконец, являются и сваты вместе с женихом. Их сажают за стол, в передний угол, под образа. На столе появляются бутылки. Среди торжественного молчания отец невесты подносит всем присутствующим по рюмке. И только после этого приступают к делу - сначала к договору о кладке.

- Вы, Михайло Семеныч, какую клали первой снохе, скажите нам, пожалуйста? - спрашивает отец невесты у женихова отца. - Тогда мы скажем и про свою, какую мы хотим взять...

- Мы той снохе клали: шубу, пальто, два платья, два платка и щиблеты. Вся эта кладка нам стоила полусотку в отрезе. Шубу мы брали, - вот эта ныне форма пошла, - забыл, как называют это рядно... Фу-у-ты, какая память! Забыл да и все! Молкасей, молка-сей, ну его к свиньям! Шубу из молкасея и пальто из молкасея. Платья - одно суконное, кашемировое, а другое - ситцевое; платки оба белые, как снеговые... Вы, Василий Миколаевич, может, возьмете деньгами? Мы и деньгами выкинем вам, для нас все одно...

Для свата "выкинуть деньгами" было бы выгоднее, потому что сумму он назвал меньшую, чем стоит "кладка" на самом деле ("полусотка"). Это отлично понимает и отец невесты и дипломатически отвечает:

- Нет, мы не хотели бы деньгами. Лучше уж возьмем так, как клали той, только чтобы эта малая кладка была хорошая, а больше мы выговаривать с вас ничего не станем... За запой согласны взять деньгами пять рублей.

- Ну, так - и так! Теперь все покончили, давай.

По окончании молитвы начинается и самое так называемое свиданьице. Вводят невесту и ставят ее посреди горницы. Из заднего угла извлекают жениха и ставят его рядом с невестой. На лице его появляется выражение испуга и забавного недоумения. Невеста стоит, потупившись в землю. Первым обращается к молодой чете отец жениха.

- Миша, что ты - узнал свою невесту? - спрашивает он у сына.

Жених смущенно, осипшим от долгого молчания голосом отвечает:

- Узнал.

- Марья Васильевна! А вы узнаете жениха или нет? - обращается будущий свекор к невесте.

- Да, узнаю, - чуть слышно отвечает смущенная невеста.

- Ну, теперь, дети, вот при всей компании открывайтесь, что вы нравитесь друг другу... Так и говорите! А если не нравитесь, говорите: "Мы не того... стало быть... мы не хотим". Миша! Тебе невеста нравится?

- Нравится, - отвечает жених с прежним смущением.

- А тебе, Марья, нравится жених? - спрашивает отец у невесты.

- Да, - отвечает чуть слышно невеста.

- Ну, поцелуйтесь три раза, дети!

После этого следует обмен подарков между женихом и невестой. Жених получает от невесты шгрф, перчатки и носовой платок, а ей дарит платок на голову. Затем невеста должна обнести водкой родню жениха, а жених - родню невесты. Будущий свекор, принимая от невесты рюмку, говорит:

- Ну, дети, любите друг друга крепко и не купоросьтесь между собой! Почитайте родителей и стариков, но паче всего любите друг друга и устраняйтесь от худых дел. Вот вам, дети, пока на первый случай! - прибавляет оратор, бросая на поднос серебряный рубль.

В том же назидательном духе обращают речи к жениху и невесте и остальные присутствующие на "свиданьице" родственники и приносят им посильные дары. А затем, по окончании этого торжественного церемониала, начинается шумный, веселый пир...

Вступление в чужую семью в большинстве случаев не влечет за собою для казачки особых лишений. С мужем, до выхода его в полк, ей приходится жить не больше двух-трех лет, иногда даже меньше, и за этот срок она не видит от него обиды; другое дело, когда муж вернется из полка, уже значительно испорченный, да еще получит стороной какие-нибудь неблагоприятные слухи о жене: тут уж редкая казачка обойдется без знакомства с плетью или кулаком... Против свекрови казачка и сама не даст себя в обиду. В случае притеснений в семье мужа у нее имеется одно средство, - к слову сказать, сильно действующее и часто употребляемое, - возвращение в родительскую семью впредь до прихода из полка мужа; а мужья в таких случаях почти всегда становятся на сторону притесняемых жен, а не родителей.

Самое критическое время для казачки настает тогда, когда муж ее уходит в полк и она остается "жалмеркой". Теперь она уже одна, без заступника, и должна сама защищать себя от обид. Теперь за ней строго и подозрительно смотрит вся семья и, может быть, накопляет скандальный материал, чтобы потом сообщить его мужу; по крайней мере, ей часто об этом напоминают. А между тем кругом так много соблазнов и так скучно и тоскливо жить в двадцать лет одной-оди-нокой... Нельзя ни погулять без риску, ни на улице допоздна пробыть; если чужой казак вздумал поговорить по секрету или пошутить, жди беды: или мужу напишут, или ворота вымажут дегтем... Трудно удержаться от греха, да и не всякая жалмерка старается выдержать искус четырех лет... Иногда останется она на праздник в поле "дневать", т. е. караулить оставленное имущество, и вдруг, как бы мимоходом, заходит "польской сосед", молодой казак, который уже давно высматривает ее. Далеко кругом ни души не видно; зеленая степь расстилается с прошлогодними стогами да маленькими хатками, в которых осенью живут пахари; и вечер такой тихий, румяный, мечтательный, и небо так весело смотрит и ясно, и казак такой молодой, ласковый и сильный, и так томительно-скучно одиночество...

- Здравствуйте, Наташа! - говорит почтительно гость, едва сдерживая улыбку, готовую расплыться на его лице.

- Мимо, мимо! - отвечает она, тщетно стараясь принять как можно более суровый вид.

- Почему так сурьезно? - делая испуганное лицо, спрашивает сосед.

- А потому... проходи мимо - вот почему! - с усилием выговаривает она, не удержавшись от смеха.

На лице гостя тотчас же расплывается широкая улыбка удовольствия. Он нерешительно подвигается ближе и с почтительной осторожностью говорит:

- Наташа! Позвольте с вами познакомиться...

- Да уходи ты... идол! Чего пришел? Еще увидит кто, оговору будет сколько...

- Что же мне, значит, так и пропасть надо с тоски?

- А мне что за дело? Провались ты со своей тоской!.. Все вы мастера брехать, а после пойдет хвалиться, звонить везде...

- Господи Боже мой! Да разве я соглашусь? Милая ты моя! Душечка...

- Да ну тебя! пусти! Чего ты меня душишь... Пусти, тебе говорят, а то зашумлю...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Много невзгод обрушивается на жалмерку, ей мажут ворота дегтем, пишут на нее доносы ее мужу, свекор и свекровь, иногда отец и мать бранят и наказывают ее, муж из полка пишет угрожающие письма. Иногда попадется и любовник такой, который лишь "тиранит" ее и обличает, и случаи трагических развязок бывают нередко...

Еще хуже бывает, когда жалмерка родит в отсутствие мужа "прибыльного", или "жирового", ребенка. Это случается весьма нечасто.

Нельзя, конечно, утверждать, чтобы нарушение супружеской верности было явлением постоянным среди жалмерок, но общий взгляд, установившийся на жалмерку, указывает на вольность и привлекательность ее жизни. "Теперь-то и погулять!" - шутя говорят сами казачки. Некоторая легкость нравов, порождаемая свободою обращения среди полов, есть обычное явление в станице, на которое все смотрят довольно равнодушно и снисходительно. Муж, отсутствующий четыре года из дома (срок службы в первоочередных полках), конечно, не равнодушен к слухам о своей жене. На первый же или на второй день после возвращения из полка он займется проверкою слухов, и иногда шелковая плетка пишет жестокую расправу на спине гульливой казачки. Но потом он примиряется с фактами, которых поправить уже нельзя, и сам изменяет жене, которая в его присутствии вся уходит в домашнюю жизнь, изредка вспоминая о прежней воле, гульбе и грешках...

Время идет. Рождаются дети, растут; старость подкрадывается к казачке; новое поколение идет на смену... Вот уже один сын ее присягнул, женили его (женитьба обошлась в двести с лишним рублей; пришлось покряхтеть и отцу, и матери); вот уже и на практическое ученье ему надо заступать; приходится "справлять" коня, все обмундирование и вооружение... Сядет он на коня, взмахнет плетью и помчится по улице, только пыль поднимается столбом. Сердце замирает у нашей казачки, уже потерявшей свою красоту от забот: скоро разлука... Тут-то она начинает интересоваться более всего внешней политикой: не слыхать ли чего про войну? Тут-то она часто не спит ночей, думая о сыне, поджидая его, когда он долго загуляется где-нибудь ночью; она сама ухаживает за его строевым конем, сама почистит ему амуницию. А придет сын под хмельком, станет ругать жену для куражу, она нежно уговаривает его и, укладывая спать, сама раздевает его, как раздевала когда-то маленького... И вот, наконец, поход... Кто больше всех прольет слез? Кому больнее эти проводы? Кого жальче всех оставить "служивому"? О чьем горе и тоске поет песня?

Стал я с родными прощаться -

Мне не жалко никого...

Стал я с матушкой прощаться

Закипела в сердце кровь,

Полились слезы из глаз...

Никто с такой томительной тоской не ждет вести с чужбины, как мать-казачка, никто, кроме нее, не пойдет за сорок - пятьдесят верст к вернувшемуся из полка служивому, чтобы порасспросить о сыне; никто с таким искренним негодованием не скажет: "И когда этот проклятый турок угомонится!" или: "Опять эта распостылая агли-чанка бунтовать хочет!" И никто так часто не снится во сне на чужбине тоскующему казаку, как мать, плачущая у его изголовья; никому он не шлет более нежных пожеланий и низких поклонов, никому не принесет более ценного подарка со службы, чем матери... Последняя мысль казака перед смертью на чужбине - о матери:

В лесу темном Кочкуренском

Казак, братцы, умирал...

К сухой древочке склонился,

Он товарищам сказал:

Может, братцы, вам придется

Увидать наш тихий Дон,

Вы скажите моей матушке -

Пусть не плачет обо мне!

Расскажите ей, родимой,

Как кончалась жизнь моя...

Однако мы должны вернуться к прерванной беседе с нашим возницей.

- У нас девки и бабы, - говорил он между прочим, - нельзя сказать, чтобы из порядка выходили... Так, разве одна или две, а то ничего себе... Разве - тихомолком? Да у нас не украдешься: у нас ребята по всей ночи ходят и все знают, кто с кем сидит, чего говорит... У нас не дюже!

Я передал ему то, что слышал о значительном сравнительно количестве подкидышей, которых ежегодно приходится отправлять станичным правлениям близких к Новочеркасску станиц в новочеркасский воспитательный дом. (Число незаконнорожденных в Новочеркасске составляет '/6 часть всех рождающихся, т. е. вдвое более процентного отношения, наблюдаемого, напр., в Западной Европе. Это обусловливается тем обстоятельством, что в новочеркасский воспитательный дом доставляются подкидыши не только из соседних станиц, но даже из городов Ростова, Воронежа и др.)

- Это, положим, есть... "Накотных" у нас иной год штук двадцать бывает. Только это не наши: больше наймычки, которые из России приходят... А случается и над нашими, но реже, потому - наши похитрей!.. Без этого, брат, нельзя: известно - молодежь.

- А старики как к этому относятся?

- Да старики пересопят. Муж придет со службы, побьет год-другой да бросит: все равно ничего не выбьешь...

- Рано у вас женятся казаки?

- Да так же, как и у вас, надо думать: иные после присяги

женятся (Присягают казаки на двадцатом году.), а иные и до присяги. Кто как... Иной ходит с девкой год, и два, и три, а иной меньше. Кто, значит, облюбует себе девку, то с ней и ходит, ночевать к ней ходит.

- Ну, у нас, у верховых казаков, этого обычая нет, - сказал я.

- Э, да у вас мало ли чего нет! - с пренебрежением воскликнул он. - А чего же ты думаешь? Уж ежели ночевать пришел, так он ее и съел? Не-ет, брат! Так лишь повертится, поговорят, о чем они там сами знают, да с тем и домой пойдет... А старики у нас - да чего они знают? Они лишь за тем глядят, чтобы жалоб не было, чтобы не обижал, беды не делал, не ругался бы, не воровал... А там хоть до самого света ходи, они ничего не скажут.

- Живут ли у вас большими семьями? - спросил я моего собеседника.

- Нет. Мало... Больше все делятся. Хоть два сына, хоть один, и то иной раз отделяются. Где, бывает, отец виноват - забурунный, сыскивает, чего не следует, а где - и сын... У меня вот также отец, - я у него один и был, - стал меня притеснять, пьяный придет - норовит драться; думал, у меня дома нет, так походи, дескать, по чужим хатам. А я отошел, лошадь купил, дом купил, каючок у меня свой, невод - свой, и все стало больше, чем у него. А он теперь шляется, как волк: когда в людях поест, а когда и так обойдется...

Солнце невыносимо пекло. Низкая, сырая местность, - мы ехали уже берегом Аксая, - точно парилась, и было тяжело дышать, как в жарко натопленной бане.

Вдали уже видны были на горе церкви Новочеркасска, блестевшие на солнце крыши домов, высокие трубы войсковых кирпичных заводов и темная зелень садов. Все это вырисовывалось на солнце особенно ярко, отчетливо, выпукло.

В реке была масса купающихся разных возрастов и полов; рыболовы сидели на берегу с удочками, с сетками. Мальчуганы действовали проще - панталонами, и им удавалось этою импровизированною снастью уловлять кое-какую мелкую рыбешку.

- Дядя, купи у нас сазанчика! Дешево продадим! - кричали они нам, показывая маленьких пескарей и плотиц.

Вот мы уже под городом, на последнем плавучем мосту. По ту и другую сторону его, загораживая нам путь, ребятишки от 8-летнего до 16-летнего возраста усердно действовали особого устройства ловушками-черпаками из сеток на длинных палках. Человек в черном картузе, вышитой рубахе, в новых суконных широких шароварах и лакированных сапогах иногда показывался из будки и кричал:

- Вот я вас, дьяволы паршивые, половлю тут! Рыболовы, к черту носом! Марш отсюда!

Маленькие рыболовы проворно улепетывали с моста. Господин в картузе обратился и к нам:

- С кого получить, господа? Мой возница ответил:

- Буду назад ехать, отдам.

Господин посмотрел на нас несколько скептически, потом медленно проговорил:

- Ну, будем смотреть...

- Что ж, посмотрите, - заметил равнодушно мой казак. Затем он встал, отвязал от дрожек ведро и, зачерпнув с моста воды, напоил коня. - Вон узнай его, что он казак, - указал он мне на одного франта в чесучовом пиджаке, в серых широчайших "невыразимых" и в лакированных скороходах, ведшего в поводу коня на водопой, - а со мной вместе служил...

Мы стали подниматься в гору мимо желтеньких, тесом крытых домиков - точно таких же, которые можно было видеть всюду по станицам, мимо лабазов с досками, дегтем, солью, лавчонок с квасом и т. п.

X

НОВОЧЕРКАССК. - НЕСКОЛЬКО СЛОВ О КАЗАЧЬЕМ САМОУПРАВЛЕНИИ. - ВОЙСКОВОЙ СОБОР

Новочеркасск - это административный центр области, город циркуляров, распоряжений, предписаний, приказов, административных взысканий, поощрений и проч. Можно сказать, что это исключительно город чиновников и, пожалуй, отчасти учащихся. Всюду - на улицах, в общественном саду, в магазинах, на гулянье - вам встречаются кокарды, кокарды и кокарды... Преобладает, разумеется, военный элемент, но немало чиновников и других ведомств.

Высшие административные учреждения области - войсковой штаб и областное правление. Первый ведает военную часть Донского войска (счисление казаков, наряды, движение полков и команд, производства, отставки и проч.), второе - гражданскую часть (соответствует с некоторыми небольшими отличиями губернскому правлению). Оба учреждения объединяются под непосредственною властью войскового наказного атамана, которому предоставлены по военной части права и обязанности командующих войсками в военных округах, а по части гражданской - права и обязанности генерал-губернаторов. Здесь, следовательно, сосредоточивается вся сила административного воздействия на жизнь области. Главное управление казачьих войск, находящееся в Петербурге, и военное министерство, не имея непосредственных отношений к казаку, являются для него, так сказать, таинственными незнакомцами, о которых он слышит что-нибудь изредка и неясно. Они дали ему новое "Положение об общественном управлении станиц в казачьих войсках" (3 июня 1891 года), но едва ли им известно, какую благодарность чувствует казак к своему начальству за его заботливость...

Кстати, несколько слов об этом "Положении". Издание его, в замену "Положения об общественном управлении станиц" 1870 года, вызвано следующими соображениями (изложенными в приказе г. военного министра по казачьим и иррегулярным войскам от 10 декабря 1891 года):

"Двадцатилетний опыт применения Положения 13 - 25 мая 1870 г. об общественном управлении в казачьих войсках обнаружил крупные недостатки сего установления, вследствие чего общественное управление по всем почти отраслям онаго находилось в неудовлетворительном состоянии: дела, предоставленные ведению станичных сходов, при отсутствии ближайшего надзора и контроля со стороны войскового начальства, велись вообще крайне небрежно; дела, касающиеся денежного и земельного хозяйства, разрешались часто в прямой ущерб нуждам и интересам станиц и их обывателей; станичные капиталы в некоторых войсках расходовались непроизводительно, в других быстро уменьшались; никаких мер к исправному выполнению воинской, земских и станичных повинностей, а также к уплате числящихся на обществах и отдельных членах их долгов не принималось; общественные должности замещались в станицах часто лицами недостойными, искавшими в выборной службе лишь обогащения; отправление станичного суда страдало медленностью и отсутствием должного нелицеприятствия. Такое неудовлетворительное состояние общественного управления вело к упадку экономического благосостояния станиц и к тому, что в среде населения вообще, а молодежи в особенности, быстро развивались такие несвойственные казачьему сословию наклонности и воззрения, как, напр., отсутствие в семье или домашнем быту почтения и уважения к старшинам, в службе - нарушения дисциплины и, наконец, недостаточное радение к исправному выходу на очередную службу, которые в прошлом или совсем были неизвестны, или составляли редкое, исключительное явление в казачьем населении".

В словах приказа нельзя не заметить значительного преувеличения. На старое "Положение об общественном управлении станиц" взвалена ответственность за многое, чему оно было совсем не причинно, а между тем на новое "Положение", главным достоинством которого признавалась, очевидно, возможность ближайшего надзора войскового начальства, возлагались слишком преувеличенные надежды: денежные и хозяйственные дела станиц придут в блестящее положение; станичные капиталы будут расходоваться меньше и производительнее; воинская, земские и станичные повинности будут выполняться исправно, общественные долги будут погашены, общественные должности будут замещены достойными и безукоризненной честности лицами, наконец, станичный суд приобретет надлежащую скорость и правоту, а результатом всего этого будет поднятие экономического благосостояния станиц и утверждение в казачьем быту доброй нравственности. Между тем опыт первых же годов показал, что надежды эти были слишком преждевременны, и даже в местной печати, скромной и молчаливой до последней степени, прорывались вскользь тонкие намеки, что новое-то "Положение об общественном управлении станиц" могло бы быть и лучше. О населении станиц и говорить нечего: его мнения, когда их можно высказать без опасений, не отличаются уже столь приятной мягкостью. Любой станичный атаман и станичный писарь скажут вам, что бумажное делопроизводство увеличилось против прежнего, по крайней мере, втрое - без всякой пользы для дела. Станичный сход остался таким же, каким он был и при старом "Положении": чутким и деятельным в тех вопросах, которые близко затрагивали насущные интересы станицы, и равнодушным или пассивно сопротивляющимся в вопросах, возбуждаемых администрацией. К административным начинаниям казачество вообще привыкло относиться скептически, хотя бы эти начинания и имели в виду действительную пользу населения. Об этом нельзя не пожалеть в иных случаях, но и подозрительность казака имеет свои веские основания как в опыте всех прошедших времен, так и в опыте настоящего. В некоторых случаях от станичного схода просто требуют составить приговор пс такому-то вопросу и в таком-то смысле, и как бы выборные ни кричали "не желаем", "не надоть", все-таки станичному атаману в большинстве случаев удается настоять на выполнении желания начальства. Исключения редки: на моих глазах сход одной станицы стойко держится против требований начальства еще только в "лесном" вопросе, не желая руководствоваться в пользовании станичным лесом теми указаниями, которые рекомендуются свыше... Многие уже из наиболее рьяных выборных посидели и в арестантском доме ("пострадали за убеждения"), но как бы ни изменялся станичный сход в своем составе (а он изменяется ежегодно), все выборные неизменно кричат: "Не приступаем!"

Что касается денежных и хозяйственных дел станицы, то вмешательство и руководство войскового начальства в этой сфере не принесло благих результатов в пользу станичных нужд и интересов. Я знаком с текущею летописью только одной станицы и, следовательно, располагаю сравнительно скудным материалом, но если бы можно было огласить летопись всех станиц хоть одного округа, то, не сомневаюсь, картина получилась бы довольно трогательная... Беру один пример из знакомой мне станичной жизни. В одном округе найдено было нужным променять старый участок, назначенный для учебных сборов казаков, на новый. При промене за каждую десятину нового участка отдавали две десятины старого, и в результате был приобретен бесплодный и безводный участок, на который надо было затратить значительные суммы. На казаках всех станиц этого округа приобретение нового участка отразилось тем, что лошадей весь май месяц (время лагерных сборов) пришлось содержать на свой счет на сухом фураже и, за неимением годной для питья воды, пришлось - тоже на свой счет - нанимать водовоза, который доставлял бы воду в лагерь бочками. Для устройства прудов на лагерном участке каждая станица была обложена значительной суммой денег. В той станице, о которой я пишу, денег в наличности не было, и потому предписано было сходу составить приговор о сдаче в аренду около двухсот десятин станичной земли и арендную плату представить в округ на предмет устройства прудов. Предписание о составлении приговора требовалось выполнить немедленно, а так как и время для сдачи в аренду земли было неудобное, и сход был очень поспешно созван, то пришлось сдать землю за бесценок (от 5 до 17 коп. за десятину), хотя ловкие арендаторы потом перепродали ее по сравнительно хорошей цене (свыше рубля за десятину). И несмотря на то что на устройство прудов была употреблена значительная сумма, пруды получились неважные: казаки по-прежнему для собственного употребления покупают воду на соседнем хуторе, а лошади, не имея хорошего водопоя, нередко дохнут. Второй пример тоже касается заботливости окружного начальства об экономическом преуспеянии казаков. Некоторые казаки, окончивши службу в первоочередных полках, продают полку лошадей по оценочной сумме, с тем чтобы по возвращении в станицу купить лошадь дома - несколько дешевле. Полковое начальство денег им на руки не выдает, а препровождает для выдачи по принадлежности окружному атаману, который тоже не дает денег до тех пор, пока казак не явится с купленной или приторгованной лошадью к станичному атаману, который и выдает удостоверение в приобретении лошади. С этим удостоверением казак посылает прошение к окружному атаману, ходатайствуя о выдаче его денег. Но... ответа нет (в данном случае я имею в виду один известный мне округ). Казак отправляется в окружную станицу сам (или его отец), "магарычит" писарей управления, получает доступ к адъютанту и... возвращается в станицу ни с чем. Были случаи жалоб по этому поводу войсковому наказному атаману, и только тогда удавалось казаку выручить свои деньги... Но много ли таких смельчаков, которые решатся на подобную жалобу? А между тем лошадь куплена в долг, дан задаток и обязательство уплатить деньги в самый короткий срок, денег же нет как нет! Где же казаку взять их? Хозяин лошади берет ее назад, удерживает задаток, начинается тяжба, вражда и прочее... Спрашивается, какие чувства будет питать казак к столь попечительному начальству? (Недавно, после внезапной смерти одного окружного атамана, ревизия обнаружила такие неожиданные плоды его начальственной заботливости об экономическом преуспеянии станиц своего округа, что перед обнаруженными фактами меркнет даже самая богатая фантазия.).

Забота об исправном выполнении воинской повинности и забота об экономическом преуспеянии казака - вещи, по-видимому, мало совместимые, и войсковое начальство, как бы сознавая это, гонится только за первым зайцем, предоставляя второму бежать, куда ему Господь на душу положит. Между тем обвинение прежнего "Положения об общественном управлении станиц" в неприятии мер к исправному выполнению воинской и других повинностей совершенно напрасно: как и теперь, так и тогда аукционный молоток действовал с одинаковым усердием, и стоит лишь вспомнить случай, когда одного ретивого станичного атамана одна бойкая казачка оттаскала за бороду в отместку за проданный самовар, чтобы понять и оценить все это рискованное усердие...

Чтобы не быть в данном случае голословным, воспользуюсь выпиской из статьи г. С. Харитонова, напечатанной в журнале "Новое слово" (№ 1, октябрь 1895 г.). Из того немногого, что попадает в нашу общую периодическую печать о Донской области, можно убедиться в отсутствии разногласия по вопросу об экономическом положении казачества и о трогательной заботливости его администрации (Названная статья вызвала некоторые возражения и дополнения, напечатанные в том же журнале /"Новое слово", март 1897 г. "Из Новочеркасска", ст. г. Икса/.).

"На грустном фоне экономических затруднений казаков, - говорит г. Харитонов, - особенно рельефно выделяется факт почти полного отсутствия органов, сколько-нибудь серьезно заботящихся о поднятии материального благосостояния населения. Во главе каждого округа (соответствующего уезду) на Дону стоят управления окружных атаманов, ведающие по закону как военную, так и гражданскую части, но в действительности занятые почти исключительно надзором за исправным снаряжением казаков на службу. Путем самых строгих предписаний и взысканий окружные атаманы требуют от подчиненных им станичных атаманов и военных приставов, а также особо командируемых в округа военных чиновников, самого внимательного наблюдения за тем, чтобы все очередные казаки имели вполне годных строевых лошадей и полный комплект амуниции. Кроме того, всем выходящим в полк казакам делаются смотры - сначала в окружных станицах окружными атаманами, а затем - в Новочеркасске, высшей администрацией области, причем в обоих случаях проверяется также и наличность всего снаряжения казаков, которые за малейшую неисправность в этом отношении подвергаются ответственности. Не менее строго наблюдается также и за тем, чтобы второочередные казаки, т. е. выпускаемые в запас, сохраняли в полной исправности всю военную амуницию и лошадей, причем за всякое нарушение этого требования виновные командируются на несколько лет в первоочередные полки. В то же время, как окружные атаманы, приводя в Новочеркасск сменные команды, отправляемые в полки, получают от областного начальства благодарность за отличное снаряжение казаков, - на родине последних станичные атаманы и заседатели нередко продают с молотка имущество тех семейств, дети которых, по несостоятельности родителей, приобрели себе строевое снаряжение на общественный счет. Вытягивая из населения последние соки для отправления воинской повинности, окружные управления вместе с тем недостаточно вникают в нужды гражданского быта области".

В приказе г. военного министра упоминается, между прочим, о непроизводительном расходовании станичных капиталов и быстром уменьшении их. Без сомнения, таких случаев можно было насчитать немало. Нужно сказать, однако, что прежде контроль войскового начальства не настолько уж был стеснен, чтобы, при добром желании, не мог направить расходование станичных капиталов более производительно или положить предел их уменьшению. Главным предметом расхода станичных сумм является содержание станичных должностных лиц: станичного атамана, его помощников, станичных писарей, казначея, судей, доверенных, смотрителя хлебного магазина, смотрителей конноплодового и строевого табунов, табунщиков, коновалов, инструкторов, штаб-трубача и некоторых других. По прежнему "Положению" minimum жалованья станичного атамана определялся в 150 руб. (и все-таки, как говорится в приказе, станичные должностные лица искали в выборных должностях только обогащения), по новому "Положению" этот minimum определяется в 600 руб.; в большинстве станиц станичные атаманы получают 900 руб., в некоторых 1200 руб. и, наконец, 1500 руб. Таким образом, расходы на одно содержание станичных должностных лиц увеличились по крайней мере в шесть раз; кроме того, возникло много новых должностей; так, напр., прежде обходилась станица (та, летописью которой я пользуюсь) одним помощником станичного атамана с жалованьем 75 руб.; теперь предписано иметь двух помощников с жалованьем по 120 руб.; при старом положении доверенными от станицы были судьи, теперь - должность доверенных выделена особо, и жалованье их уравнено с жалованьем судей; прежде обязанность письмоводителя станичного суда выполнял один из суден, не получая особого вознаграждения, при новом положении введена обязательная должность письмоводителя станичного суда с жалованьем, втрое превосходящим жалованье судьи; жалованье писарям, вследствие увеличения работы, пришлось увеличить втрое, введен новый станичный суд - суд почетных судей; каждый из почетных судей получает за участие в заседании 1 руб. 50 коп. из станичных сумм, причем коварные представители обычного права никогда не спешат разбором и более одного дела на заседание не назначают, а нередко даже и одного не доведут до конца и откладывают до другого раза (интересы кармана!). Впрочем, всего не перечислишь. На посторонний взгляд, все вышесказанное может показаться мелочами, но эти мелочи составляют существенную часть общественной и экономической жизни станицы. Для станицы уже не будет мелочью то обстоятельство, что для покрытия расходов на содержание должностных лиц пришлось отдать в арендное содержание более тысячи десятин прекраснейшей целинной земли, которая годилась бы и самим казакам, тем более что земельный казачий пай в этой станице всего 7 десятин. А между тем прежде, при старом "Положении", станица обходилась и удовлетворяла всем своим нуждам без особого труда, не сдавая в аренду ни одной десятины станичной земли.

Но, может быть, с введением в действие нового "Положения об общественном управлении" изменился к лучшему самый состав лиц станичного управления, каковые прежде "искали в выборных должностях только средств к личному обогащению"? Вопрос этот на нашем Дону весьма щекотливый и требующий значительной осторожности...

Достаточно сказать, что сколько я ни знал станичных атаманов, избранных при прежнем "Положении", ни один из них не нажил ничего, а между тем последний атаман, попавший из писарей на эту должность при новом "Положении", прежде почти нищий, усердный поклонник Бахуса (каковым и доныне остался), нередко валявшийся в истерзанном виде под плетнями, сделался ныне одним из первых капиталистов в станице и владельцем двух домов (тоже лучших в станице). И неудивительно, что начиная уже с мая месяца 1897 года, ввиду предстоящих осенью выборов, он разъезжал по хуторам, поил водкой выборных и других влиятельных казаков и составлял себе партию. После каждого станичного схода у него было угощение чуть ли не всему народу православному; водка лилась рекой, льстивые речи и обещания бежали потоком под звуки пьяной песни.

- Ну как, Силиваныч, урожай-то ныне? - спрашивал атаман какого-нибудь подвыпившего и размякшего старика.

- Да что, вашбродь! Плохо...

- Да, прогневали Господа Бога...

- Верно, вашбродь!.. Уж и не знаем, чего нам и делать таперя.

- Ну, не горюй! Вот поеду к генералу, скажу ему, чтобы ссуду нам хлопотал.

- Да коли бы ваша милость была, вашбродь... Мы сами чего же можем? Какой мы народ? Мы слепые люди; как жуки, в навозе копаемся, а вам, вашбродь, как вы хозяин станицы есть, так и будете...

- Ну-ка, брат, выпьем!

- Силиваныч, у тебя детишки есть? - вступает в разговор атаманша.

- Есть, сударыня. Они уж, детишки-то мои, с бородами, куча детей у каждого.

- Много внучат-то?

- Да штук шесть...

- Ну, на вот им гостинчика, понеси по кренделечку.

И атаманша сует в руки окончательно плененному избирателю несколько каленых бубликов. Избиратель умиляется, благодарит, восторгается и, понимая, в чем дело, прямо говорит атаману:

- У нас ведь, ваше благородие, опричь вас и болдировать некого... Мы все на вас между собой порешили... Окромя некому, как вам. вашбродь... Счастливо оставаться! Покорнейше благодарим за угощение!

Но избиратель тоже себе на уме. Он понимает свое значение и держится того убеждения, что раз из личных расчетов его угощают, поят, то отчего же и не выпить; ибо для него только теперь и праздник, а в другое время, например, та же атаманша его и на порог не пустит, потому что чирики у него, во-первых, намазаны дегтем и дух от них тяжелый, а во-вторых, на чириках еще и навозу приволочет. И он угощается... у атамана, у "гражданского" писаря (тоже составляет партию), у Фомича (тоже претендент), у Ивана Петровича и у многих других... И всем говорит одно: "У нас старики порешили больше никого, как вас, болдировать..." В то же время и священник не без удовольствия замечает, что с приближением дня выборов почаще стали заказывать некоторые из благочестивых граждан молебны с акафистом, а атаман так и по два разом. И вот, наконец, наступает 20 октября - день выборов, день величайших волнений для одних, злорадства для других и день всеобщего пьянства. И каково же должно быть огорчение станичного атамана, когда те самые выборные, которых он поил, которые льстили ему, давали обещания, называли хозяином станицы, - теперь вдруг общим, дружным криком заявляют:

- Довольно с тебя, Андрей Федотыч! Карманы набил, и довольно! Два дома тебе нажили, дай теперя и другому нажить!..

И атамана прокатывают на вороных, причем какой-то остряк из выборных после отсчета шаров говорит во всеуслышание:

- Пролетели три годочка, как три майских денечка!..

Послушаем, кстати, что рассказывает о выборах Иван Спиридонов (он ныне состоит в числе "выборных").

- Первым долгом катили на старого атамана, - виновато улыбаясь, начинает Иван Спиридонович рассказ. - Обчество сперва долго не приступало: не желаем присягу принимать на болдировку старого атамана, и кончено дело! Ну, тут заседатель стал склонять к убеждению: "Господа! Нельзя же не болдировать старого атамана". Ну, стали катить его на первых порах, выкатили 47 шаров, - не вышел в кандидаты. Во-вторых, катили Ивана Петровича, Ивлия и Николая Александровича. Эти все трое вышли. И больше катить не стали. Ну, тут, на этом сходе, выпитых не было; только 3. заседатель сказал: "Ты удались". Но атаман после выборов зараз в N-цу, к окружному генералу. В это время и мне также трапилось туда поехать: купил я пшеницу с аукциона и принял себе двух друзьев, и согласились мы - одному съездить в М. узнать про цену, а другому в N-цу... Вот я-то и поехал в N-цу... Еду оттуда, встречается атаман с Марковной своей вместе: колокольчики под вязаны - значит, тайно едут. Ну, там он разобъяснял окружному, что будто неправильность была в выборах, будучи пьяные все были, и выбранных кандидатов всех очернил. Но тут пьяных, можно сказать, почти не было; были действительно выпитые, как всегда во время схода, но пьяных не было; один лишь 3., и то его заседатель не допустил. Но уж вот второй раз как болдировка была назначе на, тут уж бы-ыло пьянство... Ну, было! Тут за неделю стали поить; старый атаман сколько денег тут посадил! От него в нескольких местах поили (помимо того и у себя он поил): это все старого атамана руку одерживали. Потом атаман на М. напал. Тот сперва было не хотел: он Ивана Петровича руку держал. А Иван Петрович говорит: "Ты пить-то пей и деньги бери, а дело свое делай; тогда мне все перенеси, что у вас будет говориться и делаться..." Ну, они и пили! На сбор явились до того все пьяны, что сроду так не было!.. Шум, гам... Заседатель пробовал склонять к увещанию, - ничего не действует! Батюшка с своей стороны стал говорить: "Вы хоть присягу-то примите..." - "Не желаем присягать! Вы нам почерните прежних кандидатов! Чем вы их почерните? Чем они нехороши?" Заседатель говорит: "Я их ничем не могу почернить, для меня они хороши, но раз предписано окружным атаманом выбрать новых, я не могу..." А атаман научил своего брата Яшку купить водки; купил Яшка водки, сколько уж там четвертей, - я не знаю, принес ее в пожарный сарай, в бочку поставил, а сам верхом на бочку сел, и в руках у него чайная чашка: "Пожалуйте, господа старики!" Ну, тут все выборные один по одному выйдут из майданной, зараз - в сарай, цапнут там из чайной чашки водки и - назад... Катить стали на старого атамана, пятьдесят семь накатили, - вышел в кандидаты двумя шарами. Одиннадцать заявлений было, и всех катили в это время. Тут на Федора Иваныча больше всех накатили; старый атаман оказался четвертым, и даже пятый вышел в кандидаты. Представляются к утверждению три кандидата, а заседатель говорит - четырех... Почему такое? Коль четырех, представляйте в таком случае всех пятерых! Так пятерых и представили... А здорово окружному атаману, как видно, старого хотелось! Уж какой-нибудь тут секрет должен быть...

Что касается станичного суда и суда так называемых почетных судей (введенного новым "Положением"), то между ними, по свойству лиц, отправляющих обязанности судей, и по приемам, нет никакой разницы: тот же станичный суд, который был и при старом "Положении", и ни медали, ни некоторые формальности, предписанные новым "Положением", ни готовые формулы решений не изменили его общей физиономии; письмоводитель пользуется небольшим доходцем с тяжущихся лиц и угнетает судей ссылками на мифические статьи X тома; при перспективе магарыча судьи испытывают некоторое отуманенное состояние; во избежание греха всеми силами стараются примирить тяжущихся и большинство дел решают "без последствия".

"Новое "Положение", - говорится в приказе г. военного министра, уже цитированном нами, - дает войсковому начальству средства и налагает на него обязанность руководить общественным станичным управлением, а следовательно, и влияние на все важнейшие проявления станичной жизни. А потому, если войсковое начальство приложит должное старание к правильной, на первых же порах, постановке общественного управления и затем, не ограничиваясь одним наблюдением над ним, будет руководить всеми важнейшими проявлениями станичной жизни, то можно с уверенностью ожидать восстановления в казачьем населении экономического и нравственного преуспеяния, укрепления стремления к исправному выполнению лежащих на нем обязанностей вообще, а воинской повинности в особенности, и, наконец, неослабного сохранения и утверждения древних обычаев и доброй нравственности, благочестия, уважения к старшим, чинопочитания и других начал, кои искони присущи были казачьему населению и стяжали ему громкую славу и милость монархов..."

Разумеется, было бы очень приятно увидеть когда-нибудь эти надежды осуществившимися. Но пока... пока дело обстоит следующим образом: "В настоящее время, в общем, казачье население богаче нашего крестьянства уже по одному тому, что последние поколения казаков получили от своих предков, живших при лучших условиях, значительные наследства (деньги, домашний скот, доходные виноградные сады и т. п.). Наследства эти, в большинстве случаев ничем не пополняемые, спасая современных казаков от нужды, вместе с тем быстро расходуются, и в наши дни число бедных, еле снискивающих себе пропитание казаков прогрессивно увеличивается. Воинская повинность, с которой так легко прежде справлялось донское население, теперь является для казачества большим бременем. Чтобы снарядить сына на службу, многие семьи вынуждены продать часть необходимого инвентаря, подрывая этим силы своего хозяйства. Многие же семьи вовсе не в состоянии вынести расхода, с которым сопряжена отправка казака в полк, вследствие чего служивый снаряжается в таких случаях на станичный счет, а семья его становится должником станичного общества. Ввиду постепенного упадка области в экономическом отношении, число казаков, лишенных возможности отбывать воинскую повинность на свои средства, быстро возрастает из года в год, и во многих станицах на общественный счет снаряжается более половины всех выходящих на службу казаков. Важным показателем современных условий жизни на Дону являются и учащающиеся случаи перечисления казаков в другие сословия, например в мещане, и переселения в дальние края. Эти явления особенно знаменательны, так как казаки очень гордятся своим званием и связаны прочными узами с своей родиною. Если казак ходатайствует о переименовании его в мещане, которых он привык считать стоящими несравненно ниже себя, то он испытывает при этом сильное нравственное страдание, подобное тому, которое чувствует офицер, разжалываемый в звание нижнего чина. Равным образом далеко не легко казаку и проститься с своим Доном для переезда в чужую сторону. А между тем стоило сделать вызов охотников для переселения в Уссурийский край, чтобы из Донской области откликнулось такое множество желающих воспользоваться этим приглашением, что далеко не все из них были приняты в качестве переселенцев. Все это несомненно свидетельствует, что жизнь казаков на их родине вовсе не сладка..." (Харитонов Г. "Новое слово". 1896. Октябрь.)

Однако обратимся к Новочеркасску. Во время последнего моего посещения злобой дня в городе было обнаружение некоторых "неправильностей" в постройке войскового собора. Этот собор поистине мог бы назваться злополучным. История его теряется чуть ли не во мраке времен. В первый раз войсковой собор начали строить в 1805 году, но в 30-х годах своды его обрушились. В конце 50-х годов начали строить его снова, а к 80-м годам он уже дал трещины и обрушился. За разборку здания подрядчику было заплачено из войсковой казны 60 тысяч рублей с придачею материала, так что оборотливый казак нажил, как говорят, на этом подряде более ста тысяч рублей. Предание гласит, что в это время в Новочеркасске можно было за пять рублей построить целый кирпичный домик... В 1891 году приступлено было в третий раз к постройке собора. На этот раз за дело взялись основательно: для наблюдения за сооружением назначена была особая войсковая комиссия, членам которой определено было солидное содержание. Комиссия на первых порах решила соорудить дом для своих совещаний, потом постановила построить войсковой кирпичный завод, и тогда уже приступлено было к постройке собора. Но через пять или шесть лет собор пришлось разбирать снова и снова платить значительные суммы за разборку: умер архитектор, руководивший работами, и вдруг оказалось, что площадь собора уменьшена. Разобранный кирпич пошел на утрам-бование дорожек городского сада (нет худа без добра!..). Таким образом, остается надеяться, что к столетнему юбилею своей закладки войсковой собор, может быть, покажется из земли...

Нельзя не задуматься над этим бессилием войскового управления даже в столь простых, по-видимому, делах. От всего этого веет чем-то пережитым, старым, дореформенным.

XI

ГОЛЫТЬБА

Окна моего номера выходили на базарную площадь. Еще на рассвете жужжащий говор базара, окрики, гром подъезжающих экипажей, мычание быков и, наконец, колокольный звон на соседней церкви разбудили меня окончательно. Но в такую раннюю пору деваться было некуда.

Я вышел из своего номера часов в девять. Базар уже кончился, но народу было еще много. Это был преимущественно все пришлый рабочий люд, который не имел иного приюта, кроме базара, многочисленных кабачков, бывших тут же, и дешевых "обжорок". Тут были хохлы и великороссы, татары, немцы, пропившиеся казаки, мордвины, калмыки и единичные представители некоторых других народностей. В качестве торговцев тут же мелькали армяне, греки, черкесы (но ни единого еврея, так как евреям воспрещено жительство в казачьих областях). Все кабачки ("Новый Свет", "Свидание друзей", "Экономические обеды" и др.) были уже полны. Слышались песни. На улице в разных местах стояли, сидели и даже лежали живописные и интересные группы; женщины собирались также группами - отдельно.

Вот в одной группе слышатся звуки гармоники: инструмент вынесен на продажу, и теперь каждый желающий подвергает его испытанию. Бойкие звуки "Саратовской", вызванные артистически-небрежными, но глубокоопытными пальцами художника-гармониста, длинного, худого малого в жилете, в красной вышитой рубахе и в старом картузе набекрень, - перекатываются беглою, веселою трелью и то нежно замирают, то вдруг вспыхивают ухарским захватывающим мотивом. В другой группе идет горячий торг из-за старых изношенных дамских башмаков, которые намеревался купить приземистый хохлик для своего небольшого сынишки. В третьей - около казака, сидевшего на дрожках, запряженных серою лошаденкой калмыцкой породы, собралась толпа безмолвных зрителей. Сидящий на дрожках казак уговаривает другого - пьяного, босого, опухшего от похмелья казака перестать пьянствовать и ехать с ним в станицу. Пьяный казак охрипшим, жалобным голосом просит подождать до вечера.

В четвертой группе молодой казак на длинных дрогах нанимает поденщиц "на тяповицу" (полоть бахчу). Плата 40 копеек. Несколько молодых женщин уже сидят на его дрогах, другие еще не решаются, потому что плата им кажется дешевой. Подвыпивший субъект небольшого роста в старом, полинявшем котелке, надвинутом по уши, и в разорванной рубахе, стоя в толпе молодых женщин и девушек, говорит:

- Вы, девки, не очень поддавайтесь этой жмудии, а то и пропасть недолго... Они - какой народ? Я говорю - пропадете!

- Небось не пропадут, коль работать будут, - возражает рябая пожилая хохлушка, стоящая у дрог. - А тут будут без работы лежать, скорее пропадут с вами, с дьяволами!

- Эх ты, лубок старый! Тоже понимает! Вот, Петя, - обращается оратор к всклокоченному мужику мрачного вида, стоящему вблизи с цигаркою в зубах, - идут на тяповицу, а там, значит... гм...

"Петя" говорит на это очень крепкую остроту, от которой его собеседник заливается сиплым, заразительно веселым смехом.

Сквозь немолчный, жужжащий говор базара, сквозь трескотню проезжающих экипажей доносятся мягкие звуки песни, стройной, протяжной, грустной... Я иду на эти звуки и прихожу в кабачок "Новый Свет", из гостеприимно раскрытых дверей которого они вылетают. Человек десять хохлов сидят за столом, на котором находится бутылка водки, стаканчик, несколько огурцов и большая краюшка ситного хлеба. Пожилые хохлы с бородами, черные и рыжие, безбородые парубки, одни в холстинных рубахах, другие в свитках, все потные, красные, серьезные, сосредоточенно углубленные в свое занятие, поют песню. Она начинается как-то незаметно, тихо и потом вдруг сразу подхватывается сильными, свежими голосами; гудят басы; смуглый, загорелый, курчавый парубок, с резко выделяющимися белками глаз, приложивши руку к щеке, заливается высочайшим подголоском, и все зрители и слушатели невольно награждают его одобрительными улыбками. Высокий худой старик со впалою грудью, как видно, постоянный и неизменный посетитель сих мест, размахивает своими длинными, жилистыми руками и головой, умиляясь, нагибаясь к сидящему впереди него соседу-хохлу, сообщая ему свой восторг и быстро рассказывая о том, как он сам певал, когда жил на железной дороге; затем он тычет пальцем кверху в такт песен и ударяет себя в грудь, бросая косвенный, исполненный уважения взгляд на бутылку. А своеобразная хохлацкая мелодия звенит в пропахшем алкоголем и скверным кушаньем воздухе и зовет куда-то удивленного слушателя, и напоминает о чем-то знакомом, грустном и родном...

Я ушел с базара и пробыл у знакомых в городе часов до четырех пополудни. Возвращаясь в свою гостиницу, я опять должен был проходить мимо тех же пестрых и живописных групп рабочего люда. Теперь здесь почти все было пьяно, говор сделался оживленнее, громче, крепкие слова так и висели в воздухе. На камнях мостовой, почти на каждом шагу встречались распростертые тела мертвецки упившихся и спящих босых, оборванных, грязных людей.

Я не мог не остановиться над ними.

- Ну, ничего-о! Это не избит! - сказал молодой парень с рябым лицом, обращаясь ко мне и указывая на спавшего у дверей кабака всклокоченного и почти нагого человека, у которого все лицо было покрыто запекшеюся, потемневшею кровью. Стоявший в дверях молодой трактирщик в жилетке и с металлической цепочкой обратил вдруг внимание на спавшего и, подвинувшись к нему, растолкал его ногой.

- Это, брат, не годится, - сказал он, когда тот с трудом поднял голову, - тут люди ходят...

Выражение полного непонимания и удивления долго не сходило с изуродованного, безобразного лица этого босяка. Наконец он с трудом поднялся и сел, подобравши колени и опустив на них свою всклокоченную, большую голову. Это было самое настоящее олицетворение горя-злосчастья!..

- Миша! - говорит хриплым голосом другой босой, всклокоченный человек, в красной рубахе и синих портах, подходя к трактирщику. - Сколько дашь? - Он указал пальцем на свою грудь. - Новая, только раз стирана...

Он уже не может твердо стоять на одном месте, едва удерживая равновесие и с трудом открывая свои пьяные, неподвижно уставленные вперед глаза.

Трактирщик окинул опытным, оценивающим взглядом его рубаху и не торопясь проговорил:

- Два гривенника.

- Тридцать!

- Нет, два... Смотри, вот тебе какую дам.

Он заглянул за дверь и тотчас извлек оттуда какие-то грязные клочки, которые даже босяка, изнывающего от жгучей жажды, привели в негодование.

- Тьфу, будь она проклята! - прохрипел он и после недолгого раздумья прибавил: - Три дашь?

- Нет, - спокойно и решительно сказал трактирщик; - Тоже, брат, всякому надо пользу наблюдать.

- Ты погляди рубаху-то!

- Да вижу.

- Раз только стирана... Ты гляди!

- А на груди-то что?

- На груди? Ну, скажите, люди добрые, что у ней на груди? Только раз стирана, - что же у ней на груди! Ах...

Босяк обиженно удаляется, шатаясь и спотыкаясь, и скрывается в дверях соседнего кабачка.

- Оплошал Черкасск, делов никаких нет, - говорит со вздохом сожаления рябой парень, стоящий возле меня. Он был трезв. К слову сказать, большинство трезвых лиц, виденных мною на базаре, было из молодежи.

- Черкасск оплошал, ступай в Ростов, - небрежно говорит трактирщик.

- А в Ростове, думаешь, лучше? В Ростове нашего брата тоже лежит... Хорошо, где нас нет! А как мы придем, так народу девать некуда. - И обратившись ко мне как к праздному и новому человеку, в котором был виден некоторый интерес к окружающему, он долго говорил о безработице, неурожае и о плохих обстоятельствах...

* * *

Девять часов вечера. Из окон моего номера видна часть города с приветливо мелькающими огоньками по скату горы, с смутно вырисовывающимся на белой заре большим зданием кадетского корпуса и с темной, слившейся массой домов. Свежий после дождя воздух мягкими волнами плывет в номер вместе с отдаленным, смутным, глухим гамом песен, с звонким детским веселым криком, с громким смехом и взвизгиваниями женщин, с пьяным, усталым и бессмысленно жалующимся говором босых людей, с резкими звуками полицейского свистка и гармоники, со стуком лошадиных копыт сквозь отдаленное псгромыхиванье колес, с топотом по тротуару тяжелых сапог, с божбой и руганью. Свет из кабаков смутно освещает ряды возов, стоящих на базаре, с темными силуэтами пофыркивающих лошадей и лежащих волов.

Из соседнего кабачка "Экономические обеды" слышна песня. Высокий, красивый тенор поет "Бродягу":

Уж ты мать, ты моя мать! Перестань меня ругать.

Знать, судьба моя такая - целый век должен страдать...

Мягкая и тихая грусть напева, горькая скорбь слов песни властно привлекают к себе мое внимание. Я выхожу из номера и присоединяюсь к кучке уже собравшихся слушателей. Около окна с сосредоточенным видом стоят несколько босых обитателей рынка в своих изорванных рубахах, хромой мастеровой в пиджаке и с тросточкой в руках; у самого окна присел подвыпивший мужик мрачного вида, рядом с ним три девицы, из которых две были уже явными жертвами общественного темперамента, а третья - прехорошенькая хохлушка с наивными черными глазами, - вероятно, еще не продавала себя... Все с страстным, сосредоточенным вниманием слушали несколько однообразные, тягучие, горькой скорбью звучавшие переливы увлекшегося певца.

- А приятный голос! - заметил мастеровой с тросточкой...

- Кабы к нему еще два-три таких, - прибавил с деловым видом стоявший позади него рабочий.

- Егор! Прогони этого хромого! Чего он тут стоит, свет заслоняет! - сказал сидевший босяк.

- Ну, брат, велят прогнать, должен исполнить, - с чрезвычайной готовностью заговорил один из босых людей, именуемый Егором, и взял хромого мастерового за талию.

- Ну, ты, брат, говорить - говори, а рукам воли не давай, - сердито и решительно заговорил мастеровой, отстраняя от себя босого человека.

И босой человек должен был отступить, несколько сконфуженный этим решительным током. Чтобы вывести себя из некоторой неловкости, он с видом элегантного кавалера подвинулся к одной из девиц, стоявших у самого окна, и лихо воскликнул:

- Здорово, кума!

- Здорово, кум! - отвечала девица тоном, однако, не совсем дружелюбным и приветливым.

- Параска! Пойдем, пройдемся, - зовут девицы хорошенькую хохлушку, которая продолжает сидеть у окна, с сосредоточенным вниманием слушая певца.

- Ну-у! - говорит Параска, - У меня отец тут, надо иттить...

- Да он - ничего, ругаться не будет.

- Нет, ругается! Он меня раз бил: зачем по кабакам шляюсь!

Но все-таки, после недолгого колебания, Параска встает и уходит вместе с своими подругами. Хромой мастеровой с тросточкой оставляет наше общество и ковыляет вслед за ними.

И певец наш оборвал свою песню. Слушатели его перешли к соседнему кабачку, из которого доносились забористо-веселые звуки гармоники, сопровождаемые топотом, лихим гиканьем и каким-то дробным, мелким звоном в такт музыке. Возвращаясь в свой номер, я видел в окно, как среди большой грязной комнаты с низким потолком, наполненной пьяным, кричащим людом, танцевал под эти звуки молодой, красивый парень атлетического сложения. Вместо рубахи и порток на нем висели одни клочья, которые довольно живописно драпировались во время его дикой, бешеной пляски и обнаруживали его удивительную мускулатуру; в поднятой кверху руке его вертелась темная бутылка с воткнутой в ее горло металлической ложкой, которая пронзительно звенела и дребезжала в такт музыке.

XII

НЕСКОЛЬКО ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫХ СЛОВ О ДОНЕ И О КАЗАЧЕСТВЕ

Я интересовался главным образом Доном "казацким" и поэтому обрываю свои путевые очерки на Новочеркасске. Дальше идут города Ростов, Азов и Таганрог, принадлежащие теперь тоже к Донской области. Это - города с большим будущим, но казацкого в них, кажется, только и есть, что полиция. Поэтому я и прохожу их молчанием.

Прощаясь с тихим Доном, я не могу не пожелать, чтобы моей родине было уделено больше внимания, чем она пользовалась до сих пор как в литературе, так и в правящих сферах. Литература о Донском крае и о казачестве чрезвычайно бедна. Если не считать местных периодических изданий - официальных и неофициальных, то по пальцам можно пересчитать все, что есть в общей русской печати о Доне. Теперь интересующемуся читателю, будь он, положим, студент (вспоминаю свой прошлый опыт) или какой-либо из местных жителей, нет возможности даже ознакомиться с историей родного края. Есть только два сочинения, из которых можно было бы почерпнуть исторические сведения о донском казачестве: "Историческое описание Земли Войска Донского", составленное еще в тридцатых годах Сухоруковым, и "Трехсотлетие Войска Донского", написанное г. Савельевым (1870 г.). "Историческое описание Земли Войска Донского", изданное в 70-х годах донским статистическим комитетом, вышло из продажи, и теперь, можно сказать, ни за какие деньги нельзя найти этого прекрасного труда по донской истории, доведенного до 1708 года (собственно, этим годом и оканчивается самостоятельная история донского казачества; дальнейшая история идет уже в неразрывной связи с общей русской историей); нет в продаже также и ценного, хотя и краткого, труда г. А. Савельева. "Сборник песен донских казаков", составленный этим же автором, тоже вышел из продажи; несколько лет тому назад был издан сборник песен г. Пивоваровым, но издание его остановилось на первом выпуске (обещано же было четыре выпуска). Между тем местная народная поэзия заслуживала бы того, чтобы на нее обратили внимание. Она вымирает, и в скором времени уже не будет возможности записать многих казацких песен: переводятся и певцы - старики, теряется и вкус к истинной поэзии, своеобразной поэзии старинной казацкой песни; она заменяется или полковой "форменной" поэзией, или так называемой у казаков поэзией "дамской" ("Гуляй, гуляй, моя Лизерка, и не влюбляйся ни в кого"), или фабричной бессмыслицей. В сборник Пивоварова уже попали такие, например, поэтические перлы:

Наш князь Михаил

Из лесу Польшу манил,

Разузнал стежки-дорожки,

Он расправил Польше ножки.

А в дальнейшем будущем такие поэтические произведения, вероятно, совершенно вытеснят песни стариков. Напевы казацких песен, совершенно своеобразные и раздумчивые, как широкая казацкая степь, несколько монотонные и тоскующие или бурно-веселые, - не похожие ни на прелестную мелодию малороссийской песни, ни на унылый великорусский напев, тоже неизвестны совсем почти русской публике. Песенная комиссия, находящаяся под председательством Т.И. Филиппова, нашла бы для себя на Дону (преимущественно у верховых казаков) богатый материал...

Но, разумеется, песни - песнями, а казаку-то еще более надо бы уделить внимания. Мне кажется, что нет стороны в его жизни, которая бы не свидетельствовала о его значительной беспомощности. Прежде всего и главным образом следовало бы облегчить каким-либо способом лежащее на нем непосильно тяжелое бремя воинской повинности...

Не будем особенно распространяться о жертвах и заслугах казачества в военное время. Прискорбно, что, по странному стечению обстоятельств, в мирное время казак беспомощен и юридически, и экономически, темен и отстал, несмотря на то что не обижен от природы способностями...

Есть что-то непонятно-влекущее, безотчетное, чарующее в чувстве родины. Как бы неприветливо ни взглянула на меня родная действительность, какими бы огорчениями ни преисполнилось мое сердце, - издали, с чужбины, как-то все в ней кажется мне краше и приветливей, чем оно есть на самом деле. Иногда, когда случайно приходится натолкнуться на сравнение, я даже ощущаю до некоторой степени эгоистическую гордость: мой сородич-казак, как бы он беден ни был, все-таки живет лучше русского мужика. Такой поразительной нищеты и забитости, какую на каждом шагу можно встретить в русской деревне, на Дону пока не найдешь. Казак не знал крепостной зависимости, сознание собственного достоинства еще не умерло в нем. Это-то сознание, хоть изредка проявляющееся, и привлекает к нему наиболее мое сердце...

И всякий раз, как за сизою рощею верб скрываются из глаз моих крытые соломой хатки моих станичников и постепенно убегают из глаз и самая роща, и кресты на церкви, и гумна со скирдами за станицей, - сердце мое сжимается безотчетной грустью, - потому ли, что жаль расстаться с людьми родными, близкими моему сердцу, с дорогими, родными могилами или еще почему-то, - не знаю...

"Русское богатство", главный редактор В.Г. Короленко. 1898 год №№7,8,9,10.

"НАША УЛИЦА" №111 (2) февраль 2009