Юрий
Кувалдин
ХРИЗАНТЕМА
рассказ
Дождь застучал по отливу, в комнате стало темно, собака подняла уши, уставилась
на окно, затем встала и застыла в ожидании. Чего ждала собака?
- Лежать! - подал нестрогую команду Матвеев, зная свою собаку, не любящую всякую непогоду.
То у собаки давление подскакивало, то аппетит пропадал, то она на работу не ходила, врача вызывала, то отказывалась от кофе, то от первого, то от второго. Матвеев, лысый в тридцать два года, очень худой, выполнил команду и лег на место: под стол, где лежала собачья подстилка. Лег и положил голову на лапы, то есть на передние ноги, то есть на руки. Лежал и смотрел на окно. По стеклам растекались струйки воды. Дождь усилился. Вдали, на совершенно свинцовом небе, вспыхнула молния, и все застыло в ожидании. Матвеев навострил острые уши и задрожал. Он так сильно задрожал, что не мог даже стакан в руке держать. В одной руке, правой, не мог держать стакан. В страхе он зажмурился и поставил стакан на стол. И тут ударило, да так сильно, что сорвалась с потолка люстра и упала на стол, под которым лежал Матвеев.
Заскулив по-волчьи от бессилия перед стихией, Матвеев сел за стол и включил телевизор пультом дистанционного управления. Как обычно, по телевизору показывали грозу, сверкали молнии и освещали дворовых лохматых и злобных собак, сгрудившихся у покосившегося забора городской столовой № 2, где работала Валентина Михайловна, соседка Матвеева. Она позвонила в дверь, звонок в прихожей музыкально исполнил короткую детскую мелодию, Матвеев вылез из-под стола, всем телом отряхнулся, от гривы до мохнатого хвоста, и пошел открывать. Разумеется, для порядку сначала взглянул в “волчок” и остановился. Там стояла не Валентина Михайловна, а другая собачка, с бантиком, беленькая, с белым цветочком на длинном стебле в руке, в лапе.
- Кто? - через дверь спросил Матвеев.
- Ромбикова. Я от главного режиссера Зухенмахера, - через дверь донесся приятный женский голос.
Это штамп, подумал Матвеев и переиначил авторскую фразу так: голос женщины с хризантемой. Зачем эти стершиеся эпитеты? Ведь правильно Станиславский говорил Матвееву: исключайте, сударь, из речи все эти эпитеты, все эти не достойные мужчин прилагательные, все эти сопливые определения. Итак, сказала собачка с хризантемой, что она от Герки Зухенмахера, кореша и начальника Матвеева. Матвеев лизнул себя под хвостом, бросив быстренько зад на коврик, тут же вскочил и открыл дверь.
Родинка у Ромбиковой была на левой щеке, и, когда Ромбикова улыбнулась, обнажив клыки, Матвеев определил по клыкам ее возраст ~ полтора года. Под белой маечкой виднелась мраморная грудь, а сама маечка под грудью оканчивалась: белый живот с пупочком сразу хотелось потрогать. Матвеев, конечно, не стал трогать живот, опустил глаза на в меру широкие бедра, обтянутые белыми джинсами. Опустил до босоножек на платформе, до малинового маникюра на ровных ноготках.
Но Ромбикова сама для начала вильнула хвостом, обежала Матвеева и понюхала у него сначала под хвостом, а потом под брюхом.
Матвеев поднял заднюю левую ногу и окропил угол столовой № 2. И побежал. Так это резво рванул с места. Ветер гладил его шерсть, а Матвеев все бежал, приоткрыв рот и свесив малиновый язык. Бежал вдоль линии железной дороги по травке. Он бежал, не оглядываясь, зная, что Ромбикова бежит за ним.
- Это вам, - протянула Ромбикова длинный цветок.
Матвеев взглянул на ромашковую белость хризантемы, на темно-зеленый каскад листьев на голенастом стебле, поднес хризантему к носу, понюхал. Хризантема пахла полынью. Или так Матвееву показалось. А там, за холмом, куда он выбежал, сопровождаемый Ромбиковой, было море и широкая полоса пляжа, на котором не было людей, но были только собаки, которые бежали в даль пляжа к скалам, за которыми начинался конец света. Туда, в Новый Свет, ни разу не бегал Матвеев. Да и стоит ли бегать в конец света? Зачем собаке конец света или смена вех? Ну, скажите на милость. Зачем?
Он стоял в прихожей с хризантемой, а за Ромбиковой вошел в дубленке до пят (не свой размер схватил) Пилькин, иностранец русского происхождения (на самом деле, он был еврей). Пилькин был маленького роста, поэтому самая маленькая дубленка, которая ему досталась на распродаже, была ему до пят. Дубленка на белом меху была распахнута, чтобы был виден красный галстук и белый пиджак. Из кармана Пилькин достал рулончик, раскатал его перед лежащим под столом Матвеевым и сказал:
- Это подлинник Пикассо.
Матвеев вгляделся в рисунок: три красные полосы пересекались тремя черными. Конечно, это был не Пикассо, но Матвеев спорить не стал, тем более что Пилькин жил с Ромбиковой. Сошлись они сразу же, как Пилькинвернулся на родину из Америки. Из-под стола Матвееву вылезать не хотелось, тем не менее, он вылез, хотя у него было повышенное давление, потому что за окном шел дождь, сильный, не желавший останавливаться, и, если прислушаться, за голосами гостей, все время усиливающимися, можно было разобрать стук дождя об оцинкованное железо отлива.
Неся хризантему перед собой, Матвеев встретился в широком коридоре с женою, она воскликнула:
- Какая роскошная хризантема!
И Матвеев знал, что это не обычная хризантема, а роскошная: стебель метра в два, а сам белый цветок размером с поднос, на котором жена пронесла в комнату вымытые хрустальные рюмки для водки. У Матвеева всегда было по-простому несмотря на то, что его позавчера на общем собрании избрали академиком. Матвеев пил только водку и только водку, если бы он пил, скажем, портвейн, то он никогда бы не стал академиком, и нос у него не был бы в его тридцать с небольшим лет таким бордовым. У Матвеева был солидный круглый большой бордовый нос. В сочетании с лысиной Матвеев выглядел не на свои тридцать с небольшим, а на все пятьдесят. Поэтому всем своим ученикам Матвеев после лекции говорил, чтобы пили только русскую водку и как можно чаще. Некоторые аспиранты и студенты возражали. Но Матвеев настаивал на своем:
- Кто не пьет по-русски водку запоем, тот ничего в этой жизни не добьется!
Так произнес Матвеев, этот лохматый пес, и лег на бок под своим столом, вытянувшись во всю длину. Только кончиком пушистого хвоста шевелил. Хвост у него вместо третьего глаза был, с тылу. А то сзади враги всегда окружат и ударят. Матвеев же этот тактический просчет учел и заимел пушистый хвост. Конечно, и у Пилькина был хвост. Иначе бы он не был на хорошем счету в центре имени Эспозито в Калифорнии (а там неплохой коллектив математиков, в который входил Пилькин).
Матвеев вылез из-под стола и сел за стол рядом с Пилькиным. Пилькин был с кудрявыми бакенбардами и курил трубку. Единственно, что его роднило с Матвеевым, - это лысина. Белый блин и черные кудри вокруг. Пилькин, конечно, сразу стал анекдоты рассказывать. А что еще ждать от евреев, на большее они не способны. Подавай им еврейский треп. Матвеев все время по долгу службы вился с евреями. Но иногда вскидывался на них, потом отходил, правда.
Хризантему в вазе поставили в центре стола, между салатом из крабов и свежими огурцами. Ромбикова сразу запьянела, потому что выпила подряд три рюмки водки. За окном в это время громыхнуло, и Матвеев не усидел под столом, выскочил, уши навострил и в окно уставился. А там, за стеклом, как еще полыхнет, черное небо сразу газосварочным стало, так что Матвеев задрожал пуще прежнего, так задрожал, как еще никогда в своей жизни не дрожал, до сотрясания внутренностей, даже сердце на язык дрожащее выкатилось, он насилу его втолкнул на место, а встать не может и к Ромбиковой обратиться не может, чтобы она ему похмелиться водки дала. Сердце опять на языке оказалось и дрожит, нет сил языком шевельнуть и сказать Ромбиковой или Пилькину на худой конец, чтобы принесли и налили. Но где там! Подыхай под столом один во время грозы. Герка Зухенмахер догадался бы позвонить. Дождь еще больше усилился, колотил по стеклам, как град, а по небу уже листовое железо летало вместе с рекламными щитами и деревьями.
В это время Матвеев заметил, что хризантема на глазах стала расти: пошли боковые побеги, а в воде длинные корни. Просто Матвеев не заметил, как проскочило в пьянках полгода. Отмечал все свое избрание в академики. А хризантема росла. Причем до Матвеева дошло, что Зухенмахер Герка разозлился на него и снял с роли академика, и вообще собирался уволить Матвеева из театра. Сволочь, конечно, между нами говоря, Герка Зухенмахер. Когда Матвеев шарашил ему роль Валентина в “Валентине и Валентине” (как это?), правда, один раз упал во время действия со сцены в оркестровую яму, но какой артист не падал?
Ромбикова эмигрировала в Израиль. А Пилькин спился к чертовой матери в России. В Америке он не смог спиться, надо ему было в Россию приезжать, чтобы тут спиться. Последний раз его видели в пивной на Разгуляе. А хризантема все растет. Из воды жена Матвеева пересадила ее в землю. За три месяца она вымахала до потолка, пришлось секатором срезать побеги, а она новые по бокам выпустила. Какая-то бессмертная оказалась хризантема. Жена ее побеги по всем подоконникам растащила, и на даче теперь две клумбы этих осенних цветов.
Вот что значит от всего сердца подарила Ромбикова. Любила она Матвеева, под хвостом нюхала. А он? Хоть бы разок у нее под хвостом понюхал! Нет же. Упрямый. Вот и укатила барышня в Израиль. А что говорил Станиславский? Станиславский говорил: “Искусство создают не века, народы и история, а отдельные гении и таланты, которые родятся в веках, народах и истории”. Такие гении, как Матвеев.
Есть ли артисты сильнее Матвеева, который был однофамильцем того Матвеева, а потом спился и умер на сцене в детском спектакле, исполняя непохмеленным роль собаки?!
Нет ответа.
- Лежать! - подал нестрогую команду Матвеев, зная свою собаку, не любящую всякую непогоду.
То у собаки давление подскакивало, то аппетит пропадал, то она на работу не ходила, врача вызывала, то отказывалась от кофе, то от первого, то от второго. Матвеев, лысый в тридцать два года, очень худой, выполнил команду и лег на место: под стол, где лежала собачья подстилка. Лег и положил голову на лапы, то есть на передние ноги, то есть на руки. Лежал и смотрел на окно. По стеклам растекались струйки воды. Дождь усилился. Вдали, на совершенно свинцовом небе, вспыхнула молния, и все застыло в ожидании. Матвеев навострил острые уши и задрожал. Он так сильно задрожал, что не мог даже стакан в руке держать. В одной руке, правой, не мог держать стакан. В страхе он зажмурился и поставил стакан на стол. И тут ударило, да так сильно, что сорвалась с потолка люстра и упала на стол, под которым лежал Матвеев.
Заскулив по-волчьи от бессилия перед стихией, Матвеев сел за стол и включил телевизор пультом дистанционного управления. Как обычно, по телевизору показывали грозу, сверкали молнии и освещали дворовых лохматых и злобных собак, сгрудившихся у покосившегося забора городской столовой № 2, где работала Валентина Михайловна, соседка Матвеева. Она позвонила в дверь, звонок в прихожей музыкально исполнил короткую детскую мелодию, Матвеев вылез из-под стола, всем телом отряхнулся, от гривы до мохнатого хвоста, и пошел открывать. Разумеется, для порядку сначала взглянул в “волчок” и остановился. Там стояла не Валентина Михайловна, а другая собачка, с бантиком, беленькая, с белым цветочком на длинном стебле в руке, в лапе.
- Кто? - через дверь спросил Матвеев.
- Ромбикова. Я от главного режиссера Зухенмахера, - через дверь донесся приятный женский голос.
Это штамп, подумал Матвеев и переиначил авторскую фразу так: голос женщины с хризантемой. Зачем эти стершиеся эпитеты? Ведь правильно Станиславский говорил Матвееву: исключайте, сударь, из речи все эти эпитеты, все эти не достойные мужчин прилагательные, все эти сопливые определения. Итак, сказала собачка с хризантемой, что она от Герки Зухенмахера, кореша и начальника Матвеева. Матвеев лизнул себя под хвостом, бросив быстренько зад на коврик, тут же вскочил и открыл дверь.
Родинка у Ромбиковой была на левой щеке, и, когда Ромбикова улыбнулась, обнажив клыки, Матвеев определил по клыкам ее возраст ~ полтора года. Под белой маечкой виднелась мраморная грудь, а сама маечка под грудью оканчивалась: белый живот с пупочком сразу хотелось потрогать. Матвеев, конечно, не стал трогать живот, опустил глаза на в меру широкие бедра, обтянутые белыми джинсами. Опустил до босоножек на платформе, до малинового маникюра на ровных ноготках.
Но Ромбикова сама для начала вильнула хвостом, обежала Матвеева и понюхала у него сначала под хвостом, а потом под брюхом.
Матвеев поднял заднюю левую ногу и окропил угол столовой № 2. И побежал. Так это резво рванул с места. Ветер гладил его шерсть, а Матвеев все бежал, приоткрыв рот и свесив малиновый язык. Бежал вдоль линии железной дороги по травке. Он бежал, не оглядываясь, зная, что Ромбикова бежит за ним.
- Это вам, - протянула Ромбикова длинный цветок.
Матвеев взглянул на ромашковую белость хризантемы, на темно-зеленый каскад листьев на голенастом стебле, поднес хризантему к носу, понюхал. Хризантема пахла полынью. Или так Матвееву показалось. А там, за холмом, куда он выбежал, сопровождаемый Ромбиковой, было море и широкая полоса пляжа, на котором не было людей, но были только собаки, которые бежали в даль пляжа к скалам, за которыми начинался конец света. Туда, в Новый Свет, ни разу не бегал Матвеев. Да и стоит ли бегать в конец света? Зачем собаке конец света или смена вех? Ну, скажите на милость. Зачем?
Он стоял в прихожей с хризантемой, а за Ромбиковой вошел в дубленке до пят (не свой размер схватил) Пилькин, иностранец русского происхождения (на самом деле, он был еврей). Пилькин был маленького роста, поэтому самая маленькая дубленка, которая ему досталась на распродаже, была ему до пят. Дубленка на белом меху была распахнута, чтобы был виден красный галстук и белый пиджак. Из кармана Пилькин достал рулончик, раскатал его перед лежащим под столом Матвеевым и сказал:
- Это подлинник Пикассо.
Матвеев вгляделся в рисунок: три красные полосы пересекались тремя черными. Конечно, это был не Пикассо, но Матвеев спорить не стал, тем более что Пилькин жил с Ромбиковой. Сошлись они сразу же, как Пилькинвернулся на родину из Америки. Из-под стола Матвееву вылезать не хотелось, тем не менее, он вылез, хотя у него было повышенное давление, потому что за окном шел дождь, сильный, не желавший останавливаться, и, если прислушаться, за голосами гостей, все время усиливающимися, можно было разобрать стук дождя об оцинкованное железо отлива.
Неся хризантему перед собой, Матвеев встретился в широком коридоре с женою, она воскликнула:
- Какая роскошная хризантема!
И Матвеев знал, что это не обычная хризантема, а роскошная: стебель метра в два, а сам белый цветок размером с поднос, на котором жена пронесла в комнату вымытые хрустальные рюмки для водки. У Матвеева всегда было по-простому несмотря на то, что его позавчера на общем собрании избрали академиком. Матвеев пил только водку и только водку, если бы он пил, скажем, портвейн, то он никогда бы не стал академиком, и нос у него не был бы в его тридцать с небольшим лет таким бордовым. У Матвеева был солидный круглый большой бордовый нос. В сочетании с лысиной Матвеев выглядел не на свои тридцать с небольшим, а на все пятьдесят. Поэтому всем своим ученикам Матвеев после лекции говорил, чтобы пили только русскую водку и как можно чаще. Некоторые аспиранты и студенты возражали. Но Матвеев настаивал на своем:
- Кто не пьет по-русски водку запоем, тот ничего в этой жизни не добьется!
Так произнес Матвеев, этот лохматый пес, и лег на бок под своим столом, вытянувшись во всю длину. Только кончиком пушистого хвоста шевелил. Хвост у него вместо третьего глаза был, с тылу. А то сзади враги всегда окружат и ударят. Матвеев же этот тактический просчет учел и заимел пушистый хвост. Конечно, и у Пилькина был хвост. Иначе бы он не был на хорошем счету в центре имени Эспозито в Калифорнии (а там неплохой коллектив математиков, в который входил Пилькин).
Матвеев вылез из-под стола и сел за стол рядом с Пилькиным. Пилькин был с кудрявыми бакенбардами и курил трубку. Единственно, что его роднило с Матвеевым, - это лысина. Белый блин и черные кудри вокруг. Пилькин, конечно, сразу стал анекдоты рассказывать. А что еще ждать от евреев, на большее они не способны. Подавай им еврейский треп. Матвеев все время по долгу службы вился с евреями. Но иногда вскидывался на них, потом отходил, правда.
Хризантему в вазе поставили в центре стола, между салатом из крабов и свежими огурцами. Ромбикова сразу запьянела, потому что выпила подряд три рюмки водки. За окном в это время громыхнуло, и Матвеев не усидел под столом, выскочил, уши навострил и в окно уставился. А там, за стеклом, как еще полыхнет, черное небо сразу газосварочным стало, так что Матвеев задрожал пуще прежнего, так задрожал, как еще никогда в своей жизни не дрожал, до сотрясания внутренностей, даже сердце на язык дрожащее выкатилось, он насилу его втолкнул на место, а встать не может и к Ромбиковой обратиться не может, чтобы она ему похмелиться водки дала. Сердце опять на языке оказалось и дрожит, нет сил языком шевельнуть и сказать Ромбиковой или Пилькину на худой конец, чтобы принесли и налили. Но где там! Подыхай под столом один во время грозы. Герка Зухенмахер догадался бы позвонить. Дождь еще больше усилился, колотил по стеклам, как град, а по небу уже листовое железо летало вместе с рекламными щитами и деревьями.
В это время Матвеев заметил, что хризантема на глазах стала расти: пошли боковые побеги, а в воде длинные корни. Просто Матвеев не заметил, как проскочило в пьянках полгода. Отмечал все свое избрание в академики. А хризантема росла. Причем до Матвеева дошло, что Зухенмахер Герка разозлился на него и снял с роли академика, и вообще собирался уволить Матвеева из театра. Сволочь, конечно, между нами говоря, Герка Зухенмахер. Когда Матвеев шарашил ему роль Валентина в “Валентине и Валентине” (как это?), правда, один раз упал во время действия со сцены в оркестровую яму, но какой артист не падал?
Ромбикова эмигрировала в Израиль. А Пилькин спился к чертовой матери в России. В Америке он не смог спиться, надо ему было в Россию приезжать, чтобы тут спиться. Последний раз его видели в пивной на Разгуляе. А хризантема все растет. Из воды жена Матвеева пересадила ее в землю. За три месяца она вымахала до потолка, пришлось секатором срезать побеги, а она новые по бокам выпустила. Какая-то бессмертная оказалась хризантема. Жена ее побеги по всем подоконникам растащила, и на даче теперь две клумбы этих осенних цветов.
Вот что значит от всего сердца подарила Ромбикова. Любила она Матвеева, под хвостом нюхала. А он? Хоть бы разок у нее под хвостом понюхал! Нет же. Упрямый. Вот и укатила барышня в Израиль. А что говорил Станиславский? Станиславский говорил: “Искусство создают не века, народы и история, а отдельные гении и таланты, которые родятся в веках, народах и истории”. Такие гении, как Матвеев.
Есть ли артисты сильнее Матвеева, который был однофамильцем того Матвеева, а потом спился и умер на сцене в детском спектакле, исполняя непохмеленным роль собаки?!
Нет ответа.
“Знамя”,
№ 3-1999
Юрий Кувалдин Собрание
сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж
2000 экз. Том 4, стр. 392.
