Писатель Юрий
Александрович Кувалдин родился
19 ноября 1946 года в Москве, на улице 25-го Октября (ныне и прежде -
Никольской) в доме № 17 (бывшем "Славянском базаре"). Учился
в школе, в которой в прежние времена помещалась
Славяно-греко-латинская
академия, где учились Ломоносов, Тредиаковский, Кантемир. Работал
фрезеровщиком,
шофером такси, ассистентом телеоператора, младшим научным
сотрудником,
корреспондентом газет и журналов. Окончил филологический факультет
МГПИ
им. В.И.Ленина. В начале 60-х годов Юрий Кувалдин вместе с
Александром
Чутко занимался в театральной студии при Московском
Экспериментальном
Театре, основанном Владимиром Высоцким и Геннадием Яловичем. После
снятия
Хрущева с окончанием оттепели театр прекратил свое существование.
Проходил
срочную службу в рядах Вооруженных сил СССР в течение трех лет
(ВВС).
Автор книг: “Улица Мандельштама”, повести (“Московский рабочий”,
1989),
“Философия печали”, повести и рассказы (“Новелла”, 1990), “Избушка
на
елке”, роман и повести (“Советский писатель”, 1993), “Так говорил
Заратустра”,
роман (“Книжный сад”, 1994.), “Кувалдин-Критик”, выступления в
периодике
(“Книжный сад”, 2003), "Родина", повести и роман (“Книжный сад”,
2004), "Сирень", рассказы ("Книжный сад", 2009), "Ветер",
повести и рассказы ("Книжный сад", 2009), "Жизнь в тексте",
эссе ("Книжный сад", 2010), "Дневник: kuvaldinur.livejournal.com"
("Книжный сад", 2010), "Море искусства", рассказы
("Книжный сад", 2011), "Счастье", повести ("Книжный
сад", 2011), "День писателя", повести ("Книжный сад",
2011), "Нахтигаль", рассказы, эссе ("Книжный сад",
2012). Печатался в журналах “Наша улица”, “Новая Россия”, “Время и
мы”,
“Стрелец”, “Грани”, “Юность”, “Знамя”, “Литературная учёба”,
“Континент”,
“Новый мир”, “Дружба народов” и др. Выступал со статьями, очерками,
эссе,
репортажами, интервью в газетех: “День литературы”, “Московский
комсомолец”,
“Вечерняя Москва”, “Ленинское знамя”, “Социалистическая индустрия”,
“Литературная
Россия”, “Невское время”, “Слово”, “Российские вести”, “Вечерний
клуб”,
“Литературная газета”, “Московские новости”, “Гудок”, “Сегодня”,
“Книжное
обозрение”, “Независимая газета”, “Ex Libris”, “Труд”, “Московская
правда”
и др. Основатель и главный редактор журнала современной русской
литературы
“Наша улица” (1999). Первый в СССР (1988) частный издатель.
Основатель
и директор Издательства “Книжный сад”. Им издано более 100 книг
общим
тиражом более 15 млн. экз. Среди них книги Евгения Бачурина, Фазиля
Искандера,
Евгения Блажеевского, Кирилла Ковальджи, Льва Копелева, Семена
Липкина,
А. и Б. Стругацких, Юрия Нагибина, Вл. Новикова, Льва Разгона, Ирины
Роднянской,
Александра Тимофеевского, Л.Лазарева, Льва Аннинского, Ст.
Рассадина,
Нины Красновой, Юрия Малецкого, Вадима Перельмутера, Маргариты
Прошиной и др. Член Союза писателей и Союза журналистов Москвы.
В 2006 году в Издательстве «Книжный
сад» вышло Собрание сочинений
в 10 томах.
По каналу «Культура» 18 ноября
2011 года в связи с 65-летием, как и 21 ноября 2006 года в связи с 60-летием
показан телевизионный
фильм «Юрий Кувалдин. Жизнь в тексте» (режиссер
Ваграм Кеворков, песня Алексея Воронина "В маленьком раю", посвященная
Юрию Кувалдину).
Юрий
Кувалдин
ШАХМАТЫ
рассказ
Опять шах. С матом.
Ну, скажите, кто не читал «Убийство на улице Морг» Эдгара По? Там рассуждения о шахматах стали бы хорошим подспорьем для тех, кто садится за шахматный столик в нетерпении начать передвигать фигуры:
«Шахматист, например, рассчитывает, но отнюдь не анализирует. А отсюда следует, что представление о шахматах как об игре, исключительно полезной для ума, основано на чистейшем недоразумении. И так как перед вами, читатель, не трактат, а лишь несколько случайных соображений, которые должны послужить предисловием к моему не совсем обычному рассказу, то я пользуюсь случаем заявить, что непритязательная игра в шашки требует куда более высокого умения размышлять и задает уму больше полезных задач, чем мнимая изощренность шахмат. В шахматах, где фигуры неравноценны и где им присвоены самые разнообразные и причудливые ходы, сложность (как это нередко бывает) ошибочно принимается за глубину. Между тем здесь решает внимание. Стоит ему ослабеть, и вы совершаете оплошность, которая приводит к просчету или поражению. А поскольку шахматные ходы не только многообразны, но и многозначны, то шансы на оплошность соответственно растут, и в девяти случаях из десяти выигрывает не более способный, а более сосредоточенный игрок. Другое дело шатки, где допускается один только ход с незначительными вариантами; здесь шансов на недосмотр куда меньше, внимание не играет особой роли и успех зависит главным образом от сметливости. Представим себе для ясности партию в шашки, где остались только четыре дамки и, значит, ни о каком недосмотре не может быть и речи. Очевидно, здесь (при равных силах) победа зависит от удачного хода, от неожиданного и остроумного решения. За отсутствием других возможностей, аналитик старается проникнуть в мысли противника, ставит себя на его место и нередко с одного взгляда замечает ту единственную (и порой до очевидности простую) комбинацию, которая может вовлечь его в просчет или сбить с толку».
Поднимаясь на свой шестой этаж на лифте, N успевал наметить план предстоящей партии.
В противовес первому ходу белой королевской пешки е2-е4 почти в каждой партии он предпочитал «игру от обороны», как говорят в футболе, и выбирал то защиту Каро-Канн, то французскую, а то и сицилианскую. Во французской защите он, как правило, отдавал инициативу белым двум слонам и преимущество по черным полям, а в порядке контрмер максимально использовал ферзевый фланг.
Всю жизнь N стремился к уединению, о котором Кьеркегор как-то сказал: «Сдается мне, я представляю собой нечто в роде шахматной фигуры, о которой противник говорит: заперта!»
Каждый человек знает, но, возможно, не отдает себе отчета в этом знании, что наиболее приятные минуты жизни были тогда, когда он находился во власти вымысла, а не в так называемой обычной жизни. Придумать себе свою собственную жизнь и жить в придуманном есть великое искусство редких счастливцев, коим и был герой моего рассказа N.
Хотя, разумеется, и ему приходилось отсиживать лекции, и даже что-то конспектировать, причем как-то лениво и плавно, без суеты, точно так же, как без лишних усилий, сдавать экзамены и получать зачёты. И при этом постоянно читать под столом, положив на колени, а пристроившись в наиболее укромном уголке аудитории, и на стол читанного-перечитанного Кьеркегора, затопляя свой интеллект в глубинах музыкально льющегося текста о тех людях, допустим, которые выглядят смешными из-за своей вечной суеты, чего не допускал никогда N, поскольку был сформирован Господом сразу для жизни в эмпиреях. N и выглядел эмпирически со своей вечной трубкой, которую любил набивать ароматным табаком из симпатичного пакетика, используя при этом целую связку, подобную ключам, всевозможных трамбовочек, ну и, как и полагается, N был с бородой, довольно обширной, оттого что рыжеватые волосы на ней извивались кольцами и спиралями. Рано проклюнувшаяся лысина придавала N вид сформировавшегося учёного и наводила трепет даже на маститых профессоров факультета. Быть может, N сформировал свой облик в 20-летнем возрасте для того, чтобы меньше ему досаждали, стеснялись его внушительной не по годам внешности.
Одевался он неброско, но всегда оригинально, облачаясь в некую вельветовую блузу толстовских времен и непременно обматывая шею шёлковым шарфиком. Впрочем, прав Кьеркегор, когда говорит: «Смешнее всего суетиться, т. е. принадлежать к числу тех людей на свете, о которых говорится: кто быстро ест, быстро работает. Когда я вижу, что такому деловому господину в самую решительную минуту сядет на нос муха, или у него перед носом разведут мост, или на него свалится с крыши черепица - я хохочу от души. Да и можно ли удержаться от смеха? И чего ради люди суетятся? Не напоминают ли они женщину, которая, засуетившись во время пожара в доме, спасла щипцы для углей? - Точно они спасут больше из великого пожарища жизни!»
Незаметно для самого себя N стал доктором экономических наук. Это давало ему возможность бывать в своём отделе экономического прогнозирования машинного анализа два раза в неделю. N сам стал инициатором создания своего отдела, уловив идею машинизации у Ботвинника. Сам N обожал шахматы, и его кабинет с шахматным столиком, погруженный в полумрак, с золотым плафоном торшера над партией, играемой с постоянными партнёрами - поэтом-переводчиком Z и артистом W, - была местом генерации интуитивных догадок о создании всего видимого и невидимого в мире одним всесильным разумом.
С полной уверенностью можно сказать, что шахматные столики относятся к предметам роскоши. Они создают в квартире некий шик с элементами интеллектуальной атмосферы. И прежде всего тогда, когда такой столик сделан из массива натурального дерева и искусно оформлен ручной резьбой, где шахматные клетки инкрустированы ценными породами дерева, подчеркивающими его принадлежность к элитной мебели. Под столешницей в столик вделаны изящные узкие ящички для фигур. А их имеется 6 видов: король, ферзь (в просторечии - королева), ладьи (тура), слоны (офицеры), кони и пешки. Белые и чёрные имеют по 16 фигур: по одному королю и ферзю, по две ладьи, по два коня и слона, и по 8 пешек. У каждой фигуры свои функции.
Главная фигура - король. Без короля играть нельзя по правилам. У каждой фигуры своя ценность. Но не у короля. Его нельзя бить, но ему можно поставить мат.
В шахматах существуют три основных периода: дебют - начало партии; миттельшпиль (от нем. миттель - середина, шпиль - игра) - середина партии; эндшпиль (от нем. энд - конец, шпиль - игра) - конец игры.
В начале партии оба соперника - белые и чёрные - располагают возможностью сделать первый ход из 20 возможных: 4 хода конями и 16 ходов пешками.
Артист W был в чёрном фраке, с бабочкой, в белых перчатках. Он стоял в проёме дверей. Луч света падал только на его лицо. Арстист W вскинул руку и не своим голосом, отчего задребезжали стёкла в окнах, продекламировал целый каскад афоризмов о шахматах:
- Алёхин был ходячей энциклопедией русского мата. Первый принцип наступления: не позволяйте врагу развиваться. Моя партия с Господом Богом скорее всего закончилась бы вничью. Шахматы - просто опасная для психики вещь. Если не иметь внутренних сил к сопротивлению, то дело может кончиться дурдомом. Шахматы - это ловушка. Они сильнее человека. Шахматы, моя дорогая, это своего рода эдипова игра. Убей короля и трахни королеву, вот это о чем. Когда вы играете с Фишером, вопрос не в том, выиграете вы или нет; вопрос в том, выживете вы или нет. В каждом государстве есть проходная пешка.
N был в белом фраке с красной гвоздикой в петлице. Сидя в кресле в позе Роденовского мыслителя, он атаковал артиста W следующим образом:
- Почему афоризмы, сплошь и рядом публикуемые тут и там людьми, не способными говорить своим голосом, стремящимися изо всех сил казаться умнее самого умного человека, выглядят всегда фальшиво и вызывают улыбку? Объясню почему. Вы и не догадываетесь, что такое блеск ума. Ну, прежде всего, это идиоматическое выражение: «блеск ума». В два слова. То есть ум в данном смысле блестит. Не блещет, но именно блестит, как это бывает ночью с отраженной в реке луной. Она блестит. Так и этот ум, лишённый ума, блестит, отраженный в воде. Из этой ситуации не выходят, как на остановке из автобуса, а сходят. Иначе говоря, был ум, но с него сошли. Но ещё точнее, в ум не вошли, как в автобус жизни. Всё блестящее, естественно, подхватывается и размножается в виде афоризмов, которые всегда неестественны, и торчат поддельностью (фальшиво), как гвозди, прошедшие доску скамейки с тыльной стороны насквозь и торчащие остриём из сиденья сантиметра на четыре, чтобы вы не заметили их, и смело сели.
N играл в шахматы превосходно, с почти бессознательной прямотой теннисиста, на каждый удар отвечая таким изощренным и сильным гасом, что соперник онемевал.
В комнате несколько окон, все из которых, кроме одного, узкого и высокого, зашторены плотными шторами. В проеме узкого окна постоянно светится небо, меняющее в зависимости от времени суток свой цвет: от ультрамаринового до лазурного. Но проходящий сквозь узость окна небесный свет не в состоянии развеять полумрак комнаты, да он и не нужен шахматистам, поскольку глаза их отлично видят фигуры в золотом свете торшера.
Бывали вечера с застольем и цветами.
Ну, скажите, кто не читал «Убийство на улице Морг» Эдгара По? Там рассуждения о шахматах стали бы хорошим подспорьем для тех, кто садится за шахматный столик в нетерпении начать передвигать фигуры:
«Шахматист, например, рассчитывает, но отнюдь не анализирует. А отсюда следует, что представление о шахматах как об игре, исключительно полезной для ума, основано на чистейшем недоразумении. И так как перед вами, читатель, не трактат, а лишь несколько случайных соображений, которые должны послужить предисловием к моему не совсем обычному рассказу, то я пользуюсь случаем заявить, что непритязательная игра в шашки требует куда более высокого умения размышлять и задает уму больше полезных задач, чем мнимая изощренность шахмат. В шахматах, где фигуры неравноценны и где им присвоены самые разнообразные и причудливые ходы, сложность (как это нередко бывает) ошибочно принимается за глубину. Между тем здесь решает внимание. Стоит ему ослабеть, и вы совершаете оплошность, которая приводит к просчету или поражению. А поскольку шахматные ходы не только многообразны, но и многозначны, то шансы на оплошность соответственно растут, и в девяти случаях из десяти выигрывает не более способный, а более сосредоточенный игрок. Другое дело шатки, где допускается один только ход с незначительными вариантами; здесь шансов на недосмотр куда меньше, внимание не играет особой роли и успех зависит главным образом от сметливости. Представим себе для ясности партию в шашки, где остались только четыре дамки и, значит, ни о каком недосмотре не может быть и речи. Очевидно, здесь (при равных силах) победа зависит от удачного хода, от неожиданного и остроумного решения. За отсутствием других возможностей, аналитик старается проникнуть в мысли противника, ставит себя на его место и нередко с одного взгляда замечает ту единственную (и порой до очевидности простую) комбинацию, которая может вовлечь его в просчет или сбить с толку».
Поднимаясь на свой шестой этаж на лифте, N успевал наметить план предстоящей партии.
В противовес первому ходу белой королевской пешки е2-е4 почти в каждой партии он предпочитал «игру от обороны», как говорят в футболе, и выбирал то защиту Каро-Канн, то французскую, а то и сицилианскую. Во французской защите он, как правило, отдавал инициативу белым двум слонам и преимущество по черным полям, а в порядке контрмер максимально использовал ферзевый фланг.
Всю жизнь N стремился к уединению, о котором Кьеркегор как-то сказал: «Сдается мне, я представляю собой нечто в роде шахматной фигуры, о которой противник говорит: заперта!»
Каждый человек знает, но, возможно, не отдает себе отчета в этом знании, что наиболее приятные минуты жизни были тогда, когда он находился во власти вымысла, а не в так называемой обычной жизни. Придумать себе свою собственную жизнь и жить в придуманном есть великое искусство редких счастливцев, коим и был герой моего рассказа N.
Хотя, разумеется, и ему приходилось отсиживать лекции, и даже что-то конспектировать, причем как-то лениво и плавно, без суеты, точно так же, как без лишних усилий, сдавать экзамены и получать зачёты. И при этом постоянно читать под столом, положив на колени, а пристроившись в наиболее укромном уголке аудитории, и на стол читанного-перечитанного Кьеркегора, затопляя свой интеллект в глубинах музыкально льющегося текста о тех людях, допустим, которые выглядят смешными из-за своей вечной суеты, чего не допускал никогда N, поскольку был сформирован Господом сразу для жизни в эмпиреях. N и выглядел эмпирически со своей вечной трубкой, которую любил набивать ароматным табаком из симпатичного пакетика, используя при этом целую связку, подобную ключам, всевозможных трамбовочек, ну и, как и полагается, N был с бородой, довольно обширной, оттого что рыжеватые волосы на ней извивались кольцами и спиралями. Рано проклюнувшаяся лысина придавала N вид сформировавшегося учёного и наводила трепет даже на маститых профессоров факультета. Быть может, N сформировал свой облик в 20-летнем возрасте для того, чтобы меньше ему досаждали, стеснялись его внушительной не по годам внешности.
Одевался он неброско, но всегда оригинально, облачаясь в некую вельветовую блузу толстовских времен и непременно обматывая шею шёлковым шарфиком. Впрочем, прав Кьеркегор, когда говорит: «Смешнее всего суетиться, т. е. принадлежать к числу тех людей на свете, о которых говорится: кто быстро ест, быстро работает. Когда я вижу, что такому деловому господину в самую решительную минуту сядет на нос муха, или у него перед носом разведут мост, или на него свалится с крыши черепица - я хохочу от души. Да и можно ли удержаться от смеха? И чего ради люди суетятся? Не напоминают ли они женщину, которая, засуетившись во время пожара в доме, спасла щипцы для углей? - Точно они спасут больше из великого пожарища жизни!»
Незаметно для самого себя N стал доктором экономических наук. Это давало ему возможность бывать в своём отделе экономического прогнозирования машинного анализа два раза в неделю. N сам стал инициатором создания своего отдела, уловив идею машинизации у Ботвинника. Сам N обожал шахматы, и его кабинет с шахматным столиком, погруженный в полумрак, с золотым плафоном торшера над партией, играемой с постоянными партнёрами - поэтом-переводчиком Z и артистом W, - была местом генерации интуитивных догадок о создании всего видимого и невидимого в мире одним всесильным разумом.
С полной уверенностью можно сказать, что шахматные столики относятся к предметам роскоши. Они создают в квартире некий шик с элементами интеллектуальной атмосферы. И прежде всего тогда, когда такой столик сделан из массива натурального дерева и искусно оформлен ручной резьбой, где шахматные клетки инкрустированы ценными породами дерева, подчеркивающими его принадлежность к элитной мебели. Под столешницей в столик вделаны изящные узкие ящички для фигур. А их имеется 6 видов: король, ферзь (в просторечии - королева), ладьи (тура), слоны (офицеры), кони и пешки. Белые и чёрные имеют по 16 фигур: по одному королю и ферзю, по две ладьи, по два коня и слона, и по 8 пешек. У каждой фигуры свои функции.
Главная фигура - король. Без короля играть нельзя по правилам. У каждой фигуры своя ценность. Но не у короля. Его нельзя бить, но ему можно поставить мат.
В шахматах существуют три основных периода: дебют - начало партии; миттельшпиль (от нем. миттель - середина, шпиль - игра) - середина партии; эндшпиль (от нем. энд - конец, шпиль - игра) - конец игры.
В начале партии оба соперника - белые и чёрные - располагают возможностью сделать первый ход из 20 возможных: 4 хода конями и 16 ходов пешками.
Артист W был в чёрном фраке, с бабочкой, в белых перчатках. Он стоял в проёме дверей. Луч света падал только на его лицо. Арстист W вскинул руку и не своим голосом, отчего задребезжали стёкла в окнах, продекламировал целый каскад афоризмов о шахматах:
- Алёхин был ходячей энциклопедией русского мата. Первый принцип наступления: не позволяйте врагу развиваться. Моя партия с Господом Богом скорее всего закончилась бы вничью. Шахматы - просто опасная для психики вещь. Если не иметь внутренних сил к сопротивлению, то дело может кончиться дурдомом. Шахматы - это ловушка. Они сильнее человека. Шахматы, моя дорогая, это своего рода эдипова игра. Убей короля и трахни королеву, вот это о чем. Когда вы играете с Фишером, вопрос не в том, выиграете вы или нет; вопрос в том, выживете вы или нет. В каждом государстве есть проходная пешка.
N был в белом фраке с красной гвоздикой в петлице. Сидя в кресле в позе Роденовского мыслителя, он атаковал артиста W следующим образом:
- Почему афоризмы, сплошь и рядом публикуемые тут и там людьми, не способными говорить своим голосом, стремящимися изо всех сил казаться умнее самого умного человека, выглядят всегда фальшиво и вызывают улыбку? Объясню почему. Вы и не догадываетесь, что такое блеск ума. Ну, прежде всего, это идиоматическое выражение: «блеск ума». В два слова. То есть ум в данном смысле блестит. Не блещет, но именно блестит, как это бывает ночью с отраженной в реке луной. Она блестит. Так и этот ум, лишённый ума, блестит, отраженный в воде. Из этой ситуации не выходят, как на остановке из автобуса, а сходят. Иначе говоря, был ум, но с него сошли. Но ещё точнее, в ум не вошли, как в автобус жизни. Всё блестящее, естественно, подхватывается и размножается в виде афоризмов, которые всегда неестественны, и торчат поддельностью (фальшиво), как гвозди, прошедшие доску скамейки с тыльной стороны насквозь и торчащие остриём из сиденья сантиметра на четыре, чтобы вы не заметили их, и смело сели.
N играл в шахматы превосходно, с почти бессознательной прямотой теннисиста, на каждый удар отвечая таким изощренным и сильным гасом, что соперник онемевал.
В комнате несколько окон, все из которых, кроме одного, узкого и высокого, зашторены плотными шторами. В проеме узкого окна постоянно светится небо, меняющее в зависимости от времени суток свой цвет: от ультрамаринового до лазурного. Но проходящий сквозь узость окна небесный свет не в состоянии развеять полумрак комнаты, да он и не нужен шахматистам, поскольку глаза их отлично видят фигуры в золотом свете торшера.
Бывали вечера с застольем и цветами.
Халатами пестрел огромный зал.
Кто занят был беседою с друзьями,
Кто собственное платье созерцал,
Кто попросту размахивал руками,
Кто трубку драгоценную сосал
И любовался дыма завитками,
Кто в шахматы играл, а кто зевал,
А кто стаканчик рома допивал.
(Джордж Байрон «Дон Жуан», перевод Татьяны Гнедич)
Но чаще N создавал себе покой, и освещал его собственным светом, исходящим по настроению то из весны, когда ему казалось, что он маленький идёт полевой дорогой среди огромных цветов, не имеющих названия, а то из осени, шелестящей тонким, почти прозрачным золотом листвы. Он любил свой старый дом, построенный в конце позапрошлого века между Покровкой и Солянкой, с большими комнатами и, конечно, как любили прежде строить, чтобы воздуха было много, не просто с высокими, но с очень высокими потолками. Под морёный дуб широкие панели и паркетные полы, немножко поскрипывающие при движении, создавали атмосферу остановленного времени, почти музейную, но в то же время по-домашнему тёплую.
Старые переулки притягивали N. Особенно он любит зимние прогулки, когда выглядывает солнце и идёт легкий снежок, серебрящийся, с золотистым отливом, очень медленно, осторожно прикасаясь к земле. Тогда как-то очень приятно возвращаться домой, в тепло, посидеть часок среди книг, пошелестеть страницами, подымить трубкой, почувствовать прилив радостного настроения и вкусить такую полноту жизни, какую можно пережить только бессознательно, как будто он только что родился, и просто живет, смотрит, дышит, да, просто живёт без всяких затей, но ничего в жизни не понимает, кроме того, что всё очень хорошо.
- Знак ведёт к знакомству, к узнаванию, - любил рассуждать N. - Иду одиноко по людной улице с лицами тысяч незнакомцев. Не мелькает в толпе знакомое лицо, потому что оно не помечено знаком привычного. Всюду условием узнавания служит знак, познакомившись с которым, привыкнув к которому, легко выхватываешь его взглядом из любой толпы. Улица тоже сама по себе открывает мне своё лицо по знакомству. Узнай меня, знакомый старый дом! Я жил в нём в детстве с маленьким лицом. Я появился, будто, ниоткуда, и направляюсь, вроде, в никуда. Меня не узнавали поначалу, затем привыкли, стали отличать от прочих лиц, доселе незнакомых. Всё дело в знаке, в узнаванье, в слове, которым обозначено лицо, стремящееся стать для всех знакомым. Известность извлекается из знака.
Разветвлённая система идей, идущая от одного слова - имени (непроизносимого) Господа.
С 1958 года над подобной задачей стал работать Ботвинник. Конечно, Ботвинник не дошел до понимания божественного творения всего видимого и невидимого. Он лишь локализовал свою задачу до создания машинного шахматиста.
В одной из телепередач в Голландии Макс Эйве, бывший пятым чемпионом среди шахматистов мира, спросил Михаила Ботвинника о возможности ЭВМ играть сильнее, чем лучший гроссмейстер. Ботвинник дал положительный ответ, суть которого заключалась в том, чтобы правильно поставить задачу.
- Надо тут правильно сыграть, - говорит поэт-переводчик Z, с проседью, закрывающей лоб челкой, один глаз у которого был явно больше другого, поднимая белого коня за гриву.
- Когда тебе всё время говорят: поступай правильно, - размышляет вслух над ситуацией на доске N, - то ты всё это время хочешь поступать неправильно. С точки зрения одного человека - ты неправильный. С точки зрения другого - правильный. Почему так не любят мораль? Да потому что моральный человек вычленяет из жизни только «плюс», а «минус» вовсе не упоминает. Вот поэтому в моральном человеке нет электричества. От этого почти все моралисты - злые люди, готовые прибить каждого, кто не соответствует уставу их минимальных представлений о жизни. Другими словами, чтобы создать идеальное художественное произведение, нужно сначала побыть чёртом, а потом уж возложить на своё чело венок ангельской славы.
- Это вы верно подметили, - согласился поэт-переводчик Z.
Часа в три дня N видит, как в начале древнего, даже ветхого Хитровского переулка экскаватор копает глубокую яму. Рядом лежат большие трубы. По обе стороны переулка, резко поднимающегося в гору от Подколокольного переулка, за редким исключением, стоят истинно московские домики позапрошлого века, а то и более раннего времени. Под ноги падают желтые кленовые листья. Пахнет увяданием не только осенним, но и вечным. Но вот переулок оглашается звонкими голосами молодежи. Эти голоса так контрастируют с московским «дном», что даже не верится, что когда-то в этом месте находило себе убежище всё отребье Российской империи. Пробежала одна стайка юношей и девушек. Следом - другая. Звенят наперебой юные голоса. Кто болтает с кем-то в коробочки. Кто-то извлекает из подобных коробочек ритмичную музыку. И в Малом Трехсвятительском переулке то же самое - многочисленные группки молодежи, спешащие, видимо, после лекций вниз к Солянке, к метро. Хитровка приютила институты и школы.
- Когда партия почти проиграна, то катишься, как под горку, - сказал артист W. Он был в грубой вязке лиловом свитере, с вывязанным орлом на груди.
Втянув бородатые щеки, смакуя трубку, N выпустил облачко синего дыма и, разглядывая орла на груди артиста, сказал:
- Идти под горку легче, чем в горку. На горке - берег, под горкой река. Вся Москва состоит из берегов и речек. Большой Демидовский переулок спадает к Елизаветинскому переулку, который катится вниз к Яузе с поворотом трамваев к Сыромятникам, к Курскому вокзалу. Трамвай идёт направо, я иду налево мимо «Туполева» к горбатому мостику на ту стороны реки. На набережной стоит разбитый спортивный автомобиль, въехавший в парапет набережной, рядом лежат два чёрных мешка, стоят полицейские и небольшая группка зевак. Перехожу на ту сторону к Самокатной улице с красными кирпичными старыми строениями, в которых помещается ликёро-водочный завод «Кристалл». Фирменный магазин открыт. Никого нет. Полки забиты всевозможными сортами водки и прочих крепких напитков.
- Я там не был, - сказал артист W.
В следующей партии N играл чёрными фигурами.
В эндшпиле игра сложилась так:
… е1Ф+ (но не по артисту W - 1. … Лс7 2. Ле5 е1Ф+ 3. Ле1+ Кре1 4. Крf4 Лg7 5. g5 Kpf2 6. Kpf5 Kpg3 7. Kpf6 Лg8 8. g6 = ) 2. Ле1+ Кре1 3. Крf4 Лg2! (Вот этот ход не заметил артист W) 4. g5 Kpf2 5. Kpf5 Kpg3 6. g6 Kph4 7. Kpf6 Kph5 8. g7 Kph6 Черные выигрывают.
N говорит:
- Ходить по городу, всё равно что играть неспешно интересную партию, - сказал N, глубже затянулся трубкой и продолжил: - Обаяние прошлого не увядает, и я иду с каким-то детским чувством новизны всего того, что меня окружает. Вхожу в мой мир насквозь литературный, где улицы проходят сквозь века, где текст имеет вид архитектурный, где в камне дышит каждая строка. Прогуливаюсь беззаботно по старым улицам и переулкам, срезая углы через многочисленные проходные дворы, мимо каких-нибудь палат Шуйских и маленьких уютных церквушек.
- Как же вы ухитряетесь так тихо подойти к предматовой ситуации! - восклицает поэт-переводчик Z.
N с каким-то изменившимся взглядом, полным недовольства, даже раздражения, принимает из рук жены, сухощавой и какой-то фарфоровой женщины с разноцветными грустными и чуть влажными глазами, как будто она за минуту до этого плакала, женщины, у которой затейливые, очень эффектные украшения поблескивают на груди, на руках, в мочках маленьких чуть оттопыренных, нежно-розоватых ушей, китайскую чашечку чая, холодно благодарит, надменно откидывается к спинке кресла и, видя, что жена исчезает, тут же меняет выражение лица на благожелательное и мечтательно рассуждает:
- Буду говорить притчами, как отец наш небесный. Стать шахматистом нельзя. Как нельзя за один день прожить всю свою жизнь. Плана своей жизни человек не знает. Он только догадывается, что кто-то его постоянно заставляет есть и любить. Любить - в смысле изготавливать себе подобных. Этому подобному тоже некогда задумываться о плане жизни, тем более, писать. А для того, чтобы играть, необходимо читать. Когда? Нет времени на это пустое занятие. В школу и из школы. В институт и из института. На работу и с работы. Всё в мире устроено так, чтобы не дать возможности человеку стать шахматистом. Некогда. Жизнь заедает. А когда у гробового входа знакомится с этим планом, оглядывая свою жизнь от конечной станции до начала, то говорит, что это судьба. Шахматистом надо быть. Красноармеец приходит с обыском и спрашивает: «Ты кто?». Отвечаю: «Шахматист». Красноармеец: «Вот садись и играй!».
- Вы хотите сказать, что в шахматы необходимо играть каждый день? - спросил поэт-переводчик Z.
- Любое существо тянется к полезному, - заговорил N, - получая при этом удовольствие, и всячески старается обходить плохое. Хотя иногда «плохое» может быть полезным, а «полезное» бесполезным. Тут всё дело в дозировке. Присматриваясь к людям долгие годы, я заметил, что каждый из них живёт исключительно в себе и для себя. Кода с человеком что-то случается, то это происходит, видимо, для того, чтобы удовлетворить потребность организма именно в этом «случае». Помимо нашей воли организм руководит как бы сам собой. Душа лишь наблюдает за организмом со стороны, не в силах перестроить его плановую работу.
- Даже не заметил, как моя ладья оказалась под боем! - изумился артист W.
И на это у N нашлась мудрая сентенция:
- В преградах (запретах) заключена сущность естественного отбора. Застывший в бездействии человек изо всех сил старается вернуться в прошлое, которое текло, как тихая речка, без преодолений преград. Никакие преграды не должны помешать доплыть до бессмертия души. Талант проявляется в преодолении всех преград. Гений тот, кто всю жизнь преодолевает преграды. Художественные открытия совершаются через преграды. Не осуществляются люди, пасующие перед первыми преградами, пусть даже такими простыми, как окрик учителя: «Из тебя ничего не получится!» Вот в этом окрике и кроется непреодолимая преграда. Преграды города. У города преграды. Хотел туда пойти, но там тебе не рады. Там не читаю книг, они для них преграда, как вечность, в своем непостижимом беге букв. Или еще проще, тебя всюду ожидают преграды.
Вечером позвонил артист, прокричал в трубку:
- Юрий Петрович умер!
Пришел играть в шахматы седовласый поэт-переводчик Z.
N делится с ним впечатлением, усаживаясь напротив друг друга в кресла за шахматным столиком:
- Только что вернулся с последнего представления Любимова под названием: «На сцене Юрий Любимов в гробу». Свет в переполненном до отказа зале Вахтанговского театра пригашен. Люди преклонного возраста наблюдают неотрывно за действием. На месте «Квадрата» Малевича - гроб с телом. От левого портала к правому, огибая гроб, нескончаемым ручейком струится очередь ещё живых тел, современников почившего. Я, как тело-участник представления, подошел к гробу, положил руку на бортик гроба, похожего на лодку, и довольно громко сказал: «Тело ушло, Любимов остался». Любимов писал свои спектакли телами актёров. Любимов был телесным писателем литературного театра. Душа, выраженная словом «Любимов», бессмертна. N в жизни исполнял роль видного учёного. Актёр W был рождён, чтобы вживаться в чужие жизни и говорить не своими словами. Поэт-переводчик Z усердно перелагал чужие мысли с другого языка на свой, понятный.
Все общество на шахматы похоже:
В нем есть и короли и королевы,
Слоны и пешки, есть и кони тоже.
Ведь жизнь всегда игра. Однако все вы
Вольны в своих поступках. Ну так что же?.
Тем больше здравых поводов для гнева...
Но муза легкокрылая моя
Не любит жалить, милые друзья!
(Джордж Байрон «Дон Жуан», перевод Татьяны Гнедич)
- Как быстро мелькают люди, как стремительно исчезает время, - сказал поэт-переводчик Z.
N сказал:
- Забыл то, что хотел запомнить, даже на какое-то время запомнил, но потом забыл. Странным казался вопрос учительницы: «Ты выучил уроки?». Выучить - это запомнить, чтобы потом забыть. Обучение по памяти - это путь к полному забвению. Потому что всё то, что ты собираешься выучить, выветривается из тебя, а нужные знания находится вне тебя - в книгах и иных сохраняющихся в слове (знаке) устройствах. Нужно учить поиску нужной информации, знать, где эта информация сохранена. Память находится вне человека - это метафизическая программа, в которой сохранено всё то, что выработано великими умами за вечность.
Конечно, сама жизнь N напоминала игру в шахматы: он имел достаточно продуманный план на игру, однако план этот в равной мере зависел от действий соперника, а уж в саму жизнь, как её ни планируй - всегда вмешается судьба. Отклонения от плана бывают такими разительными, что запланировать их не было никакой возможности.
- А как она устроена эта вечность? - задал как бы сам себе риторический вопрос поэт-переводчик Z.
- Очень просто, - сказал N. - Лазерный пучок знаков-букв идёт от одного корня. Карфаген, Карское море, Каракас, Карелия, Каракорум, Карпаты, Карадаг, Каракумы, Корея, Кордильеры, Курилы с Курском, карамель с курагой, карман с курткой, Карибское море, Каргополь, Карловы-Вары, кара, карабин, карабканье, каравай, караван, каравелла, каракатица, каракуль, каракульки, карамазовщина, карамель, карандаш, карантин, карапуз, карась, караул, карбюратор, карга, кардинал и далее на «кер», на «кор», на «кир», на «кур», а потом с начальной «Х» - хороший, Харьков и Херсон, что ближе к имени Господа - Херосу - Христу.
N сидел за шахматным столиком и решал очередную шахматную задачу. Если взглянуть со стороны, то просто можно диву даваться, как это человек может в одиночестве сидеть несколько часов за шахматным столиком, почти не отрывая взгляда от фигур.
В этой игре на каждом шагу возникают преграды. Не сделав один шаг, не перейдешь к другому. Иногда подобные шаги играются с завидным спокойствием, как бы на автопилоте, он делает шаг, соперник отвечает своим, и эти шаги напоминают раскачивание маятника огромных напольных часов, этой шагающей с придыханием часовой башни, взад-вперёд. Вообще, если хорошенько разобраться, в шахматах каждый шаг становится каким-то вынужденным. Ибо соперник всё время сокращает для тебя возможность для маневра, и ты ищешь тот единственный ход, который приведёт тебя к будущему успеху. А будущее, известно, всегда есть величина постоянная.
Верхушке государственной властной пирамиды, устрашающе нависающей над толпой, государство, надо полагать, представляется игрушечным, как шахматный столик, в противном случае этой верхушке не хватало бы жестокой уверенности и какого-то хищного спокойствия для того, чтобы грубо и бессовестно подчинять своим глобалистическим воинственным расчётам судьбы обычных людей.
Мнится N, он помнит этот день, поскольку мнение преумножало каждое мгновенье. Запомнил он, что был опять рассвет, был новый взгляд на старые предметы. Потом за ним последовал закат, минуя полдень середины лета. N помнит всё. Был очень жаркий день, потом шёл дождь, стуча по жёлтым листьям. И сразу выпал снег, и падал целый век. N помнит снег, который шёл при жизни. N накрепко запомнил дождь и снег, и жаркий день с рассветом и закатом. N помнит всё, как каждый человек запоминает стёршиеся даты.
Частенько артист W и поэт-переводчик Z играли партию точно так, как N её заранее рассчитал, всю до последнего хода. Они шли как бы на поводу у N, как люди идут на поводу жизни, больше подчиняясь животным инстинктам, нежели интеллекту, которого, при здравом размышлении у них не обнаруживается.
Помучившись, соперники делали именно тот ход, которые в своих расчетах и диктовал им N. При этом N, раскуривая трубку, не забывал, как бы напевая, произнести:
- Вся-то жизнь наша состоит из вынужденных ходов.
- Ну, вы играете! - восклицал в таком случае соперник, подразумевая при это всесильность N, какую-то несокрушимую мужественную силу вечного триумфатора.
- Вам шах! - оживился артист W.
- Шахуйте!
Вслед за этим из глубины квартиры раздался жуткий грохот. N побледнел, артист W зажмурился.
Они бросились по комнатам. В гостиной стекла широкого окна были выбиты.
Внизу на асфальте лежал труп жены.
Кто занят был беседою с друзьями,
Кто собственное платье созерцал,
Кто попросту размахивал руками,
Кто трубку драгоценную сосал
И любовался дыма завитками,
Кто в шахматы играл, а кто зевал,
А кто стаканчик рома допивал.
(Джордж Байрон «Дон Жуан», перевод Татьяны Гнедич)
Но чаще N создавал себе покой, и освещал его собственным светом, исходящим по настроению то из весны, когда ему казалось, что он маленький идёт полевой дорогой среди огромных цветов, не имеющих названия, а то из осени, шелестящей тонким, почти прозрачным золотом листвы. Он любил свой старый дом, построенный в конце позапрошлого века между Покровкой и Солянкой, с большими комнатами и, конечно, как любили прежде строить, чтобы воздуха было много, не просто с высокими, но с очень высокими потолками. Под морёный дуб широкие панели и паркетные полы, немножко поскрипывающие при движении, создавали атмосферу остановленного времени, почти музейную, но в то же время по-домашнему тёплую.
Старые переулки притягивали N. Особенно он любит зимние прогулки, когда выглядывает солнце и идёт легкий снежок, серебрящийся, с золотистым отливом, очень медленно, осторожно прикасаясь к земле. Тогда как-то очень приятно возвращаться домой, в тепло, посидеть часок среди книг, пошелестеть страницами, подымить трубкой, почувствовать прилив радостного настроения и вкусить такую полноту жизни, какую можно пережить только бессознательно, как будто он только что родился, и просто живет, смотрит, дышит, да, просто живёт без всяких затей, но ничего в жизни не понимает, кроме того, что всё очень хорошо.
- Знак ведёт к знакомству, к узнаванию, - любил рассуждать N. - Иду одиноко по людной улице с лицами тысяч незнакомцев. Не мелькает в толпе знакомое лицо, потому что оно не помечено знаком привычного. Всюду условием узнавания служит знак, познакомившись с которым, привыкнув к которому, легко выхватываешь его взглядом из любой толпы. Улица тоже сама по себе открывает мне своё лицо по знакомству. Узнай меня, знакомый старый дом! Я жил в нём в детстве с маленьким лицом. Я появился, будто, ниоткуда, и направляюсь, вроде, в никуда. Меня не узнавали поначалу, затем привыкли, стали отличать от прочих лиц, доселе незнакомых. Всё дело в знаке, в узнаванье, в слове, которым обозначено лицо, стремящееся стать для всех знакомым. Известность извлекается из знака.
Разветвлённая система идей, идущая от одного слова - имени (непроизносимого) Господа.
С 1958 года над подобной задачей стал работать Ботвинник. Конечно, Ботвинник не дошел до понимания божественного творения всего видимого и невидимого. Он лишь локализовал свою задачу до создания машинного шахматиста.
В одной из телепередач в Голландии Макс Эйве, бывший пятым чемпионом среди шахматистов мира, спросил Михаила Ботвинника о возможности ЭВМ играть сильнее, чем лучший гроссмейстер. Ботвинник дал положительный ответ, суть которого заключалась в том, чтобы правильно поставить задачу.
- Надо тут правильно сыграть, - говорит поэт-переводчик Z, с проседью, закрывающей лоб челкой, один глаз у которого был явно больше другого, поднимая белого коня за гриву.
- Когда тебе всё время говорят: поступай правильно, - размышляет вслух над ситуацией на доске N, - то ты всё это время хочешь поступать неправильно. С точки зрения одного человека - ты неправильный. С точки зрения другого - правильный. Почему так не любят мораль? Да потому что моральный человек вычленяет из жизни только «плюс», а «минус» вовсе не упоминает. Вот поэтому в моральном человеке нет электричества. От этого почти все моралисты - злые люди, готовые прибить каждого, кто не соответствует уставу их минимальных представлений о жизни. Другими словами, чтобы создать идеальное художественное произведение, нужно сначала побыть чёртом, а потом уж возложить на своё чело венок ангельской славы.
- Это вы верно подметили, - согласился поэт-переводчик Z.
Часа в три дня N видит, как в начале древнего, даже ветхого Хитровского переулка экскаватор копает глубокую яму. Рядом лежат большие трубы. По обе стороны переулка, резко поднимающегося в гору от Подколокольного переулка, за редким исключением, стоят истинно московские домики позапрошлого века, а то и более раннего времени. Под ноги падают желтые кленовые листья. Пахнет увяданием не только осенним, но и вечным. Но вот переулок оглашается звонкими голосами молодежи. Эти голоса так контрастируют с московским «дном», что даже не верится, что когда-то в этом месте находило себе убежище всё отребье Российской империи. Пробежала одна стайка юношей и девушек. Следом - другая. Звенят наперебой юные голоса. Кто болтает с кем-то в коробочки. Кто-то извлекает из подобных коробочек ритмичную музыку. И в Малом Трехсвятительском переулке то же самое - многочисленные группки молодежи, спешащие, видимо, после лекций вниз к Солянке, к метро. Хитровка приютила институты и школы.
- Когда партия почти проиграна, то катишься, как под горку, - сказал артист W. Он был в грубой вязке лиловом свитере, с вывязанным орлом на груди.
Втянув бородатые щеки, смакуя трубку, N выпустил облачко синего дыма и, разглядывая орла на груди артиста, сказал:
- Идти под горку легче, чем в горку. На горке - берег, под горкой река. Вся Москва состоит из берегов и речек. Большой Демидовский переулок спадает к Елизаветинскому переулку, который катится вниз к Яузе с поворотом трамваев к Сыромятникам, к Курскому вокзалу. Трамвай идёт направо, я иду налево мимо «Туполева» к горбатому мостику на ту стороны реки. На набережной стоит разбитый спортивный автомобиль, въехавший в парапет набережной, рядом лежат два чёрных мешка, стоят полицейские и небольшая группка зевак. Перехожу на ту сторону к Самокатной улице с красными кирпичными старыми строениями, в которых помещается ликёро-водочный завод «Кристалл». Фирменный магазин открыт. Никого нет. Полки забиты всевозможными сортами водки и прочих крепких напитков.
- Я там не был, - сказал артист W.
В следующей партии N играл чёрными фигурами.
В эндшпиле игра сложилась так:
… е1Ф+ (но не по артисту W - 1. … Лс7 2. Ле5 е1Ф+ 3. Ле1+ Кре1 4. Крf4 Лg7 5. g5 Kpf2 6. Kpf5 Kpg3 7. Kpf6 Лg8 8. g6 = ) 2. Ле1+ Кре1 3. Крf4 Лg2! (Вот этот ход не заметил артист W) 4. g5 Kpf2 5. Kpf5 Kpg3 6. g6 Kph4 7. Kpf6 Kph5 8. g7 Kph6 Черные выигрывают.
N говорит:
- Ходить по городу, всё равно что играть неспешно интересную партию, - сказал N, глубже затянулся трубкой и продолжил: - Обаяние прошлого не увядает, и я иду с каким-то детским чувством новизны всего того, что меня окружает. Вхожу в мой мир насквозь литературный, где улицы проходят сквозь века, где текст имеет вид архитектурный, где в камне дышит каждая строка. Прогуливаюсь беззаботно по старым улицам и переулкам, срезая углы через многочисленные проходные дворы, мимо каких-нибудь палат Шуйских и маленьких уютных церквушек.
- Как же вы ухитряетесь так тихо подойти к предматовой ситуации! - восклицает поэт-переводчик Z.
N с каким-то изменившимся взглядом, полным недовольства, даже раздражения, принимает из рук жены, сухощавой и какой-то фарфоровой женщины с разноцветными грустными и чуть влажными глазами, как будто она за минуту до этого плакала, женщины, у которой затейливые, очень эффектные украшения поблескивают на груди, на руках, в мочках маленьких чуть оттопыренных, нежно-розоватых ушей, китайскую чашечку чая, холодно благодарит, надменно откидывается к спинке кресла и, видя, что жена исчезает, тут же меняет выражение лица на благожелательное и мечтательно рассуждает:
- Буду говорить притчами, как отец наш небесный. Стать шахматистом нельзя. Как нельзя за один день прожить всю свою жизнь. Плана своей жизни человек не знает. Он только догадывается, что кто-то его постоянно заставляет есть и любить. Любить - в смысле изготавливать себе подобных. Этому подобному тоже некогда задумываться о плане жизни, тем более, писать. А для того, чтобы играть, необходимо читать. Когда? Нет времени на это пустое занятие. В школу и из школы. В институт и из института. На работу и с работы. Всё в мире устроено так, чтобы не дать возможности человеку стать шахматистом. Некогда. Жизнь заедает. А когда у гробового входа знакомится с этим планом, оглядывая свою жизнь от конечной станции до начала, то говорит, что это судьба. Шахматистом надо быть. Красноармеец приходит с обыском и спрашивает: «Ты кто?». Отвечаю: «Шахматист». Красноармеец: «Вот садись и играй!».
- Вы хотите сказать, что в шахматы необходимо играть каждый день? - спросил поэт-переводчик Z.
- Любое существо тянется к полезному, - заговорил N, - получая при этом удовольствие, и всячески старается обходить плохое. Хотя иногда «плохое» может быть полезным, а «полезное» бесполезным. Тут всё дело в дозировке. Присматриваясь к людям долгие годы, я заметил, что каждый из них живёт исключительно в себе и для себя. Кода с человеком что-то случается, то это происходит, видимо, для того, чтобы удовлетворить потребность организма именно в этом «случае». Помимо нашей воли организм руководит как бы сам собой. Душа лишь наблюдает за организмом со стороны, не в силах перестроить его плановую работу.
- Даже не заметил, как моя ладья оказалась под боем! - изумился артист W.
И на это у N нашлась мудрая сентенция:
- В преградах (запретах) заключена сущность естественного отбора. Застывший в бездействии человек изо всех сил старается вернуться в прошлое, которое текло, как тихая речка, без преодолений преград. Никакие преграды не должны помешать доплыть до бессмертия души. Талант проявляется в преодолении всех преград. Гений тот, кто всю жизнь преодолевает преграды. Художественные открытия совершаются через преграды. Не осуществляются люди, пасующие перед первыми преградами, пусть даже такими простыми, как окрик учителя: «Из тебя ничего не получится!» Вот в этом окрике и кроется непреодолимая преграда. Преграды города. У города преграды. Хотел туда пойти, но там тебе не рады. Там не читаю книг, они для них преграда, как вечность, в своем непостижимом беге букв. Или еще проще, тебя всюду ожидают преграды.
Вечером позвонил артист, прокричал в трубку:
- Юрий Петрович умер!
Пришел играть в шахматы седовласый поэт-переводчик Z.
N делится с ним впечатлением, усаживаясь напротив друг друга в кресла за шахматным столиком:
- Только что вернулся с последнего представления Любимова под названием: «На сцене Юрий Любимов в гробу». Свет в переполненном до отказа зале Вахтанговского театра пригашен. Люди преклонного возраста наблюдают неотрывно за действием. На месте «Квадрата» Малевича - гроб с телом. От левого портала к правому, огибая гроб, нескончаемым ручейком струится очередь ещё живых тел, современников почившего. Я, как тело-участник представления, подошел к гробу, положил руку на бортик гроба, похожего на лодку, и довольно громко сказал: «Тело ушло, Любимов остался». Любимов писал свои спектакли телами актёров. Любимов был телесным писателем литературного театра. Душа, выраженная словом «Любимов», бессмертна. N в жизни исполнял роль видного учёного. Актёр W был рождён, чтобы вживаться в чужие жизни и говорить не своими словами. Поэт-переводчик Z усердно перелагал чужие мысли с другого языка на свой, понятный.
Все общество на шахматы похоже:
В нем есть и короли и королевы,
Слоны и пешки, есть и кони тоже.
Ведь жизнь всегда игра. Однако все вы
Вольны в своих поступках. Ну так что же?.
Тем больше здравых поводов для гнева...
Но муза легкокрылая моя
Не любит жалить, милые друзья!
(Джордж Байрон «Дон Жуан», перевод Татьяны Гнедич)
- Как быстро мелькают люди, как стремительно исчезает время, - сказал поэт-переводчик Z.
N сказал:
- Забыл то, что хотел запомнить, даже на какое-то время запомнил, но потом забыл. Странным казался вопрос учительницы: «Ты выучил уроки?». Выучить - это запомнить, чтобы потом забыть. Обучение по памяти - это путь к полному забвению. Потому что всё то, что ты собираешься выучить, выветривается из тебя, а нужные знания находится вне тебя - в книгах и иных сохраняющихся в слове (знаке) устройствах. Нужно учить поиску нужной информации, знать, где эта информация сохранена. Память находится вне человека - это метафизическая программа, в которой сохранено всё то, что выработано великими умами за вечность.
Конечно, сама жизнь N напоминала игру в шахматы: он имел достаточно продуманный план на игру, однако план этот в равной мере зависел от действий соперника, а уж в саму жизнь, как её ни планируй - всегда вмешается судьба. Отклонения от плана бывают такими разительными, что запланировать их не было никакой возможности.
- А как она устроена эта вечность? - задал как бы сам себе риторический вопрос поэт-переводчик Z.
- Очень просто, - сказал N. - Лазерный пучок знаков-букв идёт от одного корня. Карфаген, Карское море, Каракас, Карелия, Каракорум, Карпаты, Карадаг, Каракумы, Корея, Кордильеры, Курилы с Курском, карамель с курагой, карман с курткой, Карибское море, Каргополь, Карловы-Вары, кара, карабин, карабканье, каравай, караван, каравелла, каракатица, каракуль, каракульки, карамазовщина, карамель, карандаш, карантин, карапуз, карась, караул, карбюратор, карга, кардинал и далее на «кер», на «кор», на «кир», на «кур», а потом с начальной «Х» - хороший, Харьков и Херсон, что ближе к имени Господа - Херосу - Христу.
N сидел за шахматным столиком и решал очередную шахматную задачу. Если взглянуть со стороны, то просто можно диву даваться, как это человек может в одиночестве сидеть несколько часов за шахматным столиком, почти не отрывая взгляда от фигур.
В этой игре на каждом шагу возникают преграды. Не сделав один шаг, не перейдешь к другому. Иногда подобные шаги играются с завидным спокойствием, как бы на автопилоте, он делает шаг, соперник отвечает своим, и эти шаги напоминают раскачивание маятника огромных напольных часов, этой шагающей с придыханием часовой башни, взад-вперёд. Вообще, если хорошенько разобраться, в шахматах каждый шаг становится каким-то вынужденным. Ибо соперник всё время сокращает для тебя возможность для маневра, и ты ищешь тот единственный ход, который приведёт тебя к будущему успеху. А будущее, известно, всегда есть величина постоянная.
Верхушке государственной властной пирамиды, устрашающе нависающей над толпой, государство, надо полагать, представляется игрушечным, как шахматный столик, в противном случае этой верхушке не хватало бы жестокой уверенности и какого-то хищного спокойствия для того, чтобы грубо и бессовестно подчинять своим глобалистическим воинственным расчётам судьбы обычных людей.
Мнится N, он помнит этот день, поскольку мнение преумножало каждое мгновенье. Запомнил он, что был опять рассвет, был новый взгляд на старые предметы. Потом за ним последовал закат, минуя полдень середины лета. N помнит всё. Был очень жаркий день, потом шёл дождь, стуча по жёлтым листьям. И сразу выпал снег, и падал целый век. N помнит снег, который шёл при жизни. N накрепко запомнил дождь и снег, и жаркий день с рассветом и закатом. N помнит всё, как каждый человек запоминает стёршиеся даты.
Частенько артист W и поэт-переводчик Z играли партию точно так, как N её заранее рассчитал, всю до последнего хода. Они шли как бы на поводу у N, как люди идут на поводу жизни, больше подчиняясь животным инстинктам, нежели интеллекту, которого, при здравом размышлении у них не обнаруживается.
Помучившись, соперники делали именно тот ход, которые в своих расчетах и диктовал им N. При этом N, раскуривая трубку, не забывал, как бы напевая, произнести:
- Вся-то жизнь наша состоит из вынужденных ходов.
- Ну, вы играете! - восклицал в таком случае соперник, подразумевая при это всесильность N, какую-то несокрушимую мужественную силу вечного триумфатора.
- Вам шах! - оживился артист W.
- Шахуйте!
Вслед за этим из глубины квартиры раздался жуткий грохот. N побледнел, артист W зажмурился.
Они бросились по комнатам. В гостиной стекла широкого окна были выбиты.
Внизу на асфальте лежал труп жены.
"Наша улица” №180 (11)
ноябрь 2014
