Александр Трофимов родился 22 октября 1951 года в Москве. Писать стихи начал с восемнадцати лет, прозу - значительно позже. Образование высшее. Член Союза писателей с 1988 года. Автор книг: “Праздник завтра”, повесть, рассказы (“Молодая гвардия”, 1983), “Сентиментальная поэма”, повести, рассказы, стихотворения в прозе (“Советский писатель”, 1990), “Необходимей сердца”, повести, рассказы (“Советский писатель”, 1996) и других книг стихов и прозы, вышедших в столице. Постоянный автор журнала “Наша улица”, где первая публикация цикла рассказов “Крылатая жизнь” состоялась в № 3 за 2001 год.
Александр Трофимов
ЗАПИСКИ
СУМАСШЕДШЕГО
0. КАБИНЕТ
0 января 0 года
Директорский кабинет был большой, как физкультурный зал. Он лишал любого вошедшего чувства самоуважения. Пространство давило, выжимая лучшие соки.
Я пробился к директору с просьбой о повышении зарплаты - нечем было кормить семью. За долгие годы работы я попал сюда впервые. Заболело сердце - стены отнимали воздух, замораживали кровь.
- Что вы хотели? - спросил директор, подняв на меня чужие усталые глаза.
- Прибавления зарплаты. Я работаю здесь уже двадцать лет...
- Я хорошо знаю, сколько вы здесь работаете. Я вообще все хорошо знаю про всех, - видя мой недвусмысленный взгляд, он продолжил: - я даже знаю, о чем подумает каждый мой сотрудник, встав с постели.
- И о чем же я подумаю?
- Ни о чем, - резко ответил директор.
Очки с его носа перелетели на мой, и я увидел себя его глазами: жалкого, маленького, голодного.
Я собрал свои силы в кулак и громко сказал:
- Мне не на что жить!
- Найдите другое место. Вы ведь знаете, какая у нас текучесть кадров. Но вы работаете двадцать лет и никогда не жаловались на зарплату: зря пришли и сегодня. Идите подрабатывайте. Даже мой сын и жена - подрабатывают.
Я не поверил ему, но промолчал. Директор вышел, я стоял в недоумении. И вдруг стены кабинета стали сходиться, а потолок и пол отправились навстречу друг другу: мне показалось, что они улыбались мне. Я не мог сдвинуться с места от страха. Вскоре я стал плоским как листовое железо. Когда директор вернулся, все в кабинете было как прежде, только я лежал на полу. Меня бросили на улице, а через недельку отвезли в переплавку...
1. КАМНИ
31 февраля n-года
Однажды я видел, как летают камни. Не такое же приятное зрелище, доложу я вам, потирая руки от удовольствия. Поскольку не каждому дано видеть такую картину, позволю себе сообщить вам подробности. Они летают без крыльев, но вдохновенно, как если бы у каждого из них было по несколько пар крыльев. Если камни летают, почему бы и мне не взлететь, спросил я себя и уж хотел было взлететь, но больно ушибся, излишне поверив в свои способности. Почему люди не камни?
Ах, как это жаль, а то бы они летали, как птицы. Мне даже показалось, что птицы - это души камней. Странная, сумасшедшая мысль, скажете вы. Но почему же? Почему? Разве не странно, что люди не проводят в море и океане все свое время - там уютно, много еды, покой, незаселенность. Многие млекопитающие вернулись в море, побывав на суше и разочаровавшись в излишней конкуренции на ней. Интересно, бывает у камней бессонница, а то мы бы погуляли вместе по ночам, раз уж мне не дано летать.
Мое каменное одиночество позволяет мне видеть множество картин, о которых вы даже не подозреваете. Что занимает меня: летая по ночам, камни минуют препятствия, точно летучие мыши. До сих пор не пойму, где у них разум. Подолгу рассматриваю их днем, и не нахожу ничего особенного. Я даже пробовал их щекотать, но все бесполезно, лежат и не обращают на мои попытки ни малейшего внимания, хотя бы из уважения и любопытства отреагировали на такое внимание к ним. Ах, камни, камешки мои. И такие однообразные, хоть бы голубенький цветок на них вырос, я бы его посадил дома и радовался, как дитя. Так ли нужны крылья для полета, разве одного желания недостаточно? Кроме полетов, они умеют и петь. Да-да, не ухмыляйтесь! У людей вовсе нет преимущества перед камнями, ну, никакого. Почему же они столь беспардонно усаживаются на них, когда заблагорассудится? Почему оставляют на них свои дрянные газеты, пакеты, какие-то тряпки и резиновые изделия? Когда по ночам камни поют, на них вырастают такие очаровательные голубенькие цветочки, несколько раз я подкрадывался, чтобы сорвать их, да не успел, они всякий раз исчезают, как только пальцы мои почувствуют нежный стволик цветка.
Все наши дети, которых мы убили абортами, поселяются в камнях. Там, уютно устроившись, они спят, в ожидании Страшного Суда, когда встанут и скажут родителям, что те были не правы, и какие они очаровательные младенцы и как родители были бы счастливы с ними. Я бы мечтал, чтобы меня после смерти похоронили в камне, только жаль, что для этого придется разрушить камушек, а это невозможно. Я уже все-таки присмотрел для себя камень. Он какой-то особенный, и в профиль похож на меня самого. А все-таки интересно: у кого они научились петь? Ведь, если у птиц, я бы сразу эти песни понял. Скорее всего, петь они научились у ангелов. Одного из них я видел: он сидел на камне и грустно смотрел на меня. Я с тех пор люблю приходить к этому камню, когда мне плохо. Но я вам этого камня не покажу, потому что вы тоже будете приходить ко мне, и красть минуты редкого покоя.
2. СТУЛ
6 апреля n-года
Вообще, мы слишком мало уделяем внимания снам, а между тем, они наша главная жизнь, особенно цветные сны. Наше невнимание к снам происходит от слабости нашего разума и потому, что далеко не всем снятся сны. А многие из нас сны сразу забывают, тем самым, оскорбляя их, и они от обиды уходят, замыкаются в себе, прячутся в подсознании. От человека до сна - рукой подать, а обратное расстояние огромно, я бы сказал бесконечно. Вот мне приснилось, что я - стул. И я сидел на нем и ненавидел себя за тяжесть, с которой я давил на стул, то есть на самого себя. Мой организм недостоин был покоиться на стуле, а я сидел на нем равнодушно, не чувствуя ни малейшей благодарности к этому прекрасному многострадальному созданию. О, стулья, как только вы не поднимете бунт. А в деревне я видел, как уже совсем старые стулья, которые невозможно починить, бросают в печь. Ну, сами подумайте, если человек неизлечим, можно ли его пихать в печь и греться от его жизни сгорающей? Если так сделаешь, то посадят в тюрьму или в сумасшедший дом, а со стульями, значит, можно? Я бросился на того, кто кинул стул в жадный костер, и стал кусать его безжалостно, как если бы он бросил в печь моего ребенка. Не знаю, перегрыз ли я ему горло, но меня связали, и самого чуть не бросили в костер, чему я был чрезвычайно рад, ну, и пусть, пусть, это так прекрасно, умереть, как стул, быть кремированным вслед за ним. Но я говорю как-то сбивчиво, несуразно, порой сам не понимаю себя. Это происходит от желания сказать как можно больше, быстрее и честнее, я умираю от мыслей, они распирают меня, и кажется, что я вот-вот взорвусь, отойдите, когда я говорю. Мне так много нужно поведать человечеству, ведь мысли приходят неизвестно откуда и убегают неизвестно куда. Я думаю, что они скрываются под полом, в земле. Но я вскрыл в своей комнате все половицы и не нашел там ни одной мысли, должно быть, через потолок соседей они ушли в другие комнаты и получили там прописки. Одна мысль пробудилась во мне с месяц назад, я давно ее поджидал, вот праздник-то настал, я хотел разворотить молотком свой мозг, чтобы наконец-то рассмотреть ее при свете Божьего дня, но меня удержали, отняли молоток и сказали, что я занимаюсь членовредительством, но какой же из головы - член. Вот говорят: член общества. Но почему член - а не яйцо, спрашивается? О, эти мысли, они совсем не дают мне покоя в последнее время, они то манят, то бросаются на меня с кулаками, а когда мать или сын, или жена, или соседи, или врачи, просят меня показать им мысли, то я никак не могу этого сделать, и это унижает меня. Мой богатый мир как бы исчезает и получается, что я совершенный лжец, а между тем, у меня полтора высших образования и еще детский сад. Иногда я думаю, что я один на всей земле, и нет никакого отца, никакой матери, а только эти мои мысли, мои больные думы. Тогда-то я и начинаю их проверять на прочность. Самых близких людей я жег, пилил, пробовал полить серной кислотой. Но они не исчезали. Как мои мысли, порождение меня самого, они меня побеждали, отправляли в белые коридоры больниц, связывали, плакали надо мной и скрывали от соседей. Ах, да, я совсем забыл о мыслях, которые вечно убегают в чужие квартиры, точно там черепа лучше. Я проверял. Ничуть даже не лучше, есть совсем лысые черепа - ну, как футбольный мячик. Я звонил по квартирам и требовал, чтобы они отдали мне мои мысли, но они советовали мне протрезветь, хотя я совсем не пью. Я требовал, пытался взять силой, напирал на жалость и рыдал. Вот сегодня вежливо говорю Петру Ивановичу, а ведь он не сразу открыл, сволочь, хотя мы живем в одном доме уже семь лет: “Отдайте мою мысль. Зачем вы воруете чужое?” Он посмотрел на меня пустыми глазами и предложил войти в дом. Я, конечно, вошел, как вежливый человек. Но не увидел своих мыслей сразу. Поэтому заглядывал в шкафы, залезал под диван, даже поглядел: не купаются ли мои мысли в туалетном бачке, как в бассейне, а что, удобное место для купания. Вода проточная, свежая, отчего мы в сливных бачках не выращиваем карпов, прелестные бы карпы выросли. Ах, карпики, карпики, не умеем мы решать продовольственную программу. Я даже разорвал зубами тапки Петра Ивановича, а он хоть бы что, стоит, как воды в рот набрал, вместо того, чтобы помочь мне искать мои мысли, ведь я же умру, если их не найду! Нет, не помогает. Только после моей настойчивой просьбы, заключавшейся в том, что я пообещал ему разбить окно и отнять все его мысли, выбросив их вон, он согласился мне помочь, но делал это как-то вяло и безрезультативно. В ящике кухонного стола я вдруг ожегся. “Вот она!” - закричал я и рванул на себя ящик, но не тут-то было, он не поддавался, не желал отдавать свое главное достояние, мою мысль. Однако сразу открылся для Петра Ивановича, любезно мне показавшего всю пустоту моих намерений: мысль убежала. Но если мои мысли столь неуловимы, то почему, почему же я с такой энергией ловлю их? Ведь я так устаю, что сразу засыпаю, во сне гоняюсь за ними, как кот за мышками. Обо что я ударился, ах, да, стул, мой стул, который приснился мне, черт его возьми, может, мысль прячется и в нем, но мне совсем не хочется ломать этот стул, явившийся в явь из моего сна. Причем никто не верит, что это стул из сна, но когда я сажусь, чтоб доказать, что все так, как я говорю, я проваливаюсь сквозь стул, падаю на пол, и мне больно и обидно, что никто не верит мне и никто меня не понимает. Просыпаясь, я ставлю стул на самое видное место, я лелею его. В лучах солнца он вознаграждается за свои мученья. Однажды я все же сел на него при всех, но никто мне не поверил, сказали, что я стал учиться фокусам, между тем, никаких фокусов я не знаю и не люблю фокусы, потому что таких фокусов, как сама жизнь, никто больше выдавать не может, Вот, он стоит среди комнаты, не стул, а трон, вознагражденный за все свои мученья. Если бы он был женщиной, я бы на нем родился. Я люблю этот стул больше, чем самого себя, я его лелею. Я с ним танцую, я пою его чаем с ложечки, когда он кашляет, и покрываю его сиденье пледом. Ах, мы все такие стулообразные, как ему тяжело среди людей: такому округлому, воспитанному, мыслящему, глубоко чувствующему. Нет, непременно в раю все люди станут стульями. Стул сладко засыпает в солнечных лучах, и я напеваю ему колыбельную, как младенца ношу его по комнате, чтобы продлить его прекрасный сон, куда мне нет входа. Выход есть, а входа совсем нет. Ему так тяжело было под моей тяжестью, что он даже скрипнул во сне и проснулся, такой очаровашка. Кто и что знает про себя в этом страшном мире? Проснувшись, он попадает в мой реальнейший мир и смотрит вокруг широко открытыми глазами, они как у коровы - большие и нежные. А если стулу снилось, что он - это я? О. Как же ему трудно было пройти через все мои мытарства? Он - это я? О, какая это страшная пытка сидеть на самом себе, что за мазохизм такой? И тут я вижу себя стулом, точнее стульчиком, рядом с этим стулом. Мы - одна семья, и нам хорошо, и мы не хотим, чтобы кто-то на нас сидел! Но входят люди, садятся, смеются, пьют, разговаривают. О, какие они нестулоподобные, как ничтожно проходит их жизнь.
3. СМЕРТЬ КЛАССИКОВ
32 июня n-года
Минздрав предупреждает: читать сумасшедших опасно для жизни, и правильно делает, что предупреждает.
“Записки сумасшедшего” Льва Толстого - вещь недописанная, но как характерно, что он не смог поднять такой темы. Глыба не подняла глыбу, надорвалась. Может - испугался. Это для него совсем неведомая область. Но мне кажется, что после этого недописанного произведения у Льва поползла грива, а за ней и крыша. Мало кто это замечал, но такие люди находились. Само произведение отравило его.
А. С. Пушкин боялся сойти с ума - еще бы, после такого несчастного детства, безденежья, непонимания - едва ли не полнейшего. “Не дай мне Бог сойти с ума”. Не дал - прибрал.
Тема эта - заветная, поэтому не хочется растекаться мыслью по высохшему древу. Прикасаться к ней - опасно для здоровья. Если оно, конечно, осталось.
Ветер запел в ушах ото всех этих сомнительных раздумий. Просто мне жалко человечество, и я хочу его предупредить.
И Веничка Ерофеев, покойный, написал “Записки сумасшедшего”, которые почему-то называл “Москва - Петушки”. Бедняга мучился на дыбе слова, как в дурдоме. Инъекции образов, успокоительные точки, возбуждающие безверье при жуткой жажде веры, валидол дум, антибиотики правды, крылья лжи, снотворное метафизики, бред сравнений, мольба о новой строке; все, кто оказывался рядом, дарили ему рецепты бессмертия, но подпись дьявола оказывалась фальшивой, в нем было так много полезных ископаемых, что валюта от их продажи могла бы прокормить всю страну, но страна считает, что полезные ископаемые в земле, а не в людях, “Москва” для него была непонятным словцом, которое он так и не сумел доказать, и потому не доходил до стен могучего Кремля, где его могли похоронить раньше времени, а петушков его изрубили вконец на похороны. Единственный достойный ученик Гоголя после ополоумевшего Булгакова, которого выходила медсестра Маргарита, испросив силы у черта, Венедикт Ерофеев высоко пронес знамя сумасшествия сквозь жизнь, как олимпийский факел, освещая вечные потемки нашей солнечной системы. Абсолютное доказательство того, что водка - спасительное средство, без нее он бы сгинул куда раньше, бредя сквозь шпицрутены женщин, собеса, военкомата, ректората. Венедикт Ерофеев уверен, что его и на том свете не поняли.
Толстой-трезвенник - вот ведь какая гениальная интуиция, как зверь, принявший на время человеческий облик, - ушедший умирать в Астапово, чувствовавший смерть и сумасшествие, как мало кто, и умерший вдали от дома, где появился на свет и где родились его дети, он не хотел осквернять смертью свое семейное лежбище.
Гоголь-Яновский, своим носом вынюхивавший даже то, что готовили марсианки, еще при жизни побывавший в аду и поторопившийся на тот свет, понимая, что жизнь увеличивает его грехи, надеясь, что на Страшном Суде выйдет амнистия, если он не будет больше грешить печатным словом.
А разве тридцатитомник Достоевского - не “Записки сумасшедшего” с предисловием Вельзевула? На плацу под виселицей потерял он представление и никогда не сознавался себе в том, что его окружает реальная жизнь. Таких героев, как он, не существует и не существовало, но они есть в аду с их бесполезными спорами и жаждой истины, которой нет и быть не может.
А фаталист Лермонтов, видевший ангела, несущего чистую душу? Разве он не сумасшедший, то есть человек, чьих миров мы не можем понять? Он устал от сумасшествия и в минуту прозрения всегда стрелялся. Один раз ему повезло...
Пусть повезет всем вам.
4. КНИГИ
40 декабря n-года
Через день я прихожу в книжный магазин. Раньше я ходил с Серегой, но его больше нет. Его сократили на работе, и жена начала продавать его с кровью собранную библиотеку. Тогда он лег на полного Брокгауза и Ефрона и умер. Все издание жена положила ему в могилу: пусть читает на здоровье. Так что я хожу в книжный один. Второй магазин, третий, четвертый. Так находишься за день, что ни живота, ни отсутствия аппетита. Все о-кей. Корешки книг узнают меня и улыбаются, и все книги на улице, которые читают, улыбаются мне, точно у нас одна кровь течет под переплетами. Но в последнее время улыбки книг насмешливы, они знают, что у меня нет денег. Совсем нет, как у А.С. Пушкина. Поэтому я даже не зашиваю порвавшийся карман, а деньги, которые у меня появляются, кладу в рот и потихонечку проглатываю - у меня надежнее, чем в швейцарском банке. Ни черных вторников, ни четвергов. Когда накоплю - приобрету книгу. Но пока я проглотил мало монет. Новые книги - праздник. Если было бы возможно, я читал бы книги всю жизнь. Эта мысль пришла ко мне еще в школе, где я на своей последней парте прочитал всю школьную библиотеку. О, если бы и вправду всю жизнь можно было посвятить благому чтению, благородным мыслям, поимке нового жаждущим сердцем. Жизнь скучна, сера, книги разнообразны, как восходы солнца, - ни один не похож на предыдущий. Я бы скупил всю Большую библиотеку поэта, все литературные памятники, все хорошо оформленные сказки, сборники афоризмов, мемуары... Ах, запах книги ценней запаха поля роз. Книги поработили меня - и осчастливили. Жаль, что в приданое не дарят библиотек, я бы женился каждый день. Рай - это место, где можно читать все, что угодно.
Существующая жизнь не позволяет читать все время. Меня пилят дома: врачи и родственники. Не дают читать в больнице - вы возбуждаетесь. Возбуждается моя многогранная душа, но ей нельзя позволять лениться - нигде и никогда - это основной закон жизни. Я - пожиратель книг. Самые понравившиеся я попросту отправляю в рот, запивая сладким чаем. Я отрываю страницу за страницей и осторожно их жую. Они становятся мной, они плывут в моей крови, как весной кораблики молодые под парусом в мартовском ручье. Ах, эти алые паруса моей внутренней жизни. С корешками сложнее. Их приходится разрезать острым ножом, о, я обожаю острые ножи, но я ненавижу тех, что прячет их от меня. Ненавижу! Корешки с чаем плохо жуются, тут необходима либо сметана, либо бутылка пива. И то, и другое в последнее время так трудно мне достается. Меня знают все продавцы и, порой, подкладывают мне для воровства списанные книги. Я играю с ними в эти отношения, редко им поддаюсь, хотя вижу их глумливые рожи. Подонки, вокруг них столько книг, а они не усладят желудок ни одной из них. Лев Толстой всегда то чуть солоноват, то сладок, но прелестен в своих оттенках вкусов и запахов, съедая страницы, где первый бал Натушеньки Ростовой, я как бы танцую с ней, я чувствую ее талию и поедаю ее вместе с диалогами, о, Натушенька, славная героиня, когда она выходит замуж, то право первой ночи принадлежит не князьку Андрюшке Болконскому, а мне самолично, я ласкаю ее неподатливое тельце девическое, брежу подступающим наслаждением. Я поедаю пушки с Бородинского сражения, но тут не в чем меня винить, я поедаю только наполеоновские орудия. Я берегу нашу победу, я ее провоцирую. Кутузов толст и невкусен. А вот Петенька Ростов - чудо, свежий, как молоко из-под коровы, как огурец только что сорванный с грядки. О, если мне когда-нибудь не дадут в магазине книжку, я, клянусь, сожру там какую-нибудь продавщицу помоложе, хотя зубы у меня уже шатаются, как гнилой забор. Но за ним злая собачка моего языка, о, сколько на нем особенных рецепторов, каких нет у остального человечества. Раньше я почти все время был в больнице, теперь меня выпустили, и я хожу на выборы и голосую на каждом участке, потому что теперь я могу читать и есть сколько угодно книг. Я хожу по помойкам и собираю выброшенные книги. Дома у меня окопы, траншеи книг, заросших пылью. Я бы съел их все, но не могу. Еще ни одну книгу я не съел, не прочитав ее. Такой обет я дал знакомому врачу, который однажды, после разговора со мной, попробовал на вкус свой диплом, но не решился его проглотить без кетчупа. Но пообещал мне дома доесть свой диплом, даже и не знаю, верить ли ему, не хотелось бы разочаровываться в медицине и человечестве. Много книг совсем-совсем безвкусных. Особенно грешат этим современные книги. Такое чувство, что нынешние писатели не чувствуют ни слова, ни вкуса, ни запаха. Им бы санитарами работать в дурдоме. Достоевский припахивает скукцой, и поедаю я его без желания, из уважения к классику. Его любят иностранцы, если я его не буду кушать, то скажут, что это неуважение к историческому наследию. Я даже составляю записи в тетрадочках, а, порой, и на туалетной бумаге, где ставлю вкусовые оценки прочитанным книгам. Порой, освежаю в памяти прочитанное, и это забавляет меня. Домашние думают, что я совсем сошел с ума, но разве они прочитали столько книг, разве они могут с полной уверенностью, как я, сказать о себе, что они обладают лучшим наследием в полном смысле этого слова. А я - могу. И не стыжусь этого. Сейчас многие считывают книги с компьютеров - я пробовал - невкусно. Нет аромата страниц и переплетов. И разве компьютер съешь со сладким чаем? О. нет, не приведи Боже. Жизнь моя совершенно духовна, я никому не приношу зла. Никого не обижаю. А мне приносят зло и обижают меня. Крутят за моей спиной пальцем у виска все эти бескнижные чудовища, именующие себя людьми. Даже бездомные дворняги умнее людей. Они никогда не выбрасывают книги и не рвут их.
Если я надумаю уйти из жизни раньше времени, я повешусь. Но перед этим встану не на табуретку, а на стопку самых любимых книг. А те, что еще не съел, завещаю положить в свою могилу. Все же с ними веселей будет в воде Хованского кладбища.
Посмотрел, сколько я понаписал и ужаснулся। Как трудно читать прочитанное, как много ушло бумаги. Наверное, буду писать впредь все слова подряд для экономии драгоценной бумаги. Слова должны экономить бумагу еханцытраханцыбибиханцыпойдиханцывникудыханцыяпроглотиханцыбумаханцычтоизменяможноханцысделаханцыстоханцыбумагоделательныхкомбинатоханцевчтоиххваханцынавсханцыжизниханцыииздаханцымногахцыновоханцыкнижизанцыдлялучшеханцыпредставителейханцычеловеханцынуханцыписаханцыновоханцыязыкаханцывестичеловеханцызасобоханцамяскоханцыумруханцыамойязыханцыбудетсуществоватьханцыпослеменяханцыипитатьтворческюжрерхганцы писаханцыэтомуханцыярадханцыяпрожиханцынезряханцыъчегоханцыивамжелаханцы...
"Наша улица" № 1 (50) январь 2004
