Эдуард Бобров
ПСИХУШКА У НАС ХОРОШАЯ
рассказ
Во всем доме царила предпраздничная суета. Чувствовалось, что в эту новогоднюю ночь готовится нечто необычное, загадочное. Все находились в каком-то возбужденно-приподнятом настроении, словно в ожидании чуда. Лица светились детской радостью, улыбками, будто в предвкушении приятного подарка, в выражении лиц была написана тайна, которую до поры до времени нельзя оглашать. Люди загадочно улыбались друг другу, понимающе озорно подмигивали, глядя в сторону столовой, мол, скоро все разъяснится, скоро все сами увидите.
Столовая пока была закрыта, даже двери занавешены простынями, чтобы никто не знал, что творится внутри. Что там? Кое-кто из нетерпеливых пытался заглянуть в щелочку, образовавшуюся между простынями, но санитар Василий, здоровенный детина в белом халате, гонял от дверей всех нещадно. Он вообще был человеком грубоватым, материл всех подряд, но на это сейчас мало кто обращал внимания. Главное, что праздник обязательно состоится и что всех ждет какой-то приятный сюрприз. Поговаривали, что ужин будет не обычным, а праздничным, возможно, ожидаются то ли мороженое, то ли торт, и каждому будет вручен какой-нибудь подарок. Но и кроме этого, ожидали чего-то, что готовилось втайне ото всех. Что это будет за чудо, никто не знал.
Лишь однажды, увидев Лизу-дурочку, которая была одета совсем необычно для этого дома, Сократ понял, что готовится. Вместо больничного грязноватого халата на ней была белая обтягивающая майка, белое трико и балетная пачка, вся усыпанная разноцветными блестками. Лиза быстро пробежала по коридору, на мгновение скрылась в своей палате, видно, забыла взять какую-то мелочь.
- Я снежинка! - на ходу заговорщически бросила она ему, и вскоре снова пронеслась в столовую, надеясь, что никто не заметил ее в праздничном наряде.
Тогда-то Сократ и понял, что будет происходить вечером в столовой после ужина.
Он долго смотрел Лизе вслед, даже когда она давно закрыла за собой дверь. Она пронеслась, словно видение, ошеломив его. Воздушная, легкая, с беззаботной улыбкой на лице, счастливая тем, что празднично одета, что в вечернем празднике ей тоже отводится определенная роль. Она казалась девочкой, хотя ей стукнуло уже тридцать. Но она вовсе не была похожа на тридцатилетнюю. Скорее ее можно было принять за девочку-подростка, тонкая, почти воздушная, особенно в этом балетном наряде, улыбка не сходила с ее губ, движения были изящными и грациозными, так уж наградила ее природа. Видя ее блуждающую детскую улыбку, Сократ понимал, что она не осознает, что с ней происходит, она, как сейчас принято выражаться, неадекватна. Да и вообще, кто адекватен в этой психушке? Сюда за просто так не помещают. А разве сам он нормален? Его и Сократом-то прозвали за непомерно большую голову, как у дауна. Сам он был невысокого росточка, а голова большая, да еще словно с вдавленным внутрь лицом, что делало его почти уродом. Но ведь мозги-то работали хорошо, мысли были четкими и ясными, он обо всем мог судить здраво и рассудительно. Разве он виноват, что таким уродился? Когда в такие минуты размышлений он смотрел на себя в зеркало, на него, словно черная туча, наползало отчаяние, которое он не в силах был побороть. В голове мутилось, он почти терял сознание, и, слава богу, думалось ему в этот момент, потому что, когда находила туча, он уже не мог нормально мыслить, не осознавал, где находится и зачем, и это было лучшим состоянием, потому что в такие минуты ему было все равно, как он выглядит, и что с ним происходит.
Но безжалостная судьба вновь и вновь возвращала ему разум, и он временами мог здраво рассуждать, хотя вовсе не хотел этого. Зачем возвращаться в реалии жизни, лучше навсегда потерять разум и не понимать, что с ним происходит.
- Пошел, пошел отсюда, - отогнал его от дверей столовой Василий и небрежно оттолкнул.
- Я ведь не подглядываю, просто стою... задумался.
- Мыслитель, тоже мне, - беззлобно выругался он, понимая, что никто здесь, ни в мужском, ни в женском отделении противостоять ему не может, он для них главный начальник и повелитель.
Ну а с буйными, если такие появлялись, у него был разговор короткий: резкий удар пудового кулака по голове, смирительная рубаха и укол. И смутьян надолго выходил из строя. Его и оставляли дежурить ночью, потому что понимали: в его смену никакого шума не будет, любого успокоит.
Сократ, почти не обратив внимания на толчок, поплелся дальше по коридору. Спорить с Василием было бесполезно, да и о чем спорить? Для Сократа сейчас наступал такой момент, когда все на свете становилось безразлично, уплывало куда-то вдаль, терялись мысли, словно он погружался в густой, непробиваемый туман. Так лучше - не чувствовать ни горя, ни обиды.
А ведь было время, когда он жил в семье, мать любила его, прижимала к груди его распухшую голову и плакала. Ребенком он не понимал, почему ее слезы капали ему на лицо.
- Ну что ты, мама? Почему плачешь?
Она долго не отвечала, но потом, когда у нее уже не было слез, отвечала коротко:
- Вырастешь - поймешь.
И лишь постепенно, с годами, он начинал понимать, что не такой, как все. Мальчишки во дворе смеялись над ним, обзывали дауном, дразнили. Тогда он замкнулся, стал редко появляться на улице. Книги заменили ему общение с ровесниками. Читал много, взахлеб, находя в книгах радость и успокоение. Читал все, что мог достать. Юная память была великолепной, цепкой и легкой, он запоминал все с лета, мог, захлопнув страницу, почти наизусть пересказать ее. Мать, сначала обрадовавшись его незаурядной памяти, вскоре опять начала плакать. Она предчувствовала, что большие знания принесут сыну только горечь, разочарование в жизни. Легко ли жить с его умом и уродливой внешностью, понимать как ничтожен он в этом мире? Своим материнским сердцем она предчувствовала те жестокие, невыносимые муки, которые придется ему перенести, когда он окончательно поймет свое положение среди людей.
Через несколько лет он, став уже подростком, начал понимать все. Она видела, что он все больше замыкается в себе, подолгу ни с кем не разговаривает, иногда, зарывшись в подушку, едва сдерживает рыдания, чтобы не слышала мать.
Постепенно, то ли от своего несчастья, то ли от большого количества прочитанных книг, с его сознанием начало что-то происходить, временами его мозг стал погружаться во тьму. Впоследствии это стало происходить все чаще, стало ясно, что разум помутился. Тогда-то и отдали его в эту психушку, без всякой надежды на выздоровление - такой диагноз поставили врачи.
...Время близилось к вечеру, и волнение в коридорах больницы все нарастало. Да и с ужином пора было поторопиться, многие просто-напросто элементарно проголодались. Ведь ужин задерживался на целый час.
По коридору вихрем пронеслась директриса. Она тоже была празднично возбуждена.
- Василий, - наконец приказала она, - открывай!
Директриса была еще довольно молодой женщиной, не так давно окончила медицинский институт, и ее обуревали мысли о новых методах лечения. Ей казалось, что она должна разрушить старые подходы в психиатрии, что надо придумать что-то новое, современное, воздействовать на помутившийся разум пациентов необычным методом, тогда и выздоровление пойдет быстрее. Начальство не одобряло ее новаторства, но она была настойчивой и упрямо делала свое. В данный момент она решила не только устроить торжественный новогодний ужин для своих пациентов, но и показать им праздничный концерт. Поскольку они не часто получают положительные эмоции, то такая эмоциональная встряска, по ее разумению, должна сыграть положительную роль в прояснении сознания больных. Ей казалось, что после этого выздоровление пойдет семимильными шагами. Так это или нет, она еще не знала, но надеялась на это. К тому же, не без задней мысли, в настоящий момент она писала кандидатскую диссертацию по теме: ‘’Нетрадиционные эмоционально-смысловые методы лечения душевнобольных’’. И подтверждения ее выводов на практике нужны были как воздух.
- Впускай, Василий! - еще раз распорядилась она.
Уже изрядно проголодавшиеся больные бодро потянулись в столовую.
А когда вошли, увидели, что столы против обыкновения несколько сдвинуты, и в центре образовалось пустое пространство, которое, вероятно, будет сценой. Именно здесь состоится представление.
Но это еще было впереди, а пока предстоял ужин.
Ужин было великолепен. Директриса напрягла спонсоров, выпросила небольшую сумму денег, и на столах появились аппетитно зажаренные куриные ножки вместо надоевшей овсяной каши, салат оливье и компот, что было невиданно для местного заведения. Поистине это был праздничный ужин. Возгласы восхищения прозвучали как награда директрисе за ее труд. Но и это было еще не все. В конце ужина поварихи торжественно внесли огромный торт, приготовленный местной кондитерской фабрикой в виде шефской помощи. Торт с зажженными на нем свечами и крошечной елочкой посередине вызвал бурю восхищения, и даже аплодисменты. Директриса зарделась. Она предчувствовала, что ее передовые методы лечения будут иметь положительные результаты. Она откроет новую страницу в психиатрии, докажет всему миру, что новаторство должно присутствовать и в этом самом консервативном методе лечения. Она, правда, не принимала в расчет то обстоятельство, что люди просто-напросто изголодались и поэтому обыкновенную куриную ножку восприняли как сказочный деликатес. Ей это не пришло в голову. Сейчас она была радостно оживленной, румянец полыхал на щеках, она была довольна сама собой.
Но это была только часть ее задумки. Она подготовила для каждого пациента подарок. Развивать эмоционально-смысловой метод, так развивать. Подарки выпросила на местной игрушечной фабрике. Не беда, что это были всего-навсего детские игрушки. Главное не в цене, а в самом факте. К тому же ее пациенты не могли оценить настоящую стоимость подарков, им это было недоступно, поэтому они радовались игрушечным зайчикам и тряпочным куклам, считая это дорогим подарком. Лица расцветали улыбками, больные трогательно прижимали подарки к груди, у некоторых даже выступили слезы от умиления. Глядя на них, директриса убеждалась, что метод действует, что ему, этому методу, возможно, предназначено большое будущее, может даже, это произведет переворот в психиатрии.
Обходя своих больных с подарками и вынимая из корзины первую попавшуюся игрушку, она не выбирала, а просто выдавала то, что попадалось под руку. Сократу достался игрушечный водяной пистолет ярко желтого цвета. Восхищению его не было предела. Он вертел его и так и этак, рассматривал, заглядывал в дуло, целился в соседей, но воды в нем пока не было, поэтому стрельбы не получалось. Но это не беда, после ужина он нальет туда воды, и игрушку можно будет привести в действие. Все-таки хорошая у нас психушка, подумалось ему. Здесь так заботятся о больных! Он победно поглядел на соседей за столом.
- Хорошая у нас психушка! - убежденно сказал он, и сидевшие рядом согласно закивали головой.
- Хорошая, хорошая. Самая лучшая.
Сократа здесь уважали. Никто из его теперешних товарищей не прочитал столько, сколько прочитал он. Иногда даже устраивали себе развлечение. Василий, поражаясь его эрудиции, спрашивал:
- А вот, например, скажи, в каком году Наполеон умер?
Для Сократа это был семечки, он помнил эту дату с десятилетнего возраста.
- В тысяча восемьсот двадцать первом году. На острове святой Елены, будучи пленником англичан.
- Ишь ты, - восхищался Василий, и добавлял: - Был бы ты нормальным человеком, тебе бы цены не было.
Другие тоже хотели проверить знания своего товарища по палате.
- А вот скажи, Сократ, сколько на небе звезд?
Он ответил не сразу, потому что как объяснишь им, потому что звезды можно сосчитать только в видимом человеку пространстве, а сколько их на самом деле, не знает никто.
Спрашивающий уже ядовито улыбался, считая, что уличил Сократа в незнании, но тот в следующую секунду ответил уверенно и четко:
- Невооруженным глазом на небе можно увидеть две с половиной тысячи звезд до шестой звездной величины. Большинство их расположено вблизи полосы Млечного Пути. Впрочем, это тема большой лекции...
Нянечки и врачи, присутствовашие при этом, восхищенно покачивали головами.
- Сократ! Настоящий Сократ.
- Поэтому, - подхватил кто-то из присутствующих, - у него голова большая. Знаний много умещается.
На издевки он давно не обращал внимания, иногда только было обидно, что настоящего его имени никто и не знал.
...Ужин тем временем продолжался. Торт был с аппетитом съеден, компот выпит, но все ждали еще чего-то.
- А теперь, дорогие наши пациенты, - оправдывая ожидания, громко провозгласила директриса, - сейчас состоится концерт, приготовленный вашими же товарищами. Среди вас есть удивительно талантливые люди.
Она по-режиссерски махнула рукой, и из-за ширмы, отделяющей кухню от столовой, вышел Дед Мороз. Это был Василий, люди сразу узнали его, но все равно увиденное потрясло их. Василий был похож на Деда Мороза - большой, представительный, с белой бородой и с красным колпаком на голове, но, правда, без традиционной шубы, поскольку настоящую шубу достать не удалось, он был в своем обыкновенном белом халате. Но больные не заметили этого несоответствия. Они радостно захлопали, заулыбались, все-таки Василий был ближе и понятнее, чем какой-то Дед Мороз.
- Начинай! - скомандовала директриса.
Дед Мороз начал читать какой-то детский стишок про Новый год, но вскоре сбился, то ли забыл текст, то ли растерялся от внимания многих людей. Кое-как он дочитал, заглядывая в бумажку, и ему похлопали.
- А теперь, - снова провозгласила директриса, - выходят зайчик и волк.
Две неповоротливые тетеньки вышли в центр зала, одна из них изображала зайчика, другая волка. Они начали гоняться друг за другом, невнятно проговаривая какой-то текст. Им нравилась эта игра. Щеки озарились румянцем. Зайчик никак не хотел попадаться в руки волка, убегал, уворачивался, иногда задыхаясь от бега. Своей несговорчивостью зайчик, видно, нарушил сценарий, поэтому директриса остановила игру.
- Ну хватит, хватит, - поймала она запыхавшихся артистов, - это аллегория. В жизни зло должно быть наказано. - И наставительно, видимо, в духе будущей кандидатской добавила: - Подумайте об этом. Мы не должны быть похожими на этого злого волка. Похлопайте артистам.
Пациенты похлопали.
А теперь вы увидите танцевальный номер.
На импровизированную сцену выбежали ‘’снежинки’’. Включили магнитофон, и они начали кружиться в ритме музыки. ‘’Снежинки’’ были в основном неуклюжие, полноватые, не очень умело двигались, но одна из них - Лиза - была просто восхитительна. Легкая, изящная, она грациозно кружилась в танце, что-то напевая. Талант танцовщицы, видно, был дан ей от бога, ей не надо было учиться, настраиваться, и, если бы не помешательство, она , вероятно, могла выступать на профессиональной сцене. Бессмысленная блуждающая улыбка не покидала ее лица, но при этом она грациозно кружилась, делая незамысловатые танцевальные “па”, и все смотрели на нее восхищенно.
Тоненькая, хрупкая, женщина-подросток, она просто упивалась танцем, испытывая настоящее чувство наслаждения от движения и музыки.
Сократ смотрел на нее не отрываясь. Чудо как хороша, думал он. У него еще никогда не было женщины, и он, как вполне здоровый физически мужчина, мучился и страдал, но, конечно, ни к кому не мог подойти, зная, что его просто высмеют. А с Лизой-снежинкой ему было легко и просто, он всегда разговаривал с ней свободно, искренно, она вовсе не боялась его, наоборот, вероятно, он даже ей нравился, потому что при встречах с ним она всегда улыбалась. Он уже ее любил. Пусть она ненормальная, но от его страстной любви, от тихого обожания и заботы она, вероятно, может выздороветь. Ведь любовь лечит.
А Лиза все кружилась и кружилась во вдохновенном танце, даже и тогда, когда музыка закончилась. Директриса остановила ее, взяв за руку.
- Ну вот, - вдохновенно произнесла она, - наш маленький концерт завершился. Надеюсь, он вам понравился. Еще раз поздравляю вас с Новым 2003 годом, желаю здоровья.
Больные, довольные ужином и концертом, начали расходиться. На лицах была радость и тихая грусть: когда еще их так вкусно накормят и развлекут! Вскоре директриса и весь медперсонал разошлись по домам отмечать праздник в семейном кругу. Остался один Василий, как всегда, в ночную смену. В коридоре стало пусто и тихо. Он сидел один в процедурном кабинете, где стоял медицинский топчан, на нем он и спал ночью.
Но сейчас ему не спалось. Он достал заранее припасенную бутылку, торопиться было некуда, семьи у него не было, поэтому все равно одному ночь коротать. Уж лучше с бутылкой. Напивался он медленно, постепенно, и всю осушил не скоро. По маленькому телевизору, стоящему в углу процедурной, показывали праздничный концерт. Пели известные певцы, полуобнаженные девицы вскидывали ноги перед самым экраном, у одной из подтанцовок чуть не вывались грудь во время очередного резкого ‘’па’’, но она вовремя спрятала свое сокровище.
В это мгновение Василий решительно встал и вышел в пустой коридор. Ни одной души, и в женских и в мужских палатах слышался только безмятежный храп. Он неторопливо прошелся по коридору, словно решая для себя какой-то вопрос, потом направился в сторону женских комнат. Открыл одну, другую, будто проверяя, все ли в порядке, но он уже знал, что искал. В одной из комнат, куда, собственно, он и направлялся, увидел сидящую на кровати Лизу-снежинку. Она все еще не сняла свой праздничный наряд, видно, жаль было расставаться с ярким одеянием, бесмыссленно улыбаясь, рассматривала разноцветные блестки на юбке.
Повернувшись в сторону двери, увидела Василия, который манил ее пальцем.
- Выходи, - негромко сказал он.
- Зачем? - исчезла улыбка на ее лице.
- На процедуры.
Она знала, что возражать Василию нельзя, раз на процедуры, значит, так положено, значит, врач прописал. И безропотно вышла вслед за ним.
В коридоре не было ни одной души, и они в полной тишине прошли в процедурную. Здесь он внезапно закрыл дверь на ключ и грубо повалил ее на кушетку. Она ничего не понимала. Какие процедуры, что он хочет сделать? А он, между тем, тяжело дыша, содрал с нее блестящую белую юбку и навалился грузным телом... Она была раздавлена этим грузом, ошарашена, не понимала, что происходит. Ей было неприятно и больно.
- Ого, - вдруг воскликнул он, - да ты еще девочка! Так это лучше...
Она начала хныкать от боли и страха:
- Не надо... не надо...
Он замахнулся на нее, сдавленным прерывистым дыханием произнес:
- Молчи, дура!
Ему нечего было бояться, во-первых, потому что об этом никто не узнает, а во-вторых, потому что она сумасшедшая и ей никто не поверит.
Он пыхтел над ней долго и усердно, будто выливая из себя всю свою мужскую похоть. Да что ее стесняться, дурочка, одним словом. А ее молодое, гибкое, пластичное, почти девичье тело только возбуждало.
Отвалившись, наконец, на край кушетки, он отпустил ее.
- Молчи, - напутствовал он, - никому ничего не говори. а то хуже будет, - и открыл ей дверь.
Хныча и с сожалением рассматривая изорванную и окровавленную юбку, она побрела к своей комнате.
Боже мой, ну как же теперь она будет танцевать! Ведь юбка окончательно испорчена.
- Плохой, плохой Василий, - повторяла она исступленно, и слезы градом лились из ее глаз.
В конце коридора у окна стоял Сократ, прислонившись горячим лбом к холодному стеклу. Вглядываясь в темное заоконье, он мучительно пытался сосредоточиться, но тяжелая муть мешала остановиться на нужной мысли. Он мучительно вглядывался в темное заоконье, пытаясь сосредоточиться, но не мог. Услышав шаги и неясное всхлипывание, обернулся и увидел Лизу. Вид ее поразил. Он понимал, что с ней произошло что-то страшное. Подойдя к ней, с беспокойством взглянул ей в лицо, с немым вопросом.
- Василий... процедуры... - ответила она, плача от боли. - Он плохой.
В одно мгновение Сократ все понял. Резкое чувство сострадания и обиды полыхнуло в сердце. Ему хотелось отомстить за нее, наказать Василия.
- Ты не беспокойся, Лиза, - поправил он изорванную юбку на ней, - я отомщу за тебя.
Лиза хныкала, утирала детским кулачком слезы, не в силах понять, почему все так произошло.
- Я его не люблю, - не успокаивалась она, - я тебя люблю.
В одно мгновение Сократ сорвался с места, еще не осознавая, что хочет сделать, неулюже переваливаясь из-за маленького роста, вбежал в свою палату, достал из-под подушки игрушечный пистолет. Затем побежал к умывальнику, налил в него воды и вновь появился в коридоре. Лиза следила за ним ничего не понимающим взглядом. Что он задумал? А он уже бежал по длинному коридору в процедурную, рывком распахнул дверь.
Василий стоял посередине комнаты, застегивая брюки, и удивленно посмотрел на Сократа.
- Почему не в палате? - жестко нахмурился он. - Отбой для тебя не касается, мыслитель?
В это мгновение Сократ поднял пистолет и направил сильную струю воды прямо в лицо Василию. Тот отшатнулся от неожиданности. Струя попала в глаза, он зажмурился, на миг ослепленный, но в следующее мгновение ярость исказила его лицо.
- Ах ты, дебил! Сократ паршивый... да я тебя!
Он одним прыжком оказался рядом с ним, выбил из руки пистолет, схватил за шкирку и поволок к выходу. Сократ упирался, не хотел идти, но силы были неравные. Василий справился с ним как с пушинкой.
- Посиди у меня на морозе!
Открыв засов входной двери и распахнув ее, Василий пинком выкинул Сократа на улицу. Захлопнув дверь, он с лязгом задвинул большой металлическимй засов, которым закрывали больницу на ночь.
- Когда замерзнешь, попросишься! - и, вытирая капли воды с лица, отошел от двери. - Ишь, чего придумал, дебил!
Он отправился в свою комнату, уверенный, что через десять-пятнадцать минут Сократ запросится в тепло, начнет стучать, но он не сразу откроет, надо наказать этого подонка. Василий понимал, что тот хотел отомстить за Лизу , вероятно, он неровно дышит к ней, такое у них в психушке бывало, вдруг вспыхивала любовь, влюбленные ходили по коридору, взявшись за руки или уединившись в конце коридора, обнимались. Некоторые хотели даже пожениться и говорили об этом врачам, но директриса всегда строго запрещала браки. Все равно они были недействительными, потому что люди здесь были недееспособными и за свои поступки не отвечали. Поэтому она всегда говорила им, что только после лечения, дома, они смогут пожениться.
- Ишь, влюбился, дармоед, - ворчал по дороге в свою комнату Василий. - Урод недоделанный. Померзни там, вся любовь сразу выскочит из головы.
Мороз действительно в эту новогоднюю ночь стоял крепкий, около двадцати. Сократ постоял на крылечке, соображая, что предпринять. Проситься назад не будет, жестко решил он, не буду молить о пощаде этого бугая. Мысли были четкими и ясными, что с ним редко бывало в последнее время, рассуждал он здраво, как вполне нормальный и адекватный человек. Скоро, он знал, ясность в голове снова заслонится черной тучей тумана, он впадет в маразм, но сейчас мозги работали четко и осознанно. Значит так, рассуждал он, меня выгнали на мороз, чтобы проучить. Конечно, Василий знает, что долго я не продержусь и попрошусь обратно. Но я не доставлю ему этого удовольствия. Кто он такой, этот Василий? Грубый. неотесанный мужлан, не прочитавший в своей жизни ничего, кроме букваря. Перед таким унижаться не стоит.
Больница стояла на отшибе, кругом лес, до ближайшего поселка три километра. Нет, до поселка он не дойдет. Но даже если и дойдет, что его ждет впереди? Возвратят в ту же психушку, да еще накажут. И вообще, какой смысл возвращаться? Какой смысл жить с таким уродством? Предположим, он проведет в этой больнице еще лет пять-десять, такие, как он, долго не живут, его состояние будет ухудшаться, это ежу понятно, постепенно даже редкие проблески сознания будут случаться все реже, начнут угасать, и он в скором времени окончательно превратится в беспросветного дебила, ничего не осознающего вокруг, живущего одними животными инстинктами: поесть, поспать, сходить в туалет...
Сократ потуже затянул на груди пижаму, поднял воротник, но теплее от этого не стало. Спустился с крыльца и потихоньку побрел в сторону поселка. А куда еще было идти? Ясно осознавал, что не дойдет, на полпути окончательно замерзнет, окоченеет, и никто его искать не будет. Да, вскоре руки и ноги перестанут слушаться, одеревенеют, он присядет на первый попавшийся сугроб и закроет глаза, не в силах пошевелиться. Ему будут сниться приятные сны, в голове будет звучать приятная музыка (он где-то читал, как человек замерзает), и он уйдет из этой жизни с улыбкой на устах. Это будет легкий уход. Да и стоит ли жить в этом мире, мире несправедливости и притеснений, мире насилия и унижения? Даже если бы он был здоровым человеком и с его мозгом все было нормально, что ожидало его? Бедность, нищенское существование, постоянное ущемление достоинства, безденежное прозябание в старости, не достойное человека. И вообще, жить среди людей опасно. Вокруг много грязи, абсолютного безразлчия, предательства, скотства, насилия и хамства, диктата грубой силы. Вспомнил нищих, бомжей, потерявших человеческий облик, живущих первобытными инстинктами, готовых за бутылку убить человека. Вспомнил увиденную однажды своими глазами опустившуюся женщину, прямо на ходу мочившуюся в собственные штаны в толпе народа. Из штанов на асфальт капала моча... Мать тогда отвела его в сторону, чтобы не видеть этого скотства.
Ну вот, а как, например, он смог бы защитить бедную Лизу? Не исключено, что Василий будет теперь насиловать ее каждую ночь... А как он, Сократ, может противостоять этому? Что сможет сделать? Кричать, драться с ним, докладывать начальству? Но ему даже никто не поверит, скажут, сумасшедший, что с него возьмешь.
Сократ уходил от теплых стен больницы все дальше и дальше, и знал, что даже если решит вернуться, все равно не дойдет обратно, у него просто не хватит сил. Значит, все, почти безразлично констатировал он, конец. Да, конец. Но он нисколько не жалел об этом, ясно осознавая, что в условиях полного и всеобщего равнодушия к человеку, скотства, нищеты и бесправия, а главное - невозможности что-либо изменить, жить не имеет смысла. И вообще, разве жизнь на воле не та же психушка, только, может, несколько более цивилизованная?
Больше не было сил идти. Он опустился на колени, согнувшись калачиком лег на снег, и закрыл глаза. В голове зазвучала негромкая приятная музыка, возникли радужные видения. Во сне он увидел Лизу-снежинку, кружившуюся вокруг него. Она что-то напевала, улыбалась, и он в ответ тоже улыбался ей. Легкая девичья фигура восхищала его, покоряла, блестки на белой юбке, накрахмаленной, как пачка у балерины, касалась его лица, щекотала, но ему было приятно. Какая она все-таки красивая. Постепенно видения становились неясными, расплывчатыми, нечеткими, словно размытыми, потом и вовсе пропали. Навалилась непроглядная, неодолимая тьма.
