Нина Краснова ПАСЫНОК РОССИИ МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН

Авторы и гости презентации альманаха "Золотая птица": сидят (слева направо): Александр Трифонов, Юрий Кувалдин, Татьяна Сергеева-Андриевская; стоят: Александр Кирнос, Рада Полищук, Александр Викорук, Нина Краснова, Алексей Некрасов, Виктор Широков, Ваграм Кеворков в литературном салоне "Свеча" (литературная гостиная "Свеча") библиотечного комплекса "Лианозово".

Нина Краснова

ПАСЫНОК РОССИИ МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН

эссе

Когда я пытаюсь представить себе Коктебель,

я вижу "груды валунов и глыбы голых скал" из стихов Максимилиана Волошина,

я вижу "лиловые вершины Карадага" и его "зубчатую стену",

я вижу "дальние горы" и "отлоги гор", "обрывы черные" и "скудные леса",

я вижу "глухую степь" с "сухим быльем и рожью",

я вижу холмы, "нагорья", где произрастает "терн узорный",

я вижу "долины", где "розовеет... миндаль" и "белеет молочай",

я вижу "берег пустыни" и "красные, бурые клоки косматых трав",

я вижу "кедр и бледный тамариск", "зарницы синие",

я чувствую "горький дым костра и горький дух полыни",

я вижу "стада овец", которые ползут "по склонам бронзовым",

я слышу "гам цикад и ос", и "ржанье кобылицы",

я вижу "златое око" солнца,

я вижу "лики темные отвергнутых богов",

я вижу море, волны которого похожи на "древние свитки",

я вижу "далекий парус корабля",

я слышу "хоры волн" "и в хорах волн напевы Одиссея".

Когда я пытаюсь представить себе Коктебель, я вспоминаю стихи Максимилиана Волошина, и цикл "Киммерийские сумерки"...

...Волошин называл свой Коктебель - Киммерией, как когда-то, в далекие античные времена, называлась восточная часть Крыма, от Судака до Керченского пролива (Киммерийского Босфора).

В письме к А. М. Петровой Волошин писал, что для него родная земля - это не Россия, а "Киммерии печальная область" и что только там он может жить и бороться и только там он может "умереть и принести плод", как умирает семя в земле, но из него вырастает дерево с плодами (эту тему обыграл в своих стихах "Путем зерна" Владислав Ходасевич, звучит она и в стихах и письмах Волошина).

...Когда читаешь стихи Волошина, нельзя не обратить внимание на две очень заметные особенности всех его стихов, которые бросаются в глаза даже самому ненаблюдательному читателю:

1. В стихах Волошина очень и очень много красок, причем красок разных цветов и оттенков, как, наверное, ни у кого из поэтов, как в мастерской художника или в салоне для художников.

У него если есть в стихах скалы, то это "желтые скалы" или это "красные скалы Тавриза", а если холмы - то "холмы охряные", а если сумерки, вечер, мгла, то - "зеленые сумерки" или "молочные" или "синие", и "серо-сиреневый" или "рдяный вечер", и "лиловая мгла" ("Париж тонул в лиловой мгле"), и если вершины, то тоже "лиловые", а если пустыня, то "медно-красная", а если день, то "багровый", и если "окоемы" гор, то тоже - "багровые", а если нива, то "желтая нива", а если грозы, то - "фиолетовые" ("О, фиолетовые грозы!"), а если струи дождя, то - "серые" ("Вьются серые феи" дождя), и если птицы, то - "белые" или "птичка серая", а если небо, то опять же - "серое" или "лазоревое" или "черное" ("По небу черному плывущие созвездья"), а если море, то - "винно-пурпурное", а если тучи, то - "красные тучи", а если блики солнца, то - "златые блики", а если ветки деревьев, то - "чернильно-синие", а если свет лампад, то - "зеленый свет лампад", а если тоска, то - "черная тоска", а если океан, то - "мутно-серый" или "багровый и черный", а если зори, то "медные", а если закат, то - "пурпурный закат", а если тернии, то - "алые тернии", и т.д. и т.д.

Очень много красок у него в стихах, в самых разных сочетаниях и пропорциях... И есть "платье цвета Эвкалипта", и "зелень черная", и есть "фиалковый огонь", и есть камень "лиловатый", есть полупрозрачные и дымчатые тона...

"По миру разлились невиданные краски", - сказал Волошин, имея в виду краски окружающего мира. И поэт-художник, художник-поэт берет их оттуда и пишет ими свои картины, свои стихи, и эти краски разливаются по его произведениям, которые по живописности своей не уступают шедеврам Третьяковки и Русского музея.

2. В стихах Волошина очень и очень много драгоценностей, драгоценных камней и металлов, как, наверное, тоже ни у кого из поэтов.

Есть у него и золото, и опалы ("мерцает золото, как желтый огнь в опалах"),

есть и серебро и медь, и бронза,

есть и жемчуга ("жемчужина небесной тишины", "круг жемчужных туч"),

и алмазы ("звездная алмазная пыль"),

и аметисты ("аметист - молитвенный алтарь"),

и бриллианты ("и плывут в ночи бриллиантами фонари экипажей", "и загорались бриллианты в зубчатом кружеве ветвей"),

и бирюза ("оттенок бирюзы на камнях"),

и сапфиры ("сапфирный трон", "сапфировая чаша"),

и агаты ("блеск агатов", "озер агатовых колдующие очи"),

и перламутры ("фрески Орканья горят перламутром"),

и оникс ("заливы черные сияют, как оникс"),

и хризолит ("в багровой тьме вселенной - хризолит осенний и пьянящий"),

и мрамор ("безмолвье мраморных статуй"),

и янтарь ("медь полудней - царственный янтарь"),

и топаз ("лики цветом похожи на камень топаз"),

и хрусталь ("дожди хрустальные")...

Драгоценностей в стихах Волошина - больше, чем в любом ювелирном магазине, и чем в Грановитой палате, как у какого-нибудь Креза или Онасиса. Но это все поэтические богатства и сокровища.

...Владимир Купченко в своей документальной повести "Путешествие" ("Наша улица" № 8-2002), которую он написал в 1972 году в Коктебеле, вспоминает, как он первый раз в жизни, со своими товарищами (с которыми до этого "пешком и на попутках" прошел от Балтийского до Черного моря и побывал в Ленинграде, на Валдае, в Новгороде, Пскове, в Михайловском, в Литве, в Каунасе, в Тракае, в Вильнюсе, в Белоруссии, в Минске, в Новогрудке, в Барановичах, на Украине, в Дубно, во Львове, в Ушгороде, на Карпатах и в Закарпатье, в Кишиневе, в Черновцах, в Одессе, в Крыму, в Евпатории, в Симферополе, в Севастополе, в Ялте, в Алуште) попал в Коктебель.

"Из Ялты я написал (своей) матери:

"Мне уже надоела беготня из города в город - это все не то. Единственное место, куда мне еще хочется, - это Коктебель (сейчас Планерское), дом Волошина. В Симферополе мы видели выставку его акварелей: совершенно бесподобно. Жива его вдова, но уже очень стара, и, чтобы не опоздать (увидеть ее), нельзя откладывать. Между прочим, там думают создать музей Волошина; если бы мне попасть туда - не раздумывал бы ни минуты".

И вот Купченко "со товарищи" сел в автобус и:

"...и через Веселое, Судак, Лагерное, Щебетовку мы прибыли в Коктебель..." Была зима, но снег "таял и хлюпал в кедах" путешественника. "Парк Дома творчества писателей был... пуст".

И вот автор, а с ним и его товарищи, а с ними (виртуально) и читатель, переступает порог Дома Волошина:

"Мария Степановна Волошина была одна. Появление трех заросших щетиной, мокрых и грязных детин не смутило ее: мы были усажены пить чай, ее расспросы были метки и неожиданны. Разговор перешел на Волошина, мы слушали, разинув рты... Неделю мы сидели в мастерской Волошина, переписывали стихи: сходили на его могилу на горе; скромно встретили Новый год - а затем мне пришла в голову мысль...

Дело в том, что как раз от Марии Степановны ушел человек, который должен был помогать ей (74-летней) в быту. Я же, с первого взгляда ошеломленный библиотекой поэта, только и думал о том, как бы окунуться в эти сокровища. И в один вечер меня осенило: ведь это отличный шанс остаться в Доме!.. И, помогая Марье Степановне по хозяйству, изучать книжные богатства Дома поэта..."

Так Владимир Купченко и остался там и потом стал директором этого Дома-музея. И проработал там много лет, с 1979 по 1983 г. И кроме "Путешествия" написал еще и повесть "Крымские каникулы", как бы продолжение "Путешествия", где он, правда, Марию Степановну переименовал в Ольгу Марковну... чтобы показать ее трудный, крутой характер и не бросать тень на прообраз, на прототип своей героини, синтеллигентничал. А Максимилиана он переименовал в Веню, а себя - в Даниила (но, по-моему, зря, не надо было бы никого переименовывать). А Юрий Кувалдин напечатал это в двух номерах "Нашей улицы", в 9-м и 10-м, в 2002 году. И еще он напечатал там фотографии:

1. Мария Степановна Волошина - на террасе Дома, в теплом платке, с чубчиком из-под платка, в круглых очках с толстой роговой оправой, в теплых ботинках на шнурках, с кошкой на коленях, в плетеном кресле, около Дома Волошина, зимой 1974 г.

2. Групповое фото: Юрий Кувалдин, кинооператор Сергей Приймак, Владимир Купченко со своей женой Розой - "на палубе" Дома Волошина, летом 1978 г.

3. Мария Степановна Волошина с сыном Владимира Купченко Даней, 15 декабря 1976 г., днем.

4. Владимир Купченко у кровати умирающей Марии Степановны Волошиной. Коктебель. 16 декабря 1976 г.

И таким образом для нас сохранились бесценные литдокументы и фотодокументы об истории Дома Волошина 60 - 70-х годов и о вдове поэта, и о первом директоре Дома-музея Владимире Купченко, который, к сожалению, умер в прошлом 2005 году (или уже в позапрошлом 2004?). А родился он в 1938 году, в Свердловске, окончил факультет журналистики Уральского университета в 1961 году, был членом Союза писателей с 1990 г., написал несколько книг о жизни и творчестве Волошина - "Остров Коктебель", "Странствия Максимилиана Волошина", "Киммерийские этюды" и более трехсот статей. Царствие ему Небесное. Там, в Царствии Небесном, он теперь, наверное, встретился со своим кумиром.

...Солнце у Волошина в стихах почти никогда не бывает без какого-то цветового определения, эпитета, оно у него или алое, или рдяное, или медное, или желтое или золотое или белое... Есть у него и черное солнце: "и солнце, черное, как ночь"... У Мандельштама тоже есть черное солнце... Кто у кого его позаимствовал, или, мягко говоря, спер? Как у Чуковского - "крокодил солнце в небе проглотил".

Солнце у Волошина - это не просто солнце, не просто источник света и тепла. Солнце у него - это живое всевидящее, "всезрящее", "святое" "око дня", то есть око супергигантского мифического существа или око Бога: "туманный день раскрыл златое око", "и слепнет день, мерцая оком рдяным"...

Это око сверхсущества, которое смотрит на мир сверху, с неба и которое не только все видит, но и которое освещает мир своим собственным светом, как фонарем или прожектором или софитом, чтобы все видеть и чтобы и все люди, животные, птицы, рыбы и т.д. тоже могли все видеть.

Лучше всех все видят в мире поэты и художники, потому что они отмечены Божьей печатью и у каждого из них есть своя искра Божья, которая помогает им видеть лучше, чем всем тем, у кого ее нет.

Волошин видит то, чего не видят другие. И очень хорошо умеет видеть и показывать глаза животных:

Коров задумчивые взгляды

И грустные глаза собак...

...Мне приходилось видеть комнаты Дома Волошина на фотографиях и на экране ТВ. А вот как запечатлел их, со всем их "неповторимым... интерьером", Владимир Купченко в своих "Крымских каникулах", начиная с библиотечной комнаты:

"Ольга Марковна удаляется к себе на отдых, но прежде Даниил успевает испросить у нее разрешения посидеть в библиотечной... До сих пор он еще ни разу не был там один - а любое, претендующее на глубину, знакомство - с человеком ли, с книгой или картиной - требует тет-а-тет(а). И вот - он на скамье под высокими окнами. Тишина". Он неторопливо оглядывает вещи, "собравшиеся сюда, чтобы создать неповторимый этот интерьер, отовсюду...", со всех точек земного шара.

"Угол напротив (скамьи), под хорами, представляет собой своеобразный алтарь древнеегипетской богини Мут, чей метровый, желтоватого гипса бюст... четко выделяется на красном фоне стены. Узкий шкафчик, служащий ей постаментом, занавешен серой тканью со стилизованным изображением двухмачтового арабского парусника. Над низкими, друг против друга, диванами вправлены в стенные панели японские гравюры, привезенные... из Парижа, а повыше, на одной из полок, среди окаменелых тыквенных кувшинчиков с сухими цветами, приютился знаменитый обломок древнегреческого корабля: сплошь источенная, почернелая доска с парой четырехгранных бронзовых гвоздей.

"Черт, сколько же здесь всего?" - думает Даниил. На каждой полке, каждом выступе, как насельники птичьего базара: скульптуры, цветы (собранные кем-то), разные диковины, знавшие другой климат и другую речь слышавшие. Вон, прислонившись к стеллажу с живописными принадлежностями Вени, стоят густой охапкой дорожные, разных размеров и форм посохи: их шумно расхватывали жившие в Доме, отправляясь в походы куда-нибудь на Джан-Кутаран или в Парчитал. Вон вытянул с антресолей черную шею слепок химеры с Нотр Дам. Вон висит в уголке проржавевшая (времен крымской войны) фляга - а на старом, красного дерева бюро скалится череп, быть может, того, кто из этой фляги пил. И - книги, книги, книги..."

Это вот библиотечная комната, очень нестандартная, надо сказать. Она много говорит о своем хозяине. Говорит о том, какой разнообразный, интересный, широкий мир, из разных пластов истории и культуры, размещается в комнате и в голове хозяина, тут тебе и Запад, и Восток, и все это на одной территории, в одних стенах.

Потом Купченко идет по другим комнатам, совершает по Дому экскурсию, как по музею, и ведет за собой читателей из комнаты в комнату и, как квалифицированный экскурсовод, показывает и объясняет им (нам) все, что видит, улавливая своим наблюдательным глазом, как фотоаппаратом, все до мелочей, все до тонкостей и ничего не упуская.

"Даниил мысленно прошел по другим комнатам: зимний кабинет, спальня, столовая. Стены, сплошь в картинках и гравюрах признанных мастеров и безвестных самоучек. Самодельные шкафы, полки, табуреты, украшенные выжиганием или с инкрустацией цветной галькой. Причудливые виноградные корни, вынесенные морем на берег и вовремя замеченные удивленным... глазом. Фотографии...

Здесь почти не было покупных - особенно дорогих - вещей. Все было подарено (Дому) - или природой... или гостями... или хозяином, дарившим все, всем... в Доме.

...здесь... за каждым предметом не переставали ощущаться люди, страны, поиски, приключения - целые нерассказанные истории, которые немым своим, но вообразимым присутствием делают вещь одушевленной...

Поднявшись на хоры, Даниил вышел на балкон, с которого одноколенная лестница вела на "Башню". Море подергивалось рябью; у обрывистого склона Кок-Кая вдали направо кипели буруны...

Продрогнув на ветру, Даниил юркнул обратно (в библиотечную). Прикрыл ставни... включил лампочку, торчащую под потолком "каюты", опустился на диван. Бюст, вычерченный густыми тенями, улыбался из-под высокой ступенчатой тиары застылой тысячелетней улыбкой. Разомкнутый полынный веночек (не тот ли, что носил на своих непокорных кудрях Веня?) лежал, охватывая шею богини, на постаменте... Даниил быстро поднялся и... выскочил из библиотечной..."

Купченко так основательно и подробно описывает словами, вырисовывает своим пером интерьер Дома Волошина (Вени, по тексту повести), как какой-нибудь Тербох или Энгр своими кистями - мастерскую художника, или Федотов - интерьеры купеческих домов. Если бы Дом Волошина был (не дай Бог) разрушен или сожжен варварами нового времени или смыт с берега волнами цунами, как отели Индийского океана два года назад, то по тексту Купченко реставраторы могли бы восстановить внутренность дома со всей его таинственно-романтической атмосферой, со всем его творческим духом и с конкретными предметами.

...Волошин придавал в своих стихах большое значение не только цвету, но и запаху. У него как у поэта были сильно развиты органы внешнего и внутреннего зрения, и орган обоняния. Волошин чувствовал самые тонкие и неуловимые запахи цветов, трав, деревьев, земли, огня, воздуха, воды, и "запах жареных каштанов" (плодов каштана), и "букет" ароматов "солнца и мяты", и "лиловый запах шалфея", который (не только сам цветок, но и запах цветка) для поэта имел еще и свой цвет, причем поэт любил и с удовольствием вдыхал в себя все запахи природы, в самых разных сочетаниях, и "запах лилий и гнили и стоячей воды", и "запах гниющих трав и йода", и "запах тлеющих цветов", о которых он говорил:

Как запах тлеющих цветов

Меня пьянит...

И все эти запахи есть в его поэзии, и они придают ей особое очарование и прелесть. Гарсиа Лорка сказал когда-то: кто такое поэт? - это человек, который "отнимает аромат у живого цветка" и вносит его в свои стихи.

...Каждый поэт выращивает в своих стихах свою флору. У кого-то она бедная, состоит из двух-трех названий деревьев и двух-трех названий цветов: береза, рябина, тополь, ромашка, роза... А у некоторых поэтов деревья и цветы даже и вовсе без всяких названий - просто деревья и просто цветы.

У Волошина очень богатая флора в стихах. Чего здесь только нет... и лебеда, и фиалки, и сирень, и папоротник, и хвощ, и каштаны, и шиповник, и тамариск, и ивы, и миндаль, и шалфей, и "гроздья глицинии", и туя, и чобр, и мята, и кедры, и акации, и "гирлянды праздничных венков", и редкая (в европейской части России) порода китайских деревьев - айланты... Целый Волошинский заповедник, по которому гуляют герои и персонажи стихов поэта и сам поэт... И "тень Руссо с цветком в руке уединенно бродит". Склоны гор там, правда, почти "безлесные"... Что там на них растет?

Только лавр по склонам Цинта,

Да в тенистых щелях стен

Влажный стебель гиацинта,

Кустик белых цикламен.

Красивая икебана из лавра, гиацинта и цикламен. Но поэт только любуется ими, а не рвет их: "Я не сорвал ни разу нераспустившегося цветка", - признается он читателю, как на духу. А из трав в Волошинском заповеднике больше всего - полыни. "Полынь кругом", - как пишет сам поэт. Она и на плоскогорьях, и на лугах, и в долинах... Всюду ощущается "горькая душа... полыни" и "горький дух полыни".

И нет у Волошина в стихах ни одной березки, ни одного дерева, традиционного (и уже банального) для русской поэзии.

...Я никогда не была в Коктебеле Волошина и на Черном море, хотя в советское время, в 80-е годы, могла бы взять от Литфонда дешевую путевку туда, в Дом творчества писателей. Я ездила от Литфонда в Переделкино, в Малеевку и один раз в Дубулты, а в Коктебель - ни разу не ездила, о чем сейчас очень жалею, как Есенин, который писал: "Никогда я не был на Босфоре".

Я с самого детства мечтала увидеть море, идеалом которого - на территории своей страны - считала "самое синее в мире Черное море мое", как в песне, которую пел "матрос с "Кометы".

В своем венке сонетов "Подвал" я писала в 1990 году о том, как я мечтала в детстве:

Вот вырасту большой, увижу море,

Поеду в Сочи или в Коктебель...

Я видела Балтийское море, то есть Рижский залив, и купалась там в ноябре 1982 года, а Черного моря и Коктебельского залива, кроме как по телевизору и на фотооткрытках, не видела и не купалась в этих водах, как и в Индийском океане, и не омывала там ни своих ног, ни своих сапог...

В "Литературной России" и в "Литературной газете" я читала материалы о Коктебеле, о том, что это "жемчужина" природы, русская Швейцария, что там самый лучший в стране естественный пляж с белым песком и белой галькой, самая чистая и самая полезная для здоровья вода, почти такая же, как в озере Байкал... а потом уже читала, что любители отдыха из привилегированного советского сословия, сановные чиновники, чиновные сановники, понастроили там на берегу какие-то коттеджи, гаражи и своими преобразованиями испортили микроструктуру, экологию Коктебеля, испортили пляж, нарушили его экосистему, и теперь берег размывается волнами моря и вода около берега, которая всегда была чистая и прозрачная, становится мутной и грязной... и что Коктебель надо спасать от людей и ученые пытаются сделать это, придумывают какие-то способы для этого, но только усугубляют проблему и прибавляют к ней целую кучу новых проблем и что природа Коктебеля сама может восстановить себя, если оттуда лет на сто убрать всех людей, в том числе и ученых.

...Когда я пытаюсь представить себе Коктебель, у меня перед глазами возникают какие-то свои живые картинки с видами Коктебеля, из тех, что я видела по телевизору или на фотооткрытках... Черное море, "самое синее в мире", фигурные скалы с причудливыми очертаниями, гора Карадаг... Дом-музей Волошина на отшибе от цивилизации, который, как я знаю, поэт построил по собственному проекту... И возникают какие-то картинки из того, что я слышала о Коктебеле от своих друзей, которые бывали там, или из того, что я читала о Коктебеле...

Юрий Кувалдин рассказывал мне, что он много раз бывал там в 70-е годы, со своим тогда еще маленьким сыном Сашей, сейчас известным художником-нонконформистом, авангардистом, лидером искусства Третьего Тысячелетия - Рецептуализма. Коктебель в советское, как и в досоветское время, был пристанищем литературной элиты. Там Кувалдин познакомился с отцом Александром Менем, с авиаконструктором Олегом Антоновым, с Эдуардом Лимоновым, Сергеем Наровчатовым, Фазилем Искандером, Кириллом Ковальджи, с критиком Владимиром Лакшиным, с Мариэттой Шагинян... Там познакомился и с вдовой Волошина Марией Степановной и с исследователем его творчества Владимиром Купченко, который много лет был директором Дома-музея Волошина. Жил Кувалдин прямо в этом Доме, бесплатно, сидел на тех же стульях и за теми же столами, на которых и за которыми когда-то сидел хозяин, спал на тех же кроватях, что и он, а главное - пользовался его обширной уникальной библиотекой, перечитал много книг, которых не найдешь ни в какой другой библиотеке страны, переписывал себе стихи запрещенных поэтов и стихи самого Волошина...

В своем эссе "Шахматы на балконе" ("Наша улица" № 4-2001) Кувалдин вспоминает приятные для себя моменты своей жизни в Коктебеле:

"Это было в Коктебеле в начале 80-х. Легкий шум коктебельского моря. Ветерок. Мы (Кувалдин с компанией) сидим "на палубе". Не корабля, который, подобно кораблям Грина, бороздил этот голубой залив у голубых скал (Коктебель в переводе с татарского означает - поселок у голубых скал), так вот, сидим "на палубе" волошинского дома, на открытой террасе, пьем из оплетенных бутылей молодое вино, мутное и кислое. В больших блюдах - грозди янтарного винограда, краснобокие абрикосы, сахарные ломти арбузов..." - Кувалдин рисует словами такую яркую картину Коктебеля, что я вижу Коктебель и представляю себе, что и я сижу "на палубе" волошинского дома, на открытой террасе...". "И вот кто-то притащил (и включил) портативный магнитофон", и оттуда "зазвучал гитарный перебор и послышался резковатый, не очень подходящий для пения голос:

В шахматы играют на балконе

В довоенной южной стороне..."

Картина Коктебеля и "шум коктебельского моря" дополняется песней Евгения Бачурина, барда и художника, не живописца, а "мертвописца", как в шутку называет сам себя Бачурин (и он недалек от истины, если говорить не о его лирических пейзажах, а о его городских, асфальтово-бетонных, без единого деревца, кустика и без единой травинки, или курортных пейзажах, с каменными парадными лестницами и колоннами и с гипсовыми скульптурами). "Его лирические полотна напоминают размытые виды Коктебеля и песню "Шахматы на балконе". С тех пор Кувалдин так полюбил песни Бачурина (которого все знают в основном как автора одной песни - "Дерева вы мои, дерева"), что в 1999 году издал ему книгу стихов и песен с репродукциями его картин "Я ваша тень". Мне кажется, Кувалдин полюбил Бачурина во многом еще и потому, что Бачурин вписался для него в пейзаж и атмосферу Коктебеля того времени, счастливого для Кувалдина, и теперь навсегда связан для него и с тем временем, и со всеми красотами Коктебеля, которые в глазах Кувалдина как бы наложились на творчество Бачурина, как, по мнению Волошина, "Святая Русь наложилась на грешную Русь").

Вижу я еще и такую идиллическую картинку: Юрий Кувалдин ходит по берегу Коктебельского залива "в плавках и с новыми номерами "Нового мира" под мышками".

В своей статье "О закрытии "Нового мира" ("День литературы" № 7, июнь 2001) он пишет:

"Когда была жива Мария Степановна Волошина, жена одного из самых моих любимых поэтов и философов Максимилиана Волошина, она мне говорила: "Читайте "Новый мир". И вы тогда станете человеком". Это было очень давно. В 60-е годы. У меня еще не было сына, известного художника Александра Трифонова. Но тогда, на берегу Коктебельского залива, я действительно зачитывался этим журналом, этими синими книжками. Так и ходил по берегу в плавках и с новыми номерами "Нового мира" под мышками".

Я не знаю ни из поэтов, ни из прозаиков нашего времени, по крайней мере из моего окружения, никого, кто любил бы и знал бы Максимилиана Волошина так, как Юрий Кувалдин, он знает наизусть много его стихов и цитирует их в своей прозе.

...Илья Эренбург в своей книге "Люди, годы, жизнь", в первой ее части, посвящает Максимилиану Волошину целую главу, 17-ю. Он пишет о том, как Волошин, которого все называли Макс, приезжал в Париж и "располагался в мастерской" одной художницы, в центре Монпарнаса, на улице Буассонад:

"В мастерской высилось изображение египетской царевны Таиах, под ним стоял низкий диван, на котором Макс... сидел, подобрав под себя ноги, курил в кадильнице какие-то восточные смолы, варил на спирту турецкий кофе, читал книги об истории Ассирии, о масонах или о кубизме, а также писал стихи...", для души, и корреспонденции о выставках и театральных премьерах, для московских газет. И - акварели "в условной манере "Мира искусства".

Волошин носил цилиндр, прекрасно знал французский язык и французскую культуру. И многим, например, Андрею Белому, казался образцовым парижанином. Но Илье Эренбургу он, со своей пышной бородой, подстриженной в форме лопаты, напоминал "русского кучера". "Правда, русские кучера не носили цилиндров, - оговаривается Эренбург и добавляет (с некоторой иронией и, как мне кажется, с какой-то насмешкой), - это был головной убор французских извозчиков, но на длинных густых волосах Макса цилиндр казался аксессуаром цирка".

"В Париже Волошин слыл не только русским, но архирусским".

Он любил сидеть в кругу слушателей и рассказывать им что-нибудь интересное.

"Он обладал редкой эрудицией", мог часами рассказывать об археологии, о раскопках на Крите, о вазе минойской эпохи, о древнекитайской поэзии, об ионизации газов, об антропософии, о белых ночах Петербурга, о раскольниках, которые сжигали себя на кострах, о причудах Морозова и Рябушинского, о террористах, о сочинениях Сен-Жюста, о древних русских заговорах, об одной строке Пушкина, о разных течениях и направлениях в искусстве, которые он приветствовал, о футуристах, лучистах, кубистах, супрематистах, акмеистах, символистах, о живописцах "Бубнового валета"... "Мог с утра до вечера просидеть в Национальной библиотеке".

Он сравнил Париж с серой розой:

В дождь Париж расцветает, точно серая роза.

Он ходил по Парижу не только в цилиндре, но еще и в бархатной куртке и в бархатных штанах, а в Коктебеле ходил в длинной, до пят, рубахе, которую называл "хитоном", и в простых сандалиях или вообще босиком, с пастушеским посохом.

"Войдя впервые в мастерскую Волошина (в Коктебеле. - Н.К.), я вспомнил Париж: та же царевна Таиах (находилась там), полки, на них книги", в основном "французские", - вспоминает Эренбург.

Вот как сам Волошин описывает свою мастерскую, свой интровертный мир, который находится как будто где-то глубоко под землей, в каком-то подземелье, в бункере или в пирамиде фараона:

Мир теней погасших и поблеклых,

Хризантемы в голубой пыли;

Стебли трав, как кружево на стеклах...

Свет зажгу. И ровный круг от лампы

Озарит растенья по углам,

На стенах японские эстампы,

На шкафу химеры с Notre-Dame.

Барельефы, ветви эвкалипта,

Полки книг, бумаги на столах,

И над ними тайну тайн Египта -

Бледный лик царевны Таиах...

Волошин - изумительный дизайнер своего мира поэзии. С каким вкусом, с каким эстетством он оформил этот свой мир и украсил его - и "хризантемами в голубой пыли" (которую ни в коем случае нельзя стирать тряпкой и убирать пылесосом, потому что это священная пыль веков, она драгоценна, как все, что есть в мастерской), и "стеблями трав", похожими на кружево, и "растеньями по углам", и "японскими эстампами", и "химерами с Notre-Dame", "барельефами, "ветками эвкалипта", "полками книг" и "бумагами на столах", и скульптурой царевны Таиах... Никакие мастера "школы ремонта" с ТВ не сумеют создать такой мир, хотя они и умеют творить чудеса из ламинадных полов, из навесных потолков, из рельефных мокрых эластичных обоев, из керамических плиток, из шведской мебели фирмы "IKEA" и из декоративных карликовых деревьев в горшках и превращать старомодные квартиры в новомодные, и никаким мастерам "школы ремонта" Волошин не доверил бы делать это... Потому что кто лучше него знает, каким должен быть его мир, чтобы ему там хорошо пребывалось, работалось и отдыхалось?

...Волошин был очень толстый и "весил сто килограммов". Как один из "трех толстяков" Олеши или как штангист-тяжеловес?

Он был "мудрым созерцателем". Глаза у него, по наблюдению Эренбурга, были "приветливые, но какие-то отдаленные", он глядел на жизнь как бы "со стороны".

Он был большим ребенком, который любил разные игры, розыгрыши, фарсы, мистерии, мистификации. Он посылал в редакцию малоизвестные стихи Пушкина и уверял редактора, что автор этих стихов - аптекарь Сиволапов. Он придумал молодую поэтессу Черубину де Габриак, прототипом которой послужила "никому не известная поэтесса" Елизавета Дмитриева, придумал ей биографию, по которой эта девушка была "испанка и воспитывалась в католическом монастыре", писал за нее (и вместе с ней, от ее лица) страстные лирические стихи, которыми упивался весь Петербург. Брюсов хвалил эти стихи, читатели заочно влюблялись в Черубину, в том числе и поэты, в том числе и редактор журнала Сергей Маковский, который печатал ее стихи, и Николай Гумилев. Никто никогда не видел эту таинственную Черубину, и все мечтали увидеть ее.

Он всегда всем помогал чем-то, всегда выводил кого-то в литературный свет...

Он "оценил и полюбил" стихи молоденькой Марины Цветаевой, "пригрел ее". Она приезжала к нему 11 мая 1911 г. и писала потом: Волошин "с бережностью любил меня (даже) и за мои промахи". "В трудное время" революции и гражданской войны он "приютил у себя" в Коктебеле некую Майю Кудашову, которая писала стихи на французском языке, переписывалась с Роменом Ролланом, а потом уехала к нему и стала его женой.

"Он не прославлял революцию и не проклинал ее", не служил ни "нашим", ни "вашим" (или служил и "нашим", и "вашим"), прятал у себя в Доме и красных, и белых, "и красного вождя, и белого офицера", красных спасал от белых, а белых от красных, молился "за тех и за других". Он прятал у себя на чердаке большевика-подпольщика, которого разыскивали белые. Он прятал у себя венгерского революционера Бела Куна и белого офицера Сергея Эфрона, мужа Марины Цветаевой, и Кузьмину-Караваеву (мать Марию), и других "беглецов".

"Когда белые арестовали поэта Мандельштама", он поехал в Феодосию" и вызволил его из тюрьмы, "добился приема у начальника белой разведки" и сказал ему: "По характеру вашей работы вы не обязаны быть осведомленным о русской поэзии. Я приехал заявить, что Осип Мандельштам - большой поэт".

Волошин помог Мандельштаму, а потом и Эренбургу "выбраться из врангелевского Крыма".

В 1923 - 1924 году, в своем эссе "Феодосия" Мандельштам нарисовал такой портрет Волошина:

"...когда Волошин появлялся на щербатых феодосийских мостовых в городском костюме: шерстяные чулки, плисовые штаны и бархатная куртка, - город охватывало как бы античное умиленье, и купцы выбегали из лавок" (чтобы посмотреть на Волошина).

Он "был человеком смелым", "мужественным", "любил поэзию, любил Россию" и, как ни звали его за границу" русские писатели-эмигранты, он не уехал туда, как и Блок, и Ахматова, а "остался в России", в Коктебеле (который тогда, как и весь Крым, считался Россией, а не Украиной), и умер там в 1932 году.

...У каждого поэта есть какие-то свои излюбленные слова, наиболее часто употребляемые им в стихах.

У Волошина одним из таких слов является определение или в некоторых случаях эпитет "зубчатый", применительно к горам и скалам: "зубчатый венец" гор, "зубчатая стена" гор, "зубчатый карниз" гор, "зубчатые короны" гор (образующих круг), "зубчатая стена" Карадага, "зубчатые стены Европы" (горы), "зубчатый окоем" гор, "зубчатые скалы" и т.д.

Зубчатые - значит, образующие неровную, ломаную, остроугольную линию. Эта линия похожа на кардиограмму. Наверное, есть какая-то связь между кардиограммой Волошина и его излюбленным словом "зубчатый", которое похоже на нее?

...Еще одним излюбленным, часто встречающимся словом у Волошина является определение "бледный", "бледная": "я - бледные тона жемчужной акварели", "я бледный стебель ландыша лесного", "бледный лик царевны Таиах", "бледный лоб, приникший к алтарям", "и бледное лицо лежит на дне - глубoко", "Диана бледная", "у бледных ног Иошуа", "ветер... разбирает (перебирает вообще-то, а не разбирает) бледные волосы плакучей ивы"... В этом слове есть что-то от декаданса и символизма. Оно смотрится очень поэтично в контексте стихов Волошина. И вызывает у меня ассоциацию со знаменитым однострочным стихотворением Брюсова: "О, закрой свои бледные ноги"...

Очень поэтично и даже экстравагантно, особенно рядом со словами ярких цветов, смотрится в стихах у Волошина еще одно из его излюбленных слов-определений - "линялый", "линялая": река с "линялыми шелками", "линяло-алые" завесы неба.

...Есть у Волошина и свои излюбленные глаголы. К ним относятся, например, глаголы, которые окрашивают предметы или пейзаж каким-то цветом, то есть это цветовые глаголы, среди которых есть и привычные, такие, как вот в этих строчках: "и вот вдали синеет полоса ночной земли", "сквозь окна вечера синеет свод ночной", "хребтов синели стены", "златится бледный круг жемчужных туч", "розовеет внизу миндаль"... и есть непривычные: "луч зардел в... окне" (не заалел, а зардел), "зардели клоки косматых трав", "плоть моя осмуглела" (а не "посмуглела"), и есть как бы неологизмовые, новообразованные, авторские глаголы: "тонкий снежный хрусталь опрозрачил дальние горы" (сделал их как бы прозрачными), "но поздний луч зари... орозовил углы карнизов и колонн"...

Еще у него встречается глагол "безумить" - не "обезуметь", то есть сойти с ума, стать безумным, а "безумить", то есть сводить кого-то с ума, делать кого-то безумным или безумными: "безумила народы Византия", "души (умерших людей) безумили живых"...

...Есть у него в его лексиконе и такие неологизмовые существительные, как "очистилище", "чувствилище", и наречие "литургийно":

Был литургийно строен и прекрасен

Средневековый мир.

...Максимилиан Волошин - поэт, художник, критик, искусствовед, родился 16 (28) января 1877 года в Киеве, в "дворянско-интеллигентной семье", как говорится об этом в 11-м томе литературной энциклопедии 1929 - 1939 гг. По отцу его предки - запорожские казаки, по матери - обрусевшие с ХVII века немцы. Отца поэта звали Александр Максимович Кириенко-Волошин, он был юристом, а мать звали Елена Оттобальдовна (ну и отчество у нее, натощак не выговоришь).

В 5 лет он уже читал книги и знал наизусть много стихов из русской классики.

Потом он учился в гимназии в Феодосии, вдали от дома. Был очарован поэзией Гейне, Ленау, Верлена, Малларме, Верхарна. И сам пробовал писать стихи, "молился о том, чтобы стать поэтом". На первых порах сильно подражал Брюсову, который впоследствии высоко оценил его поэзию.

В 1897 году Волошин (решив идти по юридической линии своего отца?) поступил на юридический факультет Московского университета, но 1899 году был исключен оттуда за участие в студенческих беспорядках, за "отрицательное миросозерцание" и "склонность ко всякого рода агитациям" и на год выслан в Феодосию "со свидетельством о неблагонадежности". В 1900 году он восстановился в университете, на второй курс, но продолжал принимать участие в студенческом движении и за это был арестован, отсидел несколько дней в Басманном "полицейском доме", в камере-одиночке, и потом был выслан из Москвы "до особого распоряжения", как пишет об этом Владимир Купченко в своем эссе "Вольнолюбивая юность поэта..." ("Новый мир", № 12-1980).

...В 1900 году Волошин устроился "в партию изыскания трассы Оренбург-Ташкентской железной дороги", работал там простым рабочим, странствовал по Средней Азии, по пустыне, познакомился с тибетским ламой, приобщился к мудростям Востока. Исходил пешком почти всю Россию.

Потом отправился в Париж, чтобы "заняться (там) самообразованием".

Столица Франции стала для него второй "духовной родиной", он слушал там лекции в Сорбонне, занимался поэзией и живописью, а также поэзией в живописи и живописью в поэзии, и все это есть в его цикле стихов "Париж", например, вот в этом стихотворении, где очень много красок - сизая, дымчатая, жемчужная, огненная, перламутровая с просинью, бронзовая, алая, лиловая, красная, серая...

Осень... осень... Весь Париж,

Очертанья сизых крыш

Скрылись в дымчатой вуали,

Расплылись в жемчужной дали.

В поредевшей мгле садов

Стелет огненная осень

Перламутровую просинь

Между бронзовых листов.

Вечер... Тучи... Алый свет

Разлился в лиловой дали:

Красный в сером - это цвет

Надрывающей печали.

Ночью грустно. От огней

Иглы тянутся лучами.

От садов и от аллей

Пахнет мокрыми листами.

От этого стихотворения "пахнет мокрыми листами" садов и аллей Парижа (вообще-то не листами, а листьями, но и листами) и мокрыми красками осени и веет закадровой музыкой стихов Верлена.

В цикле "Париж" Волошин пишет свой - не повторимый другими художниками - Париж, где "смотрят морды чудовищ с высоты Notre-Dame", и река "качает белый пароход" (он потом вплывет в стихи Рубцова и в прозу Айтматова), и "в серо-сиреневом вечере... плывут из аллей бриллиантами фонари экипажей", и "из-за крыш и труб - сквозь дождь (видится) издалека // большое Колесо (с перекидными качелями, аттракцион Всемирной выставки в Париже 1900 г.) и Башня-великанша (Эйфелевая башня на Марсовом поле у Сены)", и "ветер... гонит облака с... отмелей... Ла-Манша". Волошин сравнивает Париж с "серой розой", которая распускается во время дождя. Серых роз нет и не бывает в природе, а в поэзия она есть, и она - не менее оригинальна и восхитительна, чем "черная роза в бокале... аи".

...Когда Волошин, "начинающий поэт и критик, приверженец... символизма", наполненный "самоновейшими поэтами французскими", через несколько лет опять появился в России и стал входить в литературные круги, он предстал перед всеми уже в ореоле "русского парижанина": "...Огромная широченная шляпа, широченная лента на пенснэ, бархатная куртка (неотъемлемая часть парадного реквизита Волошина, без которой он не он. - Н.К.)..." - таким рисует его писатель Борис Зайцев.

В 1898 - 1905 годах Волошин много путешествовал по центральной Европе, трогал руками "священные камни Европы", был не только во Франции, но и в Швейцарии, в Германии, Италии, Испании, на Корсике, в Сардинии, на Балеарских островах, в Андорре, в Греции и Константинополе, а кроме того - в Египте. Жалел, что не был в Китае, Японии, Индии и в каком-то Кашгаре. Ему хотелось "Все видеть, все понять, все знать, все пережить, // Все формы, все цвета вобрать в себя глазами, // Пройти по всей земле горящими ступнями, // Все воспринять..." и воплотить это в своем творчестве.

...Путешествовал Волошин не только один, но и - чаще всего - с какой-нибудь спутницей, которой он потом посвящал стихи, то есть тем самым как бы записывал ее имя на скрижаль истории, на плиту вечности.

По Киммерии он не раз путешествовал с Александрой Михайловной Петровой (1871 - 1921), которая работала в Феодосии преподавательницей Александровского училища. Волошин писал о ней: "...она "оказалась моим очень верным спутником во всевозможных путях и перепутьях моих духовных исканий. Она прошла и спиритизм, и теософию, и истое православие, и христианскую мистику, и антропософию".

Ей он посвятил в своей первой книге раздел "Звезда полынь".

Ей он посвятил стихотворение "Святая Русь", в котором нарисовал свой образ, свой лик Родины.

Разные поэты по-разному рисуют этот образ.

У Бунина - Родина (1891) предстает в образе старой деревенской матери, "усталой, робкой и печальной", над которой глумятся ее дети и которую они "корят" за ее "простоту" и за "убогий вид черных хат" и которая приберегла и принесла для своего сына "последний грошик", а сын, "спокойный и нахальный", стыдится ее "средь городских своих друзей" и:

Глядит с улыбкой состраданья

(с иронической улыбкой. - Н. К.)

На ту, что сотни верст брела

И для него, ко дню свиданья,

Последний грошик берегла.

У Блока - Родина (1908) в одном стихотворении предстает в образе жены поэта: "О Русь моя! Жена моя...". А в другом - в образе нищей девушки с "разбойной красой", "с избами серыми", с "песнями ветровыми", которую может обмануть какой-нибудь "чародей", а точнее сказать - любой прохвост, но которая все равно не пропадет и не сгинет. "Россия, нищая Россия..." - с сочувствием обращается к ней поэт и говорит ей:

Тебя жалеть я не умею

И крест свой бережно несу.

Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу.

Пускай заманит и обманет -

Не пропадешь, не сгинешь ты,

И лишь забота затуманит

Твои прекрасные черты...

А у Волошина - Родина (19 ноября 1917 г.) предстает в образе невесты-красы, для которой Плотник-Царь построил дом "окнами на пять земных морей" и которая могла бы стать Царевой женой и которая была самой "желанной" для иностранных женихов, "для заморских княжих сыновей", но которая "быть Царевой" женой и женой кого-то из заморских княжих сыновей не захотела, потому что ей нравятся "самозванцы, воры да расстриги", и она "расточила свои богатства" и отдала "власть - холопам, силу - супостатам, смердам - честь свою"...

Отдалась разбойнику и вору,

Подожгла посады и хлеба,

Разорила древнее жилище,

И пошла поруганной и нищей

И рабой последнего раба.

Святая Русь, которая могла бы быть Царевой женой и сидеть на троне в чести и славе, стала "рабой последнего раба". Ну не святая ли она в самом деле, то есть не блаженная ли она? Святая дурочка. Этот образ Родины средь других портретов занимает свое особое место, дополняет их и вызывает с одной стороны - чувство жалости к ней, с другой - чувство возмущения ею и чувство негодования против нее, которая позволила последнему холопу, "последнему рабу" превратить ее, "царицу мира", в свою рабу и унижать ее, а с третьей стороны этот образ вызывает у читателя надежду на то, что она сбросит с себя свои цепи и покажет "последнему рабу" его место, покажет ему, кто есть кто, а с четвертой стороны - этот образ вызывает у читателя желание помочь ей выйти из ее тяжелого положения, в которое она попала, желание спасти ее.

Волошин говорил: "Славянская душа катастрофична". Что - да, то - да. Славянская душа катастрофична и апокалипсистична. Она сама в себе несет все причины своих несчастий и бед, вся начинена ими, как шахидка взрывчатками.

В одном из писем Волошин пишет, что "славянин" на латинском языке - это значит "раб". Но славянин - это и Слава, это и Слово, пишет Волошин. И он верит, что Родина переборет в себе рабу, "выдавит" ее из себя, если говорить словами Чехова, и воссияет в чести и славе.

А у поэта Славы Лёна - Родина (24 мая 2000, "Наша улица" № 1-2006) предстает в образе покойницы:

умерла моя РОССИЯ

и пропал ее народ

Но Россия много раз умирала за свою тысячелетнюю историю. И всегда воскресала, поднималась из своего гроба новой, обновленной. "Россия, воскресе!.." - сказал поэт, но уже "не этот, а другой".

А у Юрия Кувалдина в его романе "Родина" ("Наша улица" № 4, 5,6-2000) и в его одноименной книге прозы (М., 2004) - Родина предстает в образе лона матери, из которой на свет выходят ее дети, и те, которые составляют ее славу и гордость (они все в основном - в могилах, из которых выходят время от времени, чтобы пообщаться между собой, классики литературы и искусства... "все великие умерли и находятся на кладбище!"), и те, которые составляют ее позор и сводят ее в могилу. Сдвинутая на идеях марксизма-ленинизма главная героиня романа Мила задушила свою родину-мать. И та предстает у Кувалдина в прозе, как и в стихах у Лёна, у каждого сама по себе, тоже в образе - покойницы, в образе родины-матери-покойницы. "А Родина умерла..." - говорит автор. Она умерла. Но она жива, как живы Гоголь, Чехов, Достоевский, Саврасов, Левитан, Рахманинов, Мусоргский, Булгаков, Платонов, Есенин, Шукшин, Мандельштам, Волошин, которые как бы умерли, но которые "живее всех живых".

А если вспомнить Некрасова, то у него - Родина предстает в образе "женщины в русских селеньях", которая "коня на скаку остановит, в горящую избу войдет", и в образе матери своего народа, которая "и убогая, и всесильная...", матушка Русь.

А если вспомнить Есенина, то у него - Родина предстает в образе "шестой части Земли, с названьем кратким: Русь", - и в образе "жеребенка", который гонится за "стальной конницей", и в образе самого поэта, который стал символом России...

А если вспомнить поэта, у которого - Родина предстает в образе самоубийцы, как Цветаева и Есенин... Но я не помню, у кого из поэтов она предстает в таком образе. По-моему, у Вознесенского, в стихах о Цветаевой и о ее пеньковой венце на шее.

А если вспомнить художника Корина, который всю жизнь писал, но так и не написал картину "Русь уходящая", то у него - Родина предстает в образе всех великих людей России, правда, в основном князей, царей и священников, да еще юродивых. Илья Глазунов потом решил доосуществить или, если сказать точнее, переосуществить его идею и написал свою картину "Русь великая" (я не помню, как она называется - "Крестный ход"?). Но у него получилась Россия с парадом в основном всех официозных, канонизированных лиц на Красной площади, где есть и полководцы и военачальники России всех времен, и Сталин с Лениным, и Хрущев с Брежневым, и литературные генералы, но где нет места ни Цветаевой, ни Ахматовой, ни Гумилеву, ни Мандельштаму, ни Волошину, которые "рангом не вышли".

...У меня в моей домашней библиотеке есть старинная книга ХIХ века - с сонником, народными гаданиями, приметами, поверьями, заговорами, заклятьями, которая попала ко мне в руки еще в пору моей учебы в Литинституте, в 70-е годы ХХ века...

У всех заклятий - один и тот же зачин: "Встану я помолясь, пойду перекрестясь, из двери в дверь, из ворот в ворота, во чисто поле на бел-горюч камень", - и одна концовка: "Слова мои, будьте крепки, слова свои на замок замкну, а ключи в Море-Океан брошу".

А у Волошина есть стихотворение "Заклятье о Русской Земле", которое он написал в стиле народного заклятия и в котором очень искусно использовал слова и обороты народных заклятий, и их зачин, и их концовку, но саму тему заклятия взял свою и развил ее по-своему:

Встану я помолясь,

Пойду перекрестясь.

Из дверей в двери,

Из ворот в ворота -

Утренними тропами,

Огненными стопами,

Во чисто поле

На бел-горюч камень.

Стану я на восток лицом,

На запад хребтом,

Оглянусь на все четыре стороны:

На семь морей,

На три океана,

На семьдесят семь племен,

На тридцать три царства -

На всю землю Свято-Русскую...

Здесь автор говорит уже в стиле сказа и былины. Один стиль у него плавно перетекает в другой. И в произведении звучит сильная трагическая нота, как в каком-нибудь сочинении Мусоргского, в его "Хованщине", или как на картине Верещагина, где витязь с поникшей головой стоит, один, как перст, перед грудой человеческих черепов:

Не слыхать людей,

Не видать церквей,

Ни белых монастырей, -

Лежит Русь -

Разоренная,

Кровавленная, опаленная,

По всему полю -

Дикому - Великому -

Кости сухие - пустые,

Мертвые - желтые,

Саблей сечены,

Пулей мечены,

Коньми топтаны...

Это уже звучит плач его души по Русской Земле, в котором (дальше) слышатся отголоски народных песен с народными параллелизмами ("То не ветку ветер клонит, не дубравушка шумит, то мое сердечко стонет, как осенний лист дрожит"):

Не пламя гудит,

Не ветер шуршит,

Не рожь шелестит, -

Кости шуршат...

Дальше происходит страшное, как в страшных сказках, отчего у читателя волосы на голове шевелятся и душа цепенеет и в полушоке замирает:

Как с костью кость сходится,

Как плотью кость одевается,

Как жилой плоть зашивается,

Как мышцей плоть собирается...

Трупы оживают... как в лаборатории колдуна и белого мага Лонго... как в сказках с мертвой и живой водой... кости у них срастаются, глаза открываются, ноги и руки двигаются... Но это страшное и ужасное - оно же и прекрасное. Мертвые русские люди оживают, мертвый русский народ оживает, Русь оживает... во осуществление теории моего земляка философа Федорова.

И тут заклятье Волошина звучит во всю силу, как хор в фильме "Александр Невский", как песня Шостаковича "Вставайте, люди русские", и как главная тема в оркестре, когда сразу все инструменты вступают в строй и звучат все сразу. И звучит набат, и звучат красные звоны (еще никем не сброшенных и не разбитых) колоколов на всех (еще никем не порушенных) колокольнях Руси, во всех (еще никем не разоренных и не поруганных) церквях, во всех углах страны. Волошин своим Словом призывает Русь ожить и подняться. И Слово его имеет силу чудодейственную, которая заставляет Русь ожить и подняться:

...встань, Русь! Подымись,

Оживи, соберись, срастись -

Царство к царству, племя к племени!

Это уже нельзя слушать (читать) без слез о Руси, слез печали и радости, той радости, которая "со слезами на глазах", как в день Победы, который наступил после того, как двадцать (или сорок или шестьдесят) миллионов "людей русских" и нерусских, но наших, российких и эсэсэсэрских, погибло, а другая часть спилась на войне от "ста грамм":

Кует кузнец золотой венец -

Обруч кованый:

Царство русское

Собирать, сковать, заклепать

Крепко-накрепко,

Туго-натуго,

Чтоб оно - Царство Русское

Не рассыпалось,

Не расплавилось,

Не расплескалось.

Чтобы мы его - Царство Русское

В гульбе не разгуляли,

В плясне не расплясали,

В торгах не расторговали,

В словах не разговорили,

В хвастне не расхвастали...

Автор произносит последние слова заклятья, последнее пожелание, "чтоб... Царство Русское" жило и "рдело - зорилось" "жизнью живых, смертью святых, муками мученных".

И потом он запирает свои слова на замок, на ключ, чтобы они сохранились в сохранном месте, никуда не исчезли, а ключ в Море-Океан бросает, чтобы никто не смог эти слова на ветер выпустить и чтобы они не разметались туда-сюда и не потеряли свою силу:

Будьте, слова мои, крепки...

Слова замкну,

А ключи в Море-Океан опущу.

Это стихотворение Волошин написал в Коктебеле 23 июля 1919 года. Как же болела его душа о Русской Земле и о ее судьбе и какими же слезьми душа его плакала и обливалась, что такие стихи у него из души вылились.

У Волошина нет "барабанно-патриотических стихов", но мне кажется, что каждый, кто прочитает эти и другие его стихи о Родине, станет патриотом и будет верой и правдой Родине служить, чтобы она жила и процветала, чтобы она "рдела и зорилась". Во веки веков. Аминь.

Эти стихи как в 1919 году были современны и актуальны, так и сейчас. Они не устаревают с годами. И не теряют ни свою гражданскую, ни свою художественную силу, со всем ее эмоциональным пафосом, накалом и темпераментом, а набирают и набирают ее и воздействуют на читателя так, как этого требует Слово автора, но воздействует они только на того читателя, который имеет уши (и глаза), который слышит (и видит) Слово и способен реагировать на него, соответствующим образом, то есть адекватно этому Слову, если говорить языком нашего времени. А на глухих и слепых они не действуют, хотя даже и на них могут подействовать. Это уж какими глухими и какими слепыми надо быть, чтобы не воспринимать такие стихи, которые даже мертвых могут поднять, и чтобы оставаться глухими и слепыми.

...В июне - июле 1901 года Волошин побывал с одной из своих близких парижских приятельниц и спутниц по путешествиям, с художницей Елизаветой Сергеевной Кругликовой(1965 - 1941), в Испании и на Балеарских островах, которые находятся в Средиземном море, и посетил с ней самый большой из всех Балеарских островов - Майорку, и там впервые в жизни увидел народные танцы испанских крестьян, от которых пришел в восторг. Крестьяне исполняли их под музыку гитар и под звуки кастаньет.

"Если Вы сможете себе представить, как человек поет всем телом, то Вы себе представите, что такое испанский танец... - писал Волошин в своем письме к А. М. Петровой. - Только на Майорке я и видел настоящие (испанские) народные танцы". Там же он написал стихотворение "Кастаньеты" и посвятил его Е. С. Кругликовой:

Из страны, где солнца свет

Льется с неба жгуч и ярок,

Я привез себе в подарок

Пару звонких кастаньет. -

Он привез себе в подарок кастаньеты, чтобы они напоминали ему об этих танцах, когда "...Париж огромный весь оденется в туман", и когда автор ляжет на диван в своей "мансарде темной".

В этом стихотворении он передает свои впечатления от испанских танцев. И использует - в одном и том же стихотворении, в разных строфах, в произвольном порядке - то кольцевые, то перекрестные рифмы (абба, абаб), которые как бы имитируют свободную смену движений танцоров во время танцев, переходы одних партнеров к другим. Причем к последней строфе с перекрестными рифмами поэт добавляет еще две лишние строки, как темпераментные завершающие моменты танца под аплодисменты зрителей.

И танцоры uдут в ряд

Облuтые красным светом,

И гитары говорят

В такт трескучим кастаньетам,

Словно щелканье цикад

В жгучий полдень жарким летом.

Когда Кругликова читала и перечитывала эти стихи, они тоже напоминали ей Майорку и испанские танцы, и самого Волошина, и все, что осталось за рамками стихотворения.

Волошин посвятил Кругликовой и еще одно стихотворение - "Парижу", в 1915 году, сонет. Там Волошин признается Парижу в своей любви, говорит о том, как он любит его:

Неслись года, как клочья белой пены...

Ты жил во мне, меняя облик свой;

И, уносимый встречною волной,

Я шел опять в твои замкнуться стены.

Но никогда сквозь жизни перемены

Такой пронзенной не любил тоской

Я каждый камень вещей мостовой

И каждый дом на набережной Сены...

Волошин говорит, что даже в дни юности он никогда ничего не любил сильнее, чем Париж в дни своей неюности, весь Париж, с "дном дворов" и "крышами мансард". А я читаю это стихотворение, и мне кажется, что автор признается здесь в любви не только к Парижу, но и (в подтексте текста) - к Кругликовой, которая стала для него в какой-то степени символом Парижа, его неотъемлемой частью, которая вписалась в него, как Эйфелева башня. Это не только Париж, но и Кругликова жила в Волошине, "меняя (с годами) облик свой". И это в ее стены он шел замкнуться от всего мира, а не только в символические стены Парижа, в стены собора Notre-Dame или Лувра.

В этом стихотворении есть скрытая эротика: белая пена, встречная волна (любви), стены под крышами мансард, на дне дворов, где герой стихотворения был и внизу, и наверху, и где он внизу чувствовал себя на верху блаженства...

...Мне сейчас почему-то подумалось вот о чем. О том, что Юрий Кувалдин прав только с одной стороны, когда говорит: великие люди должны общаться только с великими. И: если хочешь быть великим, общайся только с великими. Волошин, как и каждый поэт, как и Есенин, и Тиняков, и Блок, и Мандельштам, и Цветаева, и Ахматова, общался не только с великими людьми, а чаще всего - с невеликими. Все его спутницы по путешествиям - Кругликова, Петрова, Герцык и другие, и Дмитриева (Черубина), и обе его жены - Сабашникова и Волошина, не были ни великими поэтессами, ни великими художницами и критикессами, и не были великими женщинами. И если бы Волошин не посвящал им стихи, никто и не знал бы и не помнил бы их, что они такие жили на свете. О каждой из них он мог бы сказать словами Есенина: "Ты такая ж простая, как все, как сто тысяч других в России..." Хотя они и не были такими уж простыми. Но вот именно они были с ним, когда ему нужно было быть с кем-то, именно они составляли ему компанию в его путешествиях "по вселенным", по "просторам всех веков и стран" и шли с ним по дорогам жизни, и именно они были его музами и вдохновляли его на стихи. То есть великие писатели, художники (и т.д.) должны общаться и общались не только с великими. А иначе они, может быть, и великими не были бы и не сделали бы в литературе и в искусстве того, что сделали, и не написали бы того, что написали.

...Русских поэтов, как и русских художников, всегда привлекала к себе Венеция, своей неповторимой архитектурой, своей романтичностью, своей историей, культурой, своей атмосферой любви, вольными (если не сказать - распущенными) нравами и своими карнавальными (сатурнальными) праздниками. Привлекала она и Волошина. Он был в Венеции в сентябре 1889 года, а потом в июне 1902 года, видел картины венецианских живописцев Веронезе, Тинторетто, Тициана, а в 1900 году был во Флоренции и видел там фрески флорентийского живописца, скульптора, архитектора Орканья в церквях Санта Кроче и Санта Мариа Новелла... И все это вошло в его стихотворение "Венеция":

Резные фасады, узорные зданья

На алом пожаре закатного стана

Печальны и строги, как фрески Орканья, -

Горят перламутром в отливах тумана...

Устало мерцают в отливах тумана

Далеких лагун огневые сверканья...

Вечернее солнце, как алая рана...

На всем бесконечная грусть увяданья.

О пышность паденья, о грусть увяданья!

Шелков Веронеза закатная Кана,

Парчи Тинторетто... и в тучах мерцанья

Осенних и медных тонов Тициана...

Как осенью листья, с картин Тициана

Цветы облетают... Последнюю дань я

Несу облетевшим страницам романа,

В каналах следя отраженные зданья...

Венеции скорбной узорные зданья

Горят перламутром в отливах тумана.

На всем бесконечная грусть увяданья

Осенних и медных тонов Тициана.

Здесь в одном стихотворении, на маленькой его площади, в пяти строфах, Волошин сконцентрировал очень много ярких красок, которые "горят", "мерцают" и сверкают: здесь и алая краска "пожара закатного стана" (фон полотна - алый цвет заката, похожего на пожар), здесь "узорные зданья" цвeта перламутра, перламутровые, в "отливах тумана", здесь и "огневые сверканья" лагун, и алое солнце, похожее на алую рану, и "осенние и медные тона" листьев и цветов, здесь и парчовый цвет парчи, и сложный цвет туч... и все это состоит как бы из дорогих тканей, из шелков, из парчи, и из драгоценных камней, перламутров и так далее (из венецианских богатств), и на всем этом - "бесконечная грусть увяданья".

Я обратила свое вниманье на особый способ рифмовки этого стихотворения, который заключается не в том, что здесь во всех пяти строфах автор употребляет перекрестные рифмы (в этом ничего особенного нет), и, кстати сказать, рифмы-то здесь малоинтересные сами по себе, в основном бедные, то есть простые классические рифмы: зданья - стана - Орканья - тумана... а в том, как он выстраивает их в произведении... А выстраивает он их в очень интересном порядке: последнее слово каждой последней (четвертой) строки в строфе становится последним словом каждой первой строки в следующей строфе, то есть повторяется в конце следующей строфы в первой строке, иногда с захватом предыдущего слова и даже целой фразы. И повторяются в стихотворении только последние слова каждой 1-й и каждой 4-й строк каждой строфы, то есть слова, опоясывающие строфу. И вот в каком порядке они стоят в 1-й, 2-й, 3-й и 4-й строфах:

1.

(узорные) зданья

(в отливах) тумана

2.

(в отливах) тумана

(грусть) увяданья

3.

(грусть) увяданья

(тонов) Тициана

4.

(картин) Тициана

(отраженные) зданья

А в 5-й строфе, которая получается магистральной, как если бы магистральный сонет в венке сонетов, они собираются все вместе в конце каждой из четырех строк, причем три строки этой строфы являются последними строками каждой из трех первых строф:

5.

(узорные) зданья

(Горят перламутром в отливах) тумана

(На всем бесконечная грусть) увяданья

(Осенних и медных тонов) Тициана

Благодаря такой композиции все строки стихотворения льются, как рукава-каналы улиц Венеции, наполненные водой, и все его содержание перетекает из строфы в строфу и собирается в пятой строфе, как в запруде или в бассейне, или в Адриатическом море.

А поскольку во всех словах-рифмах ударение падает на открытый звук "а" (зданья - стана - Орканья - тумана; тумана - сверканья - рана - увяданья; увяданья - Кана - мерцанья - Тициана; Тициана - дань я - романа - зданья; зданья - тумана - увяданья - Тициана), возникает эффект открытого, ничем не перекрытого, потока впечатлений и речи автора и открытого потока рукавов-каналов Венеции.

...Я сказала, что в этом стихотворении рифмы малоинтересны сами по себе. Но это - если рассматривать их внутри каждой строфы, изолированно от других строф, а если рассматривать их в стихотворении в целом, то мы увидим, что они образуют пары не только внутри одной строфы, а и за ее пределами, и тогда эти пары, как свободные венецианские любовники, как неверные жены, изменяющие своим мужьям с чужими мужьями, и неверные мужья, изменяющие своим женам с чужими женами, сливаются в очень красивые рифмы: в такие точные, как Орканья (из 1-й строфы) - сверканья (из 2-й строфы); или усеченные рифмы, с усечением внутри слова: рана (из 2-й строфы) - романа (из 4-й строфы); или составные рифмы: увяданья (из 2-й, 3-й строф) - дань я (из 4-й строфы)... или более изысканные, почти магнитные - (мер)цанья, ц(в)еты, (с)тана - Тициана...

...Мне кажется, я вижу капли (или брызги) пота Волошина на стихотворении "Венеция", то есть муки творчества творца. Например, мне кажется, что Волошин, который сначала повторял один в один не одно, а два последних слова каждой последней строки в каждой первой следующей строфе, хотел бы повторить слова "тонов Тициана" и в первой строке четвертой строфы, но они не вписались туда по смыслу, и он заменил "тона" на "картины", и вместо рефрена "тонов Тициана" у него там получилось: "с картин Тициана". То есть получилось набегание одной волны на другую.

А в 3-й строфе в 3-й и 4-й строках у него получился наплыв слова на слова и сдвиг смысла:

...и в тучах мерцанья

Осенних и медных тонов Тициана...

..."и в тучах мерцанья"... Между тучами и мерцаньями надо было бы поставить тире. И тогда сдвиг смысла этой части строки исчез бы и ее смысл прояснился бы: "и в тучах - мерцанья осенних и медных тонов Тициана" (в тучах, то есть сквозь тучи, видны мерцанья осенних и медных тонов Тициана, сквозь тучи видны мерцанья солнца осенних и медных тонов).

...У Пастернака в стихотворении "Венеция" - своя Венеция, которая плывет в воде и бросается с набережной в воду девой-сиреной, у Волошина - своя Венеция, алая, перламутровая, парчовая, в ярко-пламенных осенних тонах, "с грустью увяданья", с отраженными в ней фресками Орканья, картинами Веронезе, Тинторетто, Тициана... А у фотохудожника Сергея Ястржембского - своя, сюрреалитическая, карнавальная Венеция, с лодкой на берегу и с домом в воде (с отраженным в воде облика дома), а у кремлевского фотохудожника Льва Мелихова - своя, не типичная Венеция - не с гондолами и лодками на каналах, а со снегом...

...В феврале 1903 года Макс Волошин познакомился с художницей Маргаритой Сабашниковой. И она стала его музой, а после трех лет их "духовно напряженного общения и интенсивной переписки" - стала и его женой (12 апреля 1906 г.). В своей первой книге "Стихотворения. 1900 - 1910" он посвятил ей целый раздел "Amori amara sacrum", в который вошли стихи, навеянные ею.

В 1904 году он был с нею в Париже. И после этого написал ей оттуда письмо в стихах, полное поэтических подробностей, которые передают красоту общения двух героев и красоту атмосферы этого общения на фоне декораций Парижа:

Я буду помнить жизнь вне рамок.

Поездки в лес на целый день.

Фонтенебло. И парк и замок.

Скамью. Фонтан. Каштанов тень...

Дорога в белом лунном свете...

Миганье радужных огней.

Я помню их, прогулки эти -

Я четко помню каждый день.

Она тоже прислала ему письмо в стихах, полное других поэтических подробностей:

Мне вспоминаются игрушки

Японские (люблю Восток!)...

Нам было радостно в Париже...

Глаза невольно закрываю

И вижу милый Monparnasse...

"Мне сейчас не хочется писать Вам, потому что, вкусив сладость писать письма стихами, скучно писать их прозой", - написал Волошин своей корреспондентке. И после этого вдохновился и написал и послал ей письмо любви в стихах из 17 частей(!), поэму "Письмо".

Вот я опять один в Париже

В кругу привычной старины...

Дальше Волошин вспоминает и воссоздает "промчавшиеся мгновения" своих встреч с Сабашниковой, милые его сердцу, и очаровательный образ этой девушки, от ее шляпки, плеч и платья до линии губ и цвета глаз, причем делает это с художественно-фотографической точностью и наблюдательностью и подыскивает и находит для этого очень свежие, незатасканные, незатертые слова и сравнения:

Всю цепь промчавшихся мгновений

Я мог бы снова воссоздать:

...И Вашу шляпку с васильками,

Покатость Ваших детских плеч,

И Вашу медленную речь,

И платье цвета Эвкалипта,

И ту же линию в губах,

Что у статуи Таиах,

Царицы древнего Египта,

И в глубине печальных глаз -

Осенний цвет листвы - топаз.

В другой части своего письма он зажигает огонь у себя в комнате и рассматривает письмо своей дамы сердца "при свете свеч", и при этом у него настолько обостряются все органы чувств, что он "глазами слышит" ее речь...

Письмо... От Вас? Едва-едва

В неясном свете вижу почерк -

Кривых каракуль смелый очерк.

Зажег огонь. При свете свеч

Глазами слышу Вашу речь.

И при этом он настолько сливается со своей героиней в одно целое, что начинает все слышать ее ушами и видеть ее глазами: "Я слышу Вашими ушами, // Я вижу Вашими глазами..." - говорит он ей.

Максимилиан Волошин был Мастером поэзии, и у этого Мастера была своя Маргарита - Маргарита Сабашникова.

Любовь к Сабашниковой сочетается у него с любовью к Парижу, который помог ему реализовать мечту о встрече со своей возлюбленной, и автор в своем письме воссоздает не только "мгновения" своих встреч с ней и не только ее образ, но и образ Парижа, с его парками, скульптурами, архитектурой, дворцами, с его природой, с его пейзажами, с его цветами в "каменных вазах", с его красотой:

И все мне снится день в Версале,

Тропинка в парке между туй,

Прозрачный холод синей дали,

Безмолвье мраморных статуй.

Фонтан и кони Аполлона.

Затишье парка Трианона,

Шероховатость старых плит. -

(Там мрамор сер и мхом покрыт).

Закат, как отблеск пышной славы

Давно отшедшей красоты,

И в вазах каменных цветы,

И глыбой стройно-величавой -

Дворец: пустынных окон ряд

И в стеклах пурпурный закат.

Такого Парижа и такой любви к Парижу нет в стихах ни у кого из поэтов, ни из русских, ни из зарубежных. И таких блистательно-гениальных стихов о Париже (я не говорю еще и о Киммерии, это само собой).

Я помню тоже утро в Halle'e,

Когда у Лувра на мосту

В рассветной дымке мы стояли.

Я помню рынка суету,

Собора слизистые стены...

Корзины пyрпурной клубники,

И океан живых цветов -

Гортензий, лилий, васильков,

И незабудок, и гвоздики,

И серебристо-сизый тон,

Обнявший нас со всех сторон.

Здесь поэт как бы осыпает цветами и свою невесту, с которой он стоит "у Лувра на мосту" в серебристо-сизой дымке, и Париж, - как бы берет на рынке все корзины с гортензиями, лилиями, васильками, незабудками, гвоздиками и возлагает их к ее ногам и к его вратам или к дверям собора.

Париж для Волошина - не только место встреч со своей избранницей, но и центр европейской культуры, где все приобретает особую ценность, в том числе и любовь, которая в мире высокого искусства тоже становится высоким искусством, которому нет цены.

Я буду помнить Лувра залы,

Картины, золото, паркет,

Статуи, тусклые зеркалы,

И шелест ног, и пыльный свет.

Главным поводом для писем Волошина к своей адресатке служит его любовь к ней и ее любовь к нему. Но он говорит с ней не только об этом, но и о других тонких и высоких материях, об искусстве, о художниках, о картинах Греза, Ватто, Буше, Шардена, Коро, Милле, Делакруа... И от письма к письму поднимает планку своих отношений с ней и планку своего мастерства поэта, достигая классического уровня.

...Не под влиянием ли Волошина поэт Александр Тимофеевский в ХХI веке написал поэму "Письма в Париж о сущности любви", которая печаталась в журнале "Дружба народов" и является одной из самых высоких вершин творчества этого поэта?

...Сабашникова казалась Волошину похожей на древнеегипетскую царицу Таиах, супругу фараона Аменхотепа Ш, который жил в ХV в. до нашей эры. Летом 1904 года он увидел в Париже копию скульптуры Таиах, оригинал которой хранится в Каире. Волошин потом приобрел в Берлине, по дороге в Париж, гипсовый слепок с нее, выкрашенный в золотой цвет, и поставил в своей мастерской, и он теперь хранится в Коктебеле, в Доме-музее Волошина.

"Таиах... Она похожа на Вас, - писал Волошин Сабашниковой 6 июня 1904 года. - Я подходил (к ней) близко, и... мне показалось, что губы ее шевелятся. Я ощутил (своими) губами холодный мрамор (ее губ) и глубокое потрясение...".

Я видела эту скульптуру по телевизору в телефильме о Волошине: у нее лицо - как золотая маска, прекрасная и ужасная, как все египетские маски, овал лица продолговатый, глаза продолговатые, даже слегка раскосые, в форме листьев ивы. Оператор наложил на ее лицо бумажный портрет Сабашниковой, который нарисовал Волошин, и эти лица во многом совпали по своим чертам, но не во всем. У Сабашниковой лицо проще, ему не хватает величественного, надменного выражения и мистической тайны, которые есть у ее двойницы. У Таиах - лик, а у Сабашниковой - лицо. Но Волошин, на то он был и художником, видел в лице Сабашниковой проступающий сквозь него лик...

У Волошина есть стихотворение "Таиах" - о Таиах-Сабашниковой, которая, судя по этому стихотворению, была (или со временем стала) такой же бесстрастной, холодной и индифирентной по отношению к нему, как скульптура из мрамора, как лунная царевна.

Тихо, грустно и безгневно

Ты взглянула. Надо ль слов?

Час настал. Прощай, царевна!

Я устал от лунных снов...

Я устал от лунной сказки,

Я устал не видеть дня.

Мне нужны земные ласки,

Пламя алого огня.

Я иду к разгулам будней,

К шумам буйных площадей,

К ярким полымям полудней,

К пестроте живых людей...

Не царевич я! Похожий

На него, я был иной...

Ты ведь знала: я - Прохожий,

Близкий всем, всему чужой...

Мы друг друга не забудем.

И, целуя дольний прах,

Отнесу я сказку людям

О царевне Таиах.

Волошин называет ее не царицей, а царевной, тезкой и как бы дочерью царицы Таиах.

Волошин создал из Сабашниковой художественный образ, далекий от прообраза, но чем-то похожий на него. И он был ему бесконечно дорог. Пока автор не понял, что ему не нужны две скульптуры, две статуи, хватит одной, и расстался с одной из них, с младшей.

Волошин возил свою Таиах-Сабашникову в Петербург, в "башню" Вячеслава Иванова, где по средам собирался весь "цвет" поэтического Петербурга.

Когда я читаю стихотворение Бальмонта:

Я на башню всходил, и дрожали ступени,

И дрожали ступени под ногой у меня... -

Мне кажется, что это Бальмонт всходит не на какую-нибудь "башню", а на "башню" Вячеслава Иванова, хотя ею могла быть и "башня" Волошина...

Сабашникова влюбилась в Вячеслава Иванова, а он в нее, и у них закрутился бурный роман, в который они бросились с головой. Волошин переживал это, но ни в чем не упрекал свою неверную половину, а сочувствовал ей и говорил, что она всегда может приехать к нему в Коктебель, если захочет.

В 1907 году брачный союз между Волошиным и Сабашниковой "разладился". Волошин остался с царицей Таиах. Но и царевна навсегда осталась с ним в его стихах. И он ввел их обеих в русскую культуру и обессмертил обеих, и Таиах I, и Таиах II, заурядную девушку, но превосходную музу, которую он поднял в своем искусстве до древнеегипетской царицы. Если бы не он, кто бы сейчас знал их обеих, этих Таиах?

...Зимой 1906/1907 года Макс Волошин познакомился в Петербурге с поэтессой и критикессой Аделаидой Герцык, у которой была дача в Крыму, в Судаке. Начиная с лета 1907 года, он часто бывал там у нее, гулял с ней по окрестностям между Судаком и Коктебелем, по мысу Меганом, по равнине, которая напоминала собой пустыню. И когда осенью 1908 года он приехал в Париж и ходил там "по садам Иль де-Франса", по "области французских королей с Парижем в центре", то он скучал по Аделаиде. И написал и посвятил ей стихи о том, что "взор (его) пленен садами Иль де-Франса, а "душа тоскует по пустыне", под которой он имел в виду ту самую равнину между Судаком и Коктебелем. Он играет в пасьянс, загадывает желания (сбудутся они или не сбудутся?), путает карты пасьянса, бродит парками Версаля, по которым бродит осень (и по которым он, между прочим, когда-то бродил с Сабашниковой), ему снятся герои средневековых легенд, рыцари, охраняющие в замке Монсальват Священную Чашу (Грааль) с кровью распятого Христа, и у него в душе возникают строки, возвышенные, как "Парсифаль" Вагнера:

Бродит осень парками Версаля,

Вся закатным заревом объята...

Мне же снятся рыцари Грааля

На скалaх суровых Монсальвата.

...Ах! В душе пустыня Меганома,

Зной, и камни, и сухие травы...

Я бы сказала, что Волошин был духовным "пилигримом". Ему из всех поэтов, как никому, подходит это слово - "пилигрим", вечный странник, "пустынник", "искатель связей между прошлым и будущим". В круг его "духовных интересов и увлечений" входили "буддизм, католичество, магия, масонство, оккультизм, теософия, Р. Штейнер", "новейшая французская литература и живопись". Главенствующую роль в его духовном формировании сыграла романско-средиземноморская культура.

...Волошин испытал на себе сильное влияние декадентов, влияние символистов, акмеистов, то есть разных литературных направлений и групп, печатался в журналах "Новый путь", "Весы", "Золотое руно", "Аполлон". Но Волошин был шире всех узких и даже и широких литературных рамок, не примыкал ни к каким группам. Был сам по себе. Его стихам были присущи философская глубина, отточенность формы и тонкий лиризм и эстетизм, и это подтверждают те стихи, которые я цитирую в своем эссе и вместо которых я могла бы и каждый читатель может взять и другие его стихи.

...В 1900-х годах Волошин поселился в Коктебеле, где его мать, которую он называл Пра, еще в 1893 году приобрела земельный участок. Волошин построил там (в 1903 году) по своему "индивидуальному проекту", по собственным чертежам большой дом, который стал украшением и символом Коктебеля и местом отдыха писателей. Они называли этот дом со всеми прилегающими к нему пейзажами, с морем, горами и скалами - "Киммерические Афины". Там бывали Валерий Брюсов, Константин Бальмонт, Андрей Белый, Алексей Николаевич Толстой, Максим Горький, Викентий Вересаев, Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Георгий Иванов, Вячеслав Иванов, Евгений Замятин, Владислав Ходасевич, Михаил Булгаков, Корней Чуковский, артисты, художники. Чтобы увидеться с ними, ему не надо было ехать в Москву или в Петербург, они сами приезжали и шли к нему, как Магометы к горе.

Он "превратил свой дом в бесплатную колонию для писателей, художников и ученых", в "подобие утопической Телемской обители из романа Рабле", в культурный центр, который не имел "никаких аналогий".

Волошин был "гением места", притягивающим к себе культурных людей.

В 1926 году Волошин написал стихотворение "Дом поэта", которое посвятил "всем гостям и друзьям Коктебеля". Поэт приглашает туда каждого из своих читателей:

Дверь отперта. Переступи порог.

Мой дом открыт...

................................................

Войди, мой гость, стряхни житейский прах

И плесень дум у моего порога.

Со дна веков тебя приветит строго

Огромный лик царицы Таиах...

...........................................

Мой кров - убог. И времена - суровы.

Но полки книг возносятся стеной.

Тут по ночам беседуют со мной

Историки, поэты, богословы...

Читатель переступает порог Дома поэта, входит в Дом. И видит, что это и правда - Дом поэта, мастерская, где чувствуется атмосфера поэзии, искусства, творчества и где живут в книгах и беседуют с Поэтом "историки поэты, богословы" и где, как в храме, находят для себя убежище "беглецы":

И красный вождь, и белый офицер -

Фанатики непримиримых вер -

Искали здесь, под кровлею поэта,

Убежища, защиты и совета.

Поэт же делал все, "чтоб братьям помешать себя губить, друг друга истреблять".

Но Дом поэта - это не только стены его мастерской, которая служит и гостиницей для гостей, и убежищем для "беглецов". Это и весь Коктебель, "земля могил, молитв и медитаций", земля, которая помнит эру неолита, в которой археологи и нумизматы находят и "скорлупу милетских тонких ваз", и "позвонки каких-то пришлых рас, чей облик стерт, а имя позабыто", и "сарматский меч" и "скифскую стрелу", и "ольвийский герб", и "татарский глет зеленовато-бусый", и венецианские украшения, "римские бляхи", и "эллинские монеты", и "пуговицу русского солдата", и это дороги, которые ведут "к холмам Гомеровой страны", и это "за окном расплавленное море", которое "горит парчой в лазоревом просторе", это и "полынный дух", и "треск цикад", это и акации, и айланты, и тамариски, это и "прибрежные скалы", похожие на "ассимитрично-строгие строфы" Алкеева стиха и на "рухнувший готический собор", а одна из скал - Кок-Кая - похожа на самого Волошина, является его каменным "подобьем...

"Дом Поэта" - это мини-поэма, которую Волошин построил по законам зодчества, это и есть Дом поэта, но такой, который Волошин построил не из досок, кирпича и камня, не из глины и песка, не из стекла, железа и бетона, а из других стройматериалов - из слов, и "кто никогда не бывал" в Коктебеле и не видел Дома поэта наяву, представляет его себе по стихам Волошина так, как если бы видел его наяву и не раз бывал там.

...Первая книга вышла у Максимилиана Волошина в 1910 году, в 33 года, и называлась она - "Стихотворения". Туда вошли его стихи 1900 - 1910 годов. Книга удивила всех своим малым объемом, в ней было всего 124 страницы. И это было не избранное поэта, а все, что он написал за десять лет, то есть наиболее законченное из того, что он написал. "Стихи давались" ему "легко", но его эстетическим кредо было: делать "в искусстве только то, что трудно". И он предъявлял к себе очень высокие требования и поэтому писал стихи "очень трудно" и писал их "очень мало", стараясь довести форму своих стихов до совершенства. Мастерству стиха он учился у виртуозов формы - у французских поэтов-"парнасцев" Теофиля Готье и Эредиа, которые добивались "скульптурной пластичности и живописности словесного образа". Волошин был "парнасцем на русской почве".

...Вторая книга стихов вышла у него - в 1916 году, и называлась "Anno mundi ardentis 1915" ("В год пылающего мира 1915"), тогда в русской поэзии было модно называть книги не по-русски (у Мандельштама была книга "Tristia", у Тинякова - "Navis nigra", у Брюсова - "Me eum esse", "Tertia Viglilia", "Urbi et Orbi", "Eтeфауос", у Анны Ахматовой - "Anno Domini"), это считалось признаком принадлежности автора к литературной элите, к мировой культуре. Во вторую книгу киммерийца-коктебельца вошли его стихи о мировой войне, о трагедии Европы, которая предстала у автора в "мистико-апокалипсических образах", "как темный бунтующий хаос, разорвавший покровы современного сознания", по характеристике академика Виктора Жирмунского.

...Третья книга стихов вышла у Волошина в 1918 году, и называлась "Иверни".

Выходила у него и книга статей "Лики творчества", в 1914 году (кстати, у Брюсова есть цикл стихов "Лики страсти"). А самая первая статья Волошина - о переводах Бальмонтом Гауптмана - появилась в журнале "Русская мысль" в 1900 году, она же была и самой первой его публикацией в периодике.

...Волошин был знатоком не только древнеегипетской и библейской, но и древнеэллинской мифологии. Любил "Эсхиловы и Фидиевы строфы", Алкеевый стих с его "ассимитрично-строгими строфами". Любил мифологических героев и очень хорошо чувствовал себя среди них, и с Зевсом и с Одиссеем, на которых и сам был похож, и с "Ундиной рек и Никсой водопадов", и с морскими сиренами, даже и с самыми опаснейшими из них, и не боялся ни "прожорливого Минотавра", ни Левиафана, "зверя зверей", ни "разгневанных Эрриний"... Они населяют его поэзию и очень хорошо чувствуют себя там, фавны бегают у него по полям, занимаются спортом в палестре для Олимпийских игр, "и фурии танцуют карманьолу".

Из поэтов своего времени (не говоря о нашем времени) Волошин был самым большим знатоком древних мифологий, и не зря он называл сам себя "заклинателем сфинксов и химер".

...Волошин пользуется в своих стихах традиционными, классическими рифмами, среди которых есть интересные, с моей точки зрения: "атом - анатом", "сфере - звери", "уралом - оралом", "кораллу - Уралу", "хоробры - обры". Авангардных рифм у Волошина нет (или почти нет?), хотя поэзия у него во многом авангардна - по формам, по ритмам, по языку, по образности, по смешению красок, стилей и жанров... Попадаются у него контурные внутренние рифмы, которые делают стихи изысканными и экстравагантными, как, например, рифма "мечети - мачты":

Евпаторийские мечети

И мачты пленных кораблей...

...Нет-нет да и опять уезжал Волошин из Коктебеля, из Крыма в Европу. Не сиделось ему на одном месте. В 1913 году он опять уехал в Париж. Мировую войну встретил в Швейцарии, в городке Дорнах, помогал там строителям строить храм, который представился ему Ноевым ковчегом. Весной 1917 года, незадолго до Февральской революции, Волошин вернулся в Крым и уже больше никогда не покидал его, никуда не эмигрировал, как Ахматова, ни от кого не спасался, все "волны гражданской войны и смены правительств" проходили над его головой, как он писал об этом в своей биографии 1925 года.

В годы революции и гражданской войны он соблюдал нейтралитет и по отношению к красным, и по отношению к белым, не примыкал ни к одной из борющихся между собой сторон, пытался примирить их. Укрывал тех и других в своем доме. За то, что прятал у себя венгерского революционера Бела Куна, советская власть сохранила его Дом в неприкосновенности и не раскулачила Волошина.

В 1924 году "с разрешения" (или под давлением?) наркомпроса Волошин сделал свой Дом в Коктебеле бесплатным Домом творчества для писателей, который и так всегда был бесплатной гостиницей и бесплатным домом творчества для всех.

В 1925 году Волошин составил свой новый сборник стихов "Неопалимая купина", но издать его так и не смог.

И вообще в последние годы жизни печатался он очень мало и очень редко. А с 1928 года не мог напечатать нигде ни одного стихотворения, ни одной строки. И до самого 1961 года его стихи нигде не печатались.

"В конце концов это хорошо, когда твое искусство не нужно, - с иронической горечью и с горькой иронией писал Волошин 16 ноября 1924, - тогда делаешь только необходимое". Он считал, что стихи поэта должны "при жизни быть не книгой, а тетрадкой" и должны переписываться его почитателями "тайно и украдкой", - "тайно и украдкой" они и переписывались его почитателями.

Александр Бенуа говорил: Максимилиана Волошина смогут оценить только "грядущие поколения", "когда его через полвека откроет какой-нибудь" любитель русской поэзии, он оценит "размах искренности" и "подлинные откровения" Волошина.

В 1929 году власти хотели отобрать у поэта его Дом. В результате у поэта от сильных нервных переживаний произошло кровоизлияние в мозг, то есть - инсульт, к которому добавились застарелый ревматизм и застарелая астма.

Максимилиан Волошин умер в Коктебеле 11 августа 1932 года.

Он завещал похоронить себя в Коктебеле, на горе с видом на Коктебельскую бухту. Там его и похоронили.

...Самые первые строки Максимилиана Волошина, которые потрясли меня, как когда-то вулкан потряс Коктебель, в результате чего там образовалась гора Карадаг, были его строки из стихотворения "Гражданская война" (1919) - о красных и белых, которые считают: "Кто не за нас - тот против нас", - и воюют между собой, и убивают друг друга, а он стоит на своей горе в Коктебеле и молится за тех и за других... Такой Святый Дух в человеческом облике, который любит и жалеет всех людей, потому что они не ведают, что творят:

А я стою один меж ними

В ревущем пламени и дыме

И всеми силами своими

Молюсь за тех и за других...

После этих строк Волошин стал близким для меня поэтом, стихи которого мне захотелось читать и знать. Я начала любить его за эти строки, а потом уже полюбила и за другие стихи.

...Мне близка человеческая позиция Волошина, для которого красные и белые были "все на одно лицо". То есть он не делил людей по политическому, по идеологическому принципу, а объединял их по человеческому принципу, по которому не значило, что если ты красный - то ты плохой, а если белый - то хороший, или наоборот, если ты красный - то ты хороший, а если ты белый - то плохой, потому что и среди красных, и среди белых были и плохие, и хорошие. И всех хороших Волошин любил и помогал им, а всех плохих не любил, независимо от того, какими они были по своим политическим, идеологическим убеждениям, красными или белыми.

Волошин говорил: "Дух партийности мне ненавистен"! Мне - тоже.

Вчера я смотрела по телеканалу "Домашний" фильм Чухрая "Сорок первый", 1956 года, с участием Олега Стриженова и Изольды Извицкой. До чего же симпатичен там образ белого офицера в исполнении Олега Стриженова, интеллигентного, образованного, благородного, доброго, и до чего же несимпатичен образ другого белого офицера, злого карателя, который расстреливает бедных жителей пустыни Каракум и приказывает своим солдатам сжечь их юрты... и до чего же мила там Марютка, когда она выступает не в роли бойца Красной Армии, то есть не в роли женщины-убийцы, которая считает (и ей уже не хватает для этого пальцев на руках и ногах), сколько белых она убила из своей винтовки, и гордится этим (как Анка-пулеметчица в фильме братьев Васильевых "Чапаев", которая строчит из пулемета и расстреливает отряд белых офицеров, которые идут на дивизию Чапаева психической атакой... "Кого она расстреливает? - вопрошал Владимир Солоухин в своей книге "При свете дня", - это же она расстреливает русскую интеллигенцию, русскую культуру и литературу - потенциальных Лермонтовых, Толстых, Денисов Давыдовых, Гумилевых...", а зрители, воспитанные в советском духе, восхищаются этим, как и он сам когда-то восхищался этим, как восхищалась этим в детстве и я, юная пионерка СССР, председатель совета дружины Рязанской школы-интерната № 1), не тогда мила Марютка, когда она убивает "врагов революции", а тогда, когда она ухаживает за больным белым офицером - Олегом Стриженовым - и любит его и забывает, что он ее политический противник, а когда вспоминает об этом и убивает его, сорок первого своего "врага", а потом плачет... она всей собой показывает, что преступно делить людей по политическому, по классовому принципу (как и по национальному)... и что преступны все политические системы, которые заставляют людей убивать друг друга, а тем более заставляют людей убивать тех, кого они любят. Я удивляюсь, как в советское время цензоры не зарубили фильм "Сорок первый" и не положили его "на полку" и пустили в прокат. Или они не поняли пафос и подтекст этого фильма? Или поняли, но сделали вид, что не поняли? Спасибо им за это. Были и в советское время не только хорошие режиссеры, но и хорошие цензоры.

Как сказал Монтень, все люди делятся на хороших и плохих, на умных и глупых, на талантливых и бездарных, и все главные противоречия и конфликты между ними, если разобраться, происходят только по этим причинам.

Я люблю Волошина не только за его художественное мастерство, за его талантливые стихи и картины, за его широкую и разностороннюю образованность, эрудированность, культурную развитость, но и за его антропософию.

...Когда в 1991 году Союз писателей раскололся на два антагонистических лагеря, на правых и левых, для меня это был удар не серпом по заднице, а удар по сердцу, от которого оно у меня до сих пор болит и ноет, потому что друзья у меня были (и есть) и среди правых, и среди левых, и в одном лагере, и в другом, и мне хотелось быть и с теми, и с теми, с лучшими из тех и с лучшими из этих, а не только с теми или только с этими, мне хотелось бросить между ними белый платок, и я тогда, как Волошин, молилась за тех и за других, чтобы они не воевали друг с другом, и металась душой между ними и горела между двух огней... И не знала, куда и к кому мне прибиться, как казак Григорий Мелехов. А многие не понимали, за кого я - за тех или за этих, и хотели, чтобы я точно сказала им: за кого я и с кем я. "С кем вы, мастера литературы?" - спросил когда-то Горький писателей страны Советов (или не Горький, а Луначарский?). Мастера литературы всегда и во все времена были с мастерами, и молодые таланты всегда тянулись к мастерам, а мастера тянулись к молодым талантам. И нет в литературе наших и ненаших, а есть мастера с подмастерьями - и есть немастера, есть таланты - и есть "полуталанты", как говорил Розанов, если не бездари в чистом виде.

Таким образом я оказалась как бы ни с кем, в одиночестве, и не с крайними правыми, и не с крайними левыми, и не с теми, и не с этими... Потому что они все воевали между собой и на практике подтверждали слова Вознесенского о том, что "Отечественная литература - отечественная война".

А потом прямая или кривая "моя дорога" "меня привела" не "в кабак", как моего земляка Есенина, а в "Нашу улицу", и я оказалась с "Нашей улицей", попала в стан Батьки Махно, анархистка такая.

Волошин говорил: "Я летаю на двух крыльях". Я - тоже.

...Волошин любил Москву. Он любил ее не трибунно, а интимно. Никто из поэтов не написал интимнее Волошина о том, как он любит Москву.

Лермонтов писал:

Москва, Москва!.. люблю тебя как сын,

Как русский, - сильно, пламенно и нежно!

Волошин любил ее тоже "сильно, пламенно и нежно", но не как сын свою мать, а как мужчина любит святое место женщины, которую он любит, ее "центр", если пользоваться термином Парщикова. Волошин и Россию любил не как мать, а как мужчина женщину, возвышенно и благоговейно. Он написал:

...склонясь над Русью,

Крещу ее - от лба до поясницы,

От правого до левого плеча

И, наклонясь, коленопреклоненно

Целую средоточье всех путей - Москву.

Я аж подпрыгнула, когда поняла, как Волошин любит Москву! Вот это да-а! - подумала я про себя, ошеломленно восхищаясь лирической дерзостью и откровенностью поэта.

(Вообще-то креститься положено от лба до живота, до пупка, а вернее - до солнечного сплетения, а не до поясницы, но поэт писал эти стихи в таком экстазном волнении, что перепутал живот со спиной, перед с задом.)

...Многие стихи Максимилиана Волошина, как и Осипа Мандельштама, и Николая Гумилева, и Марины Цветаевой, и Александра Тинякова, и Иосифа Бродского, и Евгения Рейна, я узнала и восприняла благодаря Юрию Кувалдину. Он великолепно, как никто из моих собратьев по перу, знает всех этих и других поэтов, которые входят в литературную элиту, причем знает наизусть, лучше всех литературоведов. В свое время, то есть в 60-е годы, будучи юным мальчиком, солдатом советской армии, он доставал через кого-то и собственноручно(!) перепечатывал на машинке их стихи, целые книги стихов, которые тогда считались запрещенными и за которые его тогда могли посадить в тюрьму, за решетку. И он постоянно читает их наизусть авторам "Нашей улицы", в том числе и мне, и в стенах редакции, и за ее стенами, на улице, когда мы идем куда-нибудь по литературным делам. И эти стихи сами собой западают мне в душу и запоминаются сами собой. Из стихотворений Волошина он не раз читал наизусть "Дом поэта"(1926), сложнейшее полифоническое сочинение, немалое по своему объему. И только благодаря Кувалдину я вобрала его в свою голову и в душу и оно звучит во мне - все, от начала до конца, и я чувствую и понимаю его, как, может быть, не смогла бы почувствовать и понять раньше:

Люби далекий парус корабля

И песню волн, шумящих на просторе.

Весь трепет жизни всех веков и рас

Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.

...В своем эссе "Московские мосты", в 13-й главе "Новоспасский мост" ("Наша улица" № 9-2006) Юрий Кувалдин думает о реальности, которая часто кажется нереальной, и о нереальности, которая часто кажется реальной, и о Слове, которое не исчезает, как исчезает все на свете:

"На Новоспасском мосту я думал о том, что реальность бесследно исчезает с лица земли, Слово остается. Реальность мне всегда представлялась нереальной. Мне казалось необходимым подать событие (рассказать или написать о нем) так, как я его видел, а это редко совпадало с (чьим-то) более объективным взглядом на происшедшее... Самое интересное: я сам проникаюсь искренней верой в истинность того, что увидел, и меня не на шутку удивляет, когда я слышу, что другим случившееся запомнилось иначе. Да и спустя время моя приукрашенная версия, то есть художественная версия событий сохраняет (для меня) свою реальность..."

И вот тут-то, в связи с этим, Кувалдин вспоминает Макса Волошина, которому "удалось одурачить, или, как теперь говорят, разыграть... скептический литературный Петербург", выдать нереальное за реальное, заставить всех поверить в реальное существование молодой поэтессы Черубины де Габриак, и влюбить в нее всех.

"Никто не подозревал, что никакой Черубины де Габриак нет, есть никому неизвестная талантливая поэтесса Е. К. Дмитриева", с которой он познакомился в марте 1908 года (и потом много лет состоял не в браке, но в "отношениях глубокой духовной близости") и "которая пишет стихи, а Волошин помогает ей мистифицировать поэтов Петербурга. В Черубину влюбился и Гумилев..." Когда Гумилев узнал, что Волошин всех разыграл, "возмущенный Гумилев вызвал (его) на дуэль", которая состоялась у Черной речки (как у Пушкина с Дантесом, с той разницей, что теперь это была дуэль между двумя Пушкиными нового времени и что в ней никто никого не убил?). "Макс рассказывал (потом): "Я выстрелил в воздух, но мне не повезло - я потерял в снегу одну галошу...".

Е. И. Дмитриева (соавтор Волошина, прообраз Черубины) продолжала (потом) писать хорошие стихи", сотрудничала с С. Я. Маршаком. "Незадолго до своей смерти С. Я. Маршак попросил меня, - вспоминает Кувалдин, - приехать к нему. Он говорил со мной о судьбе Е. И. Дмитриевой, рассказывал, что в двадцатые годы написал с Елизаветой Ивановной несколько пьес для детского театра - "Кошкин дом", "Козел", "Лентяй" и другие. Пьесы эти вышли с именами обоих авторов. Потом Е. И. Дмитриеву выслали в Ташкент, где она умерла в 1928 году". Имя ее выпало с титульных страниц и с обложек пьес и с афиш. "Самуила Яковлевича мучило, что судьба и творчество Е. И. Дмитриевой, бывшей Черубины де Габриак, неизвестны советским читателям. Он советовался со мной, что ему следует сделать, и я вставляю (в свое эссе) эти строки как двойной долг и перед С. Я. Маршаком, и перед Черубиной де Габриак, стихами которой увлекался в молодости".

Волошин посвятил Елизавете Дмитриевой стихи, которые написал в 1909 году, как бы от ее лица (от лица Черубины де Габриак):

К этим гулким морским берегам,

Осиянным холодною синью,

Я пришла по сожженным лугам,

И ступни мои пахнут полынью.

Запах мяты в моих волосах,

И движеньем измяты одежды;

Дикой мaсличной ветвью в цветах

Я прикрыла усталые вежды.

На ладонь опирая висок

И с тягучею дремой не споря,

Я внимаю, склонясь на песок,

Кликам ветра и голосу моря...

Гениальное стихотворение - по своей изобразительности, кинокартинности, по своим краскам и запахам и звукам, по своему "реквизиту" (масличная ветвь в цветах, трава мята в волосах), по образу героини и ее антуражу! Здесь Волошин как бы перевоплотился в свою героиню и переоделся в ее одежду и вошел в ее образ, как артист в фильме. И представил себе, что это не он, а она пришла к "морским берегам" "по сожженным лугам", и что это не его, а ее ступни "пахнут полынью", и что это не у него, а у нее в волосах "запах мяты", и что это не у него, а у нее в руках "дикая масличная ветвь в цветах", которой не он, а она прикрывает свои "усталые вежды", и что это не он, а она внимает "кликам ветра и голосу моря"... И превосходно сыграл ее роль, не хуже, чем Лариса Голубкина сыграла роль гусара в "Гусарской балладе". На кинофестивале в Каннах или на кинофестивале "Минотавр" в Сочи Волошин мог бы удостоиться главного приза за исполнение женской роли. Это я говорю кроме смеха, кроме шуток, потому что восхищаюсь не только его искусством поэта и художника, но и его искусством актера, без которого не может быть большого поэта и большого художника.

...Волошин был не только замечательным пейзажистом в своей поэзии, как и в своей живописи, но и замечательным портретистом.

Он нарисовал словами, с помощью художественных средств, много разных портретов - и образ Владимирской Богоматери, "над Русью вознесенный", и образ Стеньки Разина, и образы красных и белых, и образы своих друзей, своих собратьев по перу и своих любимых женщин. И теперь "смотрят в душу" читателям эти "строгие (и не строгие) портреты".

Свою первую жену Маргариту Сабашникову он сравнивал с египетской царицей Таиах и так и нарисовал ее в образе этой царицы. И еще он сравнивал ее с Джокондой и считал, что она лучше Джоконды. И так и написал:

Что так меня волнует в ней,

Как и в Джоконде, но сильней?

Создал он и свой собственный автопортрет, он есть во всех его стихах, и вот в этих двух самоироничных строчках:

Стоял лукавый Соблазнитель.

На нем хитон, на нем венок.

Ну да, это вылитый Волошин, в хитоне и с венком на голове. В других стихах он добавляет другие черты к своему автопортрету, когда говорит о себе: я - "предводитель Мойр и Муз", "я - странник и поэт, мечтатель и прохожий", "я - дитя огня и глины", "я - голос вопиющего в пустыне". И, наконец:

Я не изгой, а пасынок России.

Россия для него - не родная мать, а мачеха? Один такой "пасынок" писал о себе: "Я - не родной - приемный сын деревни, но я люблю ее, как любят мать". Волошин тоже любил Россию, как родную мать, хотя она была ему не родная мать (и у него был Эдипов комплекс по отношению к ней, как и у Александра Тинякова по отношению к своей мачехе).

Про один из своих рисунков Волошин сказал с самокритичной улыбкой: "Рисунок грубый, неискусный". Ни про один из его рисунков, ни про одну из его картин нельзя сказать такое. Потому что все они очень искусные и тонкие.

...Книга стихов Волошина, которую я сейчас читаю и о которой пишу, невелика, карманного формата - в ней всего 331 страница, а с примечаниями - 384. Но она такая вместительная, как свиток Маркиза де Сада - Золотухина в спектакле на Таганке. С виду свиток - небольшой, не больше журналов "Крокодил" и "Огонек", скрученных в трубочку, а когда Золотухин - Маркиз де Сад начинает разворачивать его, там в нем оказывается 30 метров текста. Вот и книга Волошина - такая, только со своим литературным содержимым. Я разворачиваю, разворачиваю этот символический "свиток" и читаю, читаю его, чтобы написать о творчестве Волошина, а никак охватить его не могу и никак не могу уписaть на своих страницах - в рамках эссе - все, что мне хотелось бы написать...

А бывают у "поэтов" и вообще у "писателей" такие книги - толстые-толстые, большие-большие, а ты начинаешь читать их, но смотришь - а там в них, внутри, ничего и нет, как будто они состоят из одних пустых листов без текста, как общие тетради в линеечку или в клеточку, и читать в этих книгах абсолютно нечего, и писать о них нечего, да и говорить о них не стоит.

..."У Волошина, - пишет Кувалдин в своих "Московских мостах", - есть гениальное стихотворение "Подмастерье"...

И Кувалдин цитирует это стихотворение целиком, а еще раньше, в своем рассказе "Куда кривая вывезет" ("Наша улица" № 4-2005) он цитировал отрывок из него:

...Ты будешь подмастерьем

Словесного святого ремесла,

Ты будешь кузнецом

Упорных слов,

Вкус, запах, цвет и меру выплавляя

Их скрытой сущности, -

Ты будешь

Ковалем и горнилом,

Чеканщиком монет, гранильщиком камней...

Это - программное стихотворение Волошина, в котором он высказывает свое кредо поэта. Он говорит, что для поэта, если он хочет стать Мастером, надо всего себя посвящать своему творчеству, надо уметь ограничивать себя во всем, в каких-то своих чисто человеческих потребностях, отказываться от простых удовольствий и радостей жизни, приносить все это в жертву искусству, сосредоточиваться на своем творчестве, стать Странником по пространствам своего внутреннего мира, "путником по вселенным", и в каждой вещи видеть ее божественную суть через Божественное Слово. "Тогда лишь ты станешь Мастером", - говорит он сам себе и тем своим коллегам, которые хотят стать мастерами.

...Когда я писала свое эссе о Волошине, Кувалдин написал мне в своей электронной записке:

"26.08.06 17:26

Дорогая Нина!

Возьми стихотворение Макса Волошина "Подмастерье" из моих "Московских мостов". Это стихотворение - манифест Кувалдина. Когда я его сорок лет назад прочитал, я понял, что такое писательство: это отречение от внешней жизни и развитие своего внутреннего мира, это сидение на одном месте с ручкой и бумагой, с книгой при свече! Все счастье мира, все вершины мысли, вся поэзия и философия - в тебе одном. Ты Бог и Царь, и путник по вселенным!

Юрий КУВАЛДИН".

Я ответила ему такой электронной запиской:

"26.08.06 19:43

Дорогой Юрий Кувалдин!

Я уже обратила внимание на стихотворение Волошина "Подмастерье" и в твоих "Московских мостах", и в книге Волошина, которую я читаю ("Избранные стихотворения", М., "Советская Россия", 1988).

А для меня главная радость жизни - тоже не в "радости переживания жизни", а в отречении от внешней жизни, в творчестве и в развитии своего внутреннего мира. Я вообще по натуре схимница и затворница, или, как ты когда-то правильно сказал: интровертка.

Нина КРАСНОВА - "подмастерье словесного святого ремесла".

...В своем письме к А. М. Петровой, прилагая к нему свои новые стихи, Волошин отмечает: "Обратите внимание на "Подмастерье"... я хотел... написать это прозой, но (из этого получились) вышли стихи. ...я вовсе не "переделывал" мою прозу в стихи: я просто ее продолжал обрабатывать и чеканить до тех пор, пока они не стали стихом (стихами) - вот и все".

С Волошиным часто такое бывало: он начинал писать прозой, а она превращалась у него в стихи, или он начинал писать стихами, а они превращались у него в прозу, в статью, в философский трактат.

О своем стихотворении "Подмастерье" Волошин говорит, что оно "дидактическое" и что он и задумывал его таковым. Он в этом стихотворении выступает как античный риторик, а речи античных риториков, по условиям жанра, и должны были содержать в себе некий дидактический элемент и дидактический тон.

Волошин был виртуоз формы, и не видел грани между стихами и прозой, как нет ее, допустим, между небом и землей, между небом и морем, когда они сливаются друг с другом на горизонте, или как нет ее в акварели, когда один цвет плавно переходит в другой. И если посмотреть на его стихи, то там найдешь все формы поэзии: и регулярный стих, и раешник, и белые стихи, и верлибры, и акцентные стихи, дольники, фразовики, и смесь того и другого и третьего, и стихи в форме народных плачей, заговоров, заклятий, и строгие по форме сонеты, и венки сонетов... И всеми формами он владел как Бог, недаром он говорил своим собратьям по перу и самому себе: станьте, как Боги, то есть станьте Творцами с большой буквы.

...В своем эссе "Певец тихого Дона Федор Крюков" ("Наша улица" № 2-2005) Юрий Кувалдин цитирует большой фрагмент поэмы Максимилиана Волошина о России периода революции 1917 года "Россия". В моей книге Волошина, которая есть в моей домашней библиотеке (М., "Советская Россия", 1988), этой поэмы нет:

"С философской глубиной этот период истории выразил в поэме "Россия" запрещенный коммунистами Максимилиан Волошин, чье собрание сочинений я подпольно готовил в начале 70-х годов, перепечатывая вещь за вещью на машинке, вместе с ныне покойным Володей Купченко:

В России революция была...

"Великое народное несчастье

Есть неумеренность во власти: мы

Ни в чем не знаем меры да средины,

Все по краям да пропастям блуждаем..."

Мы углубили рознь противоречий

За двести лет, что прожили с Петра:

При добродушье русского народа,

При сказочном терпенье мужика -

Никто не делал более кровавой

И страшной революции, чем мы...

И в мире нет истории страшней,

Безумней, чем история России..."

Не удивительно, что Волошин был запрещен коммунистами. И если бы не перестройка и не реформы в России, он был бы запрещен и до сих пор, как и Крюков, и Гумилев, и Цветаева, и Солженицын, и другие запрещенные в советское время поэты, писатели.

Волошин единственный из всех поэтов, еще в 20-е годы, нашел самые точные определения русской революции и русской истории, "кровавей", "страшней" и "безумней" которой не было и нет во всем мире, и отлил из слов четкую формулу с определениями нашей революции и нашей истории. За такие стихи коммунисты должны были бы поставить его к стенке и убить. Они, собственно говоря, и убили его, но не в прямом, а в переносном смысле, изъяв его книги из библиотек и не печатая его до 60-х годов, а если печатая, то не целиком, чтобы никто не знал его творчества, чтобы никто не знал, что это за поэт.

В 1971 году я, когда работала на Московском хлебозаводе № 6 по лимиту, пекарем-выборщиком (а до этого после школы три года проработала литсотрудником в Рязанской районной газете "Ленинский путь") купила в Москве, в магазине "Педагогическая книга" хрестоматию "Русская литература ХХ века, дооктябрьский период" (М., "Просвещение", 1971). И основательно изучила ее всю от корки до корки, 640 страниц. Там есть все главные поэты и писатели дооктябрьского периода: и И. Бунин, и Д. Мережковский, и К. Бальмонт, и В. Брюсов, и Вл. Соловьев, и З. Гиппиус, и Ф. Соллогуб, и А. Белый, и И. Анненский, и Н. Гумилев, и С. Городецкий, и М. Кузмин, и А. Ахматова, и О. Мандельштам, и А. Блок, и А. Крученых, и В. Хлебников, и Вас. Каменский, и В. Маяковский, и И. Северянин, и Саша Черный, и С. Есенин, и пролетарские поэты - и Д. Бедный, и Скиталец, и Г. Кржижановский (автор песни "Варшавянка"), и Л. Радин (автор песни "Смело, товарищи, в ногу..."), и Ф. Шкулев (автор песни "Мы кузнецы..."), а из прозаиков - М. Горький, С. Серафимович, А. Луначарский, Г. Плеханов, А. Куприн, Л. Андреев, А. Н. Толстой, В. Вересаев... и есть страницы их произведений... Но там нет М. Волошина, М. Цветаевой, и Ф. Крюкова, и А. Тинякова, и поэтов-прозаиков из эмигрантов - В. Ходасевича, Г. Иванова, Е. Замятина... Что не удивительно.

В Литинституте, где я училась с 1972 по 1977 год, Волошина в программе пяти курсов и в экзаменационных билетах не было. Волошина, как и других поэтов и прозаиков, "опасных" для советской системы, знали в советское время периода развитого социализма только диссиденты и такие рискованные люди, как Кувалдин, которые могли из-под земли доставать и читать, да еще и перепечатывать на машинке(!) и распространять запрещенную литературу, которую другие не могли достать даже из-под земли, а если бы и достали, то побоялись бы распространять ее, да и просто не взяли бы на себя труд отпечатывать все это на машинке (это же титанический труд!).

Благодаря таким людям, как Кувалдин, и подобным ему (а подобных ему лично я в своей жизни и не встречала, потому в советское время и не читала, за исключением некоторых вещей, запрещенную литературу, которую еще в советское время должна была бы прочитать), Волошин и пришел и вернулся к нам с того света, в период перестройки и реформ, как и все запрещенные при советской власти поэты, писатели.

...Главной задачей поэта, художника, творца и своей главной задачей Максимилиан Волошин считал - запечатлевать "лики (образы) земли", "лики творчества", лики людей и животных, лики самого себя, фрагментарные лики вселенной, из которых складывается картина мира, картина бытия, картина существующих и существовавших цивилизаций и культур, что он и делал и в своей поэзии, и в своей живописи. Причем поэзия у него переходила в живопись, а живопись в поэзию, и не было у него резкой грани между этими видами искусства. Как не было у него резкой грани между прозой и стихами. Стихи с рифмами и регулярными ломоносовскими метрами и ритмами у него плавно переходили в прозу, в белые стихи без рифм, в дольники и фразовики с перебивами и изломами ритма, с нарушениями классически правильных ямбов, хореев, анапестов, дактилей, амфибрахиев, и в свободные стихи - верлибры, без рифм и без регулярных метров, а верлибры переходили в дольники и фразовики, в белые стихи и в классические стихи с рифмами и регулярными метрами, в сонеты со строгими формами и даже в венки сонетов. В его живописи было и есть много поэзии, а в поэзии - много живописи. И одно дополняло и дополняет другое.

Недавно по телеканалу "Культура" шел большой фильм о Волошине, две серии. Там за кадром звучали его стихи и сочетались с его картинами-акварелями в кадре, с пейзажами Коктебеля, а картины-акварели сочетались с живыми киновидами Коктебеля, с движущимися прозрачными волнами воды, с солнечными переливами и сверканиями воды, с ее рассыпающимися брызгами, с темно-коричневыми и светло-коричневыми камешками под водой и светло-зелеными и темно-зелеными водорослями, с игрой цвета и света, с вертикальными остроугольными, или, по Волошину, "зубчатыми" утесами и скалами на побережье залива, с горизонтальным морем, и одно дополняло другое, и одно рядом (вместе) с другим обретало какую-то особую, высшую гармонию и какой-то особый, высший смысл и особую силу воздействия на зрителя.

...Волошин писал не только стихи, но и картины, в основном акварелью, в основном пейзажи Коктебеля. Он писал акварелью и свои стихи:

Как мне близок и понятен

Этот мир - зеленый, синий,

Мир живых, прозрачных пятен

И упругих, гибких линий.

Мир стряхнул покров туманов,

Четкий воздух свеж и чист.

На больших стволах каштанов

Ярко вспыхнул бледный лист...

И сквозь дымчатые щели

Потускневшего окна

Бледно пишет акварели

Эта бледная весна.

1901 или 1902

Все это стихотворение поэт написал зеленой и синей акварелью, упругими, гибкими линиями кисти, бледными красками с прозрачными пятнами, на фоне которых "ярко вспыхнул бледный лист", он вспыхнул от лучей солнца, которые зажгли его и заставили светиться зеленым светом с витражной подсветкой желто-золотых лучей, когда мир стряхнул с себя и с пейзажа "покров тумана". Этот пейзаж поэт увидел "сквозь дымчатые щели потускневшего окна" и написал словами и таким образом дал увидеть его и читателям. Этот пейзаж написала для него весна, а поэт перенес его на полотно своего стихотворения. И вставил в раму окна. Получилось произведение искусства, маленький шедеврик в стиле импрессионизма Клода Моне. Причем в двух строфах - в первой и в последней - автор использовал женские рифмы, а во второй и третьей (которую я не процитировала) - чередование женских и мужских рифм, и таким образом отошел от строгого классического канона в технике стиха и передал в своем произведении не только свободную игру света и цвета, но и рифм, то есть игру звуков.

Картины у Волошина, как и это стихотворение, не были перегружены деталями и реалистическими подробностями. Они были лаконичны, с минимальным количеством объектов изображения, с четкими контурами и линиями предметов, очертаний гор, холмов, пустынь, каштанов, айлантов, тамарисков, акаций, олеандров, и с мягкими расплывчатыми фонами и окрасками плоскостей. Было в них что-то романтичное и фантастичное, как бы неземное, что-то такое антиреальное. И что-то общее с картинами Николая Рериха, и в самой манере письма художника, и в его взгляде на мир, как бы из космоса, сквозь тысячи световых лет или сквозь толщи веков и сквозь культурные слои разных эпох, начиная с мезозойской эры и юрского периода.

Есть в искусстве Волошина и что-то общее и с живописью французских импрессионистов, влияние которых он испытал на себе, и есть у него что-то общее с живописью художника Александра Трифонова, нонконформиста, фигуративного эспрессиониста, лидера русского авангарда Третьего тысячелетия, - не в манере письма, а во влиянии искусства французских импрессионистов на них обоих, и в культурологической основе творчества двух художников, в их обращении к древнеегипетской и библейской мифологии для изображения мира нового времени, где перед нами - люди с львиными, песьими, шакальими и птичьими головами, и Анубисы, и Тоты, и цари и фараоны с коронами на головах, и пустыня Моисея, плоскость неправильных форм - сцена жизни без людей или с людьми без лиц, и скалы сложных кубических форм из нагромождений каменных пород разной величины, и горы комбинированных геометрических форм, с остротреугольными вершинами, и горизонты с прямыми и кривыми ломаными линиями, и Христы с крестами на плечах, и зодиакальные рыбы и быки, и литературные чайки и вороны, которые ведут свою родословную с доисторических времен...

...Кроме акварелей у Волошина было более пятисот рисунков карандашом, чернилами и тушью: портреты родственников и знакомых, собратьев по перу, Брюсова, Бальмонта, своей первой жены Маргариты Сабашниковой, своей матери Елены Оттобальдовны Кириенко-Волошиной, своей последней жены Марии Степановны Волошиной, своих любимых женщин, жанровые сценки, пейзажи Парижа, Коктебеля и предместий, натюрморты, декоративные наброски.

Волошин - мастер акварели и мастер рисунка. Он - мастер формы, как в поэзии, так и в живописи и в рисунках пером и карандашом.

Есть у Волошина и автопортреты. На одном из них - карандашном - он похож на античного Зевса, с густой курчавой бородой, с густыми курчавыми волосами, с лицом как бы обрамленными крутыми волнами моря, кучевыми облаками, клубами дыма и пышной растительностью земли, и с ободком в волосах, на голове, как с диадемой, и с крепкой шеей на плечах, которая выдержит на себе все тяжести пространств и все стихии. Волошин - Зевс своего мира поэзии и искусства. ...А еще он похож здесь на Одиссея и на Синдбада-Морехода и на Бога четырех стихий.

...Волошин знал астрологию, гороскопы и верил в них и в "извечные тайны, начертанные на небе". Он знал, что в мире существуют четыре главные стихии: Воды, Огня, Земли и Воздуха, и что человек подвержен всем этим четырем стихиям и зависит от них и может управлять ими... но он не должен ими "играть на бирже", и предостерегал людей от этого.

Волошин знал кабалистику и ее символы - гексаграмму и пентаграмму, магию чисел. Видел "несовместимость двух начал" в мире и в человеке, и поэтому повесил у себя на стене "знак Рыбы" (с раздвоенным хвостом). Он видел скрытую суть вещей и предметов и писал: "И что-то дьявольское есть в (нас)... окружающих предметах... Есть злая власть в душе предметов".

Он обладал "силой магии", как граф Калиостро и Нострадамус. Мог взглядом зажигать огонь. Маргарита Сабашникова вспоминала, как он один раз стоял у стены, напротив окна и смотрел на "алый занавес окна", и медитативным усилием направлял на него луч своего взгляда, и от этого луча, от этого взгляда начал дымиться и загорелся занавес, в результате медитативного "осуществленного усилия" Волошина.

Он мог читать зашифрованные письмена, пытался понять в них "значенье каждой буквы":

Как в этих сложных письменах

Понять значенье каждой буквы?

У него был дар ясновидящего, дар прорицателя, пророка, который мог гадать по ладоням, "читать судьбу человека по линиям вещих ладоней", "поднимать из недр своего молчанья Слово" и предсказывать судьбу не только человека, а народа и страны.

Себе свою судьбу он предсказал так: "темен жребий русского поэта". И велел себе: "будь один против всех... остерегайся друзей... только противник в борьбе может быть истинным другом".

России он предсказывал ее судьбу так: "повоскресают из гробов... Мазепы, Разины и Пугачевы", начнется "братоубийственная война", над Россией висит Дамоклов меч, "им сын заколет мать, им дочь убьет отца". Россия превратится "в быка, везущего Европу по Босфору", Россия умрет и должна умереть и истлеть, чтобы царством духа расцвести!

Так семя, дабы прорасти,

Должно истлеть...

Истлей, Россия,

И царством духа расцвети!

Свою судьбу он не отделял от судьбы России. И говорил ей: "И я умру. Но я умру с Тобой" и воскресну вместе с Тобой из гроба, как Лазарь.

Предсказывал он и судьбу народа, вчерашнего раба:

Вчерашний раб, усталый от свободы,

Возропщет, требуя цепей.

...У меня по спине пробегает мистическая дрожь, когда я читаю это. Все, что он предсказывал, сбылось и сбывается.

О Боге он говорил себе и каждому, кто искал Бога:

Твой Бог в тебе,

И не ищи другого

Ни в небесах, ни на земле.

И еще он говорил: "Бог есть любовь". "Ее источник - Ты", Ты и есть Бог.

Спасение мира он видел не в "ничего не улучшающих (по Элиоту) революциях", не в пересоздании мира, а в усовершенствовании самих себя.

...Волошин знал египетские, античные, и библейские мифы, как маленький ребенок знает русские народные сказки "Теремок" и "Колобок" и "Царевна-лягушка". Он говорил, что эти мифы не устаревают, что все они современны для любой эпохи, в каждом из них читатели могут найти современные аналогии, какое-то ценное зерно, которое хранится там веками и может прорасти в душе нового человека.

Современны и стихи самого Волошина, все его мысли, настроения, чувства, переживания, связанные с жизнью, с творчеством, с любовью, с духовными поисками своих путей, с судьбой России, все его взгляды на человека в мире и во вселенной, на устройство мира и общества, на природу человека, на его прошлое, настоящее и будущее.

Самым фундаментальным, самым главным трудом Максимилиана Волошина, до сих пор не оцененным по достоинству, как и все творчество поэта, является его поэма-эпопея "Путями Каина". Она состоит из пятнадцати частей, каждая из которых имеет свое название: "Мятеж", "Огонь", "Магия", "Кулак", "Меч", "Порох", "Пар", "Машина", "Бунтовщик", "Война", "Космос", "Таноб", "Государство", Левиафан", "Суд". Поэму эту Волошин написал в основном в 1922 - 1923 годах, а одну часть - "Таноб" - в 1929 году, в Коктебеле, а последние части - "Левиафан" и "Суд" - начал писать еще 1914 году, в Париже, а доработал в 1924 году.

Поэма эта настолько грандиозна и гениальна по своему замыслу и по художественному воплощению замысла, по своим художественным качествам, и при этом настолько современна и настолько злободневна, и для всего мира, и для России, даже и сейчас, в ХХI веке, что диву даешься, почему ее до сих пор не проходят в средних и высших учебных заведениях, не включают в образовательные программы. Ее должен бы знать каждый школьник и каждый студент, каждый гражданин нашей страны и каждый гражданин мира, чтобы получить нужное интеллектуальное, художественное и нравственное воспитание и развитие, нужный взгляд на очень серьезные проблемы и нужную установку на свою роль в обществе, на свое функционирование в системе государства. Но с другой стороны - это такая обличительная поэма, обличающая сильных мира сего, которые правят этим миром и превращают людей в рабов, в животных, в уголовных преступников, что правящему классу, иерархам высших ступеней власти, лучше держать эту поэму в глубоком подвале, в тюрьме Бастилии, за семью печатями, в железном кованом сундуке или в отлитом из сверхпрочных материалов сейфе, под замком, чтобы никто ее не видел и не читал. Потому что она для них - страшнее бомбы террориста. И не удивительно, что она в советское время считалась запрещенной.

Вот я беру и читаю на вскидку строки из части "Государство".

О парламентском вожде и о такой высокой сфере деятельности, как политика:

...парламентским вождем

Является всегда наинаглейший

...из всех.

Политика есть дело грязное...

Но избиратели доселе верят,

В возможность из трех сотен негодяев

Построить честное правительство в стране.

А вот - о двух классах в государстве, которые всегда находятся вне закона:

В нормальном государстве вне закона

Находятся два класса:

Уголовный

И правящий.

(Между которыми автор проводит знак равенства. - Н. К.)

Во время революций

Они меняются местами.

В чем

По существу нет разницы.

Но каждый,

Дорвавшийся до власти, сознает

Себя державной осью государства

И злоупотребляет правом грабежа,

Насилий, пропаганды и расстрела...

За такие рассуждения о вожде государства и о государстве и о тех, кто стоит у руля, большевики и коммунисты, главные представители советской власти, должны были бы казнить Волошина "без суда и следствия, именем революции". А если бы он написал эту поэму сейчас, его должны были бы казнить главные современные представители "уголовного... правящего класса", которые находятся вне закона.

Лейтмотив поэмы состоит в том, что человечество идет путями Каина, "человека - опаснейшего и злейшего зверя из зверей", первопреступника, убийцы своего брата, то есть оно идет путями мятежа против Бога, против его миропорядка, путями, которые ведут "вселенную" к Апокалипсису, к распаду, "обратно в древний хаос". И где каждый человек (помимо своей воли) сам себя будет судить Страшным судом и сам на себя обрушит кару небесную, подорвав устои вселенной, которая и рухнет на него, и он полетит в тартарары и перестанет быть. Пути Каина - это пути гибели человечества, трагедия материальной культуры.

...Как ученик волшебника, призвавший

Стихийных демонов,

Не мог замкнуть разверстых ими хлябей

И был затоплен с домом и селеньем -

Так человек не в силах удержать

Неистовства машины: рычаги

Сгибают локти, вертятся колеса,

Скользят ремни, пылают недра фабрик,

И, содрогаясь в непрерывной спазме,

Стальные чрева мечут, как икру,

Однообразные ненужные предметы

(Воротнички, автомобили,

Граммофоны) -

Мильонами мильонов, - затопляя

Селенья, области и страны -

Целый мир,

Творя империи,

Захватывая рынки, -

И нет возможности

Остановить их ярость,

Ни обуздать разнузданных рабов...

Машина - победила человека:

Был нужен раб, чтоб вытирать ей пот,

Чтоб умащать промежности елеем,

Кормить углем и принимать помет.

И стали ей тогда необходимы:

Кишащий сгусток мускулов и воль,

Воспитанных в голодной дисциплине,

И жадный хам, продешевивший дух

За радости комфорта и мещанства...

Машина научила человека

Пристойно мыслить, здраво рассуждать.

Она ему наглядно доказала,

Что Духа нет, а есть лишь вещество,

Что человек - такая же машина,

Что звездный космос только механизм

Для производства времени, что мысль

Простой продукт пищеваренья мозга,

Что бытие определяет дух,

Что гений - вырожденье, что культура -

Увеличение числа потребностей,

Что идеал -

Благополучие и сытость,

Что есть единый мировой желудок

И нет иных богов, кроме него.

...Первой женой Максимилиана Волошина была Маргарита Сабашникова, она была первой, но не последней, а последней его женой была Мария Степановна Волошина. Она не была похожа на древнеегипетскую царицу Таиах и не была похожа на звезду экрана. Я, правда, не видела Марию Степановну молодой (может быть, молодой она и была красавицей), я видела ее только старой, на фотографиях в журнале "Наша улица", которые прислал Юрию Кувалдину в редакцию Владимир Купченко. Там она не была похожа на красавицу и была похожа на деревенскую бабку, в шерстяном или пуховом платке, повязанном на деревенский манер, в простой шубе, не лисьей и не норковой, и совсем не такой, какие рекламируются по телевизору в магазине "Снежная королева", и в грубых войлочных ботинках со шнурками, и в дешевых, немодных круглых очках с толстой черной роговой оправой, и с очень грубыми чертами лица, и с глубокими морщинами на всей его площади, и даже с усами над верхней губой, то есть похожей еще и на деревенского деда, переодетого в бабку. Но, как говорит Кувалдин, внешность людей не обсуждается (какие они есть от природы - такие и есть). Мария Степановна, по его словам, конечно, не выглядела ни красавицей, ни интеллектуалкой, и многие элитарные коллеги Волошина задавались вопросом: почему он выбрал себе в жены такую как бы не совсем подходящую и как бы совсем не подходящую для него женщину? Неужели не мог найти никого получше? Он-то, такой аристократ, такой эстет и такой любитель и любимец женщин? Но зато она была верной подругой великого поэта Максимилиана Волошина, его сподвижницей и соратницей, и страстной почитательницей и знатоком всего его творчества, а кроме того (хотя она даже и характером своим, крутым и трудным, а не только внешностью, не была похожа и на ангела с прозрачными крылышками, а не только на царицу Таиах) - она была его ангелом-хранителем, хранительницей очага Дома поэта, хорошей домохозяйкой и нянькой и служанкой, крепкой (телом и духом) и работящей и выносливой, которая и требовалась ему для жизни, да еще на склоне лет, когда у него появился букет болезней и не было никаких радужных перспектив впереди. И что самое главное - она была хранительницей его архива, которая не дала пропасть этому архиву, всем опубликованным и всем неопубликованным стихам и поэмам Волошина, его богатейшей библиотеке, и всем его картинам, и самому Дому-музею Волошина со всей его атмосферой и со всеми его реликвиями и раритетами, и со статуей древнеегипетской царицы Таиах, и передала все это потомкам в целости и сохранности... Хвала ей! И благодарность потомков!

Умерла Мария Степановна Волошина в 1976 году, через 44 года после Волошина, выполнила свою миссию на земле, как выполнил свою миссию и "странник по вселенным", "киммерийский затворник", который предсказывал себе: "И я умру в степях", - и который превратился не в прах, а в Дух Киммерии, в высокий символ Коктебеля, в "свет потухших солнц".

Литературный альманах Юрия Кувалдина "Золотая птица", Издательство "Книжный сад", Москва, 2009, 52 авторских листа, 832 стр., переплет 7цб, оформление художника Александра Трифонова, тираж 1.000 экз., стр. 688.