Юрий Кувалдин
ДВА “Н”
К раздвоению русских смыслов,
или “Пиковая дама” Петра Фоменко
Что за фрукт такой Германн, с двумя “н”? Или немножко немца есть в каждом из нас? Или поверить цветаевской формуле о безмерной любви Германии и России? Раздвоенная на ГДР и ФРГ (тоже своеобразная шизофрения) Германия слилась в один объект, как двоящаяся луна вдруг, когда очки наденешь, сходится в одну.
Но одна ли луна на небе? Теперь в слове “Германия” я лично буду писать два “н” - Германния, как упрямые эстонцы в двух местах удвоились в написании своей столицы: Таллинн. Хорошо: “нн”! А ударение в немецком инженере на “ман”! ГермАнн! Анн!
Если я вам скажу: “Арбат”, вы мне не поверите, что это Арбат, поскольку смысл слова Арбат был в синем троллейбусе, в который я мог сесть на ходу, а теперь смысл из этого названия ушел и слово лопнуло, и лежит на странной сиреневатой брусчатке использованной резинкой. Вот что такое нынешний Арбат - использованная резин-нка. Хочется лепить везде два “н”!
В театре Вахтангова до сих пор над сценой висит герб Советского Союза.
Смысл, как в песочных часах, утек, страна утекла, а символ ее красуется: земной шар в колосьях с серпом и молотом. А чего удивляться, коли живу в русской стороне, то есть в стране шизофрении. Под знаменем марксизма-ленинизма вперед к победе капитализма! Читайте и выписывайте газету “Комсомольская правда”! Посетите театр имени Ленинского комсомола! Не забывайте о коммунистическом журнале Вадима Кожевникова “Знамя”! И так далее. Все это существует ныне. Марк Захаров работает на всесоюзный ленинский коммунистический союз молодежи. Хорошо! У него все строем пляшут и поют, как комсомольцы. Тень Кочетова витает над “Октябрем”. Косолапов с Карповым дорабатывают до партийной ручки “Новый мир”. Секретарь обкома работает президентом. Солженицын обустраивает СССР...
Итак, сцена была без занавеса, герб СССР - на месте, на авансцене - игроки за ломберным столом; на заднем плане - огромная круглая площадка, затянутая зеленым сукном; в центре круга - графиня в кресле. Графиня, как и подобает, раздвоена на собственно графиню (со звездочками, как, напомню, в каноническом тексте), можно назвать ее и Анной Федотовной, что тоже не будет противоречить давно известному до банальности тексту, и на Людмилу Максакову, о которой в каноническом банальном тексте не сказано ни слова, но тем не менее в данном случае Максакова переигрывала графиню, переигрывала, то есть интеллектуально превосходила литературную основу тем, что раздваивалась на себя и не себя. Так это я сам допишусь до раздвоения, но делать нечего: путь русского писателя - в сумасшедший дом.
Русское, слишком русское почувствовала Максакова, в некоторых местах даже не раздваивалась, а растраивалась и расчетверялась: три девицы бормотали ее голосом и сливались с нею, а потом она превращалась в скамеечку, подайте скамеечку, подавали, а она ее ножками шарк, скамеечку эту, и уже в третий, в восьмой раз - скамеечку, скамейкой, о скамейке... Пауза.
Вдруг слышится в тишине подземный гул, нарастает, дрожат стены, герб и декорации. Я догадываюсь, что это метро. Построили театр над тоннелем метро, не рассчитали глубину залегания и шум проезжающих поездов слышен в зале. Знаете, сидишь так на плюшевом стуле в ложе, смотришь на Людмилу Максакову, превратившуюся в скамеечку на бутафорском мосту и шаркающую ногами, иллюстрирующую текст о шарканье, эдак - шарк, шарк, и еще сильнее (сама вцепилась руками в поручни моста) шарк, шарк, чтобы земля из-под подошв в зрительный зал полетела, шарк, шарк, и вспоминаешь Фидельку из “Записок сумасшедшего”. Вот вам, любопытные, смотрите, как я скамеечкой с ногами шаркаю, шарк, шарк! А потом с моста бегом в зеркало, кувырок в зеркало, или зеркало кувыркается с графиней, или графиня исчезает в Зазеркалье, в рост человека овальное (яйцо) зеркало, без зеркала, одна рама, как и нужно в театре у русских, Максакова-графиня-девица шарк в “зергило”, как произносят в народе, именно в “зергило”... и в метро!
Услышав гул зрительного зала, я вышел из “звездочки” (вопрос для “Поля идиотизма”: какую станцию - разрешите передать привет Иисусу Христу? - коренные москвичи называют “звездочкой”?), и вступил на обессмысленную улицу, которую когда-то воспевал несовременный современник под гитару, мол, ты моя религия. Глядя на нынешний бедлам, хочется откреститься:”Свят, свят, свят!”. И Максакова открещивается от дебилизации Арбата: “М-ня!”. Лежит мертвая на ломберном столе жизни и время от времени резко бросает Арбату: “М-ня!”.
Капитализм - есть советская власть плюс дебилизация всей страны! С американской попсой, с интеллектом, как у нас говорили во дворе, на уровне табуретки. Сверхзадача американизации - понижение русской культуры до этого - табуретки - уровня. И тому, кто сработает ниже табуретки - премию “Оскар”, всемирно-исторический символ пошлости, а если сказать грубо - быдловатости. В страхе бежит от “Оскара” графиня-Максакова-девица в яйцо-зеркало, нырь в яйцо! В первооснову, с этого света, от американского примитивизма, подалее от приматов - в зергило ! Как там пел Мандельштам? - “вернись в смесительное лоно, откуда Лия ты пришла”?
Мимо меня промчалась с черным длинным шлейфом плаща Юлия Рутберг, она же дочь Ильи, она же Германн, она же одно из “н” этого Германна, резкая, пружинистая, инфернальная, каковой и подобает быть тайной недоброжелательности. А за нею, или с нею, или в ней второе “н” в исполнении Князева со знаковым именем - Евгений. Не различу. Кого я вижу - Юлию или Евгения, или Воланда в грозовой туче над Москвой? Несется-несутся-летят с безумными взорами и с маниакальными вооклицаниями-повторами:”Тройка, семерка, туз!”.
Конечно, тут же посыпались в зрительный зал американские, немецкие, русские пестрые бумажки. Второй Евгений, Карельских, он же Чекалинский, он же Старый гусар, он же Сен-Жермен, он же англичанин, останавливался после каждой прокидки с тем, чтобы убедиться - не Максакова-графиня-дама ли выпала каждому арбатскому встречному поперечному, чтобы этот - ниже уровня табуретки - непременно остался в проигрыше!
Машинист сцены включил поворотный круг, как будто собирался повернуть Землю, чтобы с нее отвалился тоталитарный герб, бросивший зловещую тень серпа и молота на наши рощи, поля, леса и реки, включил круг - и завертелся мерзко-попсовый Арбат, как черт на сковородке, поперла из всех щелей нечисть, заржали лошади, менты высыпали обирать торговцев, на каждом углу пьяные подростки, нищие, краснопиджачные рекламные агенты туристических компаний, гомункулы в джинсах, с наколками на груди, спине и руках, с крестами на шее. Семейка фотографируется на фоне американского бара, где какой-то небритый плюгавый мужичок вопит под гармошку на всю ивановскую, то есть - арбатскую: “Сталин - наша юность боевая!”... Из-под тентов взирают на бесконечную толпу осоловелые гости столицы. Матерятся вовсю, не обращая внимания на детей, полуголые деревенского вида мамаши с вытравленными до соломенного цвета патлами. И даже дубль-двойник Юлии Борисовой - Марина Есипенко, вклеена, впечатана, вмагничена в спектакль, хотя голосок ей необходимо поправить, хватит похрипывать под Борисову, негоже плагиатничать. Хотя тут тоже бронетранспортером раздвоенный смысл через Лизавету выползает с “Иркутской историей” в одубелости репертуарной политики арбатского театра, где - стыд и позор! - на весь репертуар всего три русских имени: Островский, Цветаева, Пушкин. А где русская современность, конец империи, свобода слова и воли? Опять закордонный Гамлет топает! Куда, к чему? Да пусть отвернет этому принцу голову Раскольников! Разве лестно театру, когда о нем говорят, что он мертвый? Обидно театру. Но вот обида снялась, исчезла, потому что пришел русский гений-реаниматолог и оживил труп, и задвигались тени от Гоцци, и попробовал машинист сцены поворот руля, и Земля заскрипела, и артисты освободились от штампов и заиграл коллектив, как “Аякс” в футболе! А то прежде отбывал номер как “Текстильщик”.
Тренера, тренера, тренера зову, то есть режиссера! Русское, слишком русское возникло на ломберном столе: противореча тексту, у нас в России два тела могут занимать в физическом мире одно и то же место! На то она и Россия, что не считается ни с какими канонами. Два Германна на сцене, и один Германн - женщина. Кто говорил, что Герман-ния мужского рода, а Рос-сия - женского? Отныне с ломберного стола провозглашается: Герман-ния - женщина, Рос-сия - мужчина! Это она сокрушила Герман-нию.
Германн, слившись в моем сознании на мгновение в одно лицо, одолжив топор у Родиона Романовича, прочитав Довлатова, воскликнул:
- Это Россия сокрушит Америку, а не наоборот!
Хорошо, предположим, что так оно и будет при поддержке генерального спонсора театра - акционерного общества открытого типа “Сургутнефтегаз” и маршала Жукова: он же Ульянов-Ленин! Но не слишком ли принижает спектакль заезженная музыка Сибелиуса? И через каждые десять метров - пивная, ресторан, пивная, ресторан... Продаем, продаем, продаем. Рябит в глазах от вывесок. Графиня, приседая на авансцене с Лизаветой, как насос работает, вверх-вниз, туда-сюда, вверх-вниз, прямо какая-то сексуальная сцена!, таким образом изображая езду в экипаже (и тут же выплывает смысл: зеркало-яйцо, размножение, животность; арбатская толпа, ниже табуретки, половые функции), просит у Лизаветы из “Иркутской истории” то есть из социалистического реализма, прочитать одну из вывесок, и Лиза читает о генеральном спонсоре сборной России по футболу “сникерсе”, то есть “дироле”, то есть, пардон, “стимороле”; о самой сборной, опозорившей Россию в июне на чемпионате Европы кирьяковско-колывановским “постмодернизмом” (о сущности термина см. ниже), и опять подсунувшей в лице Игнатьева, с легкой руки непотопляемого, как “Комсомольская правда”, изворотливого Колоскова, ни за что не ответившего, нам Колыванова! Маразм? Крепчал! Не извинившись, исчез, раздвоившись, “поотмодерниот” Романцев, так исчезнет и Игнатьев, потому что опять белое называет черным, игнорирует своих игроков (вдохновение) в угоду “эмигрантам” (доллары). Завидное упрямство бизнесменов от футбола! Слепые - поводыри слепых. Вот вам состав: Голодец (не Тарханов же - бледная тень Романцева), Сметанин, Беркетов, Веретенников, Маслов, Косолапов, Князев, Зозулин, Карельских...
Вы почувствовали, что после Косолапова из “Локомотива” пошел Князев из “Вахтангова”? Вот с этого слова “почувствовал” и начинается искусство, или, проще, с дырки в бублике, как говорил Мандельштам. С цезуры, с паузы, с молчания.
Утром открываю почтовый ящик - набит “экстраэмами”. Ты их гонишь в дверь, они лезут в окно, чтобы продать все: вдохновенье, рукопись, игрока, игру, родину, земной шар, воздух... И у всех продающих огонь в глазах, как неон в ночи:”Тройка, семерка, туз!”. И бредут по Арбату толпы неандертальцев с мечтою о бешеном выигрыше, не имеющие никакого отношения к Москве (как категории культуры). А где же москвичи? Да вот они по одному, перебежками, стыдясь лоточной глянцевой попсы “меченых-бешеных-кингов” и потребителей этой попсы, и производителей (работающих на благо дебилизации всей страны) этой попсы, не проходят, а протыриваются к театру. Умные лица. И вот они в зале. Зал переполнен. Как же много нас, подумал я, и почему же мы уступили Арбат быдлу?!
И возникла мысль, что эту улицу нужно, необходимо срочно закатать асфальтом, сдернуть вывески (им место где-нибудь на Коптевском рынке), пустить интенсивное автомобильное движение, и даже не легковое, в грузовое, чтобы Германн на самосвале разогнал всю эту тьмутаракань! Прочь с дороги! Сторонись! Русь-тройка летит с Германном на облучке! Справа избы проносятся, слева - берега италийские! Направо легла тройка, потом - семерка, потом - туз! Германн сгреб деньги, Рутберг спросила у Князева, или Германн спросил сам у себя:”Куда?”- и сам себе ответил женским голосом Юлички:”Домой!”. Поворот круга, поехала крыша с часами, поехала крыша у России, железная койка, мертвый сон. Графина-Максакова-девица спускается в зрительный зал, идет прямо, сворачивает налево, проходит мимо меня, и ничего не говоря говорит: “М-ня!”, или “М-да!” и шаркает подошвами, и шаркает!
Россия въехала в Чечню и шаркает ногами, и шаркает. Англичанин встал у портала, с моноклем в глазу, взглянул на шаркающую Россию и, подумав, сказал:”О!”. Да он сказал:”О!”. И все. То есть, он увидел дырку в бублике. О!
Германн, он же Князев, он же Рутберг, странный немец, поскольку по русскому классическому раскладу немец должен быть Штольцем, а русский Обломовым. Исходя из этого, Штольц ни в коем случае не будет мечтать о “тройке, семерке, тузе”, а будет ежедневно работать. Так уж нам втемяшили, что немец трудолюбив, что он не может жить без работы, что он будет работать, работать. В прошлом, может быть, так и было. Но теперь - смешались все карты, и смотрю - уж Обломов открыл свой кабак и потихоньку в немца, или - шире - в иностранца превращается, сначала бежит из России, как Козаков в Израиль, например, а потом - сюда... И слышу я с разных сторон от вернувшихся, что там - попса, а тут - еще теплится жизнь и друзья свои в доску, и глубина смыслов здесь такая, что не донырнуть, одним словом, здесь русский дух. Попса не пройдет!
Второй раз в жизни меня потряс театр. Первый - в конце 60-х “Записки сумасшедшего” с Георгием Бурковым, у Львова-Анохина в театре Станиславского. Теперь - Петр Фоменко. И его русское Зазеркалье.
Об этом Зазеркалье хорошо сказал поэт Вадим Перельмутер:
Несбыточных идей смеркающийся пыл.
Несрочные дела, подернутые ленью.
Как будто я живу в зеркальном отраженьи
По отношению к тому, что пережил...
Чтобы меня затащить в театр - нужно сильно режиссеру постараться. Старались, я ходил, но... Великое русское “но”! Всегда оно возникает против воли даже. Умом видишь, толково режиссер, допустим, яркий Виктюк, поработал, но вдруг ловишь себя на том, что тут эстетика низа, а не верха, проблематика первого этажа развития человека, а не сто двадцать первого, когда низа стыдишься, и даже забываешь о своей животности, а уходишь в запредельную идею, допустим, каких-нибудь мерцающих смыслов “Чайки” Чехова или своей “Вороны”...
Еще раз повторю: это русское, слишком русское - стыдиться низа, стремиться вверх! И Сергий должен, обязан отрубать себе палец!
И поп с ладаном выпущен на сцену, как бы подтверждая конец христианской эпохи. Именно поп, а не священник. Нет на Руси фамилии “Священников”, есть на Руси фамилия “Попов”. Церковный театр на сцене настоящего театра. Это вам не Гамлет какой-то! И все идут по кругу, и круг вращается, жизнь вращается: рождение - ? - смерть. И графоманы поперли со всех сторон, ничего не умеющие, не знающие, как создается образ, что такое образное мышление, пытаются петь - не имея музыкального слуха, в 30 лет носить Толстовскую бороду, и прикрывшись “постмодернизмом”, стусовавшись, нахрапом лезут в историю искусств, как “экстраэм” через мой почтовый ящик ко мне, но тщетно. Насильно мил не будешь. Бессюжетность, без-образность, бесформенность “постмодернистов” идут от обыкновенной профнепригодности. Для начала, посоветую, поучиться в школе юного журналиста при журфаке МГУ...
Развал, распад, энтропия. Так гаснут звезды. Так погибают империи. Так уходят в безвестие “постмодернисты”. И вдруг приходит воля художника, приходит художник, пришпоривает, организует (так сила гравитации держит рулетку планет)!
Пришел Фоменко!
“- Атанде!
- Как вы смели мне сказать атанде?
- Ваше превосходительство, я сказал атанде-с!”
“Независимая газета”, сентябрь 1996
А также в книге: Юрий Кувалдин "КУВАЛДИН-КРИТИК", Издательство "Книжный сад", Москва, 2003, стр. 204.
