Юрий Кувалдин
НОВЫЙ СОСЕД
рассказ
Устав за день от писанины, я вышел на крыльцо и присел на теплые некрашеные доски ступеней покурить. Я прекрасно представил себе, как иду с Маяковским по Чистопрудному бульвару. Чтобы увидеть его лицо, мне надо довольно долго карабкаться взглядом по гранитному высокому постаменту, по широко расставленным бронзовым ногам, по жилету, по пуговицам сорочки, по узлу галстука...
- Владимир Владимирович, - наконец довольно бесцеремонно спрашиваю я, - что вы сейчас пишете?
- Драму о том, как я стреляюсь из-за этой стервы Брик в комнатенке Гендрикова переулка, - каким-то гробовым басом и с нескрываемым презрением отвечает Маяковский.
- Почему же “стервы”? - спрашиваю я.
- Да потому что никто так не умеет любить, как Лилька! - почти что кричит Маяковский и начинает мелко дрожать, разбрасывая брызги слез.
Маяковский пил мало - главным образом, вино того сорта, которое теперь называется “Советским шампанским”, а в те годы называлось шампанским “Абрау-Дюрсо”.
Хотя Маяковский пил мало, но я слышал от него, что любит быть подвыпивши, под хмельком. Однако это никак не был пьющий человек. Помню вазы с крюшоном. Вот крюшон действительно пользовался его любовью - но это сладкая штука, скорее прохладительная, чем алкогольная, - с апельсинными корками, яблоками, как в компоте. Может, и пил когда-либо в петербургский период, но это, так сказать, вне моего внимания. Иногда он появлялся на веранде ресторана “Дома Герцена”, как Иван Бездомный, весь в белом. Издали уже все замечали его появившуюся в воротах, в конце сада, фигуру. Когда он садился, все шептались, переглядывались и, как всегда перед началом зрелища, откидывались к спинкам стульев. Некоторые, знакомые, здоровались. Он замедлял ход, ища взглядом незанятый столик. Все смотрели на его пиджак - синий, на его штаны - серые, на его трость - в руке, на его лицо - боксера, бритоголового нового русского, и в его глаза - невыносимые!
Однажды он сел за столиком неподалеку от меня и, читая “Ex Libris-НГ”, вдруг кинул в мою сторону:
- Кувалдин пишет роман “Ницше”!
Это он прочел заметку в “Ex Libris-НГ”. Нет, знаю я, там напечатано про роман “Так говорил Заратустра”.
- “Так говорил Заратустра”, Владимир Владимирович, - поправляю я, чувствуя, как мне радостно, что он общается со мной.
- Это все равно, - гениально отвечает он мне.
В самом деле, пишущий роман о Заратустре после Ницше - причем надо учесть и эпоху, и мои способности как писателя - разве я не начитался Ницше?
Вот так сижу и размышляю на крылечке. Летними вечерами со своего шестисоточного участка мне было видно, как на огромном, в полгектара участке, в трехэтажном, с башнями и балконами, особняке у моего нового соседа звучала музыка. Сосед скупил тут несколько заброшенных сараев, которые старые пенсионеры почему-то называли дачами, и за полгода отгрохал этот замок. Конечно, места здесь у нас замечательные, на берегу Москвы-реки. Но таких, как я, шестисоточников, оставалось все меньше и меньше, и на нас с неумолимостью танковой дивизии надвигались новые хозяева жизни. Я смотрел, как мужские и женские силуэты вились, точно мотыльки, в синеве его сада, среди приглушенных голосов, шампанского и звезд.
Это не то что было вчера, - как говорят в таких случаях, - а буквально это происходит сейчас. Буквально сейчас я вижу этот столик чуть влево от меня, на расстоянии лодки, бутылка холодной минеральной воды, газета. Я несколько раз предпринимал труд по перечислению метафор Маяковского. Едва начав, каждый раз я отказывался, так как убеждался, что такое перечисление окажется равным переписке почти всех его строк. Что же лучшее? Не представление ли о том, что можно, опираясь о ребра, выскочить из собственного сердца? Я столкнулся с этой метафорой, читая “Облако в штанах”, совсем молодым. Я еще не представлял себе по-настоящему, что такое стихи. Разумеется, уже состоялись встречи и со скачущим памятником, и с царем, пирующим в Петербурге-городке, и со звездой, которая разговаривает с другой звездой. Но радостному восприятию всего этого мешало то, что восприятие происходило не само по себе, не свободно, сопровождалось ощущением обязательности, поскольку стихи эти “учили” в школе и знакомство с ними было таким уроком, как знакомство, скажем, с математикой или законоведением. Их красота поэтому потухала. А тут вдруг встреча с поэзией, так сказать, на свободе, по своей воле... Так вот какая она бывает, поэзия! “Выскочу, - кричит поэт, - выскочу, выскочу!” Он хочет выскочить из собственного сердца. Он опирается о собственные ребра и пытается выскочить из самого себя! Странно, мне представились в ту минуту какие-то городские видения: треки велосипедистов, дуги мостов, может быть, и в самом деле взгляд мой тогда упал на нечто грандиозно-городское... Во всяком случае, этот человек, лезущий из самого себя по спирали ребер, возник в моем сознании огромным, заслоняющим закат... Так и впоследствии, когда я встречался с живым Маяковским, он всегда мне казался еще чем-то другим, а не только человеком: не то городом, не то пламенем заката над ним...
Днем мне было видно, как его гости прыгают в воду с вышки, построенной на его причальном плоту, или загорают на речном песочке его пляжа, а его катер режет водную гладь, и за ним на пенной волне летают водные лыжники. По субботам и воскресеньям его черный, с обилием никеля джип превращался в маршрутное такси и с утра до глубокой ночи вместе с микроавтобусом-мерседесом совершал рейсы на станцию к электричке. А в понедельник несколько человек из обслуги, включая специально нанятого садовника, брали тряпки, швабры, молотки и садовые ножницы и трудились весь день, удаляя следы вчерашних разрушений.
Каждую пятницу ящики апельсинов и лимонов прибывали из Москвы - и каждый понедельник эти же апельсины и лимоны покидали дом с черного хода в виде горы полузасохших корок. На кухне стояла машина, которая за полчаса выжимала сок из сотен апельсинов - для этого только нужно было двести раз надавить пальцем кнопку.
Раза два или даже три в месяц на участок являлась целая армия поставщиков. Привозили несколько сот разноцветных лампочек, будто собирались превратить сад Дворникова в огромную рождественскую елку. На столах, в сверкающем кольце закусок, выстраивались розетки с красной и черной икрой, блюда с тончайше нарезанными ломтиками осетрины и семги, окорока, нашпигованные специями, салаты, пестрые, как трико арлекина, поросята, запеченные в тесте, жареные индейки, отливающие волшебным блеском золота. В большом холле воздвигалась высокая стойка, даже с медной приступкой, как в настоящем баре, и чего там только не было - и водка, и коньяк, и сухие марочные вина, и дорогие портвейны, и вермуты, и какие-то старомодные напитки, вышедшие из употребления так давно, что многие молодые гости не знали их даже по названиям.
У Маяковского я с удовольствием отыскиваю сотни метафор. От булок, у которых “загибаются грифы скрипок”, до моста, в котором он увидел “позвонок культуры”. Когда Маяковский появлялся, меня охватывало смущение, я трепетал, когда он почему-либо останавливал свое внимание на мне... Что касается моего внимания, то оно все время было на нем, я не упускал ни одного его жеста, ни одного взгляда, ни одного, разумеется, слова.
К семи часам оркестр был уже на местах - не какие-нибудь жалкие полдюжины музыкантов, а полный состав: и кларнеты, и гобои, и тромбоны, и саксофоны, и альты. Пришли уже с пляжа последние купальщики и переодеваются наверху; вдоль подъездной аллеи по пять в ряд стоят иномарки гостей из Москвы, а в залах, в гостиных, на верандах, уже запестревших всеми цветами радуги, можно увидеть головы, стриженные по последней причуде моды, и украшения, какие не снились даже царскому двору. Бар работает вовсю, а по саду там и сям проплывают подносы с холодной водочкой под маринованный огурчик, с коктейлями, наполняя ароматами воздух, уже звонкий от смеха и болтовни, сплетен, прерванных на полуслове, завязывающихся знакомств, которые через минуту будут забыты, и пылких взаимных приветствий женщин, никогда и по имени друг друга не знавших.
Огни тем ярче, чем больше земля отворачивается от солнца; вот уже оркестр заиграл золотистую музыку, и оперный хор голосов зазвучал тоном выше. Смех с каждой минутой льется все свободней, все расточительней, готов хлынуть потоком от одного шутливого словца. Компании гостей то и дело меняются, обрастают новыми пополнениями, не успеет один круг распасться, как уже собрался другой. Появились уже непоседы из самоуверенных молодых красоток: такая мелькнет то тут, то там среди красавиц посолидней, на короткий, радостный миг станет центром внимания тусовки - и уже спешит дальше, возбужденная успехом, сквозь прилив и отлив лиц, и красок, и голосов, в беспрестанно меняющемся свете.
Но вдруг одна такая цыганская душа, вся в волнах чего-то опалового, для храбрости залпом выпив выхваченную прямо из воздуха рюмку водки, выбежит на площадку и закружится в танце без партнеров. Мгновенная тишина; затем дирижер галантно подлаживается под заданный ею темп, и по толпе бежит уже пущенный кем-то ложный слух, будто это Людмила Гурченко. Вечер начался.
В ту субботу, когда я впервые, с подачи Марины, студентки-дипломницы, которая писала в качестве дипломной работы монографию о моем творчестве, перешагнул порог участка Дворникова, я, кажется, был одним из немногих приглашенных гостей. Туда не ждали приглашения - туда просто приезжали, и все. Садились в машину, ехали до Николо-Спасского и, в конце концов, оказывались у Дворникова. Обычно находился кто-нибудь, кто представлял вновь прибывшего хозяину, и потом каждый вел себя так, как принято себя вести в загородном увеселительном парке культуры и отдыха. А бывало, что гости приезжали и уезжали, так и не познакомившись с хозяином, - простодушная непосредственность, с которой они пользовались его гостеприимством, сама по себе служила входным билетом.
Но я был приглашен по всей форме. Ранним утром передо мной предстал шофер самого дорого “ролс-ройса” и вручил мне пригласительный билет, удививший меня своей церемонностью; в нем говорилось, что господин Дворников почтет для себя величайшей честью, если я ныне пожалую к нему “на небольшую вечеринку”. Он неоднократно видел меня издали и давно собирался нанести мне визит, но досадное стечение обстоятельств помешало ему осуществить это намерение. И подпись: Николай Дворников, с внушительным росчерком.
В начале восьмого, одетый в светлый летний костюм и белую рубашку без галстука, я вступил на территорию Дворникова и сразу же почувствовал себя довольно неуютно среди множества незнакомых людей, - правда, в водовороте, бурлившем на газонах и дорожках, я различал порой лица, не раз виденные в пригородном поезде. Меня сразу поразило большое число молодых людей, вкрапленных в толпу; все они были безукоризненно одеты, у всех был немножко голодный вид, и все сосредоточенно и негромко убеждали в чем-то солидных, излучающих благополучие, по всей видимости, бизнесменов. Я тут же решил, что они что-то продают - туристические путевки, или участки под коттеджи, или автомобили. Как видно, близость больших и легких денег болезненно дразнила их аппетит, создавая уверенность, что стоит сказать нужное слово нужным тоном, и эти деньги уже у них в кармане.
Я вспомнил Маяковского, начинавшего как футурист, писавшего, в общем, для немногих, после революции так страстно стал рваться к массам, к читательской толпе. Почти постоянно он был в разъездах, выступал в разных городах страны, на заводах, в университетах, в военных частях. Он не мог жить без этого общения с массами, оно радовало его, воодушевляло, молодило.
- Новое сейчас прочту им, новое, - говорил он, расхаживая за кулисами Политехнического музея в Москве, набитого гудящей молодежью. И, засучив рукава, как будто собираясь работать, уже сняв пиджак и оставшись в своей “свежевымытой сорочке”, шел к выходу на эстраду!
Уже не говоря о стихах и их чтении, само общение его с публикой захватывало. Глаза у него были несравненные - большие, черные, с таким взглядом, который, когда встречались с ним, казалось, только и составляет единственное, что есть в данную минуту в мире. Ничего, казалось, нет сейчас вокруг вас, только этот взгляд существует.
Придя на участок, я, прежде всего, попытался разыскать хозяина, но первые же два-три человека, которых я спросил, не знают ли они, где его можно найти, посмотрели на меня так удивленно и с таким пылом поспешили убедить меня в своей полной неосведомленности на этот счет, что я уныло поплелся к одному из многочисленных столов с закусками - замечательным местам в саду, где одиноким гостям можно было приткнуться без риска выглядеть очень уж бесприютными и жалкими.
Вскоре после того как я пришел, я увидел, что навстречу мне идет - то есть в данном случае спускается по ступеням от фонтана - высокий и широкоплечий, скуластый, нагловато держащийся, широко шагающий человек в джинсовом костюме и с дымящейся трубкой.
- Маяковский, - прошептала какая-то девушка, стоявшая чуть поодаль. - Смотрите, смотрите, Маяковский!
Я тотчас же согласился, что это Маяковский. Он прошагал мимо нас, этот человек, весь в индустриальной энергии своего стиха, только никелированного бампера, как на джипе, ему не хватало. Я не был убежден, что это Маяковский, также не были убеждены в этом и другие гости, бродящие по аккуратным асфальтовым дорожкам, но все мы хотели верить в то, что и Маяковский с нами, и в дальнейшем течении вечера все больше укреплялись в той уверенности, что, конечно же, это был Владимир Владимирович, да и по телевизору в это время только и говорили, что о Владимире Владимировиче. В Москве два памятника Маяковскому: один - статуя, к которой он, по всей вероятности, отнесся бы строго, и другой - станция метро его имени, от которой он, влюбленный в индустриальное, несомненно, пришел бы в восторг. Станция со стенами из стальных арок, которые показались мне стальной кофтой Маяковского. Я крикнул официанту:
- Шампанского!
Маяковский сказал:
- Что это вы! Просто скажите - “Абраму”!
Вероятно, я бы напился вдребезги просто от смущения перед Маяковским, но тут я увидел Марину. Она вышла из дома и остановилась на верхней ступеньке мраморной лестницы, слегка отклонив назад корпус и с презрительным любопытством поглядывая вниз. Я не знал, обрадуется она мне или нет, но мне до зарезу нужно было за кого-то ухватиться, пока я еще не начал приставать к посторонним с душевными разговорами.
- Здравствуйте! - завопил я, бросившись к лестнице. Мой голос неестественно и громко раскатился по всему саду.
- Я так и думала, что встречу вас здесь, - небрежно заметила Марина, когда я поднимался по мраморным ступеням. - Вы ведь говорили, что живете рядом с...
Она слегка придержала мою руку в знак того, что займется мною чуть позже, а сама вопросительно повернулась к двум девушкам в совершенно одинаковых желтых платьях, остановившимся у подножия лестницы.
- Здравствуйте! - воскликнули девушки дуэтом. - Вы нас не узнаете, - сказала одна из желтых девушек, - а мы здесь же и познакомились, с месяц назад.
- У вас тогда волосы были другого цвета, - возразила Марина.
Я так и подскочил, но девицы уже прошли мимо, и ее замечание могла принять на свой счет только скороспелая луна. Продев свою руку под тонкую золотистую руку Марины, я свел ее с лестницы, и мы пошли бродить по саду между белеющими парковыми скульптурами в стиле ностальгического соцреализма. Вот стоит у голубой ели шахтер с отбойным молотком, вот футболист гонит мяч, вот писатель пишет книгу, и его длинные волосы, как у женщины, распадаются на прямой рядок. Перед женщиной с веслом мы остановились как перед несомненным и нетленным шедевром. Из сумрака выплыл навстречу поднос с водочкой и огурчиками, и мы, взяв по рюмке, присели к столику, где уже расположились желтые девушки и трое мужчин, каждый из которых был нам представлен как сотрудник какой-то очередной новой газеты.
- Вы часто бываете здесь? - спросила Марина у ближайшей девушки.
- Последний раз вот тогда, когда познакомилась с вами, - бойко отрапортовала та. - И ты, кажется, тоже, Маша? - обратилась она к своей подруге.
Выяснилось, что и Маша тоже.
- А мне здесь нравится, - чуть шепелявя, сказала Маша. - Я вообще живу, не раздумывая, поэтому мне всегда весело. В тот раз я зацепилась за стул и порвала платье. Он спросил мою фамилию и адрес - и через три дня мне приносят коробку от Юдашкина, а в коробке новое вечернее платье.
- И вы приняли? - спросила, прицыкнув зубом, Марина.
- Конечно, приняла. Я даже думала его сегодня надеть, но нужна небольшая переделка: в груди широковато. Цвета лаванды, с вышивкой темно-вишневым бисером. Двести шестьдесят пять долларов.
- Все-таки обыкновенный человек так поступать не станет, - с апломбом сказала первая девица. - Видно, что он старается избегать неприятностей с кем бы то ни было.
- Кто - он? - спросил я.
- Дворников. Мне говорили...
Обе девушки и Марина заговорщически сдвинули головы.
- Мне говорили, будто он в Ростове когда-то убил человека.
Мороз побежал у нас по коже. Трое газетчиков вытянули шеи, жадно вслушиваясь.
- А, по-моему, вовсе не в этом дело, - скептически возразила Маша. - Скорее в том, что в совке он был секретарем райкома комсомола.
Один из журналистов энергично закивал в подтверждение.
- Я сам слышал об этом от человека, который знает его как родного брата. Вместе в цекамоле потом работали, - поспешил он нас заверить.
- Ну как же это может быть, - сказала первая девушка. - Ведь он сразу после школы попал в тюрьму за убийство. - И наше доверие опять переметнулось к ней, а она торжествующе продолжала: - Вы обратите внимание, какая страшная у него бывает физиономия, когда он думает, что его никто не видит. Можете не сомневаться: он бывший убийца.
Она зажмурила глаза и поежилась. Маша поежилась тоже. Мы все стали оглядываться, ища глазами Дворникова. Должно быть, и в самом деле было что-то романтическое в этом человеке, если слухи, ходившие о нем, повторяли шепотом даже те, кто мало о чем на свете считал нужным говорить, понизив голос.
Стали подавать первый ужин - после полуночи предстоял второй, - и Марина пригласила меня присоединиться к ее компании, облюбовавшей стол в другом конце сада. Компанию составляли две супружеские пары и кавалер Марины, студент из породы вечных, изъяснявшийся многозначительными намеками и явно убежденный, что рано или поздно Марина предоставит свою особу в более или менее полное его распоряжение. Вместо того чтобы по приезде разбрестись кто куда, они держались горделиво замкнутым кружком, взяв на себя миссию представлять здесь элитарную часть местного общества.
- Уйдем отсюда, - шепнула мне Марина, когда прошли полчаса, показавшиеся томительными и ненужными. - Мне уже невмоготу от этих церемоний.
Мы оба встали из-за стола.
- Мы хотим поискать хозяина дома, - объяснила Марина.
Мне и самому было неловко, что я ему до сих пор не представлен. Студент кивнул со снисходительной, меланхолической усмешкой.
В баре, куда мы заглянули прежде всего, было людно и шумно, но Дворникова там не оказалось. Марина взошла на крыльцо и оттуда оглядела сад, но его нигде не было видно. Не найдя его и на боковой веранде, мы наугад толкнули внушительного вида дверь и очутились в библиотеке - комнате с высокими готическими сводами и панелями резного дуба на манер ресторана ЦДЛ, должно быть, перевезенной целиком из какого-нибудь разоренного райкомовского особняка.
Пожилой толстяк с черными усиками, в очень узких, как щели, очках, делавших его похожим на китайца, сидел на краю стола, явно в подпитии, задумчиво созерцая полки с книгами. Когда мы вошли, он стремительно повернулся и оглядел Марину с головы до ног.
- Как вам это нравится? - порывисто спросил он.
- Что именно? - отозвалась удивленно Марина.
Он указал рукой на книжные полки.
- Вот это. Проверять не трудитесь. Уже проверено. Все - настоящие.
- Книги?
Он кивнул.
- Никакого обмана. Переплет, страницы, все как полагается. Я был уверен, что тут одни корешки, а оказывается - они настоящие. Переплет, страницы... Да вот, посмотрите сами!
Убежденный в нашем недоверии, он подбежал к полке, выхватил одну книгу и протянул нам. Это был первый том Сергея Довлатова питерского издательства “Лимбус-пресс”.
- Видали? - торжествующе воскликнул он. - Обыкновенное печатное издание, без всяких подделок. На этом я и попался.
Он вырвал книгу у меня из рук и поспешно вставил на место, бормоча, что если один кирпич вынут, может обвалиться все здание.
- Вас кто привел? - спросил он. - А может, вы пришли сами? Меня привели. Тут почти всех приводят.
Марина метнула на него короткий веселый взгляд, но не ответила.
- Меня привела Валечка, секретарша Дворникова, - продолжал он. - Валентина. Не слыхали? Где-то я с ней вчера познакомился. Я, знаете, уже вторую неделю пьян, вот и решил посидеть в библиотеке, - может, думаю, скорее протрезвлюсь.
- Ну и как, помогло?
- Кажется - немножко. Пока еще трудно сказать. Я здесь всего час. Да, я вам не говорил про книги? Представьте себе, они настоящие. Они...
- Вы нам говорили.
Мы с чувством пожали ему руку и снова вышли в сад.
На широкой площадке, выложенной мраморными плитами, уже начались танцы: старички двигали перед собой пятившихся молодых девиц, выписывая бесконечные неуклюжие петли; по краям топтались самодовольные пары, сплетаясь в причудливом модном изгибе тел, - и очень много девушек танцевало в одиночку, каждая на свой лад, а то вдруг давали минутную передышку музыканту, игравшему на саксофоне или на скрипке. К полуночи веселье было в полном разгаре. Уже солист оркестра Утесова Анатолий Шамардин, тенор, спел “Где ж ты, мой сад” Алексея Фатьянова, а прославленный бард Бачурин - свою джазовую песенку “Машина въехала в тоннель”, это в тот тоннель, который на Волоколамке и который ведет на улицу Свободы в Тушино, а в перерывах между номерами гости развлекались сами, изощряясь, кто как мог, главным образом смачно выпивали и закусывали, и к летнему небу летели всплески пустого, беспечного смеха. Луна уже поднялась высоко, и внизу, на воде Москвы-реки лежал треугольник из серебряных чешуек, чуть-чуть подрагивая в такт сухому металлическому треньканью банджо в саду.
Мы с Мариной по-прежнему были вместе. За нашим столиком сидели еще двое: деревенского вида желтоволосый с заметной проплешиной молодой человек и шумливая маленькая девушка, похожая на Лилю Брик, от каждого пустяка готовая хохотать до упаду. Мне теперь тоже было легко и весело. Я выпил еще две стопки водки, закусил парочкой соблазнительных бутербродов с икоркой, и все, что я видел перед собой, казалось мне исполненным глубокого, первозданного смысла.
Во время короткого затишья молодой человек вдруг посмотрел на меня и улыбнулся.
- Мне ваше лицо знакомо, - сказал он приветливо, поправляя на руке золотой тяжелый браслет. - Вы случайно не автор повести “Поле битвы - Достоевский” Юрий Кувалдин?
- Ну как же, конечно. В “Дружбе народов” эта моя повесть была напечатана несколько лет назад.
- Вы - гений! Столько шуму наделали, просто уму не постижимо! Недаром у меня все время такое чувство, будто мы уже где-то встречались.
Мы немного повспоминали эту мою повесть.
Потом он сказал, что недавно купил вертолет и собирается испытать его завтра утром, - из чего я заключил, что он живет где-то по соседству.
- Может быть, составите мне компанию, Юрий Александрович? Полетаем на вертолете вдоль берега?
- А в какое время?
- В любое, когда вам удобно.
Я уже открыл рот, чтобы осведомиться о его фамилии, но тут Марина оглянулась на меня и спросила с улыбкой:
- Ну как, перестали скучать?
- Почти перестал, спасибо. - Я снова повернулся к своему новому знакомцу: - Никак не привыкну к положению гостя, не знакомого с хозяином. Ведь я этого Дворникова в глаза не видал. Просто я живу тут рядом, - я махнул рукой в сторону невидимой изгороди, - и он прислал мне с шофером приглашение.
Я заметил, что мой собеседник смотрит на меня как-то растерянно.
- Так ведь, прошу прощения, это я - Дворников, - сказал он вдруг.
- Что?! - воскликнул я. - Ох, извините, ради бога!
- Я думал, вы знаете. Плохой, видно, из меня хозяин.
Он улыбнулся мне ласково, - нет, гораздо больше, чем ласково. Такую улыбку, полную неиссякаемой ободряющей силы, удается встретить четыре, ну - пять раз в жизни. Какое-то мгновение она, кажется, вбирает в себя всю полноту внешнего мира, потом, словно повинуясь неотвратимому выбору, сосредоточивается на вас. И вы чувствуете, что вас понимают ровно настолько, насколько вам угодно быть понятым, верят в вас в той мере, в какой вы в себя верите сами, и, безусловно, видят вас именно таким, каким вы больше всего хотели бы казаться. Но тут улыбка исчезла - и передо мною был разодетый деревенский малый, лет тридцати с небольшим, отличающийся почти смехотворным пристрастием к изысканным оборотам речи. Это пристрастие, это старание тщательно подбирать слова в разговоре я заметил в нем еще до того, как узнал, кто он такой.
Почти в ту же минуту прибежал охранник и доложил, что Дворникова вызывает Сахалин. Мне почему-то сразу представились огненно-красные крабы с толстыми золотыми кольцами на клешнях. Дворников встал и извинился с легким поклоном, обращенным к каждому из нас понемногу.
- Вы тут, пожалуйста, Юрий Александрович, не стесняйтесь, - обратился он ко мне. - Захочется чего-нибудь - только велите охране. А я скоро вернусь. Прошу прощения.
Как только он отошел, я повернулся к Марине: мне не терпелось высказать ей свое изумление. Почему-то я представлял себе Дворникова солидным мужчиной в летах, с брюшком и румяной физиономией.
- Кто он вообще такой? - спросил я. - Вы знаете?
- Ну вот, теперь и вы туда же, - протянула Марина с ленивой усмешкой. - Могу сказать одно: он мне как-то говорил, что учился в Тарту.
В глубине картины начал смутно вырисовываться какой-то фон; но следующее замечание Марины снова все смешало.
- Впрочем, я этому не верю.
- Почему? - спросил я, выпивая залпом еще одну стопку холодной водки.
- Сама не знаю, - решительно сказала она. - Просто мне кажется, что никогда он в Тарту не был.
Что-то в ее тоне напоминало слова желтой девицы: “Мне кажется, что он убийца”, - и это лишь подстрекнуло мое любопытство. Пусть бы мне сказали, что Дворников - выходец из ростовских шахтеров или из самых бомжовских районов Воронежа, я бы не удивился и не задумался. В этом не было ничего невероятного. Но чтобы молодые люди выскакивали просто ниоткуда и строили себе дворцы на берегу Москвы-реки - так не бывает; по крайней мере, я, искушенный столичный житель, считал, что так не бывает.
- Во всяком случае, у него всегда собирается много народу, - сказала Марина, уходя от разговора с чисто городской нелюбовью к конкретности. - А мне нравятся многолюдные сборища. На них как-то уютнее. В небольшой компании никогда не чувствуешь себя свободно.
В оркестре бухнул большой барабан, и дирижер вдруг звонко выкрикнул, перекрывая многоголосый гомон:
- Дамы энд товарищи! По просьбе господина Дворникова мы сейчас сыграем вам классическую вещь Евгения Бачурина. Слушатели, вероятно, помнят ее, эту песню “Дерева”, она была и есть настоящая сенсация. - Он улыбнулся снисходительно-весело и добавил: - Настоящий шансон!
Кругом засмеялись.
- Итак, - он еще повысил голос: - Евгений Бачурин, “Дерева”.
С зачесанными, как всегда, назад кудрявыми седыми волосами, из-за кулис показался маленький, тощий, горделивый и остроносый, как Буратино, Бачурин, в джинсах и водолазке. Он сразу же подошел к микрофону, выдернул его из держателя стойки, отошел в сторону, потом опять подошел к стойке, вставил микрофон на место, сел на стул, взял с пола приготовленную гитару, ни с того ни с сего закашлялся, и кашлял так долго, что публика закашлялась тоже, затем, перестав кашлять, Бачурин тренькнул, презрительно-надменным взглядом оглядел зал, снова отложил гитару, нервно встал, походил туда-сюда по авансцене, затем опять, остановившись у микрофона, выдернул его, подтянул другой рукой шнур...
Но мне не суждено было оценить тысячное исполнение “Дерев”, потому что при первых же аккордах гитары я вдруг увидел Дворникова. Он стоял на верхней ступеньке мраморной лестницы и с довольным видом оглядывал группу за группой. Светлая, прямо-таки молочная кожа приятно обтягивала его лицо, пушистые светлые волосы лежали так аккуратно, словно их подстригали каждый день. Ничего зловещего я в нем усмотреть не мог. Быть может, то, что он совсем не пил, и выделяло его из толпы гостей - ведь чем шумней становилось общее веселье, тем он, казалось, больше замыкался в своей корректной сдержанности. Под заключительные звуки “Дерев” одни девицы с кокетливой фамильярностью склонялись к мужчинам на плечо, другие, пошатнувшись, притворно падали в обморок, не сомневаясь, что их подхватят крепкие мужские руки - и, может быть, даже не одни; но никто не падал в обморок на руки Дворникову, и ничья под мальчишку остриженная головка не касалась его плеча, и ни один импровизированный вокальный квартет не составлялся с его участием.
- Простите, пожалуйста. - Возле нас стоял широкоплечий охранник с квадратным, как у Маяковского, лицом. - Марина? - осведомился он. - Простите, пожалуйста, но господин Дворников хотел бы побеседовать с вами наедине.
- Со мной? - воскликнула удивленная Марина.
- Да, - сказал охранник и так сжал свою челюсть, что, казалось, желваки сейчас лопнут от напряжения.
Она оглянулась на меня, недоуменно вскинув брови, встала и пошла за охранником по направлению к дому. Я заметил, что и в вечернем платье, да и в любом другом, она двигается так, как будто на ней надет спортивный костюм - была в ее походке пружинистая легкость, словно свои первые шаги она училась делать на поле для гольфа ясным погожим утром.
Я остался один. И все хотел вспомнить, когда же впервые остановилось мое внимание на этом имени... Я был еще глух к тому чуду, которое происходит рядом со мной, - к рождению метафоры Маяковского. Я еще не слышу, что сердце похоже на церковку и что можно пытаться выскочить из самого себя, опираясь о ребра. Очевидно, большому поэту мало быть только поэтом. Он стал на путь агитации, родственный пути политического трибуна. Я вспомнил также, что в то же время - это юноша, задумавшийся о революции, это юноша в тюрьме, снятый на полицейских досье в профиль и фас. Каждый из нас наверняка видел фильмы раннего, совершенно еще немого кино, в которых играет Маяковский. Это, собственно, не фильмы - от фильмов сохранилось только несколько обрывков - странно воспринимать их: трепещущие, бледные, как растекающаяся вода, почти отсутствующие изображения. И на них квадратное, с бандитской нижней челюстью лицо молодого Маяковского - почти плебейское, но грустное, страстное, вызывающее бесконечную жалость, лицо сильного и страдающего от любовной зависимости, от подавления хищной половой разбойницы мартышки Лили Брик, которую по страсти и изощренности в совокуплении никто не мог превзойти.
Было уже два часа. Какие-то невнятные загадочные звуки доносились из комнаты, длинным рядом окон выходившей на веранду. Я ускользнул от студента Марины, пытавшегося втянуть меня в разговор на тему о порнографических сайтах в интернете, который он успел завести с двумя эстрадными певичками, - и пошел в дом.
Большая комната была полна народу. Одна из желтых девиц сидела за роялем, а рядом стояла рослая молодая особа с рыжими волосами, дива из знаменитого эстрадного ансамбля, и пела. Она выпила много шампанского, и на втором куплете исполняемой песенки жизнь вдруг показалась ей невыносимо печальной - поэтому она не только пела, но еще и плакала навзрыд. Каждую музыкальную паузу она заполняла короткими судорожными всхлипываниями, после чего дрожащим сопрано выводила следующую фразу. Слезы лились у нее из глаз, - впрочем, не без препятствий: повиснув на густо накрашенных ресницах, они приобретали чернильный оттенок и дальше стекали по щекам в виде медлительных черных ручейков. Какой-то шутник высказал предположение, что она поет по нотам, написанным у нее на лице; услышав это, она всплеснула руками, повалилась в кресло и тут же уснула мертвецким пьяным сном.
- У нее вышла ссора с господином, который называет себя ее мужем, - пояснила молодая девушка, стоявшая со мною рядом.
Я огляделся по сторонам. Большинство женщин, которые еще не успели уехать, заняты были тем, что ссорились со своими предполагаемыми мужьями. Даже в компанию Марины проник разлад. Один из мужчин увлекся разговором с молоденькой актрисой, а его жена сперва высокомерно делала вид, что это ее нисколько не трогает и даже забавляет, но, в конце концов, не выдержала и перешла к фланговым атакам - каждые пять минут она неожиданно вырастала сбоку от мужа и, сверкая, точно разгневанный бриллиант, шипела ему в ухо: “Ты же обещал!”
Впрочем, не одни ветреные мужья отказывались ехать домой. У самого выхода шел спор между двумя безнадежно трезвыми мужчинами и их негодующими женами. Жены обменивались сочувственными репликами в слегка повышенном тоне:
- Стоит ему заметить, что мне весело, - сейчас же он меня тянет домой.
- В жизни не видела такого эгоиста.
- Всегда мы должны уходить первыми.
- И мы тоже.
- Но сегодня мы чуть ли не последние, - робко возразил один из мужей. - Оркестр и то уже час как уехал.
Невзирая на дружные обвинения в неслыханном тиранстве, мужья все же одержали верх; после недолгой борьбы упирающиеся дамы были подхвачены под мышки и вытащены в темноту ночи.
Пока я бродил туда-сюда, вспомнилось, что впервые я увидел Маяковского во время выступления в театре с чтением своих новых стихов. На сцене не было ничего, кроме столика, за которым сидел президиум - по всей вероятности, люди из городского комитета партии, из редакций, из руководства комсомола. Пустая огромная сцена, в глубине ее голые стены с какими-то балконами. И вот вышел Маяковский в виде того памятника, к которому мы привыкли на Маяковке. Безусловно, он поразил тем, что оказался очень рослым; поразил тем, что из-под тяжелых бровей его смотрели губительной силы и ненависти глаза... Тотчас же стало понятным, что этот человек хоть и знаменитый поэт, но вышел сейчас не пожинать лавры, а вышел работать. Позже я увижу Маяковского во время его выступления в Москве в Политехническом музее - и тогда образ именно работающего человека еще усилится: он будет снимать на эстраде пиджак и засучивать рукава. Разумеется, и теперь есть у нас известные писатели, известные артисты, известные деятели в разных областях. Но слава Маяковского была именно легендарной. То и дело вспоминают о человеке, наперебой с другими хотят сказать и свое... Причем даже не о деятельности его - о нем самом!
- Я вчера видел Маяковского, и он...
- А знаете, Маяковский...
- Маяковский, говорят...
Вот что такое легендарная слава. Она была и у Есенина. Эта легендарность присуща самой личности. Может быть, она рождается от наружности? Скорее всего, рождается она в том случае, если в прошлом героя совершалось нечто поражающее умы.
В это время отворилась дверь библиотеки, и в холл вышла Марина вместе с Дворниковым. Он что-то взволнованно договаривал на ходу, но, увидев его, несколько человек подошли проститься, и его волнение сразу же заморозила светская любезность.
Спутники Марины были уже в дверях и нетерпеливо окликали ее, но она остановилась, чтобы попрощаться со мной.
- Я только что выслушала совершенно невероятную историю, - шепнула она. - Что, мы там долго пробыли?
- Добрый час.
- Да... просто невероятное, - рассеянно повторила она. - Но я дала слово, что никому не расскажу, так что не буду вас мучить. - Она мило зевнула мне прямо в лицо. Она уже бежала к дверям - легкий взмах смуглой руки на прощанье, и она исчезла среди заждавшихся спутников.
Чувствуя некоторую неловкость оттого, что мой первый визит так затянулся, я подошел к Дворникову, вокруг которого теснились последние гости. Я хотел объяснить, что почти весь вечер искал случая ему представиться и попросить извинения за свою давешнюю оплошность.
- Ну что вы, какие пустяки, - прервал он меня. - Даже и не думайте об этом, старина. - В этом фамильярном обращении было не больше фамильярности, чем в ободряющем прикосновении его руки к моему плечу. - И не забудьте: завтра в девять часов утра мы с вами отправляемся в полет на вертолете.
Но тут голос помощника из-за его спины:
- Вас вызывает Омск, Николай Васильевич.
- Сейчас иду. Скажите, пусть подождут минутку... Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
- Спокойной ночи. - Он улыбнулся, и мне вдруг показалось, что это так и нужно было, чтобы я покинул его дом одним из последних, что он словно бы сам этого желал и радовался этому. - Спокойной ночи, Юрий Александрович... Спокойной ночи.
Но когда я спустился с лестницы, выяснилось, что вечер еще не окончен. Впереди, шагах в пятидесяти, свет десятка автомобильных фар выхватывал из ночной тьмы странное и беспорядочное зрелище. Я был молод в дни, когда познакомился с Маяковским, однако любое любовное свидание я мог забыть, не пойти на него, если знал, что час этот проведу с Маяковским. Общение с ним чрезвычайно льстило самолюбию. По всей вероятности, он знал об этом, но своим влиянием на людей, - вернее, той силой впечатления, которое он производил на них, - он распоряжался с огромной тонкостью, осторожно, деликатно, всегда держа наготове юмор, чтобы в случае чего тотчас же, во имя хорошего самочувствия партнера, снизить именно себя. Это был, как все выдающиеся личности, добрый человек. Он с удовольствием, когда к этому представлялся повод, говорил о своей матери.
Помню, какая-то группа стоит на перекрестке. Жаркий день, блестит рядом солнце на поверхности автомобиля. Это автомобиль Маяковского - малолитражный “шевроле”.
- Куда, Владимир Владимирович? - спрашиваю я.
- К маме, - отвечает он охотно, с удовольствием. Автомобиль он купил, кажется, в Америке. Это было в ту эпоху необычно - иметь собственный автомобиль, то, что у Маяковского он был, было темой разговоров в наших кругах. В том, что он приобрел автомобиль, сказалась его любовь к современному, к индустриальному, к технике, к журнализму, выражавшаяся также и в том, что из карманов у него торчали автоматические ручки, что ходил он на толстых, каких-то ультрасовременных подошвах, что написал он “Бруклинский мост”. И вот в придорожном кювете, выставив ободранный правый бок без переднего колеса, покоился его новенький двухместный автомобиль, за минуту до этого отъехавший от дома Дворникова. Острый выступ стены объяснял историю оторванного колеса - оно, кстати, валялось тут же, и несколько шоферов, побросав свои машины, с интересом осматривали его и ощупывали. На дороге тем временем успела образоваться пробка, и неумолчный разноголосый рев сигналов из задних рядов еще увеличивал сумятицу.
Маяковский вылез из обломков крушения и теперь стоял, широко расставив ноги, огромным памятником посреди дороги, с трогательным недоумением переводя взгляд с машины на колесо и с колеса на зрителей.
- Видали? - басом произнес он. - Угодил в кювет.
Самый факт, по-видимому, безгранично изумлял Маяковского.
- Как это случилось? - спросил я с долей сочувствия.
Маяковский пожал плечами.
- Я в технике ничего не понимаю, - решительно объявил он.
- Но как это случилось? Вы налетели на стену?
- Меня не спрашивайте, - сказал Маяковский с видом человека, умывающего руки. - Автомобилист из меня слабый, можно сказать - никакой. Случилось, и все.
- Если вы неопытный водитель, так не пытались бы ехать ночью.
- А я и не пытался, - возразил Маяковский с негодованием. - Я даже и не пытался.
Все кругом замерли от ужаса.
- Вы что же, самоубийство задумали?
- Скажите спасибо, что отделались одним колесом. Человек садится за руль и даже не пытается рулить!
- Вы не так поняли, - запротестовал Маяковский. - Я вовсе не сидел за рулем. Нас в машине было двое.
Это заявление положительно оглушило всех. Сдавленное “о-ох!” пронеслось над дорогой. Но тут дверца машины начала медленно отворяться. Собравшаяся в мгновение ока толпа невольно попятилась, и, когда дверца откинулась совсем, наступила зловещая пауза. Затем из машины очень медленно, по частям, высунулась миниатюрная бледная личность Лили Брик и осторожно стала нащупывать почву бальным башмачком кукольных размеров.
Ослепленный ярким светом фар, одуревший от беспрерывного воя сигналов, призрак эротоманки Брик закачался из стороны в сторону, пока, наконец, не заметил Маяковского.
- Володя, в чем дело? - прокуренным баском невозмутимо осведомилась Лиля. - Бензин кончился?
- Вы взгляните сюда! - Несколько пальцев указывало на ампутированное колесо. Лиля уставилась было на него, потом подняла глаза вверх, будто заподозрила, что оно свалилось с неба.
- Отлетело напрочь, - пояснил кто-то.
Она кивнула.
- А я и не заметила, что мы стоим. - Пауза. Потом, с шумом набрав воздух в легкие и расправив подростковые плечи, она деловито спросила:
- Кто-нибудь знает, где тут можно заправиться?
С десяток голосов, часть из них звучала немного более твердо, принялись втолковывать ей, что между машиной и колесом более не существует физической связи.
Кошачий концерт гудков достиг своего апогея. Вот одно из черновых прощаний, дорогая жизнь. Между прочим, уже, как говорится за кадром, возникает маленькая комната в типографии, и Есенин, в смокинге, лакированных туфлях, но растерзанный. Немедленно выпили, закусили. И Есенин стал, завывая, как ветер, читать “Черного человека”. Во время чтения схватился неуверенно, уже был пьян, за этажерку, и упал с ней в обнимку.
- Друг мой, друг мой, я очень и очень
болен,
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит над пустынным
и диким полем,
То ль, как рощу в сентябрь, осыпает
мозги алкоголь...
Слава Есенина, как и слава Маяковского, была беспредельна. В литературных кругах все время говорили о нем - о его стихах, о его красоте, о том, как вчера был одет, с кем теперь его видят, о его скандалах - даже о его славе. Это было вскоре после того, как закончился его роман с Айседорой Дункан. Он побывал с ней в Америке, вернулся - и вот теперь говорили, что этот роман закончен. Вернувшись из Америки, он напечатал впечатления о Нью-Йорке, назвав их “Железный Миргород”.
- Что поделывает Лиля Брик?
- Лиля Брик была извилистой женщиной с маленькой черной головкой, гениально игравшая любовь.
- Маленькие - они все злолюбивые! - бросил Есенин, опрокинул рюмку, и посмотрел на меня как бы из тумана.
Есенин ушел молодым, золотым, с плывущими по воздуху нитями волос. Я повернулся и прямиком по газону пошел домой. По дороге мне вдруг захотелось оглянуться. Фара луны сияла над особняком Дворникова, и ночь была все так же прекрасна, хотя в саду, еще освещенном фонарями, уже не звенел смех и веселые голоса. Нежданная пустота струилась из окон, из широкой двери, и от этого особенно одиноким казался на ступенях силуэт хозяина дома с поднятой в прощальном жесте рукой.
"Наша улица" № 1 (50) 2004
