ВЕРОНИКА ДОЛИНА И ЮРИЙ КУВАЛДИН. НЕСЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА

Вероника Долина и Юрий Кувалдин. 23 февраля 2013 года. Вечер поэзии "Неслучайная встреча", Театр Сад. Проспект Мира, 26.

Вероника Долина

***
А хочешь, я выучусь шить,
А может, и вышивать,
А хочешь, я выучусь жить,
И будем жить-поживать.
Уедем отсюда прочь,
Оставив здесь свою тень,
И ночь у нас будет ночь,
И день у нас будет день.
Ты будешь ходить в лес
С ловушками и с ружьём,
О, как же весело здесь,
Как сладко мы заживём.
Я скоро выучусь прясть,
Чесать и сматывать шерсть,
А детей у нас будет пять,
А может быть, даже шесть.
И будет трава расти,
А в доме топиться печь,
И, Господи мне прости,
Я, может быть, брошу петь.
И будем, как люди, жить,
Добра себе наживать,
Ну хочешь, я выучусь шить,
А может, и вышивать?

У Вероники Долиной свой голос. Уточню, она поет своим голосом. Пробиться к своему голосу удается единицам. Поют тысячи. И все - с гитарами. Даже кричат. А голоса своего нет. Макс Волошин предельно точно выразил эту мысль: «Голос - это самое пленительное и самое неуловимое в человеке. Голос - это внутренний слепок души. У каждой души есть свой основной тон, а у голоса - основная интонация. Неуловимость этой интонации, невозможность ее ухватить, закрепить, описать составляют обаяние голоса». Эта «пленительность» голоса и очаровывает меня в Веронике Долиной. Она проплывает надо мной на облаке в окружении ангелов. Она проникает в самую мою сердцевину, заставляя вибрировать все струнки моей души, как будто это струны гитары. Да, Вероника Долина поет в моей душе. Она удалилась от самой себя и стала музыкой и голосом моего сердца. Её дыхание, её паузы, наполненные загадочным смыслом, придают мне новую энергию для написания своих строк, как будто это я сам пою на заре вечерней с высокого, с красной подпалинкой, облака.

Юрий КУВАЛДИН

Но он силой своего таланта выбивается из всяческих рамок

На снимке: Эмиль Сокольский с Ромулом и Рэмом на станции «Римская».
Фото Юрия Кувалдина.

19 февраля 2013 года Эмиль Сокольский написал в своем блоге: «Попал на сайт поэтессы (не буду называть фамилию), знаю её как активную, экспрессивную графоманку. Так вот: у неё неимоверное количество наград! Столько, что перечень трудно дочитать до конца.
В голову стали приходить интересные случаи из жизни знаменитостей… Вот, художник Гюстав Курбе. Когда министерство изящных искусств Франции наградило его золотой медалью, он отнёсся к этому скептически: «А достаточно ли разбирается министерство в искусстве, чтобы жаловать меня наградами?» Когда Верещагин получил уведомление об избрании его профессором Академии художеств – отказался от звания: «Любое выделение художника отличиями наносит непоправимый вред искусству». А Генрих Семирадский, узнав, что краковская Академия наук присудила ему первую премию за картину «Фрина на празднике Посейдона в Элевсине» (она хранится в Государственном Русском музее), в письме к Академии отклонил высокую честь: мол, премии нужно рассматривать как поощрение к дальнейшему творческому труду, а в таковом нуждается не он, а молодые. Вот люди были! Да, ещё вспомнил. Катону Старшему один из его друзей сказал: я позабочусь о том, чтобы в Риме тебе поставили памятник. Ответ был таков: «Я предпочитаю, чтобы люди спрашивали, почему мне нет памятника, чем почему он есть».

Орденоносцы и лауреаты всевозможных премий в литературе, как правило, - мыльные пузыри. Текст сам продвигает себя без участия внелитературных сил. Гениальный текст. Чтобы окончательно это понять, нужно сначала, чтобы забили над тобой крышку гроба, а потом еще терпеливо подождать немножко признания - лет эдак 500. Хорошо высказался Эмиль Сокольский. Я бы и не стал давать полностью его текст, если бы он был написан плохо. Но я плохое ни у кого не отмечаю. Отмечаю только хорошее, чтобы ободрить автора, приподнять, налить ему стопку. Но Эмиль Сокольский писать плохо не умеет по определению. Ну, таким он уж уродился. Не может писать плохо - и всё тут! Хоть кол ему на голове теши! Скажу ему: «Эмиль Александрович, напишите плохо!». Он, разумеется, из-за уважения ко мне, сядет смирно, возьмёт клочок бумаги и химическим карандашом будет стараться написать плохо. А у него - раз! - и опять выходит хорошо. Это, прямо, как Гоголь. Пушкин ему бросит пару корявых фраз, а тот сядет, как Сокольский Эмиль, смирно, и… напишет хорошо. Это уже - болезнь. Это уже талант. Вот, нашёл точное определение таланту: даже если захочет написать плохо, не сможет, всё равно напишет хорошо! Раньше я квалифицировал Эмиля Сокольского как критика. Но он силой своего таланта выбивается из всяческих рамок, ибо плывет сам, без поддержки, без наставников. Он по большей части художник и мыслитель, враг всякой терминологической требухе предшествующих критиков и философов. Вот почему философами я считаю Ницше, Чехова, отчасти Канта, и вот теперь - Эмиля Сокольского. Иными словами, Эмиль Сокольский - философский писатель. Он пишет экспромтом, поскольку обладает завидной эрудицией. А всё великое создается только экспромтом, и на грани абсурда. Но осведомленности в литературных и, шире, делах искусства маловато для истинного таланта. Эмиль Сокольский обладает прекрасным вкусом, выработанным с детства систематическим чтением великих художественных образцов.

Юрий КУВАЛДИН

Григорий Сухман "Права женщин, Япония и сирота"

Григорий Александрович Сухман родился в 1950 году в Астрахани в семье интеллигентов, там окончил с отличием школу и мединститут. Работал в Белгороде, Харькове, последние 20 лет - в Иерусалиме, специалист-анестезиолог, 3 детей и 4 внуков. Опубликованы 2 книги из трилогии "Охламон" (закончены ещё в 20 веке), стихи с прозой "Зоопарк", путевые заметки в израильских русских СМИ, критика - в ИЖ ("Иерусалимский журнал" №30) и др. В "Нашей улице" публикуется с №136 (3) март 2011.

Григорий Сухман

ПРАВА ЖЕНЩИН, ЯПОНИЯ И СИРОТА

эссе

Российская империя на рубеже 19-20 веков выплеснула из-за черты осёдлости в океан культуры известное только богу количество музыкантов экстра класса. Их прилив поднял настоящее цунами в мире исполнительского мастерства, затопившего не только Европу с Америкой, но и... Японию. Фамилии? Пожалуйста! Скрипачи Иегуди Менухин с Яшей Хейфецом и Давидом Ойстрахом, пианисты Владимир Горовиц с Артуром Рубинштейном и Лео Сиротой. Вот о последнем и пойдёт речь...
Родившись в 1885 в Каменец-Подольске, Лео начал учиться игре на фортепиано в возрасте пяти лет. В возрасте девяти лет он уже давал концерты, а когда ему было одиннадцать, уже давал уроки ученикам старше себя и ездил в концертные турне, чем привлёк внимание композитора Игнация Падеревского (будущего премьер-министра Польши!), который пригласил мальчика учиться у него. Родители Лео, однако, чувствовали, что сын талантлив, но слишком молод, поэтому он продолжил образование в консерваториях Киева у Григория Ходоровского, а затем и Санкт-Петербурге в классе Александра Глазунова.
В 1904 году он поехал в Вену, чтобы учиться у Ферруччо Бузони, который поспособствовал дебюту молодого пианиста в Вене, где они вместе исполнили Сонату D-dur, написанную Моцартом для двух фортепиано. В Берлине Сирота начал концертную поездку по странам Европы с оркестром Сергея Кусевицкого. В 1921-1924 годах Лео Сирота уже вел мастер-классы во Львовской консерватории. 1923 года в Вене у него и жены Августины Горенштейн, сестры известного венского дирижера Яши Горенштейна, родилась дочь Беата. Во время гастролей в Москве Лео Сирота получил приглашение от правительства Маньчжурии. На его выступлении в Харбине побывал ведущий японский композитор того времени Косаку Ямада. Он сразу же пригласил пианиста выступить в Токио.
Так 1928 Лео Сирота впервые попал в Японию, где дал 16 концертов (он приехал туда после гастролей во Владивостоке и Харбине), а в следующем году, уже с женой и единственной дочерью, поселился в Японии, где возглавил фортепианный отдел Токийской императорской академии Уэно. Вместо запланированных шести месяцев пианист прожил в Японии 17 лет. Его дочка училась вместе с детьми дипломатов и специалистов из Европы сначала в немецкой школе, затем из-за давления нацистов, ей пришлось перейти в американскую школу, где она освоила, кроме уже родных русского с немецким, также французский с испанским и английским, не говоря о японском! Ах, как все эти языки вскоре, во время войны, пригодятся ей в США, куда она приедет с родителями учиться в 1939, будучи почти 16-ти летней девочкой!.. Лео предлагали квартиру, работу, надвигалась война и ухудшение отношений между Америкой и Японией, но он заявил: "В консерватории ждут меня ученики. Я должен к ним вернуться”. Сирота любил жизнь в Японии, любовался ее природой. Он часто посещал летний курорт Каруидзава и горячие источники в Хаконэ.
С 1931 Лео Сирота стал преподавать игру на рояле в Токийской консерватории. То, что такой яркий представитель русско-европейской школы фортепьянной музыки жил и работал в Японии в период после Первой мировой войны вплоть до 1946 года, является удивительным и почти невероятным фактом в истории искусства современной Японии! Блестящий пианист-виртуоз Лео Сирота также доказал свою выдающуюся способность музыкального педагога, при нём технический и музыкальный уровень студентов фортепьянного отделения консерватории существенно повысился за короткое время. Профессор продолжал частные уроки в своем токийском доме, кроме того, он часто ездил в город Асия в западной Японии, где в те времена проживало много деловых европейцев и богатых японских бизнесменов. Там он давал концерты и частные уроки. Среди тогдашних учеников Сироты можно найти имена тех, которые в последствии стали известными концертными пианистами и знаменитыми педагогами. Среди них выделяется Такахиро Сонода, ставший в 50-х годах самым известным пианистом японского происхождения, игравшим в странах Европы. Одни из них учились у Сироты в консерватории, а другие брали у него уроки частным образом. К нему на занятия ходили и дети иностранных дипломатов, наведывались студенты даже из стран Азии. Известна история с Анатолием Ведерниковым, гражданином СССР, проживавшим тогда в Маньчжоу-го. Он приезжал в Японию, чтобы учиться у профессора Лео. (В дальнейшем Ведерников сам станет профессором Московской консерватории.) Сирота заметил большие способности своих японских учеников и предсказал, что когда-нибудь Япония станет одним из мировых центров фортепьянной музыки. Это были очень смелые слова, если учесть тогдашнюю общую экономическую и культурную отсталость страны, но прогноз оправдался!
В ноябре 1941 года из-за своего еврейского происхождения он был лишен гражданства Германии. И всю Вторую мировую войну, когда дочь Беата училась в США, вместе с женой Лео бедствовал в японском, горном селе под домашним арестом, как и все интернированные иностранцы. (То же самое сделали с японцами и американцы. Когда потребовались абсолютно лояльные граждане США, владеющие японским, сыскалось таких аж... 66 человек во всех штатах вместе). Однажды профессора посетил местный крестьянин с ... довоенной афишей концерта маэстро! Где он её раскопал, неизвестно, зато, удостоверившись, что это "тот самый", хорошо помог ему с продуктами и дровами, к огромному удивлению музыканта. В 1946 супруги переехали в США. Сирота устроился на работу в Институте музыки в Сент-Луисе, местные радиостанции охотно пользовались его исполнением произведений вплоть до кончины Лео в 1965...
А что же его единственная, любимая дочь, Беата? Собственно, именно её смерть (от рака поджелудочной железы в канун 2013 года, о чём поведала "Нью Йорк Таймс"со слов Николь, её дочери) подтолкнула меня написать эту статью.
Беата провела в Японии в общей сложности 10 лет. В 1939 году родители отправили ее учиться в Окленд, Калифорнию, а сами остались в Токио. После Пёрл-Харбора всякая связь с Японией прекратилась, и девушка осталась как без связи с родителелями, так и без денег. Помогло то, что недостатка в переводческой работе для человека, знающего английский, японский, немецкий, французский, испанский и русский, в США не было. Беата, в частности, занималась мониторингом японского радиовещания для американского правительства, а позже, работая в сан-францисском отделе военной информации, писала радиовоззвания, транслируемые на Японию – сдаваться. В 1945 она получила гражданство США. Чтобы попасть в капитулировавшую Японию, где она надеялась найти родителей, Беата устроилась работать переводчиком при миссии генерала Дугласа Макартура, фактически военного коменданта побеждённой страны восходящего солнца. В Токио она оказалась только под Рождество.
...От дома, в котором семья жила до войны, осталась одна обгоревшая колонна. Тем не менее, родителей - удаленных из столицы и находившихся на грани голодной смерти - ей найти удалось: надо полагать, уровень её японского сыграл в этом определённую роль. В феврале миссия генерала Макартура, начальника оккупационных сил США, приступила к работе над послевоенной конституцией Японии - это был жуткий секрет, о котором никто не должен был знать! Беата оказалась единственной женщиной среди двадцати с лишним человек, писавших ее текст и обсуждавших его с японскими властями. Она настояла, что в основной закон должна быть внесены две статьи, гарантирующие равноправие женщин. О том, что до войны японские женщины находились в полной зависимости от мужей или их отцов, не имели имущественных прав и права на развод, во время прогулок всегда шли на шаг сзади своих мужей, она знала по опыту жизни в этой стране. Именно с её подачи одна из статей новой конституции утверждала равенство всех перед законом, вне зависимости от пола, расы, веры, социального и семейного положения, а другая прямым текстом гарантировала женщинам имущественные права, право выбора супруга и право на развод и детей. Фокус состоял в том, что на написание проекта конституции Макартур предоставил сотрудникам соответствующего отдела... ровно неделю. За это время Беата, почти не спав, проштудировала 10(!) основных законов разных стран, что нашла в сохранившемся здании библиотеки, и выбрала в них такие параграфы, что её начальник в миссии, 50-летний генерал-лётчик и юрист Уитни Кортнер, возмутился:"Да у нас в Америке у женщин таких прав-то нет!" В ответ Беата расплакалась... В конце концов, автору этих продвинутых статей было только 22 года. А написанные ею статьи Конституции Японии фигурируют и сей час под номерами 14 и 24.
В 1947 году утверждённая парламентом и Императором Конституция Японии вступила в силу. Как бы голосовали за неё японские депутаты, зная что автор -девчонка? Вопрос...Большой вопрос, зная их воспитание и средневековые нравы: до сих пор консерваторы Японии не признают эти права!
Беата Сирота вышла замуж за мистера Гордона, главу переводческой службы американской разведки в Японии, и уехала в Штаты. С начала пятидесятых она возглавила японское общество Нью Йорка, в семидесятых преобразованного в общество всего азиатского региона, занимаясь как организаций гастролей и записей музыкантов из Азии в США, так и выставками, традиционными танцами. В девяностых, в конце карьеры, Беата, будучи исполнительским директором этого общества, читала лекции и редактировала фильмы по той же теме.
Обязанная хранить тайну о своей роли в деле освобождения японских женщин из пут феодализма, мисс Гордон-Сирота поведала лишь в автобиографической книге, вышедшей в 1995 на японском, а через два года и на английском языке : «Единственная женщина в комнате». Но "подпускать" информацию она позволила себе уже в 1980-х, в своих лекциях. В них она намекала, как приложила руку к тому, что вот уже две трети века женщины Японии пользуются правами, которые их бабушкам и не снились. Даже дала интервью "Голосу Америки" в начале этого тысячелетия на эту тему. По-русски!

Иерусалим

“Наша улица” №159 (2) февраль 2013

Григорий Блехман “Творческий прочерк”

Григорий Исаакович Блехман родился 11 августа 1945 года. Окончил Московский Технологический институт пищевой промышленности по специальности синтез белка и витаминов, потом аспирантуру Института биохимии им. А.Н.Баха АН СССР и 25 лет работал в Академии наук по специальности физиология и биохимия, защитив последовательно кандидатскую, а затем, докторскую диссертации. 

Григорий Блехман 

ТВОРЧЕСКИЙ ПРОЧЕРК

рассказ

«…Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба».

Б.Пастернак

В его большом литературном будущем были уверены все, потому что с детства он проявил себя в этой области ярко. Сначала стал сочинять стихи, потом писать прозу, первые пробы которой шли в виде заметок в школьную стенгазету. Всё это встречалось на «ура», поскольку было с юмором, достаточной для его возраста степенью глубины и лёгкостью пера.
И ещё - все знали, что он непременно выступит на любом школьном вечере, напишет заметку по любому поводу, а также, если собиралась компания, и его туда звали - а это было почти всегда, - прочтёт стихотворение, сочинённое именно к этому событию - будь то чей-либо день рождения, или что-то другое. И даже, если собирались просто так - без повода, тоже читал с видимым удовольствием. Причём, когда, иной раз, его не успевали об этом попросить, смело брал инициативу в свои руки и объявлял собственный сольный номер.
Читал он громко, с выражением, вдохновенно вскидывая левую руку и её указательный палец вверх, напоминая этой позой стремительно набирающего популярность молодого Евгения Евтушенко. Так же, как и Евтушенко, он был обласкан вниманием и уже с юных лет привык к тому, что слово «поэт» произносится в школе именно по его адресу.
В школе, наверное, класса с пятого-шестого, его знали все. Именно в силу того, о чём шла речь. Знали, как «Алик» и знали, как «поэт». Среди учащихся даже ходила перефразированная знаменитая строчка: «Мы говорим - «Алик», подразумеваем - «поэт». И наоборот.
Его нередко можно было встретить на литературных вечерах в Политехническом, где выступали гремевшие в ту пору уже на всю страну Е.Евтушенко, А.Вознесенский, Б.Ахмадулина, Р.Рождественский, Б.Окуджава…, именуемые ныне «шестидесятниками». И после каждого из таких вечеров он обязательно сочинял что-нибудь, очень похожее на стихотворение одного из них. И его школьным товарищам тогда казалось, что это, как говорит нынешняя молодежь, - «круто».
А когда в журнале «Юность» стали выходить повести В.Аксёнова - «Коллеги», «Звёздный билет», «Апельсины из Марокко», Алик зачитывал их до такой степени, что, казалось, знал наизусть. Благо, его блестящая память позволяла.
Он так увлекся Аксёновым, что в какой-то момент, уже окончив школу, написал повесть, очень напоминающую «Коллеги». И отнёс её в тот же журнал «Юность».
Но, к его глубокому удивлению, повесть не взяли. В устной рецензии, о которой он рассказал приятелям, среди очень хороших слов о языке и чувстве стиля, был совет - глубже узнавать жизнь и стараться писать о собственных наблюдениях.
Переживал он недолго, потому что уже заканчивал другую повесть, очень напоминающую «Звёздный билет». С той лишь разницей, что события, происходящие с героями, Алик перенес из Прибалтики в Ленинград, а в финале этой истории, когда героиня вернулась, она стала работать не засольщицей рыбы, а официанткой в столовой порта.
Но и эту повесть не взяли. Причём, не только в «Юность», но и другие литературные журналы, куда Алик её предлагал. И мотивы отказов были на редкость единодушны - примерно такие же, как и на предыдущую его работу.
Зато газета «Комсомольская правда» опубликовала его стихотворение, посвященное очередной годовщине полета Ю.Гагарина в космос. Правда, это была не первая публикация Алика. Ещё, когда он учился в средних классах, несколько его стихотворений, посвященных различным советским праздникам, появились в «Пионерской правде». Поэтому публикацию в «Комсомолке» он воспринял спокойно. Как должное.
Теперь его интересовал уже другой этап. Ему хотелось видеть свое имя в литературных журналах. И он сделал довольно большую подборку стихотворений, которые, как перед этим и вторую повесть, развёз в несколько редакций.
Но и здесь - будто заколдованный круг. Ни один из журналов ничего не взял, хотя мастерство стихосложения везде отметили. Но что ещё они от него хотели, так и не сумел понять. Запомнил лишь, что хотелось бы «самобытности», «узнаваемости». Ещё что-то в этом роде.
- Бред, да и только - думал он. Ведь отметили же кроме мастерства и правду жизни. И причём здесь «общие слова». А какие же они ещё могут быть? Они у всех «общие». Не выдумывать же новые.

***
И решил Алик, что везде блат. И, если у тебя в этой - литературной - среде нет влиятельного знакомства, публикаций в журналах не будет. Они могут появиться - и обязательно появятся - когда он получит поддержку от кого-нибудь из преподавателей Литературного института, среди которых немало маститых поэтов и писателей. Уж они-то, наверняка, его сразу заметят и поддержат.
О том, что он поступит именно в этот Институт, сомнений ни у него, ни у кого-либо, кто его знал, не было. Но, когда в конкурсную комиссию Алик представил публикации своих стихов в газетах и рукописи тех двух повестей, о которых уже шла речь, получил совет - не торопиться в этот ВУЗ, а «окунуться в гущу жизни», чтобы узнать её поглубже. Ему сказали, что именно это даст возможность реализовать несомненные задатки его литературного дарования. И ещё получил он совет, который озадачил - не стараться кому-то понравиться, а быть самим собой.
Не понимал он, что от него хотят. - Разве Аксёнов, или Евтушенко не нравятся? А ведь у него написано не хуже. Столько людей ему об этом говорят. И при чём тут - «самим собой»? Есть же ориентиры, которые востребованы.
Нет, здесь что-то не то.
И пришел он к выводу, что блат, очевидно, нужен везде. Кроме того, когда узнал, что Евтушенко бросил учебу в Институте со словами, что, если есть талант, то он всё равно пробьет себе дорогу в литературе, совсем успокоился.
К определению «талант» применительно к себе он уже привык. К тому же по окончании школы учительница по литературе устроила своему любимому ученику творческий вечер, и аплодисменты пришедших на него школьников, а также его родных и друзей до сих пор звучали в его ушах.
И ещё он знал, что многие из видных поэтов и писателей, включая любимого им в ту пору Аксёнова, имели совсем другое - не литературное - образование. А у некоторых и вовсе никаких дипломов не было.

***
«Окунуться же в гущу жизни» он решил в Инженерно-Строительном институте, сдав все вступительные экзамены на «отлично». То, что сдал на «отлично» никого не удивило. У него и в школе других оценок не было ни по одному предмету. Обладая отменной памятью, учился он не то, чтобы легко, скорее усердно, с детства приучив себя всё выполнять «на пятерку». Пожалуй, это было его жизненным кредо. Что-то вроде - человек без слабых мест.
И, если некоторые его товарищи нередко позволяли себе «балбесничать» на уроках, прогуливать предметы, которые им не нравились, или учителя по этим дисциплинам чем-то не устраивали, то Алик в подобных действиях ни разу отмечен не был. Такие вольности ему просто были ни к чему, поскольку все учителя и все предметы одинаково нравились. И все преподаватели его одинаково хвалили, ставя в пример не только одноклассникам, но и остальным ученикам. Ну, может быть, чуть больше похвалы по известным уже причинам исходило от учителей литературы.
Поэтому никого не и удивил результат его вступительных экзаменов. Удивило другое - почему не в гуманитарный. И, когда кто-то поинтересовался, он объяснил, что здесь очень сильна команда КВН, и ему будет интересно писать злободневные тексты для участников.
Надо сказать, что, хотя в ту пору - в шестидесятые - импровизации при выступлении команд КВН было значительно больше, чем теперь, тексты всё же требовались.
Кроме того, популярность трансляции этих игр была в те годы сопоставима с популярностью трансляции победоносных для нашей страны матчей хоккейной сборной СССР.
И Алик, привыкший ко всеобщему вниманию и с видимым удовольствием пишущий в рифму на любую тему, занялся теперь тем, что называлось - «утром в газете, вечером в куплете».
Его наперебой стали звать в разные компании, где он, как и в школьные годы был в центре внимания, читая свои стихи, сочинённые к тому событию, отмечать которое там предстояло. А, если какого-то конкретного повода, чтобы собраться не было, и застолье образовывалось стихийно, блистал и там рифмованным остроумием, подмечая любую забавную деталь в происходящем.
Его шутки и каламбуры для КВН имели всесоюзный успех. Их постоянно и охотно публиковала институтская многотиражка. Его имя не сходило с уст студентов и преподавателей, поэтому довольно скоро и в Институте он стал таким же популярным, как и накануне в школе.
Кроме того, как и в школе, по всем предметам получал «отлично». И уже в конце третьего курса с разных кафедр ему стали поступать приглашения выполнять курсовую работу и специализироваться именно в той области, куда звали. В общем, жизнь была разнообразной, насыщенной и очень для него приятной.

***
Но Алик нисколько не забыл, о чём мечтал, читая литературные журналы и мысленно перенося свое имя на их страницы в качестве одного из авторов. Он сделал подборку стихотворений, которые имели особо шумный успех после публикаций в институтской многотиражке и вновь развёз их по редакциям нескольких журналов.
Но опять безуспешно.
Тогда он решил написать повесть о жизни студентов. И сделал это. Повесть была действительно хороша - очень сюжетна, динамична, остроумна. Захватывала с самого начала и не отпускала интерес почти до конца. «Почти», потому что обо всём этом было уже у Ю.Трифонова в повести «Студенты». Алик лишь убрал бытовые подробности, в описании которых с первых же своих публикаций Трифонов стал особенно узнаваем, и немножко осовременил вещь, перенеся события в шестидесятые годы и, соответственно, их к этим шестидесятым приспособил.
Когда один из его приятелей, читавший рукопись, предложил ему придумать какие-то другие ходы её развития, то успеха не имел.
Зато в редакциях тех журналов, куда он рукопись отдавал, ему об этом сразу же и говорили. «Студенты» в ту пору были ещё на слуху.


***
Но и тут печалился Алик недолго. Дело в том, что герой наш влюбился. Студентка Медицинского института Оксана тоже увлекалась КВН и играла видную роль в своей команде, особенно в её пластических номерах, где ей не было равных не только в своем Институте, но и среди всех участников. Они познакомились, когда между их ВУЗами шел поединок, в котором каждый из них блистал в своем разделе исполнения.
Алик сразу потерял голову и, что вполне естественно, стал делать все от него зависящее, чтобы понравиться девушке.
Она очень любила театр «Современник», куда в ту пору попасть было чрезвычайно сложно, и он выстаивал в ночных очередях, чтобы достать билеты. Девушка любила Пастернака, стихи которого найти в те годы было непросто, но он находил возможности приносить ей, хоть и на недолгие сроки, сборники его стихов. Больше того, переписал для неё все стихотворения поэта из тогда ещё запрещенного в нашей стране романа «Доктор Живаго», а также, поэму «Спекторский». Потом на Кузнецком мосту, где в те времена бытовал «черный» книжный рынок, купил и подарил ей сборник «Сестра моя - жизнь», заплатив за него спекулянту двадцать пять рублей. По тем временам это были сумасшедшие для книжки деньги, на которые, например, можно было на том же Кузнецком мосту в магазине «Подписные издания» купить полное собрание сочинений Бальзака в двадцати четырех томах.
А, чтобы произвести на девушку ещё большее впечатление, и свои стихи начал писать так, что в них явно чувствовались мотивы и образы её любимого поэта - всё чаще уходил «в мир корней, соцветия и злаки».
Но в какой-то момент на кафедру, где Оксана выполняла курсовую работу, пришел молодой ординатор, и довольно скоро Алик почувствовал, что всё меньше времени у девушки остается на него. А потом и вовсе узнал, что его любимая выходит замуж за этого Игоря.
Переживал сильно. Стал писать стихи, явно напоминающие Э.Асадова - поэта, популярного в те годы. Особенно среди девушек с неразделённой любовью. Писал их с тем лишь отличием от Э.Асадова, что в центре душевной драмы была не героиня, а герой.
А ещё немало удивил девушку и её родителей, когда изъял с книжных полок Оксаны несколько альбомов с произведениями великих мастеров мировой живописи, которые, в пору надежды на взаимность тоже, как и сборник «Сестра моя - жизнь», подарил. Теперь же сказал, что лишь давал посмотреть, а сейчас нужно вернуть то ли в библиотеку, то ли ещё куда-то, или кому-то.
Сборник, правда, оставил. Может, забыл.

***
Теперь - вкратце о семье Оксаны, поскольку Алик, немного успокоившись, всё же будет к ним приходить. Её мама Юлиана Станиславовна оказалась бывшей балериной, вынужденной из-за травмы оставить сцену. Но, сразу же, по окончании танцевальной карьеры она получила приглашение из общества «Динамо» стать хореографом, как у ведущих, так и подающих надежды фигуристов. Папа Константин Николаевич преподавал историю мировой литературы на кафедре журналистики МГУ, а также, вёл семинар в Институте литературы.
По стопам мамы девочка не пошла по двум причинам - не было собственного желания и не было желания родителей, которые хорошо знали о возможном исходе этой профессии. В детстве она занималась фигурным катанием, но не ради великих побед, стремления к которым у неё не наблюдалось, а для общего развития и здоровья. К тому же, это было удобно, поскольку происходило под присмотром мамы.
Нередко, вечерами в этом доме шли разговоры о театральной жизни Москвы. Юлиана Станиславовна больше рассказывала о том, что связано с Большим театром, а Константин Николаевич о драматургии в ту пору ещё очень непросто пробивавших себе дорогу Володина, Рощина, Вампилова…, и о том, какие трудности испытывает драматург и постановщик, когда пытается со сцены донести нечто, идущее вразрез с тем, что называли тогда «социалистическим реализмом», которым в ту пору была «перекормлена» не только литература, но и сцена, ищущая спасение от этого в подтекстах из классики…
Конец же любого вечера ознаменовывался очередным стихотворением Алика, к чему в этом доме быстро привыкли.
Поначалу родителям Оксаны Алик очень понравился. Он много знал и умел хорошо рассказать. Поэтому с ним любили поговорить на разные темы.
Хозяин и сам был интересным рассказчиком. А рассказать ему было о чём. Случилось так, что ещё мальчишкой с первого курса МГУ он добровольцем ушёл на фронт. А закончил войну в Берлине, у стен рейхстага, о чём свидетельствовала фотография, сделанная там, в мае сорок пятого года. И, судя по множеству медалей, четырём боевым орденам и чину капитана, стал далеко не последним на этой войне.
Но рассказывать, как и большинство фронтовиков, много там переживших, любил, в основном, об эпизодах смешных, которых на войне тоже хватало. Он объяснял это предпочтение тем, что именно такие эпизоды связывают человека с нормальной для него мирной жизнью. И там - на фронте помогали нервной системе не разрушиться, поскольку, порой, приходилось испытывать, казалось, невыносимое, когда:

 «Лежат они, глухие и немые,
Под грузом плотной от годов земли -
И юноши, и люди пожилые,
Что на войну вслед за детьми ушли…»

Или:

 «Ночью все раны больнее болят, -
Так уж оно полагается, что ли,
Чтобы другим не услышать, солдат,
Как ты в ночи подвываешь от боли…»

Твардовского он любил, и часто читал по памяти.
Как-то Юлиана Станиславовна показала Алику дневники, что вёл на войне её муж. Точнее - ту часть из них, которая уцелела после очередной бомбежки. Причем, не только в прозе, но и стихах, среди которых было, например:

«Гул танков, и вжалась пехота.                                                                              
Расчет, артиллерия бьет.
Война - это та же работа,
Но там, где душа не поет.

Поскольку душа не приемлет
Такой поворот бытия.
И стоном уходим мы в Землю,
Чтоб дать ей еще одно «я».

Уходим мы в память, и в этом,
Наверное, будни войны.
Закаты уходят в рассветы,
И холод бежит вдоль спины.

А там, где и любят, и ждут нас,
 Где нам и уют, и тепло,
Пусть весточкой станет попутной
Хоть кто-то, кому повезло».

Или, тоже написанное между боями: «…Как и раньше - небо голубое, а у горизонта белесоватое. Приторный, влажный ветерок дует порывисто, унося цветочную пыльцу и обрывая лепестки цветущих деревьев. Вода в реке упала, обнажив глинистые крутые берега и оставив у кустов ивняка кучи мусора, хвороста и труп русского солдата. На лице его осталась боль. Руки вытянуты вперёд - к веткам куста. Кисти сжаты - будто до сих пор хочет он ухватиться за эти ветки и подняться. Но не в состоянии… Шумит роща. В этих звуках - убаюкивающая колыбельная песнь матери…»
Но он просмотрел эти записи довольно равнодушно, отметив лишь одну из, на его взгляд, лишних, запятую.

***
В какой-то момент в его поведении появилось нечто новое - он стал высказывать довольно категоричные суждения по любым вопросам. Даже по тем, о которых имел, мягко говоря, поверхностное представление. О чём бы ни шла речь - будь то балет, вокал, исполнительское мастерство музыканта, политика, футбол…, не говоря уже о литературе, последнее слово всегда оставалось за ним. Причем, его нисколько не смущало, что в обсуждении, порой, принимали участие люди, которые в каком-то из этих вопросов были специалистами.
- Круг гостей у родителей Оксаны был достаточно разнообразен: в этом доме нередко можно было встретить довольно известных артистов, музыкантов, журналистов, художников, учёных… И их неплохо было бы просто послушать, поскольку им было что сказать.
Но, похоже, в такие моменты Алик никого не замечал и упивался лишь собственными монологами, рассказывая о том, о чём накануне прочитал или где-то услышал к недоумению тех, кто видел его впервые.

***
Как-то в честь юбилея Юлианы Станиславовны, Алик в поздравительной открытке написал свое стихотворение, где были такие строчки:

«…Жуковский, Пушкин, Тютчев, Блок
Вас окружают с детства.
Как знать, возможно, и мой слог
К ним просится в соседство.

Слова выстраивая в ряд,
Им придаю значение -
Тогда и мысли в них парят,
И времени течение

Проходит медленно сквозь строй
Моих переживаний,
Где чувствую себя, порой,
Я баловнем создания…»

И, по обыкновению, прочитал свои строчки вслух.
А поскольку в них явно идет ритм знаменитого стихотворения Пастернака, один из гостей после аплодисментов автору продолжил:

 «…О, если бы я только мог,
Хотя б отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.

О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях…

Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, в затылок.

 В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты…»

Может быть, этим продолжением он имел в виду сказать, что, если великому поэту «в работе, в поисках пути, в сердечной смуте…» и во всём остальном «хочется дойти до самой сути…до оснований, до корней, до сердцевины…», то у автора поздравительной открытки, судя по его стихотворению, это, хоть и «порой», но уже случается.
Но Алик, упиваясь собственным «шедевром», смысла в таком продолжении не заметил.
Случались у него и такие строчки:

В прожекторах лучистым светом
Был силуэт мой освещен.
Я с детства знал себя поэтом.
И взором к рифме обращен…

 

Он и тут не лукавил, поскольку действительно «обращен взором» именно туда. Но и о себе при этом не забывает. Точнее, о своем предназначении. Если, например, какая-то из строчек оканчивается словом «свита», или «слиток», то легко можно угадать, что в рифму к ней он назовет себя «пиитом».

«…У Ваших ног толпится свита.
Повелеваете Вы взором.
Лишь одинокому пииту
Не петь в строю мне с этим хором…»

Или:

«…Вы величавы словно слиток

Из золотых колец признанья.
А мне осталось, как пииту,
Воспеть прекрасное созданье…»

***
Но, когда Алик познакомит семью Оксаны с девушкой, которая вскоре станет его женой, они начнут понимать природу такого его поведения.
Галя работала лаборанткой на той кафедре, где он делал дипломную работу и где его, как перспективного выпускника, планировали по окончании Института оставить. И дипломную работу рассматривали в качестве основы для будущей диссертации. Галю же назначили быть его помощницей.
Как оказалось, девушка ещё с тех времен, когда он первокурсником начал писать для КВН, стала поклонницей его творчества, а вскоре, что нередко происходит в таких обстоятельствах, особенно в юности, и его самого. Но она долго стеснялась к нему подойти и обожала на расстоянии, переписывая в свой блокнотик всё, что успевала во время репетиций, или выступлений команды, а, также, делала вырезки из Институтской многотиражки, когда там появлялись его строчки, или фотографии.
Скорее всего, в период драмы с Оксаной, обожание своей юной поклонницы, а по совместительству и помощницы, смягчило его душевную травму и вернуло то, в чём он нуждался, привыкнув с детства - быть в центре внимания. И хотя этот центр был очень уж ассиметричен, степень восхищения, которую смело можно назвать превосходной, такую ассиметрию практически убирала.
Своими восторгами Галя будто обволакивала его со всех сторон. Видимо, не без её косвенного, а может быть, и прямого влияния он перешёл в поэзии от малых форм к крупным и написал поэму, посвящённую нашим успехам в освоении космоса. И хотя целиком её никуда не взяли, довольно большой отрывок был опубликован в газете «Советская Россия». Так что его жизнь в литературе набирала, по словам Гали, серьезные обороты.
В какой-то момент Алик напишет ещё одну поэму. На этот раз посвящённую первопроходцам Байкало-Амурской магистрали, которую все тогда называли БАМ. Напишет очень вдохновенно - о подъеме, что царил среди участников строительства этой дороги, об их трудовых подвигах, бескорыстии, дружбе, любви…
В общем, сделает всё, как было надо для того времени, ловко обойдя проблемы, которые породили в ту пору поговорку: «Если Вас хотят послать на три буквы, не спешите огорчаться - может быть, ещё не на БАМ».
Отрывки из поэмы вновь охотно публиковала «Советская Россия». Но ни один, по его мнению «приличный» журнал, её не взял, почему-то ссылаясь на «вторичность материала», хотя Галя утверждала, что поэма не хуже «Братской ГЭС», написанной знаменитым автором, сказавшим однажды, что «поэт в России - больше, чем поэт».
И хотя такая мысль довольно спорная, да и двусмысленностей с разными подтекстами в известной поэме достаточно, тем не менее «Братская ГЭС» публикуется в центральном литературном журнале, а произведение Алика с мыслями, абсолютно бесспорными, даже в отрывках дальше газеты не пошло.

***
Как-то, когда он пришел в гости к Оксане, увидел на письменном столе литературный журнал «Смена», где были напечатаны стихи её Игоря. Некоторые из них он видел и раньше. Ещё в начале романа с молодым ординатором Оксана узнала, что тот иногда, по его словам, «рифмует» и попросила дать почитать. Поскольку Игорь не придавал этому особого значения, то записывал приходящие в голову время от времени неожиданные строчки, где попало - на том, что было под рукой: обрывках газет, пачках сигарет… Поэтому пришлось ему потрудиться, чтобы отыскать хоть какие-то из этих записей. И то, что нашёл - переписал.
В один из приходов Алика, она показала ему блокнотик. Тот, разволновавшись в начале, поскольку почуял соперника и здесь, где он считал, их вообще быть не должно, да и не может, быстро успокоился, прочитав:

 «За окном тишина, и опять
 Можем слышать дыханье друг друга.
 Даже стрелки не ходят по кругу,
 Чтоб друг друга у нас не отнять.

 И другого на этой Земле
 Для меня нет дыханья дороже,
 Потому и, волнуясь до дрожи,
 Добровольно иду в этот плен.

 И в бессильи теснятся слова -
 Их возможностей нам не хватает -
 Что-то главное в них будто тает.
 И слова в этот час лишь канва.

 Потому и уходим от них.
Только слышим дыханье друг друга,
Даже стрелки не ходят по кругу,
Чтоб продлить в бесконечность наш миг».

- Это слишком камерно - сказал он. А, когда увидел строчки:

«И день, и ночь, как будто бы молитву
 Шепчу слова - принадлежу им весь
 «Как хорошо, что ты на свете есть»,

то добавил:
- Ерунда какая-то. То ему не хватает слов, то он их шепчет день и ночь. Уж остановился бы на чём-нибудь одном.
И вот - на тебе. Почему-то такие стихи публикуют. И не где-нибудь, а в популярном журнале с достаточно сильным разделом поэзии. И ни одно-два на пробу, - для знакомства с автором, а целых шестнадцать. Он даже сосчитал. Кроме того, когда узнал, что Игорь никаких усилий к этому ни прикладывал, совсем огорчился.
А с публикацией получилось так. Один из пациентов Оксаны увидел в её руках блокнотик, где она что-то читала, шевеля губами. И спросил в шутку - не молитвенник ли это. Когда узнал, что стихи мужа, поинтересовался - можно ли взглянуть. А прочитав, попросил её напечатать для него.
Пациентом оказался один из редакторов журнала «Смена». Через какой-то отрезок времени он позвонил Оксане на работу и спросил - не будет ли муж возражать, если некоторые из этих стихов он опубликует.
Игорь очень удивился такому предложению. Возражать не стал, но довольно скоро забыл об этом разговоре. Он настолько был увлечен своей нейрохирургией, что о чем-либо, не касающемся его профессии, помнил недолго.
Когда же стихи появились, в редакцию стали приходить письма читателей с просьбой рассказать об авторе и продолжить публикацию. И пришлось Игорю уже самому готовить краткий рассказ о себе и следующую подборку.
Почти в это же время Алик узнает, что в журналах и сборниках выходят стихотворные публикации Никиты Иванова, с которым он учился в одной школе.
Когда стал читать, не мог не отметить его талант, о котором в школе и не подозревал. Что-то очень тронуло его, когда прочитал: 

«Дочурки юркая головка -
Веселый зайчик на паркете…
Еще, еще одна уловка
Повременить на этом свете.

Любви все теплится лучина -
 От нас не хочет отрешаться…
Еще, еще одна причина
На этом свете задержаться.

 Стихов томительная лепка -
Но только было б что лепить
Еще, еще одна зацепка
Побыть, помедлить, погодить…»

Но особенно ему понравилось такое неожиданное и даже парадоксальное для него стихотворение:

Я землянику собирал
На животе открытым ртом.
И от восторга замирал,
маня кузнечика перстом.

Заглядывал в глаза жуку,
В тень лопуха переползал.
В тени придумывал строку -
и тут же сразу забывал.

Ну что стихи, ну что слова,
когда природа так близка,
что лесом кажется трава -
с коровкой божьей у виска.

Немного позже Алик прочитал очерк Вячеслава Ложко «ЕЁ ВЕЛИЧЕСТВО - ПОЭЗИЯ», где были такие слова: «…. Когда с самого начала все ясно, тогда нет творчества. Там, где неясно, где может что-то произойти, только там можно найти… Придумать себя - это себя забыть. Поэт не может переделать свою жизнь, он может её только переосмыслить…».
С этим он не был согласен, поэтому, несмотря на полюбившиеся стихи Никиты, его продолжала преследовать мысль:
- Почему Никита, да ещё и Игорь востребованы, а он нет?.
Такую загадку они с Галей разгадать были не в состоянии.
И, если до истории с публикацией Игоря собственные неудачи Алик объяснял отсутствием блата, или, по определению Гали - «спины», то после неё отпал и этот аргумент.

***
А отказы в публикациях продолжаются. Платно - пожалуйста. Сейчас так опубликовать можно, что угодно. Но ведь у него не «что угодно». И дело не в деньгах, а хочется, чтобы отобрал редактор. И услышать от него слова, к каким привык в школе и в институте - пора ведь уже не от любителей и поклонников, а от профессионалов.
И что происходит, непонятно, - несмотря на всё более широкий масштаб изображаемых в его произведениях событий, их всегда современное звучание, за чем он постоянно и очень тщательно следит…
На похоронах любимого им Василия Аксёнова он сказал Гале: «Ты обратила внимание, ведь всё, что бы он ни написал, всегда было востребовано. Даже небольшие частные истории».
А потом вечером того же дня по одной из радиостанций в воспоминаниях об Аксёнове услышал запись хорошо знакомой песенки, посвященной когда-то писателю его не менее знаменитым другом:

«…Каждый пишет, как он слышит.
Каждый слышит, как он дышит.
Как он дышит, так и пишет,
Не стараясь угодить…»

После этого ненадолго задумался и… пошёл дописать несколько строчек в стихотворение, которое, по словам Гали, «написано не хуже, чем у Николая Рубцова».

“Наша улица” №159 (2) февраль 2012

Юрий Кувалдин "Мыслящий инако" О творчестве Владимира Колечицкого

Мастер фразы Владимир Колечицкий

Юрий Кувалдин

МЫСЛЯЩИЙ ИНАКО
О творчестве Владимира Колечицкого

Владимир Колечицкий. Нюансы. Стриптиз беспризорных мыслей. - М.: Издательство «Зебра Е», 2012. – 384 с.

Когда на сцене встаёт Колечицкий, зал ложится. Чехов остается далеко позади со своей сестрой. Толстой и Достоевский спрессованы до одной фразы. Это он сократил «Войну и мир» до названия. Если мыслящий, так инако. Особый жанр, особый стиль, особый мир. Для тончайшей передачи сложной идеи из многого он выбирает только самое необходимое. И это, пожалуй, является самым актуальным для него. В одной фразе. Но какой! Гоголь и Зощенко отдыхают. Жванецкий смущенно умолкает. Это называется дойти до ручки, или выкрикнуть окончательную истину. Но Колечицкий и истину спрессует так, что она станет пословицей. А пословица - это когда по слову, по нескольким словам, вроде:  «Сплотим тесней ряды. Поможем нашим конвоирам».
Владимир Колечицкий созидает свою эпоху в мире мудрых мыслей горького смеха и радостного плача. Он блещет блеском самородным. С холодным взглядом, с обнаженным нервом.
Так и бредешь с Колечицким по околицам, где за распутьем вновь бездорожье, и наступает время собирать камни, чтобы вешать их на шею. Как тут не вспомнить строки Мандельштама:

С притворной нежностью у изголовья стой
И сам себя всю жизнь баюкай;
Как небылицею, своей томись тоской
И ласков будь с надменной скукой.

Колечицкий и убийственно ласков, и по-злому добр, и прямодушно изыскан, и природно интеллигентен, и филологически народен. Вот-вот, об этом постоянно думаешь, читая книгу Колечицкого, где дерево не спрашивают, хочет ли оно стать позорным столбом, потому что факты упрямы, оттого и голые. Ну, а что тут рассуждать, если хороший народ можно и по миру пустить, и если у народа тоскуют руки по швам.
Владимир Колечицкий в свои без малого 75 лет верен одному жанру - 50 лет пишет афоризмы. Сейчас он напоминает Хемингуэя - отпустил белую бороду. Такая художественная внешность придает особый вес каждому его афоризму.
«Свободным на Руси может быть только падение».
И если он говорит, что вначале было слово, то потом пошли слова, слова, слова о том, что, сколько обезьян выходит в люди и что каждую нужно обуть, одеть и накормить, ибо когда всё вверх дном, не каждому до него дано опуститься.
Колечицкий имеет дело только с комбинациями нескольких слов. Ясное понимание этого факта абсолютно непреложно. Это отделяет его мышление от привычных способов мышления обычных граждан.
Однажды Владимира Колечицкого спросили о его творческом девизе, на что он ответил: «Прежде чем выпустить слова из нижней части головы, пропусти их через верхнюю. И ещё: Чтобы каждая фраза была короче заложенной в ней мысли…»

"Независимая газета"-"Экслибрис" 31 января 2013
Мыслящий инако

"Наша улица” №159 (2) февраль 2013

Юрий Кувалдин "Он пел в церковном хоре" эссе "Тихий Дон" Федора Крюкова и плагиатор Петр Громославский

Федор Дмитриевич Крюков (1870-1920) автор романа "Тихий Дон"


Петр Яковлевич Громославский (1870-1939) плагиатор романа "Тихий Дон" под именем Михаила Шолохова

Юрий Кувалдин

ОН ПЕЛ В ЦЕРКОВНОМ ХОРЕ
 

«Тихий Дон» Федора Крюкова и плагиатор Петр Громославский

эссе

2 февраля 2010 года исполняется 140 лет со дня рождения автора романа «Тихий Дон» Федора Дмитриевича Крюкова

Писатель Федор Дмитриевич Крюков родился 2 февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа земли Войска Донского. Окончил Петербургский историко-филологический институт. Статский советник. Депутат Первой государственной Думы. Заведующий отделом литературы и искусства журнала "Русское богатство" (редактор В. Г. Короленко). В Гражданскую войну выступал на стороне белых. Секретарь Войскового круга. В 1920 году, собрав в полевые сумки рукописи, чтобы издать их за рубежом, отступал вместе с остатками армии Деникина к Новороссийску. В дороге Федор Крюков заболел сыпным тифом и умер 20 февраля. Автор романа "Тихий Дон" и других произведений, положенных в основу так называемого "писателя Шолохова".

Нет уже, кажется, более избитой темы, чем история с плагиатом "Тихого Дона". Даже в Вешенской каждый житель знает, что «барин роман украл»! Шолохов в разговоре о литературе совершенно не нужен, ибо со всей определенностью надо сказать, что не умел он не то что писать, но и не прочитал за всю свою долгую жизнь ни одной книги. Рой Медведев мне рассказывал, что в поездке по каналу все писатели прямо на пароходе за ночь что-то написали, только он ничего не смог написать. Даже на редкие встречи с читателями он приходил пьяным, садился в развязной позе и поддакивал тому, кто со сцены читал «его произведения». Шолохов был нужен Петру Громославскому только для получения гонораров, то есть Михаила Шолохова можно сравнить с современным алкашом, желающим срочно похмелиться и поэтому отдающим свой паспорт на регистрацию фирмы-однодневки, через которую моментально прокручиваются похищенные из бюджета миллионы, а то и миллиарды. Петр Яковлевич Громославский и есть создатель писателя Шолохова, который вовремя, неграмотный пролетарий, попался ему под руку. Под это «имя» получено гонораров по примерным подсчетам сотрудников Российской республиканской библиотеки более 200 миллиардов рублей в современном исчислении.
Петр Яковлевич Громославский, как и Федор Дмитриевич Крюков, родился в 1870 году, и учился с ним вместе в Усть-Медведице.
До 1915 года Громославский три раза кряду избирался атаманом станицы Букановской. Но в 1916 году в "Памятной книжке Области войска Донского" за 1916 год в разделе "Станичные атаманы" записано: "Букановская - (вакансия)". В тот период он предпринял ряд «мероприятий», отчего и не захотели казаки видеть его третий раз в своих атаманах.
За годы атаманства Петр Яковлевич Громославский обустроил приличное хозяйство, мог похвастаться немалым числом работников. У него имелись четыре пары разъездных лошадей, на которых нанимали кучеров. В доме была цвета рубиновых камней с золотой ниткой бархатная мягкая мебель, несколько прекрасных настенных зеркал в позолоченных резных багетах.
После отставки Громославский устроился, как и до своего атаманства, в церковь псаломщиком. В начале 1900 года у него родился еще один сын, третий - Иван. А затем род Громославских стал прирастать дочерьми. Мария, старшая, будущая жена Михаила Шолохова, появилась на свет, когда жена еще кормила грудью Ивана. Потом родилась Лидия, а спустя годы и сестры-близнецы Анна и Полина.
Громославский пожелал, чтобы сыновья стали священниками, поэтому определил их учиться в Усть-Медведицкое епархиальное училище, а после окончания его направил в Новочеркасскую семинарию. Дочерей он также устроил в епархиальное женское училище в Усть-Медведице. Собственные дома у Громославского были и в станице Букановской, и в столице Области Войска Донского Новочеркасске.
Но октябрьский переворот сорвал радужные планы семьи Громославских. Гражданская война разбросала его сыновей. Сам Громославский, сознавая, что пути в прошлое нет, чтобы обезопасить свою разросшуюся семью в переломные годы, решил, как ныне говорят, косить под нуждающегося, даже побывал в начале 1920 года, после смерти Федора Крюкова, с которым был рядом и хоронил его, недельку в тюрьме, из которой его освободили красные.
Как "пострадавший" от белых, Громославский был принят на советскую службу. В сочиненной им для Шолохова биографии говорится, что с 1920 года по 1924 он был заведующим станичным земотделом, а затем псаломщиком в церкви. Судился за невыполнение сельскохозяйственного налога, получил 3 года принудработ, но досрочно был освобожден и восстановлен в избирательных правах.
Вместе с отцом работали в земотделе и его дочери - Мария и Лидия. Там и подвернулся им Шолохов, у которого в срочном порядке явилась откуда ни возьмись страсть к литературному творчеству. Нам-то с высоты лет понятно, откуда этот литературный зуд возник. У Петра Громославского в руках оказался Глазуновский архив Федора Крюкова, с которым он был в отступе и который достался Громославскому. С постоянно наезжавшим на Дон своим родственником и однокашником Александром Поповым (Серафимовичем) они обстоятельно взвесили и детально обсудили, как быть с «Тихим Доном» Крюкова. План был прост, как советская власть: отобрать и поделить. Найти молодого «писателя» и обработать под него текст певца Дона.
- Сам-то справишься, Петя? – спрашивал у Громославского Серафимович, уже тогда бритый под Котовского.
- А как же! – восклицал Громославский, бывший литератор, хоть и посредственный. Образование у Петра Яковлевича все же было "повыше", он обладал каллиграфическим почерком.
И пошла писать губерния в семье Громославских. За какой-то год с небольшим для введения «писателя Михаила Шолохова» в литературу Петр Громославский сочинил для него несколько фельетонов, рассказов и повесть "Путь-дороженька".
Выдали за Мишу Машу Громославскую, дочь Петра Яковлевича, чтобы денежки за устройство в печать "Тихого Дона" Федора Крюкова потекли в карманы атамана Громославского, а чтобы никто не узнал, что ты, Миша, не знаешь, что такое «прямая речь» в литературном произведении, не говоря уж об «авторской речи», мы тебя аккуратно спрячем с глаз долой в Вешках, и роман под Вешенскую подгоним, мол, здесь всё и происходило. А не как у Крюкова в Глазуновской - станице Татарской.
Громославский покупает зятю в Вешенской самый большой дом в центре станицы. Когда же сюда переезжает сын Иван с семьей, то покупает еще один дом для него, прямо против Шолоховых. Сам же с женой живет во флигеле рядом.
Успех первых рассказов окрылил, и Громославский сдает зятю для перевозки в Москву роман о казаках. Зять курьером ездит в столицу, где Александр Серафимович, глава РАПП и главный редактор «Октября», дает указания Александру Фадееву, Юрию Либединскому и Владимиру Ставскому «правильно редактировать и дописывать» роман, поворачивать белогвардейский роман в сторону красных.
Проворный Громославский славен не только этим. Он и в давние времена отличался завидной «предприимчивостью».
Сохранилась в архиве Федора Крюкова презанятная жалоба казаков станицы Букановской на своего атамана Петра Громославского, в которой подробно описывают корыстолюбие, мошенничество и разные злоупотребления будущего шолоховского тестя. Жалоба датирована августом 1910 года и называется: «О взяточничестве Букановского станичного атамана Громославского». Например, в жалобе сообщается (орфография оригинала сохраняется) такой факт: «…Громославский на третьем Станичном сборе бывшем 6 и 7-го ноября 1908 года, посредством угощения водкой досбора выборных выпросил себе добавочное жалованье 200 руб., о этих незаконных действиях Станичного Атамана Громославского по донесению граждан Букановской Станицы производилось Заседателем 4-го участка Хоперского Округа дознание и при дознании все это подтверждалось, что выборные давали ему, сестре, земельные довольствия и добавочное жалованье были совершенно пьяные, а напоенные Атаманом Громославским с целью получить для себя интересы. Постановлением г. Окружного Атамана Хоперского Округа, объявленного г. Заседателем 4 участка Хоперского Округа на сборе 9 Августа 1909 года, земельные довольствия у него Громославского и сестры его отобраны в пользу общества и за незаконное пользование должен быть на них пред явлен иск в судебное учреждение, а кто же будет пред являть поверенным от общества повсем делам состоит он же Громославский и повсей вероятности на себя и сестру свою иска не предъявит?»
Впрочем, теперь это всё доступные материалы. Правда торжествует, правда, потом, но торжествует, но лишь потом, как говорил прекрасный поэт и драматург Александр Володин.
Помню, как 23 мая 2005 года накануне 100-летия «писателя Шолохова» на Дзержинке, по-старому, напротив улицы моего детства 25-го Октября, в музее Маяковского я выступил на вечере, посвященном Федору Крюкову: "В тени "Тихого Дона". Тут я должен заметить, что «писатель Шолохов» родился не в 1905 году, а в 1903. Два года пришлось ему убавить, чтобы не посадили за всяческие регулярные «исправления» в учетных ведомостях. Например, тому же Громославскому он в несколько раз снижал налоги! А так, за малолетство, дали лишь год условно. Он тогда в заготконторе номер 32 работал, а проще - на деревенском складе, куда свозили изъятое добро у крестьян. Казаков уже не осталось, потому что большевики вырезали казачество как класс. Замечательный ученый Андрей Глебович Макаров, ведущий вечера, изучивший «Тихий Дон» до последней запятой, опасался меня выпускать на люди, предполагая, что я буду резать правду-матку. Но к концу вечера, перед самым фильмом «Казак», все же выпустил меня. Я обрушил в зал гневную речь о том, что Шолохов был неграмотным и не написал вообще ни одной строчки в жизни, что жена его распространяла слух, что у нее с мужем почерка похожие! Судя по всему, я внес в атмосферу вечера разряд молнии, которая ударила по шолоховедам и так напугала их, что они, как говорила мне бывшая на вечере поэтесса Нина Краснова, едва не залезли в свои портфели, чтобы спрятаться и спастись от этой молнии, как от кары небесной.
Когда я, разгневанный, сел, Люша, как ее называли в ближнем кругу, или Елена Цезаревна Чуковская сказала мне, что, вообще-то, не нужно разрушать миф. Да-а, подумал я, надо в таком случае на книжках вашего отца поставить имя Сергея Михалкова, лишить вас дачи в Переделкино, квартир, всех средств к существованию, то есть выбросить на улицу, и после всего этого посмотреть, как вы будете крутиться!
Именно так большевики поступили с Федором Крюковым, самым известным до революции 1917 года на Дону писателем, Гомером казачества! Его имя вытравили, казалось, отовсюду, о нем не говорили все советские годы. Лишь изданная за границей книга Ирины Медведевой-Томашевской и тут же размноженная нами в самиздате разорвала порочный круг.
Вписанные в роман Крюкова соавторами Штокман с Бунчуком попахивают Мечиком и Левинсоном самоубийцы Фадеева Александра. Это он заседал вместе с Александром Поповым (Серафимовичем) на Тверском бульваре в РАППе, в том самом желтобоком особняке, в котором появился на свет в свое время Александр Герцен, куда в кальсонах являлся в ресторан МАССОЛИТа поэт Иван Бездомный, и где в наши дни находится Литинститут. Именно сюда отправлял с бумагами своего зятя Михаила Шолохова истинный вдохновитель и организатор плагиата «Тихого Дона» Петр Громославский, которого воодушевленно поддержали главные функционеры РАПП А.С. Попов (Серафимович), Ю. Н. Либединский, В. М. Киршон, А. А. Фадеев, В. П. Ставский, критики Л. Л. Авербах, В. В. Ермилов. Да-а…

Не сохами-то славная землюшка наша распахана...
Распахана наша землюшка лошадиными копытами,
А засеяна славная землюшка казацкими головами,
Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами,
Цветет наш батюшка тихий Дон сиротами,
Наполнена волна в тихом Дону отцовскими, материнскими слезами.

Ой ты, наш батюшка тихий Дон!
Ой, что же ты, тихий Дон, мутнехонек течешь?
Ах, как мне, тихому Дону, не мутну течи!
Со дна меня, тиха Дона, студены ключи бьют,
Посередь меня, тиха Дона, бела рыбица мутит,

Старинные казачьи песни

С этого эпиграфа начинается «Тихий Дон» под маркой «Михаил Шолохов». Но вот мы уже опубликовали очерк Федора Крюкова «Булавинский бунт», в котором - о, странность! - находим те же самые строки про «батюшку тихий Дон»!
Громославский, изменяя стороны света на прямо противоположные - север на юг, запад на восток, чтобы никто не догадался, что действие происходит в родной станице Федора Крюкова, начинает роман так:
«Мелеховский двор - на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше - перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. На восток, за красноталом гуменных плетней, - Гетманский шлях, полынная проседь, истоптанный конскими копытами бурый, живущий придорожник, часовенка на развилке; за ней - задернутая текучим маревом степь. С юга - меловая хребтина горы. На запад - улица, пронизывающая площадь, бегущая к займищу».
А теперь посмотрим, как тот же абзац о родной станице Федора Крюкова Глазуновской выглядит:
«Мелеховский двор стоит на самом краю станицы Татарской. Воротца со скотиньего база ведут на юг к Дону. Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, сырая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше серебрится перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. На север, за вербным красноталом и обилием гуменных плетней, широкая степная дорога, ведущая в украинскую Михайловскую слободу, ее в шутку прозвали "Гетманским шляхом". По сторонам этой дороги шелестит полынная проседь, да истоптанный конскими копытами бурый, живущий подорожник. При подъеме на большой бугор встречается развилка из трех дорог, увенчанная часовенкой; за ней раскинулась задернутая текучим маревом степь. С запада охраняет Татарскую меловая хребтина холма, одно из тех возвышений, которое местные жители называют "горами". На восток идет центральная улица станицы, пронизывающая площадь, и далее бегущая к займищу, заливным лугам, где протекает Медведица».
Величайший писатель России Федор Дмитриевич Крюков, умеющий положить краску к краске, взвивая ее к метафоре подтекста, доступной интеллектуальной читающей публике, растоптан копытами большевиков, утопивших Дон в крови и уничтоживших казачество как класс. Чужой на Дону Михаил Шолох (так подписывал первые фельетоны и "Донские рассказы" Петр Громославский и публиковавший их глава РАПП (в сущности, глава Союза писателей СССР) Александр Серафимович) воссел на престол "Классика советской литературы", и даже позднее Нобелевскую премию получил (замечу, что я эту Нобелевскую премию отношу на счет Федора Крюкова)!
Самый основательный дезавуатор «писателя Шолохова» Александр Солженицын писал: "...что не Шолохов писал „Тихий Дон" - доступно доказать основательному литературоведу, и не очень много положив труда: только сравнить стиль, язык, все художественные приемы „Тихого Дона" и „Поднятой целины". (Что и „Поднятую" писал, может быть, не он? - этого уж я досягнуть не мог!)..."
Богоборческая страна, державшаяся на терроре, на запугивании всех и вся, завравшаяся до того, что уже одно вранье ссылается на другое, канула в лету, но метастазы тоталитаризма все еще дают себя знать, и не добитые правдой ревнители режима типа Феликса Кузнецова нет-нет, а выступают в защиту уже полностью разоблаченного Михаила Шолохова. Но дни их сочтены. Россия в муках противоречий вступила на цивилизованный путь развития. Новое поколение просвещенных людей будет читать роман Федора Дмитриевича Крюкова "Тихий Дон", очищенный от примитивной коммунистической пропаганды.
Слышу мелодию речи, слышу, как свободно поется песня, наполняя душу чудесными картинами первозданной красоты. Вы посмотрите, вы почувствуйте, вдохните эти завораживающие ноты, пронизывающие весь очерк Федора Крюкова "На тихом Дону" и вызывающие сладкие, трагичные, величественные слезы в финале этой литературной симфонии: "Есть что-то непонятно-влекущее, безотчетное, чарующее в чувстве родины. Как бы неприветливо ни взглянула на меня родная действительность, какими бы огорчениями ни преисполнилось мое сердце, - издали, с чужбины, как-то все в ней кажется мне краше и приветливей, чем оно есть на самом деле. Иногда, когда случайно приходится натолкнуться на сравнение, я даже ощущаю до некоторой степени эгоистическую гордость: мой сородич-казак, как бы он беден ни был, все-таки живет лучше русского мужика. Такой поразительной нищеты и забитости, какую на каждом шагу можно встретить в русской деревне, на Дону пока не найдешь. Казак не знал крепостной зависимости, сознание собственного достоинства еще не умерло в нем. Это-то сознание, хоть изредка проявляющееся, и привлекает к нему наиболее мое сердце...
И всякий раз, как за сизою рощею верб скрываются из глаз моих крытые соломой хатки моих станичников и постепенно убегают из глаз и самая роща, и кресты на церкви, и гумна со скирдами за станицей, - сердце мое сжимается безотчетной грустью, - потому ли, что жаль расстаться с людьми родными, близкими моему сердцу, с дорогими, родными могилами или еще почему-то, - не знаю..."
Свой поэтичный роман не случайно Федор Крюков назвал "Тихим Доном". Очень долгой была дорога к нему. Разумеется, в художественном смысле, а не в хронологическом. Как для истинного писателя, для Федора Крюкова, главное состояло не в том, каковым является содержание романа, а "как" он написан. Мастер художественной детали, сын атамана станицы Глазуновской, он с молоком матери впитал культуру, привычки и стиль жизни донского казачества. Очерк "На тихом Дону", осветивший дорогу к "Тихому Дону", Федор Крюков написал задолго до появления на свет Михаила Шолохова, еще в конце XIX века! Тесть будущего «пролетарского писателя» Петр Громославский восхищался талантом своего друга Федора Крюкова, когда прочитал в журнале "Русское богатство" этот изумительнейший очерк.
Как только появился в журнале Александра Серафимовича "Октябрь" роман Федора Крюкова «Тихий Дон» под "именем" 23/25-летнего Михаила Шолохова, молодые учителя Воронежа, с юных лет прекрасно знавшие многие произведения "Певца Дона", создали "Общество по защите творчества Федора Крюкова от плагиата Михаила Шолохова". Но "Тиходонской плагиат" защитил всею мощью вертикали власти Иосиф Сталин, и сторонников Федора Крюкова поглотили советские концентрационные лагеря, с 1934 года превращенные в ГУЛАГ.
От всего сердца выражаю благодарность руководству Волгоградской области, давшему имя Федора Крюкова одной из улиц города Волгограда (Постановление № 254 от 10.03.2004). Символично, что еще при жизни Петра Громославского граница между областями пролегла именно так, чтобы станица Глазуновская была в Волгоградской области, а Вешенское логово - в Ростовской.
Петр Яковлевич Громославский умер в 1939 году. Он и в гробу был красив, поскольку при жизни обладал приятной внешностью. У него был поставленный басистый голос. Он пел в церковном хоре.
С его кончиной закончилось и «творчество писателя Шолохова». А все жалкие последующие «произведения» кроила жена Мария с родственниками. «Писательский» опыт у нее на «Тихом Доне» и «Поднятой целине» под руководством отца накопился.
Замечательно, что основатели Фонда писателя Федора Дмитриевича Крюкова инициировали создание памятника великому писателю в станице Глазуновской.
Из разговора со скульптором Александром Рукавишниковым, еще до установки его памятника "коням и рыбаку" на Гоголевском бульваре, я узнал, что Александр Иулианович, оказывается, не знал о существовании писателя Федора Крюкова. После беседы со мной Рукавишников предложил сделать памятник и Федору Крюкову, так он был растерян, потому что остановить уже ничего не мог.
Склоняю голову перед всем Донским Казачеством, воскресшим из пепла вместе со своим великим сыном - писателем Федором Дмитриевичем Крюковым.

“Наша улица” №123 (2) февраль 2010

АВТОР "ЗАПИСОК ИЗ-ПОД ПОЛЫ" ЕВГЕНИЙ СИДОРОВ ПРАЗДНУЕТ 75-ЛЕТИЕ

На снимке: Евгений Сидоров и Нина Краснова.

Интеллигентнейший человек, доброжелательный критик Евгений Сидоров, будучи ректором и профессором Литинститута или Министром культуры, всегда встречал меня с распростёртыми объятьями, как истинный друг, выслушивал меня, оказывая всяческую поддержку в суровом литературном мире времён «социализма с человеческим лицом».  Мало того, что выслушивал, он написал несколько проникновенных внутренних рецензий на рукописи моих книг для различных издательств. И вот 11 февраля 2013 года Евгению Юрьевичу Сидорову - 75 лет! Как стремительны и кратки дни нашей физической жизни! И как безгранична наша жизнь в тексте! Слава Евгения Сидорова в узких интеллектуальных литературных кругах была безгранична. «Старик, сходи к Сидорову! Что ты! Он с ходу врубится в твой бесподобный текст!» - советовали мне, а потом и я стал говорить новым одарённым авторам. Прекрасно писал Евгений Сидоров о творчестве Осипа Мандельштама, Фёдора Абрамова, Иосифа Бродского, Фазиля Искандера, Михаила Булгакова и многих других талантливых поэтах и писателях. Высоко оценил Евгений Сидоров альманах Нины Красновой «Эолова арфа» на презентации в ЦДЛ. В задушевных беседах с Фазилем Искандером, Юрием Нагибиным, Булатом Окуджавой я всегда слышал от них самые тёплые слова о критической прозорливости, о понимающем сердце Евгения Сидорова. В своей великолепной новой книге «Записки из-под полы» Евгений Сидоров рисует какой-то очень точный, очень человечный момент: «Однажды в концерте я видел, как Рихтер вдруг сбился посреди пьесы (не помню какой, играл с молодым Башметом) и остановил движение музыки. Руки молча лежали на клавиатуре. Через мгновение, взглянув в сторону зала, он продолжил игру. Момент незабываемый, ибо невольная ошибка великого музыканта мгновенно приблизила его к нам, сделав еще более человечным и ранимым».  Какие важные строки! Так же приближен ко мне Евгений Сидоров, отмечавший в пору моей молодости лучшие эпизоды моих произведений, и это окрыляло меня. И я взлетел!

Юрий КУВАЛДИН