Нина Краснова
МОСКВА МЕЙЕРОВСКАЯ
эссе
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
О РАССКАЗЕ ЮРИЯ КУВАЛДИНА «МЕЙЕР»
В «Независимой газете», в Eх liвris-е за 20 августа 2009 года, появился новый рассказ Юрия Кувалдина «Мейер» из новой книги Юрия Кувалдина «Ветер», которая скоро выйдет в издательстве «Книжный сад». Рассказ «о футболе, деньгах и сталинской культуре всеобщего пьянства».
Оказывается, существовала и такая культура внутри всеобщей советской культуры, когда все от мала до велика наливали себе и друг другу рюмки и стаканы и пили за Родину, за Сталина и пели песню, которая была у советского народа вторым – неофициальным - гимном после гимна Советского Союза, или третьим, после песни «Широка страна моя родная», или все же вторым, то есть первым после гимна Советского Союза:
Выпьем за Родину, выпьем за Сталина,
Выпьем и снова нальем!
Даже Изабелла Юрьева своим проникновенным лирическим голосом пела эту песню и предлагала в ней своим слушателям выпить и за наш народ, и за нашу армию, и за наш флот, как мамы предлагают своим маленьким детям съесть манную кашку за маму, за папу, за бабушку, за дедушку, за тетю, за дядю и так далее. Съешь за всех по ложечке, вот и будет сыт. А выпьешь за всех по глоточку, по рюмочке, по стаканчику, вот и будешь пьян, и увидишь небо не только в рубиновых звездах Кремля, но и «небо в алмазах».
А сам Сталин, как пишет – под иллюстрацией к рассказу, под соцреалистической репродукцией картины Василия Ефанова - «Независимая газета», не пил и очень любил детей. Детей он любил, наверное, так же, как Ленин, наш дорогой Ильич, который в фильме «Ленин в восемнадцатом году» гладит по головке маленькую девочку, которая каким-то чудом забрела с улицы, с Красной площади, прямо к нему в Кремль, прямо в кабинет, куда без пропуска мог попасть только экстрасенс Мессинг, и спрашивает у нее: «Девочка, у тебя есть мама и папа?» - «Нет». – «А где они?» - «Их убили». – «А кто убил?» - «Красные (во время революции, которую организовал Ленин, и во время гражданской войны)»... Добрый дедушка Ленин посочувствовал девочке и велел отдать ее, бедную сиротку, в детдом, потому очень любил детей и заботился о них (а своих у него не было). Пить Ленин не пил, потому что ему нельзя было, из-за сухотки мозга (из-за прогрессирующего сифилиса). А Сталин, у которого сифилиса мозга не было, а была только сухотка руки и шестипальцевость ноги, пил. Так же, как и его соратники по партии, которых он в насильственном порядке заставлял пить, если те не пили. Если они не пили и были трезвыми, как стеклышки, их подозревали в негативном отношении к советской власти, считали врагами народа, которые осуждают Сталина за его террор и которые втайне от Сталина затевают что-то нехорошее, какую-нибудь операцию «Ы» против своего вождя и против своего народа. Бог знает, что у трезвого на уме. Что у трезвого на уме, можно узнать только, если трезвый напьется, станет пьяным в доску и будет, «как жену чужую, обнимать березку», и тогда все, что у него на уме, будет у него на языке.
«Жить (в сталинское время) стало лучше, жить стало веселее!», как пелось в одной из песен сталинского времени, поэтому все должны веселиться и пить.
Кувалдин пишет:
«Вся жизнь нерушимой сталинской страны должна проходить в праздниках. На экранах кино герои выпивают, закусывают и закуривают. В театрах выпивают и закусывают. На демонстрациях выпивают и закусывают и пляшут под духовой оркестр. Сталинская культура всеобщего пьянства. Поддатые террор не замечают! Весело тебе жить под хмельком. Весь мир в розовых красках. Это одинокий враг ходит трезвый. У-у, свою вражью морду воротит от стакана! То-то черные воронки только трезвых увозят. Не мешай нам гулять!»
Пьяные, «поддатые» террор не замечают. Ничего плохого вокруг себя в своей жизни и в жизни своей страны не замечают, а если и замечают, то легко со всем этим уживаются, легко ко всему этому привыкают и приспосабливаются, они всегда всем довольны, если им есть что и на что выпить, пьяными государству легче управлять, пьяных легче кинуть в бой под громкими лозунгами, на смерть, как пушечное мясо, против «врагов». Так расшифровывает Кувалдин высокую идеею «культуры всеобщего пьянства», которая пронизала все слои нашего государства, от верха до низа и которая резко отличается от культуры питья всех иных, допустим, европейских, государств, допустим, какой-нибудь Франции. Так Кувалдин первым из писателей нашего времени сказал, зачем государству надо, чтобы люди пили и были все время пьяными... а чтобы они не замечали терроров и всего плохого вокруг себя, чтобы они заливали свои глаза водкой и видели все в розовом свете... то есть - чтобы им веселее жилось и чтобы им все плохое в стране было до фени. Как говорил советский поэт-трибун Маяковский: «В этой жизни умереть нетрудно, сделать жизнь значительно трудней». И пить и спиваться человеку и целому народу легче, чем делать что-то такое, чтобы сделать жизнь лучше, чем она есть.
Нелирическое отступление от темы.
...Когда-то, когда я училась в Рязанской школе-интернате № 1, в микрорайоне Горрощи, на улице Гоголя с одной стороны (со стороны парадного подъезда) и на улице Братиславской – с другой (непарадной) стороны, классе в четвертом или в третьем, во времена Хрущева, я ходила со школьниками своего пионерского отряда по домам и собирала для школы-интерната макулатуру и металлолом, тогда было модно собирать макулатуру и металлолом, и один гражданин, житель Горрощи, высокий, седоватый, интеллигентный дядя (как я теперь думаю, сталинец, который разочаровался в Сталине после того как Хрущев разоблачил культ личности этой личности), выволок мне из своего ветхого дощатого, трухлявого сарая томов двадцать Сталина в темно-бордовых кожаных переплетах и сказал: «Нате вам их... тут сразу килограммов десять будет... зачем они мне теперь? Они мне уже не нужны...» - а я не стала сдавать их в макулатуру, а, махнув рукой на свой недовыполненный план по макулатуре, притащила все двадцать томов, как некую большую ценность, к себе домой, на улицу Революции, потому что, как все советские дети, да к тому же интернатчики, которых воспитывали в духе советского патриотизма, очень любила Сталина, хотя Хрущев и развенчал его и выбросил из Мавзолея, о чем я очень жалела и переживала)... и вот в одном из десяти томов Сталина я тогда прочитала диалог Ленина и Сталина о том, надо или не надо вводить в России «пьяную экономику». Сталин сказал Ленину: «Владимир Ильич, а что если нам начать увеличивать производство водки в стране и за счет этого получать от народа больше денег в госказну и таким образом поднимать экономику страны?» - «А не сопьется от этого наш народ?» - предусмотрительно спросил Ленин, лукаво сощурясь. – «Будем надеяться, что не сопьется... Наш народ сильный...», - успокоил его Сталин, подкрутив свои черные усы и пряча в них свою (мефистофельскую?) улыбку. Его бы устами да мед пить. Так с легкой руки двух вождей в советской стране была узаконена «пьяная экономика», как бы только на первое время советской власти, на тяжелый для страны период, до лучших времен... А оказалось, что навсегда. Потому что в истории нашей страны все периоды были и есть тяжелые, а легких как не было, так и нет. А во время Великой Отечественной войны наш народ и совсем спился от сталинских «ста грамм». И пришел с войны алкоголиком. И от пьяных родителей-алкоголиков пошли пьяные дети, тоже алкоголики, яблочки от яблонек, о чем я когда-то, в 1988 году, написала в своем романе «Дунька в Европе».
...Герой рассказа Юрия Кувалдина Мейер, как все советские люди, под влиянием эстетизации пьянства средствами массовой информации, под влиянием пропаганды «сталинской всеобщей культуры пьянства» как атрибута и нормы жизни советского человека, тоже выпить был не дурак, с самой юности, когда он был футболистом команды «Крылья Советов», которые, как я уже сказала, находились в Мейеровском проезде, как когда-то, еще раньше, и фирма Мейера, и играл в высшей лиге за первенство СССР, и пил со своими друзьями по команде после матча и тренировок или не после, а до, а потом еще и после. И поэтому в конце концов потерял свою спортивную квалификацию и был уволен из высшей лиги и поступил работать рабочим, а потом мастером ФЗУ-шников на завод «Салют», который находился все в том же Мейровском проезде,
Теперь, когда Мейер по сюжету рассказа стал уже седым, солидным пенсионером с хорошей спортивной осанкой, которую он сохранил до своих 75-ти лет, куда бы он ни шел, куда бы он ни ехал, а по сюжету рассказа он летним днем едет в метро, в толпе людей, со своего садового участка в восемь соток, к себе домой, проведать свою квартиру и заплатить за нее в сберкассе, за коммунальные услуги, он, который давно бросил пить, с удовольствием вспоминает, как он выпивал со своими друзьями в юности. И Кувалдин, дитя своего времени и своей страны, который в юности тоже был футболистом и тоже выпивал со своими друзьями, аж с десяти лет, или даже с семи, описывает это со вкусом, со смаком и с тонкими художественными подробностями, через эпизод с Мейером:
«Мейер оживился, сладко, как в цыганочке, шевельнул плечами и залихватски крикнул:
– Наливай!» (Этот глагол идет в рассказе рефреном, как если бы строка красивой песни, которую героям рассказа так же приятно слышать, как наливать водку в стакан и слышать, как она льется и булькает. – Н. К.)
Товарищ (Мейера), «тоже футболист «Крыльев Советов», зубами сорвал с поллитровки бескозырку и набулькал в граненые стаканы ровно по 166 и шесть в периоде грамм.
Мейер держал граненый стакан всегда двумя пальцами, большим и указательным, а остальные были на отлете, особенно мизинец. Это считалось высшим шиком. (Вот она, «культура пьянства»! – Н. К.)
Вздрогнули. Вздохнули».
И, естественно, выпили. И потом снова налили и снова выпили.
Да, как говорил Чехов и как говорил не только он, но еще и Барт, пиши о том, что сам пережил, и о том, что ты лучше всего знаешь. Тогда это у тебя лучше всего и получится. А если ты будешь писать о том, чего сам не пережил, и о том, чего не знаешь, у тебя это и не получится. Но чтобы все это получилось у тебя так, как у Кувалдина, надо еще иметь перо Кувалдина и голову Кувалдина, которая вся переполнена литературными образами, темами и сюжетами, и готовыми рассказами, и стоит ему только сесть за стол, как они сами собой, готовые, выплескиваются у него на бумагу, то есть на экран монитора. Как выплеснулся и этот рассказ – «Мейер», автору пришлось только сесть и набрать его на компьютере.
...У Кувадина не бывает плоских, одномерных, одноплановых рассказов. Все они у него неодноплановые, неодномерные и внутренне объемные, при всей своей малой форме.
В рассказе «Мейер» как минимум несколько планов:
1). На одном плане – Мейер-житель Москвы ХIХ века, торговец кустарниками и деревьями, который в свое время жил в Мейеровском проезде и вел там торговлю деревьями и кустарниками. И жизнь этого героя на фоне ХIХ века.
2) На другом плане – Мейер-житель Москвы середины ХХ века, футболист команды «Крылья Советов», который тоже жил в Мейеровском проезде, но уже в свое время. И юность этого героя на фоне этого времени. И историческая летопись советского футбола, команды «Крылья Советов», которые находились в Мейеровском проезде.
3). На третьем плане – Мейер-житель Москвы ХХI века, пенсионер, который едет на метро в сберкассу платить за квартиру. И эпизод с деньгами, которые он выронил в метро, но не понял, что это его деньги, и спросил у людей, чьи они, а маленький черный горец сказал «это мои деньги» и подобрал их и сунул свой карман и смылся с ними, Мейер не успел даже глазом моргнуть. И эпизод в сберкассе, где Мейер стоит в очереди... и только тут догадывается, чьи деньги подобрал в метро маленький черный горец. И вспоминает еще какие-то деньги, пачку купюр в 100 листов по 500 рублей, которые он, не тот горец, а Мейер, когда-то не потерял, а нашел на дороге. Как поется в песне, «кто-то (что-то) теряет, кто-то находит».
4). И в каждом из четырех планов – история Москвы в картинках и в лицах, какие-то локальные периоды истории Москвы, в форме литературных клипов.
И на первый план выступает, а на задний отступает то один, то другой план рассказа, и все они переходят один в другой и сливаются друг с другом и становятся одним общим крупным планом, где герои перемещаются во времени и пространстве с места на место и меняются местами... и играют каждый свою функцию, свою роль. Один Мейер – одну роль, а другой Мейер – другую, хотя оба Мейера жили в одном Мейеровском проезде, только каждый в свое время.
...Кувалдин считает, что рассказ в несколько страниц написать трудней, чем роман в тысячу страниц, что в малую форму вместить много художественного содержания трудней, чем в большую. И что талант и мастерство автора (или нехватка и отсутствие всего этого) лучше всего проявляется в рассказах, то есть в малых эпических литературных формах. Если автор не умеет написать рассказа, то он и романа написать не сумеет. С этим не поспоришь. И талант и мастерство самого Кувалдина как нельзя лучше проявляется в его рассказах.
Причем во многих его рассказах, в том числе и в «Мейере», нет никакого сюжета, как нет сюжета в пьесе Чехова «Дядя Ваня», где как бы ничего не происходит. Кувалдин строит свои рассказы, как правило, на бессюжетности. Он берет какого-то героя, из воздуха, из ничего, погружает его в какие-то конкретные обстоятельства и условия жизни... в какую-то конкретную среду, поселяет его в каком-то конкретном городе и доме, добавляет туда еще каких-то героев, персонажей и начинает рисовать и прорисовывать их, создавать архитипические образы и художественную фактуру произведения, через каждого из своих героев и персонажей, через конкретные улицы, по которым они ходят, через станции метро, по которым они ездят, через какие-то большие и маленькие реалии времени, в котором они живут, через костюмы и платья, которые они носят, через книги, которые они читают, через песни, которые они поют, через предметы быта, которыми они себя окружают, через какие-то поступки, которые они совершают, через какие-то слова и реплики, которые они произносят, и дает каждому из них индивидуальный язык, и наделяет каждого индивидуальной внешностью и характером, и вкладывает каждому из них в голову мозги и мысли, а в сердце – какие-то чувства и вдыхает в каждого из них жизнь, как огонь в пустой сосуд... И из всего этого получается великолепное литературное произведение.
Мейер-футболист живет в Мейеровском проезде, названном не в честь этого Мейера с русской фамилией, но прозванного своими друзьями-футболистами Мейером в честь Мейеровского проезда, в котором он живет и в котором, кстати сказать, находится стадион с «Крыльями Советов», а в честь того Мейера с нерусской фамилией, который приехал в Москву в 1860-годах, Иоган Карл Мейер, в обрусевшей транскрипции Иван Мейер, и «открыл в доме 22 на Мясницкой улице торговлю деревьями и кустарниками», из которых выросли оранжереи в Лефортовской части Москвы, в Мейеровском проезде.
Тут автор поясняет читателям, где находится дом Мейера, то есть дает историческую информацию о предпринимателе ХIХ Мейере и увязывает ее с временами своей юности и с новым временем, с ассоциациями, которые возникают у него при фамилии Мейера и его доме:
«Этот дом на углу Банковского переулка, там, где был рыбный магазин, а дальше, к центру, располагалась отличная столовая, куда можно было с собой приносить бутылки, и (сотрудники столовой) смотрели на это дело сквозь пальцы, очень было здорово в период антиалкогольных кампаний поддавать».
...У каждого читателя свои ассоциации, допустим, с какой-то точкой Москвы, допустим, с домом Мейера в Мейеровском проезде. У автора они – свои, вот такие, ностальгические, биографические, с долей юмора. А у тех читателей, у которых не было никаких ассоциаций с Мейером и его домом, как у меня, девушки из провинции, которая не знала Москву ни времен Мейера, ни времен юности автора рассказа и юности его героя Мейера, они теперь будут во многом вот такие, как у автора и героя рассказа Юрия Кувалдина «Мейер», и будут связаны с этим сочинением Кувалдина, как и все исторические подробности о Москве, о которых пишет Кувалдин и которых я до него не знала. Допустим, я не знала, что в Москве когда-то был Сталинский район и стадион имени Сталина...
«Сталинский район. Центр мира! Еще до войны все жили ожиданием начала строительства огромного стадиона имени Сталина, самого большого в стране, аж на 120 тысяч зрителей! Это только потом жители Мейеровского проезда узнали, что стадион был прикрытием огромного подземного бункера Сталина. Теперь бункер стал музеем, иди и смотри. У Измайловского парка».
Не знала я и о том, что в Москве когда-то была станция метро «Сталинская» (или знала, но забыла?). И когда я прочитала у Кувалдина вот это:
« – Осторожно, двери закрываются! Следующая станция «Сталинская»! – объявил диктор по вагону», – я подумала, что автор шутит, что он выдумал эту станцию, которой никогда в Москве не было, что она - плод фантазии автора. А потом я поняла, что нет, Кувалдин не выдумал ее, а она и правда существовала раньше, и что она никакой не плод фантазии автора, а я-то (тут я пародирую стиль Хармса) сперва было подумала, что такой станции в Москве никогда не было и что она только плод фантазии автора, что это такой творческий сюр автора, а потом поняла, что нет, и что и правда была такая станция, не в фантазии автора, а в жизни. И что плод фантазии Кувалдина футболист «Крыльев Совета» Мейер выходит из вагона на станции «Сталинская», которая не есть плод фантазии автора, а которая когда-то была самой что ни на есть реальной реальностью, и только теперь кому-то, то есть мне, кажется нереальностью, потому что ее уже нет и она существует только в рассказе Кувалдина:
«Мейер вышел из вагона и среди леса мраморных столбов «Сталинской» обнаружил колоссальное изменение, а именно увидел в торце центрального зала стальную скульптурную группу Веры Мухиной «Рабочий и колхозница»...
В серпах и молотах счастливые юные сталинцы в белых трусах и майках маршируют по беговой дорожке».
Вот еще осколки советской цивилизации, которые, может быть, сохранились не только в рассказе Кувалдина, где он описывает вход на стадион «Крылья Советов»:
«Над воротами между двумя прямоугольными и высокими строениями, которые можно назвать тумбами, висел длинный синий щит с овальными углами, с надписью «Крылья советов»... На левой тумбе – «белая гипсовая фигура футболиста с букетом цветов. На правой тумбе – спортсмен с копьем». – Такие архитектурные сооружения и такие скульптуры в стиле сталинского ампира и соцреализма сейчас стали особенно ценны, как символы ушедшей эпохи. А около стадиона стоял «дом, в котором жил Мейер – с балконами и поддерживающими их колоннами». – А около дома – гастроном, куда Мейер бегал за водкой. «Жизнь превращалась в праздник с обязательной выпивкой, сигаретами и девушками», которые легко давали ему себя «на мягком диване, покрытом колючим ковром»!
...«Железной страны золотая пора», - сказал про времена юности героя «Мейера» Мейера и Юрия Кувалдина, и своей и моей юности, друг Юрия Кувалдина поэт Евгений Блажеевский, который пил, как почти все поэты и все непоэты, и который так и ходил со своим стаканом по литературным кругам, не просыхая, и умер, «не доживя века», если говорить рязанским, солотчинским языком моей матушки, и уже десять лет покоится на Троекуровском кладбище, под белой мраморной плитой, на одной территории с литературными и нелитературными генералами, с каменными орденами и медалями на мундирах.
...Юрий Кувалдин любит сирень. Она присутствует в его рассказе «Мейер», как и в одной из его новых книг, которая так и называется «Сирень» (по одному из его рассказов). Это не врубелевская и не остроуховская, а кувалдинаская сирень. И вот как Кувалдин описывает свою сирень из оранжерей Мейера, деревце сирени:
«Обычная сирень давно отцвела, а сирень Мейера только стала наращивать бутоны. Бутоны быстро развивались и начинали распускаться в середине июня. Соцветия у этой сирени получались совершенно другими, нежели у обычной. Они были намного длинней, сами цветочки – мелкие, бледно-розовые, постепенно распускались от основания к макушке, поэтому цветение было продолжительное. Листья совсем не похожи на сиреневые – они крупные, округлые, кожистые, очень плотные. Само деревце выросло небольшое, компактное. Ветки у этой сирени мощные, с крупными почками. Из этой сирени Мейер на даче сформировал красивое деревце».
Нежная, красивая сирень, как красота, которая спасет мир, противостоит в прозе Кувалдина грубой и некрасивой прозе жизни и делает ее красивее.
...Одна из особенностей прозы Юрия Кувалдина состоит в том, что он смешивает в ней не только первые и вторые планы, но и в том, что он смешивает настоящее время с прошедшим, а порой и с будущим и не делает никакой границы между ними, и даже чисто внешней, чисто зрительной графической отбивки, интервала или отточия не делает... И когда читатель читает его прозу и окунается в нее, то так и плавает в одно и то же время «по транзитам и диагоналям» во всех временах, ныряет с головой в глубину 60-х годов ХХ века, или аж в глубину ХIХ века, а выныривает оттуда на поверхность уже в первые годы ХХI века и тысячелетия, и иногда не может понять, где же, в каком же времени он сейчас находится с героями Кувалдина. Кувалдин как бы нарочно запутывает читателя, чтобы тот всю ориентацию в пространстве и времени потерял... и чтобы у него голова кругом пошла, как после стакана водки... В этом и состоит художественный фокус-покус, или художественный метод Кувалдина, метод литературного авангардизма, неомодернизма, в котором есть что-то от картин Филонова, Кандинского, Пикассо, Снегура и Трифонова.
« - ...Следующая станция «Сталинская», - объявил диктор по вагону...» И читатель уже едет с молодым футболистом Мейером в метро к станции «Сталинская». И окунается в сталинские советские времена... А через абзац оказывается уже на «Киевской» станции, а потом на «Смоленской», а потом на «Арбатской», а потом на «Площади Революции», а потом на «Курской и «Бауманской», но уже в новом веке, и едет, трясется в метро, в толпе людей уже с седым пенсионером Мейером, которого прижало, с одной стороны «к острому локтю какого-то военного», а с другой – «к чему-то мягкому и горячему, к какой-то пассажирке, и он чувствует ее «мягкие и пышные ягодицы», и она делает ими Мейеру «нежный массаж»... И Мейер находится с одной стороны, в этом вагоне, а с другой стороны в это же самое время пребывает в том времени, когда он бегал в спортивной форме по зеленой травке стадиона, и играл за команду, называвшуюся то «Крылья Советов», то «Салют», и «пестрые кресла» трибун переливались в солнечных лучах, а «из динамиков» разносился на всю округу «Наш тост»:
Редко, друзья, нам встречаться приходится,
Но уж когда довелось,
Вспомним, что было, выпьем, как водится,
Как на Руси повелось!
Мейер воспитывался на улице и пил с ребятами из своей команды, с которыми ему «распить бутылку водки на троих было так же привычно, как выпить бутылку лимонада». И вот как автор описывает состояние опьянения:
«Что за прелесть! Первые искорки опьянения подобны состоянию после забитого мяча в ворота противника».
«И жизнь шла – лучше не придумаешь. Правда, надо отдать должное, Мейер никогда не загуливал. Примет на грудь стакан, закусит кусочком колбаски, поболтает с ребятами на стадионе и домой, под бок к безотказной жене. Так что маршрут всю жизнь был определенный: завод, стадион, дом. С заходом в гастроном».
...Юрий Кувалдин, правда, считает, что русский народ пил не только в сталинское время, а во все времена – как говорится, испокон веков. И у Гоголя мужики пьют, и у Толстого, и у Лермонтова, который любил слушать «топот пьяных мужиков»... Да, русский народ пил не только в сталинское время, но и во времена Петра Первого, и во времена Древней Руси, но смотря что пил. Квас, брагу, медовуху... хорошие вина... водку опять же не такую, как сейчас... И раньше он пил не в таких количествах, как сейчас, хотя в песне «Вдоль по Питерской» мужик пьет даже не из стакана, а из «полуведра». И раньше на деревне был, может быть, один горький пьяница, а сейчас еле найдешь одного непьяницу, трезвенника. А если есть один трезвенник на все село, то это скорее всего трезвенник, который лечился от алкоголизма и которому ни одного грамма пить нельзя (но который заслуживает большого и повышенного уважения в отличие от тех, кто даже лечиться не хочет).
...Моя (уже покойная) матушка говорила мне, что во времена ее детства, в 20-30-е годы, в селе Солотча не было такого повального пьянства, какое было, допустим, перед войной и после войны, народ был в основном весь крепкий, здоровый, а не больной, не как сейчас, еще не успел испортиться. На селе было всего двое-трое пьяниц, и это были самые негодящие во всем селе люди, ленивые, «неудельные», которые ничего не умели делать, которые не умели и не любили работать, и только поэтому были бедными, то есть были пролетариями, без кола и двора и без своего участка земли, который был им не нужен, потому что они все равно не умели возделывать его и ничего не умели выращивать на нем, даже картошку, их называли «лобудОй», «гольтепОй», «лохмотОй», к ним относились с презрением, и как раз они-то и делали в селе революцию, и в Солотче, и в Заборье, и в Аграфениной пустыни, и сбрасывали колокола с церквей и жгли и рубили иконы и разевали рот на чужой каравай, на чужую собственность, и завидовали всем, у кого все есть, и раскулачивали их и ссылали их в Сибирь и забирали себе их добро, вплоть до шуб и шалей, а потом пропивали все это, и опять у них ничего не было, то есть им все было не в прок и не коня корм.
...Что делает художественную прозу художественной? Художественной ее делают тонкие художественные подробности, конкретные детали. У Кувалдина вся проза художественная, и вся она состоит из художественных подробностей и деталей.
...Когда он пишет, как его герои играли в футбол, то он описывает и «зеленое с белой разметкой поле» стадиона, на котором они играли, и говорит, какими способами они пользовались, когда вели мяч к воротам, они пользовались способами «щечка», «шведка», «финтами» и так далее, и направляли мяч в сетку, в «паутину» «пушечным ударом».
...Когда он говорит о ремесленниках из ФЗУ, он говорит: «Вся шпана Соколиной горы и окрестностей стала учиться на рабочих в заводской ремеслухе». А дальше он описывает форму, в которой они все ходили: «черные гимнастерки, черные фуражки с фибровыми козырьками, черные брюки и черные тяжелые кирзовые ботинки с металлическими заклепками». Подпоясаны ремесленники «широкими ремнями с металлическими пряжками». Но для завершения типичного портрета советского ФЗУ-шника Кувалдину этого оказывается мало, и он добавляет к нему вот такие штришки: «Каждый день кто-то (их этих ребят) ходил с разбитой в кровь физиономией. Кто-то был в дым пьян». Вот теперь портрет типичного ремесленника готов.
...А когда Кувалдин хочет показать атмосферу официоза, в которой происходили заседания членов партии, он воспроизводит речь товарища Маленкова, который выступает с трибуны:
«Непоколебимой сплоченностью своих рядов партия обязана прежде всего нашему вождю и учителю товарищу Сталину, отстоявшему ленинское единство партии». (Все встают. Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Со всех концов зала раздаются возгласы: «Ура! Да здравствует великий Сталин!», «Родному Сталину – ура!», «Да здравствует наш любимый вождь и учитель товарищ Сталин!»)
И тут уж весь украшенный флагами и гирляндами стадион в едином порыве в солнечный день подхватывает:
Выпьем за русскую удаль кипучую,
За богатырский народ!
Выпьем за армию нашу могучую,
Выпьем за доблестный флот!
...Но это я уже, кажется, залезла в другую степь... из зала на стадион... где публика впадает в радостный экстаз и поет тост во славу русской удали и так далее... и с особым вдохновением и упором нажимает на глагол-рефрен «выпьем»! поскольку сама партия поддерживает эту необходимую для строительства социализма инициативу – выпить за все, что предлагается в песне. А если ты не хочешь выпить за это, тогда ты – враг народа, вот ты кто, и тебя посадят в черный воронок и увезут по Владимирке в лагерь для политзаключенных. Поэтому – пей, так, чтобы у тебя не только по усам текло, но и в рот попало. Кстати сказать, Кувалдин говорит, что не кто иной, как товарищ Сталин, переименовал «Владимирку... в шоссе Энтузиастов. Ну, это чтобы было всем понятно, что у нас в зону, в тюрьму, в черный воронок идут с улыбкой патриотов, весело, добровольно, с энтузиазмом».
...Кувалдин любит прибегать к гиперболе в изображении каких-то сцен, к нагнетанию атмосферы и доводить все это до абсурда. Но в этой песне он ни к чему такому не прибегает, ибо она сама по себе – есть гипербола, усиливающаяся от куплета к куплету.
Надо сказать, умели советские поэты и композиторы, песенники, поднимать своими песнями дух народа, возжигать в нем чувства патриотизма и звать народ к победе над врагами советского отечества! Чего не умеют постсоветские песенники.
...Когда Кувалдин гуляет по Москве, он гуляет не как праздноболтающийся-праздношатающийся субъект, а как писатель, который наблюдает за природой, за людьми, за собаками и птицами, как за гипотетическими персонажами своих книг, в том числе и за воронами, которых много и в Москве, и в прозе Кувалдина. И вот какие образы ворон он нарисовал, запечатлел в своем рассказе «Мейер» и какую художественную аналогию провел между ними и своим героем Мейером: «Вороны ходили по тротуару с видом хозяев жизни». И Мейер, «несмотря на свои 75 лет... шел... так же, как вороны, то есть абсолютно независимо и с прямой спиной». Вороны похожи на людей, а люди – на ворон. В данном случае они похожи между собой тем, что ходят «с видом хозяев жизни». А в других случаях они могут быть похожи чем-то еще. Тем, что хотят стать чайками или золотыми птицами, как на картинах Александра Трифонова и как в повести Кувалдина «Ворона» и в его же эссе «Чайка...».
...У Кувалдина даже какая-нибудь канцелярская скрепка может стать художественной деталью. В рассказе «Мейер» жена Мейера, когда давала ему деньги, 1000-рублевые купюры, чтобы он сходил в сберкассу и заплатил за квартиру, «пришпилила деньги скрепкой», как всегда делала это. И, когда в вагоне метро они выпали у него из кармана на пол и он увидел, что они «скреплены металлической канцелярской скрепкой», он не придал этому значения и спросил у пассажиров:
« – Кто потерял деньги?
Взоры пассажиров мгновенно устремились на банкноты, а один молодой, смуглый, с острым и горбатым носом человек быстро среагировал, поднял их, дунул и как ни в чем не бывало сунул в карман брюк» - и, как говорится, был таков».
И только в сберкассе Мейер понял, чьи это были деньги, когда хотел заплатить за квартиру и не нашел их у себя и вспомнил, что те купюры в метро были скреплены скрепкой... «Елки зеленые! - вскричал он на всю сберкассу, - это же мои деньги в метро!» Вот тут-то эта деталь – канцелярская скрепка, которая появилась в начале рассказа, и выстрелила, как ружье Чехова...
...Кувалдин говорит в своей прозе, в авторской речи интеллигентным языком интеллигентного человека. А его герои могут отпускать и неинтеллигентные словечки и пословицы. Допустим, Мейер углядел, что сын начальника пожарной команды завода стоит у станка и крутит ручки станка не голыми руками, как нужно, а руками «в белых нитяных перчатках», и разозлился на него и не выдержал и при всех вскричал: «В штанах не е...ля – в перчатках не работа!» Вот уж сказанул так сказанул! Хоть стой, хоть падай.
Или, допустим, Мейер говорит пацанам: «В чужих руках всегда ... толще!»
Герои Кувалдина владеют как высоким штилем, так и низким. Потому что сам автор перевоплощается в персонажей и владеет их штилями в совершенстве. Но себе он не позволяет говорить в своей прозе низким штилем, а героям позволяет, чтобы через их язык лучше показать их образы, их характеры и ту среду, в которой они живут и работают.
...В лексике героев Кувалдина есть слово «старик»: прости, старик, не узнал я тебя, - говорит молодому Мейеру его такой же молодой приятель. В 60-е годы «стариками» модно было называть не стариков, а молодых ребят, молодых парней. А девушек было принято называть «старухами». И вот в рассказе Кувалдина молодой Мейер-футболист увлекается девушками и танцует с ними танцы в Измайлове или в Сокольниках или на Преображенке. А потом в старости, когда уже и правда стал стариком, вспоминает о том, какими милыми были эти девушки. И вспоминает одну из них, всю в романтическом свете:
«В мягком свете она выглядит тонкой и нежной, как сама грусть после стакана портвейна, у нее черные волосы, а зеленые глаза такие огромные и лучистые, что Мейер видит их даже издали. Мейер определенно без ума от нее. Он что-то говорит ей на ухо, стараясь пробиться (к ней) сквозь музыку. Они держатся за руки, и она смеется в ответ на его слова, то запрокидывая голову, то пряча лицо в ложбинке на его плече».
И вот он приходит в сберкассу, чтобы заплатить деньги за квартиру, и встает «в очередь» за молодым человеком в джинсах, за которым никого нет, и радуется, что никакой очереди нет. И вдруг со всех углов сберкассы какие-то «грязно-серые бабы», девушки 60-х годов, то есть уже самые натуральные старухи, которые сидят на стульях, орут ему: встань в очередь! сех углов сберкассы на него в джинсах и радуется, что никакой очереди нетказе Кувалдина. виде букв)"
« – Я занял очередь вот за этим молодым человеком в джинсах, – твердым голосом мастера сказал Мейер...»
« – Так, мы все тута стоим!» – завопили эти бабы-старухи, которых даже женщинами назвать нельзя. И говорят они у автора все грубым, неотесанным деревенским языком, «москвички», которые приехали в Москву из деревень, когда-то давно, молодыми девушками, но за всю жизнь не научились говорить культурным московским языком и не обрели культурных московских манер. А может быть, они, некоторые из них, приехали в Москву недавно, уже старухами, и не сами приехали, а всех их привезли туда их дети, которые попродали их дома в деревне, и уже поздно этим московским жительницам учиться московскому языку и московским манерам.
« – Я не вижу, чтобы вы стояли. Если бы вы тут стояли, то гораздо легче было бы предположить, сколько бы мне пришлось стоять в очереди. Очередь для того и придумана, чтобы в ней стоять», – сказал Мейер преувеличенно спокойным голосом, так, что все они заткнулись, примолкли, притихли...
«Но одна баба в каком-то сером в желтый горошек замызганном платье поднялась и прошлепала вперед, встала перед Мейером.
– Ишь ты, нашелси какой умный! Да мы больные сидим тута. А ты кто такой, что тутова раскомандовалси! Что мы на тебе управу, что ли, не найдем?! Сейчас быстро того этого куда следоват отведем!..
...Мейер промолчал...
Молодой человек в джинсах обернулся от окошка и с подначкой сказал, не то одобряя поведение Мейера, не то осуждая:
– В колонну по одной их построить бы!.. (Как в армии или в ФЗУ или как на первомайской демонстрации. – Н. К.)
В свое время Мейер так строил ремесленников перед окошком раздачи в столовой».
В конце концов «все бабы оторвали свои тяжелые зады от стульев и выстроились в колонну по одному в очередь перед Мейером. Только теперь Мейер увидел, что их было человек пятнадцать-двадцать. То есть это была очередь минут на сорок».
Сцена с этими «старухами» получилась у автора очень комичная, автор выхватил ее как будто прямо из жизни и перенес и вмонтрировал в свой рассказ, но она при всем этом и очень печальная и даже жуткая, по контрасту с теми «старухами» в кавычках, то есть девушками, с которыми когда-то гулял Мейер. И не только гулял.
«Из какого прекрасного материала делаются старухи», - сказал поэт Кирилл Ковальджи. Увы, увы... Это можно сказать не только о деревенских старухах, но и о московских, даже и об очень культурных. Ковальджи и говорит это о московских старухах. А что же говорить об этих, из рассказа Кувалдина, которые тоже были когда-то милыми девушками?
...«Людям необходимо сочувствие», - говорит Кувалдин. И вызывает сочувствие к своему герою Мейеру, у которого каким-то образом выскочили в метро деньги из кармана, может быть, «в тот момент, когда к нему жалась огромная женская задница», и когда он разомлел от удовольствия и забыл про них, а потом, когда увидел их на полу, не понял, что это его же деньги и есть, и «оказался полным придурком, предложив кому-то присвоить его собственные деньги».
Но сам Мейер никакого сочувствия к себе ни от кого не требует и не просит, ни в этой ситуации, ни во всех других. Это сильный человек с сильным характером. Как сам Кувалдин.
«Людям необходимо сочувствие. А Мейеру сочувствие ни к чему. Он не то что гордый, нет, он просто привык с детства все хранить в себе. И весь опыт жизни подсказывал ему, что именно так и должен жить мужчина, и тем более с Мейеровского проезда. Нечего рассказывать другим, что у тебя болит и что с тобой происходит».
...Кувалдин умеет хранить молчание там, где читатель ждет от него каких-то слов, Кувалдин умеет держать паузу по Чехову. И в жизни, и в своих рассказах. «Молчание (бывает) гораздо значительнее, чем реплика. А бывает и так, что иногда сказать мало – значит сказать больше, чем наговорить целый вагон», - говорит Кувалдин. А я, по-моему, не всегда умею держать паузу. И наговорила в этом своем эссе много лишнего, «целый вагон», а чего-то существенного и не сказала. И не скажу. Сделаю паузу. И поставлю точку. Только где ее поставить?
...Мне вспоминается, как в период перестройки один корреспондент спрашивал у одного фронтовика, когда жизнь была лучше, в советское время или сейчас, в постсоветское. «В советское! Даже во время войны она была лучше!» - категорично заявил фронтовик. – «Почему?» - «Потому что тогда я мог сексом заниматься. А сейчас не могу!»
...Из «Новой газеты», а потом и из радиопрограммы «Эха Москвы» я узнала, что «25 августа 2009 года открылся после реконструкции вестибюль станции «Курская-кольцевая» (из рассказа Кувалдина «Мейер», где есть и «Курская» станция. – Н. К.). Вестибюль встречает пассажиров новыми кассами, новыми турникетами и старым добрым товарищем Сталиным (в виде букв)», то есть словами из первоначального варианта гимна Советского Союза, которые когда-то были вычеркнуты оттуда и стерты с фриза вестибюля станции «Курская-кольцевая»: «Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил». А 30 августа Москва хоронила автора этого гимна и гимна России, то есть автора двух гимнов - Сергея Михалкова. Получается, что реконструкция слов гимна Советского Союза как бы приурочилась к смерти автора этих слов и к его похоронам. Что это – реконструкция станции в первоначальном виде или реставрация сталинизма? – спрашивают радиослушатели «Эха Москвы» у дикторов. Те пожимают плечами, как и дети моего поколения семи-восьмидесятников, которые, как Мейер, уже стали пенсионерами и которым до 1953 года, до смерти Сталина партия и правительство внушали, какой он хороший, «отец народов», спаситель своей страны и всей Европы от гитлеризма и фашизма, без которого не было бы победы нашей страны в Великой Отечественной войне, а потом стали внушать и доказывать с фактами в руках, какой он плохой, изверг хуже Нерона, вурдалак, который истребил перед войной - во время репрессий и во время инсценированного голода в Поволжье, в центральной России и на Украине – а потом угробил во время войны как минимум шестьдесят миллионов людей своей собственной страны, лучшую часть интеллигенции, рабочих, крестьян, солдат и генералов, да еще, оказалось, что он близкий друг Гитлера, на пару с которым хотел, этот советский Чингиз-хан, покорить весь мир, а потом решил покорить его один, без Гитлера, и нарушил условия их секретного соглашения, пакта, почему Гитлер и напал на Советский Союз, и, если бы не Сталин, то никакой Великой Отечественной войны со всеми ее кровавыми жертвами и с «сотнями тысяч заживо сожженных» людей и совсем не было бы, а теперь нам опять хотят внушить и доказать, какой Сталин хороший... и ты уже не знаешь, чему верить, а чему нет... И один только Бог знает, каким был этот герой советских и антисоветских мифов. Мне уже никакие мифы слышать не хочется. А хочется выключить радио и телевизор и заткнуть уши и ничего не слушать и не слышать.
...В качестве музыкального фона Кувалдин использует в своем рассказе «Мейер» песню о Сталине, которую я уже цитировала выше... И дает он ее там читателям по куплету через равное количество абзацев, частями, дозами, как стопочки с водкой во время застолья, подливает и подливает и подливает ее тебе... И она вливается в тебя по куплету... и тебе вдруг делается от нее весело, и тебе хочется смеяться... А потом вдруг как бы ни с того ни с сего хочется уже плакать... Тебе вспоминается советское время, «железной страны золотая пора», когда люди свято верили в Сталина и в советские идеалы, и в коммунизм, и в светлое будущее всего человечества и своей страны... и я верила во все это свято, когда была пионеркой школы-интерната и председателем совета отряда и совета дружины... А Кувалдин так художественно-ярко и так конкретизированно описывает эту золотую пору... с победами советского футбола и вот с такими вот торжественными, оптимистичными советскими песнями, которые Кувалдин знает и любит больше, чем кто-то еще из всех писателей, в том числе и из тех, которые считают себя советскими ура-патриотами, и не только знает и любит, но и поет эти песни, не хуже, чем какой-нибудь певец тех времен, Артур Эйзен или еще кто-нибудь:
Встанем, товарищи! Тост наш кончается.
Выше бокалы с вином!
Выпьем за Родину, выпьем за Сталина!
Выпьем и снова нальем!
Когда я читаю рассказ Кувалдина «Мейер» и песню о Сталине, которая льется там, как водка в стаканы советских граждан, из стакана в стакан, из сердца в сердце, мне так и хочется заплакать о своей спившейся (и озомбировавшейся и оболванившейся и обыдлившейся под мажорные советские, а потом и под постсоветские песни) стране, о своей Родине, и я плачу о ней невиртуальными слезами, которые у меня «льются из очей»... И мне хочется выпить за Кувалдина и за его прозу, которая заставляет меня плакать о Родине.
Выпьем за Родину и за Кувалдина!
Выпьем и снова нальем!
ГЛАВА ВТОРАЯ.
ПРОГУЛКА С КУВАЛДИНЫМ
ПО МЕЙЕРОВСКИМ И СТАЛИНСКИМ МЕСТАМ
1.
- Осторожно, двери закрываются! Следующая станция «Шоссе Энтузиастов»! – объявил диктор на весь вагон, почти так же, как в рассказе Юрия Кувалдина «Мейер», который я прочитала в Интернете, в электронных вариантах журнала Юрия Кувалдина «Наша улица» (№ 9 – 2009) и «Независимой газеты» (№ 31 2009, 20 августа). Но в этом рассказе диктор объявил станцию «Сталинская». А я не знала, что в Москве когда-то была такая станция, и я подумала, что это Юрий Кувалдин специально придумал ее... не для смеха, не для юмора... какой тут смех и какай тут юмор?.. а для эпатажности, абсурдности и инфернальности, в стиле Булгакова и Гоголя и в своем собственном стиле, то есть как бы для большей необычности и интересности рассказа, для художественного усиления... А оказывается, когда-то, не в античные, а в советские времена, которые теперь уже кажутся почти античными, в Москве и правда существовала такая станция. Она и теперь существует, но называется она теперь не «Сталинская», а «Семеновская», как сказал мне сам Кувалдин, который всю Москву знает, как пять своих пальцев, и который знает, что как называлось в Москве раньше и что как называется теперь. И он знает, что я почти ничего этого не знаю. Потому что «я не москвичка», в отличие от него, то есть не коренная москвичка, а коренная рязанка, хотя я вот уже целых семнадцать лет живу в Москве и считаюсь москвичкой... и всю Москву не один раз обошла своими ногами. Причем – пол-Москвы – вдвоем с Юрием Кувалдиным, который любит ходить по Москве, по улицам, пешком и меня приучил ходить по Москве пешком. Это когда у журнала «Наша улица» была редакция (то на Онежской улице, то потом на Балтийской, то потом на Складочной) и я помогала ему принимать авторов, а после рабочего дня гуляла с ним и с авторами по Москве, по три-четыре часа, и все пешком, ни на минуту нигде никуда не присаживаясь, ни на скамейки, ни на бордюры, ни на лестницы, ни на газоны. А в 70-е годы я училась в Москве в Литинституте, на очном отделении (в семинаре Евгения Долматовского). Но тогда я знала в основном один маршрут: из «общаги» в Литинститут и из Литинститута в «общагу», с улицы Добролюбова до Тверского бульвара и с Тверского бульвара до улицы Добролюбова... а иногда еще до улицы Герцена, до ЦДЛа...
...Когда я прочитала рассказ Юрия Кувалдина «Мейер», я написала свое эссе об этом рассказе и послала это эссе автору по электронной почте. И он похвалил меня за него, но нашел там кое-какие неточности, по которым догадался, что я не знаю мест действия рассказа... И захотел показать мне эти места, провести меня, так сказать, по «местам боевой славы», то есть по местам своего (его) детства и юности... И прислал мне по электронной почте записку о том, что он хочет показать мне «сталинские места» своего рассказа «Мейер», и мейеровские места, то есть места своего детства и своей юности, когда он играл в футбол и ходил и ездил в Мейеровский проезд на стадион «Крылья Советов» и тренировался там с ребятами из своей команды перед матчами и играл за свою команду. Он предложил мне встретиться с ним на станции «Шоссе Энтузиастов», в 14.00, в центре зала, и прогуляться по Москве, по местам действия рассказа «Мейер».
...Я утром 1 сентября не залезала в Интернет, не открывала свой электронный ящик с почтой, потому что у меня компьютер перегружен файлами, и к тому же из Интернета в него залетели вирусы, спамы, и он очень медленно включается, а как только включится, тут же сам и отключается, и я очень мучаюсь с ним и стараюсь не включать его лишний раз, а Кувалдин, удивляясь тому, что я молчу, не реагирую, не отвечаю на записку, и не желая, чтобы наше культурное «мероприятие» сорвалось, позвонил мне по телефону:
- Ты чего не открываешь почту? Я приглашаю тебя погулять по сталинским местам – по местам действия моего рассказала «Мейер». В 14.00 жду тебя на станции «Шоссе Энтузиастов». Возьми с собой фотоаппарат.
И я, разумеется, согласилась прогуляться с ним по Москве 1 сентября.
Когда я читаю рассказы Юрия Кувалдина, действие которых происходит в Москве, и герои которых ходят и ездят по Москве, мне всегда хочется, и, естественно, не с кем-то, а с самим автором, пройтись и проехаться по тем же самым маршрутам, по которым ходят и ездят его герои, побывать на месте действия и на местах действия прозы Юрия Кувалдина, посмотреть на Москву изнутри его прозы, глазами всех его героев и персонажей. И сфотографировать все это на свой фотоаппарат... чтобы лучше запомнить какие-то детали.
- Станция «Шоссе Энтузиастов»! – объявил диктор на весь вагон. И я вышла из вагона на почти пустынную платформу с одним выходом на улицу. И стала ждать автора рассказа «Мейер», Юрия Кувалдина, в центре зала, как мы с ним договорились. И стала рассматривать стены из бело-серо-желтого мрамора и эмблему зала у фронтальной стены, чеканку от пола до потолка, всю такую многоугольную, разноугольную, как бы абстрактную, состыкованную из каких-то несостыкующийся между собой частей, из каких-то осколков и обломков... но если присмотреться к ним, то картина получается не абстрактная, а очень даже реалистическая и соцреалистическая, символизирующая борьбу человека за свободу, против рабства и угнетения личности. В центре чеканки - большой черный кулак борца за свободу, среди осколков и обломков цепей, кандалов и наручников, разбитых этим кулаком. Кому этот кулак грозит? «Ужо тебе!» Мне, зрительнице, и всем зрителям, пассажирам станции? Нет. Всем врагам свободы, которые заковывают свободу в цепи, в кандалы и в наручники (только что не в намордники)...
Шоссе Энтузиастов, как я знаю из истории Перовского района Москвы, куда я переехала из Рязани в 1992 году, называлось раньше... когда? в старинные года, в ХIХ веке... оно называлось Большой Владимирской дорогой, Владимиркой, по которой каторжников вели в Сибирь на каторгу... А потом, в советское время, по этой же дороге в Сибирь уже не вели, а увозили политзаключенных советского времени, в грузовиках и в черных «воронках». А Сталин... Вот что пишет о нем Юрий Кувалдин в своем рассказе «Мейер»:
«Владимирку товарищ Сталин переименовал в шоссе Энтузиастов. Ну, чтобы было всем понятно, что у нас в зону, в тюрьму, в черный воронок идут с улыбкой патриотов, весело, добровольно, с энтузиазмом».
Никогда еще я не рассматривала станцию метро «Шоссе Энтузиастов» так внимательно, как 1 сентября 2009 года. А теперь рассмотрела очень внимательно. И увидела в верхней части боковых стен, по всей их длине, зигзаговые, волнообразные рельефные полосы, которых раньше как бы и не видела... И стала расшифровывать их, думать, что они обозначают, и подумала: это дороги, этапы большого пути, по которым шли и ехали каторжники и политзаключенные... преступники и не преступники... И Достоевский шел по этой дороге... И Раскольников Достоевского шел по ней... И Нехлюдов Толстого шел... И Мандельштам ехал, в телеге, на соломе, туда, куда его везли...
...Я знаю, что Юрий Кувалдин никогда никуда не опаздывает, хотя никогда никуда не спешит, и что если он договорился с кем-то встретиться где-то, то всегда приходит туда вовремя, даже на несколько минут раньше, он пунктуален, внутренне собран, организован и не разгильдяист - как немец, или как военный, или как спортсмен, и не любит, когда кто-то опаздывает. Я тоже не люблю, когда кто-то опаздывает, и сама не люблю опаздывать куда-то, и всегда прихожу вовремя туда, где договорилась встретиться с кем-то, и даже на несколько минут раньше (очень редко опаздываю, и если опаздываю, то максимум на две минутки).
...На «Шоссе Энтузиастов» я приехала в 13.55. А Юрий Кувалдин, который никогда никуда не опаздывает, приехал минут через двадцать или даже через тридцать... Потому что на его линии в метро были какие-то технические неполадки, и электричка долго стояла в туннеле, пока машинист ни ликвидировал эти неполадки...
- Ты молодец, что пришла вовремя и что не ушла... дождалась меня, а то некоторые постоят несколько минут, видят – человека нет, и скорее уходят, терпенья у них не хватает - ждать. А мало ли по какой причине человек задерживается... – сказал мне Кувалдин таким тоном, как если бы при этом вручил мне «Похвальный лист» за мое терпение и за мое хорошее поведение.
- Если я пришла, я буду ждать, сколько надо. Мало ли по каким причинам человек может опоздать. А если Кувалдин договорился встретиться с Красновой (или еще с кем-то) где-то такое, в метро, и сказал, что он придет, то он обязательно придет.
...Не могу сказать, почему, но у меня в голове крутилось стихотворение времен моего детства, сочиненное одним советским «классиком», автором «Дяди Степы» и двух гимнов, которое я с детства помню наизусть, помню и помню, и оно никак не выветривается у меня из головы, хотя сейчас я знаю, что оно – не шедевр, а в детстве оно казалось мне шедевром, классикой наравне со стихами и поэмами Пушкина:
В воскресный день с сестрой моей
Мы вышли со двора.
«Я поведу тебя в музей», - сказала мне сестра.
Вот через площадь мы идем
И видим, наконец,
Большой, красивый, светлый дом,
Похожий на дворец...»
...Я почему-то представила себя маленькой девочкой Ниной, какою я была когда-то, в 50-е и 60-е годы, когда Юрий Кувалдин был маленьким мальчиком Юрой, которого я тогда не знала, я представила себя детсадовкой в крепдишиновом коротком платьице с крупными маками и розами на нем, или в синеньком - с мелкими белыми горошками по всему фону – сарафанчике, с короткой юбочкой «солнце-клеш», со стриженной под машинку головой, с челочкой и с атласным белым бантиком на челочке, который все время съезжал куда-то набок, потому что волосы у меня были очень тонкие и очень мягкие, как цыплячий пух (они у меня и сейчас такие), или первоклашкой с двумя косичками и с двумя ленточками в косичках, которая приехала в Москву, одна без мамы и без сестры, и без крестной, и без братьев, и ничего и никого не знает здесь и которую сейчас поведут на экскурсию - в музей Москвы под открытым небом, смотреть Москву... «Я поведу тебя в музей...» - мог бы сказать мне коренной москвич Юрий Кувалдин. Он не сказал мне этого, да и стихов этих он скорее всего не знает (он в отличие от меня читал в детстве Ницше, Канта и Достоевского, а не Сергея Михалкова), но повел меня «в музей», которым я считаю и все станции метрополитена Москвы, в том числе и «Шоссе Энтузиастов», и всю Москву.
...Мы поднялись по эскалатору, по лесенке-чудесенке на улицу, всю освещенную солнцем и сверкающую, как большой витраж, подсвеченный изнутри источником света в миллионы киловатт.
- Это шоссе Энтузиастов... – объявил Юрий Кувалдин голосом гида и добавил: - Сейчас мы сядем на трамвай... на 43-й... и поедем по Буденновскому проспекту до завода «Салют» и до стадиона «Крылья Советов»... В Буденновском проезде ты никогда не бывала?
- Бывала... Я хожу сюда пешком из Перова в компьютерный центр, заряжать картриджи для своего принтера тонером... Но дальше компьютерного центра (который находится в начале Буденновского проспекта) я никогда не бывала...
- Сейчас побываешь...
...И мы поехали на трамвае, на этом транспортном динозавре Москвы, под равномерное громыханье и скрежетанье колес и железных сцеплений, по шоссе Энтузиастов, а потом свернули на Буденновский проспект и поехали по Буденновскому проспекту... Проехали несколько остановок, 1-й Буденовский проезд, 2-й, 3-й... Соколиную гору, которая упоминается в рассказе Юрия Кувалдина и в моем эссе о нем: «Вся шпана Соколиной горы и окрестностей стала учиться в заводской ремеслухе...» - в ремеслухе завода «Салют», где родилась футбольная команда «Крылья Советов»...
- А где сама гора? – спросила я у своего «гида». – Я ее не вижу.
- Горы нет. Это кусок Москвы так называется – Соколиная гора...
И Марьина роща – не роща, и Соколиная гора – не гора, а просто райончик Москвы... Но очень красивый... монументально-красивый... весь в сталинских домах, в стиле сталинского ампира... Москва сталинская...
- И это все Буденновский проспект? Какой он длинный... А когда же будет Мейеровский проезд, про который ты написал в своем рассказе «Мейер»?
- Буденновский проспект – это и есть Мейеровский проезд...
- Ах! Значит мы едем уже по месту действия твоего рассказала «Мейер»? По тому самому Мейеровскому проезду, где находится завод «Салют» и стадион «Крылья Советов», где ты бегал маленьким мальчиком в спортивной форме и играл в футбол?.. – я с повышенным интересом уставилась в окна трамвая и представила себе, что еду на нем, как в машине времени, сквозь 50 – 60-е годы... и нахожусь в тех годах, в том времени, в той эпохе, и сейчас увижу там мальчика Юру с мячом в руках. Его двойника тех лет. А сам Юрий Кувалдин, выросший в большого писателя, весь такой большой, стоит около меня в своей клетчатой рубахе с голубыми и песочно-кофейными полосками на ней, и в своих желтовато-коричневых брюках на синих резиновых подтяжках-помочах, какие бывают у детей и у очень солидных дядей, и с большим, видавшим виды кожаным темно-коричневым портфелем старого советского образца, как бы времен 50 – 60-х годов... разумеется, не с тем самым, с каким когда-то, еще школьником, ходил в школу, для школьника этот портфель велик, школьники с такими не ходят, а кажется, что с тем же самым, только выросшим, как и его хозяин... и вот стоит Кувалдин с портфелем около меня и смотрит на Мейеровский проезд. – Это тот самый Мейеровский проезд... из твоего рассказа «Мейер»... – говорю я с придыханием...
- Да. Но потом его переименовали в Буденновский проспект, назвали в честь Буденного, в честь тупого, ограниченного, неграмотного мужика, который умел только шашкой махать и головы рубить...
- Причем не только белым, но и своим красным... я читала об этом в какой-то газете...
Это про него творцы массовой советской песни, музыкальные иллюстраторы советской истории и легенд и мифов не Древней Греции, а СССР, написали боевую песню, под которую солдаты когда-то ходили маршем, в ногу, и которая звучала в репродукторах во время всех советских праздников и во время парадов на Красной площади 7 Ноября, «в красный день календаря»:
Мы – красные кавалеристы, и про нас
Былинники речистые ведут рассказ
О том, как в ночи ясные,
О том, как в дни ненастные
Мы смело, мы смело в бой идем...
Веди, Буденный нас смелее в бой...
Дома я потом, то есть сейчас, когда пишу это эссе, залезла в один из своих книжных шкафов, достала оттуда толстый справочник «Имена московских улиц», старый и уже почти старинный, 1975 года, в проклеенном тряпочном переплете, с желто-серыми, почти пергаментными листами, и прочитала там о том, что проспект Буденного – это «бывш. Мейровский пр.», который переименовали в проспект Буденного в 1974 году, через год после смерти Буденного.
А Семен Михайлович Буденный (1883 – 1973) – это «выдающийся советский полководец, герой гражданской войны, один из активных строителей Советских Вооруженных Сил, трижды Герой Советского Союза, Маршал Советского Союза, в 1937 – 1939 гг. командующий Московским военным округом. Похоронен на Красной площади у Кремлевской стены».
А бывш. Мейеровский проезд стал называться Мейеровским в 1922 году, в честь садоводства Мейера, которое находилось здесь. А до этого, до 1922 года и до революции назывался Слободским проездом «по близости его к Семеновской слободе».
- А где дом Мейера? – спросила я у своего серьезного спутника Юрия Кувалдина, когда трамвай стал плавно сворачивать по черным блестящим рельсам влево и проезжал с одной стороны мимо сада, огороженного черными прутьями ограды и похожего на темно-зеленые и светло-зеленые кучевые облака в корзине из черных прутьев, а с другой стороны - мимо двухэтажного бело-желтого особнячка в старомосковском стиле ХIХ века, с узорными каменно-барашковыми лепнинами наличников над окнами...
- А вот он, этот особнячок – это и есть дом Мейера...
Вовремя я спросила про него... а то бы и проехала мимо, и крути тогда головой, поворачивай шею назад, смотри, где он там... дом Мейера, Ивана Мейера, «фирма которого была известна каждому культурному москвичу благодаря оранжереям в Лефортовской части Москвы в Мейеровском проезде», как пишет писатель-московед-москволетописец Юрий Кувалдин...
...Около дома номер 19 в Мейеровском проезде мы сошли с трамвая, два человека не рассеянных не с улицы Бассейной. Дом был с квадратными колоннами, типичный дом сталинской эпохи...
- Это и есть дом моего Мейера, не того Мейера, директора фирмы садоводства, в честь которого Мейеровский проезд назывался когда-то и до сих пор называется у меня в рассказе Мейеровским, а его однофамильца, моего литературного героя...
- ...то есть того Мейера, которого прозвали Мейером в честь Мейеровского проезда, в котором он жил... то есть того Мейера, который в детстве и в юности играл в футбол, как ты... за команду «Крылья Советов»...
- Я играл за команду «Локомотив»...
- За которую болел Астафьев?
- Нет. Не за ту... я играл в юношеской команде. Тогда было много разных спортивных клубов...
...Мейер играл в юношеской команде за «Крылья Советов», а потом в высшей лиге, и стал получать большие деньги и стал пить и спиваться. И его дисквалифицировали и отчислили из команды, из большого спорта, и он стал работать на заводе «Салют» мастером (где Кувалдин не работал), а потом ушел на пенсию и перестал пить... и как-то раз ехал в метро, в электричке, и нечаянно выронил из своего кармана на пол деньги, которые жена дала ему, чтобы он заплатил за квартиру, и он спросил, чьи это деньги, а один пассажир, черный горец с большим носом, не растерялся и сказал «мои» и схватил их и выскочил из вагона и убежал... и Мейер только потом догадался, чьи это деньги... а один раз он нечаянно нашел около сберкассы пачку чужих денег и в отличие от черного горца не сказал себе «это (теперь) мои деньги», а решил отнести и сдать их в сберкассу... Мейер – кристально чистый человек... советского воспитания... Кто это сейчас найдет на улице деньги, пачку банкнот, и отдаст их в сберкассу?
- Хороший у Мейера дом, - сказала я, любуясь балкончиками и массивными квадратными колоннами...
- Да, - торжественно сказал Юрий Кувалдин, любуясь домом своего литературного героя Мейера так, как если бы он, не Мейер, а Кувалдин, сам построил это великолепное архитектурное сооружение. Я посмотрела на этот дом как на дом из рассказа Юрия Кувалдина, как на архитектурный объект, который появился в реальном Мейеровском проезде, на Буденновском проспекте, как реальный дом только после того, как он появился в рассказе Юрия Кувалдина, и только после того, как Кувалдин указал мне на него и сказал мне: «Это дом моего Мейера». И мне представилось, что не кто иной, как Юрий Кувалдин, и построил этот дом, по своему проекту, построил и поселил там своего героя. И его герой живет там, как фантом, а жители этого дома даже и не знают об этом.
- Я селю своих героев, где хочу... – сказал Юрий Кувалдин, как если бы он был мэром Москвы и главой Комиссии по распределению жилплощади в одном и том же лице.
- Ты селишь их в самых лучших домах Москвы...
- Да... И на самых лучших улицах...
- Да. Но для этого надо знать Москву, чтобы знать, где селить своих героев, на каких улицах и в каких домах.
Юрий Кувалдин и знает ее. И поэтому никогда не напишет, что его герой живет около стадиона «Крылья Советов» в Банном переулке, или в Мейеровском проезде около Елисеевского магазина. Как кто-то из писателей написал, что трамвай шел по Москве, по улице Горького или где-то еще, по какой-то другой улице, по которой трамваи никогда не ходили ни в царское, ни в советское время, ни в постсоветское время...
По книгам Юрия Кувалдина можно изучать Москву, ее географию и топографию, и ее историю... и схемы метрополитена, и карту Москвы, и атмосферу Москвы разных времен и эпох, и нигде ты не найдешь у него там ни одной неточности.
И если его литературный герой доезжает по реальной станции «Площадь Ильича» и переходит оттуда на станцию «Римская», то никак он у него не будет переходить оттуда на станцию «Таганская» или «Тургеневская» или «Филевская»... И поэтому, когда читаешь книги Кувалдина, веришь в его литературных героев, как в реальных людей, которые живут в реальной жизни, а не только на страницах книги. У него ни в чем нет неточностей. Ни в одежде героев своего времени, ни в предметах быта, ни в чем...
Кувалдин работает в своей прозе по системе Станиславского и соблюдает закон единства места, времени и действия и во всем старается добиться правдоподобия. И у него получается абсолютное правдоподобие всего о чем он пишет, даже и в сюрреалистических сценах и эпизодах.
- А вон напротив дома Мейера – завод «Салют», - сказал мне автор «Мейера» и указал на здание из своего рассказа, которого я и не увидела бы в реальной жизни, если бы его не было в рассказе «Мейер», и прошла бы мимо него так, как если бы его не было:
«На другой стороне Мейеровского проезда, по центральной оси которого постоянно громыхают трамваи, протянулась застекленная галерея с колоннами в стиле тридцатых годов проходной завода «Салют». Синее трехэтажное здание, закругленное над проходной»...
Мне показалось, что и этот завод возник на другой стороне реального Мейеровского проезда, Буденновского проспекта, только после того, как возник в прозе Кувалдина и Кувалдин указал мне на него рукой... Не было для меня этого завода на этом месте до этого, не видела я его и не увидела бы, даже если бы шла-проходила мимо него своими ногами, и вот он появился ни с того ни с сего, как если бы сам Кувалдин и построил его... Фантастика, да и только...
- На этом заводе делались моторы для самолетов... Еще до революции... А потом уже в советское время.
Как пишет Юрий Кувалдин, «в 1912 году французы основали заводик «Гном-Рон», где стали делать моторы для самолетов. После революции завод получил название «Икар». Завод стал почтовым ящиком, стремительно наращивающим свои обороты. В старых стенах стало тесно...» Тогда стали строиться-пристраиваться к нему новые стены, «на Мейеровском проезде, параллельно линии Казанской железной дороги». Теперь этот завод занимает очень большую территорию и тянется по Мейеровскому проезду – по Буденновскому проспекту – на целый километр или на два...
...Мы завернули вправо за угол дома Мейера, и... я увидела... новую картину Москвы из рассказа Юрия Кувалдина «Мейер», которую раньше никогда не видела в жизни:
«...вход на... стадион «Крылья Советов»!
И все-все там было, как в рассказе Кувалдина:
«Над воротами между двумя прямоугольными и высокими строениями, которые можно назвать тумбами, висел длинный синий щит с овальными углами с надписью «Крылья Советов». Между словами «Крылья» и «Советов» в белом круге - символы «КС». Над этим кружком надпись - «Салют» ММПП. На левой тумбе стоит белая гипсовая фигура футболиста с букетом цветов. На правой тумбе – спортсмен с копьем. А справа дом, в котором жил Мейер, – с балконами и поддерживающими их колоннами»...
Я обрадовалась и воротам, и футболисту с букетом цветов, и спортсмену с копьем так, как если бы знала их с детства. Как знала я с детства одну гипсовую спортсменку-гимнастку и одного гипсового спортсмена-легкоатлета в Рязани около клуба «Красное знамя» на Первомайском проспекте, которые стояли и до сих пор стоят там на пьедесталах у ворот на территорию клуба...
- Вот эти ворота на стадион «Крылья Советов» из твоего рассказа... Вот этот гипсовый футболист с букетом цветов!.. вот этот спортсмен с копьем... – сказала я Юрию Кувалдину, как если бы он никогда не видел их и не знал, что это такое, и кто это такие, и как если бы не он привел меня сюда показать мне все это, а я привела его сюда, чтобы показать ему все это... показать Москву со стадионом «Крылья Советов»... Чудо архитектуры сталинских времен, которое остается и чудом нового времени и ценится сейчас еще больше, чем раньше.
...До того, как я увидела все это в реальной жизни 1 сентября 2009 года, я видела все это только в рассказе Юрия Кувалдина «Мейер», а теперь вижу и в реальной жизни... Как если бы все, что было в рассказе, перешло в реальную жизнь, а не все, что было в реальной жизни, перешло в рассказ «Мейер». Я даже рот разинула от изумления и восторга... Мне показалось, что это Юрий Кувалдин воздвиг эти ворота и сделал эти гипсовые скульптуры и вознес их над воротами... что это он – автор всего этого не только в рассказе, но и в жизни.
...Мы прошли к стадиону «Крылья Советов» через весь парк завода «Салют», через фонтан без воды, с коричневыми каменными пингвинами... Я прочитала на щите, прикрепленном к столбу, что команда «Крылья Советов» существует при этом заводе с 1922 года. А что она выступала на первенстве СССР и что до войны она играла в высшей лиге и что когда завод эвакуировался в Куйбышев, она стала играть от Куйбышева, но что и в Москве она существует до сих пор... я узнала из рассказа Кувалдина «Мейер»... а многое – еще со слов Кувалдина, который показал мне стадион, свою святая святых...
...Мы прошли туда мимо охранника в черной форме, который было остановил нас, сказал:
- Посторонним туда нельзя!
- Мы не посторонние, - культурно объяснила я ему. – Он (я показала охраннику на Юрия Кувалдина) играл здесь в детстве за свою команду...
- Я играл здесь за команду «Локомотив» с «Крыльями Советов», с «крылышками»... И тренировался здесь с ребятами... Отсюда вышли выбились в большой футбол футболисты Валентин Иванов... Симонян (?)... И хоккеисты тоже... – Юрий Кувалдин назвал несколько фамилий. Но, поскольку я не специалист по футболу и хоккею и не знаю всех фамилий, то я и не запомнила их. Даже и фамилию Симоняна, по-моему, запомнила не так, как надо...
У охранника было простоватое, худощавое, загорелое, не интеллектуальное лицо, с черными узковатыми глазами, такими темными, будто они у него без белков. Лицо человека, который никогда не читал книг и не имеет отношения не только к литературе и литературному творчеству (это само собой), но и к футболу тоже. И все, о чем говорил Кувалдин мне и ему, было для него таким же дремучим лесом, как сам парк, весь заросший дикой травой... Он смотрел на нас, как баран на новые (футбольные) ворота. Ему бы не стадион «Крылья Советов охранять», а овощную базу. Я думаю, что в картошке и огурцах он, разбирается лучше, чем в футболе, да и то только когда ест их. Впрочем, если говорить языком Гоголя, человек он добродушный, не злая собака во дворе, не злой пес. Иначе он не пустил бы нас на стадион – как говорится, без билетов... А на пустой стадион, когда там нет матча, не пустил бы и с билетами.
...Стадион произвел на меня очень яркое, красивое, эффектное впечатление... да еще при ярком солнце. Он весь такой – как игрушечный, мультфильмовый, весь такой аккуратный, с низенькой зеленой, по-английски ровно подстриженной травкой... с яркими желтыми, синими, салатовыми и красными креслами на амфитеатровых трибунах. Причем из красных кресел, как из кусочков мозаики, на трибуне выложено слово «САЛЮТ», огромными буквами... а из белых кресел – окантовки букв, и все это на желтом фоне желтых кресел. Никаких футболистов на стадионе не было. Как и никаких болельщиков на трибунах и в ложе. Но я представила себе, как футболисты бегают там по зеленому полю под гул трибун... и как Юрий Кувалдин, стройный, высокий мальчик с лазурно-голубыми глазами, в спортивных трусах и в спортивной майке, бегает от одних ворот к другим, ведет мяч то «щечкой», то «шведкой», закладывает «финт», «лихо обходит центрального защитника и с ходу пушечным ударом направляет мяч в паутину», в сетку ворот противника, забивает гол, как это делает у него в рассказе футболист Мейер.
- Футбол во времена моего детства и юности считался элитарным видом спорта, - сказал мне Юрий Кувалдин, теперь уже далеко не мальчик, а солидный мужчина, со спортивной выправкой, который уже давно не играет в футбол, но с удовольствием смотрит его по телевизору и болеет за ЦСКА и за Россию... Кувалдин считает, что если кто не любит футбол, тот не может быть хорошим писателем. – Чтобы играть в футбол, бегать по полю площадью сто на сто сорок метров, требовалась не только хорошая физическая подготовка, но и голова... футболист должен уметь быстро соображать на поле, быстро реагировать на все и уметь обманывать противника, посылать мяч не туда, куда думает противник...
Кто-то сказал: чтобы играть ногами, нужна голова...
- А у тебя в рассказе «Мейер» все футболисты пьют... И ты говорил, что ты с ребятами пил после матча... и в десять лет, и даже в семь лет?.. и что стакан водки тебе было выпить так же легко, как лимонад...
- В сталинское время все пили... Это считалось нормой.
- «Сталинской культурой всеобщего пьянства»?
- Да. Но перед матчем врачи проверяли футболистов... если находили у них в крови алкоголь, допинг, то их не пускали на поле... Разумеется, многие футболисты с годами превращались в алкоголиков, спивались. Эдуард Стрельцов... и другие. Но это еще потому, что у футболистов короткий век... Самый лучший период для них – от 18-ти до 25-ти лет. Период ротации, наивысшей спортивной активности. А потом начинается период стогнации, утраты активности... Регресс. «Старых» футболистов должны сменить новые, это естественно. А «старые» не хотят уходить из футбола. И играют и в тридцать и в сорок лет... И играют все хуже и хуже. И страдают от этого. И у них начинается депрессия... Они не знают, чем еще себя занять в жизни. И начинают пить и спиваться... Некоторые становятся тренерами.
- Учатся в институте физкультуры...
- Но не все умеют быть тренерами... Среди футболистов нет интеллектуальных людей. Поэтому они не могут заменить спорт интеллектуальной жизнью... В этом их трагедия...
Увы и ах!..
...Мой старший брат Владимир тоже любил футбол... Когда-то, до армии, он играл в футбол, во дворе, на площадке между сараями, а потом и в армии. А потом уже любил только смотреть футбол. И я любила смотреть футбол, особенно когда «наши» играли с другими странами, с Италией, с Чехословакией, с Аргентиной, с Португалией... Голос футбольных комментаторов – Озерова и еще кого-то - и гул трибун по телевизору – это фон, на котором проходило мое детство, когда я приезжала из школы-интерната домой, а мой старший брат сидел у телевизора и смотрел футбол... и очень переживал, когда наши проигрывали, и, пытаясь помочь им, как если бы сидел на трибуне, орал им: «Н-ну! Н-ну-у!..» - мол, забивайте гол... «Эх!» - не забили... И очень радовался, когда наши выигрывали... И я с ним радовалась.
...Я в детстве, девочкой, тоже иногда играла в футбол... в школе-интернате и в пионерском лагере «Комета», с мальчишками... Помню, 1 сентября, классе в четвертом или в третьем, кастелянша выдала мне новенькие коричневые ботиночки с широкими рантиками, на шнурках. Я насмотреться и налюбоваться и нарадоваться на них не могла. И пылинки сдувала с каждого ботинка, и чистила ботинки - нога об ногу, об свои чулки. А после обеда я пошла на спортивную площадку, не такую красивую, как «Крылья Советов», притом на земляную, которая находилась за основным корпусом здания школы и на которой не было никакой травы, смотреть, как мальчишки моего класса играют в футбол. И там не хватало одного футболиста, и этим футболистом стала я, девочка с косичками. И два часа бегала с ребятами по полю, в клубах пыли, и гоняла с ними мяч, в своих новеньких ботиночках, и в новом коричневом платьице с простроченной кокеткой, и с белым воротничком и белыми манжетами (а свой белый фартучек я с себя сняла, чтобы он не испачкался), мне очень понравилось играть в футбол, и я ни разу не упала во время матча и не расшибла себе коленки и не изорвала свои матерчатые, в узкую полосочку, чулки (а колготок у нас в стране тогда еще не было) и даже забила целых два гола... или один... – к счастью, не в свои ворота... И ребята поздравляли меня, поздравляли... и говорили мне, что из меня может получиться хорошая футболистка... А я посмотрела на свои ботиночки... и ужаснулась... и едва не заплакала... даже, по-моему, и заплакала. Они за два часа превратились у меня из новых в старые, в царапинах, трещинах и ободратинах, и потеряли весь свой праздничный вид, как будто я ходила в них десять лет по камням и колдобинам, по бездорожью, и не снимала их со своих ног... А про свой белый воротничок и белые манжеты я уж и не говорю... Они стали темно-серыми.
...Юрий Кувалдин считает, что писатель должен писать не от случая к случаю, а каждый день, не ждать вдохновения, не оправдываться тем, что «у меня сейчас, мол, вдохновения нет», а писать и писать, что-нибудь, все равно что, а вдохновение само придет к тебе, как аппетит во время еды.
- Спортсмены тренируются каждый день, чтобы нарабатывать свою физическую форму и не терять ее. И писатели должны писать, тренироваться каждый день, чтобы всегда быть в хорошей литературной форме.
Кувалдин пишет каждый день. И рассказы, и литературный дневник – Живой Журнал... И ничего не высасывает из пальца, ничего не вымучивает из себя. У него все как бы само собой пишется, автоматически, автопилотно. Он всегда находится в прекрасной литературной форме. И пишет так же легко, как хороший футболист играет в футбол. Кстати сказать, и свою физическую форму он не теряет. Он каждый день проходит пешком не меньше десяти километров. И по дороге думает о чем-нибудь и сочиняет в голове новые сюжеты... или даже как бы ни о чем не думает, а просто идет и просто смотрит по сторонам, а сюжеты и детали новых рассказов так и прилипают у него к подошвам, как листочки липы, падающие с ветвей деревьев и лежащие под ногами, и так и залетают к нему в голову через глаза и уши и сидят там, как в компьютере, а потом, смотришь, откуда ни возьмись - появляются на бумаге... с экрана мозга переходят на экран монитора.
На лавочке около недействующего фонтана с коричневыми пингвинами Юрий Кувалдин сказал мне, ожидая от меня, по условному рефлексу Павлова, конфеты, которые я беру с собой для него, когда иду гулять с ним, потому что он любит сладкое:
- А где конфеты, которые мы собирались есть с тобой сегодня?
- Я так спешила, что не взяла с собой конфет. Вот у меня с собой только одна конфета – «Коровка». Му-у...
Я дала ему «Коровку» в гладком фантике, на котором была нарисована коровка на лугу. Он, как маленький ребенок, развернул фантик и с удовлетворением засунул конфетку себе в рот, за щеку и с удовольствием сказал: «О...» - и стал жевать ее с таким же удовольствием, как коровка траву или сено, а конфет они не едят.
2.
... - Ты не устала гулять со мной? – спросил у меня Юрий Кувалдин, который привык проходить не меньше десяти километров в день, как марафонец.
- Когда я иду с тобой, я почему-то никогда не устаю, сколько бы километров ни прошла.
- Тогда давай доедем на автобусе до станции метро «Партизанская»... И я покажу тебе еще одно место действия своего рассказа «Мейер»... Измайловский парк, куда Мейер ходил на танцы и где при Сталине – начали строить стадион имени Сталина, самый большой в нашей стране, на 120 тысяч зрителей... Но недостроили, из-за смерти Сталина... После которой Хрущев начал разоблачать культ личности Сталина...
и создавать культ личности Хрущева?
« - Я поведу тебя в музей, - сказала мне сестра». «Я поведу тебя в Измайловский парк», - сказал мне Юрий Кувалдин, который в юности ходил туда на танцы с кодлой ребят, как и его герой Мейер, который, по сюжету рассказа, «был у них за предводителя».
На автобусе, номера которого я не помню, а Кувалдин помнит, мы доехали до станции метро «Партизанская», которая раньше, не так давно, называлась «Измайловский парк», а теперь почему-то, не так давно, стала называться «Партизанская»... как будто в Измайловском парке прячутся партизаны, которые взрывают электрички, как в одном советском анекдоте.
...В одну деревню поздно-поздно ночью приполз из дремучего леса (как если бы из Измайловского парка) один партизан, весь бородатый, в фуфайке, обвешанный гранатами, подкрался к избушке, которая стояла с краю деревни, постучал в окошко, спросил у старушки, которая высунулась оттуда: «Бабуся, скажи, фашисты все еще в деревне? Сколько их у вас тут?» - «Бог с тобой, сынок... Какие фашисты? Война уже давно кончилась, двадцать пять лет назад...» - «Неужели? Ах ты, господи, я все поезда двадцать пять лет взрываю...»
- «Партизанской» станцию метро назвали, может быть, потому, что под стадионом, который так и недостроили при Сталине, находится бункер Сталина, - предположил Юрий Кувалдин.
«Теперь бункер стал музеем, иди и смотри. У Измайловского парка...» - так написал Юрий Кувалдин в своем рассказе «Мейер».
Бункер мы смотреть не пошли, а пошли по центральной Народной аллее туда, куда она вела, как в песне «Куда ведешь, тропинка милая...», которая звучала по всесоюзному радио в 60-е годы и которую любила петь моя матушка.
Куда ведешь, тропинка милая?
Куда ведешь, куда зовешь?
Кого ждала, кого любила я,
Уж не догонишь, не вернешь...
- Когда мы ходили с тобой по Достоевским местам, на Люблинские пруды и в Люблинский парк, погодка была серенькая. С мелким дождичком, а сегодня какая... («Мороз и солнце, день чудесный!»... То есть – сегодня ни мороза, ни снега, ни дождя нет. Только солнце! – день чудесный!) Это ты заказал такую погоду? Через самого Господа Бога? Сказал ему: «Мы с Ниной Красновой пойдем сегодня гулять. Ниспошли нам, Господи, хорошую погоду...» – сказала я Юрию Кувалдину, как если бы земному наместнику Бога...
...Не знаю, как в другие дни, но в этот день, 1 сентября, народу в парке было много, как на самых людных улицах Москвы или как в метро в часы пик. Парни и девушки, парочками и группками, степенные пенсионеры, бабушки в панамах и дедушки с палочками, молодые мамы с детьми от трех до десяти лет и с младенцами в колясках... Кто-то медленно брел по дорожкам, кто-то бегал и по этим же самым дорожкам, и по газонам, туда-сюда, кто-то катался на велосипедах, кто-то на роликах, кто-то крутился около аттракционов, катался на разноцветных качелях, на «самолетиках» и «лодочках» и на Чертовом колесе... Шум-гам, крики, смех, визги со всех сторон, попсовая стереомузыка из всех углов парка... пение птиц из-за этого не слышно.
- Я не люблю аттракционы... – заявил Юрий Кувалдин...
- Они для тех, кто ничем не умеет себя занять, и кто ищет себе какие-то пустые развлечения...
...Недавно на ВДНХ любители аттракционов катались в железных люльках на Чертовом колесе, а оно сломалось и зависло в воздухе, а с ним там зависли и все «пассажиры», которые сидели в люльках... И перепугались же они. Пришлось администрации вызывать на место происшествия пожарные машины и подъемные краны и чуть ли не крючьями доставать всех потерпевших и ссаживать их с Чертова колеса на землю...
- Народу в парке сегодня чересчур много, - констатировал Юрий Кувалдин. – Некуда деться от людей... И спереди, и справа, и слева и сзади – везде люди. Они идут и чуть ли на пятки друг другу и нам наступают... Или идут с нами нога в ногу и не дают нам ни о чем своем поговорить. И говорят между собой и как бы заставляют нас слушать все, о чем говорят они между собой.
- Получается, что в дождик по парку и по Москве гулять лучше, чем при «хорошей» погоде... Люди сидят дома... И не вторгаются в твое эмоциональное пространство...
- Да...
...На развилке двух асфальтовых дорог стояло приколоченное к гвоздями к столбу грубоватое панно с чертежом Измайловского парка. Но почему-то этот чертеж стоял-висел кверху ногами, и, чтобы рассмотреть его, надо было быть акробатом, встать на руки, вниз головой, кверху ногами, а иначе никак нельзя было рассмотреть его и понять, что там к чему... Или надо было быть Валерием Золотухиным, который умеет стоять на голове, по системе йогов, он мог бы встать на голову и рассмотреть чертеж, как надо.
- И кто это додумался повесить чертеж парка кверху ногами?
...Измайловский парк – это очень большой, почти дикий лес на востоке Москвы, с неподстриженными деревьями, лиственницами, липами, дубами, чуть ли не времен Екатерины Великой, с неподстриженной травой и с асфальтовыми, а кое-где плиточными дорогами и дорожками вдоль всего этого леса или парка, вдоль этого лесопарка, и с клумбочками на перекрестках и асфальтированных площадках, которые, асфальтовые дорожки и клумбочки, как и аттракционы, и делают этот лес цивилизованным лесопарком. Но не только они делают его лесопарком, а еще и старинные, невысокие усадебки, оштукатуренные желтой штукатуркой, которые охраняются государством и некоторые из которых сохранились аж с ХVII века и время от времени мелькают сквозь ветви деревьев то там, то сям... где-то такое в стороне от пешеходных линий... как декорации Потемкинской деревни... и кажутся нарисованными и выпеленными из фанеры...
- В Измайлове прошло детство Петра I. Он играл здесь в военные игры, в «потешные войска»... - объяснил мне мой ходячий справочник Юрий Кувалдин...
...А в справочнике «Имена московских улиц» я прочитала, что район Измайлова находится «на месте старинного села Измайлова, принадлежавшего когда-то боярам Измайловым. В XVI в. село стало вотчиной бояр Романовых, в XVII в. превратилось в царскую подмосковную усадьбу. Здесь на острове, образованном речкой Серебрянкой, были возведены дворец, собор, церкви и многочисленные службы. Часть этих сооружений уцелела и охраняется как памятник архитектуры XVII в. В Измайлове прошли детские годы Петра I. Здесь в военных играх с «потешными» Измайловского, Преображенского, Семеновского полков закладывались основы русской регулярной армии... О лесах, простиравшихся к востоку от Москвы на десятки километров, напоминает Измайловский лесопарк».
...Около кустов сирени нам попались разрисованные красными и синими красками лоточки на колесах, с мороженым и напитками под стеклянными витринами... Около которых, как пчелки около меда и около корыта с сиропом, вились тетечки с детишками и жужжали и зудели, как пчелки: з-з-з-десь борж-ж-жом... морож-ж-женое... невоз-з-з-мож-ж-жно ж-ж-жарко... уж-ж-ж уж-ж-жас-с-с-но ж-ж-жарко...
Юрий Кувалдин окинул витрины своим снайперским взглядом и безошибочно выбрал и купил из всего, что там было, все самое лучшее: два мороженых «Мaxibоn» (вафельный микс), мне и себе, и две пластмассовые бутылочки напитка «Frustil», из манго и папайи, мне и себе. И тем самым он сделал для нас обоих праздничный день 1 сентября еще более праздничным... Мы как бы обмыли этот день, выпили за него, не чокаясь, по глоточку, безалкогольный напиток, тонизирующий и наполняющий нас радостным высокоградусным ощущением жизни, и закусили вкусным мороженым... И я на какой-то момент превратилась в школьницу в белом фартучке и с белыми ленточками, вплетенными в косички... А Юрий Кувалдин на какой-то момент превратился в школьника.
Не ела я ничего вкуснее мороженого «максибон» (максимально хорошее – значит), в котором есть и кусочки печенья, и кусочки вафли, и кусочки шоколада в глазури, и которое состоит из двух разных, но одинаково вкусных частей, как из двух сюрпризов... когда ешь первую часть, не знаешь, какою будет вторая, а она оказывается совсем не такой, как первая, но по-своему такой же приятной и вкусной, как первая. И не пила я ничего вкуснее напитка из манго-папайи... Это такой приятный сок... с непривычными ароматными оттенками...
Кстати сказать, папайя – это очень сексуальное растение, которое растет на Кубе... Плоды папайи смотрятся на голом стволе, как зеленые яйца какого-нибудь гуманоида, не видимого невооруженным глазом... Но это я к слову говорю, не знаю зачем. Просто потому, что вспомнила фильм о Кубе и о папайе, который когда-то видела по телевизору... А растение манго я не видела, ни по телевизору, ни в жизни, и не могу сказать, на что оно похоже.
...Измайловский парк настолько густ и дремуч, настолько первозданен, что в нем водятся... не медведи и не волки, слава Богу, не хватало их в Москве, а... белочки... причем какие-то такие не дикие, а очень контактные и общительные, цивилизованные белочки, почти ручные... Они бегают по дорожкам и подбегают к людям, как маленькие домашние кошечки или собачки... и ждут, когда люди угостят их чем-нибудь, каким-нибудь таким лакомством...
К нам прямо на дорожку выскочила из-за толстого корявого ствола лиственницы и из-под ворохов сухих рыжих листьев и подбежала близко-близко миниатюрная рыженькая белочка, вся под цвет этих листьев, как в маскировочном комбинезончике, очень изящная, с лекально изогнутыми контурами, и с темно-коричневым пушистым хвостом... И мой «суровый друг» Юрий Кувалдин поставил у своих ног свой старый, как если бы из литературного музея Достоевского или Льва Толстого, коричневый портфель с дырявящимися и уже почти не кожаными, а тряпочными уголками, отломил от своего мороженого кусок мороженого и кинул белочке, как если бы своему коту Урмасу... И она схватила этот кусок двумя лапками и начала с аппетитом есть его... А я и не знала, что белочки едят мороженое! Я думала, они только еловые шишки едят и грибы и ягоды... Я скорее достала из футляра свой цифровой фотоаппарат и сфотографировала Юрия Кувалдина и его новую подружку из мира животных, белочку... в двух шагах от него... А он отломил и бросил ей еще один кусок мороженого. И мне стало жалко, что я свое уже съела и не могу угостить им белочку... Она потом бежала за нами, как дрессированная кошечка из зверинца Куклачева, и бегала и бегала вокруг нас кругами и резвилась около нас... и то подбегала к нам близко, то отбегала от нас на несколько метров, но не выпускала нас из поля своего зрения, пока ее не перехватили две семейные пары с детишками мал мала меньше, один – в розовых ползунках, и стали угощать ее чем-то еще... может быть, конфетами... и она начала прыгать около них... Причем свой пушистый хвост она не тащила, не волочила за собой по земле, а держала на весу, параллельно плоскости земли, а хвост у нее такого же размера и такой же длины, как все ее тело, и я подумала, что держать его на весу ей, наверное, не очень легко... а может быть, и легко, потому что она, как спортсменка, с детства натренировалась держать его на весу...
- Измайловский парк – это все же не парк, а лес, - заключил Юрий Кувалдин. – В парке вся трава должна быть ровно подстрижена (как на футбольном поле?), все деревья должны быть подстрижены... все кусты должны быть подстрижены, как в английских парках, и как в парках русских дворян, которые не зря делали у себя в усадьбах парки по английскому образцу… В России, как и в Европе, когда-то было очень развито парковое искусство… В парках должны быть не аттракционы, а концертные залы с концертами классической музыки, с певцами и музыкантами, и должны быть художественные галереи с выставками картин художников... чтобы публика могла пойти в парк послушать концерт и посмотреть выставку картин... И мой Саша мог бы устраивать там свои выставки, а то художникам уже негде устраивать их. Парк должен быть культурным местом для культурного отдыха и эстетического воспитания своих посетителей. Я бы даже вход туда сделал по билетам, за символическую цену, по 10 рублей билет. Чтобы люди шли туда, как в музей, как в заповедник природы и искусства…
- У нас в Москве и в России никогда ни у кого руки не дойдут сделать такие парки…
- Самый лучший в Москве – это парк в Царицино, Царицынский парк, который сделал Лужков и где я люблю гулять и куда я хожу пешком из Братеева…
- Ты и меня туда водил… Да, это парк-эталон, каким должен быть парк…
...И мне тут же вспомнился этот парк, с отреставрированным Екатерининским дворцом, и с Хлебным дворцом, и с Большим мостом в стиле рококо через овраг… И еще мне почему-то вспомнился парк «Лазенки» в Варшаве, где я была с группой поэтов от Иностранной комиссии СССР в 1987 году, на празднике Варшавская Осени Поэзии и слушала там концерт классической музыки Генделя, Глюка, Шопена в Померанцевом Дворце парка, в Померанцарне, которая является шедевром зодчества ХVIII или XVI века... а сам парк когда-то считался королевским и сохранился с времен короля Августа I или II, я уже забыла, какого Августа, под каким номером.
- А зато в Измайловском парке водятся белочки, - сказала я, чтобы защитить Измайловский парк, который мне очень понравился, и понравился как раз потому, что он похож на лес. Лес – в центре Москвы! В центре мегаполиса! Среди скопления вредных промышленных предприятий и среди вредного дыма и смога! Это ли не благодать?
А в Царицынском парке тоже водятся белочки...
...Мы с Кувалдиным пошли по аллее пирамидальных тополей, очень высоких и заужающихся кверху, которые делают пейзаж Измайловского парка похожими на Крым, на Коктебель и на резиденцию русских царей и советских правителей Ливадию... С правой стороны этой аллеи беседка-ротонда с округлой серовато-голубоватой металлической крышей, похожей на шапочку, сшитую из клиньев, под цвет полосок на рубашке Юрия Кувалдина и под цвет оправы его очков, и с узкими белыми цилиндрическими колоннами и с низкими белыми ажурными бордюрчиками, с железными завитушками на них в форме изогнутых стеблей травы и цветов... На фоне этой беседки-ротонды Юрий Кувалдин сфотографировал меня, а я его. Чтобы лучше запомнить не только самих себя, какими мы были в этот день, но и эту экзотическую и великосветскую часть парка...
...Какие-то две тети Моти увидели, что мы идем к беседке и фотографируемся около нее, и тоже заспешили туда, к нам, туда, куда «народ» идет, и стали вертеться около нас, чтобы сбиться с нами в одно стадо. Не умеют люди наслаждаться своей уединенностью от всех, даже на лоне природы, которая располагает к этому, они так и норовят влиться в какой-нибудь коллектив, даже там, где его нет, и пристроиться к кому-то в хвост, скучно и неинтересно им с самими собой... Потому что они нетворческие люди.
- Измайловский парк тянется на несколько километров... Парки не должны быть такими большими. Их надо разбивать на участки... на несколько парков... – с компетенцией парковода-профессионала сказал мне Юрий Кувалдин.
В это время часть Измайловского парка как раз кончилась, оказалась перерезана Московским проспектом, по которому туда-сюда сновали автомобильчики, как по заводной игрушечной автодороге. Мы перешли через него и пошли дальше. И оказались в очень культурной части парка, с подстриженной травой, с подстриженными кустами и деревьями и с уличным театром-эстрадой...
- А где стадион имени Сталина и бункер Сталина?
- Это дальше, - махнул мой Сусанин рукой куда-то за стену деревьев. – Мы туда сегодня не пойдем.
Тем более, что у меня в моей американской сумке с толстыми ручками-вожжами зазвонил мобильник. Это мне звонил главный зритель Театра на Таганке, главный редактор журнала «Детское чтение для сердца и разума» Петр Кобликов, который собирался сегодня передать мне в метро один пакет, и спросил, где и во сколько мы можем встретиться, на какой станции метро, чтобы нам обоим было это удобно: «Ты сейчас где находишься?» - спросил он. - «В Измайлове...».
- Если идти и идти по Измайловскому парку, прямо и прямо, то придешь прямо в Перово... – сказал мне Кувалдин, который, в отличие от меня, очень легко ориентируется в пространстве...
- О-о?
- Да.
***
Если долго идти по дороге,
Где твой дом, - до Рязани дойду,
Там увижу тебя на пороге,
Как цветущую вишню в саду... –
Написал мне когда-то один мой читатель-почитатель с улицы Нижегородской, один москвич, поэт-любитель, фотограф-любитель, художник-любитель, который мечтал всю жизнь показывать мне Москву, а значит всю жизнь гулять со мной по Москве. Но у меня нашелся другой «гид», десятью головами выше, с которым мне намного интереснее «гулять по столице» нашей Родины. Мне далеко не все равно, с кем гулять по ней, и далеко не все равно, кто будет показывать мне этот «лучший город земли».
- Но в Перово мы не пойдем. Мы пойдем назад, к станции метро «Семеновская»... – твердо сказал Кувалдин, который уже десять лет показывает мне Москву и не может показать ее всю. «Широка Москва моя родная...» Всю ее и за всю жизнь не узнаешь.
И мы пошли и мы пришли к станции метро «Семеновская», которая, как сказал Кувалдин, раньше называлась «Сталинская».
В справочнике «Имена московских улиц» про район около станции «Семеновская» говорится, то есть пишется вот что: что когда-то здесь находилось село Семеновское, «с конца XVII века превращенное Петром в Семеновскую солдатскую слободу».
- Когда я в 1992 году меняла Рязань на Москву, то есть меняла свою рязанскую квартиру на московскую, у меня был вариант – поселиться не в блочной хрущевке в Перове, а в кирпичной хрущевке на станции «Семеновская». Семеновский район был бы лучше?
- Это очень хороший район...
«В Москве нет плохих районов!» - сказал мне когда-то Андрей Дементьев, когда я сказала ему, что переехала в Москву, в Перово, и когда спросила у него: «Это хороший район?»
Может быть, Перово – и не самый хороший район в Москве. Даже и по своей архитектуре... он весь состоит в основном из блочных хрущевок и мало похож на столицу, скорее похож на Рязань в микрорайонах Московского шоссе и Канищева и улицы Шевченко, где я жила с мамой и сестрой...
- Зато моя блочная хрущевка считается «перспективной», как «неперспективная деревня», которую когда-нибудь сломают, и тогда я получу новую квартиру... если это будет не через сто лет.
...Уже 17 лет я живу в Москве, после того, как в 70-х годах уехала из Рязани в Москву и год проработала на хлебозаводе номер 6, по лимиту, и пять лет отучилась (проучилась) в Литературном институте, на очном отделении поэзии, и прожила в Москве почти 7 лет, а потом вернулась из Москвы к себе в Рязань и отжила (прожила) там 14 лет, а потом вернулась назад в Москву, переехала туда (то есть сюда) из Рязани, въехала в Москву «на белом коне», то есть на белой «Волге», правда, не на своей, а на чужой, на которой меня везли из Рязани люди добрые, мои земляки, и за которой ехал фургон с моими вещами, с сумками, чемоданами, коробами, тюками, и с моей мебелью, и с моей библиотекой, и с моим архивом. И за 17 лет я ни разу не была в Измайловском парке, ни разу не гуляла там. И это притом, что он находится в моем районе, в Перове, недалеко от моего дома, тянется за бетонным забором вдоль всего шоссе Энтузиастов в сторону Андронникова монастыря, к центру Москвы, и в сторону Новогиреева и Балашихи, от центра, и мне идти до этого парка, не от станции метро «Семеновская», а от 2-й Владимирской улицы, от памятника Металлургам, всего-то каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут.
А одна салонная певица, исполнительница романсов Гурилева, Варламова и Рубинштейна, коренная москвичка, которая любит говорить на своих концертах о высоком искусстве и о высокой культуре, чайка с Рогожской заставы, из эссе Кувалдина и из семьи рабочих завода «Серп и молот», больше 50-лет живет в Москве и ни разу не бывала в Третьяковской галерее. Это потому, что ей Кувалдин вовремя не попался на ее пути. И некому было сводить ее туда. Не все даже и коренные москвичи знают Москву так, как знает ее Кувалдин. И не все даже и коренные москвичи могут показывать ее так, как он.
- Кто еще покажет тебе Москву, кроме меня? – спросил меня Кувалдин так, как если бы я собиралась идти гулять по Москве не с ним, а с другим «гидом».
- Никто.
- Куда ты без Кувалдина?
- Никуда.
Коренной москвич, писатель Кувалдин – самый лучший гид во всей Москве и во всей стране и во всем мире. Ни один гид, даже и коренной москвич или москвичка, не покажет мне Москву так, как Кувалдин. Туристы, которые приезжают в Москву посмотреть Москву, нанимают гидов за бешеные деньги, только чтобы эти «копенгагены» показали им Москву, третий Рим, столицу нашей Родины. Но разве они покажут ее им так, как Кувалдин - мне?
И он не только одной мне, а всем авторам «Нашей улицы», которые могут ходить, передвигаться на своих двоих, и которые путем не знают Москву, показывает ее. В том числе и таким, как я, которые приехали в Москву откуда-то такое из провинции. И своему соседу по Марьину и Братееву Ваграму Кеворкову родом из Пятигорска он ее показывал. И моему однокурснику Сергею Каратову родом из Миасса. И Эмилю Сокольскому родом из Ростова-на-Дону. И Сергею Михайлину-Плавскому родом из Тульской области, из Плавского района, из поселка Крутое Больше-Озерское... Михайлин-Плавский в результате этого написал великолепный культурологический цикл эссе «Прогулки с Кувалдиным», как Абрам Терц (Синявский) написал свои «Прогулки с Пушкиным».
...Когда бы и где бы мы с Кувалдиным ни гуляли по Москве и о чем бы ни говорили, мы всегда говорим о литературе. И на этот раз мы говорили о ней. И о наших с ним книгах, которые скоро выйдут в издательстве Кувалдина «Книжный сад», сюрпризами для литературного мира Москвы, о которых мы никому не говорим раньше времени. «Ветер» Кувалдина и «Имя» Нины Красновой. И все это, разумеется, в оформлении художника Александра Трифонова, не только лучшего художника нового времени, но и лучшего оформителя книг.
...Когда мы с Кувалдиным присели на лавочку около стадиона «Крылья Советов» и я угостила его конфетой «Коровка», он съел ее и запел вокальным гибким баритоном с приятными вибрациями песню из своего рассказа «Мейер», которую и до этого пел...
Выпьем за Родину, выпьем за Сталина,
Выпьем и снова нальем...
Скворцы и дрозды подпели ему со своих веток и помахали ему крылышками, не крылышками Советов, а своими крылышками.
«Выпьем за Родину и за Кувалдина...», за Кувалдина тоже надо выпить, - сказала я как истинная рецептуалистка, в стиле рецептуализма, одна из главных черт которого – «тотальное цитирование классики», использование центонов, в том числе и в своих вариантах, и пан-ирония, как говорит Слава Лён. Выпить было нечего. Никаких лоточков с водой и мороженым в парке «Крылья Советов» не было, не то что в Измайловском парке, где мы потом пили сок манго-папайи.
Кувалдин медленно, даже замедленно вытащил из своего раритетного, реликвиемного портфеля и подарил мне «Независимую газету» за 20 августа, с рассказом «Мейер» на 4-й полосе и с репродукцией картины Василия Ефанова, которая послужила иллюстрацией к этому рассказу. И написал мне на 1-й странице свой автограф «Нине Красновой на стадионе «Крылья Советов». Кувалдин. 1 сентября 2009».
В той же газете, в том же номере, но не на 4-й, а на 2-й полосе – интервью Михаила Бойко с Юрием Кувалдиным «Как философствуют кувалдой». Там интервьюируемый говорит «о бессмертии, вечном возвращении и тайном имени Бога».
Оказалось, что Михаил Бойко живет в Братееве, как и Юрий Кувалдин.
«Нет ли у вас произведения, действие которого происходит в этом районе Москвы?» - спросил интервьюер Михаил Бойко у Юрия Кувалдина.
И «братеевец» Юрий Кувалдин сказал: «Я специально такую цель себе не ставил (написать о Братееве). Но я влюблен в этот район. Здесь столько воды. Набережная Москвы-реки. Огромный Братеевский мост. Поблизости течет великая река Городня. Это одно из лучших мест Москвы».
...В Москве все места – лучшие. Особенно те, которые больше всего связаны с нашей жизнью и с нашей биографией.
Места действия рассказа Кувалдина «Мейер» теперь связаны не только с жизнью и биографией Кувалдина, но и с моей тоже. Как и вся Москва, которую показывает мне Кувалдин и которую он открывает мне, как Колумб Америку, не только в своей прозе, но и в жизни, во время наших с ним экскурсий и которую он дарит мне, как в песне «Я подарю тебе город Москву», как самое дорогое, что у него есть. И мне кажется, что всю Москву, которую он дарит мне, он сам и построил, не Юрий Долгорукий и не Юрий Лужков, а Юрий Кувалдин. Потому что только когда он показывает мне ее, в жизни и в своих книгах, я вижу ее такою, какою не видела до него и какой до него как бы и не было. Перед моими глазами, как в сказке, но не за одну ночь, а за два-три часа экскурсии, которую я совершаю с Кувалдиным в жизни или в его очередном рассказе, вырастает Москва Кувалдина. Накануне я ложилась спать – ее не было. А проснулась, открыла глаза – она есть, возникла, как город в сказке о царе Салтане. Москва Кувалдина, кувалдинская Москва сталинских времен, как в рассказе «Мейер», и всех других времен и нового времени.
...Кувалдину понравилось, как я написала в своем эссе о его рассказе «Мейер», что Кувалдин ныряет в своей прозе из одного времени в другое, нырнет в одном месте, а вынырнет в другом, нырнет в 60-е годы XX века, а вынырнет в 90-х годах этого века или в начале XXI века или в середине XIX-го...
...Я раньше никогда не задумывалась, почему «Крылья Советов» называются «Крыльями Советов»... А потому что эта команда родилась в Мейеровском проезде, на заводе, где делаются (делались) самолеты, то есть моторы для самолетов... Крылья страны Советов, крылья Советов. Крылья России и Советского Союза... Крылья, которые поднимают страну ввысь не только в прямом, но и в переносном, в аллегорическом, метафорическом, поэтическом смысле слова.
...Кувалдин уже придумал образ - «Крылья Нины Красновой»... Крылья, на которых я стремлюсь подняться в высокую небесную сферу и на вершину Олимпа...
...А слово «стадион» происходит случайно не от слова «стадо», где собираются болельщики и все вместе болеют за свою команду и выплескивают из себя свои страсти и ревут на весь стадион, как быки во время случки или во время бойни? Нет. Это моя авторская этимология слова «стадион».
А Кувалдин говорит, что все слова русского языка и всех языков мира происходят от одного-единственного слова. И это слово из трех букв – «Бог», которое нельзя произносить всуе. А Бог – это... создатель жизни и всего сущего на земле и на небе, если говорить стилистически нейтральным языком... А кто хочет лучше узнать, что такое Бог, пусть читает Кувалдина и его теорию языка.
...1 сентября 2009 года встретились на станции «Шоссе Энтузиастов» Юрий Кувалдин, литературный учитель всех авторов журнала «Наша улица», и поэтесса Нина Краснова, одна из авторов «Нашей улицы» и одна из самых прилежных литературных учениц Юрия Кувалдина, который преподает разные дисциплины, нужные писателям, в том числе и москвоведение.
...До чего же хороша станция метро «Семеновская»! Она похожа на желто-оранжевый дворец с высокой аркой... Не высокий, но очень внушительный... Я бы сказала, он похож на Дворец Бога Солнца, Гелиоса, или... на желто-оранжевый Мавзолей... И когда-то над входом туда были вырезаны на каменном фризе белые рельефные буквы строгого гражданского шрифта: станция «Сталинская». А теперь – там буквы: станция «Семеновская».
А около метро – большой сквер с гранитными бордюрами, с роскошными клумбами, вазонами и цветами петуньями, бархатцами, лилиями, флоксами... И все это – какое-то праздничное, как во время 1 Мая 60-х годов... И люди все какие-то веселые и нарядные и кажутся очень красивыми. Может быть, потому, что погода хорошая...
Мне вдруг представилось, что сейчас 50 – 60-е годы, и я нахожусь в том времени, когда я была пионеркой с красным галстуком на шее и «с огнем пионерским в груди», маленькой девочкой, но большой (бескавычной) патриоткой своей советской Родины, СССР, самой лучшей страны в мире, и любила нашего вождя Сталина, бумажный плакатный портрет которого висел у нас дома, в бомбоубежищном двенадцатиметровом подвале на площади Ленина, на шершаво-склизкой, облупленной, никогда не штукатурившейся и не белившейся стене в грязных подтеках не только ХХ, но и ХIХ века, на поржавевших от сырого воздуха «гвоздочках» с белыми квадратными бумажными прокладочками, и горячо верила в советские идеалы и в светлое будущее нашей страны и всего человечества и в свое светлое будущее... И мне стало жалко то время, стало жалко, что оно ушло. Но дух того времени во мне все же остался, как осталась во мне и та пионерка, то есть тот «пионер», который «всем ребятам пример»...
- Давай я сфотографирую тебя на фоне «Сталинской» станции, а ты меня, - предложила я юному пионеру и юному футболисту 60-х годов Юрию Кувалдину.
И сфотографировала его на фоне сквера и на фоне метро. Он получился героем с орлиным взглядом, с мужественным волевым лицом главнокомандующего литературным фронтом... и с таким выражением лица, которое говорило: «Наше дело правое – мы победим!», «Будет и на нашей улице праздник!»
- Ты – как Сталин... – пошутила я, употребив слово Сталин в контексте старого советского времени, как комплимент.
...Внутри «Семеновская»-«Сталинская» станция - такая же внушительная, как снаружи... Подземный желто-розово-красный мраморный дворец с квадратными колоннами по двум сторонам... Подземный колонный зал...
Мы с главнокомандующим «Нашей улицы» Юрием Кувалдиным доехали до станции «Курская» и там помахали друг другу руками, причем я, в шутку, по-военному отдала ему честь, и оба разъехались в разные стороны, по своим домам и по своим делам, до новой экскурсии уже не по сталинским-мейеровским, а другим местам Москвы, где происходит действие других кувалдинских рассказов.
Август – сентябрь 2009 года
Москва
“Наша улица” №119 (10) октябрь 2009
