Сергей Ворона о себе: "Родился я в станице Тамань на Кубани. В 1986 году окончил гидромелиоративный факультет Кубанского сельхозинститута и по общему распределению поехал в Тульскую область. Там работал мелиоратором, механиком, там же появились в периодической печати первые мои рассказы. Вскоре волей судьбы был заброшен в Калужскую область, где много лет проработал газетчиком в одной из «районок». Продолжал писать прозу, рассказы публиковались на территории бывшего СССР в газетах и коллективных сборниках (часто под псевдонимом Сергей Таманец). В 1993 году окончил заочно Литературный институт им. А. М. Горького. Профессий и мест работы сменил столько, что не осталось чистой строки в трудовой книжке. В настоящее время проживаю там, где родился и провел свое детство".
Сергей Ворона
НА ВЫДАНЬЕ
рассказ
1
Когда это случилось в первый раз, Клавдия не пыталась припоминать, потому как изо дня в день это происходило естественно и казалось уже настолько обычным, что приносило иногда даже легкое успокоение ее тихому одиночеству. Вот и сейчас – пора идти на обеденную дойку, а она, в ватнике и плотно обмотанном вокруг головы платке, застыла посреди комнаты, прислушиваясь к знакомому фырканью автомобиля на улице. И только повернулась к заиндевелому окну и сделала шаг, как на скрипучем крыльце уже затопали часто маленькие ботинки, потом что-то опрокинулось в сенях и с глухим звуком полетело на пол, толчком распахнулась дверь, и в комнату, опережая свои звонкие голоса, впорхнули ребятишки. В одинаковых сереньких пальтишках и красных шарфиках, словно снегири, пахнут морозом и, раздувая круглые розовые щечки, наперебой: «Бабушка, бабушка!» И как она обрадовалась и развела в стороны руки, чтобы обнять эти два шустрых, припрыгивающих, комочка. Такими она и желала увидеть внучат, здоровыми и веселыми. И она прижимала их к себе крепче и крепче, пока не таял в комнате запах мороза, и не резала слух пустая тишина, - и тогда, вздрогнув, Клавдия вдруг понимала весь обман происшедшего и с трудом расцепляла свои руки, скрещенные у живота.
До снега, не замело еще дорогу к деревне, дочь с мужем и двумя детьми приезжали на своем «жигуленке» из города. Клавдия помнила все: и как они были одеты, и о чем важно рассуждал зять, и что в обед на стол дочь выложила из богатого городского магазина. Воспоминания были настолько свежи, будто близкие родные гостили у нее совсем недавно. Ступая по продавленным, кое-где прогнившим половицам, Клавдия подошла к стене, на которой под прямоугольным, в облущенной сусальной оправе, зеркалом висел календарь. Листики она никогда не отрывала, а отгибала вверх под тугую резинку, отчего в декабре календарь был похож на склоненную лобастую голову. Она сняла календарь, присела тут же, у окна. Диван глубоко прогнулся под ней и вздохнул по-старчески, с треском. Так вздыхала в ее избе вся небогатая ветхая мебель, когда к ней даже невзначай слегка притрагивались. Да и сама изба, чуть потянет с окской поймы лихим ветерком, скрипит и стонет не хуже. И лишь во дворе – без мужской руки – уже все отжило свое и под ветром издыхало плесень да прах.
Ослабив пальцем резинку, Клавдия стала вытаскивать из-под нее прошедшие дни. Один, второй, третий… как их много. А листок, на котором сделала когда-то пометку, все никак не попадался. Просмотреть, казалось, не могла, и поэтому терпеливо продолжала уходить в глубину прожитого. И когда рассеянный взгляд ее, наконец, остановился на знакомой, обведенной неровным синим кружком, красной цифре, она вздохнула с облегчением, завела одну руку за голову и развязала на затылке узелок платка. В тот свой последний приезд они взяли ее с собой в лес на автомобиле. Листья берез, помнила она, были уже блеклы – перед тем, как сгореть позолотой, а во всем лесу стояла свежая тишина ожидания перемен. Лес был дальний, и она сначала отказывалась ехать, потому как хаживала там так давно, что и не вспомнить, сколько с тех пор сменилось в ее избе календарей, и успела позабыть все стежки к грибным местам. Так и случилось, как она и предполагала: вернулись ни с чем. Зять и дочь, насупившись, всю обратную дорогу говорили о подорожании бензина и невеселых своих денежных делах, а ребятишкам и вольная прогулка была в радость.
Клавдию удивило, что отсчитанная ею стопка листков оказалась намного толще той, которая оставалась до конца года. Двумя пальцами она сдавила пухлые листки, но толщина их почти не уменьшилась. И она подумала, что ей очень скучно и одиноко без детей, и захотелось, чтобы в следующий выходной они вновь непременно приехали. Но тут ей показалось, что отогнутые листки тем и толще, что в них заключены прожитые дни, полные забот и насыщенные работой, и каждый такой день, несомненно, должен быть в несколько раз толще еще не прожитого дня. Чтобы убедиться в своем предположении, Клавдия пересчитала выходные, и оказалось, что дети гостили у нее тринадцать красненьких цифр назад. А это не так уж и давно. Примерно столько же дней оставалось до конца года. Простая арифметика. И получается (если обмануть себя немножко), что проводила детей к калитке почти вчера, и это почти вчера, уже из автомобиля, зять на прощание сказал: «Ты бы, мать, хотя бы поросенка завела, что ли… Сало нынче в цене, уж не говорю о мясе…»
2
День был морозным, дымчатым у горизонта.
Клавдия осторожно шла, опасаясь поскользнуться, слушала скрип снега под валенками. Узкая тропинка, протоптанная в глубоком снегу, спускалась к краснеющей поперек косогора кирпичной ферме. Холодное солнце ослепительно плавилось в одном из ее узких окон. Клавдия медленно делала шаг за шагом, и когда все же скользила, то тверже давила ступней, чувствуя, как судорожное, неизвестное ей, напряжение передается от ног ко всему телу. Ниже фермы чернел бревенчатый сарай; одна половина его была определена под склад зернофуража, другая – под конюшню. Дальше – не окинуть и взглядом, - придавленная стылым маревом, лежала белая пойма.
Еще издали Клавдия замечала у ближних, торцевых, ворот фермы конюха Афанасия. Орудуя короткими вилами, он выбрасывал из саней парующий силос. Лошадь лениво жевала сено, брошенное ей под ноги. В длиннополом овчинном тулупе и кроличьей шапке, надвинутой по самые мочки ушей, худой и нескладный Афанасий казался богатырем. Клавдия знала, что если Афанасий и заприметил ее, то с умыслом будет продолжать стоять к ней спиной, что если и подходить с шумом, то все равно обернется он, когда она будет уже у самых саней. Обернется – и лицо его озарится приветливым удивлением. Так было всегда. «Ай, Афоня, ай да бес старый, - с усмешечкой выговаривала вслух Клавдия, будто уже стояла рядом с конюхом. – Жених выискался… Ну, пустая голова, чего только не придумает». На ферме, помимо Клавдии, работали еще три доярки. Клавдия приходила на полтора, а то и на два часа раньше их, чтобы успеть к началу дойки накормить своих коров. Она заметно стала сдавать и уже не могла, как прежде, носить полные корзины. И каждой корове выдавала норму только с двух приходов. Ее подруги – кто старше, кто младше, не суть разница в один-два года – еще приноравливались, перекинув жгучую кордовую лямку через плечо, таскать на спине по тридцать килограммов. Клавдии такой груз был уже не под силу. Афанасий загодя привозил ей силос особо, остальным дояркам – сваливал в одну кучу у боковых ворот.
- А вот и Клавушка. – Афанасий, наклонившись, опирался на короткие вилы, лицо его испещрялось мелкими веселыми морщинами. – Я вот все думаю, как бы мы…
- Ну тебя… здравствуй, лучше, - прерывая его, рассеянно ответила Клавдия.
- Хм, с утра не виделись… Тогда – день добрый, как бздышики говорят. Так вот, думаю…
- «Думаю, думаю», - передразнила его Клавдия. – Вилами махай шибче, дело блажь и высушит.
- Эх, Клава, да много нам, старикам, надо-то? Мы бы с тобой… Я до обеда был на центральной усадьбе. Хлеб привез и там все, что наши бабы заказывали…Так, в магазине
поговаривают, в следующем году нам хана. Нашу ферму ликвидируют как убыточную. Мне-то что? Я на пенсии. А другим? А тебе? Вот бы мы с тобой… У меня ж и хозяйство справное…
Клавдия его не слушала. Она почувствовала, что сильно устала, пока спускалась по скользкому косогору. Уставилась мутным взором на кучу силоса и ничего перед собою не видела. Потом разглядела в этой темно-зеленой, исходящей кислым паром, массе календарный листочек с красной цифрой в синем кружке. Показалось, что из дому взяла его с собой и сейчас ненароком выронила. Листок неожиданно распался на кусочки. В одном из них Клавдия узнала свою дочь, в других – внуков. Фигурки крошечные, по-летнему одетые, как в последний приезд.
- Тепло вам в силосе, - пробормотала Клавдия, наклоняясь и протягивая к детям руки.
Земля качнулась и поплыла под ее ногами.
- Да что с тобой, Клава?! – услышала она рядом обеспокоенный вскрик.
Фигурки сложились в листочек, и тот, быстро вращаясь, зарылся в силос.
- А? Ничего, замоталась… - пробормотала Клавдия, приходя в себя и не глядя на Афанасия. – С утра всю ломит.
Она взялась рукой за скобу на воротах, потянула на себя.
Афанасий, как-то сгорбившись вдруг, провожал грустным взглядом ее неширокие, покатые плечи и выпирающие из-под ватника крутые, мужицкие лопатки. «Ох, девка, девка, - прошептал он, - изработалась вся…». Много раз он спрашивал себя и сам не мог дать ответ, почему решил выбрать Клавдию хозяйкой в свою избу. И сейчас этот вопрос вновь впился клином в его мозг. «Жалко ее, - думал он. – Горбатится, а за что? А на кого? Дотянет до пенсии, если к тому времени ферму не закроют… Потом – что? На подворье – хоть шаром покати. У меня ж хозяйство, есть ради чего жить…» Он взял вилы, повертел, снова воткнул в силос. Порылся в кармане. Закурил. Подобрав под себя полы тулупа, сел на край саней. Лошадь, натянув упряжь, привычно подалась вперед, но, не оторвав и копыт от земли, была тут же остановлена строгим окриком.
Мундштук папиросы уже посвистывал при затяжке; Афанасий дунул в мундштук, и последняя искра вместе с пеплом упала на его валенок. Он снова сунул руку в карман. Клавдия все не выходила. Обратно до ворот она не дошла. Перевернув вверх дном корзину, села на нее в проходе между стойлами. Горланили и, бряцая цепной привязью, тянулись к ней мордами коровы, привыкшие к этому времени получать корм. «Сейчас, сейчас, голубушки», - бормотала Клавдия. Закрыла глаза, чтобы не видеть, как все вокруг вращается. Такое состояние, будто кувырком свалилась с косогора. Как тогда, когда девчонкой бегала за матерью на ферму. Весь день потом ходила блаженной. «Мама, мамочка моя…» - Клавдия оперлась руками в колени и, напрягаясь, встала, с кряхтением разгибая спину. Подняла корзину и вилы.
Силос уже не паровал – искрил на солнце ледяными кристалликами. Афанасий привез вторые сани, еще не разгружал, а потрошил стоявший рядом расползшийся рулон сена и подбрасывал лошади.
- Ты б не силилась так, Клава, - говорил он, внимательно осматривая Клавдию. - Тебе до пенсии – год, и так гробишь себя. Разве можно? Скажу председателю, пускай тебя учетчиком поставит – никак полегче.
- Ага, послушает он тебя, - усмехнулась Клавдия.
- Еще как! – сказал Афанасий убедительно.
- А доить ты будешь?
- Найдут, когда припечет! – вспыхнул вдруг Афанасий. – Россия-матушка! (будто смачно выматерился) Век двадцать первый… А людей доводить до такого, а? Это как? Скотина, и та лучшую заботу терпит!
- Мели, Емеля, твоя неделя. - Клавдия была спокойной, ушла в свои мысли, бросая вилами силос в корзину.
- Да ты глянь на себя, - не унимался Афанасий. – Накажу, врача чтоб привез, исследовать вас. От вас же всех бабьего ничего не осталось…
- Ах ты, черт лысый! – вскрикнула Клавдия и вилами взмахнула на него. – Чего ты тогда тут кобелем вертишься? Бесстыдник…
Афанасий, выронив охапку, что подавал лошади, отшатнулся и, попятившись оторопело задом, тут же споткнулся, распластавшись на оползшем рулоне сена. Глаза его расширились и ошалело бегали от сверкающих кончиков вил к своему носу. Он весь сжался в непритворном испуге. Когда же Клавдия тихонько засмеялась, он, все еще не отрывая взгляда от металлических зубьев, сбивчиво залепетал что-то несвязное в свое оправдание. Но верила ему Клавдия мало. Всю жизнь Афанасий был бобылем, скрытным и нелюдимым, и даже изба его, как нарочно, стояла одиноко, поодаль от деревни. (Правда, изба ухоженная, да и хозяйство: кролики, куры, поросята, овцы. Еще бы – должность при силосе, сене, комбикорме…) Завидев председателя, он не осмеливался без вызова к нему подойти и озадачивал себя каким-нибудь делом в укромном уголке. Он и к Клавдии подкатывал, пока была она одна. Придут другие доярки, и конюх станет мрачным и неразговорчивым, до Клавдии не подойдет и даже взгляда не бросит в ее сторону. Странный был он мужик. «Одно правда, - подумала она, - о враче напомнил. Самой сказать надо. Но как? У нас он гость редкий. А тут говорят, дом себе в два этажа возводит… а это опять же – хлопоты, заботы…»
Она опустила вилы и, отчего-то усмехнувшись, произнесла с грустью:
- На кой ляд нам этот врач. – Вздохнула, переведя дыхание. – Все мы тут уже на выданье…
- Это так, так, - подымаясь с рулона и озабоченно отряхивая тулуп, соглашался конюх. – Так, так, фу, черт, сколько налипло…
И от его слов, этих ничего не значащих поддакивающих слов, сердце у Клавдии сжалось до непривычной тупой боли.
3
Работала она уже машинально, будто пружинный механизм, всего однажды когда-то заведенный и теперь, утратив свою новизну, раскручивающийся все более слабыми и слабыми оборотами. И эта дорога – от кучи силоса до коровьих кормушек – была вроде бы и не ее дорогой, а каким-то непрерывным вечным путем, брели которым и мать, и бабка – все те, которых уже давно прибрала земля, и те, чьи ослабленные пружины еще разматывались рядом с нею. И Клавдия, согнутая пополам тяжелой ношей, шла и думала, когда же сработает собачка-стопор на ее механизме: через год, с пенсионной выслугой, либо раньше – завтра иль сегодня кто-то невидимый и властный нажмет на нее легкой рукою…
Когда в другом конце сумеречного помещения появились доярки, Клавдия, услышав и разглядев их, разволновалась. К этому времени она обычно кормила Рябку, свою любимицу. Рябка стояла последней в левом ряду. Перед ней было еще пять некормленых коров. После следовало дать силоса еще восемнадцати коровам в правом ряду. «Вот, черт языкатый, - недобро помянула Клавдия конюха. – И сама хороша – заболталась». Но подошла очередь к Рябке, и Клавдия подумала, что зря плохо отозвалась о конюхе. Скорее всего – сама во всем виновата. Заметила, что и навильников бросает в корзину меньше обычного. Значит, нормы коровам не задавала. Огорчившись на свою нерадивость, Клавдия в то же время почувствовала прилив ко всему телу оставшихся неизрасходованных сил…
Тулуп Афанасия чернел над санями уже у средних, боковых, ворот. Вокруг него копошились с корзинами остальные доярки. Работали на одном дыхании, молча. Будто были в этой жизни сказаны все главные слова. Оставалась только работа, не позволявшая растрачивать силы на пустые разговоры. Да редкие взгляды – когда голова отбрасывалась назад, чтобы из-под надвинутого по самые глаза платка усмотреть: как там подружка? И так же им отвечала Клавдия.
Она набросала в корзину через край, с горкой. Присев, поудобнее подхватила лямку на плечо и, клонясь вперед, попыталась встать. Но силы обманули ее. Будто жаром печи дохнуло в спину, и мелкой дрожью занялись колени, а корзина – словно примерзла к земле. Как была Клавдия согбенной, так и села на корзину в бессилии. Прерывисто дышала, тупо уставившись глазами в сумрак полуоткрытых ворот. Коровы ревели вразнобой, но ей казалось, что она слышит один надрывный голос Рябки. «Сейчас, сейчас, милая…», - прошептала Клавдия одними губами. Выбрав поменьше, положила в рот дольку холодного кукурузного стебля. Она давно уже не чувствовала так остро, как прежде, ни кисловатого запаха силоса, ни приятного терпковатого вкуса, а жевала для успокоения по привычке.
Эту привычку привила мать; она часто брала с собой маленькую Клавдию на ферму и, посадив ее в пустую телячью клетку, совала в рот ей сочный стебелек, а сама спокойно управлялась с коровами. Клетка та существовала до сих пор, и была она за стойлом Рябки.
Отца Клавдия не помнила: дали знать старые раны, полученные в последнюю войну с немцем, и после рождения дочери он вскоре умер. Муж на тюковке сена, тогда она еще носила дочь в себе, подлез неосторожно рукавом под вращающийся привод машины и погиб, мученически. Она заставила себя забыть мужа навсегда, поскольку памятная страшная смерть его сразу заслоняла и все хорошее и доброе, что было связано с ним. И только далекие воспоминания о матери никогда не ложились на душу грустью и были всегда желанны и приятны. Пожалуй, они были единственным подзаводом Клавдиного изношенного механизма. И она понимала это своим сердцем и всегда обращалась в мыслях за помощью к матери. Появляясь в нахлынувших видениях, мама никогда уже не могла обмануть, что обычно делали дети.
Так неожиданно вспотевшую спину уже колко прохватывал мороз, и Клавдия, поведя плечами и всем туловищем, встала. Она придумала хитрость. Опорожнив корзину, поставила ее на оползший рулон сена, - отсюда, пусть с небольшой высоты, удобнее было принять груз. Наполнила снова полнехонько и, бросив лямку на плечо, легко взвалила корзину на себя.
Усталость, смертельная, охватила Клавдию в десяти шагах от Рябки. Она склонила плечо, и корзина мягко ударилась о пол. Присесть не решилась, показалось, что не сможет после подняться. Не могла понять, почему стало вдруг так темно в помещении. Смутно различала передвигающихся доярок и белые бидоны доильных аппаратов в их руках. И что-то гудело, скрадывая остальные звуки, - то ли доильная установка, включенная Афанасием, то ли шум был в ее голове. Рябка вытягивала к ней шею и странно, немо, разевала пасть, вываливая набок черный подвижный язык. Смешная она была, Рябка. Рога росли у нее не обычными полумесяцами, а горизонтальными пиками в разные стороны, между которыми, как высокая прическа, пушился большой клок рыжей шерсти. Она, совсем как человек, качала влево и вправо головой, и Клавдия понимала ее так: «Что-то притомилась ты, моя хозяюшка». Любила эту корову Клавдия.
Несколько раз отдыхая, Клавдия все же дотащила корзину волоком и в изнеможении, опустив голову, облокотилась на клетку. Дышалось тяжело. Лихорадило. Будто организм, подчинившись биению сердца, превратился в одно большое сердце и пульсировал часто-часто. Когда дыхание, наконец, улеглось, Клавдия нагнулась и взяла обеими руками корзину за ручки. Поднатужившись, стала поднимать и подталкивать ее снизу коленом. «Ох, ничего, справимся, - мелькнуло у нее в голове. – Мама после этого всех коров еще руками доила, а у нас автоматика…»
Стояла мертвая тишина, как в осеннем лесу под самый листопад. И Рябка так же беззвучно открывала рот и тянулась, словно хотела подцепить рогом корзину и помочь своей хозяйке. Но эту тишину Клавдия уже не пыталась понимать.
Оставалось еще немного, и корзина ткнулась бы о бортик кормушки, и Клавдия облегченно вздохнула бы, но она вдруг тихо вскрикнула, и пальцы ее разжались. Корзина на бок упала к ногам. Просыпался силос на валенки. Острая внезапная боль, разгораясь внизу живота и подступая к горлу, скрутила Клавдию. Хотела было она закричать, но не смогла сделать и слабый вдох – обожгло горло, словно вместо воздуха хватила кипятка. И молча повалилась на бортик кормушки, перегнувшись туловищем под Рябкину морду. Корова в удивлении отпрянула, снова приблизилась, обдала свою хозяйку теплым дыханием. И долго потом лизала ее голову шершавым горячим языком.
Тамань
“Наша улица” №147 (2) февраль 2012
