Юрий Кувалдин ФАЗИЛЬ ИСКАНДЕР: «Я ВЫЗВАН РУССКИМ ЯЗЫКОМ ДЛЯ ВСТРЕЧИ С БОЖЬИМ ДУХОМ» эссе

Юрий Кувалдин

ФАЗИЛЬ ИСКАНДЕР: «Я ВЫЗВАН РУССКИМ ЯЗЫКОМ ДЛЯ ВСТРЕЧИ С БОЖЬИМ ДУХОМ»

эссе

На снимке: Юрий Кувалдин и Фазиль Искандер (1988)


На даче на чердаке слушаю «Голос Америки». «You listen to the voice of America». Передают главу из романа Фазиля Искандера «Пиры Валтасара».
«И в этой тишине, с лицом, прикрытым башлыком, с распахнутыми руками, дядя Сандро стремительно прошуршал на коленях танцевальное пространство и замер у ног товарища Сталина.
Сталин от неожиданности нахмурился. Он даже слегка взмахнул сжатой в кулак трубкой, но сама поза дяди Сандро, выражающая дерзостную преданность, и эта трогательная беззащитность раскинутых рук и слепота гордо закинутой головы и в то же время тайное упрямство во всей фигуре, как бы внушающее вождю, мол, не встану, пока не благословишь, заставили его улыбнуться.
В самом деле, положив трубку на стол и продолжая улыбаться, он с выражением маскарадного любопытства стал развязывать башлык на его голове.
И когда повязка башлыка соскользнула с лица дяди Сандро и все увидели это лицо, как бы озаренное благословением вождя, раздался ураган неслыханных рукоплесканий, а секретари райкомов Западной Грузии еще более удивленно приподняли брови, хотя казалось до этого, что и приподымать их дальше некуда.
Сталин, продолжая держать в одной руке башлык дяди Сандро, с улыбкой показывал его всем, как бы давая убедиться, что номер проделан чисто, без всякого трюкачества. Он жестом пригласил дядю Сандро встать. Дядя Сандро встал, а Калинин в это время взял из рук Сталина башлык и стал его рассматривать. Неожиданно Ворошилов ловко перегнулся через стол и вырвал из рук Калинина башлык. Под смех окружающих он приложил его к глазам, показывая, что в самом деле сквозь башлык ничего не видно.
- Кто ты, абрек? - спросил Сталин и взглянул на дядю Сандро своими лучистыми глазами.
- Я Сандро из Чегема, - ответил дядя Сандро и опустил глаза. Взгляд вождя был слишком лучезарным. Но не только это. Какая-то беспокойная тень мелькнула в этом взгляде и тревогой отдалась в душе дяди Сандро...»
Я как-то сказал:
- Маленький человек с чудинкой всегда привлекал писателей… Один Поприщин чего стоит!
Фазиль Искандер сказал:
- О да! Удивительно, что во всей мировой литературе самые пронзительные, самые потрясающие образы людей с прекрасной душой обязательно связаны с тем, что они умственно неполноценны. Таков Дон-Кихот Сервантеса, князь Мышкин в "Идиоте" Достоевского, таковы "Старосветские помещики" Гоголя, "Простая душа" Флобера, Герасим в "Муму" Тургенева, Матрена в "Матренином дворе" Солженицына...
Выслушав этот солидный перечень, я сказал:
- А ваш дядя Сандро?
Фазиль Искандер согласился и развил мысль:
- Из того же ряда… Не о них ли сказано в Писании, что нищие духом первыми войдут в царство небесное? Но почему именно они отличаются такой привлекательной силой? Не потому ли, что нормальный развитый ум обладает способностью к самозащите. Что бы мы ни говорили, развитый ум прежде всего развивается для самозащиты. Кроме того, множеством вопросов, возникающих в нем, он невольно отвлекает душу от ее главного дела.
Я сказал:
- Будьте як дети…
Фазиль Искандер продолжил:
- Только эти люди, безоружные и беспомощные, как дети, брошенные в наш звериный мир, творят единственное, что они могут: любовь, добро. И они обречены погибнуть. И тут мы, так сказать, умственно полноценные люди, потрясаясь и выпрямляясь, хотя бы на время, догадываемся, что именно они лучше всех выполняли главное предназначение человека в этом мире - творить добро. А если это так, они-то и были самыми умными людьми - умом сердца. В таком случае слава и уму писателей, создавших образы этих людей, как знак преклонения перед ними, как знак несуетности и ненапрасности своего ума...
Во второй половине 80-х годов страна забурлила. Куда там 60-м годам - там была слабенькая оттепель. А тут разлилось море буйное свободы. Потоком пошли запрещенные рукописи, многие из которых при появлении на свет сразу же потеряли свою силу, а их авторы стали меркнуть на глазах. Не буду перечислять, но лучше бы они сидели в углах, и продолжали кричать, что их не печатают. С настоящими писателями такого произойти не могло. К их числу я отношу великого писателя Фазиля Искандера. С ним я был знаком с начала 70-х годов. Познакомились мы в Коктебеле.
Коктебель! Море подкатывает свои нежно шуршащие волны к порогу моей кельи, беленой известкой. Вместо двери колышется в слабом морском ветерке занавеска. Кажется, что я плыву на корабле. В тенистом писательском парке с кипарисами, туей и высокими акациями мы бродим с Фазилем Искандером в бесконечных разговорах о литературе. Неумолкаемо трещат цикады.
Думая о сущности писателя, я проговорил:
- Писатель на меньшее, чем спасти мир, не согласен. Отсюда категоричное высказывание Достоевского о том, что красота спасёт мир.
Фазиль Искандер, после продолжительной, как обычно, паузы, сказал:
- Мы чувствуем, что красота вечна, что душа бессмертна, и наша собственная душа радуется такому шансу. Художник нас утешает правдой своего искусства. У искусства две темы: призыв и утешение. Но в конечном счете и призыв есть форма утешения.
Небо уже почернело, разрешив светить колючим звёздам да жёлтой лампочке у рабочей столовой, в свете которой мы с Искандером увидели Володю Купченко. Что бы ни возникло в памяти связанное с Коктебелем, всегда неизменно вспоминается Володя Купченко, в шортах, и со своими кастрюльками-судками, идущий в рабочую столовую. Петрович, как я его зову по отчеству, носит в судках первое - щи или суп, и горячее второе блюдо - кашу, макароны с мясом и с подливкой, а также компот. Светлая русая борода, толстые линзы очков. Ночь. Свет высокого фонаря плавно покачивается от морского ветерка на желтой стене столовой. Владимир Петрович Купченко ночной сторож и знаток творчества Максимилиана Волошина. Живет в маленькой комнате первого этажа Дома Волошина.
Я рассказывал Искандеру о своих замыслах, он что-то отвергал, что-то предлагал, когда прогуливались мы по коктебельской набережной, или сидели на террасе дома Волошина. Помню, в 1972 году, бродя по писательскому парку среди кипарисов и акаций, под треск цикад и шелест моря, я читал Фазилю Искандеру наизусть моего любимого Осипа Мандельштама: «Золотистого меда струя из бутылки текла // Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела: // Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла, // Мы совсем не скучаем, - и через плечо поглядела...»
Я внимательно вслушиваюсь в размышления Фазиля Искандера о том, что вот мы говорим: эта картина поэтична, этот рассказ или стихотворение поэтичен. Но что это значит? Конечно, это значит, что они талантливы. Но в чем суть самого таланта? Талант необъясним, как Бог, но Бог объясним необъяснимостью таланта. Суть, на его взгляд, в том, что истинный талант ту или иную картину жизни умеет осветить светом вечности, умеет вырвать из жизни и показать ее на фоне вечности, поэтому мы и радуемся такому художественному произведению, часто не осознавая причину радости. Мы говорим себе: "Как живо! Как точно! Как правдиво!" И все это верно, но не до конца. На самом деле нас восхищает эта живость, правдивость, точность потому, что все это просвечивается сквозь вечность. Нас радует и обнадеживает двойственность ее существования. Картина нас радует здесь, потому что одновременно там. Она ровно настолько радует здесь, насколько она там. Мы чувствуем, что красота вечна, что душа бессмертна, и наша собственная душа радуется такому шансу. Художник нас утешает правдой своего искусства. У искусства две темы: призыв и утешение. Но в конечном счете и призыв есть форма утешения. Так полагает Фазиль Искандер.
Первое полное издание сборника рассказов «Сандро из Чегема» Фазиля Искандера я организовал в издательстве «Московский рабочий» в 1988 году. Мы долго сидели у Искандера, складывая рассказы в роман. И своего давнего приятеля художника Николая Недбайло я привел на этот трехтомник. Он сделал множество черно-белых рисунков пером и тушью. Сначала, конечно, Николай Недбайло по моим пересказам выдающейся главы Искандера «Пиры Валтасара» написал большой холст маслом, и мы эту огромную картину принесли в подарок Фазилю Абдуловичу на день его рождения. Потом, в 1990-м году, я сам под маркой «Вся Москва» издал фолиант - весь роман «Сандро из Чегема» в одном томе 100-тысячным тиражом. Надо сказать, что Фазиль Искандер был читателем всех моих главных произведений, он давал мне рекомендацию в Союз писателей, он написал предисловие к моей первой книге «Улица Мандельштама», и самолично в середине 80-х годов отнес в издательство «Советский писатель» рукопись моей книги «Избушка на елке» со своей «пробивной» рецензией.
Фазиль Искандер говорит глубоким басом очень медленно, с большими паузами, от которых иногда собеседнику делается не по себе.
Я высказал своё понимание писательства:
- Писатель не живёт в социуме, он творит собственный космос с только ему присущим социумом.
Фазиль Искандер медленно пробасил:
- Я хочу высказать предположение, которое может показаться парадоксальным. Гений нации самым слабым, отсталым формам национальной жизни придает самый цветущий вид. В этом, может быть, подсознательно сказывается благородный пафос лечения нации, если это вообще возможно.
Взгляд его больших чёрных глаз почти гипнотизирует, отсылая как бы к его саркастической повести «Кролики и удавы».
Положив локти на стол и обхватив голову, долго смотрит в одну точку, как будто взвешивает все «за» и «против» в высказываниях собеседника.
Он вообще нетороплив.
Это чисто писательская манера, поскольку силы нужно распределить на всю жизнь. А Фазиль Искандер пишет именно всю жизнь. Причем пишет на пишущей машинке, тоже медленно, одним-двумя пальцами, но написав по фразе каждый день, к концу года их становится 365. Но он не ограничивается одной фразой. Как правило из-под его руки выходит в день по странице.
Фазиль Искандер мастер рассказа. По сути дела, его «Сандро из Чегема» не вполне роман, потому что состоит из рассказов с одним главным героем - дядей Сандро.
Он великолепно как бы из ничего создаёт новое произведение, ведь важно не о чём пишешь, а как пишешь.
Он создает великолепную художественную ткань, если хотите, художественное полотно.
Как Господь Словом создает материю и всё что угодно на свете, так Фазиль Искандер из букв создаёт свою вселенную.
Писатель должен уметь художественно развивать локальную тему до симфонического звучания, не перегружая её новыми персонажами и боковыми ходами.
Должен долбить одну и ту же мелодию, обогащать избранных персонажей, но подключая новых.
Чеховскую сентенцию о рассказе о пепельнице Фазиль Искандер фантасмагорировал до выражения: писатель из мухи делает слона.
Об одной мамалыге у него написаны «километры».
«Так вот, в то утро дядя Сандро вместе со своим другом сидел за столом и завтракал. Они ели холодное мясо с горячей мамалыгой. Дядя Сандро нарезал аккуратные кусочки мяса, обмазывал их аджикой, клал в рот, после чего досылал туда же ломоть мамалыги, не забыв предварительно окунуть его в алычевую подливку. Хозяин время от времени подливал красное вино...»
«В ноздри мне ударил самый сладкий в мире запах, запах родной кухни, откуда мне столько раз выносили кукурузу и другие вкусные вещи. В кухне вовсю пылал очаг, и на большой скамье возле него, глядя на огонь, сидел мой старик, и я увидел его родное, горбоносое лицо. Рядом с ним сидел его сын, добрая душа, охотник Иса. А у самого огня, склонившись к котлу с мамалыгой и
помешивая ее лопаточкой, стояла жена Кязыма. А в стороне от дверей на кушетке сидела с веретеном старуха, и тут же возились дети Кязыма, мальчик и девочка, которых я не раз катал на себе…»
«Женщины стали раздавать тарелки с горячей мамалыгой, раскладывать из больших мисок куски дымящегося мяса, разливать алычовую подливу...»
«Гудел костер, похрустывала шкура, и вся его мокрая одежда дымилась, и под ней легко угадывалась гибкая мощь юного здорового тела. А потом за длинным низким столиком дети ели вареное мясо с мамалыгой, да еще разносили по своим домам соседские паи я рассказ о том, как их брат убил дикую козу. Так неужели это он сидит сейчас, сгорбившись своим опустелым телом, и тянет среди лета к огню свои зябнущие руки?..»
«Он сделал своей ужасной металлической ложкой углубление в мамалыге, вложил туда куски этого жира из банки, и жир, теперь растаяв, растекался по мамалыге. Он ел фасоль, макал мамалыгу в это тающее масло и с хрустом разрезал зубами скрипящую и капающую соком капусту...»
А ведь мамалыга всего лишь каша из кукурузной муки мелкого помола.
О чём при встречах говорят писатели? Конечно, о книгах. Размышляя однажды о дорогих сердцу книгах, Фазиль Искандер очень просто и точно подметил их особенность: эти книги хочется перечитывать. Почему? А потому, что главным и неизменным признаком удачи художественного произведения является именно это неутолимое желание вернуться к нему, перечитать его и повторить наслаждение. В силу жизненных обстоятельств мы можем и не вернуться к любимому произведению, но сама надежда, мечта вернуться к нему греет сердце, придает жизненные силы.
Мы и книга.
Мы умираем.
Книга, та, которую хочется перечитать, вечна.
Эту мысль я довёл до некоторого абсурда, который, как мне кажется, точнее любых логических доводов.
Так вот. День неимоверно раздвигается в размерах, когда читаешь великую книгу. Какую? Я же сказал, великую. А какую книгу можно отнести к великим? О, тут, брат, такие горизонты открываются, что уму не постижимо! Тут дойдешь чёрт знает до каких книг! Они ещё, быть может, и на полках-то не появились, а ты её уже читаешь. Нет этой великой книги ни в одной библиотеке, нет ни у кого в списках, тем более не сыщешь её в богатейших кладовых интернета, поскольку гениальный читатель этой книги ещё не родился.
Сидели как-то у Фазиля, выпивали, закусывали.
Я выпил с удовольствием рюмку и сказал:
- Иногда пишу, не отдавая себе отчёта, что я пишу и как это делаю, на автопилоте. Конечно, это состояние имеет название - вдохновение…
Фазиль Искандер, неспешно закуривая, подхватил:
- Да. Вдохновение может заблуждаться, но оно не может лгать. Скажу точнее, все истинно вдохновенное всегда истинно правдиво, но адресат может быть ложным. Представим себе поэта, написавшего гениальное стихотворение о животворной разумности движения светила с запада на восток. Можем ли мы наслаждаться таким стихотворением, зная, что оно не соответствует законам
астрономии? Безусловно, можем! Мы наслаждаемся пластикой описания летнего дня, мы даже наслаждаемся очарованием доверчивости поэта: как видит, так и поет!
И тут вступил неутомимый Андрей Битов. Он держал бутылку водки, почти не выпуская, другой рукой опрокидывал стопку, и так, со стопкой и бутылкой в руках, развивал почти недосягаемую мысль о вероятностном совпадении текста и подтекста, улавливая самые неожиданные ассоциативные ходы, вращая монотонные фразы, а говорил он приглушённо и монотонно, как дьячок читает молитву в храме, стараясь на каждую каноническую мысль ответить свободным противопоставлением, выверяя отмеченное контрапунктальным сравнением, взвивая её до трансцендентной метафоры, так что у нас голова начинала вертеться, как в колбе Битова вертелся нескончаемый поток слов, каждое из которых тянуло за собой новое слова, не предполагая остановки, и так продолжалось после каждой стопки по многим минутам, на что неисчерпаемо терпеливый Фазиль, обращаясь к Битову, басовито наконец-то вставлял:
- Старик, дай слово вставить…
Битов несколько смущался, как будто его застали врасплох при стрельбе в окно директора школы из самодельной рогатки, но умолкал на мгновение, в которое Фазиль успевал вставить босовую фразу:
- Ну, за верхнюю чегемскую дорогу! - И опрокидывал стопку.
Вечно юный Стасик Рассадин, махнув с удовольствием свою дозу, тут же добавлял:
- И за нижнюю!
Рассадин писал об Искандере: «"Кто организовал вставание?" - спросит, согласно еще одной легенде о нем, Сталин, узнав и разгневавшись, что московская послевоенная публика поднялась как один человек, едва на сцену вышла Анна Ахматова. И этот вопрос вполне логичен с точки зрения власти, которой все (нет, оказывается, еще не все!) удалось подчинить и регламентировать, но абсурден с точки зрения обладающих Тайной или хоть знающих, что она есть. Им, в свою очередь, трудно понять, как это возможно, чтобы порыв благодарности и восхищения не был «безотчетен, как тайна пола». Непроизволен. Свободен...
Внутренняя свобода и рабство, непреодолимость (или, напротив, преодолимость?) границы меж ними - все это многообразно воплощено и осмыслено в романе «Сандро из Чегема»: на бытийном и бытовом уровне, на горней высоте трагедии и в душноватых низинах фарса. В главу «Дядя Сандро и раб Хазарат», ведущую речь об экзотически диком припадке натурального рабовладения, вклинится, будто по незагаданной писательской прихоти, история летчика, лихого в бою, но до того заробевшего перед возможным доносом о его связи с немкой, что оскорбительно никнет не только его неукротимый дух, но, кажется, и мужская плоть. Чегемский мудрец Джансух, сказочный «сын оленя», в ком распознаешь одновременно черты и Маугли, и - даже! - Иисуса Христа, будет высказываться в самом философическом роде: «Запомните, что рабство уже тем плохо, что создает у труса, связанного цепью, чувство равенства с героем, связанным цепью». А в главе «Дядя Сандро и конец козлотура», аукающейся с молодой искандеровской повестью, герой-рассказчик с чертами явного автопортрета, не пугаясь самоумаления, поведает, как с утомительным хитроумием отвергал посягательства начальника на свою независимость, которую тот норовил обуздать поручениями сходить за папиросами или боржомом,- суета, мельтешенье, интриги, несерьезное состязание не слишком значительных самолюбий, словом, микромирок, лишь вырываясь из коего автор обретает свою раскрепощающую иронию. Но и сквозь суматошность проступает неотвязная мысль о стыдливой неприкосновенности все той же Тайны, о неизбежности покушений на нее, о непримиримости двух систем жизненных ценностей...
Вывод: внутреннее освобождение интеллигенции - непременный залог внутреннего освобождения народа, даже если он равнодушен к ее усилиям и не считает себя заодно с нею, полагая смешные интеллигентские заботы не имеющими отношения к серьезной прозе жизни. Как бы то ни было, «хранители тайны и веры», повторяя строку поэта, они, те и другие, и никто больше. И освободиться им суждено лишь сообща.
...Герой-повествователь романа, полуреальный, полуусловный двойник Искандера, встречается в городе со стариком-чегемцем, и тот, не умея понять, что ж это за профессия - сидеть за столом и невесть что корябать, толкует ее по-своему: земляк, мол, «при должности, из Присматривающих...
- Небось деньгами подтираешься? - крикнул он, радостно сверля меня своими желтыми ястребиными глазами.
Я засмеялся.
- Подтираешься, - повторил он уверенно и неожиданно добавил: - А вот то, что вы Большеусого сверзили, это вы неплохо придумали.
Я пожал плечами, чувствуя, как трудно ему объяснить неимоверность расстояния между мной и теми, кто его в самом деле сверзил. Но, с другой стороны, главное он определил точно - Присматривающие свергли Большеусого, а на каком расстоянии тот или иной из Присматривающих, или, как они еще говорят, Допущенных к Столу, от тех, кто его в самом деле сбросил, это и вправду не имеет никакого значения. Важно то, что не он, охотник Тендел, не он, пастух Махаз, и не все они, чегемцы или подобные чегемцам, это сделали, а люди совсем другого сорта, то есть Присматривающие сверзили Присматривавшего над всеми Присматривавшими, и теперь вроде всем полегчало (оттого так весело об этом), но главную выгоду все равно заберут Присматривающие, иначе и не могло быть, для этого и было все затеяно. Вот как можно было понять его слова в сочетании с зычным голосом и сверлящими ястребиными глазами».
Писатель-чегемец здесь - добросовестный толмач оказанного чегемцем-крестьянином, и если односельчанин не совсем признает в небуквальном переводе свой оригинал, это неважно.
Да, народ и интеллигенция не остались, по счастью, в стороне от результатов того, первого, свержения Большеусого (называя его по-чегемски), которое совершил, как бы сказали они же, Хрущит. Но к процессу свержения их не допустили, ни тех, ни тех, даже одернули, а освобождение, пришедшее сверху, прекрасно, как всякий подарок, но недостаточно. Иллюзии - одна из форм внутренней несвободы, и потому не в 60-е годы, а десятилетием позже, в пору безыллюзорности, начался наконец долгожданный процесс самоосвобождения, то есть и самоосознания - своих прав, своей сущности, которая проявляется лишь в атмосфере свободы и своих неприкосновенных Тайн. Начался, как бывает, с интеллигенции, которая сделала первый шаг, - пока всего только первый, отнюдь не обеспечивающий победы, потому что дело свободы станет не безнадежным лишь в том случае, если в самые широкие массы проникнет сознание: освобождение реально, ежели совершено своими собственными усилиями. Не иначе...»
Между прочим, Андрей Битов направил в Нобелевский комитет вот такое письмо:
«Обращение Русского ПЕН-центра в Нобелевский комитет
Уважаемые члены Нобелевского комитета!
Однажды (в 1998 году) я уже осмеливался отправить вам письмо, предлагающее номинировать на Нобелевскую премию по литературе Беллу Ахмадулину. Это очень нужно было сделать тогда, но теперь уже слишком поздно…
Сейчас хочу сделать то же самое и, пока не поздно, номинировать на премию Фазиля Искандера - величайшего из ныне живущих наших писателей. Верю, что Исполнительный комитет согласится со мной. Я считаю его роман «Сандро из Чегема» лучшим романом в русской литературе XX века. Не зная ничего о том, что называется «магическим реализмом», он к нему пришел, по счастливой случайности родившись в маленькой, уникальной стране Абхазии на побережье Черного моря. Она стала для него лупой, через которую он смог увидеть всю Советскую империю.
Рожденный в Абхазии, он стал русским писателем, мастерски владеющим русским языком. Он остается непревзойденным своими современниками и продолжает великую традицию русской литературы. Его часто сравнивают с Львом Толстым в силе и мощи описания характеров. В отличие от большинства писателей той эпохи, которые попробовали и потерпели поражение, он смог схватить даже характер Сталина, полностью пренебрегая социалистическим реализмом. Поэтому я отваживаюсь поставить его роман «Сандро из Чегема» в один ряд с величайшими произведениями европейской литературы, такими как «Дон Кихот» и «Бравый солдат Швейк». Я считаю его роман лучшим портретом рухнувшей империи.
В те времена, когда он писал особенно активно, считалось недостаточным быть просто хорошим писателем. Произведения должны были быть подкреплены честностью автора, и Искандер хорошо известен своей твердой приверженностью гуманистическим ценностям.
Будет огромным упущением, если этот писатель не получит того признания, которое он заслуживает.
Андрей БИТОВ
P.S. Исполнительный комитет Русского ПЕН-центра горячо и единогласно поддерживает мнение своего президента и выдвигает кандидатуру Фазиля Искандера на Нобелевскую премию в области литературы. Его шедевр «Сандро из Чегема» демонстрирует полноту мультикультурной жизни СССР и неистощимое чувство юмора, которое дало возможность нациям и народам страны выжить в бесчеловечных и враждебных обстоятельствах».
Я сказал:
- Легко вышивать по чужому следу, писать о Достоевском, писать о Толстом, писать о… О чём я с язвительным сарказмом говорю в своей повести «Поле битвы - Достоевский»…
Фазиль Искандер на это заметил:
- Писатель не только, как и всякий человек, создает в своей голове образ своего миропонимания, но неизменно воспроизводит его на бумаге. Ничего другого он воспроизвести не может. Всё другое - ходули или чужая чернильница. Это сразу видно, и мы говорим - это не художник.
И конечно, постоянно думаешь о глубине предмета, о его буквально-таки рентгенологическом постижении, до каждого пятнышка. В этом смысле критик старой закваски Станислав Борисович Рассадин не имеет себе равных в литературе. Правда, здесь я не могу упустить из виду моего наставника Владимира Лакшина, а также Ирину Роднянскую, Лазаря Лазарева, Вл. Новикова, Андрея Немзера. Вот, собственно, критики, которые составляют гордость не только русской, но и, как мне представляется, мировой литературы, если полагать, что русская литература основой таковой и направляющей, рецептуальной силой является. Тут я несколько напираю на национальное, но мне нравится национальное в трактовке Станислава Рассадина, книгу которого «Русские...» я издал в 1995 году. В его понимании русские - это те, кто не напоминают о своем национальном, а творят исключительно во всемирном: Александр Пушкин, Денис Фонвизин, Екатерина II, Иван Крылов, Дмитрий Хвостов, Константин Батюшков, Денис Давыдов, Федор Толстой, Александр Грибоедов, Фаддей Булгарин, Кондратий Рылеев, Мария Волконская, Антон Дельвиг, Евгений Баратынский, Петр Вяземский, Николай Языков, Николай Гоголь, Карл Брюллов, Владимир Бенедиктов, Николай Некрасов, Александр Сухово-Кобылин, Козьма Прутков, Александр Островский, Владимир Гиляровский, Николай Лесков, Федор Шаляпин, Антон Чехов. Потому что название книги имеет продолжение «Русские, или Из дворян в интеллигенты». То есть путь этот от национального ко всемирному, к чему пришла уже Европа, вольется в общую единую страну со временем и Россия. Бог один, язык один в разных национальных модификациях, человек везде одинаков. Но до этого надо дорасти. У России очень тяжелая наследственность. До «Русских» я издал не менее прекрасную книгу классика критики Станислава Рассадина «Очень простой Мандельштам». Рекомендовал мне ее к изданию Фазиль Искандер.
Слушаю, и вспоминаю блестящую игру юного пианиста Филиппа Копачевского на моем юбилее в Театре на Таганке 19 ноября 2006 года. А потом вдруг вспоминаю широкую асфальтовую площадь на центральной аллее Новодевичьего кладбища с деревянным крестом на могиле Мстислава Ростроповича, трансформированного художником Александром Трифоновым на картине 1997 года с одноименным названием «Ростропович», экспонировавшейся в 1997 году в Нью-Йорке, когда Ростропович был жив. Впрочем, он и сейчас живет. Помню, на 65-летии Фазиля Искандера Николай Арнольдович играл в Домжуре что-то из Грига.
Коктебель начала 70-х годов. Тихо шелестит за калиткой море. В тени кипарисов и туи за большим дощатым столом идет свободная беседа за чашкой зеленого чая. Сочетание собравшихся бывало таким: Мария Степановна Волошина, отец Александр Мень, критик Владимир Лакшин, Мариэтта Шагинян, Анастасия Цветаева, литературовед Владимир Купченко, специалист по Достоевскому Тамара Орнатская, писатель Фазиль Искандер, литературовед из Загорска Александр Горловский, писатель Владимир Тендряков... и знаменитый авиаконструктор Олег Константинович Антонов. Коктебель - не только культовое место русской поэзии, но и родина русского планеризма. В 1923 году здесь состоялись первые Всесоюзные соревнования планеристов. Была открыта Высшая летно-планерная школа. Именно тут начинал свой путь к звездам молодой Сергей Королев. В Коктебеле представляли свои конструкции Сергей Владимирович Ильюшин, Александр Сергеевич Яковлев и Олег Константинович Антонов. Днем Антонов плавал в море вместе со всеми, загорал на пляже, играл в большой теннис в тени писательского парка, и я часто срезался с ним. Также он очень любил ходить с нами в горы, а однажды даже пошел в поход в Старый Крым, где с любопытством осматривал домик Александра Грина и посетил его могилу на старо-крымском кладбище. Он поражался, сколько много я знаю стихов наизусть, особенно Осипа Мандельштама, да и Волошина я читал часто. Он негромко, всегда интеллигентно просил меня: «Юрий, прочтите, будьте любезны, "За гремучую доблесть...» Я вставал с лавки, на которой мы все сидели и, скандируя, со злостью оглушал собравшихся: «За гремучую доблесть грядущих веков, // За высокое племя людей // Я лишился и чаши на пире отцов, // И веселья, и чести своей. // Мне на плечи кидается век-волкодав...»
Обладая огромными связями в верхних эшелонах коммунистической власти, Олег Константинович Антонов использовал их на благо антисоветской литературы. С его помощью и при непосредственном участии, несмотря на всяческие препоны, мы торжественно отметили 100-летие антисоветского поэта Максимилиана Волошина.
При чтении выдающихся книг, к коим относятся книги Фазиля Искандера, моя мысль взвивается ввысь с необычайной свободой, как будто я сам в себе соединяю все великие книги. И это неудивительно. Поскольку человек размножен в копиях известным сладостным образом до бессчётных экземпляров, то все эти экземпляры всех времён, собранные в одно целое, и есть тот Образ, по которому они созданы. Исходя из этого непреложного факта, можно сказать, что художественные произведения воздействуют на психику столь же неотвратимо, как ночная гроза или звон трамваев на Покровском бульваре. Значимость произведению придают умные читатели, всей своей индивидуальной полнотой вступая в сотворчество с писателем.
В предисловие к моей книге «Улица Мандельштама» Фазиль Искандер писал: «Книга Юрия Кувалдина "Улица Мандельштама" (сборник повестей) - именно книга в самом точном смысле этого слова. При внешне разнообразном материале ее мы все время чувствуем ее внутреннее единство. Единство её в том, что в мире мыслей автор чувствует себя как дома и хочет, чтобы и мы здесь чувствовали себя так же, однако и не слишком при этом распускали пояса, да и автор сам при должном гостеприимстве достаточно подтянут.
Одним словом, это настоящая интеллектуальная, а точнее сказать, интеллигентная проза. Кувалдин не поддается ни волнам скороспелых и скоропреходящих литературных веяний, ни суете "проходных" рассуждений о "положительном герое". Этим в немалой мере объясняется то доверие, которое при чтении испытываешь к его повестям, ибо в работе каждого настоящего писателя важна не только сама система его нравственных, философских, эстетических ценностей, но и последовательность, упорство, страсть в их отстаивании...»
В конце 80-х годов как-то захожу к Фазилю, а там толпа людей в папахах, в бурках с газырями, бурное застолье, цветы, речь по-абхазски. Фазиль Искандер избран депутатом Совета народных депутатов. Правда, праздники быстро закончились, потому что Искандер, походив неделю на заседания, отчетливо осознал свою ошибку. Он не депутат. Он писатель. И дело писателя сидеть за столом и ежедневно писать, а не окунаться в водоворот социальной жизни. Мало-помалу волна делегаций к Фазилю схлынула, абхазцы в своём избраннике разочаровались.
На этот счёт я думаю вот что. Чтобы укомплектовать свою личность тем, что ей необходимо для написания книги жизни, нужно прежде всего не подпадать под влияние авторитетов. Твоя личность - это твоя книга после твоего отработанного тела. Тебя будут всячески отвлекать другие, втягивать в конфликты на той или другой стороне, записывать в какие-нибудь оппозиционные или в правящие партии, сообщать о скором сходе Земли с орбиты, но ты всё это должен немилосердно игнорировать, даже путем хитрости, сказавшись человеком несколько не в себе, ибо до всего этого у тебя нет дела. Ведь ты им не навязываешь бросить все их игры, спрятаться с глаз долой и всю жизнь читать, скажем, Кьеркегора или Данте. Художник не участвует в жизни современников, художник свидетельствует, сохраняет свою душу в вечности, живет в тексте, поскольку душа находится вне тела - в Слове.
Собственно говоря, так и выстроил свою жизнь Фазиль Искандер.
Я свой роман «Избушка на елке» писал с 1979 по 1984 год. Сначала роман назывался «Сыч», по прозвищу главного героя, молчаливо противостоящего системы подавления свободы слова. Роман я принес, как обычно всё новое, Фазилю Искандеру, чья проза по изобразительным, лексическим качествам мне очень близка. Вообще, я никогда не писал содержание, и тем более, сюжет. Сюжет - удел невзыскательной толпы, бегающей по строчкам в метро. Я всегда писал художественно, из-за одной единственной любви к хорошему слову, к фразе, наполненной изобразительными средствами языка, его тайнами. Вот так:
«За окнами виднелись желтые старомосковские особняки, снежные крыши, как будто их укрыли чистыми накрахмаленными простынями. От этого будничный, тоскливый денек казался светлым. Переулки тонули в сугробах. Был виден переплет церковных окон, где стекла запотели от дыханий. А снег все кружился, медля в воздухе, падал, как будто сыпалась из огромного сита мука на мельнице вечности. Прекрасны в такие снежные дни улочки, переулки, площадки, дворы, тупики старой Москвы. Прекрасен их тихий, пряничный вид, навевающий мысли о теплых уютных комнатках с абажурами и этажерками, с приятным гулким перезвоном настенных часов. Беспричинная радость влетает в сердце от этих упоительных картин, дополняемых черной фигурой памятника, виднеющегося за белоколонным домиком в дали бульвара. Белая шапка, белые плечи делают памятник легким, воздушным, и кажется, он вот-вот закачается, оживет и взлетит над прекрасным архитектурным ансамблем, за вычетом безликих башен кооперативов начальства, втиснутых без учета вкусов коренных москвичей, своевольно, как уродливые протезы, в самое сердце Москвы...»
Лучшей похвалой от Фазиля Абдуловича было то, что он отнес папку с рукописью в издательство «Советский писатель», где книга, благополучно пролежав восемь лет, вышла в 1993 году. Работая ежедневно, я еще умею ждать. Работать и ждать - основные качества писателя.
Конец 80-х и начало 90-х годов были отмечены небывалым количеством литературных вечеров, творческих встреч, всевозможной суетой вокруг бесчисленных презентаций и прочими мероприятиями, с обязательными шумными банкетами, с выступлениями артистов… Искандер был нарасхват. Один раз советуется со мною:
- Не знаю, что говорить сегодня в ЦДЛ…
- Ну уж, вам всегда есть, что сказать, - заметил я.
- Почитаю-ка я главу из «Сандро».
Я несколько смутился, зная, что долгое чтение на вечерах угнетает публику, потому что на слух большой объём художественного текста плохо воспринимается.
- Да нет, - возразил я, - лучше всё же просто поговорить, дать выступить другим…
Но Фазиль поступил по-своему. Он сидел за столом с книгой, в своих толстолинзных очках, отчего и без того большие чёрные глаза выглядели неестественно огромными. Он читал и читал. Кое-кто уже в зале, я заметил, вежливо дремал, кто-то тихо пробирался между рядами покурить, кто-то начинал шептаться, отчего в зале возникло какое-то пчелиное гудение. Но Фазиль мужественно продолжал чтение, не реагируя на поведение зала. Минут через сорок в зале осталось всего несколько человек, а Фазиль всё читал и читал. Главы у него были объемные.
«Я окончательно проснулся и отрезвел. Было уже совсем светло. Из ущелья со стороны гор дул сырой ветер, в море работал сильный накат. На берегу напротив нас стоял отдыхающий старик и делал физзарядку. Он медленно, страшно медленно присел на длинных тонких ногах. Он так трудно присел, что сделалось тревожно - сможет ли встать. Но старик, передохнув на корточках, пошатываясь, медленно поднялся и, вытянув руки, застыл, не то устанавливая равновесие, не то прислушиваясь к тому, что произошло внутри него после упражнения...» («Созвездие Козлотура»)
Фазиль Искандер являет нам, без всяческого сомнения, совершенство языка, которое ставит его произведения в ряд классиков мировой художественной литературы, его несравненное мастерство в построении фразы, музыкально звучащей, придаёт его прозе поэтическую возвышенность.
Ну, уж кто не знает, коронного рассказа Фазиля Искандера «Начало» и его изюминку о москвичах: «Единственная особенность москвичей, которая до сих пор осталась мной не разгаданной, - это их постоянный, таинственный интерес к погоде. Бывало, сидишь у знакомых за чаем, слушаешь уютные московские разговоры, тикают стенные часы, лопочет репродуктор, но его никто не слушает, хотя почему-то и не выключают.
- Тише! - встряхивается вдруг кто-нибудь и подымает голову к репродуктору. - Погоду передают.
Все, затаив дыхание, слушают передачу, чтобы на следующий день уличить ее в неточности. В первое время, услышав это тревожное: "Тише!", я вздрагивал, думая, что начинается война или еще что-нибудь не менее катастрофическое. Потом я думал, что все ждут какой-то особенной, неслыханной по своей приятности погоды. Потом я заметил, что неслыханной по своей приятности погоды как будто бы тоже не ждут. Так в чем же дело?
Можно подумать, что миллионы москвичей с утра уходят на охоту или на полевые работы. Ведь у каждого на работе крыша над головой. Нельзя же сказать, что такой испепеляющий, изнурительный в своем постоянстве интерес к погоде объясняется тем, что человеку надо пробежать до троллейбуса или до метро? Согласитесь, это было бы довольно странно и даже недостойно жителей великого города. Тут есть какая-то тайна...»
Когда меня окликают случайные прохожие, я пытаюсь понять, зачем я им понадобился. Оказывается, они меня знают. Довольно-таки странное слово «знают». Вот это очень интересно. Сегодня двое меня остановили. Один на станции «Орехово». Я долго вглядывался в его глаза, но так и не узнал, кто он. В 1989 году он видел стопу моей книги «Улица Мандельштама» в доме книги в Ленинграде на Невском проспекте, отстоял очередь и купил. Другая остановила меня на улице Стромынка, на моем пути от парка «Сокольники» к Преображенскому кладбищу, и сказала, что она меня знает еще по Коктебелю, мы выпивали на палубе с Володей Купченко и Фазилем Искандером. Она назвалась, но ее имя оказалось пустым звуком.
Душа находится вне тела. Это должен знать каждый. И вот я изучаю свою душу, перебирая страницы написанных мною книг. Да, господа! Пора каждому новенькому телу, явленному на свет из лона матери, понять, что душа его должна быть в книге. А если он её не напишет, то доказать через двести лет, что он жил, будет невозможно. Ведь, не надо доказывать существование бессмертных душ, надо просто открыть книги, скажем, Марселя Пруста или Петра Вяземского, Фазиля Искандера или Юрия Нагибина, Франсуа Вийона или Максимилиана Волошина…
Перечитывая Фазиля Искандера, я думаю вот о чём. Человек хочет казаться не тем, что он есть. А кем? Да таким же как ты! Как правило, он ест и пьёт, умеет ходить, спит, работает. Что же он скрывает? Что принято вокруг. Ну, например, не обнажаться при всех. Стало быть, в одежде он уже хочет казаться, а не быть самим собой. В одиночестве в жаркий день он ходит голым по своей квартире и не стесняется себя. Понять, что ты скроен по одной мерке со всеми, нетрудно, но не хочется. Не подходит для похожести на всех ум. Умный хочет казаться глупым, чтобы его не заподозрили в крамоле. Глупый хочет казаться умным, чтобы занять доходное место в штатном расписании государства.
В рассказе «Рукопись, найденная в пещере» Фазиль Искандер вкладывает в уста Сократа мысли о поэтических волнах вечности: «Поэзия - это капля жизни в чаше вечности. Размер капли и размер чаши должны соответствовать друг другу. Если слишком большая чаша вечности и слишком маленькая капля жизни - холодно. Если слишком большая капля жизни и слишком маленькая чаша вечности - мутно. Гомер величайший греческий поэт, потому что поэзия его подчинена этому закону. И хотя у него чаша вечности величиной с Эгейское море, но соответственно и капля жизни нешуточная - Троянская война. Читая Гомера, мы чувствуем, как волны вечности перекатываются через головы его героев…»
В конце февраля 1994 года я взял знакомого оператора с «Центрнаучфильма» с профессиональной камерой «Бетакам», усадил его в свою машину и помчался к Искандеру на Красноармейскую. Накануне я позвонил ему и сказал, что хочу экспромтом снять фильм о нём. Фазиль, как обычно помедлив, прибавил:
- Приезжай…
Приехали. Фазиль влажной расческой зачесал волосы назад. И начали съёмку. Все были приподняты. Я снимал так, как шло. Потом поехали на Божедомку к Достоевскому. Фёдор Михайлович был радушен и гостеприимен.
Я не случайно объединил в этом фильме Искандера с Достоевским, поскольку, по словам самого Искандера, чтение Достоевского в юности производило на него потрясающее впечатление, и он до сих пор уверен, что человек, прочитавший "Преступление и наказание", гораздо менее способен убить другого человека, чем человек, не читавший этого романа, и дело не в том, что Достоевский говорит о справедливой наказуемости преступления, а в том, что Достоевский в этом романе разворачивает перед нашими глазами грандиозную психическую сложность человека и, чем отчетливее мы понимаем психическую сложность живого существа, тем трудней его уничтожить.
Ночью я смонтировал телефильм "Капля жизни в чаше вечеости" на Ямском поле у знакомых ребят. На другой день я, уже один, поехал на Шаболовку в объединение «Лад». Без всякого предупреждения. Пришёл в кабинет к Валентину Тернявскому. Он при мне вставил кассету в видеомагнитофон. Фильм я сделал 25-минутным.
- Великолепный фильм! - сказал интеллигентнейший Тернявский. - Когда ставить в эфир?
- 6 марта в День 65-летия Фазиля Абдуловича, - сказал я.
Фильм пошёл в эфир именно 6 марта 1994 года в самое «смотрибельное» время, часов в 19, после чего я не успевал отвечать на раскалённые телефонные звонки.
Фильм заканчивается басовым чтением Искандера своих стихов:


Не материнским молоком,
Не разумом, не слухом,
Я вызван русским языком
Для встречи с Божьим духом.


Чтоб, выйдя из любых горнил
И не сгорев от жажды,
Я с Ним по-русски говорил,
Он захотел однажды.


Смотреть телефильм Юрия Кувалдина о Фазиле Искандере "Капля жизни в чаше вечности" (1994)

Читать вариант этого эссе в "Независимой газете" "Экслибрис" 4 августа 2016 года

"Наша улица” №201 (8) август 2016