СЕРДЦЕ ПОЭТА АЛЕКСАНДРА ТИМОФЕЕВСКОГО

Александр Тимофеевский
 
* * *
Воет сердце, бездомная сука.
По ночам беспокоит жену. 
И такая от этого скука,
Что и сам я никак не усну.
Что ж ты, сердце, так стонешь и плачешь, 
И скулишь, и пророчишь беду? 
Удавить тебя леской рыбачьей,
Утопить тебя в черном пруду? 
Чтоб поплыли круги водяные,
Чтоб за миг, как мне стать неживым,
Услыхать чистый голос России,
Заглушаемый воем твоим.

СОБСТВЕННАЯ ПЕСНЯ

ТИШИНА ПЕСНИ

Бывает нестерпимо тихо, когда ты хочешь, чтобы опять вокруг были люди, поддержали твоё возбуждение, но праздник окончен и все разошлись по домам. Бывает прекрасно тихо, когда ты едва заметно ускользнул от шумной компании, наперебой поющей песни, причём только обрывки, потому что полностью песен почти никто не знает. Эта тишина тебе нужна, чтобы спеть свою песню, тихо, протяжно, от начала и до конца. И главное, чтобы тебя в этот момент никто не видел и не слышал. Великолепная тишина для создания собственной песни.

Юрий КУВАЛДИН

Юрий Кувалдин "В одно касание"

Юрий Александрович Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу. 

Юрий Кувалдин

В ОДНО КАСАНИЕ

рассказ

Футбольное поле было не ахти какое, со многими проплешинами, и особенно вытоптано у ворот. Во время дождя там стояла лужа. В жаркую погоду земля твердела до сухости асфальта. Но это неважно, и дело не в этом. Дело в том, что я сам от волнения забывал самого себя на этом поле, впрочем, как и на других полях, где нам приходилось играть. Я - игрок команды мальчиков - выхожу на поле в первом моём официальном матче на первенство Москвы в страшном волнении, как на сцену.
Ощущение было такое, как будто я один на поле. Всё вокруг размыто, хотя понимаю, что есть на небольших трибунах со скамейками из досок зрители, есть игроки соперников и свои. Но это - лишь краем сознания. Бутсы - на два размера больше.
В какой-то момент мне было грустно.
Вот-вот судья даст свисток к началу игры. Судья выплывает из воздуха неким глубоким стариком. Лысина его лоснится от осеннего солнца. Хотя сейчас, я думаю, ему было не больше тридцати.
Судья так долго не дает свистка, что, кажется, проходит целая вечность. Всё замирает, всё останавливается. Я забываю, кто я, и что я делаю тут на поле. Начинают как-то странно дрожать колени, так что хочется лечь на траву и лежать, чтобы только скорее проскочил этот матч.
Нужно сначала полежать в грязи, чтобы потом показаться чистому человеку, который бы тебя грязного полюбил. Обычных, правильных, даже хороших людей мало кто любит. Почему?  В них нет события. С античных времен, если эти времена, конечно, были, поскольку уже многие понимающие люди склоняются к тому, что все произведения античности были созданы в новое время для углубления истории своих государств, так вот с тех бывших времен повелось обливать персонажа грязью, чтобы в конце чуть-чуть осветить его светом надежды. Дело в том, что человек есть существо исчезающее, проходящее. Каждого ждет его кладбище.  Если еще жестче определять человека, то это всего-навсего проигрыватель для пластинки вечности, которую создают художники. Новичок на земле, родившийся, начинает питаться этой пластинкой, изучать и понимать грязь жизни, чтобы самому, может быть, научиться излучать свет искусства.
Я играю с правого края под номером «7». Жмусь к белой ленточке, как учил тренер бегать от центральной линии поля до углового флажка, не отклоняясь в маршруте. Туда-сюда. Судья всё не свистит. Мучительно вспоминаю, что я пригласил на матч чуть ли не весь свой класс. Вот сейчас они на меня смотрят, скованного волнением, и смеются, указывая на меня пальцем. Мои первые зрители.
Соперники - ребята мастеровитые, пижонистые. Вышли все в белом, как балерины в пачках. Я стою в синих трусах и красной трикотажной футболке. Эти ожидания свистка судьи к началу матча длились целую жизнь. Как я буду играть?
В мире существуют всего несколько тем или сюжетов, которые каждый новый автор, даже, быть может, не ведая об этом, так или иначе интерпретирует их на свой лад и вкус. Степень оригинальности, ума и таланта могут придать старой теме, например, любви, совершенно новое звучание. Вот поэтому никогда не прекратится искусство, которое и есть смысл и цель человеческого развития.
Да, ребята в белом заметно подпортили мне ожидание начала игры. Что-то в них есть показное, во взглядах какая-то пренебрежительная надменность, мол, сейчас мы вас разделаем под орех. В общем, когда судья дал свисток, и они начали, у меня сильно испортилось настроение. И это на фоне небывалого волнения, дрожи, так что зуб на зуб не попадал. Изредка даже язык прикусывал.
Я это так отчётливо вижу, что мне кажется, что я уже тогда размышлял о людях, которые стараются испортить мне настроение. Просто вот родились они для того, чтобы портить мне настроение. Им нечем в жизни больше заняться, как портить мне настроение.
В течение всей своей жизни я сталкивался с такими. Они наводили на меня постоянную тоску сентенциями вроде: ну куда тебе до Пушкина?! зря бумагу мараешь?! пойдем лучше выпьем… И т.д. и т.п. Под разными благовидными предлогами я увиливал, отмалчивался, не вступал в спор. Я незаметно избавлялся от этих людей. И они растаяли где-то, не оставив по себе не то что следа, а даже комариного писка. Правда, очень редко, но вдруг кто-то попадается в физическом мире из них на моём пути. Сыплются восклицания типа: старик, я горжусь тобой, читаю неотрывно… И задают один и тот же вопрос: когда ты всё это успел написать? Тут я говорю кратко и просто: когда ты бегал по кабакам! Но и визави находится, что ответить: ну, я тоже так могу написать... Проходит время, и, как вы догадываетесь, - нет ни этого знакомца, ни, тем более, им написанного.
Наконец, судья свистнул, и белые покатили. Их левый инсайд стал сразу водиться. Одного нашего обошёл, второго, пока я его не догнал и слега не дал ему по пятке. Он упал. Судья дал штрафной, а мне довольно вежливо бросил: «Играем в мяч, а не в ноги!»
Футбол замечателен тем, что наиболее наглядно показывает закон противодействия на каждое твоё действие. Это на тренировке ты мастеришься с мячом, жонглируя им и правой и левой ногой попеременно в количестве пятидесяти раз. В игре только хочешь ударить по нему, как бьёшь по ноге защитника, и вместе с ним валишься на газон, испытывая сильную боль.
Хорош бы я был тогда на футбольном поле, если бы во время игры размышлял о смысле жизни.
Смысл жизни! Да такого сочетания слов в детстве не было.
Катится мяч по зеленой траве... Кстати говоря, в 50-х года белых мячей не было. Были коричневые, или какого-то неопределённого темного цвета. Так вот, катится мяч, как ты едешь по дороге жизни, но не замечаешь, что едешь. Только изредка догоняют тебя яркие впечатления прошлого. И то такие нечеткие, размытые, но приятные. Всегда такие милые, что сердце радуется. Даже мрачные страницы ушедших дней окрашиваются розовыми красками. Ты хочешь остановиться, но дорога убегает из-под тебя, выкатывая новый день, а за ним - другой, третий…
Первые минуты игры мяч всё время был на другом краю. Наш левый край тоже любил поводиться. Он был выше других мальчишек из команды на голову, очень худой, но цепкий. Крутился вокруг мяча на месте, закрывая его корпусом, чтобы защитник «белых» не подлез.
Ну, вот и еще один круг вокруг солнца я совершил без билета, бесплатно, созерцая  ночные и дневные космические светила. Но каждый мой такой оборот превращен мною в буквы. Вот интересное слово «буква». Это слово говорит о юности русского языка, о коротенькой истории территории, которой приклеили название «Эрос». Итак, рассматривая слово «буква», вижу её английское происхождение. «Book» - книга. Ну, об «эросе» и говорить нечего. Его знают даже в начальной школе, водя указкой по географической карте и говоря: «Россия». А тут еще попадается вилка. И вилка из-за границы. «Welcome» - это же наша вилка! А наш глаз по-английски - это рюмка: «Glass». И тут же вспомнил семейство Глассов из рассказов Сэлинджера. Семья Рюмкиных. Рюмки.
Выхватывая почти стеклянными глазами игроков, я всё ждал, когда же мяч дойдёт до меня, и думал, что я тоже сразу, как получу мяч, начну финтить, и вон того, рыжего, защитника «белых» приделаю, как надо. На тренировка я ловко обходился с мячом, жонглировал обеими ногами до 50 раз, подбрасывал мяч и ловил его на грудь, отклоняясь назад, пяточкой перебрасывал мяч через себя…
От этого мне стало жутко тоскливо, и опять эта проклятывая дрожь напала.
На тренировке все ребята - мастера. А в игре сразу куда-то это мастерство исчезает. Потому что тебе всё время мешают соперники. Хочешь побежать, а тебе подножка. Летишь носом в землю.
Ты не вполне себе принадлежишь. Ты всё время впадаешь в тоску. Но никому не подавая даже виду об этом. Всё время живёшь на разрыв. Здесь тебе хорошо, но не так, чтобы очень, потому что стучится всегда другая мысль, что там, откуда ты ушёл, лучше. Но придя туда, где лучше, ты начинаешь судорожно скучать по тому месту, где не очень хорошо.  Выходит, что ты постоянно раздваиваешься. И только ушедшие дни как-то устаканиваются, и кажутся милыми, тихими. Но оттуда, из вчерашнего дня выплывают написанные тобой строки. Ты их читаешь, удивляешься самому себе, как же ты так талантливо мог написать. Кому же ты принадлежишь? И сам себе разумно отвечаешь: Слову. Как только понимаешь, что ты в руках Господа, так сразу и вновь подступает тревога, тоска. И тут не так, и там не эдак.
Без мяча я, сам не свой, бегал, как мне показалось, часа три, хотя понимал, что тайм длится для команд мальчиков всего 20 или 25 минут. В волнении время приобретает знак бесконечности.
Потерянное время, найденное время. У меня его нет, ибо я живу вне времени. К этому приходишь не сразу. Сначала ты бегаешь по часам. Туда-сюда. Особенно насмехается над людьми школа, строящая из себя бог весть что. Какая-то угрожающая обязаловка. Никаких опозданий. Иначе - дневник на стол, и вызов родителей. Если сказать, что школа ничему не научила, то это будет полуправдой. Теперь я вижу школу, как временное место, где ты будешь изолирован от улицы. С рук - на руки. От родителей - школе. Постоянный присмотр. Общество создает свои институты для присмотра за людьми, чтобы они не били стекла и не угрожали себе подобным. Так вот из всего этого я вывалился на обочину. Потому что мне не хотелось бить стекла и тем более угрожать другим людям. Я уходил в свои лабиринты образования, уходил к книгам, погружался в книги. Мир внешний отключался. Я жил другие жизни, перетекающие в меня строчками. Я очень заинтересовался этим перетеканием, и стал сам писать строчки, которые вытекали из меня, когда я был переполнен строчками других писателей. Я вступил в соревнование с великими авторами, потому что мелких я избегал. Мелких сразу видно по двум-трем фрагментам, которые выхватываешь глазами, потому что они пишут «правильно» для редакторов, что разрешено и за что можно получить деньги, а это всегда фальшиво. Читая великих писателей, я понял, что у меня вырабатывается вкус, появляется способность безошибочно отделять прекрасное от посредственного.
Это знакомо каждому, кто впервые выходил на поле или на сцену. Состояние, близкое к потере памяти, или, вообще, чуть ли не бессознательное. И на тебя смотрят!
Как сделать так, чтобы второстепенное сделалось главным? Отвечая на этот вопрос, могу утверждать, что в художественном произведении основную нагрузку несут сами слова, а не то что за ними стоит. Обычный читатель не видит слов. Он сразу устремляет свое внимание, если у него таковое имеется, за слова, в то пространство, которое они изображают. А более наивный, неподготовленный читатель еще сосредотачивается на сюжете: что за чем идет, кто за кем гонится? Отбрасывая все эти суждения, я пристально вглядываюсь в слова, пронизываю их буквально рентгеном мысли. Выясняется, что все слова произошли от одного слова - имени Бога, которое запрещено произносить. Чтобы обойти этот запрет, древние стали придумывать новые слова, очень простым путем это делая, меняя буквы. Умеющий писатель использует огромный лексический материал. Ведь когда-то слов на Земле вообще не было. Но тогда не было и Земли. Потому что существует только то, что названо, что записано. Палитра серьезной литературы огромна.  А читатель у этой палитры малочислен. А если неподготовленный читатель вдруг берется читать серьезную прозу, то в ней всё ему, как правило, не нравится, ибо нет ни сюжета, ни фабулы, ни привычных диалогов, ни понимаемых образов. Поэтому с такой легкостью и прямолинейностью в СССР массовый читатель, или просто прохожий, мог клеймить позором Зощенко и Ахматову, Бродского и Синявского… К примеру, даже хороший писатель Виктор Астафьев отвергал поэму Венедикта Ерофеева «Москва - Петушка», называя это произведение не иначе как бредом алкоголика. Это и понятно, поскольку Виктор Петрович не читал Евангелия, в стиле поэтики которых и написана эта гениальная поэма.  Художественная проза иерархична. Каждому её уровню соответствует свой читатель в соответствии с интеллектуальной, культурной, философской, филологической подготовкой.
В общем, игра шла в центре ближе к левому краю, и я был без работы. Сколько это длилось, сказать не могу.
Я давно прокручивал мысль о том, что люди в хаотическом бесцельном вращении наносят друг другу сильные психологические удары, не находя подобных себе индивидов. Когда подобные себе люди сходятся, наступает и понимание, и поддержка, и тишина. Очень много людей отрицательно заряжены. Сталкиваясь с людьми из другого круга, не понятного им, они их отвергают. Культурные люди это делают молча, корректно, а примитивные, грубые - со скандалом, с оскорблениями. Но те и другие ищут соответствия. Так как в силу разных причин после октябрьского переворота на верхних этажах управленческой иерархической лестницы оказались представители социальных низов, да и представители других слоев общества с минусовым, аморальным зарядом, то и критика их была заушательской, с показательными процессами, с расстрелами. Этакая шутка: мы тебя покритикуем, а потом расстреляем. В демократическом обществе выбор нужного человеческого «этажа», практически, неограничен. Поэтому усилился хаос выбора этого «этажа» и вытекающие отсюда конфликты. Постепенно отношения между отдельными людьми и группами принимают вид осмысленных действий, устаканиваются, хаос переходит в гармонию. Минус превращается в плюс.
Потом «белые» навалилась на наши ворота, и даже кто-то из них попал в штангу.
Попасть в штангу - это почти гол. Радость для зрителей. Новые впечатления. Ведь сидеть на трибуне - это одно, а быть на поле - совершенно другое.
Есть разные принципы подхода к рукописям новых авторов. Эти принципы на виду: отрицательный, нейтральный, положительный. Я, как правило, за некоторыми исключениями (конъюнктура, советская схема, сервильность и подобное), всегда придерживался «положительного» принципа. Даже самый неудачный, с моей точки зрения, текст содержит в себе некоторые яркие места. Если я такое место нахожу, то хвалю автора за это, приподнимаю его, говорю, что от этого места и нужно танцевать, как от печки. Тот, кто меня слушает, добивается известных успехов. Во всяком случае, человек остается довольным, не обиженным,  готовым продолжать работу. В каждом деле идет ненавязчивый отбор. Но я-то твёрдо знаю, что художнику нужна похвала, и только похвала, тогда у него вырастают крылья. Вот чего не было в советских редакциях, где с порога так осекали новичка, что многие из них бросали всякую писанину. Выживали только верящие в себя новички, даже если шли поперёк принятому в редакциях вкусу. И нельзя забывать, что в советских редакциях делили деньги, причем очень большие, поэтому к кормушке конкурентов не подпускали. Очень были опасны для редакций талантливые, смелые авторы. Таких зарубали на корню по идеологическим причинам двумя-тремя отрицательными рецензиями правоверных штатных рецензентов.
Большинство людей - мастера на словах. Очень они большие специалисты в футболе. И в литературе. Чего ты не попал в ворота? Я сейчас выйду и забью. Или - а чего тут такого в твоём рассказе? Сейчас сяду и напишу (сказано в 50-х годах). До сих пор забивают и пишут.
Люди, не знающие и не желающие знать классической художественной литературы, не живущие в этом великолепном мире, считают этот мир лишним и глупым, и мешающим им жить и работать в реальном мире. Между тем, реальный их мир спустя какое-то время становится ирреальным, не существовавшим. А возвышенный, вымышленный мир становится единственно неизменной и бессмертной реальностью. Меня смешат археологи, вскрывающие гробницы. Что они ищут в материальном мире, который развалился и постоянно разваливается на молекулы и кварки?! Слово создаст новые модули интеллектуального самосознания. И это самосознание обретет оригинальное, иное тело, отличное от современного тела человека. Человек - это всего лишь временный операционный аппарат для обработки поступающих в него данных.
Временами мне казалось, что за мной наблюдает опытный глаз футбольного радиокомментатора Вадима Синявского. Уж его-то восторженный голос прилепился к моей памяти, как портрет дедушки. С высоты прожитых лет могу сказать, что Вадим Синявский был мастером невероятных экспромтов. А его экзальтированный и одновременно вкрадчивый с хрипотцой высокий голос околдовывал. Помню, уже позже, в конце 60-х или в начале 70-х годов он вёл репортаж о довольно сереньком матче под затяжным дождём армейцев с кем-то из аутсайдеров. Но Вадим Синявский создавал у слушателей впечатление феерического зрелища. Наконец прозвучала его сногсшибающая фраза: "Да, вот это удар! Как говорят у нас, ударил будто рублем одарил... А бил-то Копейкин!" Да, был тогда такой игрок, 9-й номер, центр нападения армейцев - Борис Копейкин.
Иногда думаешь, а почему бы ни  дать каждому то, что он желает, распрячь его от социальных пут, чтобы делали то, что хотят. И тут же спотыкаешься на неопределенном слове «справедливость». Так и есть, потому что на нём зацикливаются многие люди, считая себя абсолютно равными другим. Фактически невозможно доказать идиоту, что он идиот. Кажется, оскорбительным это слово «идиот».  А писатель ставит его в заглавие романа. Мир замкнут в человеке, потому что каждый человек есть центр мира, и этот мир вращается вокруг этого человека, индивида. Каждый человек есть экземпляр тиража Бога, по образу и подобию. Именно это и служит препятствием к классификации идиотизма напрямую, глаза в глаза. Можно только спустя время через текст, как пригвоздил к позорному столбу своих врагов Данте в «Божественной комедии». Иными словами, человеческий идиотизм нужно высвечивать так, чтобы идиот об этом не знал, и даже не догадывался о своём идиотизме. Требовать справедливости, значит, требовать выхода из соподчинения в абсолютное равенство, которое превращается в бардак.
Наконец, вижу, мяч неотвратимо приближается ко мне. От кого он пошёл, не понимаю. Но вижу, что мяч довольно быстро катится ко мне.
Открывая книгу, я сначала вижу архитектонику текста. Крупная часть из десяти сложных фраз, с подчинениями и дополнениями. Потом идет короткий вкладыш из одной фразы. За ним следует новый тяжелый абзац, как фундамент у старого дома на Бродвее.  Американская архитектура в Москве 30-50-х годов. Выключаешь свет. В квартире темнота. Букв не видно.  Особенно понимаешь это, рассматривая шедевры живописи старых европейских мастеров. Погасили свет в студии. Поднялся переполох. Камера продолжает урчать, работая, но на пленке изображения не будет. Просто останется чернота. Хотя чернота тоже является цветом, но её нужно окантовать в светлую раму, чтобы чернота стала картиной. Что и сделал в свое время Казимир Малевич. Любопытная вещь - лист бумаги. Пустой. Голый. Чистый. А ты уже представляешь, что твоя рука сейчас нанесет на него черные (темные, любые, хотя и белое можно писать по белому) знаки, которые выстроятся в некую геометрическую фигуру, в абзац, с короткой последней строкой. Хорошо будет виден пробел перед следующим абзацем.  Кто наблюдал за собственной тенью, тот знает, что в это время рождается художественный образ, поскольку всё видимое (и невидимое) состоит из света и тени. То же касается литературы, где, чем больше теней, тёмных сторон жизни, тем произведение сильнее, выразительнее.  Выведение так называемого положительного героя без теней, убивает это произведение. Без света нет тьмы. Без тьмы нет света. Это ещё блестяще понимали античные писатели.
В одно касание и текст летит из-под пера, вращаясь в воздухе мячом, летящим к другу. Там сердце верное поймёт твои порывы, преобразив их в страстную любовь к самой игре, к движенью круга жизни, где каждый лучик светится мечтой, необычайно вспыхнувшей от счастья большой игры под странным словом «вечность». Лети, мой мяч, по строчкам дивных снов!
Тогда были мячи с камерой и покрышкой, как автомобильные колеса. У камеры был сосок, у покрышки - шнуровка. Очень больно было, если тяжелый мяч попадал тебе этой грубой шнуровкой в лоб.
Сама жизнь порой навевает ужас, когда знаешь, что всё кончится смертью. Так размышляет человек, не вошедший в Слово, не постигший высшую премудрость той жизни, у которой нет смерти. Та, высшая, жизнь рождается только в тексте художественных образов. Ибо ничего нет в мире прямого, правдивого, раз и навсегда сказанного. Всё превращается под пером писателя в иносказание, в притчи, в символы. В извивы и изливы подтекста, доступного только посвященному. Художественное творчество непостижимо для людей живущих только в жизни, а не в тексте. На алтаре подвижника мысли лежит книга. Вся жизнь посвящена книге.
При виде подлетающего ко мне мяча, я еще сильнее почувствовал скованность.
От этой скованности мяч сразу отлетает от меня и попадает к моему приятелю, центровому, он с ходу бьёт и забивает мяч в сетку. В течение игры я эту практику волнительного и моментального избавления от мяча продолжил. Причем, как это ни странным покажется, всё время отдавал мяч своему на свободное место. Тук-тук. После игры тренер поставил меня перед всеми и сказал: «Вот как надо играть - в одно касание».
На тренировках мы выстраивались в две цепочки друг против друга. В центре располагалась стойка. Первый игрок из одного ряда делал сильную передачу в ноги игрока противоположной команды, который выбегал в сторону, чтобы принять мяч. Затем этот игрок передавал мяч мимо стойки на ход движения первого игрока, который должен был бежать вперед, чтобы получить мяч и завершить игру в одно касание. Оба игрока возвращались в свои цепочки, и следующая пара игроков продолжала игру в стенку с противоположной стороны и так далее. Для улучшения этого приёма мы считали, сколько раз ребята успешно выполняли игру в стенку за определённый отрезок времени. На место стойки потом ставился кто-нибудь из ребят, чтобы он уже активно противоборствовал передачам мяча, и тут уж дело было посложнее. Это только кажется, что играть в одно касание, или, как мы говорили, в стеночку очень легко.
Но «стеночка» и «одно касание» довольно-таки разные вещи. Стеночка - ты стукнул партнёру, к тебе от него отлетело. Другое дело - одно касание. Мяч бежит от игрока к игроку по замысловатой паутине, чтобы у соперника помутился рассудок, со скоростью электрического тока, как по проводам. Это уже полёт моментальных ассоциаций, когда из абсолютно различных сцен, складываемых непринужденно в целый матч, рождается совершенно неожиданная и прекрасная картина целого.
Десятилетия спустя, так стали играть испанцы, ставшие чемпионами мира.
Нельзя забить гол.
Можно забить мяч.
Забитый мяч в ворота называется «голом».

"Наша улица” №178 (9) сентябрь 2014

МАРГАРИТА ПРОШИНА НАПЕВАЕТ: Люба, Любушка, Любушка-голубушка, Я тебя не в силах позабыть. Люба, Любушка, Любушка-голубушка, Сердцу любо Любушку любить…

Маргарита Васильевна Прошина родилась 20 ноября 1950 года в Таллинне. Окончила институт культуры. Заслуженный работник культуры РФ. Автор книг прозы "Задумчивая грусть" и "Мечта" (издательство "Книжный сад", 2013). В "Нашей улице" публикуется с №149 (4) апрель 2012.

Маргарита Прошина

ЛЮБУШКА

рассказ

Любушка, черны косы обвивают стан, сидит у церкви, где венчался, кажется, когда-то один известный поэт, имя которого она никак не может вспомнить, имя-то у всех на слуху, а вот из памяти вывалилось, в общем, сидит у Никитских  ворот, пытаясь странноватым взглядом отыскать эти ворота, но никаких ворот вокруг себя не находит, и беседует с Корженевской, стриженной под мальчика, выкрашенной в броский, ибо она не такая, как все, зелёный цвет, с множеством цепочек на шее, которыми любит теребить и позванивать.
Любушка не отстает от модницы Корженевской. Её прекрасную черную косу видно за километр. А макияж?! Он требует от Любушки внимания и времени, а если нет ни того ни другого? Всё приходилось делать на ходу. Сколько раз она вынуждена была возвращаться от входной двери, заметив своё отражение с одним только подведённым глазом! Губная помада - это вообще отдельная песня. В объёмных сумках Любушки среди бесчисленных необходимых мелочей и косметики найти тюбик определённого тона - подвиг! При этом она стремится быть обязательной. Наконец, она практически готова к выходу. Осталось обуться. Выбрать среди разноцветных туфель, ботильонов и босоножек именно ту пару, которая удачно подчеркнёт с таким трудом созданный образ, требовало огромных усилий и времени.
Корженевская знает о нынешней жизни Любушки больше, чем она сама.
- Я должна тебе, между прочим, заметить, что случайно слышала, Любушка, что у тебя сейчас такой необыкновенный мужчина, который даже купил тебе роскошную квартиру вот в этом престижном доме.
Очень Любушка холила и баловала себя, окружённая восторженным вниманием поклонников. Сколько она себя помнила, мужчины кружились и жужжали вокруг неё, как шмели вокруг блюдца с мёдом. Воспевали её стан, губки, а о прочем и говорить нечего. Комплименты, свидания были неотъемлемой частью жизни Любушки. Но из окружающих её поклонников, предпочтение всегда невольно отдавала она мужчинам из актёрско-режиссёрской среды. На заре её творческой карьеры ухаживал за ней знаменитый кинорежиссёр, с благородной седой гривой волос. Он так восхищался её наивностью и свежестью, а главное тонким вкусом и красотой, что, естественно между ними вспыхнуло страстное чувство. Любушка не заметила, как оказалась в объятиях искушённого сердцееда. Ах, как он умел любить. Сколько бесценных уроков любви преподал он, научил разбираться в винах и приобщил к состоянию вечного праздника жизни.  А дальше - занавес! Они остались добрыми друзьями.
В это время за храмом возникает дом в стиле доходных домов начала прошлого века с эркерами, украшенными изразцами.
Как кораллы, розовые губы открываются, и Любушка произносит:
- Да, представь себе, милая, он всегда что-нибудь мне дарит!
Корженевская подносит указательный палец с синим маникюром к губам, переваривая сказанное, потом произносит:
- Но меня охватывает неподдельный страх за тебя, мне кажется, что здесь не всё ладно, поэтому мой совет - ты туда не торопись ходить, там опасно. Это квартира подозрительная. Знаешь, что-то там всегда какие-то непонятные люди бывают, может, тебе её продать?
Любушка задумывается и говорит как бы о другом:
- Загадки и прихоти судьбы завораживают и волнуют меня в течение всей жизни. Пытаешься их понять, но это невозможно. Нужно, наверное, пытаться жить в гармонии с собой, а это требует определённых усилий.
Когда Любушке дали самостоятельно снимать свой первый фильм, она вспылила:
- Я эту белиберду снимать не буду! - И топнула ножкой.
В сторонку её отвел тот убелённый сединой режиссёр, и доверительно посоветовал:
- Любушка, надо сразу соглашаться на то, что дают, иначе никогда не получите хороший сценарий.
Любушка согласилась.
На худсовете особо отметили ярко снятую сцену гибели коммуниста во вражеском застенке, где этот коммунист, вывалянный гримёрами в грязи, небритый, с синяками и рваными шрамами, из которых сочилась клюква, вскидывал руку и кричал прямо в камеру: «Я погибаю, но коммунизм убить нельзя!»
Ещё до этого её стали называть «Любушкой», потому что на первом же застолье в проявочной лаборатории, а выпивать на студии любили именно там, чтобы никто не беспокоил, включалась над дверью красная лампа с надписью «Вход воспрещён, идёт проявка», она, подделываясь под манеру пения Вадима Козина, исполнила:

Нет на свете краше нашей Любы.
Черны косы обвивают стан,
Как кораллы, розовеют губы,
А в очах бездонный океан…

Впрочем, её, действительно, звали Любовь. Любовь Всеволодовна. Молодой режиссёр.
Внешность женщины - это её боевые доспехи, таким был её лозунг, поэтому подготовка к выходу из дома на студию, а точнее по делам была очень длительной и непростой. Одежду она предпочитала яркую из струящихся тканей, которые выгодно подчёркивали её фигуру, обувь же непременно на высоком каблуке или платформе, любимый  цвет был телесный, он удлинял ноги. Следовало продумать малейшие нюансы деталей и при этом добиться лёгкой небрежности в одежде.
Навязчивое жужжание закладывает Любушке уши. Она обхватывает голову руками, стараясь избавиться  от этого звука, затем просто отмахивается, как от осы, но тщетно. Тогда она открывает глаза, видит телефонный аппарат, не удивляется ему, слышит, что он звонит, равнодушно берёт трубку, из которой доносится взволнованный голос соседки матери:
- Любушка, срочно приезжай! У мамы твоей дверь настежь, там что-то случилось!
- Хорошо, - говорит Любушка. - Сейчас приеду.
И передает трубку Корженевской.
Лицо Корженевской почернело, покрылось шерстью, на лбу выступило белое пятно, и появились козлиные рога. Корженевская оскалила зубы, потопталась перед Любушкой, но та этой метаморфозе не удивилась, восприняв её как незначительное, даже обычное явление. Мало ли женщин ходит по улицам с шерстяными лицами и с рогами.
Корженевская сказала:
- Я тебе повторяю, чтобы ты не ходила в эту квартиру.
Любушка с ухмылкой взглянула на рогатую Корженевскую, и с некоторой усталостью произнесла:
- Оставь меня, дорогая! Ты мне уже начинаешь надоедать! Ты мне загораживаешь вид!
По слабо освещенному пустынному переулку Любушка стремительно идёт домой. Голова слегка кружится от шампанского, после которого она в очередной раз не удержалась и перешла на коньячок. Походка несколько неуверенная.
- Куда это я бегу? - спросила она себя и остановилась перевести дух.
В голове прояснилось. Она скользнула взглядом по окнам дома напротив. На первом этаже в трёхстворчатом окне стояла цветущая герань, при свете фонаря листья её отсвечивали каким-то загадочным фиолетовым цветом. Горело только одно окно на втором этаже, створка которого была приоткрыта, и оттуда выглядывал бородатый старик со зловещим, как показалось Любушке, взглядом. Лунный свет делал его бороду ярко-рыжей. У Любушки даже тело мурашками покрылось от его взгляда. Она бросилась бежать. В тишине был слышен гулкий перестук её каблуков. Вдруг ей показалось или это действительно было так, но к звуку её шагов присоединились другие шаги. Кто-то явно преследовал её. Она обернулась, чёрная тень в чёрных сапогах метнулась в сторону. Тело Любушки в панике юркнуло в первую же подворотню. А душа летела следом, чуть-чуть запаздывая. Во дворе Любушка, часто дыша, захлёбываясь воздухом, в страхе огляделась, увидела узкий проход между старыми жёлтыми домиками позапрошлого века. Ужас следовал за ней. Там нашёлся выход в другой переулок. Любушка поспешила туда. В глаза ударил свет прожектора. Она в ужасе вскрикнула. Вокруг не было видно ни души. Убьют, и никто не поможет. Но через минуту Любушка немного успокоилась, потому что поняла, что это был не прожектор, а ослепительный диск полной луны, выглянувшей из-за чёрных туч. Луна пристально уставилась на Любушку. Простояв в оцепенении несколько минут, Любушка вновь услышала шаги за спиной. Вздрогнула, дернулась, ускорила шаг, метнулась за угол. В голове неотвязчиво стучал молоток её каблуков. Он стучал даже тогда, когда она стояла. Снова чья-то тень мелькнула в подворотне напротив. И опять в тех же сапогах, да ещё с подковками. Они как бы аккомпанировали стуку её туфелек. В голове пронеслось: «Мне на плечи кидается век-волкодав!». Она уже ничего не понимала - где она, кто говорил в её голове, кто бежал в сапогах, что за старик наблюдал за нею, и почему она здесь оказалась? Главное, немедленно собраться и как можно скорее выбраться из этих дворов и переулков. В эту секунду ей показалось, что чья-то холодная рука коснулась её спины. «А-а-а-а-а-а-а!» - завопила она, но голоса не было слышно. Звук у телевизора отключили. На противоположной стороне в окне она заметила, что кто-то сидит перед этим телевизором, на экране которого была сама Любушка, беззвучно кричавшая, затем снявшая туфли и побежавшая босиком,  стараясь скрыться от стука сапог.
Тут Корженевская миролюбиво протягивает переднюю ногу к её коленке. Любушка, машинально прикрывая колено рукой, говорит:
- С ума сошла! Убери копыто своё.
Она пытается подняться, но тело как будто приковано к скамье. Копыто неведомо как превратилось в мягкую лапу, которая полезла ей под юбку. Любушка подняла глаза и с изумлением увидела перед собой человека, которого она мысленно определила как «Бледная моль», настолько он был невыразительным. Потёртый костюм его напоминал мышиную шкурку. Водянистые глаза цепко впились в неё, а узкие губы с ехидной усмешкой спросили:
- Где ж ты отхватила такую картину?!
- Это всё он - «необыкновенный мужчина», как ты говоришь, - ответила Любушка.
- А что люди подумают - откуда у тебя эти хоромы?! - говорит Корженевская, проходя за Любушкой в комнату.
Стены покрыты паутиной трещин. Персидский ковёр бледно-изумрудного цвета украшен приглушённым красным узором. В глубине видны - резной старинный стол, бронзовая лампа с орнаментом под прозрачным синим абажуром, подсвечник, письменные приборы.
Потёмки обволакивают Любушкину душу. В эту минуту ей захотелось, чтобы вся жизнь проходила в потёмках. Никто ничего не видит. И ты счастлива. Ибо неведение - есть детское состояние души, к которому всегда и всюду призывал Христос: «Будьте как дети!» Мы и ходим как дети, вывесок прочитать не можем. Бросаемся за поездом метро, как будто он последний, как будто поездов больше не будет, с остолбенелым, ничего не видящим взглядом, сшибая всех, кто попадается на пути, влетаем в тут же за спиной закрывающиеся двери, едем, как это всегда и случается со спешащими, не в ту сторону. Мы ведь как дети, какой с нас спрос?!
Свет из окна в зеленоватых и коричневых тонах едва освещает центральную часть комнаты, падает на стол, на часть стены над ним и на кресло цвета зеленой травы, охваченной первыми признаками увядания, и на фигуру человека, сидящего в напряженной позе. Одет он в тёмный шёлковый халат, широкие красные панталоны, восточные остроносые жёлтые туфли и расшитую золотой ниткой шапочку.
Каждый раз, собираясь из дому, Любушка переживала настоящий стресс. Все нужные вещи имели особенность исчезать именно в тот момент, когда они были ей необходимы. Она металась между ванной, спальней и гардеробной, отчаянно пытаясь найти то, что ей было необходимо. Стоило ей подобрать бельё, а это, как известно, - наиважнейшая часть женской привлекательности, как тут же исчезали украшения, которые видела на туалетном столике в ванной. Любушка в отчаянии открывала все шкатулки, переворачивала их, но находила только одну нужную сережку или брошь. Из-за этого приходилось полностью менять задуманный образ. А гардеробная! Ужас! Случалось, что любимое платье или новые брюки она не могла обнаружить неделями. Всё было забито одеждой, а подходящую вещь к конкретному случаю найти было крайне сложно.
В дальнем углу едва виднеются в сумраке этажерка, шкаф, ширма, на полочке - бюстик Ференца Листа. Разбросанные театральные афиши красноречиво говорят об увлечениях хозяина комнаты искусством. Молодой человек (вот она - «Бледная моль» - пронеслось в голове Любушки), по-видимому, завтракает, однако весьма скудно - хлеб и сыр, непривлекательного вида, никак не соответствуют обстановке. Человек, застигнутый врасплох появлением Любушки и Корженевской, пытается прикрыть листком бумаги бедную еду. Сумрачный свет передает атмосферу несоответствия возвышенного искусства и бедственного материального положения «Бледной моли». Улыбку вызывает белый пудель с модной стрижкой, который не ведает о жизни напоказ, и искренне радуется гостям.    
- Лю-у-у-у-бушка! - растягивает человек, поднимаясь из кресла. 
В потёмках Любушка узнаёт артиста Потёмкина, игравшего несгибаемого коммуниста в её первом фильме.
- Вот так встреча! Как ты попал в мою квартиру?
- Да ты же сама мне предложила пожить у тебя, после того, как я развёлся, и мне жить было негде.
Корженевская в смущении вставила:
- А я-то думала, что вы квартирный аферист.
- Я - артист, а не аферист! - с вымученным весельем парировал Потёмкин.
Голова у него сильно после вчерашнего болела. Тем не менее, он старался казаться непосредственным и даже радостным.
- Чайку?! - предложил он.
- Не меньше, чем три звёздочки! - без паузы подхватила Любушка.
- Рад бы, да вчера так посидели, что шаром покати!
- Да вон у тебя стоит за занавеской в шкафу, - говорит Любушка, идёт туда, открывает с лёгким скрипом створку и достает полную бутылку трёхзвёздночного коньяку.
Потёмкин плюхается в своё кресло в полнейшем недоумении.
Хрустальных рюмок звон, искрящиеся взоры.
Однажды Любушка влюбилась сама в очень талантливого режиссёра с усиками. Он снял траву в реке так, что нельзя было оторвать глаз, несмотря на то, что трава переливающаяся была в кадре минут 20. Потеряла голову, можно сказать с первой встречи. Его особенный взгляд и загадочная усмешка околдовали её на одном из фуршетов, и утром они проснулись в одной постели. Но какая это была ночь. Ничего подобного искушённая Любушка прежде не испытывала. Она хотела его постоянно. В отношениях между мужчиной и женщиной имеют значение только секс. Нет секса - нет любви. Разница в возрасте ничего не значит. Любушка летала, не чувствуя почвы под ногами, она стала для возлюбленного феей, исполняющей любое его желание. Сказка продлилась меньше двух лет. Любушка поняла, что лучше позволять любить себя, чем переживать трагедию преданной женщины. В это время она встретила необыкновенного мужчину, который боготворил её. 
С восторгом чокнулись, выпили. Душа запросила песен. И она немедленно явилась в исполнении белого пуделя с модной стрижкой. Он встал на задние лапы, налил передней лапой себе коньяку, выпил, не поморщившись, и запел:

Если Люба песенкой зальется,
На душе и ярко, и светло.
Если Люба звонко рассмеется,
Словно красно солнышко взошло.

И все хором дружно подтянули пуделю припев:

- Люба, Любушка, Любушка-голубушка,
Я тебя не в силах позабыть.
Люба, Любушка, Любушка-голубушка,
Сердцу любо Любушку любить…

- Какой великолепный голос у пуделя, как у Козина! - сказала Корженевская.
- Репетируем каждый день, - сказал «Бледная моль».
Неспешно выпили по другой. На столе появились абрикосы и виноград без косточек.
С некоторой возвышенностью в голосе, Любушка говорит:
- У меня рождается нечто вроде «Восьми с половиной»…
И умолкла.
Помолчали все.
Стало слышно под потолком жужжание назойливой мухи.
Любушка, как бы размышляя вслух, сказала:
- Смотреть этот фильм Феллини я могу всегда, и каждый раз всё больше наслаждаюсь тем,  как тонко он показывает процесс рождения фильма. Поражает всё: оттенки белого и чёрного, монтаж, диалоги, карнавальность. Невозможно представить этот фильм без музыки Нино Рота, она придаёт удивительное настроение. Трудно художнику подняться над толпой праздношатающихся. 
«Бледная моль», неспешно, как бы размышляя вслух, говорит:
- Нет! Какой-то чувствуется во всём снобизм. Все эти символы надуманы. Вообще, без сюжета кино не существует. Два часа такой тягомотины выдержать невозможно. А герой в исполнении Мастрояни? Полный идиот, который созвал всех для съёмки, не зная, что он будет снимать… И какой дурак ему только дал деньги на фильм. Другое дело, «Ночи Кабирии» - и сюжет, и падшая женщина, и аферисты, как у нас везде и всюду. Нет, я люблю твёрдое сюжетное кино, как в последнем моём фильме, где я играю полковника убойного отдела.
Корженевская поморщилась, и добавила в беседу несколько своих мыслей:
- Любушка, по-моему, ты слишком превозносишь этот фильм. Надо делать сам фильм, а не показывать надуманные муки режиссёра. Причем, перемешивание не связанных друг с другом сцен, создает кашу в головах зрителей.
Любушка перебила, не обращая на них внимания:
- Только я бы не хотела сравнивать этот фильм с кашей! Это не каша, а вся предшествующая, настоящая и, реальнее реальной  будущая жизнь, выраженная симфонически поэтично…По законам авангардного искусства, без всякого обращения внимания на устоявшиеся вкусы, на так называемый, как ныне говорят, формат. 
«Бледная моль», рассматривая Корженевскую через стекло рюмки, а она там была маленькой, рюмка уменьшала изображение, вставил:
- У этого фильма нет зрителей. Даже при первых показах многие, а среди них были маститые режиссёры, с недоумением чесали затылки и покидали зал. Кино стоит на массовом, многомиллионном зрителе, и чем понятнее фильм, тем больше он собирает денег в прокате. У Голливуда нужно учиться.
Любушка продолжила своё:
- С дураков собирать деньги проще всего. Экономика стоит на больших числах. А с элиты что соберешь? Феллини - враг всему сложившемуся, всем этим рваным, бездарным, перебиваемым такой же бездарной рекламой поделкам! Надо держать кадр  художнику так долго, чтобы все швондеры «от скуки», им же скучно заниматься серьезным искусством, переключили телевизоры на свои клипы и ляпы, тогда с "8 1/2" Федерико Феллини останутся единицы ценителей поэзии, живописи…
Корженевская возразила:
- А мне показалось, ты же знаешь, что у меня безупречный вкус, что Феллини просто издевается над зрителем. Пожалуй, я могу отметить лишь великолепную музыку Нино Рота…Прости, Любушка, но я не разделяю твоих восторгов и твоего увлечения этим режиссёром.
Любушка довольно резковато оборвала её:
- Понимаю, что ты не разделяешь глубины мысли и абсолютной свободы...
Корженевская прикусила губу.
Готические своды, взлетающие к небу из красного кирпича стены со стрельчатыми окнами, острые шпили, дождливый осенний переулок. Высоченная тяжёлая дверь с большим трудом поддаётся Любушке. Она входит с замиранием сердца в пустынный величественный собор. Видит алтарь, где хранятся Святые Дары, боковые приделы, многочисленные ряды деревянных скамеек для верующих. Они снабжены удобными подставками для ног и крючками для сумок, зонтов. Во всём строгом убранстве незримо присутствует уважительное отношение к человеку, созданному по образу и подобию. Любушка осторожно смачивает пальцы в сосуде со святой водой, проходит вперёд, слыша, как под сводами отражаются стуки о мраморные плиты пола её каблучков, и с волнением склоняет голову перед образом чудесной дарохранительницы. Робко осматривает зал - высокие своды, лепнину, причудливые светильники, красочные витражи, создающие особенное загадочное освещение. Зал полон воздуха! Дух захватывает от высоты и простора. Всё здесь вызывает в Любушке чувства собственного достоинства и восхищения перед мировой культурой. Любушка садится под магические вздохи органа. Она поднимает голову к серебристым трубам. Она одна в соборе, но явственно улавливает космические ноты, в некотором страхе поворачивает голову в сторону алтаря, и отчетливо видит, как навстречу ей идёт Иисус Христос в белом венчике из роз.
Любушка любила короткие влюблённости, в сущности, она безоглядно отдавала предпочтение свободным отношениям. Она побывала замужем раз восемь, вкусила семейных уз с лихвой, и поняла, что рождена для искусства, а не для скучной размеренной жизни.  Мужья слишком уж стремились предупреждать каждое её желание, думали и решали всё за неё. Любушка так уставала от этого, что всякий раз упархивала навсегда к новой любви, и непременно к такому любовнику, внимания которого добивались толпы женщин. В Любушке же была особенная сексуальность. Как новенький страстно ласкал её, жадно зацеловывая каждую клеточку тела. Их любовь делала много шума, но проносилась и исчезала, как ураган.
С такой же скоростью, Любушке показалось, она вошла в квартиру матери.
- Мама, ты оказывается дома?! Мне звонили и сказали, что у тебя открыта дверь.
В просторной белой комнате на венском стуле сидела сухонькая старушка в чёрной вуальке. В руке она сжимала носовой платок, изредка вытирая им под вуалькой слёзы.
- Любушка, я хотела, чтобы у тебя была семья, дети. Чтобы та прожила жизнь с одним мужем. А все твои мечты о фильмах - это пустое. Нужно жить не в мечтах, а в жизни...
Да, Любушка сняла лишь один фильм. Тот, дебютный. О несгибаемом коммунисте. Все последующие годы работала вторым режиссёром на фильмах: «Сын Кубани», «Клятва ворошиловского стрелка», «Сердце сталевара», «Золотые колоски», «Юный партизан», «Семья парторга», «Поэма о комсомоле», «Знамя шахтёра», «Я вышел из народа», «Богатая деревня», «На границе спокойно», «По зову партии», «Торжество большинства» и других.
- Ну, Мама! - взмолилась Любушка, падая перед ней на колени.
- У меня даже нет внуков! - простонала мать, и горько зарыдала.
В это самое мгновение раздались сигналы машин и визг тормозов со стороны Тверского бульвара. Человек, которого она мысленно обозначила как «Бледная моль», судорожно дернулся, захлопал мучнистыми крылышками, взлетел и скрылся в зелени бульвара, а в голове Любушки с сильным утверждением пронеслась мысль: «Я обязательно сниму этот фильм».

Слушать «Любушку» в исполнении Вадима Козина

“Наша улица” №178 (9) сентябрь 2014

ХУДОЖНИК АЛЕКСАНДР ТРИФОНОВ В БРАТИСЛАВЕ

АНОНС ПЕРСОНАЛЬНОЙ ВЫСТАВКИ В БРАТИСЛАВЕ 



23 сентября 2014 года во вторник в галерее Aircraft Gallery в Братиславе состоится торжественное открытие выставки
"ОКНА"  художников Александра Трифонова и Милоша Прекопа.

Aircraft Gallery в Братиславе