Инна
Иохвидович родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им.
Горького. Прозаик, также пишет эссе и критические статьи. Публикуется в
русскоязычной журнальной периодике России, Украины, Австрии,
Великобритании, Германии, Дании, Израиля, Италии, Финляндии, Чехии, США
. Публикации в литературных сборниках , альманахах и в интернете.
Отдельные рассказы опубликованы в переводе на украинский и немецкий
языки. Автор пятнадцати книг прозы и одной аудиокниги. Лауреат
международной литературной премии «Серебряная пуля» издательства
«Franc-TireurUSA», лауреат газеты «Литературные известия» 2010 года,
лауреат журнала «Дети Ра» за 2010. В "Нашей улице" публикуется с №162 (5) май
2013.
Живёт в Штутгарте (Германия).
Живёт в Штутгарте (Германия).
Инна Иохвидович
рассказ
И под временным небом чистилища
Забываем мы часто о том,
Что счастливое небохранилище -
Раздвижной и прижизненный дом.
Осип Мандельштам
У
Полины Николаевны был любимый запах. Запах рыбьего жира, которым
когда-то поила её бабушка Уля. Столовая ложка, наполненная до краёв
светло-жёлтой жидкостью, заедалась солёным огурцом или квашеной
капустой. Бабушка при этом всегда приговаривала: «Будет моя Полюшка,
внученька моя здоровенькой, всех здоровей!» У девочки и связались между
собою поразительное вкусовое смешение с осознанием какого-то, видимо
хорошего, слова «здоровье» Скорее всего она понимала «здоровье» как
противоположность - лихорадочным скачкам температуры, ознобу или
обильному потению...
Хоть бабушка Уля о том не любила ни вспоминать, ни говорить, но как-то и откуда-то Поля знала, что покойный отец её, сын Ульяны Григорьевны, не хотел пить рыбий жир, потому и помер от туберкулёза, когда дочери было совсем немного годов. Про свою мать Поля не спрашивала у бабушки никогда, знала, что бабушка не любит говорить об этом, вся, словно струна напряжённой становится. От соседей, подростком, проведала, что мать умерла от последствий нелегального аборта.
Жили они с бабушкой в городке областного подчинения, хоть и в небольшой, но изолированной двухкомнатной квартире.
Бабушка преподавала математику в школе, и всегда возилась с тетрадками, проверяя, то контрольные и самостоятельные, а то просто классные или домашние работы учеников.
Кроме того бабушка со многими своими учениками занималась дополнительно и в школе и дома. Да и летом репетиторствовала, помогая выпускникам готовиться к поступлению в ВУЗы в городах и столицах. Денег бабушка не брала, сама говорила: «У кого ж они есть-то, деньги те». Родители учащихся несли ей, как смеялась бабушка - «натурпродукты». Своего хозяйства у бабушки с внучкой не было. Да и денег в доме, кроме «текущих», сроду не водилось, но еды всегда было достаточно. Бабушка и учеников своих часто подкармливала.
В школе у Ульяны Григорьевны всегда неприятности (особенно, когда разные комиссии наезжали), потому что не имелось у неё «высшего» образования, а только законченный до войны двухгодичный учительский институт.
Поля родилась после войны. Да трёх лет осталась круглой сиротой. Бабушке и приходилось заменять ей обоих родителей. Поэтому Ульяне Григорьевне было не только не до учёбы, даже и в заочном пединституте, но и не до курсов «повышения квалификации».
Окончив школу, засобиралась Поля в областной центр, в пединститут поступать. Бабушка Уля радовалась внучкиному выбору. Смущалась только, вдруг Поле общежития не дадут, что делать-то, денег у них не было за комнату платить.
- Бабушка, не беспокойся, я сниму «угол», это недорого, а стипендии ещё и на пропитание хватит, - заверила девушка.
- Полюшка, на каком таком «углу»? В голову не возьму о чём ты?
- Эх, бабушка! Не жила ты в большом городе. Это, когда ты с хозяйкой в одной комнате живёшь. Понимаешь, у неё «угол» снимают.
Не понимала Ульяна Григорьевна, о чём толкует внучка. Всю ночь она так и проворочалась, проёрзала, переворачиваясь с боку на бок, то ругая себя, что жизнь прожила, а денег, хоть немножко да скопить не смогла, а то вспоминала покойных сына с невесткой, ощущая какое-то неприятно-смутное чувство перед ними.
Только к утру охнула, да это ж была настоящая вина! Ведь именно она, Ульяна Григорьевна была Хозяйкой квартиры, в которой они жили все вместе. Именно она была недовольна беременностями невестки. Ни первой, когда родила та Полюшку, ни второй, когда решилась Ирина на запрещённый в те времена аборт. От него же в муках и скончалась в райбольнице, посиротив Полюшку.
Тогда Ульяна Григорьевна никакой своей вины и не почуяла, сама Ирина была виновата - никто ж не заставлял её на аборт идти. Только сейчас, вспоминая, проняло её - виновата она, виновата!
И перед сыном тоже. Николай, сын Ульяны Григорьевны был во всём послушным ей, но полюбив женщину, ослушался матери, что была против его брака, а она так простить ему не смогла. Только после невесткиной смерти до матери дошло, что сын однолюб, заболел он чахоткой да и зачах. Мать всё кричала на него, что не слушается он, да не пьёт рыбий жир. В рыбий жир она верила, как в панацею, ото всех болезней да бед. Это позже сумела она эту свою веру передать внучке, единственной своей отраде.
Никого из родных у Ульяны Григорьевны живыми на свете не осталось. Там, в Белоруссии, откуда была она родом, все родственники погибли, всю деревню сожгли в войну. Муж - фронтовик-пехотинец пал ещё в первый военный год, а потом вот и «молодые»... «А ведь и вправду, - сказала себе она, - сын с невесткой у меня сами точно на «углу» жили. И я их, хоть и без слов, попрекала этим».
Оттого она уже заранее жалела свою кровиночку, свою Полиночку, что придётся той «на углу» промаяться. Но что ж делать?!
В эту ночь Ульяна Григорьевна и плакала, и Богу молилась об упокоении душ всех своих близких, и впервые просила прощения у невестки да сына. И плакала по покидающей её внучке.
В институт Полина поступила и «угол» быстро ей нашёлся. Далековато от института, на окраине, но зато уж и недорого, всего за пять рублей, (хоть хозяйка поначалу семь рублей запросила, да девушка сумела отстоять своё). Стипендию положили в сорок пять рублей, и у Полины целых сорок оставалось, целое богатство! К тому же, в институте ей обещали ко второму курсу и общежитие дать.
Однако Хозяйка попалась с тяжёлым характером, всегда и всем недовольная, шумная, крикливая да задиристая... У совсем ещё молоденькой девушки глаза часто были на «мокром месте». А Хозяйка к тому ж не выносила плача, и потому нужно было сдерживаться, чтоб хоть носом не шмыгнуть. Девушка себя часто утешала: «Что делать, терпеть надо, чай не дома живу, на «углу»
«Бабушка! - писала домой Полина, припоминая чеховского Ваньку Жукова, - не хочется мне тебя огорчать моя родная, но Хозяйка очень-очень строгая, и что ни сделаешь, даже по её указанию, всё не то, да всё не так и никак! И, если случаем всплакнёшь, так она сразу в крик, будто я её в чём-то ослушалась или упрекаю. Часто вспоминается мне тут присказка: «бьют, и плакать не дают». Оттого на душе нехорошо. Но ничего, вот выучусь, домой приеду, да и заживём мы с тобою тихо, в ладу...»
Ульяна Григорьевна слезами обливалась над Поленькиными письмами, а чем могла она помочь своей «доченьке» (так она «про себя» называла внучку).
Нынче она только тем и занималась, что варенья варила, консервацию делала да в банки закатывала, да ещё люди добрые научили так называемую «тушёнку» делать: вареную колбасу в банки тоже закатывать, а потом использовать вместо мяса. Передавала в город и яйца, и сало, одним словом, все «натурпродукты», что получала она, перекочёвывали к Поленьке, в город.
Продуктами Поля делилась не только с Хозяйкой, но и однокурсниками. И радовалась тому, что оставались у неё «свободные» деньги, на них она покупала книги.
- Зачем тебе эта макулатура? - дивилась Хозяйка.
- Что вы! - всплескивала руками Поля, - давайте я вам почитаю, и сами убедитесь какая это прелесть!
Она решила прочесть Хозяйке совсем коротенькую вещь, одностраничный рассказ А.Чехова «Студент».
«...маясь от холода, - читала, поёживаясь, девушка, будто продрогла и сама,- думал студент о том, что такая же лютая бедность, голод; такие же невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнёта - все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдёт ещё тысяча лет, жизнь не станет лучше».
Поленьку уже дрожь била от осознания совершенной невозможности изменений. Ведь всё, о чём писалось в рассказе было ПРАВДОЙ! Ужасной, невозможной, но правдой! Но вот стала читать она студентовы раздумья о пасхальной тайной вечере. О том, как Иисус предрёк так сильно любящему его Петру - тройное предательство! О том, что апостол трижды предаст, до тех пор, пока не пропоёт петух. И это было тоже правдой, ведь предаём же мы самых преданных, самых-самых любимых и близких.
Полин голос срывался, в нём стал уже преобладать плач, пока в концовке рассказа герой, преображеннный не стал думать: «Прошлое…связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекающих одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного его конца, как дрогнул другой... ему было только двадцать два года, - девушка вспомнила, что ей ещё меньше, только девятнадцать, - и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».
Окрылённая предстоящей, будущей, полной тоже «высоким смыслом» жизнью, Поля захлопнула книжку. И, радостно, победительно глянула на Евдокию Кирилловну, Хозяйку. Та, сидя на стуле со спинкой, тихо спала.
Пообвыклась на своём «углу» Поленька. Научилась понимать истинные причины хозяйской грубости, раздражения и даже, самодурства... И прощала старухе многое. Правда иногда не выдерживала и беззвучно плакала. Тогда же казалось, что всё, больше невмоготу, что не выдержать ей издевательств... да и смирялась, находя оправдание поступкам той. А старуху иногда озлобляла Полина кротость. И она принималась дурить вовсю, сама себя распаляя и растравляя...
Один из подобных приступов ярости закончился непредвиденно - Хозяйку парализовало.
Вызванная Полей «неотложка» свезла её в больницу.
Девушка проведывала больную ежедневно. Поля жалела её, словно близкого человека, сильно, как, наверное, жалела бы бабушку...
Старуха, к которой через двое суток вернулась речь, (для медперсонала Поля «переводила» её неразборчивое бормотанье), почувствовала Полино отношение к себе. Изумлённая взирала она на свою молоденькую жиличку, точно впервые увидала её!
Поля вовсе и не брезговала уходом за «своей» больной. Также помогала она и остальным женщинам-пациенткам этой, достаточно многочисленной, палаты. Они, пожилые, беспомощные в сразившей их болезни, напоминали добрых старушек из сказок. И все вместе чем-то были схожи с бабушкой Улей. «Наверное, потому что старые», - решила Полина.
После лечения от инсульта средней тяжести, Хозяйку выписали, и Поле приходилось ухаживать за ней дома.
К себе же домой, на каникулы она решила не ехать, на кого ж было Хозяйку оставить. Бабушка Уля, как и всегда, одобрила внучку, как ни соскучилась по ней сама.
Летом, из Кемерова приехала к Хозяйке племянница, сама уж немолодая женщина. Стала оформлять она какие-то бумаги, нотариусов-юристов приглашать... С Полей поначалу хозяйская племянница какой-то ласковой даже была. Всё благодарила смущавшуюся девушку за хорошее отношение к своей тёте, за оказанное внимание. Однако постепенно голос племянницы звучал всё суше, и почему-то с какими-то замелькавшими осуждающими нотками...
Наконец, однажды, вечером она высказалась прямо:
- Полина, вы взрослая девушка, студентка ВУЗа. Я надеюсь, - важно откашлялась она, - вы поймёте меня правильно. Тётя - глубокий инвалид, обеспечить уход которой могут только в доме для инвалидов.
Она замолчала, а Поля внимательно вслушивалась в напряжённую тишину. И племянница продолжила:
- Теперь здесь прописана я, и потому вам придётся уйти. У вас сейчас, кстати, каникулы и почему бы вам не съёздить к собственной бабушке. По-моему вы здесь и так чересчур загостились. Отныне вы здесь не прописаны. Вам всё ясно?!
- Да, - ответила Поля и растерянно посмотрела на мычавшую что-то своё Хозяйку.
Она увидала заблестевшие капельки в уголках старушечьих глаз, и потому смогла подавить собственные рыданья прорывавшшиеся к самому горлу.
На следующее утро старуху отвезли, а Поля съехала с «угла».
Перед отъездом на каникулы поехала Поля к Хозяйке, попрощаться.
Вышла на автобусной остановке под названием, почти как из детской книжки - «Хорошево». И ахнула, с обрыва открывался вид: беленькие домики, словно игрушечные, в вишнёвых садах, стояли у блестящего извива реки, на другом берегу ярко-зелёные, тоже будто бы ненастоящие, были заливные луга.
«Райское местечко!» засмеялась Поля и весело зашагала в гору, к также, особенно белым на солнце, строениям бывшего женского монастыря. Там и размещался дом инвалидов и престарелых.
Во внутреннем дворе пошла она по асфальтированной аллее, с двух сторон красовались стенды наглядной агитации, (о выплавке стали, чугуна, сборе озимых и яровых культур, надоям молока, сбору яиц в этой и других пятилетках, и даже в сравнении с 1913 годом). Всё было, как и всегда, в любом государственном учреждении.
Вот только внутри...
Именно там охватил девушку ужас, вроде как оказалась она в каком-то прОклятом месте. А помыслить о бегстве стало невозможно, ноги были пудовыми?! Медленно, будто ноги были в кандалах, передвигалась она по коридору, от открытых дверей одной комнаты, до открытых другой… Добрела до нужной, и вошла.
Мухи, мириады мух кружились вокруг. Будто бы со всего мира слетелись сюда. Они садились Поле и на лицо, и на открытые руки и ноги. А отмахиваться от них у неё и сил не было.
Койка Хозяйки, бывшей Хозяйки, стояла у стены, санитарка подвела её к ней. Старуха лежала покрыв глаза веками и тяжело дышала. Поля с каким-то странным для себя безразличием отметила, что Хозяйка лежит прямо на матрасе с желтоватыми разводами, прикрытая рваной простынёй. Мухи спокойно ползали по её маскообразному лицу.
Поля присела на видавшую виды табуретку, а вновь подошедшая санитарка схватила Хозяйку за плечо. Та открыла веки и неузнавающе посмотрела на Полю. Девушка наклонилась и прямо в ухо старухе прокричала, ей казалось, что в комнате царит какой-то вселенский гул, вавилонское языкосмешение.
- Это я, Полина!
Старая женщина смотрела непонимающе.
- Это я, Полина! Ваша жиличка! Я у вас угол снимала.
Старуха в ответ что-то пролопотала, девушка заметила, что во рту у той нет зубных протезов.
- Давайте я вас покормлю, - предложила она и почувствовала, как к горлу подступила тошнота. На минуту, задержав дыхание, она с новой силой втянула в себя зловоние и ноздри вдохнули запах рвоты. Обернувшись, увидала, что одну из старух вывернуло, санитарка, равнодушно поругиваясь, размазывала по немытому линолеуму остатки непереваренной пищи.
Хозяйка же снова сомкнула веки, наверняка она подустала от вынужденного общения.
Налысо стриженная больная резиновой мухобойкой убила сразу десятки мух. Наблюдавшая за ней Поля сразу вспомнила храброго портняжку, из сказки братьев Гримм, что читала ей в детстве бабушка Уля. Душа заныла….
Глядя, на застывшее лицо Хозяйки Полина поднялась и громко попрощалась. Но так и не узнала никогда, услышала ли её та.
Подскочившая санитарка схватила с табуретки оставленный для Хозяйки большой бумажный кулёк полный всякой снеди.
Санитарка шла рядом с почти бегущей Полей и всё говорила:
- Это ж оглоеды! Сразу ж всё сожрут, а я «вашу» позже покормлю.
Она поспешно поблагодарила за смятый рубль, всунутый ей в карман красной от неловкости, Полей.
Девушка бежала по аллее с нелепой в этом адовом пространстве, наглядной агитацией. Санитарка еле поспевала за нею, и всё говорила о Хозяйке, что та не живёт и не умирает, и что с эдакими больными ужас да и только. Чтоб померли - так для таких, как и для ведьм, крышу разобрать надо, чтоб душа смогла тело покинуть...
Полю не умиляли сейчас здешние красоты, она только мельком глянула на большое кладбище, где упокоились бывшие обитатели дома престарелых. «Они же ведь тоже, на «углу» жили» - только пронеслось в ней.
Хоть бабушка Уля о том не любила ни вспоминать, ни говорить, но как-то и откуда-то Поля знала, что покойный отец её, сын Ульяны Григорьевны, не хотел пить рыбий жир, потому и помер от туберкулёза, когда дочери было совсем немного годов. Про свою мать Поля не спрашивала у бабушки никогда, знала, что бабушка не любит говорить об этом, вся, словно струна напряжённой становится. От соседей, подростком, проведала, что мать умерла от последствий нелегального аборта.
Жили они с бабушкой в городке областного подчинения, хоть и в небольшой, но изолированной двухкомнатной квартире.
Бабушка преподавала математику в школе, и всегда возилась с тетрадками, проверяя, то контрольные и самостоятельные, а то просто классные или домашние работы учеников.
Кроме того бабушка со многими своими учениками занималась дополнительно и в школе и дома. Да и летом репетиторствовала, помогая выпускникам готовиться к поступлению в ВУЗы в городах и столицах. Денег бабушка не брала, сама говорила: «У кого ж они есть-то, деньги те». Родители учащихся несли ей, как смеялась бабушка - «натурпродукты». Своего хозяйства у бабушки с внучкой не было. Да и денег в доме, кроме «текущих», сроду не водилось, но еды всегда было достаточно. Бабушка и учеников своих часто подкармливала.
В школе у Ульяны Григорьевны всегда неприятности (особенно, когда разные комиссии наезжали), потому что не имелось у неё «высшего» образования, а только законченный до войны двухгодичный учительский институт.
Поля родилась после войны. Да трёх лет осталась круглой сиротой. Бабушке и приходилось заменять ей обоих родителей. Поэтому Ульяне Григорьевне было не только не до учёбы, даже и в заочном пединституте, но и не до курсов «повышения квалификации».
Окончив школу, засобиралась Поля в областной центр, в пединститут поступать. Бабушка Уля радовалась внучкиному выбору. Смущалась только, вдруг Поле общежития не дадут, что делать-то, денег у них не было за комнату платить.
- Бабушка, не беспокойся, я сниму «угол», это недорого, а стипендии ещё и на пропитание хватит, - заверила девушка.
- Полюшка, на каком таком «углу»? В голову не возьму о чём ты?
- Эх, бабушка! Не жила ты в большом городе. Это, когда ты с хозяйкой в одной комнате живёшь. Понимаешь, у неё «угол» снимают.
Не понимала Ульяна Григорьевна, о чём толкует внучка. Всю ночь она так и проворочалась, проёрзала, переворачиваясь с боку на бок, то ругая себя, что жизнь прожила, а денег, хоть немножко да скопить не смогла, а то вспоминала покойных сына с невесткой, ощущая какое-то неприятно-смутное чувство перед ними.
Только к утру охнула, да это ж была настоящая вина! Ведь именно она, Ульяна Григорьевна была Хозяйкой квартиры, в которой они жили все вместе. Именно она была недовольна беременностями невестки. Ни первой, когда родила та Полюшку, ни второй, когда решилась Ирина на запрещённый в те времена аборт. От него же в муках и скончалась в райбольнице, посиротив Полюшку.
Тогда Ульяна Григорьевна никакой своей вины и не почуяла, сама Ирина была виновата - никто ж не заставлял её на аборт идти. Только сейчас, вспоминая, проняло её - виновата она, виновата!
И перед сыном тоже. Николай, сын Ульяны Григорьевны был во всём послушным ей, но полюбив женщину, ослушался матери, что была против его брака, а она так простить ему не смогла. Только после невесткиной смерти до матери дошло, что сын однолюб, заболел он чахоткой да и зачах. Мать всё кричала на него, что не слушается он, да не пьёт рыбий жир. В рыбий жир она верила, как в панацею, ото всех болезней да бед. Это позже сумела она эту свою веру передать внучке, единственной своей отраде.
Никого из родных у Ульяны Григорьевны живыми на свете не осталось. Там, в Белоруссии, откуда была она родом, все родственники погибли, всю деревню сожгли в войну. Муж - фронтовик-пехотинец пал ещё в первый военный год, а потом вот и «молодые»... «А ведь и вправду, - сказала себе она, - сын с невесткой у меня сами точно на «углу» жили. И я их, хоть и без слов, попрекала этим».
Оттого она уже заранее жалела свою кровиночку, свою Полиночку, что придётся той «на углу» промаяться. Но что ж делать?!
В эту ночь Ульяна Григорьевна и плакала, и Богу молилась об упокоении душ всех своих близких, и впервые просила прощения у невестки да сына. И плакала по покидающей её внучке.
В институт Полина поступила и «угол» быстро ей нашёлся. Далековато от института, на окраине, но зато уж и недорого, всего за пять рублей, (хоть хозяйка поначалу семь рублей запросила, да девушка сумела отстоять своё). Стипендию положили в сорок пять рублей, и у Полины целых сорок оставалось, целое богатство! К тому же, в институте ей обещали ко второму курсу и общежитие дать.
Однако Хозяйка попалась с тяжёлым характером, всегда и всем недовольная, шумная, крикливая да задиристая... У совсем ещё молоденькой девушки глаза часто были на «мокром месте». А Хозяйка к тому ж не выносила плача, и потому нужно было сдерживаться, чтоб хоть носом не шмыгнуть. Девушка себя часто утешала: «Что делать, терпеть надо, чай не дома живу, на «углу»
«Бабушка! - писала домой Полина, припоминая чеховского Ваньку Жукова, - не хочется мне тебя огорчать моя родная, но Хозяйка очень-очень строгая, и что ни сделаешь, даже по её указанию, всё не то, да всё не так и никак! И, если случаем всплакнёшь, так она сразу в крик, будто я её в чём-то ослушалась или упрекаю. Часто вспоминается мне тут присказка: «бьют, и плакать не дают». Оттого на душе нехорошо. Но ничего, вот выучусь, домой приеду, да и заживём мы с тобою тихо, в ладу...»
Ульяна Григорьевна слезами обливалась над Поленькиными письмами, а чем могла она помочь своей «доченьке» (так она «про себя» называла внучку).
Нынче она только тем и занималась, что варенья варила, консервацию делала да в банки закатывала, да ещё люди добрые научили так называемую «тушёнку» делать: вареную колбасу в банки тоже закатывать, а потом использовать вместо мяса. Передавала в город и яйца, и сало, одним словом, все «натурпродукты», что получала она, перекочёвывали к Поленьке, в город.
Продуктами Поля делилась не только с Хозяйкой, но и однокурсниками. И радовалась тому, что оставались у неё «свободные» деньги, на них она покупала книги.
- Зачем тебе эта макулатура? - дивилась Хозяйка.
- Что вы! - всплескивала руками Поля, - давайте я вам почитаю, и сами убедитесь какая это прелесть!
Она решила прочесть Хозяйке совсем коротенькую вещь, одностраничный рассказ А.Чехова «Студент».
«...маясь от холода, - читала, поёживаясь, девушка, будто продрогла и сама,- думал студент о том, что такая же лютая бедность, голод; такие же невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнёта - все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдёт ещё тысяча лет, жизнь не станет лучше».
Поленьку уже дрожь била от осознания совершенной невозможности изменений. Ведь всё, о чём писалось в рассказе было ПРАВДОЙ! Ужасной, невозможной, но правдой! Но вот стала читать она студентовы раздумья о пасхальной тайной вечере. О том, как Иисус предрёк так сильно любящему его Петру - тройное предательство! О том, что апостол трижды предаст, до тех пор, пока не пропоёт петух. И это было тоже правдой, ведь предаём же мы самых преданных, самых-самых любимых и близких.
Полин голос срывался, в нём стал уже преобладать плач, пока в концовке рассказа герой, преображеннный не стал думать: «Прошлое…связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекающих одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного его конца, как дрогнул другой... ему было только двадцать два года, - девушка вспомнила, что ей ещё меньше, только девятнадцать, - и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».
Окрылённая предстоящей, будущей, полной тоже «высоким смыслом» жизнью, Поля захлопнула книжку. И, радостно, победительно глянула на Евдокию Кирилловну, Хозяйку. Та, сидя на стуле со спинкой, тихо спала.
Пообвыклась на своём «углу» Поленька. Научилась понимать истинные причины хозяйской грубости, раздражения и даже, самодурства... И прощала старухе многое. Правда иногда не выдерживала и беззвучно плакала. Тогда же казалось, что всё, больше невмоготу, что не выдержать ей издевательств... да и смирялась, находя оправдание поступкам той. А старуху иногда озлобляла Полина кротость. И она принималась дурить вовсю, сама себя распаляя и растравляя...
Один из подобных приступов ярости закончился непредвиденно - Хозяйку парализовало.
Вызванная Полей «неотложка» свезла её в больницу.
Девушка проведывала больную ежедневно. Поля жалела её, словно близкого человека, сильно, как, наверное, жалела бы бабушку...
Старуха, к которой через двое суток вернулась речь, (для медперсонала Поля «переводила» её неразборчивое бормотанье), почувствовала Полино отношение к себе. Изумлённая взирала она на свою молоденькую жиличку, точно впервые увидала её!
Поля вовсе и не брезговала уходом за «своей» больной. Также помогала она и остальным женщинам-пациенткам этой, достаточно многочисленной, палаты. Они, пожилые, беспомощные в сразившей их болезни, напоминали добрых старушек из сказок. И все вместе чем-то были схожи с бабушкой Улей. «Наверное, потому что старые», - решила Полина.
После лечения от инсульта средней тяжести, Хозяйку выписали, и Поле приходилось ухаживать за ней дома.
К себе же домой, на каникулы она решила не ехать, на кого ж было Хозяйку оставить. Бабушка Уля, как и всегда, одобрила внучку, как ни соскучилась по ней сама.
Летом, из Кемерова приехала к Хозяйке племянница, сама уж немолодая женщина. Стала оформлять она какие-то бумаги, нотариусов-юристов приглашать... С Полей поначалу хозяйская племянница какой-то ласковой даже была. Всё благодарила смущавшуюся девушку за хорошее отношение к своей тёте, за оказанное внимание. Однако постепенно голос племянницы звучал всё суше, и почему-то с какими-то замелькавшими осуждающими нотками...
Наконец, однажды, вечером она высказалась прямо:
- Полина, вы взрослая девушка, студентка ВУЗа. Я надеюсь, - важно откашлялась она, - вы поймёте меня правильно. Тётя - глубокий инвалид, обеспечить уход которой могут только в доме для инвалидов.
Она замолчала, а Поля внимательно вслушивалась в напряжённую тишину. И племянница продолжила:
- Теперь здесь прописана я, и потому вам придётся уйти. У вас сейчас, кстати, каникулы и почему бы вам не съёздить к собственной бабушке. По-моему вы здесь и так чересчур загостились. Отныне вы здесь не прописаны. Вам всё ясно?!
- Да, - ответила Поля и растерянно посмотрела на мычавшую что-то своё Хозяйку.
Она увидала заблестевшие капельки в уголках старушечьих глаз, и потому смогла подавить собственные рыданья прорывавшшиеся к самому горлу.
На следующее утро старуху отвезли, а Поля съехала с «угла».
Перед отъездом на каникулы поехала Поля к Хозяйке, попрощаться.
Вышла на автобусной остановке под названием, почти как из детской книжки - «Хорошево». И ахнула, с обрыва открывался вид: беленькие домики, словно игрушечные, в вишнёвых садах, стояли у блестящего извива реки, на другом берегу ярко-зелёные, тоже будто бы ненастоящие, были заливные луга.
«Райское местечко!» засмеялась Поля и весело зашагала в гору, к также, особенно белым на солнце, строениям бывшего женского монастыря. Там и размещался дом инвалидов и престарелых.
Во внутреннем дворе пошла она по асфальтированной аллее, с двух сторон красовались стенды наглядной агитации, (о выплавке стали, чугуна, сборе озимых и яровых культур, надоям молока, сбору яиц в этой и других пятилетках, и даже в сравнении с 1913 годом). Всё было, как и всегда, в любом государственном учреждении.
Вот только внутри...
Именно там охватил девушку ужас, вроде как оказалась она в каком-то прОклятом месте. А помыслить о бегстве стало невозможно, ноги были пудовыми?! Медленно, будто ноги были в кандалах, передвигалась она по коридору, от открытых дверей одной комнаты, до открытых другой… Добрела до нужной, и вошла.
Мухи, мириады мух кружились вокруг. Будто бы со всего мира слетелись сюда. Они садились Поле и на лицо, и на открытые руки и ноги. А отмахиваться от них у неё и сил не было.
Койка Хозяйки, бывшей Хозяйки, стояла у стены, санитарка подвела её к ней. Старуха лежала покрыв глаза веками и тяжело дышала. Поля с каким-то странным для себя безразличием отметила, что Хозяйка лежит прямо на матрасе с желтоватыми разводами, прикрытая рваной простынёй. Мухи спокойно ползали по её маскообразному лицу.
Поля присела на видавшую виды табуретку, а вновь подошедшая санитарка схватила Хозяйку за плечо. Та открыла веки и неузнавающе посмотрела на Полю. Девушка наклонилась и прямо в ухо старухе прокричала, ей казалось, что в комнате царит какой-то вселенский гул, вавилонское языкосмешение.
- Это я, Полина!
Старая женщина смотрела непонимающе.
- Это я, Полина! Ваша жиличка! Я у вас угол снимала.
Старуха в ответ что-то пролопотала, девушка заметила, что во рту у той нет зубных протезов.
- Давайте я вас покормлю, - предложила она и почувствовала, как к горлу подступила тошнота. На минуту, задержав дыхание, она с новой силой втянула в себя зловоние и ноздри вдохнули запах рвоты. Обернувшись, увидала, что одну из старух вывернуло, санитарка, равнодушно поругиваясь, размазывала по немытому линолеуму остатки непереваренной пищи.
Хозяйка же снова сомкнула веки, наверняка она подустала от вынужденного общения.
Налысо стриженная больная резиновой мухобойкой убила сразу десятки мух. Наблюдавшая за ней Поля сразу вспомнила храброго портняжку, из сказки братьев Гримм, что читала ей в детстве бабушка Уля. Душа заныла….
Глядя, на застывшее лицо Хозяйки Полина поднялась и громко попрощалась. Но так и не узнала никогда, услышала ли её та.
Подскочившая санитарка схватила с табуретки оставленный для Хозяйки большой бумажный кулёк полный всякой снеди.
Санитарка шла рядом с почти бегущей Полей и всё говорила:
- Это ж оглоеды! Сразу ж всё сожрут, а я «вашу» позже покормлю.
Она поспешно поблагодарила за смятый рубль, всунутый ей в карман красной от неловкости, Полей.
Девушка бежала по аллее с нелепой в этом адовом пространстве, наглядной агитацией. Санитарка еле поспевала за нею, и всё говорила о Хозяйке, что та не живёт и не умирает, и что с эдакими больными ужас да и только. Чтоб померли - так для таких, как и для ведьм, крышу разобрать надо, чтоб душа смогла тело покинуть...
Полю не умиляли сейчас здешние красоты, она только мельком глянула на большое кладбище, где упокоились бывшие обитатели дома престарелых. «Они же ведь тоже, на «углу» жили» - только пронеслось в ней.
Домой,
как оказалось, она приехала вовремя. Бабушка Уля умирала. Старушка
ничего не писала внучке, чтоб не волновать её, чтобы как сама говорила:
«не срывать попусту с места».
- Бабушка, ты не умрёшь, я выхожу тебя, - плакала она.
- Полюшка, голубица моя, слушай, что я тебе сейчас расскажу...
- Бабушка не нужно говорить, тебе трудно, - приказывала девушка.
- Нет, я должна сказать, должна перед тобою повиниться, покаяться... В этом году будет пятидесятилетие Октябрьской революции. У нас в городке и церкви-то нет. Так я тебе вместо батюшки скажу. Всё, что таила всю твою жизнь.
- Бабушка не надо, пожалей и себя и меня.
- Знай, не любила я твою мать, Ирину покойную. Думала, что она единственного сына у меня отняла. И своими детьми пытается от меня, от нелюбви моей прикрыться. Вот тобою поначалу. А тут ещё снова рожать надумала. Конечно, я ей и слова не сказала, чтоб хотя бы от второго ребёнка избавилась. Да всем своим видом, всем своим поведением, я ей словно кричала: «Избавься, избавься, избавься...» Она и пошла к какой-то бабке, сделала аборт. Случилось заражение крови, попала она в больницу. Врач нам с сыном сказал, чтоб попрощаться зашли Сын пошёл первый, потом вышел, закрыв лицо ладонями, вошла я.
Она лежала, вроде как в забытьи. Я над нею наклонилась. Она ж мне вместо того, чтоб сказать мне - «уходи» или проклинать, зашептала:
- Ульяна Григорьевна, вы хоть мою Полечку не сгубите. Она ж вам родной внучкой приходится. Христа ради прошу вас... - не договорила бедная, дух стала испускать...
Боже, как пришла я домой и сама не знаю. А тут ты ко мне, записанная да зарёванная бежишь (ты у соседки была). Я тебя на руки взяла, плачу, а соседка и говорит: «Ох, Полечка, сиротинушка ты наша!» А я ей в ответ: «Хоть и умерла у неё мать, да я ей матерью буду!».
Да и сына, Коленьку через полтора года схоронила. Не смог он видно без Ирины своей жить. Да, и то сказать, они ж у меня, словно «угол» снимали, на «углу» жили. Прости меня Полинка, прости за всё...
- Бабушка! - кричала девушка, ощущая, как покидают бабушку силы. Наверное, то и были - «жизненные силы».
- Бабушка, я тебя прощаю, прощаю, люблю... Только не уходи, ты же мне мама, ма-ма, мамочка! - повторяла она своё, «заветное» слово умиравшей.
- Бабушка, ты не умрёшь, я выхожу тебя, - плакала она.
- Полюшка, голубица моя, слушай, что я тебе сейчас расскажу...
- Бабушка не нужно говорить, тебе трудно, - приказывала девушка.
- Нет, я должна сказать, должна перед тобою повиниться, покаяться... В этом году будет пятидесятилетие Октябрьской революции. У нас в городке и церкви-то нет. Так я тебе вместо батюшки скажу. Всё, что таила всю твою жизнь.
- Бабушка не надо, пожалей и себя и меня.
- Знай, не любила я твою мать, Ирину покойную. Думала, что она единственного сына у меня отняла. И своими детьми пытается от меня, от нелюбви моей прикрыться. Вот тобою поначалу. А тут ещё снова рожать надумала. Конечно, я ей и слова не сказала, чтоб хотя бы от второго ребёнка избавилась. Да всем своим видом, всем своим поведением, я ей словно кричала: «Избавься, избавься, избавься...» Она и пошла к какой-то бабке, сделала аборт. Случилось заражение крови, попала она в больницу. Врач нам с сыном сказал, чтоб попрощаться зашли Сын пошёл первый, потом вышел, закрыв лицо ладонями, вошла я.
Она лежала, вроде как в забытьи. Я над нею наклонилась. Она ж мне вместо того, чтоб сказать мне - «уходи» или проклинать, зашептала:
- Ульяна Григорьевна, вы хоть мою Полечку не сгубите. Она ж вам родной внучкой приходится. Христа ради прошу вас... - не договорила бедная, дух стала испускать...
Боже, как пришла я домой и сама не знаю. А тут ты ко мне, записанная да зарёванная бежишь (ты у соседки была). Я тебя на руки взяла, плачу, а соседка и говорит: «Ох, Полечка, сиротинушка ты наша!» А я ей в ответ: «Хоть и умерла у неё мать, да я ей матерью буду!».
Да и сына, Коленьку через полтора года схоронила. Не смог он видно без Ирины своей жить. Да, и то сказать, они ж у меня, словно «угол» снимали, на «углу» жили. Прости меня Полинка, прости за всё...
- Бабушка! - кричала девушка, ощущая, как покидают бабушку силы. Наверное, то и были - «жизненные силы».
- Бабушка, я тебя прощаю, прощаю, люблю... Только не уходи, ты же мне мама, ма-ма, мамочка! - повторяла она своё, «заветное» слово умиравшей.
Остальные
студенческие годы прожила Полина в общежитии. Но вот окончила институт
и вернулась учительствовать в свой, ничем не примечательный городок. И
работать пошла в школу, что сама закончила и где мама-бабушка
проработала. Да и когда на пенсию уйти захотела, то не отпустили,
упросили, в стране в очередной раз не хватало учителей.
Личная жизнь у Полины не сложилась, жила она одна. Но была довольна своим существованием в своей, теперь уже приватизированной, квартире. И это ощущение собственности, собственного жилья, по своему вкусу обустроенного «гнезда» давало ей чувство какой-то странной беспечности, безопасности.
Часто, мучаясь бессонницей, припоминала она свою, не такую уж и богатую на события, жизнь. В воспоминаниях частенько «оживал» и дом для престарелых инвалидов, и Хозяйка с навсегда перепуганными глазами, и то, что было с нею самой, Полиной, на «углу», и смерть бабушки Ули... Часто думала о своём раннем сиротстве, и пыталась трезво разъяснить его себе, а после уж и поверить в собственные разъяснения.
- Что ж, - говорила она себе, - ведь даже, если люди приходят в этот мир, имея родителей, то уходят почти всегда сиротами. Как же этому тоскливому чувству не быть почти у всех и у каждого. Вон как у Ходасевича в стихотворении: «...разве мама любила такого...» И в каждом живёт тот «ребёнок», каким когда-то был. И «ребёнок» этот умирает вместе с состарившимся телом. Деться от этого некуда.
Потом мысли всегда соскальзывали к треклятой жизни «на углу»... И понимала, что ничего, ни свой дом, ни квартира не спасают от жизни «на семи ветрах». Так, наверное, устроена жизнь, что все, абсолютно все, «на углу» живут.
А как-то пьяный калечный мужчина, которому Полина Николаевна хотела помочь до дому добраться, чтоб не замёрз январским святочным вечером, ошарашил её и вовсе своим рассуждением: «Это про какой дом говоришь? До дому я пойду, как помру, все мы до Дома пойдём. А пока - на квартиру».
Как-то покупала Полина Николаевна в аптеке аспирин. И вдруг неожиданно для себя спросила: «А рыбий жир у вас есть?
- Есть, в капсулах.
- Мне бы жидком виде.
- Сейчас такой не выпускают. Он же воняет, дети, да и взрослые пить не хотят.
«Что эти дети понимают в благоухании рыбьего жира, в чудесном послевкусии», - думала Полина Николаевна, выходя из тёплой аптеки в октябрьскую стынь.
Не успела она в прихожей снять с себя пальто, как раздался звонок.
Она открыла дверь и увидела девушку, лет шестнадцати-семнадцати.
- Вам кто нужен, милая?
- Да, наверно, вы. Ведь вы Полина Николаевна?
- Да.
- Видите ли, - девушка от волнения всё теребила крохотную серёжку в мочке уха, - я поступила в сельскохозяйственный техникум, тьфу, то есть в колледж. А я нездешняя. Мне и подсказали, что вы одна и у вас может можно комнату снять?
- Комнату?! - Полина задумалась, - не могу, сложно мне с кем-то жить, возраст, знаете, уже…
- Но, может быть, - девушка вовсе разволновалась, даже стала слегка заикаться, - может угол? А?
Личная жизнь у Полины не сложилась, жила она одна. Но была довольна своим существованием в своей, теперь уже приватизированной, квартире. И это ощущение собственности, собственного жилья, по своему вкусу обустроенного «гнезда» давало ей чувство какой-то странной беспечности, безопасности.
Часто, мучаясь бессонницей, припоминала она свою, не такую уж и богатую на события, жизнь. В воспоминаниях частенько «оживал» и дом для престарелых инвалидов, и Хозяйка с навсегда перепуганными глазами, и то, что было с нею самой, Полиной, на «углу», и смерть бабушки Ули... Часто думала о своём раннем сиротстве, и пыталась трезво разъяснить его себе, а после уж и поверить в собственные разъяснения.
- Что ж, - говорила она себе, - ведь даже, если люди приходят в этот мир, имея родителей, то уходят почти всегда сиротами. Как же этому тоскливому чувству не быть почти у всех и у каждого. Вон как у Ходасевича в стихотворении: «...разве мама любила такого...» И в каждом живёт тот «ребёнок», каким когда-то был. И «ребёнок» этот умирает вместе с состарившимся телом. Деться от этого некуда.
Потом мысли всегда соскальзывали к треклятой жизни «на углу»... И понимала, что ничего, ни свой дом, ни квартира не спасают от жизни «на семи ветрах». Так, наверное, устроена жизнь, что все, абсолютно все, «на углу» живут.
А как-то пьяный калечный мужчина, которому Полина Николаевна хотела помочь до дому добраться, чтоб не замёрз январским святочным вечером, ошарашил её и вовсе своим рассуждением: «Это про какой дом говоришь? До дому я пойду, как помру, все мы до Дома пойдём. А пока - на квартиру».
Как-то покупала Полина Николаевна в аптеке аспирин. И вдруг неожиданно для себя спросила: «А рыбий жир у вас есть?
- Есть, в капсулах.
- Мне бы жидком виде.
- Сейчас такой не выпускают. Он же воняет, дети, да и взрослые пить не хотят.
«Что эти дети понимают в благоухании рыбьего жира, в чудесном послевкусии», - думала Полина Николаевна, выходя из тёплой аптеки в октябрьскую стынь.
Не успела она в прихожей снять с себя пальто, как раздался звонок.
Она открыла дверь и увидела девушку, лет шестнадцати-семнадцати.
- Вам кто нужен, милая?
- Да, наверно, вы. Ведь вы Полина Николаевна?
- Да.
- Видите ли, - девушка от волнения всё теребила крохотную серёжку в мочке уха, - я поступила в сельскохозяйственный техникум, тьфу, то есть в колледж. А я нездешняя. Мне и подсказали, что вы одна и у вас может можно комнату снять?
- Комнату?! - Полина задумалась, - не могу, сложно мне с кем-то жить, возраст, знаете, уже…
- Но, может быть, - девушка вовсе разволновалась, даже стала слегка заикаться, - может угол? А?
Штутгарт
“Наша улица” №167 (10) октябрь
2013
