Маргарита
Васильевна Прошина родилась в Таллинне. Окончила институт культуры.
Заслуженный работник культуры РФ. Участник 5-го выпуска альманаха Нины
Красновой "Эолова арфа". В "Нашей улице" публикуется с №149 (4) апрель
2012.
Маргарита Прошина
ПОНЯ
рассказ
У
Манефы Яковлевны было девять дочерей. Она обвела ласковым глазом стол,
комод, полки - всё светится, всё прибрано, всё чисто, и как-то очень
приветливо перекрестилась на образ в углу. Подняла дощатую крышку
ведра, зачерпнула железной кружкой немного колодезной воды, медленно,
по маленькому глоточку отпила, улыбнулась без причины, и певучим
голосом позвала:
- Гранюшка, поди-тко ко мне, где ты?
- Иду, мамынька, сейчас уроки допишу, - ответил высокий детский голос из глубины дома. Через несколько минут в комнату, слегка прихрамывая, вошла в цветочках и ленточках худенькая девочка лет десяти.
- А Катя где? - спросила Манефа Яковлевна, подходя к печи и открывая заслонку. Оттуда пошел горячий воздух. Печь Манефа Яковлева протопила еще на рассвете, а теперь можно было ухватом ставить в неё чугунок, чтобы готовить обед.
- Так она пошла за водой с Устей и Капой, мамынька, папынька велел в бане бочку до полна наполнить, - высоким голоском ответила Граня, покрывая голову платком и тщательно убирая под него русые волосы со лба.
- Малая-тко в доме уже? – продолжила перекличку дочерей Манефа Яковлевна.
- Нет она играет в палисаднике ещё, за ней Стеша смотрит, - с полным знанием расположения всех сестёр доложила Граня, - а те уроки делают.
- Ну-тко, доча, чистить пора картошку. Печь-тко вон вся расфуфырилась, - мягкой ладонью погладив девочку по голове, сказала Манефа Яковлевна, и поставила на стол эмалированную миску для картошки.
Граня взяла закопчённый чугунок, наполнила его водой, набрала полную миску картошки, взяла нож с деревянной гладкой ручкой и принялась за работу. Кожура как спираль красиво заструилась, закручивалась, вниз.
- Аполлинария там ещё сидит? - посуровевшим вдруг голосом спросила Манефа Яковлевна.
- Да, мамынька, там она, - торопливо доложила Граня.
- Позови, пусть-тко идёт помогать, - сказала мать.
Граня послушно пошла за занавеску, дальше - по коридору, поднялась по лестнице, миновала ещё один коридор, спустилась по узким ступеньками к низкой двери, похожей на дверь в чулан, открыла её и вошла в темную, слабо освещённую комнату. Это было совершенно необычное помещение, которое тщательно скрывали от посторонних глаз. Тесная с низким покатым потолком. Больше похожа на кладовку. Но стены говорили о другом. Они все поблескивали в неярком свете иконами. Некоторые иконы были высотой с человеческий рост. Под каждой иконой висела лампадка, а на полу - подсвечники и глиняные кувшины с узкими горлышками, в которых стояли цветы. Единственное маленькое, почти слуховое окно было завешано плотными занавесками. Во время молитвы в дополнение к лампадкам зажигались в бронзовых, почти церковных высоких подсвечниках свечи, мерцающий свет которых ярко подчёркивал лики святых. Когда же в молельной никого не было, горела только лампадка перед образом Христа, слабо освещая его. По великим праздникам лампады и свечи горели постоянно, и следить за ними поручали двум старшим дочерям, при условии примерного поведения.
Когда Граня вошла, то увидела перед иконой Божьей Матери стоящую на коленях старшую сестру Поню, от которой на другую стену, тоже с иконами, ложилась черная тень. Поня была наказана.
- До замужества чтобы не смела ни с кем гулять, - с металлической холодностью сказал отец, Евдоким Пахомович. - Наказываю тебя на сутки. Марш в молельню! И чтоб духу твоего я не ощущал нигде.
Поня молча удалилась к иконам.
Накануне меньшая сестра Улита, вбежав в дом, когда все усаживались к столу на ужин, закричала:
- Понька с Гьинькой у амбая целуются, - Улита звук «р» не выговаривал..
Евдоким Пахомович, в расшитой русской рубахе, уронил ложку в чугун, а ели они все вместе в одно время из одного чугуна по очереди, покраснел, хотел что-то сказать, но вместо этого изо рта вышел слабый хрипленький звук. Как говорят в таких случаях, отец потерял дар речи.
Евдоким Пахомович редко бывал дома, от восхода до заката он работал на молокозаводе.
- Понь, мамынька зовёт, - торопливо перекрестившись на образа, сказала Граня. Аполлинария, глядя в пол, упрямо прошептала:
- А я всё равно за Гришку замуж выйду.
И вышла.
Молчком, даже намека не подав, сбежала, совсем потеряв голову, с Гришкой в Москву.
Как она была прекрасна в эти дни! Вьющиеся волосы Пони вздрагивали, между поблескивающими зубами игриво показывался язычок, она вся колыхалась от смеха и поцелуев.
У Гришки там на Солянке жила тетка, у которой временно и остановились. Через месяц расписались.
Потянулись дни. Поня любила Гришку, и он любил её, но уже какой-то другой, обыкновенной, будничной любовью хозяина, в которой было больше необходимой потребности, чем самозабвения в наслаждении. И Поне от прилива непонятной тоски подчас даже странно было припоминать, что сошлись-то они ради этой одной, ставшей такой обыденной любви.
Поне стало мучительно так, как бывает мучительно молодой и радостной кобылке, выпущенной в поле с перевязанными веревками ногами.
А Гришка устроился на завод Сталина закручивать гайки на конвейере. Но вот какие случаются истории: ходил на завод Гришка, да и сошелся там с другой, с браковщицей из литейки.
До этого они с Поней жили уже в общежитии завода. А Поня устроилась работать на картонажную фабрику. Монотонно потекла теперь жизнь в четырех стенах девятиметровой комнаты общежития фабрики.
Разошлись они с Гришкой, как и не сходились.
Однажды Поня шла после вечерней смены в своё новое общежитие.
Воздух был свеж и прозрачен.
С проводов между фонарными столбами капали остатки летнего дождя, поблескивавшие в лучах высоких ламп. А над ними, в темнеющем небе, загорались синие звезды.
Пока Поня любовалась звездами, к ней подошел уже немолодой чуть под хмельком полноватый человек с покатыми плечами, и сказал сразу:
- Я следовал за вами и вы мне очень понравились.
Поня испугалась.
Она не знала, как в подобных случаях себя вести. Ей было, конечно, приятно, что она вот так сразу понравилась мужчине, пусть и не очень приглядному.
Она почесала затылок. Зачем её думать о чем-то, когда сами подходят свататься?
- Ой, ну что вы! - сказала, покраснев, она.
- И как же вас величать? - спросил мужчина.
- Аполлинария, - тихо ответила Поня.
Так она нашла себе другого мужа. Он жил в комнате в Хользуновом переулке, а работал в трамвайном парке бухгалтером.
Поня уволилась со своей картонажной фабрики и стала работать кондуктором в трамвае.
- Следующая - Дом культуры "Компрессор"! - бодро объявляла она, откручивая билеты, рулонами висящие на груди, по разным ценам на разные расстояния, новым пассажирам и даже покрикивая на них: - Граждане, не скапливайтесь на задней площадке, продвигайтесь в голову вагона!
Через известное время Поля вышла в декрет. У неё родилась дочь, которую назвали Катей.
Не успела Поня понянчится с Катей, как мужа, хоть и был он бухгалтер, забрали на фронт. Это, когда Кате исполнилось всего четыре месяца, началась война.
С войны бухгалтер не вернулся. Пропал без вести.
Поня одна воспитывала Катю. Делала всё так, как её воспитывали - в строгом исполнении указаний родителей.
- Раскрытой не ходи, платок накидывай! - говорила она строго.
Дочь вроде бы молча слушала, но глаза у нее заметно поблескивали в полумраке.
Поня даже сама не понимала, как она сделалась строгой, как папенька.
Туда не ходи, это не делай. На танцы? Да я тебя со свету сживу!
И вот в восьмом классе пропала дочь. Ушла, не спросясь, из дому.
Поня ездила в своем покачивающемся трамвае, и под стук колёс всё думала о том, как же всё в жизни повторяется. Она сбежала из-под указаний родителей. И дочь сбежала. Это она сразу поняла.
Один раз съездила в церковь в Рогожскую слободу. Но там ей стало так тоскливо, что она выбежала на улицу, и, развязав узелок платка, приспустив его на лоб, чтобы промокнуть холодный пот, долго дышала, как будто её кто там душил.
Отрадой после этого для Пони стал телевизор, который она купила в кредит. Придет с работы, включит его, он бубнит что-то там, а ей хорошо. Всё ж не одна.
Поне было странно и трудно сознавать, что Катя уже как бы не её дочь, а существует в жизни сама по себе, вроде как бы Поня её и не рожала. Но ведь и с ней такое было. И Поня пыталась понять, но не понимала до конца, что любое её замечание больно отзывается в другом человеке, который переживает это совсем не так, как она. А, может, и так. Кто знает?
Только года через два Катя дала о себе знать. Она уже родила девочку себе от законного мужа - шофера автобазы строительного управления.
А Поня все отрывала билеты. До тех пор, пока её не заменили железной кассой. Три копейки бросаешь, и сам себе отрываешь билет. Вот и вся функция Пони.
Она теперь каждый день сидит у подъезда и, разглаживая своими грубыми пальцами морщинистое лицо, делает замечания всем входящим и выходящим.
- Не сорите! А курить у подъезда запрещено!
Но на неё даже никто внимания не обращал.
А она вспоминала, как мамынька, Манефа Яковлевна, как бы не касаясь пола, легко вплывала в освещенную осенним солнцем горницу, с большой русской печью, и ставила старую берестяную корзину с картошкой на гладкую лавку, отполированную за долгие годы службы многочисленным семейством. На мамыньке было домотканое расшитое синими и красными лентами платье, на ногах - войлочные белые тапочки с синенькими из таких же ленточек цветочками, на голове - вязаная в форме цилиндра шапка с вплетенными там и сям узорами из толстых пестрых ниток.
- Гранюшка, поди-тко ко мне, где ты?
- Иду, мамынька, сейчас уроки допишу, - ответил высокий детский голос из глубины дома. Через несколько минут в комнату, слегка прихрамывая, вошла в цветочках и ленточках худенькая девочка лет десяти.
- А Катя где? - спросила Манефа Яковлевна, подходя к печи и открывая заслонку. Оттуда пошел горячий воздух. Печь Манефа Яковлева протопила еще на рассвете, а теперь можно было ухватом ставить в неё чугунок, чтобы готовить обед.
- Так она пошла за водой с Устей и Капой, мамынька, папынька велел в бане бочку до полна наполнить, - высоким голоском ответила Граня, покрывая голову платком и тщательно убирая под него русые волосы со лба.
- Малая-тко в доме уже? – продолжила перекличку дочерей Манефа Яковлевна.
- Нет она играет в палисаднике ещё, за ней Стеша смотрит, - с полным знанием расположения всех сестёр доложила Граня, - а те уроки делают.
- Ну-тко, доча, чистить пора картошку. Печь-тко вон вся расфуфырилась, - мягкой ладонью погладив девочку по голове, сказала Манефа Яковлевна, и поставила на стол эмалированную миску для картошки.
Граня взяла закопчённый чугунок, наполнила его водой, набрала полную миску картошки, взяла нож с деревянной гладкой ручкой и принялась за работу. Кожура как спираль красиво заструилась, закручивалась, вниз.
- Аполлинария там ещё сидит? - посуровевшим вдруг голосом спросила Манефа Яковлевна.
- Да, мамынька, там она, - торопливо доложила Граня.
- Позови, пусть-тко идёт помогать, - сказала мать.
Граня послушно пошла за занавеску, дальше - по коридору, поднялась по лестнице, миновала ещё один коридор, спустилась по узким ступеньками к низкой двери, похожей на дверь в чулан, открыла её и вошла в темную, слабо освещённую комнату. Это было совершенно необычное помещение, которое тщательно скрывали от посторонних глаз. Тесная с низким покатым потолком. Больше похожа на кладовку. Но стены говорили о другом. Они все поблескивали в неярком свете иконами. Некоторые иконы были высотой с человеческий рост. Под каждой иконой висела лампадка, а на полу - подсвечники и глиняные кувшины с узкими горлышками, в которых стояли цветы. Единственное маленькое, почти слуховое окно было завешано плотными занавесками. Во время молитвы в дополнение к лампадкам зажигались в бронзовых, почти церковных высоких подсвечниках свечи, мерцающий свет которых ярко подчёркивал лики святых. Когда же в молельной никого не было, горела только лампадка перед образом Христа, слабо освещая его. По великим праздникам лампады и свечи горели постоянно, и следить за ними поручали двум старшим дочерям, при условии примерного поведения.
Когда Граня вошла, то увидела перед иконой Божьей Матери стоящую на коленях старшую сестру Поню, от которой на другую стену, тоже с иконами, ложилась черная тень. Поня была наказана.
- До замужества чтобы не смела ни с кем гулять, - с металлической холодностью сказал отец, Евдоким Пахомович. - Наказываю тебя на сутки. Марш в молельню! И чтоб духу твоего я не ощущал нигде.
Поня молча удалилась к иконам.
Накануне меньшая сестра Улита, вбежав в дом, когда все усаживались к столу на ужин, закричала:
- Понька с Гьинькой у амбая целуются, - Улита звук «р» не выговаривал..
Евдоким Пахомович, в расшитой русской рубахе, уронил ложку в чугун, а ели они все вместе в одно время из одного чугуна по очереди, покраснел, хотел что-то сказать, но вместо этого изо рта вышел слабый хрипленький звук. Как говорят в таких случаях, отец потерял дар речи.
Евдоким Пахомович редко бывал дома, от восхода до заката он работал на молокозаводе.
- Понь, мамынька зовёт, - торопливо перекрестившись на образа, сказала Граня. Аполлинария, глядя в пол, упрямо прошептала:
- А я всё равно за Гришку замуж выйду.
И вышла.
Молчком, даже намека не подав, сбежала, совсем потеряв голову, с Гришкой в Москву.
Как она была прекрасна в эти дни! Вьющиеся волосы Пони вздрагивали, между поблескивающими зубами игриво показывался язычок, она вся колыхалась от смеха и поцелуев.
У Гришки там на Солянке жила тетка, у которой временно и остановились. Через месяц расписались.
Потянулись дни. Поня любила Гришку, и он любил её, но уже какой-то другой, обыкновенной, будничной любовью хозяина, в которой было больше необходимой потребности, чем самозабвения в наслаждении. И Поне от прилива непонятной тоски подчас даже странно было припоминать, что сошлись-то они ради этой одной, ставшей такой обыденной любви.
Поне стало мучительно так, как бывает мучительно молодой и радостной кобылке, выпущенной в поле с перевязанными веревками ногами.
А Гришка устроился на завод Сталина закручивать гайки на конвейере. Но вот какие случаются истории: ходил на завод Гришка, да и сошелся там с другой, с браковщицей из литейки.
До этого они с Поней жили уже в общежитии завода. А Поня устроилась работать на картонажную фабрику. Монотонно потекла теперь жизнь в четырех стенах девятиметровой комнаты общежития фабрики.
Разошлись они с Гришкой, как и не сходились.
Однажды Поня шла после вечерней смены в своё новое общежитие.
Воздух был свеж и прозрачен.
С проводов между фонарными столбами капали остатки летнего дождя, поблескивавшие в лучах высоких ламп. А над ними, в темнеющем небе, загорались синие звезды.
Пока Поня любовалась звездами, к ней подошел уже немолодой чуть под хмельком полноватый человек с покатыми плечами, и сказал сразу:
- Я следовал за вами и вы мне очень понравились.
Поня испугалась.
Она не знала, как в подобных случаях себя вести. Ей было, конечно, приятно, что она вот так сразу понравилась мужчине, пусть и не очень приглядному.
Она почесала затылок. Зачем её думать о чем-то, когда сами подходят свататься?
- Ой, ну что вы! - сказала, покраснев, она.
- И как же вас величать? - спросил мужчина.
- Аполлинария, - тихо ответила Поня.
Так она нашла себе другого мужа. Он жил в комнате в Хользуновом переулке, а работал в трамвайном парке бухгалтером.
Поня уволилась со своей картонажной фабрики и стала работать кондуктором в трамвае.
- Следующая - Дом культуры "Компрессор"! - бодро объявляла она, откручивая билеты, рулонами висящие на груди, по разным ценам на разные расстояния, новым пассажирам и даже покрикивая на них: - Граждане, не скапливайтесь на задней площадке, продвигайтесь в голову вагона!
Через известное время Поля вышла в декрет. У неё родилась дочь, которую назвали Катей.
Не успела Поня понянчится с Катей, как мужа, хоть и был он бухгалтер, забрали на фронт. Это, когда Кате исполнилось всего четыре месяца, началась война.
С войны бухгалтер не вернулся. Пропал без вести.
Поня одна воспитывала Катю. Делала всё так, как её воспитывали - в строгом исполнении указаний родителей.
- Раскрытой не ходи, платок накидывай! - говорила она строго.
Дочь вроде бы молча слушала, но глаза у нее заметно поблескивали в полумраке.
Поня даже сама не понимала, как она сделалась строгой, как папенька.
Туда не ходи, это не делай. На танцы? Да я тебя со свету сживу!
И вот в восьмом классе пропала дочь. Ушла, не спросясь, из дому.
Поня ездила в своем покачивающемся трамвае, и под стук колёс всё думала о том, как же всё в жизни повторяется. Она сбежала из-под указаний родителей. И дочь сбежала. Это она сразу поняла.
Один раз съездила в церковь в Рогожскую слободу. Но там ей стало так тоскливо, что она выбежала на улицу, и, развязав узелок платка, приспустив его на лоб, чтобы промокнуть холодный пот, долго дышала, как будто её кто там душил.
Отрадой после этого для Пони стал телевизор, который она купила в кредит. Придет с работы, включит его, он бубнит что-то там, а ей хорошо. Всё ж не одна.
Поне было странно и трудно сознавать, что Катя уже как бы не её дочь, а существует в жизни сама по себе, вроде как бы Поня её и не рожала. Но ведь и с ней такое было. И Поня пыталась понять, но не понимала до конца, что любое её замечание больно отзывается в другом человеке, который переживает это совсем не так, как она. А, может, и так. Кто знает?
Только года через два Катя дала о себе знать. Она уже родила девочку себе от законного мужа - шофера автобазы строительного управления.
А Поня все отрывала билеты. До тех пор, пока её не заменили железной кассой. Три копейки бросаешь, и сам себе отрываешь билет. Вот и вся функция Пони.
Она теперь каждый день сидит у подъезда и, разглаживая своими грубыми пальцами морщинистое лицо, делает замечания всем входящим и выходящим.
- Не сорите! А курить у подъезда запрещено!
Но на неё даже никто внимания не обращал.
А она вспоминала, как мамынька, Манефа Яковлевна, как бы не касаясь пола, легко вплывала в освещенную осенним солнцем горницу, с большой русской печью, и ставила старую берестяную корзину с картошкой на гладкую лавку, отполированную за долгие годы службы многочисленным семейством. На мамыньке было домотканое расшитое синими и красными лентами платье, на ногах - войлочные белые тапочки с синенькими из таких же ленточек цветочками, на голове - вязаная в форме цилиндра шапка с вплетенными там и сям узорами из толстых пестрых ниток.
“Наша улица” №161 (4) апрель 2013
