пятница, 31 декабря 2010 г.

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ Я НЕ УВИЖУ ЗНАМЕНИТОЙ ФЕДРЫ

Я не увижу знаменитой "Федры",
В старинном многоярусном театре,
С прокопченной высокой галереи,
При свете оплывающих свечей.
И, равнодушен к суете актеров,
Сбирающих рукоплесканий жатву,
Я не услышу обращенный к рампе
Двойною рифмой оперенный стих:

- Как эти покрывала мне постылы...

Театр Расина! Мощная завеса
Нас отделяет от другого мира;
Глубокими морщинами волнуя,
Меж ним и нами занавес лежит.
Спадают с плеч классические шали.
Расплавленный страданьем, крепнет голос,
И достигает скорбного закала
Негодованьем раскаленный слог...

Я опоздал на празднество Расина!

Вновь шелестят истлевшие афиши,
И слабо пахнет апельсинной коркой,
И словно из столетней летаргии -
Очнувшийся сосед мне говорит:
- Измученный безумством Мельпомены;
Я в этой жизни жажду только мира:
Уйдем, покуда зрители-шакалы
На растерзанье Музы не пришли!

Когда бы грек увидел наши игры...

1915

четверг, 30 декабря 2010 г.

ЕВГЕНИЙ РЕЙН 75

Юрий Кувалдин

ФОНТАНКА В ЯУЗУ ВПАДАЕТ

(Евгений Рейн)

эссе


Читая в тишине и про себя стихи Евгения Рейна, понимаешь, что его поэзия зависит от всего - от дождя, от вина, от походки, от закуски, от Яузы и от Фонтанки, и от состояния духа. Но от всех, порой избыточных на первый взгляд, деталей стихи Евгения Рейна только выигрывают, смещая художественную прозу в поэтический шаг, обрамленный рифмовкой, а то и без таковой. Евгений Рейн умышленно избегает красивостей, ведет нас по обычным улицам, приглашает в обычные коммуналки, в коридорные системы, где живут по десять-тридцать семей, чтобы не казаться избранным, но, не желая никому угождать, сам себе противоречит, да и порой впадает в детство.
Что ему прочие реки, если он сам себе великая река! Хотя у него действительно Фонтанка в Яузу впадает, поскольку стихи начинаются в Ленинграде, а кончаются в Москве, искажая привычную географию, превращая ее в поэтическую. В стихах Евгения Рейна действуют только его собственные законы, принятые им одним на заседании поэтического совета с самим собой. Евгений Рейн есть сам себе закон и государство.
Его поэзия не фотографирует, не срисовывает жизнь, как сплошь всех и рядом учили в советские времена. Евгений Рейн вообще понимает поэзию как конструкцию реальности, как художественную формулу со многими составляющими ее частями. Недаром он прежде выучился на инженера, и даже некоторое время работал на знаменитом ленинградском заводе, где делают ленты эскалаторов для метро. Иначе говоря: художественные формулы, высшая математика поэзии производят новую реальность жизни, вторую и бессмертную. Чтобы понять поэтику Евгения Рейна, нужно знать, как устроен эскалатор, нет, не метро, а, скажем, его же стихов, где всё в движении, перед глазами читателя проплывают «прожекторы, которые светили на лозунги среди глухой зимы», «площадь Труда – Васильевский остров (в прошлом – мост Святителя Николая, ныне – мост Лейтенанта Шмидта…», "Кресты" и Лефортово. Это и значит, надо не просто читателем его стихов, но постараться быть соавтором, стремящимся подняться до уровня Евгения Рейна. Это трудно, но иначе и быть не должно.
Когда тебя поэтом считают только подворотни в сыром невском сумраке, тогда надо бежать от Фонтанки к Яузе, где «мяукает Окуджава голоском беспризорной кошки».
Евгений Рейн должен был пройти свой единственный долгий и сложный путь. Не написать одно, десять, сто стихотворений в год, хотя это, в конечном итоге, и является определяющим, а прожить десять, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят лет в тексте своих стихотворений. Кстати говоря, я должен подчеркнуть беспримерное мужество Евгения Рейна, его верность поэзии, даже упрямство, чтобы первую книгу его соизволили советские литературные функционеры разрешить к 50-ти годам!
Советское время для Евгения Рейна, а он родился в 1935 году в Ленинграде, стало огромной эпохой. Он себя считает в значительной мере плодом того времени, но с вольнодумством андеграунда, с чтением запрещенных книг, с самиздатом. Он работал в советской прессе, на советских киностудиях, в советских журналах. Евгения Рейна не печатали упорно. Он был близок ко многим людям диссидентского движения, знал многих, начиная от Сахарова и кончая Якиром, Буковским, Амальриком... Да, все мы пережили революцию. Но она оказалась многовалентной. Евгений Рейн ни за что не хотел бы вернуться назад. Но он увидел, что какие-то невероятно сложные проблемы выставила новая жизнь. Произошел чудовищно несправедливый раздел имущества. В глубинке живут плохо, если не сказать, нище. Повсюду наблюдаем чудовищное засилье бюрократии, коррупции, совершенно антикультурную политику средств массовой информации, главным образом, телевидения, со всеми этими глупыми американскими фильмами, со всеми этими шоу, представлениями. Все-таки культура должна как-то режиссироваться.
Поэт становится писателем тогда, когда его стихи живут на бумаге отдельно от тела. У Евгения Рейна на этот счет разбросано множество мыслей в разных книгах. И я неустанно повторяю: жизнь дана для того, чтобы превратить её в Слово. И у Евгения Рейна написано: «Еще наступит день рожденья пирамид». Да и он сам огромен, величествен в своем творчестве, как пирамида. Ибо, добавлю я, самому надо начертать иероглифы собственной души на пирамиде вечности.
Найди в его стихах Последний переулок. В случае с поэтами все время путают тело с текстом. И здесь Евгений Рейн четко разделяет, например, в случае с любимым им Иваном Крыловым, тело и текст. А уж Иван Крылов, наш баснописец едкий, как раз является тем случаем, когда тело выступает у многих исследователей на первый план.
Слушающую публику, да и нетребовательных критиков привлекает «живая жизнь» поэта, проще говоря, жизнь тела, физиология: кто на ком женился, кто в кого стрелял, кто жил в нищете и вдруг разбогател. Я же на каждом перекрестке с завидным упорством, которому, кстати говоря, я у Евгения Рейна и научился, говорю, что нужно изучать не жизнь поэта в жизни, а жизнь поэта в тексте. Вот поэтому мне предельно интересна поэзия Евгений Рейна. Телевизионщики, у которых все приблизительно и мимолетно, восклицают о читавших вслух: они собирали стадионы!
Да какая разница, где были произнесены еретические строки: «Вернись в Москву и там на Лобном месте / Скажи Кремлю: «Я не боюсь тебя!» Бас Евгения Рейна пробуждает тоталитарную столицу. Вот они, написаны, читайте, не стесняясь, своим собственным голосом, перед сном, и на природе, а лучше на Красной площади прямо. Это написал Евгений Рейн. Когда кричали стадионы и выходила имперская газета «Правда», мы жили в подпольной стране и читали Осипа Мандельштама. Страна двуглавая раскинулась от океана до океана, но на безлюдном этом диком пространстве всего два города, две столицы, где есть, в чем парадокс, Иосиф Бродский и есть Иосиф Сталин. Жизнь стала Словом. В поэзии Евгения Рейна через Москву просвечивает Ленинград, а через Санкт-Петербург - Москва.
И до сих пор по телевизору всё вспоминают стадионы и народ, который слушает «поэтов». Обратите внимание, не читает, а слушает. Помогают чтецы, что ли, неграмотным людям? Неграмотных у нас в стране хватало, паспорта получили миллионы колхозников только в 1961 году, и разбежались кто куда. А теперь удивляются, что никто ничего не читает. А я радуюсь, и не надо им читать. Чтение есть высший вид психической деятельности. Читают пусть только те, кто хочет стать писателем, кто желает обрести бессмертие души в Слове. Евгений Рейн все свои книги, образно говоря, написал для меня. Значит, выражение «никто не читает» не верно. Евгения Рейна читаю я.
А народ слушает. Кого? Тех, кто вместе с ними исчезли с лица земли бесследно? Я давно разделил эти два понятия: поэт и писатель. Это совершенно разные сферы деятельности, если не сказать, духа. У поэтов всё приблизительно, прямолинейно, примитивно, чтобы даже глухое ухо воспринимало звуки, усиленные динамиками. Поэт поёт. Он песенник, бард. В общем, то, что захлестнуло тюремную послесталинскую страну. Устное народное творчество.
А письменное творчество предназначено для просвещенных людей. Для отдельных единиц. Или, как говорили раньше, для интеллигенции. Евгений Рейн есть поэт интеллигентный, энциклопедически образованный. Из Питера приезжают в Москву на три вокзала, и видят сразу перед собой башню Казанского вокзала, путая её с Кремлем. «Темнота идет с востока, тяжело туда смотреть».

И в свой час упаду, ощерясь,
на московский чумной погост -
только призрак прорвется через
разведенный Дворцовый мост.

“Наша улица” №128 (7) июль 2010

Юрий Кувалдин "Фонтанка в Яузу впадает" в "Экслибрисе" "Независимой газеты" 24 июня 2010

среда, 29 декабря 2010 г.

«Независимая газета» - «Экслибрис» «НГ-EL» Лучшие книги 2010 года

ЛУЧШИЕ КНИГИ 2010 ГОДА
«Независимая газета» - «Экслибрис» «НГ-EL»

Худлит

1. Михаил Башаков. Сигналы из глубины: сборник текстов («Новый геликон»)
2. Андрей Бычков. Нано и порно («Гелеос»)
3. Александр Введенский. Всё («ОГИ»)
4. Андрей Вознесенский. Ямбы и блямбы («Время»)
5. Иван Давыдов. Стихи с предисловиями и без («Немиров», «Красный матрос»)
6. Олег Дивов. Симбионты («Эксмо»)
7. Валерий Дударев. Интонации («Художественная литература»)
8. Борис Евсеев. Евстигней («Время»)
9. Всеволод Емелин. Gotterdammerung: стихи и баллады («Ад Маргинем»)
10. Михаил Елизаров. Мультики («Астрель»)
11. Леонид Каганов. Лена Сквоттер и парагон возмездия («АСТ»)
12. Вадим Калинин. Маленькие вестерны («АРГО-РИСК»)
13. Анна Козлова. Школа: Тело Будиловой («Амфора»)
14. Дмитрий Колодан. Время Бармаглота («Снежный ком М»)
15. Александр Курбатов. Про Шуру Руденко... («Немиров», «Красный матрос»)
16. Юрий Мамлеев. Империя Духа («Terra Foliata»)
17. Виктор Пелевин. Ананасная вода для прекрасной дамы («Эксмо»)
18. Попов-Белобров. Джингли для белых («Красный матрос»)
19. Олег Разумовский. Там, где кончается асфальт («France Tireur»)
20. Александр Ревич. Позднее прощание («Русский импульс»)
21. Роман Сенчин. Иджим («Эксмо»)
22. Ольга Славникова. Легкая голова («АСТ»)
23. Александр Снегирев. Тщеславие («АСТ»)
24. Ольга Сульчинская. Апрельский ангел («Арт Хаус медиа»)
25. Маргарита Хемлин. Крайний («Центр книги ВГБИЛ им. М.И.Рудомино»)
26. Виктор Широков. Нулевые годы («Серебряные нити»)


Non-fiction

1. Андрей Аствацатуров. Генри Миллер и его «Парижская трилогия» («НЛО»)
2. Андрей Балдин. Московские праздные дни («Астрель», «Олимп»)
3. Александр Башлачев: исследования творчества («Русская школа»)
4. Александр Васькин. Чемодан-Вокзал-Москва: чего мы не знаем о девяти московских вокзалах («Спутник+»)
5. Федор Гиренок. Аутография языка и сознания («МГИУ»)
6. Данила Давыдов. Контексты и мифы («Арт Хаус медиа»)
7. Михаил Золотоносов. Логомахия («Ладомир»)
8. Дмитрий Кралечкин, Андрей Ушаков. Конец цензуры («Мир»)
9. Юрий Кувалдин. Жизнь в тексте («Книжный сад»)
10. Ольга Ладохина. Филологический роман: фантом или реальность русской литературы? («Водолей»)
11. Литературная матрица: учебник, написанный писателями в 2 т. («Лимбус-Пресс»)
12. Владимир Мартынов. Время Алисы («Классика-XXI»)
13. Олег Матвейчев. Повелительное наклонение истории («Эксмо»)
14. Лев Минц. Придуманные люди острова Монданао («Ломоносов»)
15. Евгений Немировский. Большая книга о книге («Время»)
16. Вячеслав Огрызко. Против течения («Литературная Россия»)
17. Ольга. Запретный дневник («Азбука-классика»)
18. Михаил Погарский. Орфическое описание Земли («Memories»)
19. Людмила Поликовская. Есенин («Вече»)
20. Вадим Рабинович. Имитафоры Рабиновича, или Небесный закройщик («Захаров»)
21. Вадим Руднев. Гурджиев и современная психология («Аграф»)
22. Сергей Сергеев. Пришествие нации? («Скименъ»)
23. Дина Хапаева. Кошмар: литература и жизнь («Текст»)
24. Георгий Чернявский. Троцкий («Молодая гвардия»)
25. Иероним Ясинский. Роман моей жизни. В 2 т. («Новое литературное обозрение»)

суббота, 25 декабря 2010 г.

ЛЕТО ХУДОЖНИКА АЛЕКСАНДРА ТРИФОНОВА




















"Лето", холст, масло 100 х 80 см
"Summer", oil on canvas

Вращение земного шара позволяет в северных широтах делить это вращение на времена года, которые проникновенно вослед Петру Чайковскому отразил в красках художник Александр Трифонов, всем своим творчеством соединяющий себя с классиками всех видов и жанров искусства.

Как Петр Ильич Чайковский останавливал мгновенья времён года в музыке, так и Александр Юрьевич Трифонов каждое время года останавливает в ярких художественных образах. Этими образами художника, любовью к жизни и восхищением ею и наполнены авангардные холсты Александра Трифонова.


пятница, 24 декабря 2010 г.

Надежда Горлова

НАЦИОНАЛЬНОСТЬ - ПИСАТЕЛЬ

Юрий Кувалдин. Родина: Повести и роман. Оформление художника Александра Трифонова. - М.: Книжный сад, 2004, 576 с.

Все произведения, вошедшие в сборник, уже известны читателям по публикациям в журналах ("Континент", "Грани", "Время и мы"), многие из них впервые вышли в журнале "Наша улица", любимом детище писателя, критика и издателя Юрия Кувалдина. В книге - наблюдательно-едкая повесть "Замечания" ("Большой стол был накрыт. Он стоял в центре просторной комнаты на ковре. Справа стояло пианино, на котором никто и никогда не играл. Слепа - модная стенка, в застеклённой части которой музейно поблёскивали хрусталь и фарфор, и стояло пять книг: Пушкин, Кочетов, Есенин, Ваншенкин и толстый том "Сказки народов мира"). Печальная фантасмагория "Вавилонская башня" о жертве бандитского произвола 90-х, человеке, блаженно не видящем собственной гибели за "смешением языков" мировой культуры, в котором он живет, сбежав от реальности. На грани фола - донжуанский список " Юбки". "День писателя" - "евангелие", главным действующим лицом которого является некий"Кувалдин, исполненный литературы" и разозлившийся на журналистов, писателя понимающих превратно. Полупамфлет, полуэссе, смелые филологические изыскания, а всё в сплаве - крик творческой души:

"Я по национальности - писатель!" Непростая, с неожиданными философскими углублениями в простом, на первый взгляд, "деревенском" сюжете повесть "Счастье". Ироничная повесть "Станция Энгельгардтовская" - полуфарс, полупритча о том, как одна книга перевернула жизнь человека. Жестокая повесть о человеческой природе "Титулярный советник". Но главное в книге, естественно, роман "Родина".

"Преступление и Маргарита", "Мастер и наказание" - всё смешалось в доме Милы, доцента кафедры истории КПСС, когда она, не заметив того, убила собственную мать. Родину-мать, конечно, потому что это роман-аллегория, в котором история современности, литературная и языковая игра перемешаны, словно в лучшем кухонном комбайне. "Я - пленник своего рассказа; рассказ жаждет быть поведанным, и моё дело - понять, куда он устремится". Уму непостижимо, как автор извилистыми путями поспевает за своим петляющим, путающим следы рассказом, но, начав читать, уже не остановиться.

Оформил книгу известный московский художник Александр Трифонов.

"Литературная газета", 15-21 сентября 2004 г. № 36 (5987)

Юрий Кувалдин. Собрание Сочинений в 10 томах. Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 7, стр. 356

четверг, 23 декабря 2010 г.

ГЕНИЙ ЮРИЙ ЛЮБИМОВ НЕ ПОДЧИНАЕТСЯ НИКОМУ, КРОМЕ БОГА

[22.12.2010] Юрию Любимову пообещали всё, чего он хотел.
Подробности разговора Юрия Любимова с премьером Владимиром Путиным вы можете прочитать в сегодняшнем номере «Новой газеты» в сообщении обозревателя Марины Токаревой под заголовком «Разговор режиссера с премьером»:
«Напомним: Любимов заявил городу и миру, что покинет пост главы Таганки, если не получит новых полномочий и гарантий власти.
„Чем могу помочь?“ — спросил премьер режиссера, и тот подробно, с цифрами в руках объяснил чем. Премьер немедленно позвонил новому мэру Москвы и предложил ему оказать Юрию Любимову всяческое содействие в строительстве Международного театрального центра, еще 7 лет назад обещанного Юрием Лужковым. Через день вокруг макета центра в фойе Театра на Таганке собрались члены нового правительства Москвы. Согласились с тем, что строительство надо начинать безотлагательно. Прокладка коммуникаций начнется через три недели. Юрий Любимов уверен, что центр может быть открыт через 2 года и быстро станет самоокупаемым. „Если мне не будут мешать чиновники низшего звена, мне все удастся сделать!“ — сказал он „Новой газете“.
Что касается судьбы „старой Таганки“ (слова Любимова, устремленного исключительно в будущее), то реформы в ней также начнутся сразу после новогодних каникул. Будет произведено сокращение коллектива примерно на треть, начнется переход на контрактную систему, но финансирование при этом не сократят. „А когда, — заметил Любимов не без мрачного торжества, — надо будет подписывать контракты, все станут ручными!“
Итак, Юрий Петрович намерен репетировать и выпускать спектакль „Маска и душа“ по прозе Чехова, реконструировать старый театр и строить новый. Поскольку главный итог VIP-встречи отчасти революционный, отчасти метафизический: „он меня попросил, как мужик мужика, — чтоб работал“».

Александр Викорук

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ "НАШЕЙ УЛИЦЫ"

Краткий курс истории. Сначала улица родила Юрия Кувалдина. Затем Юрий Кувалдин родил "Нашу улицу", на которой всегда праздник. Праздник слова. И стал Юрий Кувалдин отцом, сыном и святым духом. Отец, потому что родил журнал "Наша улица" и художника Александра Трифонова, сыном, потому что с появлением журнала родился Юрий Кувалдин - публицист, критик, искатель и собиратель гениев, вдохновляющая и направляющая сила для многих талантливых авторов, и как автор многотомного собрания сочинений. Святой дух - потому что только святой дух в наше дурацкое время и в дурацкой стране может собирать, издавать и нести в народ, погрязший в засаленной и грязной "капусте", доброе и вечное слово.

Дураки тащатся от хлеба и зрелищ, а Юрий Кувалдин вслед за праотцами нашей улицы повторил: "Сначала было Слово, и Слово было Бог". Есть разные толкования этой фразы. Думаю, что смысл ее содержит суть жизни. Можно даже подивиться тому, что первый, кто ее произнес, а вслед за ним миллионы повторивших, вряд ли понимали, что ухватили главный принцип жизни: слово - это и есть тот самый геном, который дает жизнь каждому живому существу. Это даже не слово, а целые "повести", "романы", гигабайты слов, которые "пишут" любой сущий организм с момента зародыша до старости. И, как всемогущий бог, слово-геном ведет по жизни каждого, дирижируя чувствами радости, счастья, печали, тоски. И содержит слово-геном, как волшебный ларец, красоту, силу и храбрость, болезни и саму смерть.

Несколько десятилетий назад не философы, не пророки, а биохимики сочинили пятитомный труд "Молекулярная биология клетки", в котором буднично констатировали: наш мозг - это слово-геном, который как и ДНК определяет нашу жизнь: ведет к радости или глупости, дарит счастьем или преждевременной гибелью. В отличие от молекулярного генома, мозг-геном заполняется, записывается словами наставника, словами из книг. Человек рождается, наделенный чистым, как лист бумаги, мозгом, в который вписывает добрая мать слова ласки и добра, а умный и сильный отец - слова верности и чести. А следом - улица, подворотня, школа, книги - кто во что горазд. Ну, а что получается в итоге? Редко гений, чаще - обыденный человек, который плодится, размножается. Если окроплять мозги детей комиксами, бандитскими сериалами, то выведутся и вырастут примитивные дебилы и бесы мрака воцарятся в таком обществе. Если на пути детям повстречаются страницы "Нашей улицы", освещенные разумом и добротой, то попадут они в ряды людей будущей великой России.

Пусть теперь каждый знает, что наши короткие письма, маленькие повести, длинные романы, поучения, наставления, вся испещренная знаками бумага - это то самое слово-геном, которое либо продлит существование жизни, либо убьет, прекратит ее.

"Наша улица" - это уже сто книжек, которые дают надежду на то, что и в самое беспросветное время - человек остается человеком. Сотворение этих книг - это подвиг, на котором всегда держится жизнь. Думаю, что вокруг Юрия Кувалдина, человека-журнала, человека-издателя, есть и те апостолы, которые в меру своих сил и разума способствуют этому важному делу.

Поговаривают уже, что скоро в России будет единый лозунг: "Суверенная демократия - это власть телевизора плюс дебилизация всей страны!" И единые россы загипнотизировано тупо смотрят по телеящику на вещающую голову, похожую на отрезанную трамваем голову Берлиоза, председателя МАССОЛИТА и редактора толстого литературного журнала.

Сквозь душную муть прорываются светоносные книжки "Нашей улицы". Это десятки авторов, судеб. Они принесли свой праздник на эту улицу. Когда-то были и исчезли поэты, все слова переплавились в прозу. Но нет-нет да и проскользнет на странице поэтическая строка, когда слово ударит в душу ритмом, словно пробуждая веру в пришествие поэта-гения. Ждем его.

"Наша улица" - это проект будущей России, которая не истрачена в рыночной лихорадке. Какие идиоты трындят о том, что главное - это деньги, прибыль, все на продажу! Сам Маркс перевернулся бы в гробу, потому что сам жил на подачки Энгельса, настрогал кучу детей, которые не давали никакой прибыли, одни - "дай, папа, денег". Где тут закон рынка? "Деньги - Товар - Деньги" - Какая дурь!

На страницах "Нашей улицы" читатели прочтут главный закон жизни: "Дети - Слова любви - Дети". По этому закону существует журнал "Наша улица" и будет существовать. И праздник на нашей улице никогда не окончится.

"НАША УЛИЦА" № 100 (3) март 2008

среда, 22 декабря 2010 г.


ПУТЕШЕСТВИЕ "ТИХОГО ДОНА" ФЕДОРА КРЮКОВА 8 декабря, 21:08
Брэнд как семейный бизнес
Гораздо более экстремальной является версия писателя Юрия Кувалдина. В эссе 2005 года «Что такое Шолохов» он прямо заявляет:

«Фирма «Шолохов» — это проект ЦК, ЧК и РАПП, Сталина и Серафимовича. Проект совершенно сказочный, подобный преображению знаменитого Иванушки. Но фирма «Шолохов» по богатству, по миллионам долларов, и не снилась сказочным персонажам. Этот «советский классик» Миша Кузнецов, по отчиму Шолохов, за всю свою жизнь не написавший ни строчки, стал сияющим золотым брэндом советской литературы и обеспечил бесперебойное поступление финансовых ресурсов в семью Петра Яковлевича Громославского, этого Креза советского Дона, истинного вдохновителя и организатора семейного бизнеса. Ростов-на-Дону до сих пор кормится преференциями фирмы «Шолохов». Серафимович был главным в РАППе, большим человеком в ЧК и редактором «Октября», где появился журнальный вариант «Тихого Дона», 1-я и 2-я книги, в почти не искаженном авторстве Федора Крюкова».
По данным Кувалдина, однокашники Громославский и Серафимович имели каждый свои причины для личной неприязни к Крюкову. Будучи литсотрудником «Донских ведомостей», Федор Дмитриевич бесстрашно разоблачал многочисленные злоупотребления атамана станицы Букановской Громославского. Серафимович, со своей стороны, испытывал жгучую зависть к крюковскому литературному дару.

Да он и писал об этом достаточно откровенно, адресуясь к своему земляку:
«А я завидую, Федор Дмитриевич, Вам. Я беру явление несколько шире Вас, но все это от литературы, все это надумано, придумано, все это дохлое… У Вас же если круг захватываемый и уже, зато это трепещет живое, как выдернутая из воды рыба, трепещет красками, звуками, движениями, и все это настоящее, все это, если бы Вы и хотели придумать, так не придумаете, а его прет из Вас, как из роженицы! И если бы эту Вашу способность рожать углубить, Вы бы огромный писатель были».
Вот и «углубили» общими стараниями. Завладев после смерти Крюкова его рукописями, Громославский с благословения Серафимовича начал их коверкать, переписывая на убого-правильный идеологический лад в компании со своими детьми — учителями словесности, включая и жену Шолохова Марию Петровну. Сам будущий нобелевский лауреат в литературную мафию принят не был, поскольку был полностью безграмотен и бездарен.

«Коза ностра» строгала шедевры из рукописного наследия Федора Крюкова — от «Донских рассказов» до «Тихого Дона», от «Поднятой целины» до «Судьбы человека», а Александр Серафимович, иногда подключая к «процессу» безымянных литературных негров из РАППа, обеспечивал беспроблемную их публикацию.



Ирина РОДИНА

Тайна Серафимовича, или Впадает ли «Железный поток» в «Тихий Дон...

вторник, 21 декабря 2010 г.

Юрий Кувалдин ЛЮБОВЬ К БРОДСКОМУ рассказ

Юрий Кувалдин

ЛЮБОВЬ К БРОДСКОМУ

рассказ



- А помнишь, как мы на посту ДПС в твоем Домодедово пили?
В этот момент раздалась заливистая трель свистка. Цепнин увидел через стекло перекресток, а к посту шел милиционер в сапогах, в брюках-галифе, склонившись в сторону тяжелой сумки, которую нес в правой руке. С ним рядом шел элегантный человек с зачесанными назад прямыми чёрными волосами, с широкими выступающими скулами, и что-то говорил, активно жестикулируя.
В сумке оказалась спасительная трехлитровая банка самогона, первача. Цепнин заметно ожил, хотя еще не похмелялся.
Его звали Жан при фамилии Ирбулатов. Он из ничего тогда делал выпивку. Друзей имел и в банях, и в гастрономах, и на вокзалах, и на кладбищах, и, как видите, в милиции. В один день, когда долговязый Цепнин двигался по незнакомому коридору крупной фирмы, дубовая с большими бронзовыми ручками дверь распахнулась, и из нее выглянула явно не вполне трезвая скуластая со щелочками глаз физиономия Ирбулатова. Он был при галстуке в синем костюме. И раскланиваясь, шаркал ногами, как это любят делать собачки.
- Старик, наконец-то ты дошел до меня! – торопливо вскричал Ирбулатов.
На днях попалась на глаза Цепнину газетка с интересной информацией, послужившая основанием к поискам контактов с Жаном:
«Некогда простой преподаватель Московского авиационного института Жан Ирбулатов - один из немногих известных, крупных, влиятельных ныне бизнесменов, в большинстве случаев позитивно воспринимаемых рядовыми гражданами. Карьера господина Ирбулатова начинается с возникновения у него заинтересованности в объектах недвижимости, причем недвижимости популярной. Гостиницы, места отдыха и просто здания высокой посещаемости, в которых выгодно организовывать казино, игровые клубы – таков конек этого «культурного» бизнесмена.
Уже в 2004 году Жан Ирбулатов значился владельцем более 40 предприятий и объектов недвижимости, включая такие, как заводы «Агрегат», «North», «Relax» и др., гостиница «Screw», ресторан «Подсолнух», кафе «Takeoff», магазин «Иван Иваныч», комплекс магазинов по МКАДу и ряда других.
В настоящее время Жан Ирбулатов является председателем совета директоров ОАО «Fan», которое управляет сетью заводов-изготовителей кондиционеров и вентиляторов. Кроме того, значился бизнесмен и в должности председателя совета директоров ЗАО «Ариадна». Имя Жана Ирбулатова долгое время звучало в связи с не вполне правомерным приобретением завода «Новые конструкции» из госсобственности. Впрочем, официально завизированных данных о бизнесмене мало, а сам Жан Ирбулатов о деньгах и прошлом говорить не любит.
Зато бизнесмену пришлось по душе высокое искусство. Он известен как увлеченный поклонник творчества Иосифа Бродского, устроитель выставок и вечеров, посвященных памяти нобелевского лауреата. Ирбулатова также привлекают живопись, графика, скульптура. Отдельные фрагменты собрания бизнесмена выставлялись в музее изобразительных искусств.
Г-н Ирбулатов известен и своей меценатской деятельностью, помогая молодым художникам и актерам. Ко всему прочему предприниматель является вице-президентом Фонда развития парковой скультуры «Поликлет».
А бывало они в обнимку, качаясь из стороны в сторону, чем распугивали прохожих, шли, поддатые, от пивной на рельсах у Покровки по Чистопрудному бульвару к метро «Кировская». Соответственно, прежде близ Покровских ворот с внешней стороны стены Белого города располагались Лесные ряды, а возле Мясницких ворот в это время находились харчевни и лавки.
- Раз-ой-дись! – кричал, икая, Цепнин на весь бульвар. – Смирно! Когда идет правнук орунбургского купца 2-й гильдии Алексея Цепнина!
Это он кричал напротив театра «Современник», который в 1974 году занял здание кинотеатра «Колизей», построенного в 1913-14 годах архитектором Романом Клейном. После обустройства бульвара Чистые пруды стали местом гулянья москвичей, катания на лодках и коньках. Ты идешь, качаясь по бульвару, а навстречу девушки идут. Потом, у Харитония, встречается грузный Боря Надвиков с двумя «огнетушителями» вермута.
- Наливай! – весело блеснув ровным строем белых зубов, воскликнул Ирбулатов.
Ну и далее – по распорядку. В неведомые поэтические дали. Причем из этих далей Цепнин всегда завывал стихами Иосифа Бродского из «Новых стансов к Августе»:

Здесь на холмах, среди пустых небес,
среди дорог, ведущих только в лес,
жизнь отступает от самой себя
и смотрит с изумлением на формы,
шумящие вокруг. И корни
вцепляются в сапог, сопя,
и гаснут все огни в селе.
И вот бреду я по ничьей земле
и у Небытия прошу аренду,
и ветер рвет из рук моих тепло,
и плещет надо мной водой дупло,
и скручивает грязь тропинки ленту.

- Отлично, старик, великолепно! Ты гений! - хвалит Цепнина Ирбулатов.
И всегда Ирбулатов куда-то спешит. Стоит в одном углу комнаты, но тут же срывается в другой, и ты думаешь, что ему что-то нужно в том углу, но он не добежав до того угла тормозит резко, так что длинные прямые волосы слетают на глаза. И всё время так. То в одну, то в другую сторону. Частенько, вступив на эскалатор и проехав метра два, вдруг разворачивается и бежит против движения, чтобы во что бы то ни стало соскочить с бегущей ленты. Зачем? Он вам никогда на это не ответит, потому что нет ответа. Говорят, что у него мозг разделен на две половины, которые совершенно между собой не сообщаются.
- Старик, заходи! - воскликнул Ирбулатов, распахивая дверь и руки крестом одновременно. – Ты помнишь, как мы с тобой Солженицына по очереди читали… Заходи, сейчас мы с тобой вздрогнем. Да. Сколько ж мы с тобой всего прочитали!
- Одной водки цистерну прочитали! – громко, но с некоторой волнительной дрожью в голосе поддержал Цепнин, и стал зубами откусывать заусенец на указательном пальце левой руки.
За спиной Ирбулатова Цепнин, расширив глаза от изумления, увидел на огромном столе для заседаний зернистую икру в стеклянной икорнице с пищевым льдом, маринованные в белом вине грибы в хрустальной продолговатой салатнице, что-то в никелированной кастрюльке и, наконец, литровую бутылку водки. Особенно поразило Цепнина то, что водка была со стеклянной ручкой, как кувшин, и что кувшин запотел от холода. Впрочем, это было понятно, поскольку между роялем и напольным сейфом стоял холодильник.
Именно в этот момент Ирбулатов подошел к роялю и начал играть. Хотя играть - не то слово. Фокусник. Эквилибрист. Всё что можно было изобразить, владея всеми клавишами, он изображал. С потрясающей быстротой. Ирбулатов музицировал, сгорбившись над клавишами, получал удовольствие от прикосновения к ним, вслушивался в ноты, склонив голову и возведя щелочки глаз к потолку, как будто каждый звук пробовал на вкус, и молоточки рояля весело колотили по струнам, ударно-струнно радуя Цепнина.
Цепнин, быстро успев выпить без закуски рюмку, моментально прижал к груди бутылку водки и стал медленно, закатив глаза, под мелодию, а именно под вальс Шопена до диез минор, грациозно и бесшумно передвигался из конца в конец просторного кабинета в своем вельветовом пиджаке и в туристских ботинках на толстой рифленой подошве, при этом подкладывая под музыку строки:

Да, здесь как будто вправду нет меня,
я где-то в стороне, за бортом.
Топорщится и лезет вверх стерня,
как волосы на теле мертвом,
и над гнездом, в траве простертом,
вскипает муравьев возня.
Природа расправляется с былым,
как водится. Но лик ее при этом -
пусть залитый закатным светом -
невольно делается злым.
И всею пятернею чувств - пятью -
отталкиваюсь я от леса:
нет, Господи! в глазах завеса,
и я не превращусь в судью.
А если на беду свою
я все-таки с собой не слажу,
ты, Боже, отруби ладонь мою,
как финн за кражу.

- Мне хочется плакать от твоего прекрасного чтения, - сказал Ирбулатов, и на его глазах, действительно, показались слезы.
- Постой, Жан, а как это ты выучился на рояле играть? – вдруг остановившись, спросил Цепнин. - У тебя даже слуха нет.
- А я без слуха, по зрительной памяти играю. Глаза закрою и сразу вижу ноты перед собой.
Тут Ирбулатов снова подходит к роялю. Играл он как профессионал, без всякой натуги, привычно, собственными пальцами, извлекая из рояля нужные звуки. Вот что чудесно, крупный бизнесмен, в советском прошлом рядовой преподаватель МАИ, играет. Звучит рояль под руками Ирбулатова. Льется пьеса, одинокий рояль. Чем-то напоминая трехтакное кружение, тра-та-та, воздушное, как рождественский снежок, вьющийся над освещенным огнями катком.
Вдали где-то играл военный оркестр, нежно и протяжно. Пары кружились вокруг Новогодней елки, украшенной большими серебряными шарами, одними шарами, в которых каждый мог увидеть свое отражение. Цепнин с Ирбулатовам сидели под елкой, никем не замечаемые, их укрывали могучие хвойные лапы, и неспешно наливали в граненые стаканы портвейн «777», купленный заблаговременно в дежурном магазине на Покровке. Где-то вдали, на бульваре, гремел трамвай. А им было хорошо. А когда совсем захорошели, вышли на сцену.
Ирбулатов воскликнул: Здравствуйте, господа-товарищи! Издавна на Руси ни один веселый праздник без нас не обходился. Лесом частым, Полем вьюжным Зимний праздник к нам идет. Так давайте скажем дружно: «Здравствуй, здравствуй, Новый год!»
Все повторяют последнюю строчку.
Цепнин подхватывает: Всех мы приглашаем В дружный хоровод, Весело встречаем С вами Новый год!
Господа-товарищи ведут вокруг елки хоровод.
Ирбулатов с Цепниным поют в громкоговоритель на весь ночной Чистопрудный бульвар: Хоровод, хоровод... Пляшет пьяненький народ. Танцевать у нашей елки Мы готовы целый год! Красота, красота... Наша елочка густа. Не достанешь до макушки. Вот какая высота! Под кустом, под кустом Кто-то с рыженьким хвостом Это хитрая лисичка, Под кусточком лисий дом. Снег идет, снег идет... Здравствуй, здравствуй, Новый год! До чего ж у нас веселый Возле елки хоровод! Хоровод, хоровод... Пляшет пьяненький народ.
Тут, конечно, желтый с синей полосой УАЗик подъехал, взяли певцов под руки, но утром из отделения отпустили.
Так они когда-то встречали Новый 1979-й год.
В это время Цепнин вертел так и сяк рукой перед своим ртом, и попеременно грыз заусенцы и ногти, меняя пальцы, как музыкант Ирбулатов у клавиш, то погрызет большой палец, то средний, то безымянный, то винтом закрутит руку так, что тыльная сторона оказывается провернутая дважды. На время отложив борьбу с заусенцами и ногтями, Цепнин с трогательностью в голосе сказал:
- Да, лихо ты играешь, прямо все стансы к Августе из меня льются сами собой:

Друг Полидевк, тут все слилось в пятно.
Из уст моих не вырвется стенанье.
Вот я стою в распахнутом пальто,
и мир течет в глаза сквозь решето,
сквозь решето непониманья.
Я глуховат. Я, Боже, слеповат.
Не слышу слов, и ровно в двадцать ватт
горит луна. Пусть так. По небесам
я курс не проложу меж звезд и капель.
Пусть эхо тут разносит по лесам
не песнь, а кашель.

- У моей жены тоже памяти нет, - после этого пожаловался Цепнин, и вдруг завелся: - Ты представляешь, Жан, жена у меня! Вот оторвет клочок от газеты. Нет, чтобы целый лист взять. Нет. Испортит. Я стопкой газеты малого формата, рекламные, на холодильник для хозяйственных нужд кладу. Так жена никогда целый разворот не возьмет, ну, чтобы там лук почистить на газетку, или селедку. Я тяну наугад руку к стопке, а там куски, вместо целых листов! Бесит! Клочочница! И во всем так. Надарили ей на работе цветов на день рождения. Притащила, а ваз у нее всего две. Так нарезала ваз из пластиковых бутылок. Основание у них маленькое, неустойчивые, легкие к тому же. Вот кот все букеты посшибал. Пришли, а скатерти и полы залиты!
- А помнишь, старик, у художников в мастерских пили? – спросил Ирбулатов.
Цепнин смотрел на него и никак не мог понять, как этот легкий человек за десять лет смог стать миллионером.
- Да. Знатно погуляли, - согласился Цепнин, присматриваясь к своим пальцам, какой бы погрызть.
- Где они теперь, юные гении? - вздохнул Ирбулатов, наливая в звонкий хрусталь.
Выпили сосредоточенно, не моргая. Цепнин опять про свою жену:
- Ты понимаешь, старик, то ли она умышленно ставит табурет в проходе, то ли совсем не понимает, что этого делать не надо. Ведь, пойми, я не сам разбудил её, а споткнулся в темноте о табурет и полетел через него и вместе с ним всей плоскостью тела на пол. Грохот, звон битой посуды. Представляешь, она на табурет себе чайник ставит, заварной, на ночь, и пьет из горлышка ночью. Ну я, как бычок, бодро направился в темноте между столом и диваном, где мы спим, а я сплю у стенки, вот, вперед шагаю и бабах! - табурет. Это как в метро - культурные люди по стенкам жмутся, у колонн стоят, чтобы не мешать другим проходить, а дураки стоят в проходах. Видишь, как легко и просто умных от дураков отличать! Тебе нужно быстро пройти в голову поезда, да не тут-то было, эти дураки всю платформу своими телами перекрывают...
Ирбулатов беззвучно хохотал на этом монологе Цепнина, только китайское его лицо сжималось и разжималось, как губка в душе.
- Старик, мне нужны деньги, - вдруг без подготовки выпалил Цепнин.
- Я никому не даю.
- Я тоже отношусь к понятию «никому»? – с издевкой спросил Цепнин.
- Ну что ты, старик, фильдеперсовый ты мой, не дашь помучить тебя начальнику! – засмеялся Ирбулатов и тут же спросил: - Сколько?
- Много.
- Ну сколько «много»? – спросил Ирбулатов.
Просить всегда тяжело, даже у бывшего закадычного друга. Но люди с советских времен так изменились, что не узнают старых друзей. Ирбулатов и Цепнев трудились в советские времена в тресте неподалеку от Чистых прудов. И хотя они, как и все советские люди, филонили, но все же представляли кое-какую ценность для выполнения трестом годовых и пятилетних планов. Цепнев вообще был на хорошем счету, потому что, когда выпьет, тихо сидел за своим рабочим столом и перебирал сосредоточенно бумаги. Сложнее было неусидчивому Ирбулатову. Его тянуло к людям. Он бегал по отделам, смеялся. Рассказывал и выслушивал анекдоты. Обсуждал запрещенные вопросы, типа поведения писателя Солженицына и примкнувшего к нему академика Сахарова.
Но как бы там ни было, Ирбулатов, бесспорно, пользовался горячей симпатией всех сотрудников треста, которые, согласно обыкновению, во всех производственных неурядицах Ирбулатова неизменно становились на его сторону и, когда судачили друг с другом в курилке, не упускали случая взвалить всю вину на начальство. Даже во дворе ребятишки встречали появление Ирбулатова шумным и радостным гомоном. Если они играли в футбол, он тут же включался в игру, показывал финты и удары по воротам, щечкой и шведкой, а то и прямым подъемом. Было смешно наблюдать, как малышня крутилась под ногами солидного дяди в костюме и в шляпе, играющего с этой малышнёй в футбол. Женщины двора, лузгавшие семечки за самодельным столом, играя в подкидного дурака, говорили об Ирбулатове: «Большой, а без гармони!» То же происходило с игрой в настольный теннис, в который он, действительно, играл виртуозно, так как был знаком с чемпионом Союза Стасиком Гомозковым, и даже один раз выиграл у него. Так же Ирбулатов любил рассказывать на ходу придумываемые истории про оторванную голову и про черную перчатку, а особенно про войну, где наши разведчики обводили вокруг пальца все спецслужбы вермахта. Как он только появлялся в арке ворот, его сразу же окружала ватага ребят, цеплявшихся за полы его одежды, забиравшихся к нему на руки, чтобы он не уходил сразу домой, а уделял им несколько минут.
Большим недостатком в характере Жана Ирбулатова было непреодолимое отвращение к производительному труду. Это происходило, однако, не потому, что у него не хватало усидчивости или терпения, - ведь сидел же он с книгой, бывало, на ящиках в маленьком дворе, и безропотно читал целыми днями. Никогда не отказывался он помочь соседу даже в самой трудной работе и был первым, если кто в квартире принимался клеить обои или белить потолки. Короче говоря, Ирбулатов охотно брался за чужие дела, но отнюдь не за свои собственные. Исполнять обязанности отца семейства и проводить время в семье представлялось ему немыслимым и невозможным. Его неумолимо тянуло к друзьям.
Но с той поры столько воды утекло, что ожидать теплой встречи было опрометчиво. Цепнин ожидал простого и вежливого, а может, и грубого отказа.
- Что задумался? Цифру забыл? Сколько тебе нужно денег? – переспросил Ирбулатов, весь переливаясь в белозубой улыбке.
- Двести тысяч? – сказал Цепнин, отводя от смущения глаза в сторону.
- Зеленых?
Свежий ветерок ворвался в кабинет, шевельнув прозрачную занавеску.
- Ну не рублей же! – выдохнул Цепнин, смахивая струйку пота со лба.
- Старик, что такое бизнес? – спросил Ирбулатов и сам себе ответил: - Это не деньги, не собственность, вообще, не вся эта экономическая мутотня. Бизнес – это умение сходиться с людьми, располагать их к себе, это многочисленные связи, короче, одним словом, люди! Знакомства! Блат! А блат, ты знаешь, это ладонь. Даешь её в руку надежному человеку и говоришь: «ЗдорОво!» И друг тебе свою ладонь протягивает, и тоже говорит: «ЗдорОво!». В смсыле - здравствуй. Ну и договорились!
Ирбулатов расплылся в улыбке, шаркнул ножкой, подошел к сейфу, звякнул ключами, открыл и начал бросать на стол упаковки по 100 листов 100-долларовыми банкнотами.
Вот что значит любить Бродского!





"Наша улица” №133 (12) декабрь 2010

понедельник, 20 декабря 2010 г.

Юрий Кувалдин

НОВОКОННАЯ ПЛОЩАДЬ

рассказ


Ну вот, наконец, я еду в трамвае, наслаждаюсь стуком колес на стыках рельсов, и вдруг замечаю, что не бросаю взгляды по сторонам. Ни направо на сталинский дом на Абельмановской улице чуть дальше кинотеатра "Победа", в котором жил Гена Гольдин, американский таксист и выпускник МГУ, ни на Покровский монастырь слева, в который все время наблюдается женское паломничество, да никуда не бросаю взгляды, а сосредоточенно взираю на кончик собственного носа. А трамвай уже готов свернуть на Большую Калитниковскую улицу. Это значит, я начал писать новый рассказ.
На днях писатель из ленинградского Петербурга Валерий Роньшин сообщил мне: "Я взял на "вооружение" Ваши ежедневные прогулки, т.е. тоже стал регулярно гулять (но пока ещё не каждый день). Вчера был в Сестрорецке; вначале прошёлся вдоль залива, потом сходил на кладбище. Кладбище и залив там буквально в двух шагах друг от друга. На заливе - полным-полно загорающих и купающихся, на кладбище - из живых не было никого, кроме меня. Постоял у могилы Зощенко; справа от него - его сын Валерий Михайлович; слева - его внук Михаил Валерьевич. Стоял и думал: "Те, кто сейчас лежит на сестрорецком кладбище, наверняка когда-то лежали на сестрорецком пляже; а те, кто сейчас лежит на сестроецком пляже, наверняка будут лежать на сестророецком кладбище"..."
На что я ответил: "Те, кто лежат на пляже, к сожалению, не будут жить бессмертно в буквах, как живет Михаил Зощенко, без детей, внуков, и вообще без всякого родства. Невольные прогулки, без сосредоточенности, без запоминания, но регулярные, как я уже 64 года прогуливаюсь, возникают в нужное время в нужном месте в создаваемом рассказе, как, например, 1-я Машиностроения улица. По ней я проходил-то всего пару раз, когда мне было лет 12 и когда я играл в футбол за "Локомотив" и мы играли с командой ГПЗ. Понимаете, что значит гулять для человека пишущего? А в Москве промзона столь огромна, сколь и неисследованна. У меня много рассказов, повестей, действие в которых, так или иначе, связано с промзоной, точнее, с военными заводами. Вообще, всегда даю место оригинальное, в котором еще не топталась литература".
Ну, что там говорить, ежедневные прогулки стали, чуть повышу стиль, неотъемлемой частью моего литературного творчества, в котором каждый шаг есть новое слово, и каждое новое слово есть еще один шаг. В поэзии ритм оголен до предела стопами, да еще опирается на рифму. У меня в прозе тоже всегда есть ритм, который основывается на моем шаге по улицам Москвы, даже если Москва без прямого присутствия ощущается только читателем, имеется в виду, находится в подтексте.
В жаркое воскресенье в прохладном метро было мало народа. Я вышел на "Кожуховской", поднялся не пешком по лестнице, а на эскалаторе, вышел на улицу у старых пятиэтажек, свернул направо. Навстречу мне попались два вспотевших милиционера в синих рубашках с короткими рукавами и с наручниками на поясах. Между ними едва волочил ноги в удививших меня новых футбольных бутсах с шипами совершенно пьяный, небритый, грязный, со сморщенным коричневым лицом бродяга. Я повернул за метро еще раз направо под горку, а потом перешел на ту сторону Южнопортовой улицы, и пошел под несмолкаемым солнцем в сторону Третьего транспортного кольца, перед которым направо должна была быть Угрешская улица. Я шел совершенно один.

Золотом жарким горит небосвод,
Улицы все заливая лучами.
Солнце над башнями кремлевскими встает
И к Маяковской спешит с москвичами...

Здравствуй, столица, здравствуй, Москва!
Здравствуй, московское небо!
В сердце у каждого эти слова,
Как далеко бы он ни был.
Здравствуй, моя столица, здравствуй, Москва!

Сначала я, задумавшись, не обратил на это внимания. Потом посмотрел на окна домов на левой стороне улицы, и не обнаружил в них никаких признаков жизни. По той стороне и пешеходов не было видно. На моей стороне тоже я шел один, и думал, до чего же хорош пустой город. Главное, нет тебе идущих навстречу, упорных, не сворачивающих никогда со своего пути, прущих прямо на тебя, хотя я им всем, встречным, говорю, что нужно культурно, чтобы не натыкаться друг на друга, придерживаться правой стороны. От метро до Угрешской улицы было метров триста, ну, быть может, четыреста, или четыреста пятьдесят, но ни души я не встретил до самой Угрешской улицы, и только там под бетонным белым забором увидел мертвецки пьяного человека в белой рубашке. Вдруг к нему из кустов вывалился, сильно качаясь, в синей майке другой человек, попытался белого поднять за руку, но сам упал с ним рядом в бурьян и затих. Неплохо, подумал я, гуляют. На повороте в кустах я увидел еще одного человека, лежащего на спине в кустах засыхающей акации.
Сама Угрешская улица поразила меня полнейшей тишиной. На ней по прямой перспективе с блестящими трамвайными рельсами не было ни души. Я увидел на той стороне черный железный штакетник забора стадиона и пошел к воротам. Слева располагался автосервис. Я подумал, что сейчас и здесь увижу лежащих, и точно, тут же под створками открытых ворот валялись в пыли с бутылками два полуголых парня с синими наколками на всех возможных местах. Дальше шли ворота на сам стадион.
Сегодня я сел в трамвай на Угрешской улице, на углу у стадиона ГПЗ. Причем трамвая не было минут сорок ни с той, ни с этой стороны. Подошел какой-то седой небритый рабочий в спецовке с какими-то изогнутыми тонкими трубками в руках, типа самогонной спирали. От палящего солнца мы молча жались в тень дерева у забора. До этого я, конечно, зашел на стадион, где в 1958 году мне довелось играть против ГПЗ на первенство Москвы. Я выступал за "Локомотив". Я играл правого края, на спине у меня всегда была цифра "7", не так, как сейчас, двузначные и любые цифры на спинах футболистов ничего не говорят об их амплуа на поле. А раньше, к примеру, цифра "9" означала центрального нападающего. Цифра "3" - центрального защитника. Левый край нападения всегда был 11-м номером. А я был 7-м. Помню, тогда я в самом начале игры сместился чуть левее на место правого инсайда, Толика Соловьева, и едва войдя в штрафную площадь, пробил с нерабочей левой ноги. Не надо объяснять, думаю, что 7-й номер работает на правом краю и бьет правой ногой. Но я с пяти лет разрабатывал обе ноги. И вот с левой я совершенно случайно послал "Шарикам" мяч в ближнюю ко мне девятку. Даже сам испугался от такой прыти. В общем, мы им тогда забили шесть мячей, а они нам всего два. И вот на месте футбольного поля поставлены какие-то надувные огромные ангары. Дорожки разбиты, трибуны разрушены. На выгоревшем щите надпись о какой-то игре автоматчиков в шлемах. Видимо, стадион кто-то приватизировал, чтобы извлекать из него доход. Но, судя по всему, ни футбола, ни стрельбы не получилось. На стадионе тоже стояла тишина, только в окошке будки при входе спал лицом на столе среди стаканов и бутылок бритый наголо парень.

Утро ведет нас дорогой прямой,
Светлой дорогой, весеннею, новой.
К центру, бурлящему, кипящему волной,
К вздыбленным коням на площадь Свердлова.

Здравствуй, столица, здравствуй, Москва!
Здравствуй, московское небо!
В сердце у каждого эти слова,
Как далеко бы он ни был.
Здравствуй, моя столица, здравствуй, Москва!

Потом в ту сторону, к конечной остановке, прогромыхал 43-й трамвай, и через десять минут он же показался от конечной остановки. Солнце немилосердно раскаляло все вокруг. От асфальта поднимался мутноватый дрожащий пар. Я стоял под огромным тополем, тень от которого падала только под самый забор стадиона, так что стоять было неудобно на пыльном бугре, усеянном, как обычно, пивными пробками, битым стеклом бутылок и бесчисленными окурками. Наконец, синий, как-то небрежно сделанный трамвай, со швами сварки, сильно стуча колесами, подлетел к остановке, дверь, узкая, с металлическим лязгом отъехала влево, и сразу, даже прежде чем я успел подняться по высоким ступеням, услышал противный голос вагоновожатой:
- До "Пролетарки"!
Войдя, я как бы сам себе сказал:
- Что-то случилось, если один трамвай на линии сегодня работает.
- Да они всегда редко ходют, - сказал рабочий с трубками.
Он сел сразу при входе. Я прошел чуть дальше и занял место на теневой стороне. Трамвай повернул направо на Южнопортовую улицу и пошел через мост над Третьим транспортным кольцом к метро "Дубровка" по Шарикоподшипниковской улице. Справа потянулись серые времен индустриализации невысокие корпуса подшипникового завода.
На метро "Пролетарская" освободили вагон. И вдруг навстречу один за одним пошли 43-и трамваи. Рабочий сказал:
- Вы были правы. Что-то, видать, случилось. Вон караван поехал.
Я решил сесть на тот трамвай, который первым покажется слева, со стороны Крутицкого моста. Первым показался синий 35-й номер до Новоконной площади. Красных трамваев в Москве не осталось, хотя на днях на Яузском бульваре я заметил красный бок "Аннушки". Итак, подкатил с лязгом 35-й трамвай, идущий до Новоконной площади. Новоконная так Новоконная, и я сел на 35-й. Туда бы они никогда не ходили, потому что там, в принципе, безжизненное место. Но несколько номеров туда упрямо ходит по одной простой причине, потому что там находится одно из крупнейших московских трамвайных депо - Октябрьское. Так что круг на Новоконной площади сделан только для того, чтобы рабочие и водители трамваев добирались на работу.
Что-то кололо, что-то мешало, что-то жужжало, что-то кусалось, жалило, сосало кровь. Но глаза не открывались. А какие-то в белых халатах люди лепили на все места чугунного тела горчичники и ставили раскаленные банки. И всё это заполнялось, как трехлитровая банка со свежими огурцами и укропом соленым кипятком, и несмолкаемыми, пилящими сердце криками разных тембров, тональностей и силы. Я проснулся и увидел перед собой бетонный забор. Я лежал в лопухах и крапиве, и солнце ослепляло взор.
Из красного кирпича пятиэтажка 50-х годов, трамвайный круг, заросли деревьев, жаркий, очень жаркий день. Асфальт, уложенный здесь в дни олимпиады, превратился в серый песок. Склон к пруду, вытянувшемуся вдоль бетонного забора был почти пуст, лишь только черноволосые, широкоскулые с узкими глазами люди в оранжевых жилетках лежали под деревьями среди пустых бутылок.
А дальше замечаю, по Скотопрогонной улице к мясокомбинату идут непрерывным потоком какие-то люди, похожие на того бродягу, которого вели у метро милиционеры, причем, некоторые в зимних шапках, в засаленных телогрейках, из которых торчат клочья ваты.
В торце пруда стоит крупная женщина, но лица ее я не вижу, с сильно оттопыренной грудью, в панаме, и тоже с удивлением наблюдает, как мне кажется, за колонной.
Я подхожу к женщине и спрашиваю у нее:
- Что это за люди идут по Скотопрогонной улице?
Женщина поворачивает ко мне голову и я обнаруживаю, что у нее нет лица, что вместо лица у нее под панамой находится спелая дыня, из которой сочится на солнце сок.
- Я была у Смердякова... Это ты, ты убедил меня, что он отцеубийца. Я только тебе и поверила! - вскричала дыня.

Как ты прекрасен и как ты хорош,
В шуме своем, удивительный город!
Слово заветное, приветное найдешь
Каждому, кто тебе близок и дорог.

Здравствуй, столица, здравствуй, Москва!
Здравствуй, московское небо!
В сердце у каждого эти слова,
Как далеко бы он ни был.
Здравствуй, моя столица, здравствуй, Москва!

От толпы отделился с заискивающим лицом Смердяков, почему-то в офицерских сапогах и в портупее, подошел ко мне и сказал:
- Побежал Федор Павлович, подошел к окну, свечку на окно поставил: - "Грушенька, кричит, Грушенька, здесь ты?" Я тут схватил это самое преспапье чугунное, на столе у них, помните-с, фунта три ведь в нем будет, размахнулся, да сзади его в самое темя углом. Не крикнул даже. Только вниз вдруг осел, а я в другой раз и в третий. На третьем-то почувствовал, что проломил. Они вдруг навзничь и повалились, лицом кверху, все-то в крови.
И тут вместо Смердякова возникает лошадь с бутылками в животе, но так эти бутылки расположены, что всю прозрачность их, всю зелень с донышками я вижу. Как это так? Хочу спросить, но не спрашивается. Здесь я разглядел в другой стороне от бетонного забора, где я устроился в крапиве, пруд, а на пруду загорающих. И тощих мужчин со звездами и якорями на голых спинах, предплечьях и груди. И очень полных, до хруста в сале, женщин в домашних белых лифчиках и сиреневых байковых трусах до колен, как будто сейчас шел 1953 год.
Так это. Сказал я сам себе, приподнимаясь на локтях. Вот она. В самом деле, из-за поворота, с конечной остановки вышла лошадь, как авоська, набитая пустыми бутылками. Водки бы сейчас стакан, водки!
Я встряхнул головой, чтобы отделаться от наваждения, но ничего не вышло. Лошадь, набитая бутылками спустилась с бугра на Скотопрогонную улицу и влилась в колонну идущих на мясокомбинат.
Скотопрогонная улица должна быть в городе Скотопригоньевске. Вот тут Федор Достоевский прогуливался, как я сейчас, почесывал бороду, придумывая место для своих братьев. Вот и название к нему тут пришло, когда видел, как скотина гонит людей на бойню, на улицу Талалихина, дом 41, на мясокомбинат имени Анастаса Микояна, придумал городишко Скотопригоньевск Федор Достоевский, там поселил своих братьев Карамазовых.
А в кустах под заборами лежали Смердяковы и смердили. А потом и Лизавета Смердящая прошла в толпе по Скотопрогонной улице на бойню.
- Извините, господин писатель, вы ошиблись. Это люди гонят скот на бойню.
- Нет-нет, я не ошибся. Скот гонит людей на бойню, потому что у скота нет записей в загсе о смерти, нет у коров и быков свидетельств о смерти, а у людей есть. Конечно, они все, и коровы и люди, сделаны из мяса, причем с кровью. Кровь такая красная, как трамваи красные на бульварном кольце. Это говорит о том, что они были на бойне, а потом их перенесли за этот длинный бетонный забор на Калитниковское кладбище. Что же люди делают в жизни? Да едят всё время, всю дорогу, каждый день и без перерыва, а потом на кладбище ложатся. Едят и умирают, едят и умирают, да. А некоторые даже ухитряются перед едой, а то и вместо еды врезать по стакану водки, по целому стакану!
Микояновский мясокомбинат является самым современным мясоперерабатывающим предприятием в России. Колбаса "Московская" с/к, Колбаса "Свиная" с/к, Колбаса "Брауншвейгская" с/к, Колбаса "Кремлевская" в/к, Балык "По-микояновски", Грудинка с/к, Язык в шпиге в/к, Миланские сосиски, Шейка "Кремлевская", Охлажденная говядина. Микояновский мясокомбинат - официальный поставщик Кремля (www.kremlin.ru) с 1933 года.
Достоевсковеды утверждают, что Достоевский придумал Скотопригоньевск в Старой Руссе. Нет, говорит Юрий Кувалдин достоевсковедам. Достоевский отъезжал в Люблино с Нижегородского вокзала, который располагался в начале Нижегородской улицы, там до наших дней еще сохранились вокзальные ангары на Новорогожской улице. Курского вокзала тогда еще не было. В 1866 году Достоевский жил на даче в Люблино, невдалеке от дворца Дурасова, который и поныне возвышается над Люблинским прудом. Так вот, подыскивая место и название города для "Братьев Карамазовых" Федор Достоевский частенько выходил на станции Калитники, видел пруд, видел скот, сортируемый через калитки, видел кладбище. Именно здесь происходит действие романа "Братья Карамазовы", в Калитниках, на Скотопрогонной улице, на Конной площадке, как во времена Достоевского называлась Новоконная площадь.
По обе стороны переулка шел плетень, за которым усмотрела компания спящую Лизавету. Подгулявшие господа остановились над нею с хохотом и начали острить со всею возможною бесцензурностью. Одному барченку пришел вдруг в голову совершенно эксцентрический вопрос на невозможную тему: "Можно ли дескать, хотя кому бы то ни было, счесть такого зверя за женщину, вот хоть бы теперь, и пр.". Все с гордым омерзением решили, что нельзя. Но в этой кучке случился Федор Павлович, и он мигом выскочил и решил, что можно счесть за женщину. Вот тут-то вдруг и разнеслась по всему Скотопригоньевску странная молва, что обидчик есть самый этот Федор Павлович Карамазов.
Современные микояновские корпуса находятся там, где еще в 1788 году были простые мясницкие бойни. Вот и ешьте колбасу, ешьте, только запивайте чем-нибудь, чтобы приятнее было лежать в кустах, или под забором в крапиве.
Я свернул за торцом пруда направо и пошел вдоль забора, ища ворота на кладбище. Тут и там лежали пьяные люди. Пот с меня лил в три ручья, когда я, наконец-то, дошел до входа на Калитниковское кладбище. Будка сторожа была пуста, а сам сторож в черной куртке охранника валялся за будкой с зажатой в руке четвертинкой, в которой еще было грамм 50. Возле церкви тоже никого не было. Но под отрытым для реконструкции крыльцом заливисто похрапывал среди бутылок пьяный рабочий в желтой каске. По деревянным ступеням я поднялся в церковь, явно в недавнем прошлом старообрядческую. Доски ступеней говорили об этом. В церкви никого не было. И горела на подсвечнике напротив иконостаса всего лишь одна свеча.
Потом я долго блуждал между безымянными могилами, ища хоть какое-то известное имя, кое-где замечая пьяных спящих, пока на 20 участке вдруг не наткнулся на бедный бетонный прямоугольник могилы Роберта Фалька.
Теперь мне надо подвергнуть этот сырой материал очищению путем размышлений. Этим я и стал заниматься на могиле художника, и можно не сомневаться, что мое восхищение его творчеством в немалой степени обусловлено тем, с какой любовью он выписал красную мебель. В левом нижнем углу дата - 1920, и подпись "Ф." - одной буквой. Красная мебель - диван и три стула. Но стол, с наполовину откинутой белой скатертью, чтобы на полировке встала бутылка, представляет из себя шестигранник. Два сплетенных треугольника жреца фараонов Моисея дают шесть углов, знак Бога. Бутылка Бога среди красной мебели. Коммунизм для мебели.
Очень хорошее сочетание: "Красная мебель" и "Новоконная площадь".


НГ EXLIBRIS 38 (577) четверг 7 октября 2010 года
"Наша улица" 129 (8) август 2010

воскресенье, 19 декабря 2010 г.

ФЕДОР КРЮКОВ - АВТОР РОМАНА "ТИХИЙ ДОН"

Юрий Кувалдин

ПЕВЕЦ ТИХОГО ДОНА ФЕДОР КРЮКОВ

К 135-летию со дня рождения

О чем ты думаешь, казак?
Воспоминаешь прежни битвы,
На смертном поле свой бивак,
Полков хвалебные молитвы
И родину?.. Коварный сон!
Простите, вольные станицы,
И дом отцов, и тихий Дон...

Александр Пушкин "Кавказский пленник",
1821 год


1.

Случилось так, что с моей негласной подачи издательство "Советская Россия", с которым я сотрудничал как новый издатель в производственной сфере, в 1990 году на пике литературного бума выпустило в свет толстый том рассказов и публицистики истинного автора "Тихого Дона" писателя Федора Крюкова. Такова уж сила подлинного и крупного таланта, который заставил меня, соприкоснувшегося с его прозой, звонить о нем на каждом перекрестке, тем более что работа автора под псевдонимом Д* "Стремя "Тихого Дона"" с предисловием Александра Солженицына мне была давно знакома по самиздату (Д*. СТРЕМЯ "ТИХОГО ДОНА" /Загадка романа/. - Париж, YMKA-PRESS, 1974). В предисловии к публикации "Невырванная тайна" Солженицын писал: "С самого появления своего в 1928 году "Тихий Дон" протянул цепь загадок, не объясненных и по сей день. Перед читающей публикой проступил случай небывалый в мировой литературе. 23-х-летний дебютант создал произведение на материале, далеко превосходящем свой жизненный опыт и свой уровень образованности (4-х-классный). Юный продкомиссар, затем московский чернорабочий и делопроизводитель домоуправления на Красной Пресне, опубликовал труд, который мог быть подготовлен только долгим общением со многими слоями дореволюционного донского общества, более всего поражал именно вжитостью в быт и психологию тех слоев".
Потом, в 1993 году, эту книгу переиздал мой знакомый редактор выходившего в издательстве "Московский рабочий" тоненького, в книжном формате журнала "Горизонт" Евгений Ефимов, уже с именем автора - это Ирина Николаевна Медведева-Томашевская (1903-1973), а послесловие к этому изданию по просьбе Ефимова написала в апреле 1991 года дочь Ирины Николаевны - Зоя Томашевская.
«Крюков - писатель настоящий, без вывертов, без громкого поведения, но со своей собственной нотой, и первый дал настоящий колорит Дона», - писал Владимир Короленко в 1913 году. Вывертов и случаев громкого поведения в то время было предостаточно. Здесь Короленко подразумевались, несомненно, футуристы, модернисты, сбрасывавшие «с корабля современности» классическую традицию. Крюков же в меру таланта утверждал ее. Тем он и был дорог Короленко. Максим Горький назвал имя Крюкова в ряду тех, у кого следует учиться, «как надо писать правду». А еще раньше, в сентябре 1909 года, он напишет Крюкову с острова Капри: «Рассказ Ваш прочитал. В общем - он мне кажется удачным, как и все напечатанное Вами до сей поры в «Русском богатстве»... Коли не ошибаюсь да коли Вы отнесетесь к самому себе построже - тогда мы с Вами поздравим Русскую литературу еще с одним новым талантливым работником». Горький имел в виду рассказ «Зыбь», который был им тогда же включен в 27-й сборник товарищества «Знание». Но оценка распространялась и на другие произведения: в «Русском богатстве» были напечатаны «Казачка», «На тихом Дону», «Из дневника учителя Васюхина», «В родных местах», «Станичники», «Шаг на месте», «Жажда», «Мечты», «Товарищи».
Я с небывалой жадностью листал книгу Федора Крюкова, как будто опасался, что ее могут у меня отобрать, и мою душу забирала полностью, зачаровывала и доводила до трепета уже сама мелодика его письма:
"Родимый край... Как ласка матери, как нежный зов ее над колыбелью, теплом и радостью трепещет в сердце волшебный звук знакомых слов... Чуть тает тихий свет зари, звенит сверчок под лавкой в уголку, из серебра узор чеканит в окошко месяц молодой... Укропом пахнет с огоро¬да... Родимый край..."
Эта будто песенная основа, строжайше выверенная тонким, чутким внутренним слухом и безукоризненно выдержанная, это - переливы голоса, долгое, почти певче¬ское дыхание. Это поет казак Федор Крюков, гениальный писатель, я бы даже сказал, поэтический прозаик.
Ф. Д. Крюков отчаянно и страстно трудился как художник четверть века. Создал он за это время так много, что собрание сочинений составит при самом строгом отборе несколько томов. Тем не менее, еще в 1914 году рецензент журнала «Северные записки» справедливо сетовал:
«О Ф. Крюкове нельзя писать без некоторого чувства обиды за этого талантливого художника, до сих пор, к сожалению, мало известного широким кругам русских читателей... Ф. Крюкова узнали только немногие, но зато те, которые узнали, давно уже оценили писателя за его нежную, родственную любовь к природе и людям, за простоту стиля, за его изобразительный дар, за меткий живописный язык... Он пишет только о том, что знает, и никогда не впадает при этом в то «сочинительство» дурного тона, которое ошибочно принимается некоторыми людьми за подлинное художественное творчество».
Федор Дмитриевич Крюков родился 2 февраля 1870 года в станице Глазуновской (бывшая Область Войска Донского, теперь - Волгоградская область). Отец - казак, землероб, урядник, долгое время был атаманом в родной станице. Мать - донская дворянка. Первоначальное образование - станичное приходское училище. За¬тем - с 1880 по 1888 год - Усть-Медведицкая гимназия. Окончил ее с серебряной медалью. Годы детства, отрочества и юности Крюкова прошли в местах, которые он назовет потом в своих очерках, прямо так и озаглавит их: «В сугробах», «В углу» - районе пустынном, бездорожном. В весеннее и осеннее время даже главная станица бывала отрезанной от мира широко разлившимися реками, непроходимой грязью. Зимой надо было пробираться туда по снежным заносам. И все-таки лучше родных мест Крюков ничего не знал. Реки Медведица и Дон, балки, буераки, полынные степи стали той милой средой, куда он всегда стремился, где бы ни жил и ни ездил. И все это он впитывал глазом художника, записывал: “Я родился в трудовой среде, непосредственно знакомой с плугом, бороной, косой, вилами, граблями, дегтем, навозом. Вырос в постоянном общении с лошадьми, волами, овцами, среди соломы, сена, зерна и черноземной пыли”.
Несмотря на «черный» ежедневный труд, казаки умели сохранить добродушие, веселость, бодрость, чистоплотность. «Невольно пришли мне на память чистые горницы моего родного края с перинами и подушками, горой лежащими на крашеной кровати, покрытой пестро-ярким штучным одеялом, картинки на стенах, цветы на окнах...» - заметит он в очерке «Мельком».
(КРЮКОВ Федор Дмитриевич, 2. 2. 1870, станица Глазуновская Усть-Медведицкого округа земли Войска Донского - 4. 3. 1920, станица Новокорсунская Кавк. отд. по др. сведениям - станица Челбасская Ейского отд. Кубан. обл., прозаик. обществ. деятель. Сын казака-землепашца, имевшего чин урядника и дважды (1880-82, 1889-91) избиравшегося станичным атаманом. Окончил местное приходское уч-ще (1880) и Усть-Медведицкую гимназию (1888; серебряная медаль). В старших классах учился на собств. средства, зарабатывая уроками. В 1888 поступил в Петерб. ист.-филол. ин-т на казенное содержание. Дружил со своим однокурсником В. Ф. Боцяновским. Лит. дебют - ст. “Казаки на Академич. выставке” и “Что теперь поют казаки” (обе: “Донская речь”, 1890, 18 марта и 29 апр.). Первая публ. в столичной прессе - ст. “Казачьи станичные суды” (СВ, 1892, № 4).)


2.

В детстве Федор Крюков зачитывался лубочными сказаниями о брынских и муромских лесах, о легендарных героях, купцах касимовских, монахах-отшельниках. И в то же время овладевала всем его существом привязанность к обычным реалиям - каждому холмику, деревцу, кургану. Позднее в трудные дни тоски он умел ободрять себя и других: «Ну, не робейте. Земля - наша, облака - Божьи». И это - «наше» и «Божье», как и современное и древнее, соединилось потом в его художественном сознании.
Выход в свет в 1928 году «Тихого Дона» стал необыкновенным событием в русской литературе. Нужно учесть, что в ту пору литература расценивалась как средство идеологического, массового воздействия на общество, поскольку не было ни радио, ни телевидения, ни кинематографа (или были в самом зачатке). В сущности, революцией 1917-го года было заторможено развитие литературы, поскольку уже ко времени Чехова литература расслоилась на массовую (попса) и на собственно художественную серьезную литературу. Большевики продлили агонию еще на 70 лет. В одном котле варились, с одной стороны, многотысячная армия стихоплетов, считавших, что только стихи являются литературой, литературные поденщики, халтурщики, карьеристы, циники, романисты от сохи; и, с другой стороны, собственно писатели, которых расстреливали, гноили в тюрьмах и лагерях, лишали средств к существованию. И только в наши дни произошло четкое размежевание: с нами - Андрей Платонов, Осип Мандельштам, Михаил Булгаков... И Федор Крюков.
Итак, выход "Тихого Дона" произвел смятение в читающих кругах. И не потому, что автором числился безвестный парень. Поразил сам роман. Все сходились в одном - авторов «Тихого Дона» было два. Один писал, другой перекраивал, приспосабливал. Борис Викторович Томашевский, муж Ирины Николаевны, больше всего интересовался возможностью отслоения текстов. Томашевский был лингвистом, специалистом текстологического и литературоведческого анализа, филологом, который занимался сложнейшими структурными проблемами творчества. Математик по образованию, он сделал математику фундаментом своей научной мысли. Ну, не мог же, в самом деле, парень с четырехклассным образованием, иногородний, не знающий ни казачьего быта, ни донской истории, сразу написать произведение такого масштаба, такой силы, которая дается лишь большим жизненным и литературным опытом. Не мог же, к примеру, сам Пушкин написать в 20 лет «Капитанскую дочку» или «Историю Пугачевского бунта». Это был любимый аргумент Томашевского.
Когда в 1929 году появилось знаменитое письмо пятерых рапповцев (пролетарских "писателей"), заставившее всех «усумнившихся» замолчать от страха, Томашевский только одно имя из подписавших письмо комментировал совершенно иначе - Серафимовича. Он был старше всех, был «донской» и яростно настаивал на том, чтобы роман был напечатан. Во что бы то ни стало. Под любым именем. Немедленное появление романа считал чрезвычайно нужным для становления новой социалистической литературы...
Крюков отдавался земному, писал: «Перед нами широкая низменность Медведицы, с мелкими, корявыми голыми рощицами в синей дымке, с кривыми, сверкающими полосками озер и реки, с зеркальными болотцами в зеленой роще лугов, с мутными плешаками песков, с разбросанными у горы хуторами и с нашей станицей в центре. Направо и налево буланые жнивья, черные квадраты пашни и веселая первая зелень на скатах...» Его герои, уезжая из Глазуновской, не раз оглядывались на курени, голубые ставни на белых стенах, журавцы колодцев в белом небе с ветками садов над ними. С таким чувством привязанности к своему краю, к земле, труду, простым людям едет он в Петербург, поступает в Историко-филологический институт, чтоб стать потом учителем гимназии. Там он долго не расставался с красными лампасами, проводил свободное время в казачьих частях, пел донские песни.
Федор Крюков готовил себя к служению народу в духе идей Некрасова, Толстого. Окончив институт в 1892 году, вернулся в родную станицу. Но с филологическим дипломом там нечего было делать. Ему представилось, что лучшим местом, которое сближает с людьми и удовлетворит его порыв к любви и самопожертвованию, может быть духовная служба. Примером для него был Филипп Петрович Горбаневский. Служил он иереем в Глазуновской с начала 90-х годов. Тогда случались постоянные неурожаи. Народ бедствовал. Бился в нужде и отец Филипп. Но «он пошел к бедноте и мелкоте, труднее всего переживавшей надвигающуюся нужду. Знакомился, расспрашивал, беседовал, утешал, кое-где умудрялся даже помогать из личных грошей». Это не был чиновник в рясе. Он брал у студента Крюкова литературу, которую тот привозил из столицы, в том числе сочинения Л. Толстого, начавшего бунтовать против царя, господ, церкви. Архиерей, прослышав об умонастроении и действиях отца Филиппа, перевел его за вольнодумство и просветительский пыл в бедный хохлацкий приход слободы Степановки. Оттуда отец Филипп поехал в Московскую духовную академию. Но наука открыла ему лишь дебри догматики, апологетики, гомилетики, патристики и духовного искания не утолила... Федор Дмитриевич вспоминал: «Тоскует душа в этой каменной пустыне, - писал он мне в то время. - Хотелось бы назад, к своим хижинам и казакам, - легче дышать там». Отец Филипп погибнет потом на восточном фронте, куда пойдет добровольно. Это был скромный, мягкий, сердечный человек, по натуре чуждый вражды и крови. Крюков поехал с дипломом к донскому архиепископу Макарию в Новочеркасск. Перед спокойным старичком в скромном монашеском подряснике стоял безусый мощный юноша в тужурке, просился на службу. Благодушный и словоохотливый владыко усомнился в его призвании к духовному сану, посоветовал ему идти в гимназию: «Не хочешь в учителя, подавайся в артиллерию: парень крепкий, плечи у тебя здоровые, орудия ворочать можешь - казаку самое подходящее дело..." - "Каюсь, ушел я от архиерея теми же легкомысленно весомыми ногами, какими и пришел, не огорчившись отказом», - рассказывал Крюков...
(После окончания ин-та (1892) по разряду истории и географии был освобожден от обязат. шестилетней пед. службы в связи с намерением (неосуществленным) стать священником (см. его восп. "О пастыре добром. Памяти о. Филиппа Петровича Горбачевского" - "Рус. зап.", 1915, № 6). Более года жил на заработок от сотрудничества в "Петерб. газ." (1892-94), печатая короткие рассказы из столичного, сел. и провинц. быта: публиковался в "Ист. вест." - казакам Дона в Петровскую эпоху посв. большие рассказы "Гулебщики" (1892, № 10) и "Шульгинская расправа. (Этюды из истории Булавинского возмущения)" (1894, № 9: отрицат. рец.: С. Ф. Мельников-Разведенков - "Донская речь". 1894, 13. 15 дек.). Получив в 1893 место воспитателя (а с 1900 и учителя) в пансионе Орлов. мужской г-зии, К. прожил в Орле двенадцать лет, преподавал также в Николаев. жен. г-зии (1894-98). Орловском-Бахтина кадет. корпусе (1898-1905). Состоял членом губ. ученой арх. комиссии. Публикация рассказа "Картинки школьной жизни" (РБ, 1904. № 6) о нравах Орлов. мужской г-зии вызвала конфликт с коллегами (см.: РСл. 1904, 19 нояб.) и перевод К. в авг. 1905 в нижегород. Владимир. реальное уч-ще. Летом 1903 участвовал в паломничестве на открытие мощей Серафима Саровского. В многолюдном людском потоке, среди калек и неизлечимо больных, увидел образ безысходного горя народа; эти впечатления дали "важный материал для анализа народной мечты и веры" (С. Пинус - в сб. "Родимый край", Усть-Медведицкая, 1918, с. 20) и запечатлены им в рассказе "К источнику исцелений" (РБ. 1904, № 11-12).)


3.

Надежда Васильевна Реформатская занялась чтением «Русского богатства», редактором которого был Владимир Галактионович Короленко, где в изобилии печатался Федор Крюков. В разгар споров о предполагаемом авторе «Тихого Дона» она, наслаждаясь прозой Крюкова, вдруг решила, что сделала открытие. Крюков - вот кто автор. И отправилась к писателям. Ее принял некто, выслушал горячую речь молодого «открывателя» и повел к Фадееву. Тот тоже выслушал и предупреждающе сказал: «Не девичьего это ума дело». Но «открыватель» был молод, настойчив и горяч. Фадеев уступил: «Ну, коли так, пойдите к Серафимовичу. Это его дела. Вот пусть вам все и расскажет». Но Серафимовича на ту пору в Москве не было. А вскоре появилось то письмо. И тема эта исчезла из разговоров. Даже домашних.
В сентябре 1893 года Федор Крюков поступает на службу в Орловские гимназии - мужскую и женскую. Сначала - воспитателем пансиона. Прослужил в должности семь лет, с августа 1900 года был назначен сверхштатным учителем истории и географии. Он напишет о своем настроении этого времени: «Что за жизнь! Позади - длинный ряд дней, до тошноты похожих один на другой. Ничего яркого, захватывающего, поднимающего дух, даже просто занимательного ничего не было! Пыльная, серая, однообразная дорога по одноцветной, мутной, немой пустыни. Впереди... впереди вырисовывалась та же безотрадная картина: однообразные дни без радости, одинокие ночи с бессильными думами. Та же гимназия с испорченным воздухом, корпус, пансион... Невыносимое, пестрое, одуряющее галдение в тесных классах и коридорах, убожество духа, лицемерие и тупость в учительских... Все на свете меняется, но тут, в этой духоте, жизнь как будто окаменела навеки в своих однообразных казарменных формах... О, незаметная трагедия учительской жизни! Мелкая, жалкая, возбуждающая смех и нестерпимый зуд поучений о высоком призвании...» В Орловской гимназии у Крюкова учился, между прочим, выдающийся поэт Александр Тиняков, о котором подробно и глубоко написала поэтесса Нина Краснова в эссе "Одинокий поэт Тиняков" (“Наша улица”, № 1-2005).

Мы словно в повести Тургенева:
Стыдливо льнет плечо к плечу,
И свежей веткою сиреневой
Твое лицо я щекочу...

В январе 1942-го года, в блокаду, гостиница «Астория» была превращена в стационар для умирающих от голода. В темном и холодном номере среди других - Томашевский и Боцяновский. Они беседуют. Главная тема - «Тихий Дон». Боцяновский рассказывает о своем институтском друге Федоре Дмитриевиче Крюкове, о переписке с ним в последние годы, о жалобах его на опостылевшую ему военную жизнь, которую охотно сменил бы на письменный стол, о том, что полон романом "Тихий Дон", делом всей его жизни.
С 1892 года Ф. Д. Крюков начал печатать очерки. Не обошел он и положения в учебных заведениях. Орловские педагоги узнавали в картинах из школьной жизни себя. Автор почувствовал, как и герой его очерка «Новые дни" учитель Карев - образ во многом автобиографический, - «косые взгляды, молчаливое озлобление, душный воздух, пропитанный ненавистью и соглядатайством...».
Карев поддерживал гимназистов, которые читали "Коммунистический манифест», «Эрфуртскую программу», проповеди Толстого. Он возненавидел «полицейскую школу», где «начальство преследует и систематически убивает всякое проявление живой мысли". Крюкова преследовали в Орле и как литератора. В. Короленко советовал молодому прозаику выступать под псевдонимом, что Крюков отчасти и делал, печатаясь под фамилиями - А. Березинцев, И. Гордеев. «С лета 1905 года, - вспоминал он, - я за одно литературное прегрешение был переведен распоряжением попечителя Московского округа из Орловской гимназии в учителя Нижегородского реального училища»...
(Все эти годы не прерывалась связь К. с родиной. После смерти отца в 1894 он заботился о семье - матери, двух незамужних сестрах, брате и приемном сыне Петре, впоследствии изв. поэте казачьей эмиграции. На Дону К. проводил каникулы и летний отпуск, пользовался уважением станичников, оказывал им юридич. помощь, славился как знаток и исполнитель "на подголоске" донских песен. После публикации пов. "Казачка" (РБ, 1896, № 10) тема совр. станичной жизни стала основной в его творчестве. Большинство произв. К. с этого времени публикуется в "Рус. богатстве" ("Рус. зап.", 1914-17), доброжелат. редактором для него стал В. Г. Короленко (см, его письма к К. в сб.: "Родимый край", Усть-Медведицкая, 1918; см. также: ВЛ. 1962, № 4; Книга. Иссл. и мат-лы, сб. 14, М., 1967). В очерке "На тихом Дону. (Летние впечатления и заметки)" (РБ, 1898, № 10), описывающем путешествие К. по Дону до Новочеркасска, дана обстоятельная картина обществ. и экономич. жизни края, интересны беглые портретные зарисовки. Отличит. черты произв. 1896-1906. в осн. вошедших в первый сб-к прозы К. "Казацкие мотивы" (СПб., 1907; издан при содействии А. И. Иванчина-Писарсва в изд-ве "Рус. богатства"; одобрит. рец.: К. Хр. - "Новый ж-л лит-ры. иск-ва и науки", 1907, № 3; Ю. В. - РВед. 1907. 15 мая; А. Г. Горнфельд - "Товарищ", 1907, 26 мая; иронич. рец.: А. П. Налимов - "Обр.", 1907. № 6), - изображение здоровых обществ. отношений в среде казаков-земледельцев, основанных на началах демократизма (выборность и т. п.) - уважении к старшим, к крест. труду, знание автором быта и психологии казаков, органичное использование донских песен, тонкая передача особенностей разговорной речи верхне-донцев, мягкий юмор. пронизывающий эпич. повествование. В то же время К. показал, что консерватизм и суровость в соблюдении семейного уклада и бытовой морали приводят к трагедиям, жертвами к-рых становятся яркие неординарные личности: пов. "Казачка", рассказы "Клад" (ИВ, 1897. № 8). "В родных местах" (РБ. 1903. № 9; отд. изд. - Р. н/Д., 1903), пов. "Из дневника учителя Васюхина" (РБ, 1903. № 7).)


4.

После войны Томашевский и Ирина Николаевна снова и снова говорят о возможности отслоения подлинного текста, к этому времени уже буквально утопающего в несметных и противоречивых переделках. Только с чужим текстом можно было так обращаться. Солженицын эту же мысль выразил сокрушительнее: «Всякий плагиатор - убийца, но такого убийцы поискать: чтобы над трупом еще изгалялся, вырезал ремни, перешивал в другие места, выкалывал, вырезал внутренности и выкидывал, вставлял другие, сучьи».
Идеологической секте попался в руки художественный текст, который они решили положить в основу социалистического реализма. И, как сказано, организовал это не без ведома ЦК донской писатель Александр Серафимович, автор "Железного потока". Сокрушителям старой жизни необходимы были свои фундаменты и свои маяки. Упрощая тему, можно сказать, что на смену интеллекту пришел инстинкт. Очень точно по этому поводу высказался поэт Кирилл Ковальджи:

ВОСПРОИЗВОДСТВО

Не умирает дурость с дураком,
а запросто выныривает с новым,
бритоголовым и тупоголовым,
кто умных дрессирует кулаком.

Для меня вообще удивительно, как люди, не знающие на элементарном уровне русского языка, не говоря уже об искусстве художественной прозы, идут в писатели. А это происходит по инерции распада СССР. Страна не распадается в одночасье. Куда ни глянь, всюду еще играют в СССР. В литературе - это осколки литературной номенклатуры, для которых литература была средством безбедного существования. Номенклатура, которой, в сущности, было 90 процентов в Союзе писателей СССР, не умела писать, не понимала художественного творчества, и даже не догадывалась о Божественной метафизической программе, которая действует помимо воли людей. А о том, что Слово - это Бог, вовсе не догадывалась...
Двенадцать лет провел Крюков в Орле. И все эти годы, ежедневно для совершенствования мастерства записывал хотя бы одну строчку, абзац, и прочитывал на ночь хотя бы одну страницу Чехова или Достоевского, Канта или Шопенгауэра. Когда уезжал, почувствовал: прошли лучшие годы в милом и скучном городе. В Нижегородском училище дослужился он до чина статского советника, получил орден Станислава. Но свое призвание видел в другом - в служении Слову, в постоянном повышении писательского мастерства. Хотя, надо заметить, не гнушался и гражданской деятельностью. В 1905 году раздавал в Глазуновской нелегальную литературу, ругал царя, составил демократического содержания прокламацию нижегородских граждан.
И вот открылось перед ним - как он полагал - широкое поприще: в начале марта 1906 года ему доставили в Нижний Новгород казенный пакет с печатью Глазуновского станичного правления: его извещали, что он избран уполномоченным в окружное Усть-Медведицкое собрание по вы¬борам членов Государственной думы. В гимназии предоставили месячный отпуск. Он прошел выборы и в округе, и в Области Войска Донского - Новочеркасске.
«Первый момент - после нашего избрания, по-особому сильный, торжественно трогательный, необыкновенный - первые народные избранники! - как будто спаял всех близостью осуществления лучших надежд в упо¬вании. В приветственных речах говорилось о свободе, о праве, о восстановле¬нии старой забытой славы и достоинства... Много хорошего...» - вспоми¬нал он через десять лет.
"Кресты родных моих могил, и под левадой дым кизячный, и пятна белых куреней в зеленой раме рощ вербовых, гумно с буреющей соломой и журавец, застывший в думе, - волнуют сердце мое сильнее всех дивных стран за дальними морями, где красота природы и искусство создали мир очарованья..."
Это поет истинный художник, в совершенстве владеющий русским языком, постоянно работающий над словом, над фразой, над образом, над композицией, образованный, интеллигентный человек, поэт прозы, когда фраза тянется, длится, переходит из строки в строку:
"Напев протяжный песен старины, тоска и удаль, красота разгула и грусть безбрежная - щемят мне сердце сладкой болью печали, невыразимо близкой и родной... Молчанье мудрое седых курганов, и в небе клекот сизого орла, в жемчужном мареве виденья зипунных рыцарей былых, поливших кровью молодецкой, усеявших казацкими костями простор зеленый и родной... - Не ты ли это, родимый край?"
Когда Крюков приехал домой после избрания в Думу, его брат, студент-лесник, посадил в палисаднике по этому случаю дубовый желудь, чтобы выросло в память народного представительства вечное дерево как памятник свободы.
Крюков ехал в Петербург, вез в Думу наказы-требования народа. «Я люблю Россию - всю, в целом, великую, несуразную, богатую противоречиями, непостижимую, «Могучую и бессильную...» Я болел ее болью, радовался ее редкими радостями, гордился гордостью, горел ее жгучим стыдом», - писал Крюков. Страдал стыдом за казачество, «зипунных рыцарей», которых гнали на усмирение восставшего народа в города и села. Дума открылась 27 апреля (10 мая) 1906 года в Таврическом дворце. Крюков выступал от фракции трудовиков, состояла она из крестьян и близких к ним интеллигентов. Они требовали отмены сословных и национальных ограничений, отстаивали неприкосновенность личности, свободу совести и собраний, демократические формы самоуправления, справедливое разрешение аграрного вопроса на принципах уравнительного распределения земли, протестовали против репрессий и особенно смертной казни, использования казачьих войск для разгона демонстраций и усмирения бунтов.
Вот с какими мыслями выступил Федор Крюков:
"...Тысячи казачьих семей и десятки тысяч детей казацких ждут от Государственной Думы решения вопроса об их отцах и кормильцах, не считаясь с тем, что компетенция нашего юного парламента в военных вопросах поставлена в самые тесные рамки. Уже два года как казаки второй и третьей очереди оторваны от родного угла, от родных семей и, под видом исполнения воинского долга, несут ярмо такой службы, которая покрыла позором все казачество... Главные основы того строя, на которых покоится власть нынешнего командующего класса над массами, заключаются в этой системе безусловного повиновения, безусловного подчинения, безусловного нерассуждения, освященного к тому же религиозными актами... Особая казарменная атмосфера с ее беспощадной муштровкой, убивающей живую душу, с ее жестокими наказаниями, с ее изолированностью, с ее обычным развращением, замаскированным подкупом, водкой и особыми песнями, залихватски-хвастливыми или циничными, - все это приспособлено к тому, чтобы постепенно, пожалуй, незаметно, людей простых, открытых, людей труда обратить в живые машины, часто бессмысленно жестокие, искусственно озверенные машины. И, в силу своей бессознательности, эти живые машины, как показал недавно опыт, представляют не вполне надежную защиту против серьезного внешнего врага, но страшное орудие порабощения и угнетения народа в руках нынешней командующей кучки... С семнадцати лет казак попадает в этот разряд, начиная отбывать повинность при станичном правлении, и уже первый его начальник - десятник из служилых казаков, - посылая его за водкой, напоминает ему о царской службе и о его, нижнего чина, обязанностях - в данном случае, исполнить поручение быстро и аккуратно. 19 лет казак присягает и уже становится форменным нижним чином, поступая в так называемый приготовительный разряд, где его муштруют особые инструктора из гг. офицеров и урядников... Чтобы сохранить человеческий облик в этих условиях, нужна масса усилий. Эта беспощадная муштровка тяготеет над каждым казаком около четверти столетия, тяготела над его отцом и дедом - начало ее идет с николаевских времен... Всякое пребывание вне станицы, вне атмосферы этой начальственной опеки, всякая частная служба, посторонние заработки для него закрыты, потому что он имеет право лишь кратковременной отлучки из станицы, потому что он постоянно должен быть в готовности разить врага. Ему закрыт также доступ к образованию, ибо невежество было признано лучшим средством сохранить воинский казачий дух. Как было уже сказано, в 80-х годах несколько гимназий на Дону - все гимназии, кроме одной, - были заменены низшими военно-ремесленными школами, из которых выпускают нестроевых младшего разряда. Даже ремесло, и то допускалось особое - военное: седельное, слесарно-ружейное, портняжное, и то в пределах изготовления военных шинелей и чекменей, но отнюдь не штатского платья. Кроме того, нужно прибавить, что не толь¬ко вся администрация состоит из офицеров, но в большинстве случаев интеллигентный или, лучше сказать, культурный слой приходится тоже на долю казачьих офицеров. Казачьи офицеры... они, может быть, не хуже и не лучше офицеров остальной русской армии; они прошли те же юнкерские школы с их культом безграмотности, невежества, безделия и разврата, с особым военно-воспитательным режимом, исключающим всякую мысль о гражданском правосознании..."
В Думе был зачитан запрос о казаках. Донцы привезли и зачитали «приговор» одной из станиц, в котором, между прочим, говорилось: «Мы не желаем, чтобы дети наши и братья несли на себе обязанности внутренней охранной службы, так как считаем эту службу противоречащей чести и доброму имени казачества. Теперь, когда мы узнали, что на требования Государственной Думы дать русскому народу свободу и землю правительство ответило отказом, для нас стало ясным, где наши друзья и где враги. Крестьяне и рабочие, требующие от правительства земли и воли, есть наши друзья и братья. Правительство же, которое не желает удовлетворить этих справедливых и законных требований всего русского народа, мы не считаем правительством народным... Само собою разумеется, что оставаться долее на службе у такого правительства не позволяет наша честь и совесть. Служить такому правительству - значит служить интересам помещиков-землевладельцев и богачей, притесняющих трудящийся русский народ, крестьян и рабочих и выжимающих из него последние соки». Станица не была названа. Стояло 73 подписи казаков. 13 июня на 26-м заседании Думы протестующее, гневное, требовательное слово произнес Ф. Крюков. Это была речь борца за демократию, порядок в стране. Против него выступили три бывших станичных атамана. Завязалась острая борьба среди земляков в самой Думе. Если Крюков закончил речь под бурные аплодисменты, то возражения его оппонентов вызвали раздраженные возгласы, хохот, шум. Крюков выступил еще раз и ответил атаманам-«нагаечникам». Крюков в числе других депутатов подписывает ряд запросов министру внутренних дел: на каком основании содержится в тюрьме четыре месяца учитель и продолжаются увольнения со службы учителей и фельдшеров; об уголовных преследованиях железнодорожных служащих за октябрьскую забастовку. В таганрогской тюрьме много месяцев томились без предъявленных обвинений пять человек. Объявили голодовку. Двое находились в тяжелом состоянии. Крюков поддерживает запрос и по этому случаю.
Дума, где кипели народные страсти, высочайшим повелением была рас¬пущена. После Крюков иронически заметит: желудю, который посадил его брат, не суждено было произрасти. «Забралась в палисадник пестрая Хаврошка, нашкодила в цветнике и выковырнула тупым рылом своим нежный росток нашего дубочка. Погиб памятник».
(Будучи избранным в члены 1-й Гос. думы от казачьего населения обл. Войска Донского в апр. 1906 (см. восп. К. "Первые выборы" - "Рус. зап.", 1916, № 4), К. вышел в отставку (в чине стат. сов.). В Думе примкнул к Трудовой группе. Выступил с речью против использования казаков для подавления внутр. беспорядков (см.: Гос. дума. Стенографич. отчеты, 1906 г., сессия первая, т. 2. СПб., 1906). Подписал Выборгское воззвание (см. воен. К. "9-11 июля 1906 г." - в кн.: Выборгский процесс, СПб., 1908). Более года занимался на Дону пропагандист. работой как член организац. к-та трудовой нар.-социалистич. партии. В сент. 1906 привлекался с подъесаулом Ф. К. Мироновым (впоследствии изв. сов. воен. деятель) усть-медведицкой полицией к суду за "произнесение речи преступного содержания", но был оправдан мировым судьей (см.: "Донская жизнь". 1906, 6 окт., и рассказ К. "Встреча" - РБ, 1906. № 11). В авг. 1907 после обыска выслан волею наказного атамана за пределы области Войска Донского. После Выборгского процесса отбывал срок в тюрьме "Кресты" (Петербург) в мае - авг. 1909 и воссоздал ее быт в рассказах "У окна" ("Бодрое слово". 1909, № 24), "Полчаса", "В камере № 380" (РБ, 1910, № 4, 6). Приговор лишил К. возможности вернуться к пед. деятельности, в 1907-12 он служил пом. библиотекаря в Горном ин-те. Впечатления от Революции 1905-07 обусловили проблематику новых произв. К. Забастовка учащихся, протестующих против косной атмосферы гимназии, в к-рой совершается и "незаметная трагедия учительской жизни", описана в самой большой пов. К. "Новые дни" (РБ, 1907, № 10-12); бунт казаков против мобилизации для несения внутр. караульной службы (т. е. в полицейских целях), обернувшийся погромом торг. заведений, - тема пов. "Шаг на месте" (РБ, 1907, № 5); рев. волнениям летом 1906 в станице Усть-Медведицкой посв. пов. "Шквал" (РБ, 1909, № 11-12; первонач. назв. "Пленный генерал"). Драматич. ломка судеб молодых казаков, жаждущих социальной справедливости, жестокая практика военных судов отразились в пов. "Зыбь" ("Знание", кн. 27, СПб., 1909; написана в тюрьме, опубл. по инициативе М. Горького - см.: М. Горький. Письма к К. (Публ. Б. Н. Двинянинова). - РЛ, 1982. № 2) и "Мать" (РБ, 1910, № 12).)


5.

Любовь, как и должно быть у настоящего художника, вкусившего сладость вдохновения, является в прозе Крюкова первопричиной жизни. В рассказе “Мечты” он любовь изображает с мастерством рядового случая:
"Ферапонт был мужем удобным во многих отношениях. Угловатая, смуглая до закоптелости Лукерья, с крупными чертами рябого лица, не рождена была пленять сердца и сама была глубоко равнодушна по части нежных чувств. Но нужда полуголодного существования еще до замужества за¬ставила ее стать жрицей богини любви. Выйдя за Ферапонта, она тоже не стеснялась в способах заработка. Тело ее - большое и мягкое - находило своеобразных любителей красоты этого сорта. Раз в неделю приглашал ее мыть полы в своем доме вдовый батюшка о. Никандр, и каждый раз Лукерья уходила от него с лишним двугривенничком, против условленного пятиалтынного, да с десятком белых мятных пряников. Заходили иногда подгулявшие казаки, приезжие хуторяне, - со своей водкой и закуской. Ферапонт очень охотно угощался с ними, быстро хмелел и смирно засыпал за столом, предварительно извинившись перед всеми собеседниками за то, что скоро ослаб. А гости после этого поочередно разделяли в чулане его супружеское ложе. И после нескольких таких визитов Лукерья могла пойти в лавку к красноярдцам Скесовым и купить своим ребятишкам по рубахе. Заветной меч¬той ее было собрать рубля четыре и начать тайную торговлю водкой - хорошие барыши можно было бы выручать... Но это тоже оставалось лишь мечтой".
Совсем иначе любовная сцена выглядит в рассказе "Зыбь":
"Он взял ее за руки. Сжал, свернул в трубочки похолодавшие ладони ее с тонкими, худыми пальцами. Зубы ее судорожно стучали, а глаза глядели снизу вверх - вопросительно и покорно.
Хотелось ему сказать ей что-нибудь ласковое, от сердца идущее, но он конфузился нежных, любовных слов. Молчал и с застенчивой улыбкой глядел в ее глаза... Потом, молча, обнял ее, сжал, поднял... И когда чуть слышный стон или вздох томительного счастья, радостной беззащитности, покорности коснулся его слуха, он прижался долгим поцелуем к ее трепещущим, влажно-горячим губам...
...Пора было уходить, а она не отпускала. Казалось, забыла всякий страх, осторожность, смеялась, обнимала его и говорила без умолку. Диковинную, непобедимую слабость чувствовал Терпуг во всем теле, сладкую лень, тихий смех счастья и радостного удовлетворения. Было так хорошо лежать неподвижно на соломе, положив ладони под голову, глядеть вверх, в стеклисто-прозрачное глубокое небо, на смешно обрезанный месяц и белые, крохотные, редкие звездочки, слушать торопливый, сбивчивый полушепот над собой и видеть близко склоняющееся лицо молодой женщины.
- Житье мое, Никиша, - похвалиться нечем... Веку мало, а за горем в соседи не ходила, своего много...
- Свекровь? - лениво спросил Терпуг.
- Свекровь бы ничего - свекор, будь он проклят, лютой, как тигра... Бьет, туды его милость! Вот погляди-ка...
Она быстрым движением расстегнула и спустила рубаху с левого плеча. Голое молодое тело, свежее и крепкое, молочно-белое при лунном свете, небольшие, упругие груди с тем¬ными сосками, блеснувшие перед ним бесстыдно-соблазнительной красотой, смутили вдруг его своей неожиданной откровенностью. Он мельком, конфузливо взглянул на два темных пятна на левом боку и сейчас же отвел глаза...
- Вот сукин сын! - снисходительно-сочувствующим тоном проговорил он после значительной паузы. - За что же?..
- За что! Сватается... а я отшила..."
Если есть у Крюкова любовь, то и будет у него, казака донского, песнь, как в рассказе "Сеть мирская":
"Певуче-протяжные звуки какого-то инструмента, печальные и торжественные, коснулись его слуха. Он насторожился. Духовное пение ему было хорошо знакомо: сам он пел когда-то в хоре. Любил он музыку - духовную и светскую - и стыдливо держал в тайне эту свою слабость.
Подошел поближе к серенькой кучке, окружившей старенький, облупленный гармониум. С лицом темно-бронзовым, худым, заветренным сидела за инструментом слепая женщина, не молодая, в белом платке своем похожая на головешку. Черные пальцы ее привычно и уверенно, неторопливо ходили по клавишам, а невидящие очи, не моргая, глядели перед собой и внутрь себя, и медлительно пел ветхий инструмент надтреснутыми голосами старой скорби, невыплаканной и неизбывной, тихой скорби одинокого покинутого сердца...

Кому повем... печаль мою-ю...

Голос почти мужской. Немножко сиплый, он дрожит и обрывается на верхних нотах. Льются ровным потоком звуки инструмента, текут величаво, как тихие воды, с малой зыбью, и утопает в них далекий шум города, говор толпы, шелест шагов ее. Плачем живым и скорбнозовущим звучит на¬дорванный голос невидящей женщины:

Кого призову... ко рыда-а-нию...

Поет-гудит гармониум. Мотив суровый, горький, порой сплетается в гирлянду нежных, тонких голосов, звучит детски-трогательной жалобой отягченного, израненного сердца человеческого. Льется и обрывается усталый голос человеческий, о вечной тьме и скорби говорящий. Льется в сердце - од¬но большое сердце - этих серых, скудно одетых, невзрачных, корявых людей, стоящих тут, возле, с изумленными и очарованными лицами. Как будто подслушал он, этот старый инструмент, все горькие думы, затаенные рыдания, подглядел все слезы и отчаяние темной, горькой жизни, ее нужду терзающую, озлобление и падение... И все собрал в себя, все горе людское, и, когда темные, загорелые персты одной из самых обездоленных коснулись струн его, заплакал горькой жа¬лобой.

Кому повем печаль мою?..

И вот стоят они, изумленные, притихшие и растроганные. И молодые тут, наивные, спрашивающие лица, и старые, трудом, заботой, нуждой изборожденные. Солдат и дивчина, старушка в лапотках и сивоусый белорус с гусиной шеей, свитки из домотканой сермяги и пиджаки - все сгрудились и прислушались.
Дрожат заветренные, запекшиеся губы, горестные соби¬раются морщины на женских лицах, слезы ползут. Свое горе заныло, своя тоска выступила четко и выпукло, как теплым лучом заката выхваченный закоулок, вылилась неудержимо в теплых слезах. Корявые, натруженные руки развязывают узелок в уголке платка, достают медную монету, и падает она с благодарным звоном в деревянную чашечку слепой певицы"...
А это сам Федор Крюков в повести "Казачка" поет на улице станицы, уходящей тихой серебристой лентой к закату алому, а, замерев, отозвавшись в тебе тихим, как выдох, последним улетевшим звуком, вновь берет разбег в следующем абзаце, снова нарастает плавно набирающим силу голосом:
"Лунная ночь была мечтательно безмолвна и красива. Сонная улица тянулась и терялась в тонком, золотистом тумане. Белые стены хат на лунной стороне казались мраморными и смутно синели в черной тени. Небо, светлое, глубокое, с редкими и неяркими звездами, широко раскинулось и обняло землю своей неясной синевой, на которой отчетливо вырисовывались купы неподвижных верб и тополей. Ермаков любил ходить по станице в такие ночи. Шагая по улицам из конца в конец, в своем белом кителе и белой фуражке, в этом таинственном, серебристом свете луны он был похож издали на привидение. Не колыхнет ветерок, ни один лист не дрогнет. Нога неслышно ступает по мягкой, пыльной дороге или плавно шуршит по траве с круглыми листочками, обильно растущей на всех станичных улицах. Раскрытые окошки хат блестят жидким блеском на лунном свете. Одиноким чувствовал себя Ермаков среди этого сонного безмолвия и... грустил, глядя на ясное небо, на кроткие звезды... Он подходил к садам, откуда струился свежий, сыроватый воздух, где все было молчаливо и черно; сосредоточенно и жадно вслушивался в эту тишину, стараясь уловить какие-нибудь звуки ночи и... одиноко мечтал без конца. Куда не уно¬сился он в своих мечтах!"
9 июля 1906 года около 200 депутатов собрались в Выборге в гостинице «Бельведер» на экстренное совещание, где было выработано воззвание «Народу от народных представителей». В нем говорилось:
«Граждане всей России! Указом 8 июля Государственная Дума распу¬щена. Когда вы выбирали нас своими представителями, вы поручили нам добиваться земли и воли. Исполняя ваше поручение и наш долг, мы составляли законы для обеспечения народу свободы, мы требовали удаления безответственных министерств, которые, безнаказанно нарушая законы, подавляли свободу; но прежде всего мы желали издать закон о наделении землею трудящегося крестьянства путем обращения на этот предмет земель казенных, удельных, кабинетских, монастырских, церковных и при¬нудительного отчуждения земель частнособственнических. Правительство признало такой закон недопустимым, а когда Дума еще раз настойчиво подтвердила свое решение о принудительном отчуждении, был объявлен роспуск народных представителей... Граждане! Стойте крепко за попранные права народного представитель¬ства, стойте за Государственную Думу...»
Воззвание подписали 166 перводумцев, в их числе «отставной статский советник Ф. Д. Крюков, 36 лет». Оно распространялось во многих местах, попало и на Дон, например - в станицу Нижнечирскую, о чем доносило в то время жандармское управление Департаменту полиции. За агитационные выступления в Усть-Медведицкой Крюкову - вместе с будущим командармом Второй Конной Филиппом Кузьмичом Мироновым - было запрещено проживание в пределах Области Войска Донского. Казаки Глазуновской отправляли прошение вой¬сковому наказному атаману о снятии позорного запрета. По делу о выборгском воззвании началось следствие. Готовился суд. Но Крюков продолжал политическую деятельность. Он становится одним из создателей Трудовой народно-социалистической партии (энэсы). Их цель - защита трудо¬вого крестьянства. В связи с организацией Трудовой народно-социалистической партии против Крюкова было возбуждено еще одно дело, которое грозило ка¬торгой. Он писал тогда своему другу: «Я знаю, что я все перенесу - и многолетнюю каторгу, и вечное поселение где-нибудь в Сибирской тайге, но знаю, что я не вынесу только одного - это тоски по своим родным местам. Донские песчаные бугры и Глазуновская с своими лесами и Медведицей потянут так, что не хватит меня и на два года». Между тем следствие по делу о воззвании закончилось. 12 декабря 1907 года начался суд, 19-го было вынесено решение: заключить среди прочих Ф. Д. Крюкова на три месяца в тюрьму, лишить избирательных прав. Так Федор Крюков попа¬дает в петербургские Кресты. Выйдя на свободу, он живет в Петербурге. Работает библиотекарем в Горном институте, дает частные уроки. Прежнее место в Нижнем Новгороде он потерял. Наезжал в Глазуновскую, чтобы помочь по хозяйству двум своим незамужним сестрам. Сохранялся там и его собственный казачий надел пахотной и луговой земли. Охотно трудился на земле, в саду, на косовице. Он пишет А. С. Серафимовичу из Глазуновской 14 августа 1913 года: «...путешествовал по окрестным ярмаркам, хотел купить лошадей для мо¬лотьбы - у меня ведь есть посев, - лошадей не купил («приступу нет - дорогие»), устал и теперь сижу средь хлебного изобилия, не знаю, что делать, как перебавить его в закрома... И вот единственная в своем роде картина: обилие, избыток, богатство задавили почти обладателей, - люди выбились из силы (не только люди - скот), ворочая этот тяжкий груз, почернели, отощали, изморились, изболелись от чрезмерного физического напряжения. Воза скрипят и день и ночь, спят люди на ходу или на тряских арбах... Перестали праздновать праздники (даже «годовые»). Нет пьяных: некогда гулять... Быть средь этой жизни интересно и радостно, и мне сейчас никуда не хочется. Единственный раз в жизни я вижу картину такого изо¬билия и такого труда»...
(В нояб. 1909 К. избран товарищем-соиздателем ж. "Рус. богатство" (с дек. 1912 чл. ред. к-та по отд. беллетристики наряду с А. Г. Горнфельдом и Короленко). После смерти П. Ф. Якубовича (см. о нем восп. К. - РБ, 1911, № 4) часто выступал в ж-ле как публицист и рецензент (см. перечень нек-рых рец. - ЛН, т. 87, ук.). Регулярно печатался в газ. "Рус. вед." (1910-17) и периодически в газ. "Речь" (1911-15). С нач. 1910-х гг. К. все чаще выходил за рамки казацкой тематики. По впечатлениям от участия в переписи населения написан очерк "Угловые жильцы" (РБ, 1911, № 1) о бедствующих низах Петербурга. Путешествие в Киев, по Волге и в Сальскую степь дало материал для очерка "Мельком" ("Речь", 1911. 22 июня... 22 июля), посещение шахтерских поселков Донецкого округа - для очерка "Среди углекопов" (там же, 1912, 15 июля... 19 авг.), образ "реки-жизни" Волги, множество "лиц, самых разнообразных положений и состояний", начало политики отрубов, жизнь нем. колонистов запечатлены в очерках "Меж крутых берегов" (там же, 1912, 3 июня... 8 июля). "Уездная Россия" (там же, 1912. 4... 30 сент.). "В нижнем течении" (РБ, 1912, № 10-11). В рассказах "Сеть мирская" и "Без огня" (оба - РБ, 1912, № 1, 12) затронут монастырский и церковный быт, устами сельского священника высказана тревога о нравств. здоровье народа, к-рый все больше погружается в "междоусобную брань, ненависть без разбора, зависть ко всему более благополучному" ("Рассказы. Публицистика", с. 318). Процесс разрушения нравств. основ и в среде казачества, отвыкающего за время сверхсрочной службы от земледельч. труда, от семьи, - предмет пристального внимания К. в 1910-е гг.: рассказ "На речке лазоревой" (РБ, 1911, № 12), пов. "Офицерша" (РБ, 1912, № 4-5). В цикле очерков "В глубине. Очерки из жизни глухого уголка" (РБ, 1913, № 4-6) сфокусированы характерные для передвоен. Дона проблемы: внедрение воен. воспитания казачат в нач. школе, тяжелые экономич. последствия воен. мобилизации, уменьшение земельных паев, общее оскудение природы.)


6.

Постигать Федора Крюкова, впитывать сердцем такую прозу, чувствовать ее дыхание, ритм, буквально любовное совокупление слов - наслаждение почти эротическое... Те, кто откроют для себя Федора Крюкова, узнают этот ни с чем не сравнимый эффект, этот, смею сказать, высокий эстетический восторг, когда, читая, то и дело, едва ли не на каждой странице, почти в каждом абзаце, в каждой фразе невольно ахаешь про себя, потому что по¬стоянно слышишь такие песни:
"Перед самым закатом выглянуло на минутку солнце, и степь ненадолго оделась в прекрасный багряный наряд. Все вдруг осветилось, стало ярко, необычайно выпукло и близко. И далеко, на самом горизонте, можно было различить масти лошадей, отчетливо перебиравших тонкими ногами, как будто легко, без напряжения, словно шутя, таскавших бороны. Казачка, верхом на рыжем коне, гнала быков в балку, к водопою. Пела песню. И было какое-то особенное обаяние в этом одиноком молодом голосе, который так сладко тужил и грустил о смутном счастье, манящем сердце несбыточными грезами. И так хотелось слушать эти жалобы, откликнуться им. Хотелось крикнуть издали певице что-нибудь дружеское, ласковое, остроумно-веселое, как кричат вон те казаки, которые переезжают балку. Они смеются, шлют ей вслед свои крепкие шутки, а она едет, не оглядываясь, и, изредка обрывая песню, отвечает им с задорной, милой бойкостью, и долго мягкая, мечтательная улыбка не сходит с лица тех, кто слышит ее".
И с наших лиц не сходит улыбка, и в самом деле есть во что вслушиваться. Перед нами широко распахивается и беспрепятственно впускает в себя знакомый и словно бы незнакомый мир степных трав и вод, закатов и рассветов - мы будто заново начинаем жить на этих страницах, жить с новым, промытым зрением, обострившимся слухом. Совершается художественное колдовство, неуловимое, текучее, всякий раз иное...
После 1906 года Крюков становится профессиональным литератором. Он связал свою судьбу с журналом Владимира Короленко «Русское богатство», обрел здесь единомышленников и свою трибуну как прозаик и публицист. В 1912 году, когда ушел из жизни поэт, революционер-народоволец Петр Филиппович Якубович, Крюков был взят на его место редактором по отделу художественной литературы. Крюков становится помощником Короленко, который, видя, насколько тяжело было на первых порах новому редактору, ободрял его в письмах 1913 года: «Вообще с редакционным делом не робейте, - обвыкнете». «Не унывайте, Федор Дмитриевич. Поначалу-то оно трудненько, да и после работа не ахтивеселая. Но привычка все-таки великое дело», «Терпи, казак, будучи одним из атаманов «Русского богатства». Укреплялись его связи с земляком А. С. Серафимовичем. 24 апреля 1912 года Крюков пишет из Петербурга Серафимовичу, что 19 мая намерен отправиться в путешествие по маршруту: Рыбинск-Волга-Царицын-Серебряково-Глазуновская, чтобы до половины августа ездить по местам «русских» губерний, поглядеть жизнь «русских», то есть не принадлежащих к казакам. Это было хождение в народ по примеру Короленко, написавшего после своих путешествий - «Река играет», «По Ветлуге и Керженцу», «В пустынных местах», «В облачный день» и другие рассказы и очерки. Вернувшись из поездки по Волге, Крюков печатает обширный очерк "Меж крутых берегов". Он едет в Донецк, к шахтерам, спускается в шахту - и пишет «Среди углекопов». Плывет по Волге - и появляется очерк «В нижнем течении». Совершает путешествие из Петербурга в Орел, оттуда водным путем до Калуги, чтобы «взглянуть хоть одним оком на коренную русскую деревню и, насколько сил окажется возможным, познакомиться с его современным общественным настроением и хозяйственным бытом»...
(В 1910-х годах укрепляются дружеские отношения с А. С. Серафимовичем, к-рый высоко ценил творчество К. (по его словам, изображаемое К. "трепещет живое, как выдернутая из воды рыба, трепещет красками, звуками, движением, и все это - настоящее" - письмо от 28 апр. 1912, см.: Переписка между К. и Серафимовичем. Публ. В. М. Проскурина. - "Волга", 1988, № 2, с. 154) и настоял на том, чтобы К. связался через В. В. Вересаева с Книгоизд-вом писателей в Москве. В этом изд-ве была опубл. кн. "Рассказы" (т. 1, 1914) - избранные произв. К. 1908-11. Критика отметила присутствие в творчестве К. "подкупающей трогательности, меткого юмора, острой наблюдательности" (Н. Е. Доброво - "Изв. книжного магазина товарищества Вольф и вест. литры", 1914, № 4, стр. 107), "нежную родственную любовь к природе и людям" (А. К. - СевЗ, 1914, № 8-9, с. 249; аналогичное мнение: 3. Галин - ЕЖЛ, 1914, № 7). Последними отголосками мирного времени в творчестве К. стали очерк о лодочном путешествии в мае 1914 с А. В. Пешехоновым по Оке "Мельком" (РБ, 1914, № 7- 9), где показаны последствия столыпинской реформы в коренной рус. деревне, и пов. "Тишь" ("Рус. зап.", 1914, № 2, дек.), рисующая тягостную картину неудовлетворенных амбиций и мелких страстей, в к-рые погружены провинц. интеллигенты.)


7.

Крюков может "растянуть", панорамировать пейзаж, по краске, по штриху, по звуку, добавляя в него душевную энергетическую си¬лу, усиливая, удваивая впечатление:
"Тебя люблю, родимый край... И тихих вод твоих осоку, и серебро песочных кос, плач чибиса в куге зеленой, песнь хороводов на горе, и в праздник шум станичного майдана, и старый, милый Дон - не променяю ни на что... Родимый край..."
Здесь все идет волновым наплывом, добавляясь и накапливаясь. Но Крюков может добиться нужного ему эффекта и одной-единственной фразой, краткой и точной, как шаг часового:
"Шорох движенья стоял в воздухе".
Мастерство Крюкова высоко и несомненно, и пишу я о нем с волнительным наслаждением. Крюкова постоянно тревожит и притягивает первооснова жиз¬ни, ее глубинная, властная сила, проявляющаяся не в противоборстве красных и белых, не в идеологии, не в недрах текущих проблем, а в постижении человеческой природной натуры, лучше всего видной в ярком свете вечных истин: любовь, обретение счастья и его хрупкость, рани¬мость. Крюков, как истинный художник, писал о том человеке, о тех его чувствах, остром контакте с жизнью, отклике на нее, что были и будут всегда, пока жизнь течет, длится, пока есть все мы и сердца наши и впрямь открыты для счастья и скорби...
Во время первой мировой войны Крюков побывал на фронте в составе санитарного отряда Государственной Думы на турецком участке в Галиции в качестве корреспондента, писал об этой войне очерки и рассказы.
Он воспринял как вполне естественное событие 28 февраля 1917 года. У Серафимовича были все основания для радостного поздравления друга «с чудесным праздником, Дожили-таки мы с Вами», - писал он Крюкову 9 марта из Москвы в Петербург.
С философской глубиной этот период истории выразил в поэме "Россия" запрещенный коммунистами Максимилиан Волошин, чье собрание сочинений я подпольно готовил в начале 70-х годов, перепечатывая вещь за вещью на машинке, вместе с ныне покойным Володей Купченко.

В России революция была
Исконнейшим из прав самодержавья.
(Как ныне - в свой черед - утверждено
Самодержавье правом революций.)
Крижанич жаловался до Петра:
«Великое народное несчастье
Есть неумеренность во власти: мы
Ни в чем не знаем меры да средины,
Все по краям да пропастям блуждаем.
И нет нигде такого безнарядья,
И власти нету более крутой...»

Мы углубили рознь противоречий
За двести лет, что прожили с Петра:
При добродушье русского народа,
При сказочном терпенье мужика -
Никто не делал более кровавой
И страшной революции, чем мы.
При всем упорстве Сергиевой веры
И Серафимовых молитв - никто
С такой хулой не потрошил святыни,
Так страшно не кощунствовал, как мы.
При русских грамотах на благородство,
Как Пушкин, Тютчев, Герцен, Соловьев,
Мы шли путем не их, а Смердякова -
Через Азефа, через Брестский мир.

В России нет сыновнего преемства
И нет ответственности за отцов.
Мы нерадивы, мы нечистоплотны,
Невежественны и ущемлены.
На дне души мы презираем Запад,
Но мы оттуда в поисках богов
Выкрадываем Гегелей и Марксов,
Чтоб, взгромоздив на варварский Олимп,
Курить в их честь стираксою и серой
И головы рубить родным богам,
А год спустя - заморского болвана
Тащить к реке, привязанным к хвосту.

Зато в нас есть бродило духа - совесть
И наш великий покаянный дар,
Оплавивший Толстых и Достоевских
И Иоанна Грозного... В нас нет
Достоинства простого гражданина,
Но каждый, кто перекипел в котле
Российской государственности, рядом
С любым из европейцев - человек.

У нас в душе некошеные степи.
Вся наша непашь буйно заросла
Разрыв-травой, быльем да своевольем.
Размахом мысли, дерзостью ума,
Паденьями и взлетами Бакунин
Наш истый лик отобразил вполне.
В анархии - все творчество России:
Европа шла культурою огня,
А мы в себе несем культуру взрыва.
Огню нужны машины, города,
И фабрики, и доменные печи,
А взрыву, чтоб не распылить себя, -
Стальной нарез и маточник орудий.
Отсюда - тяж советских обручей
И тугоплавкость колб самодержавья.
Бакунину потребен Николай,
Как Петр - стрельцу, как Аввакуму - Никон.

Поэтому так непомерна Русь
И в своеволье, и в самодержавье.
И в мире нет истории страшней,
Безумней, чем история России.

Чтобы почувствовать живой пульс тех дней, приведу фрагмент из рассказа Федора Крюкова "Обвал", опубликованном в № 2 1917 года "Русских записок":
"Солдаты держали ружья на изготовку. Молоденький офицер в полушубке, с револьвером у пояса, мрачно ходил позади шеренги, изредка покрикивал на любопытных, напиравших сбоку. Через несколько минут толпа освоилась с зрелищем солдатиков, окаменевших в заученной позе - «ружья наперевес», вытекла из-за углов, придвинулась и стала перед ними темным, беспокойным озером. Мелкой зыбью перебегали детские голоса, сливались, и вырастал пенистым валом разноголосый крик:
- Ура-а-а... а-а... а-а-а...
Городовые пробовали работать руками — «осаживать». Толстый пристав кричал на панели:
- Не давайте останавливаться!
- Проходите, кому надо! Проходи ты... куда лезешь?..
Но все гуще и шире становилось темное людское озеро. Вдруг крик испуганный:
- Казаки!
Вдали маячил взвод всадников в серых шапках набек¬рень. И опять как будто вихрь погнал кучу опавших листь¬ев - затопотали тысячи ног, хлынули прочь, и вместо темного озера осталась скудная лужица. Казаки проехали шагом по улице, плавно покачиваясь в седлах, оглядываясь с любо¬пытством дикарей. Чубы их торчали лихо с левой стороны, но лица были наивно-добродушные. И за то, что они были не страшны, ребятишки закричали им «ура».
- Ура-а... а-а-а... а-а-а... - покатились голоса по улице, и стало весело всем, и снова в темное озеро слились разбросан¬ные людские брызги..."
В марте 1917 года в Петрограде был созван Общеказачий съезд, избрал Совет Союза казачьих войск. В него вошел и Крюков, но практических дел не вел и вскоре уехал в родные места. В апреле собрался Войсковой съезд в Новочеркасске. Крюков был делегатом от Глазуновской. Выступал с ре¬чью.
Ф. Крюков стоял за продолжение войны, считая ее для России оборонительной. Надо полагать, что он с сочувствием воспринял пафос манифестации, устроенной после Общеказачьего съезда в Петербурге: казаки на лошадях, с пиками, украшенными красными флажками, с лозунгами на знаменах - «Война до победного конца», «За свободу Родины в крови немецкой выкупаем коней своих», «Всколыхнулся тихий Дон», «Да здравствует свободный народ", «Да здравствует республика».
(Фронтовые лишения, обыденность смерти, поток разнообразных солдатских лиц, разруху и эпидемию спекуляции в тылу передают очерки и рассказы К., опубл. в 1914-17 в "Рус. вед." и "Рус. зап.". Чтобы увидеть "рус. народ в солдатском образе", К. совершил поездку к юж. театру воен. действий через Баку, Тифлис, Джульфу и Хой (очерки "С южной стороны" - РВед, 1914, 6... 28 нояб., 18 дек., и "На войне. В Азербайджане" - РВед, 1915, 27, 31 марта, 8 апр., 8. 17 мая). В декабре К. находился на Турецком фронте в качестве пом. думского уполномоченного при 3-м санитарном отряде Красного Креста им. Гос. думы, принимал участие в спасении раненых (очерки "За Карсом" - РВед, 1915, 9 янв... 18 марта, и "Около войны" - "Рус. зап.", 1914, № 2; 1915, № 2-3). Состраданием к человеческому горю на войне проникнуты рассказы "Четверо" ("Рус. зап.", 1915, № 5), "Ратник", "Душа одна" (там же, 1915, № 11, 12), "Мамет-оглы" (РВед, 1916, 9 нояб.). В нояб. 1915 - февр. 1916 с тем же санитарным отрядом в должности контролера К. побывал на Галицийском фронте. Будням прифронтового госпиталя посвящена пов. "Группа Б." ("Рус. зап.", 1916, № 11-12). Считая войну тяжелым бедствием для народа, К. неизменно подчеркивал терпение и верность патриотич. долгу у солдат, был убежден в необходимости воевать до победного конца. Поэтому события Февр. революции 1917 в Петрограде, очевидцем к-рых К. был, поразили его "самочинной диктатурой анонимов", отозвались душевной болью, тревогой за судьбу родины (очерк "Обвал" - "Рус. зап.", 1917, № 2-3). В марте К. включен во Врем. совет Союза казачьих войск от Войска Донского, в апреле - делегат от Глазуновской станицы на войсковом съезде в Новочеркасске. Очерки "Новое" (РБ, 1917, № 4-7) и "Новым строем" (РВед, 1917, 23 авг., 8 сент.) рисуют атмосферу "взбаламученного" обществ. сознания в рос. провинции после свержения самодержавия, расстроенного мирного быта, хозяйств, разруху, уродливость новых адм. форм. В июле 1917 К. окончательно покинул Петроград.
На родине работал над "романом из казачьей жизни", то есть над "Тихим Доном", начатым еще в 1912.)


8.

Революционная Россия - считал Крюков - может погибнуть, если не остановить милитаристскую Германию, которая вторгается в пределы страны. Национальная задача - отражение мощного натиска. Вина за состояние фронта лежит на самодержавии. Временное правительство отстаи¬вает единую, неделимую, республиканскую Россию. Для ее спасения надо оставить в стороне все внутренние неурядицы, все групповое, личное, вносящее рознь, мешающее прочному единству. Таков был смысл его рассуждений в очерках и статьях этого времени. Второй вопрос - казачий. В течение двухсот лет свободные сыны До¬на напоминают орлов со связанными крыльями. Ущемление их прав на¬чалось уже в царствование Михаила Федоровича, а со времени Петра Пер¬вого войсковые атаманы стали назначаться по воле царя. И только теперь разгорается заря свободы и счастья. Только теперь можно возвратить казачьи вольности былого времени, демократический уклад, восстановить равенство всех перед землей, перед обязанностями, равенство в правах. Все это возможно лишь на основе областного самоуправления, воссозда¬ния Круга - казачьего Вече. Выборы должны быть тайными, прямыми, всеобщими. Это будет Донская Областная Дума с законодательной палатой, избираемой всем населением. Казаки имеют исторические заслуги перед страной как сила объединения. Они защищали Московскую Русь от набегов степных варваров. В течение нескольких веков были на передних позициях. Подарили России Сибирь, первыми строили города на диком Амуре, стояли стражами на гребнях Кавказа. И теперь, в 1917 году, они должны громить Германию, оставаться оплотом государственности...
Здесь Крюкова можно сопоставить с Достоевским по страстности патриотического чувства, но верх, конечно, в нем всегда брал художник, впрочем, как и в Достоевском: не ненависть и вражда, а красота спасет мир.
Проза Крюкова целиком принадлежит русской классике. Классик вырастает из классика. Чтобы быть великим, нужно читать великих и дружить с великими. Примечателен в этом отношении рассказ Крюкова "К источнику исцеления", в котором даже имя Егорушка говорит о связи с Чеховым, с его гениальной "Степью".
"Отец Егора с готовностью передал свою ношу Алексею. - Ну, с Богом! - напутствовал он их, показывая дорогу. - Егорушка, бодрым шагом! По-кавалерийски! Смотри у меня, чтобы назад без костылей! Святому отдай костылики... Ну, дай Господи...
Он еще что-то говорил им вслед, но за народом уже не было слышно. Они спустились с насыпи и пошли по новой, пыльной, хорошо устроенной дороге с свежеобритыми глини¬стыми берегами, над узенькой зеленой речкой. Толпы народа шли туда и обратно и по дороге, и по лесным тропам, вьющимся вверху, над яром. Здесь было царство больных, калек, нищих, людей, просящих подаяния, взывающих к щедротам мира сего. Все они выкликали, громогласно пели, читали что-то, и под ярким, палящим солнцем, в пыли, среди этого суетливого, поспешного и сосредоточенно-серьезного движения, это скопление нищеты, грязи, физической уродливости производило такое впечатление, как будто здесь нарочно собралось все, что есть самого ненормального, гадкого, отвратительно-зловонного, нечистого, возбуждающего содрогание ужасными болезнями и несчастием... И здоровый человек, как бы он ни был удручен нуждой, забо¬тами и горем, невольно останавливался перед этой бездной непонятного несчастия и, вглядевшись, чувствовал себя бога¬чом и счастливцем...
Звуки говора и выкликаний были здесь свободнее, громче, чем в монастыре, и разнообразнее. Вот лохматый человек с бельмом на глазу, сбычившись, поет диким голосом какой-то тропарь и держит перед собой руку ковшом... Вот, поджав тонкие, голые выше колен ноги, громогласно читает псал¬тырь какой-то растерзанный, почти голый человек с болячками на лице, с облезшей головой и бородой. Загорелая, с обветренным лицом молодая женщина симулирует сумасшед¬шую: она сидит на коленях в тени куста и то смеется дробным смехом, то бормочет, то крутит головой и вдруг роняет ее себе в колени с искусством акробата".
Повесть "Степь. История одной поездки" ("Северный вестник", март 1888) пользуется репутацией одного из центральных текстов чеховского творчества. Ее величина важна постольку, поскольку она сочетается с исключительной конденсированностью текста, включает игру малейших деталей, какие свойственны поэзии и в лучшем случае малым жанрам прозы, и при этом дает простор сложному, многоплановому смысловому построению. Повесть включает и обширный объективный, предметный горизонт, и поток глубокого личного выражения. Написанию ее предшествовала поездка Чехова весной 1887 по югу России, включая его родной город, Таганрог, где он встретился с обстановкой своего детства и со своими родственниками, в числе которых был его младший двоюродный брат Егорушка. В одном из писем он упоминает, что глава, посвященная трактиру Моисея Моисеича, имела соответствие эпизоду его собственной жизни (письмо к А. Н. Плещееву от 9 февраля 1888).
Герой гениальной повести Чехова “Степь”, мальчик Егорушка, совершает путешествие по степи из родного города в другой город, где он должен учиться в гимназии. По пути перед ним впервые раздвигается горизонт, и он открывает мир, людей и самого себя. Посреди путешествия он знакомится со стариком-подводчиком, происходит следующий разговор:
- Тебя как звать?
- Егорушка.
- Стало быть, Егорий... Святого великомученика Егория Победоносца..."
Как это все сочетается с Георгиевскими крестами и донскими казаками! У Крюкова был в какой-то мере романтический взгляд на казачество. Поскольку, де, оно не знало крепостнических порядков, то в большей мере сохранило дух свободолюбия, независимости, ощущение государственного долга, чем русские крестьяне, жившие под гнетом бояр, дворян, помещиков, купцов и чиновников. Казачество представляет собой мобильную и надежную вооруженную силу, стоящую вне политики. Вот почему Крюков считал, что казак должен занимать особое положение в обществе. Самая большая опасность для Дона и других казачьих регионов, а, следовательно, и для всей страны, считал Крюков, - в установке некоторых политиков на расказачивание.
Еще при царизме публицисты из «Нового времени» высказывали мысль о том, что казачество как особое военное со¬словие изжило себя и в этой роли обществу бесполезно.
Казаки настороженно присматривались, как отнесется к ним Временное правительство. Положение складывалось довольно благополучно. Военное ведомство в марте 1917 года отменило распоряжения царского времени о предоставлении войсковым наказным атаманам права налагать на казака административные взыскания. Была обещана скорейшая от¬мена и других правоограничений, реорганизация местного управления на демократических принципах. В Воззвании от Донского исполнительного комитета к «гражданам ка¬закам и крестьянам» было высказано заверение: "У трудового населения, в том числе и у казаков, не может быть отобрано ни пяди земли. Земля казачья полита потом казака-землероба, вместе с крестьянином, питающего великую Матушку Русь». Это должно было вполне соответствовать политическому стремлению писателя. Однако настроение у Крюкова после Февраля становилось все более тревож¬ным. Он писал: «Все чувствуют, несомненно, надвигающуюся катастрофу... Самый серый, заскорузлый обыватель уже ощупью дошел до ответственного сознания связи своего угла с тем далеким, отвлеченным и туманным целым, что именуется отечеством. Прозрев, увидел развал, почувствовал скорбь, негодование, страх за грядущую судьбу. Оторопел, подавленный и бес¬сильный. И стоит растерянно, как брошенная равнодушным хозяином вер¬ная дворняга на оторвавшейся льдине, гонимой по волнам завывающей бурей. Что-то надо самим делать - всем это ясно. Но как? с чего начать? за что ухватиться? куда кинуться? - Никто не знает". Как наблюдатель фронта и тыла он убеждался: нет патриотического по¬рыва ни там, ни здесь. Распространились карьеризм, торгашество, спеку¬ляция, взятки, мешочничество. Особенно опасными становились анархизм, властолюбие, самозванство, грабеж, насилие над личностью. Родовые пятна самодержавного строя еще больше стали проявляться в ходе разорительной войны и разложения фронта. Его паническое настроение передают письма к А. Горнфельду с Дона: «Тревога моя за Россию, начавшаяся в Питере, не улеглась. На гребне волны почти всюду оказывается хулиган, бывший стражник, уголовный, подпольный, адвокатишка. Они ориентируются быстрее, чем добропорядоч¬ные граждане, захватывают власть, обманывают, арестовывают, сводят личные счеты». Не было твердой надежды на казачий Круг. В апреле он пишет тому же адресату: «Завтра начнется казачий съезд - кстати сказать, совершенно сумбур¬ный, бестолковый и бесплодный. Я заеду отсюда в Глазуновскую на несколько дней и затем - в Питер. Не знаю, кого из товарищей застану там. Хотя мне и угрожают здесь оставить меня на какие-нибудь амплуа, но у меня про¬пала охота к начальствованию в данный момент, да и чувствую, что соскучил¬ся по литературе. Материалом переполнен до чрезвычайности. Попробую засесть».
Крюков находится в гуще взбудораженного, митингующего, кочующего по дорогам страны народа. Ездит по России. Приходилось и на буферах ваго¬нов, и в кочегарках, в теплушках. Научился проникать в вагоны через окно, когда невозможно было войти через дверь. Сидел на станциях, лежал на платформах вместе с мужиками и бабами, добывавшими хлеб. Приходилось спать в реквизированных учреждениях на тюках бумаг. «Каких только схваток и столкновений я не видел, каких споров и суждений не слышал! Были ослепительно блестящие планы перестройки всего мира; были робкие вздохи о том, чтобы сохранить то, что есть, не ломать старенькое, а осторожненько, с рассмотрением, бережно починить его; были буйные озорно гогочущие призывы «взять» и были степенные, но твердые разводы в тех смыслах, что взять - не шутка, а вот как распределить без обиды, без греха? Как бы промежду себя ножами не перерезаться». Ослепительные планы перестройки всего мира ему казались фантастическими, потому что он хорошо знал жизнь в глубинной России. Ему ближе были те, кто не хотел ломать старое, а пред¬лагал осторожно приспособить его к новому. Политическая программа Крюкова - это программа «Русского бо¬гатства», взгляды Короленко, изложенные в статьях о мировой войне и в некоторых письмах. Не сошелся он и с большевиками. В частности, Брестский договор, по которому границы на западе страны передвигались до территориальных пределов XVII века, он воспринял как предательство.
Не согласен был и с тем, что большевики сделали опорой в деревне, станицах, хуторах бедноту, иногородних. Он протестовал против притеснения середняков, интеллигенции, крепких, но трудолюбивых хозяев, которых нередко подводили под категорию «буржуев». Он не прощал гонения на церковь, духовенство. Считал неправильным огульное обвинение старого офицерства, служилых людей в контрреволюционности.
В июле 1918 года, когда красногвардейцы вошли в Глазуновскую, Федору Крюкову лично, как «буржую», пришлось уйти в поле с подростками - сыном и племянником. Поймали, привели в станицу, посадили как арестанта в дом станичного правления атамана, затем повезли в революционный центр на Дону - Михайловку. К счастью, там он встретился с Ф. К. Мироновым, в то время заведующим военным отделом ревкома. Это спасло от расправы. Дом его был за это время разграблен, сад вырублен. Бесследно это не проходило, гнев накапливался. И Крюков все больше склонялся к тому, что красные несут казакам разорение, отбирают права, проводят колонизацию.
В августе 1918 года в Новочеркасске собирается Большой Круг. Крюков был снова представителем от Глазуновской. Его избирают секретарем Кру¬га. Теперь он должен был ставить свою подпись под некоторыми воззваниями, распоряжениями Донского правительства. Но и в это время близости к белогвардейскому лагерю он был противником планов сепаратистов, стремившихся отделить Дон от России. Когда Войсковой Круг учредил донской герб - олень, пронзенный стрелой, и свой флаг - васильково-золотисто-алый, Крюкова радовало это как сына роди¬мого Дона, но как гражданина России опечалило. Он писал: «Звучит гордо это - «собственный флаг», но обязательно почувство¬валось тут же, что сироты мы и «бесквасники», голыши у разваленной печки, холодной и ободранной, и нечем обогреть нам иззябшее сердце...
Нет России, но да здравствует великая Россия... Почему кажется сейчас, что все в ней было такое чудесное и славное, какого нет ни в одной стра¬не на свете? И почему так тепло было около ее патриархальной печки с лежан¬кой и так сиротливо холодно теперь, под собственным флагом?.. Олень, стрелой пронзенный, еще бежит. Но долго ли?» Тяжелыми для казачества и всей страны стали последствия осуществ¬ляемой в эти годы от имени большевиков авантюристической политики «расказачивания». Не зная народную среду, не разбираясь в социальном составе населения, рьяные администраторы из советских органов считали все казачество страны железной гвардией царя, сословным монолитом, контрреволюционной силой. Соответственно разрабатывались директивы для армии. Так, в феврале 1919 года, когда произошел перелом в настроении казаков и основная часть отошла от Краснова, переходила на сторону Советов, ждала Красную Армию с надеждой, что она принесет мир и защитит от местной контрреволюции, - «Известия народного комиссариата по военным делам» выступили с большой статьей «Борьба с Доном». Она печаталась с продол¬жением в четырех номерах, имела директивное значение. «Разъясняла», кто такие казаки в прошлом и теперь, как надлежит к ним относиться. Статья очень показательна как большевистская программа искоренения казачества. В статье из истории донцов исключалось все передовое, патриотическое, доблестное, что восхищало еще Пушкина, Гоголя, Толстого.
Вот к чему сводились выводы той статьи:
"Дон выступил против нас, против русского революционного народа, выступил в своей прежней исторической роли разбойника, душителя всяких свободных начинаний в России... Казачество для России всегда играло роль палача, усмирителя и прислужника императорского дома... Казачество так и называлось бессмен¬ным караулом династии... Со времени Николая I «казаки становятся для русского народа скорпио¬нами и пиявками... По своей боевой подготовке казачество не отличалось способностью к полевым боевым действиям. Казаки по своей природе ленивы и неряшливы, предрасположены к разгулу, к лени и ничегонеделанью. Такими были как казачьи офицеры, так равно и рядовое казачество... При своей храбрости казак, как малоинтеллигентный человек, лгун, и доверять ему нельзя... Казаки в своей массе хуже, чем обыкновенная сол¬датская масса, когда она потеряла воинскую дисциплину... Казак сам по себе субъект нечистоплотный и неопрятный... Казачья масса еще настолько некультурна, что при исследовании психологических сторон этой массы приходится заметить сходство между психологией казачества и психологией некоторых представителей зоологического мира... Стомиллионный русский пролетариат не имеет никакого нравственного права применить к Дону великодушие. Старое казачество должно быть сожжено в пламени социальной ре¬волюции».
Таково идейное обоснование той акции, которую проводили большевики на Дону. Статья в газете военного наркомата служила комментарием к секретному циркулярному письму Оргбюро ЦК РКП (б) от 24 января 1919 года, которое рассылалось с напутствием Я. Свердлова строго придерживаться указаний циркуляра. Предписывалось физические уничтожение всех верхов казачества, всех состоявших в армии Краснова, всех бывших атаманов, офицеров и служилых людей.
Так началась массовая расправа над населением. Красноармейцы расстреливали в станицах и хуторах кого попало, не щадя стариков, женщин, молодых девушек. Об этом с тревогой сообщали в Москву честные советские работники, командиры и комиссары, возмущенные дикой вакханалией. Но нередко дело кончалось тем, что сами они попадали в волчьи ямы, приготовленные чекистами для несогласных. Такая участь постигла Ф. К. Миронова, чьи подвиги приписал себе С. М. Буденный. Принцип отобрать и поделить действовал во всех сферах жизни. К чему все это привело? К дискредитации идей Советской власти, восстанию казаков против репрессий и прочих беззаконий, переходу их на сторону Деникина, к развалу Южного фронта.

День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток
Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах.
Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон, - слитен, чуток,
А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах.

День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса,
Ехала конная, пешая шла черноверхая масса -
Расширеньем аорты могущества в белых ночах - нет, в ножах -
Глаз превращался в хвойное мясо.

На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Чтобы тройка конвойного времени парусами неслась хорошо.
Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!
Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?

Чтобы Пушкина славный товар не пошел по рукам дармоедов,
Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов -
Молодые любители белозубых стишков.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!

Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам
Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой...
За бревенчатым тылом, на ленте простынной
Утонуть и вскочить на коня своего!

Так пригвоздил то время Осип Мандельштам. "Черноверхая масса" без каких бы то ни было доказательств вины расстреляет в 1921 году Николая Гумилева. А год спустя отправит вон из страны на "философском пароходе" выдающихся философов и литераторов.
Ф. Д. Крюков, ставший с апреля 1919 года редактором «Донских ведомостей», печатал обличительные материалы против массового террора, опубликовал немало раскаленных статей - своих и чужих, воззвания ка¬заков, свидетельства с мест о том, как проходил фронт. Опубликовал он и текст циркулярного письма. К сожалению, многочисленные факты, приведенные в газете, оказывались действительными. Вот почему Крюков считал: «Ведь поставлено на карту все: бытие родного края, судьба казачества, целость родных и близких нам людей, семей наших, собственная жизнь, все трудовое достояние наше, скудное, скромное, малое, но нашим трудовым потом облитое, ибо все мы кость от кости своего трудового народа». Крюков находил резкие слова обличения: расказачивание он назы¬вал «диким торжищем красного угара», а тех, кто бездумно шел с большевиками-чекистами считал «холопами», «смердами», он призывал к повстанческому движению, созданию дружин для спасения Области.
Крюков осуждал не только «леваков» из советских органов власти, но и белогвардейцев, Крюков вел борьбу на два фронта. Он печатает в «Донских ведомостях» от 13 ноября 1919 года заметку о положении дел у белогвардейских мятежников, в которой отмечены грабежи, спекуляции, узкоклассовая агитация и пропаганда, корысть и трусость, общий упадок производительной анергии, леность, страсть к наслаждениям.
Трагедия донцов и всех прочих казаков отражена в «Тихом Доне» Федора Крюкова, чью рукопись исказили, но не могли убить, соавторы. «Стравили людей», - делает вывод Григорий Мелехов, имея в виду и заправил контрреволюции и чекистов - вдохновителей истребления казачества.
Как тут не вспомнить легендарный "Дон" из надрывно-гениального "Лебединого стана" Марины Цветаевой:

Белая гвардия, путь твой высок:
Черному дулу - грудь и висок.

Божье да белое твое дело:
Белое тело твое - в песок.

Не лебедей это в небе стая:
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает...

Старого мира - последний сон:
Молодость - Доблесть - Вандея - Дон.

Поддерживая повстанческое движение, Крюков сам, однако, в боях не участвовал. Он присутствовал иногда на фронте как журналист. Под ним однажды подбили коня, он упал, получил контузию. За год до смерти Крюков отказался от звания секретаря Круга.
В 1920 году, отступая вместе с остатками армии Деникина через Кубань к Новороссийску, Федор Крюков заболел сыпным тифом и умер в ста¬нице Новокорсунской 20 февраля.
(Крюков состоял выборным Глазуновского станичного сбора, пред. местного об-ва потребителей. Включен в казачий список на выборах в Учредит. собрание, но не был избран. Очерк К. "В углу" ("Свобода России", 1918, 16 апр... 24 мая) зафиксировал противоречивость отношения казаков к большевикам на верхнем Дону и обстоятельства прихода Советов к власти в янв. 1918 в слободе Михайловке. В мае 1918 К. арестован красноармейцами, а затем отпущен. Выступив в июне на стороне восставших против сов. власти казаков, в первом бою получил контузию. Тогда же написал исполненное любви к родине стих. в прозе "Край родной" ("Донская волна", 1918, № 12, 26 авг.), популярное среди донцов и более известное по рефрену "Родимый край". В августе избран чл. Войскового круга Всевеликого Войска Донского; в выборной должности секретаря этого законодат. органа участвовал в работе трех его сессий в Новочеркасске (авг. - сент. 1918, февр. - июнь, нояб. - дек. 1919). С болью отнесся к гос. отделению Дона от России (см. очерк "Войсковой круг и Россия" - "Донская волна", 1918, № 16). С осени 1918 по нач. 1919 дир. Усть-Медведицкой мужской г-зии. В ноябре обществ. орг-ции станицы Усть-Медведицкой и донская печать широко отметили 25-летие (фактически 28-летие) лит. деятельности К. Очерки К. в новочеркасской газ. "Донские вед." (в апр. - июне и нояб, - дек. 1919 К. - ред.) - "В гостях у товарища Миронова" (1919, 13/26 янв,. 19 янв./1 февр.), "После красных гостей" (1919. 7, 17. 21 авг., "Усть-Медведицкий боевой участок" (1919. 14 окт., 2 нояб.), а также в газ. "Север Дона", "Приазовский край", "Сполох", "Донская речь" в 1918-19 отразили перипетии Гражд. войны на верхнем Дону. Публицистика К. после 1917 передает его восприятие событий двух революций и Гражд. войны как катастрофы для народа и России, исполнена пафоса борьбы с большевизмом. В июле-окт. 1919 К. находился в Усть-Медведицком округе. В ноябрьских передовых "Донских вед." критиковал процедурную сторону работы Войскового круга, письм. заявлением к кругу сложил с себя секретарские полномочия и в янв. 1920 выехал из Новочеркасска с рукописями, в т.ч. романом "Тихий Дон", намереваясь издать его за границей. Умер от возвратного тифа (убит Громославским или его пособниками) по дороге в Екатеринодар.)

9.

Похоронен писатель Федор Дмитриевич Крюков близ ограды монастыря в станице Новокорсунской. В некрологе было сказано:
«Певец Дона и казачества, глубоко знавший душу донского казачества, его быт, его радости и горести, любивший его славное былое, скорбевший о его тяжелой жизни в предреволюционную эпоху, ушел из жизни вдали от родимой земли. В его казачьих рассказах навсегда сохранится облик дон¬ского казачества, аромат далеких степей и, добавим мы, аромат его мягкой любящей души. Громадна потеря Дона! Велика скорбь и русской всероссийской литературы. И страшно становится при мысли о могилах, могилах без конца».
«Очень жалею об этом человеке, - отозвался на смерть Федора Крюкова Владимир Короленко. - Отличный был человек и даровитый писатель».
(К. был неустанным летописцем нар. жизни, писавшим всегда с живой натуры, по непосредств. впечатлениям, часто выступая действующим лицом в амплуа рассказчика. наблюдателя, очевидца. Собирательный образ его автобиогр. героя, доброго, симпатичного, одинокого человека, в осн. соответствует традиц. типу рус. провинц. интеллигента, радеющего за народ, стремящегося принести ему посильную пользу. тяготящегося бездуховной обывательской средой, в к-рой вынужден жить. Формула Булгакова "Рукописи не горят" действует и в случае с К. Началом к воскрешению незаслуженно забытого имени посл. статья В. Моложавенко в газете "Молот" (Ростов-на-Дону) от 15 августа 1965 года. "ОБ ОДНОМ НЕЗАСЛУЖЕННО ЗАБЫТОМ ИМЕНИ" и исслед. Д*. СТРЕМЯ "ТИХОГО ДОНА". Загадка романа". (Париж, YMKA-PRESS, 1974). См. также: И. Медведева (Д*) "Стремя "Тихого Дона". Загадки романа" (послесл. ко второму изд. дочери Ирины Никол. Медведевой-Томашевской Зои Томашевской, редакт. Евг. Ефимов. - М.: Горизонт. 1993. - 128 с.). Лит. наследие К. (более 350 произв.), рассыпанное по периодич. изданиям, до наст. времени полност. не собрано и не переиздано, за исключ. кн. Крюков Ф. Д. "Рассказы. Публицистика" (вступ. Ст. и примеч. Ф. Г. Бирюкова. - М.: Сов. Россия, 1990. - 576 с.). Творчество К. ценили Короленко ("Крюков писатель настоящий... со своей собств. нотой и первый дал нам настоящий колорит Дона" - в его кн.: Избр. письма, т. 3, М., 1936, с. 228), Якубович, отмечавший стилистич. мастерство К. (см. его письмо Короленко от 21 сент, 1909 - ГБЛ, ф. 135, Р. II, к. 37, № 3, л. 21 об.). Современники писали, что К. открыл дорев. читателю "новый, до того почти неизвестный ему уголок жизни: уклад быта казачьего, так непохожий на уклад мужицкой Руси; сочная яркая речь казачья с неожиданными оборотами; романтич. душа казака, его песня" (Казмин, с. 2), называли его "певцом тихого Дона" (Доброво, с. 105) и "Гомером казачества" (Автономов. с. 3). Изображенная в его произв. многоплановая панорама верхнедонской действительности и выведенные в них самобытные худож. образы - наиб. значительный вклад донского лит. гнезда в рус. лит-ру 19 - нач. 20 вв. См. "Русские писатели" 1800-1917. Биографический словарь. - М.: изд. БРЭ и ФИАНИТ. - 1994. с. 187-189. Ф. Д. Крюков. Авт. Ст. А. А. Заяц.)


10.

Для полноты понимания проблемы я полностью привожу статью В. Моложавенко из газеты "Молот" (Ростов-на-Дону) от 15 августа 1965 года. "ОБ ОДНОМ НЕЗАСЛУЖЕННО ЗАБЫТОМ ИМЕНИ":

"Случилось это в тот далекий, но памятный год, когда разбитые Красной Армией белоказачьи отряды покидали родные места, отправляясь на чужбину. Горькая судьба ждала их в дальних краях, и в долгие бессонные ночи не раз еще должны были привидеться казаку до боли родные места. Но все это придет к нему позже, а пока Григорий Мелехов, раненый, уставший, потерявший все самое дорогое, что было у него на свете, слушал знакомую с детства песню о Ермаке - старую, пережившую многие века. Простыми и бесхитростными словами рассказывала песня о вольных казачьих предках, некогда бесстрашно громивших царские рати, ходивших по Дону и Волге на мелких стругах, "щупавших" купцов, бояр и воевод, покорявших далекую Сибирь. "И в угрюмом молчании слушали могучую песню потомки вольных казаков, позорно отступавшие, разбитые в бесславной войне против русского народа..."
Слушал ту песню о Ермаке и казак Глазуновской станицы Федор Крюков, волей лихой судьбы оказавшийся в кубанском хуторе. В жарком тифозном бреду, когда удавалось на миг-другой взять себя в руки, укоризненно оглядывал станичников, сманивших его в эту нелегкую и ненужную дорогу, судорожно хватался за кованый сундучок с рукописями, умолял приглядеть: не было у него ни царских червонцев, ни другого богатства, кроме заветных бумаг. Словно чуял беду. И, наверное, не напрасно...
Вырос в том безвестном хуторе на берегу Егорлыка еще один могильный холмик, и не до бумаг было станичникам, бежавшим от наступавшей Красной Армии. Бесследно исчезли рукописи, а молва о Крюкове-отступнике в немалой степени способствовала тому, чтобы о нем долгие годы не вспоминали литературоведы и не издавались его книги.
Нынешнему поколению читателей почти неизвестно имя Федора Дмитриевича Крюкова.
Между тем его по праву можно считать одним из крупнейших донских литераторов дореволюционного периода. Побывайте в любой казачьей станице - там и поныне сохранилась память о нем.
Известно, что русская критика конца XIX - начала XX веков именовала Крюкова не иначе, как "Глебом Успенским донского казачества". А. М. Горький в статье "О писателях-самоучках" называл Крюкова в числе литераторов, которые "не льстят мужику", советовал учиться у него "как надо писать правду". В. Г. Короленко в августе 1920 года сообщал С. Д. Протопопову: "От Горнфельда получил известие о смерти Ф. Д. Крюкова. Очень жалею об этом человеке. Отличный был человек и даровитый писатель".
А вот что писал в статье "Памяти Ф. Д. Крюкова" журнал "Вестник литературы", издававшийся в 1920 году в Петрограде: "Чуткий и внимательный наблюдатель, любящий и насмешливый изобразитель простонародной души и жизни, Ф.Д. принадлежит к тем второстепенным, но подлинным создателям художественного слова, которыми по праву гордится русская литература".
Со всем этим нельзя не согласиться.

* * *
Весь полувековой жизненный путь Ф. Д. Крюкова (он родился в 1870 году в станице Глазуновской) связан с Доном. Окончив гимназию, уехал в Петербург, поступил на историко-филологический факультет университета. Товарищ его студенческих лет Вл. Боцяновский (впоследствии известный русский литератор) вспоминал, как Крюков "долго и до последней возможности не хотел расстаться со своими красными лампасами, бывшими для него как бы символом горячо любимого Дона".
Он рано начал писать - еще на студенческой скамье. Поначалу, подражая Чехову, помещал бытовые миниатюры в "Петербургской газете". Один из ранних рассказов Крюкова, подписанный псевдонимом "Березенцов", повествовал о том, как студент давал урок околоточному надзирателю. Фраза околоточного "И дал же вам бог такой талант, Иван Абрамович", вызванная красноречием Крюковского героя, стала, как вспоминал тот же Вл. Боцяновский, афоризмом в студенческих кругах.
От миниатюр Крюков перешел к историческим повестям. В 1892 году "Северный вестник" печатает его "Казачьи старинные суды". В том же году в "Историческом вестнике" появляется повесть Крюкова "Гулебщики". На следующий год в "Русском богатстве" появляется знаменитая повесть писателя "Казачка". С той поры почти на протяжении четверти века в "Русском богатстве" печатаются его рассказы, повести и очерки из жизни простых людей с Дона.
Народник по своим убеждениям, он удивительно тонко изображал в своих
произведениях земляков - встревоженных, ищущих, болезненно приспособлявшихся к сумятице, будоражившей их быт и душу на рубеже двух веков. Эту мятущуюся душу казачества Крюков показывал и в своеобразных бытовых буднях, и в острых конфликтах с новым, оставаясь - в любых обстоятельствах - честным и откровенным художником. "Вы открыли России казака", - говорил Крюкову Короленко.
Окончив Петербургский университет, Крюков в течение нескольких лет преподавал словесность в орловской гимназии. Педагогическая карьера его была, однако, непродолжительной: начальству не по душе пришлась неизменная тяга Крюкова к простонародью и пришлось выйти в отставку. К этому времени относится избрание Крюкова в 1-ю Государственную думу. Это была дань земляков популярному на Дону писателю, но никак не стремлением Крюкова к политической деятельности. В думе Крюков примкнул к трудовикам, подписал вместе с другими знаменитое "Выборгское воззвание", за что был заключен в "Кресты". После освобождения из царской тюрьмы ему запрещен был въезд на Дон. Продолжая писать для "Русского богатства", Крюков стал репетитором детей войскового атамана, живших в Петербурге, втайне мечтая заслужить этим право на возвращение в Глазуновскую. "Терпи казак, будучи одним из атаманов "Русского богатства", - дружески поддерживал его в это трудное время В. Г. Короленко (письмо от 18 июля 1913 года).
Возвращение в родные места затянулось, однако, надолго. В "Русском богатстве" Крюков стал к тому времени одним из ведущих редакторов, много писал для журнала, правил рукописи начинающих. Один за другим выходили из печати сборники рассказов писателя. Он начал работу над большим романом из казачьей жизни. Помешала война - Крюкова призвали в армию. Оторванный от своих рукописей, от любимых книг, он страшно тосковал.
Революционные события 1917 года застали его на Дону, но он не смог правильно понять их и определить свою идейную позицию, растерялся. Земляки послали его делегатом на Войсковой круг, а там - как человека уважаемого и популярного в народе - избрали войсковым секретарем, - на должность, совершенно ему не нужную.
Он и сам понимал это, но не нашел мужества отказаться. Лучше всего говорит об этом письмо к А. Г. Горнфельду в редакцию "Русских записок" (выходивших после закрытия "Русского богатства"), посланное из Новочеркасска в апреле 1917 года:
"Завтра кончается казачий съезд - кстати сказать, совершенно сумбурный, бестолковый и бесплодный. Я заеду отсюда в Глазуновскую на несколько дней и затем - в Питер. Не знаю, кого из товарищей застану там. Хотя мне и угрожают тут оставить меня на какое-нибудь амплуа, но у меня пропала охота к начальствованию в данный момент, да и чувствую, что соскучился по литературе. Материалом переполнен до чрезвычайности. Попробую засесть".
Случилось иначе.
Крюков не попал в Петербург, остался на Дону. В те бурные дни, когда решалась судьба казачества, ушел в себя, забросил рукописи. Приглашения и просьбы сотрудничать, приходившие в Глазуновскую из белогвардейских журналов, складывались в ящик письменного стола и оставались без ответа. В сложном водовороте событий Крюков оказался бессильным найти свое место. Народнические иллюзии рушились, принять же безоговорочно то, о чем писали газеты Москвы и Петрограда, он тоже не мог. Когда под натиском красных частей белоказачьи войска начали отступать с Дона, двинулся с ними на юг и Крюков, так и не понявший до конца великого ветра надвигавшихся перемен.
О последних днях писателя мне рассказывали его сверстники, глазуновские старожилы Дмитрий Филиппович Мишаткин и Никита Куприянович Мохов, а также крестница Ф. Д. Крюкова - Евдокия Моисеевна Мишаткина, проживающая сейчас в Глазуновской, и племянник его - Дмитрий Александрович Крюков, ныне ростовчанин.
Пытаясь уйти от политики, Крюков усиленно занялся подзапущенным хозяйством - купил две пары волов, пару лошадей, коров, заложил на пустыре сад. "Хозяйство это меня и погубило, заставило тронуться в отступление..." - с горечью говорил Крюков станичникам, оказавшись на Кубани.
Тернистой, путанной дорогой шел писатель к тому, о чем мечтал всю свою жизнь, - к счастью трудового казака. Трагично оборвалась эта дорога, а память в народе о нем все-таки осталась. Не может ведь так просто уйти из жизни человек, живший для людей. И думается потому, все лучшее из того, что создал этот интересный и самобытный писатель, чье творчество по достоинству оценили Горький и Короленко, следовало бы переиздать".

После этого добавлю фрагмент из книги Ирины Медведевой-Томашевской "Стремя "Тихого Дона"":

"Анализ структуры произведения, его идейной и поэтической сути устанавливает в нем наличие двух, совершенно различных, но сосуществующих авторских начал. Эталон для отслойки одного от другого устанавливается по первым двум книгам романа, которые в целом принадлежат перу автора - создателя эпопеи. Здесь характернейшим является поэтическая интерпретация фольклорной темы, определившей самое "сцепление мыслей" (Толстой), т.е. поэтический замысел-образ и героев произведения. Четко выраженным качеством данной исторической хроники является та живая и документальная точность, которая дается хорошим пониманием истории, а здесь и явным, авторским соучастием в событиях и органической связью с изображенным бытом.
Если говорить о духовной сути эпопеи, то здесь наличие несколько расплывчатого, но высокого гуманизма и народолюбия, которые характерны для русской интеллигенции и русской литературы 1890-1910 годов. Что касается политических воззрений, то сепаративизм здесь очевиден, но идея его, если так можно выразиться, размыта, облагорожена поэтическим источником эпопеи, понятиями о свободе, заключенными в фольклоре (исторических песнях). Для стиля (в узком смысле) характерно соединение бытописательской манеры, ее этнографической достоверности - с импрессионизмом свободной живописности. Своеобразие языка определено органичностью для автора донского диалекта, свободно применяемого как в прямой речи персонажей, так и в авторском слове с умелой ассимиляцией диалектной лексики и фразеологии. Этот народный язык (без малейшего признака нарочитой стилизации) мастерски сочетается с интеллектуальной речью писателя.
Применение эталона поэтики автора легко отслаивает речь "соавтора", не имеющую ни одного из перечисленных признаков (а потому и не могущую быть принятой, как авторская). Сочинения "соавтора" разительно отличаются от написанного автором-создателем. Для сочиненного "соавтором" прежде всего характерна полная независимость от авторского поэтического замысла-образа, причем никакое другое поэтическое "сцепление мыслей" не перекрывает этого исконного замысла. Здесь нет поэтики, а есть лишь отправная, голая политическая формула, из которой исходит "соавтор" в своих сюжетах и характеристиках. Эта формула (великие идеи коммунизма в России должны уничтожить косный сепаративизм) - прямо противоположна мыслям автора-создателя. В той мере, в какой автор является художником, - "соавтор" - публицистом-агитатором. "Соавтор" не изображает события, а излагает их, не живописует движение мыслей и чувств героев, а оголенно аргументирует. Язык "соавтора", даже безотносительно к своеобразию лексики и фразеологии автора, - отличается бедностью и даже беспомощностью, отсутствием профессиональных беглости и грамотности. Характерно, что в своей попытке стилизоваться под автора "соавтор" особенно выдает себя. Он не владеет диалектом, а тем самым персонажи его говорят на каком-то вымученном языке, в состав которого входят и диалектные речения, характерные для быта и газетной литературы 1920-1930 г.г. Стилизуя описания природы и обстановки под описательные эскизы автора, "соавтор" зачастую создает нечто карикатурно безграмотное или нелепое, а главное - не имеющее связи с героями и событиями, меж тем как у автора эти картины являются своеобразной символикой происходящего. "Соавтор" настолько не задумывается над своей фразеологией, что даже когда цитирует народные речения или поговорки, не может их переосмыслить или перевирает их. Уникальная коллекция "соавторских" безграмотностей занимает в данном исследовании ряд страниц, чтение которых дает полное представление о литературной беспомощности "соавтора". Таковы данные - результат анализа текста.
В части текста, принадлежащего автору-создателю, анализ приводит к следующим выводам:
Книги первая и вторая представляют собой совершенную часть романа, дошедшую до нас, однако, с некоторыми изъятиями (несколько глав), о чем можно судить по некоторым лакунам в ходе повествования, в целом отличающегося медленным и глубоко взятым разворотом эпическим. Наряду с лакунами в тексте повествования имеются и вставные главы, сюжеты, персонажи и стиль которых резко выделяются на фоне основных глав, как текст инородный, автору не принадлежащий.
Ряд основных, наиболее впечатляющих и художественно полноценных глав и фрагментов третьей и четвертой книг романа также принадлежат автору-создателю, из чего следует, что историческая хроника событий охватывает время 1911 - начало 1920-х г.г. Однако метод обработки этих глав, монтаж третьей и четвертой книг, сделанный "соавтором", свидетельствует о том, что в руках его были лишь отдельные куски, наброски и материалы из принадлежащего замыслу, который полностью осуществлен не был. О том, что связующие звенья и вся финальная часть романа написаны "соавтором", говорит редкий разнобой между главами, катастрофическая непоследовательность написанного "соавтором", в отношении к основному поэтическому замыслу-образу. Непоследовательность эта исказила художественный замысел всей эпопеи.
Необходимость монтировать произведение (все его части) в соответствии с иной идеологией, противоположной идее автора-создателя, побудила "соавтора" ко многим изъятиям и вставкам, а следовательно не только к сочинительству, но и к использованию накопленных ценнейших материалов исторической хроники, связанных с местным бытом, событиями русско-германской войны, двух революций и гражданской войны. Однако ни изъятия, ни вставки не лишили произведения того "сцепления мыслей", которое в художественном создании выражено не прямыми высказываниями, а всем изображением в целом.
Деятельность "соавтора", как выясняет анализ текста, заключалась в следующем:
а) в редактировании (идейном) авторского текста, с изъятиями глав, страниц, отдельных строк, не соответствующих идейной установке "соавтора", б) во вклинивании в текст ряда глав собственного ("соавторского") сочинения, составившего в романе особую идеологическую зону, в) в компиляции глав и фрагментов авторского текста путем скрепления их текстом соавторского сочинения, г) в использовании в соавторском тексте материалов автора (исторических документов и сводок событий, а также различных записей-заготовок)".

Конечно, нужно специально изучать работу Ирины Николаевны Медведевой-Томашевской, чтобы полностью погрузиться в детали проблемы. Я же скажу достаточно просто, что мне, как писателю, и без того очевидно, что написать "Тихий Дон" мог только многоопытный писатель, в течение десятилетий совершенствовавший свое мастерство. Например, Виктор Астафьев написал свой первый рассказ в сорок лет! Доказывая, что и полуграмотный 20-22-летний парень с четырехклассным образованием может писать лучше Льва Толстого, литературоведы в штатском вытаскивают из бутафорских сундуков рукописи, якобы написанные его рукой в поте писательского труда, с обязательными помарками, перечеркиваниями и рисунками на полях, как положено, как Пушкин писал, как Достоевский. Однако эти литературоведы мало учитывали мнение таких экспертов, как Кувалдин, который в грош не ставит музейные автографы, никогда не гонялся за ними, не коллекционировал. И эти строки я пишу с ходу, из головы, по вдохновению на компьютере, бегая пальцами по клавиатуре со скоростью секретаря-машинистки. Ибо в юности, в период активной работы в самиздате, я перелопатил на машинке не одну тысячу страниц запрещенной литературы. Можно усадить школьника за ручную, перышком, переписку "Войны и мира", но от этого школьник не станет Львом Толстым. Но создателям "советской литературы" пришлось усаживать соавтора-делопроизводителя за переписку "Тихого Дона".
В этом смысле показателен мой давнишний разговор с Виктором Астафьевым. Писателей, приезжавших на очередной писательский съезд, расселяли в гостинице "Москва", которой сейчас нет и существование которой уже надо доказывать. В номер набилась масса писательского народу, было дымно, поскольку курили все сразу, и душно, ибо никак не могли открыть окно, оказавшееся то ли забитым, то ли заклинившим. Стол был заставлен бутылками и тонкими стаканами, некоторые из которых были в подстаканниках. Стоял общий гул разговора, каждый перебивал каждого, кто пел, кто свистел, как курский соловей, кто бил каблуками в паркет, исполняя "барыню". В общем, гуляли по полной программе писатели-деревенщики, к которым меня затащил из ресторана ЦДЛ один довольно известный литературовед. Я был юн, а писатели-деревенщики уже задеревенели в своей славе, говорили свысока, с некоторым пренебрежением к москвичам. И тут завязался разговор, кто как и чем пишет. "Я пишу только рукой, каждую буковку вывожу перышком, чувствую ее!" - говорил Виктор Петрович с доверительным придыханием, как будто рассказывал самую сокровенную тайну своего творчества, при этом не выпуская тонкий стакан из своей крепкой крестьянской руки. Другие дружно поддерживали его, мол, только рукой и можно писать. Я их слушал-слушал, потом не выдержал, и громко прокричал Виктору Петровичу почти что на ухо: "Головой пишут, а не рукой или ногой, задней левой!" Вспотевший Астафьев, сидевший в майке, испуганно отшатнулся, посмотрел на меня и задумчиво сказал: "А Юра-то прав. Головой надо писать... - и помолчав, добавил: - и сердцем". Все дружно выпили и закусили квашеной капустой...
Я неустанно во многих своих работах повторяю, что моя жизнь - жизнь писателя Юрия Кувалдина - в том, чтобы делать литературу в самом широком смысле этого слова, то есть самому писать, самому издавать, и самому читать. Каждый из этих процессов доставляет мне огромное удовольствие. При видимой простоте - Литература самое сложное дело в мире, поскольку Слово - это Бог. Литература - это самая захватывающая вещь на свете, но рассказывать об этом - не самое захватывающее занятие. Мне под силу понять, отчего чуть ли не каждый мечтает стать писателем, но для меня непостижимо, почему люди, захлебываясь от волнения, вслушиваются в чей-либо рассказ о том, как это делается. Когда я в процессе работы над каким-нибудь произведением, то мне хочется, чтобы она длилась бесконечно. Слова живут совершенно свободно, как хотят, как облака, как вода, льются-переливаются от человека к человеку, от века к веку, от народа к народу, из книги в книгу, из вечности в вечность. С годами я пришел к тому, что Чехов называл рассказом о пепельнице, то есть меня мало тревожит, о чем рассказывает произведение, но меня волнует, как это произведение написано. Художником ли?
Поэтому я всегда обращаю внимание не на то, что говорит персонаж, а как он это говорит. Вот на этом "как" Федор Крюков, как художник, мыслящий в образах, и держится. Я навскидку выбрал несколько примеров из разных вещей Крюкова, чтобы было видно, кто как говорит:

- Да я что же на словах могу сказать? - заговорил сту¬дент, вставая с места и покоряясь необходимости повторить в двадцатый раз одно и то же, что он говорил всем односум¬кам об их мужьях в эти два дня. ("Казачка")

- Нет, нет! Не надо, пожалуйста! - сказал я своему лю¬безному собеседнику и ушел, оставив в нем о себе мнение, вероятно, не высокое. ("Из дневника учителя Васюхина")

- Билеты были до Лукьянова городу, - заговорил вдруг старичок в длинной свите, быстро и оживленно поглядывая своими проворными и наивными глазками на стоявших и сидевших вокруг тачки людей. ("К источнику исцелений)

- Ей-богу, не брешу! - сказал он искреннейшим тоном и перекрестился в доказательство. ("Встреча")

- Денек-то румян нонче, - умиленным голосом прерывает неожиданно Соболь красноречивое и тягостное молчание. - Только вы, барин, калошки наденьте, - заботливо прибавляет он... ("Отрада")

- Стать в затылок и не разговаривать! - тонким, раздра¬женным голосом кричит на них старший надзиратель и, несколько понизив голос, прибавляет длинное непечатное слово. ("Полчаса")

- Позвольте! - в отчаянии воскликнул я - тоном не возражения, а мольбы, и опять огонь стыда бросился мне в лицо. - Позвольте... но как же? Вы сами понимаете... ("В камере № 380")

- Смертная казнь, - коротко, с щеголеватой сухостью, повторил прокурор и незаметным движением сбросил с носа свое золотое украшение. ("Мать")

А в голосе у него все те же льстиво шутовские нотки, полу конфузливый смех, - должно быть, думает, что это самый выигрышный тон в его положении.
- Работы искать не пробовали? ("Человек")

- Сроду меня ни один генерал не целовал, а этот поцеловал, - всхлипывающим голосом продолжал Бунтиш, утирая нос пальцами. - А мороз был... ("Счастье")

— Я не согласен, что вы хотите самоубиваться! - весело возражает Иван Парменыч, подбираясь и молодея от близо¬сти барышень. - Как это можно! вид какой!.. воздух какой!.. ("Без огня")

- Не любитель? - спросил он, дипломатически обходя резкость выражения о. Ионы. ("Сеть мирская")

- Да... Так из пеклеванного теста его, - продолжал Шишов неторопливо, с манерами опытного повествователя... ("Мечты")

- Что верно, то верно! - грустно повторил он, прислу¬шиваясь к ровному шуму ветра в голых ветвях и монотонному чиликанью какой-то серенькой птички. Наладила она одно коленце: чим... чим... чим-чим-чим... И дальше не шла. Чиликнет, помолчит и опять повторит. ("Зыбь")

- Всемирная! - качнув головой, согласился Семен Уласенков и достал кисет с табаком. - Весь мир под гребло... ("Четверо")

- Да уж прием был, болезные мои, - последнюю рубаху чуть не отдала", - сверкая зубами и глазами, изгибаясь от смеха, говорила Уляшка... ("Душа одна")

Я немножко взыскательным тоном, обывательски пугаясь темы, соприкасающейся с «распространением ложных слухов», сказал:
- ...«Говорят»... Сам увидишь — тогда говори... ("Обвал")

Кто-то пытается управлять словами, давать указания языку. Но это те люди, которые не понимают, кто они, куда и откуда. Впрочем, страна, построенная на борьбе со Словом, страна, ради которой расстреливали культурных и умных пачками, сама сыграла в ящик вместе со своими пареньками-романистами, с Союзом писателей СССР из девяти тысяч членов, с цензурой, с запретом на издательское дело и прочими и прочими "нельзя". Да я родился в стране "нельзя" и делал все возможное, чтобы она превратилась в страну Льзя! И чтобы восторжествовала Литература. В самом слове "литература" содержится указание на величие этого дела, на элитарность - эЛИТер! Биологические субъекты смертны, как мухи, а язык вечен и он - Бог. Писатель за короткое биологическое существование перекладывает свою душу в слова, в буквы, с непостижимым мастерством, с художественным восторгом, и тем самым обеспечивает себе метафизическое бессмертие. Мы смело произносим имена: Пушкин, Достоевский, Толстой, Платонов, Мандельштам, Булгаков... и вот теперь - Крюков, забывая о том, что их нет на свете, их тела истлели в могилах или в ямах, рассыпались на атомы, превратившись в другие соединения: в травы, деревья, в облака, в небо... Но они стоят на полках и говорят с нами, говорят живее всех живых. Вот в чем дело! Язык бессмертен. А если он Бог, то он един. Русский язык, как и испанский и прочие языки - это одно и то же, один язык. Это как дерево. Ствол пошел из Египта, а потом пошли ветви: арабские, китайские, немецкие, французские, славянские, русские и так далее. Из Египта язык двинулся; много позже возник Израиль, и совсем в позднюю эпоху возникли Эллада и Рим. Да, язык двинулся из Египта, и в России закончится. Воссияет Христос в России. Наступит у нас всемирная Паруссия (окончательное объединение языков, воссияние Истины). Был Ад, стал - Лад! Татары бились с русскими, немцы с французами и так далее, полагая, что они какие-то не такие люди, что они обладают правом на истину, что у них свой бог, свой язык. И красные с белыми. А истинный художник всегда сидит на облаке, интеллект поднимает его ввысь. "Трудно быть Богом", - сказали Стругацкие. Максимилиан Волошин эту же мысль выразил предельно четко:

И красный вождь, и белый офицер -
Фанатики непримиримых вер -
Искали здесь, под кровлею поэта,
Убежища, защиты и совета.
Я ж делал все, чтоб братьям помешать
Себя губить, друг друга истреблять,
И сам читал в одном столбце с другими
В кровавых списках собственное имя...

Да, бились страны и народы, и даже брат шел на брата, полагая, что он прав. Как они заблуждались! Язык в мире, на Земном шаре, да и везде - один, и он начинается со слова "Бог", в котором зашифрована страшно-прекрасная сущность мира. Трудно быть писателем, то есть не участвовать в распрях за своих против чужих, трудно быть Богом, но необходимо, ибо у писателя, как у Бога, все свои, люди, появившиеся на свет от священного совокупления. И они не виноваты, что их совокупили. Философы полагали, что жизнь есть существование белковых тел. Я же говорю: жизнь есть всеобщее совокупление: буквы с буквой, слова со словом, водорода с кислородом, мужчины с женщиной... Только при совокуплении возникает новое. Читайте мой роман "Родина" и вы обретете счастье. Все религии мира, даже не подозревая о том, поклоняются одному Богу или началу языка из двух скрещенных палочек: "Х". И строятся на нем путем сокрытия букв, как на фундаменте. Какие-нибудь майя не знали, что логос пришел к ним по проводам человеческих тел из Египта, а само слово "майя" означает "Моисей"... В 1970-х годах в просвещенном литературном кругу только и разговоров было, что об авторстве "Тихого Дона". Я с максималистским жаром доказывал каждому встречному-поперечному, что подделать можно все что угодно, кроме тональности, кантилены. Стоит лишь открыть любую вещь Крюкова, хотя бы "Казачку", и понимающий писатель это сразу почует... Читать Федора Крюкова нужно учиться заново. Сильный писатель, мощью веет, до холодка пробирает.

Ежемесячный литературный журнал "Наша улица", № 2-2005
Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад" Москва 2006 Тираж 2000 экз. Том 10, стр. 374.