150-летие Антона Павловича Чехова
Ваграм Кеворков
ПОДВИГ АНТОНА ЧЕХОВА
эссе
Едва постигнув азбуку, я стал читать надписи на корешках стоявших на полке книг: Истургенев, Аспушкин, Апчехов, Мюлермонтов… Апчехов понравилось: похоже на «Апчхи». Я взял книгу, раскрыл ее: «Агафья». Скучновато как-то, но прочел весь рассказ (я сразу читал быстро, миновав период чтения «по складам»). В памяти осталась картина, как Агашу корчило от мужниного взгляда, как она шла зигзагами, топталась на месте, подгибая колени, пятилась назад… Стало ужасно жаль ее. И мужа. Но все-таки скучновато.
Записался в детскую библиотеку и стал пленником Тома Сойера и Гекльберри Финна, принца и нищего, и Гайдара, и Майн Рида, и Вальтера Скотта.
Как-то мне дали «Каштанку». Я был в восторге! И стал искать ее в домашних томах Чехова. Увы! «Толстый и тонкий», «Хамелеон», «Смерть чиновника», та же «Агафья», но «Каштанки» не было.
К моему десятилетию дед подарил мне книжку М.Горького «Двадцать шесть и одна». Я прочел ее, горячо сочувствуя ревности пекарей и возненавидев соблазнителя.
Случайно эту вещь прочел отчим, дал почитать маме, и на голову деда, не читавшего этой книжки, посыпались упреки: «Разве можно рассказ «про это» дарить десятилетнему мальчику?!» Дед растерянно оправдывался: «Но это же Горький!»
Желая помочь деду, я заявил: - А что тут такого, я и Чехова читал!
- Не смей читать эти книги, тебе еще рано! – взвилась моя маменька!
Лучшего стимула к тому, чтоб я читал «эти книги», вряд ли можно было придумать.
И я стал «наведываться» в книги Ивана и Александра Сергеевичей, Михаила Юрьевича и Антона Павловича. И тут уж прочел и «Ведьму», и «Тину», и «Анну на шее», и «Попрыгунью», и «Душечку», и «Анюту», и «То была она», и «Красавиц» - все о лицах женского пола.
К двенадцати годам проглотил «Обломова», настрадался над гончаровским же «Обрывом», и прочел почти все чеховские рассказы. И долго, годами, звучало в ушах: «Володичка приехали!», «За зебры его, за зебры!»
«Эти разные, разные, разные лица» - фильм с таким названием в 70-е годы прошлого века не раз шел на экранах Центрального телевидения. Все роли в нем играл замечательный мастер перевоплощения Игорь Владимирович Ильинский.
С будущим режиссером фильма Юрой Сааковым я учился в ялтинской школе, он в десятом классе, я в восьмом; вместе были на концерте И.В.Ильинского в Ялтинском театре им. А.П.Чехова, - артист более двух часов читал чеховские рассказы.
После этого я включил в свой самодеятельный чтецкий репертуар несколько рассказов А.П.Чехова, а Юра возмечтал снять фильм с И.В.Ильинским, читающим А.П.Чехова. Поступил во ВГИК, закончил курс у М.И.Ромма и в кинообъединении «Экран» воплотил в жизнь свою мечту.
Встречаясь изредка в останкинских коридорах, мы с Юрой с ностальгией вспоминали нашу чеховскую Ялту, концерт Ильинского, предано любимую обоими «Даму с собачкой» и спорили о «Скрипке Ротшильда». Юра считал, что рассказ совершенен, я же утверждал, что в рассказе концы с концами не сходятся, ведь если Степан играл на скрипке так хорошо, что душу щипало, то он натура творческая, художественная, а стало быть, ранимая, чувствительная, чуткая к чужой боли, а значит, не мог он с Марфой быть всегда бездушным как гроб! Музыка, как ничто иное, размягчает душу, сильнее молитвы! Да и молитва особенно сильна, если воплощена в мелодии, в музыке.
Сейчас, когда я перечитал «Скрипку Ротшильда», стало особенно ясно: рассказ недодуман, в нем, действительно, концы с концами не сходятся.
«Яков же целый день играл на скрипке».
Судя по рассказу, евреи иногда приглашали Якова играть на «швадьбах» хорошего «целовека», т. е. он играл на скрипке редко.
Играть на скрипке целый день – без ежедневной привычки – каторга, левая рука будет «отваливаться» от боли, и играть на скрипке в свое удовольствие попросту невозможно. Любой скрипач подтвердит это.
И самое главное: откуда у Степана такая хорошая скрипка?
Стал перечитывать «Степь» и ахнул: «Он снял кафтан, и Егорушка увидел перед собой Робинзона Крузе. Робинзон что-то размешал в блюдечке, подошел к Егорушке и зашептал: «Ломоносов, ты спишь?»
Откуда Егорушке, по всему – неграмотному мальчику из глухого провинциального городка, из невежественной семьи, везомому, чтобы пристроить его в гимназию, ведом Робинзон Крузо? Не иначе, А.П.Чехов спутал девятилетнего мальчика с собою – взрослым.
Читая оглавление чеховского тома, наткнулся на рассказ «Первый дебют». А бывает второй дебют?
Но шут с ними, с огрехами гения. Как говорят нынче, фишка не в этом.
В той же «Скрипке Ротшильда» Чехов, вроде бы мимоходом, дает такую картину Руси, что мало не покажется. И если б не чеховский юмор, была б жесткая сатира в духе М.Е.Салтыкова-Щедрина.
«Дождавшись утра, он взял у соседа лошадь и повез Марфу в больницу. Тут больных было немного, и потому пришлось ждать недолго, три часа. К его великому удовольствию, в этот раз принимал больных не доктор, который сам был болен, а фельдшер Максим Николаевич, старик, про которого все в городе говорили, что хотя он и пьющий и дерется, но понимает больше, чем доктор.
- Здравия желаем, - сказал Яков, - вводя старуху в приемную. – Извините, что беспокоим вас, Максим Николаевич, своими пустяшными делами. Вот, изволите видеть, захворал мой прЕдмет. Подруга жизни, как говорится, извините за выражение.
Нахмурив седые брови и поглаживая бакены, фельдшер стал оглядывать старуху, а она сидела на табурете сгорбившись и, тощая, остроносая, с открытым ртом, походила в профиль на птицу, которой хочется пить.
- М-да… Так… - медленно проговорил фельдшер и вздохнул. – Инфлюэнца, а может и горячка. Теперь по городу тиф ходит. Что ж? Старушка пожила, слава богу… Сколько ей?
- Да без года семьдесят, Максим Николаевич.
- Что ж? Пожила старушка. Пора и честь знать».
А ведь в этом вся деревенская Россия – отсталая, нищая, темная, глупая.
А далее:
- Понасажали вас здесь, артистов! Богатому, небось, поставили бы банки, а для бедного человека и одной пьявки пожалели!
Будто сегодня написано!
Вот так часто у Чехова: вроде бы, об обыденном, а выходит, обо всей России. Вроде бы, о Якове, а на самом деле обо всем российском крестьянстве. И более того, обо всем человечестве:
«И почему человек не может жить так, чтобы не было этих потерь, убытков? Спрашивается, зачем срубили березняк и сосновый бор? Зачем даром гуляет выгон? Зачем люди делают всегда именно не то, что нужно? Зачем вообще люди мешают друг другу? Ведь от этого какие убытки! Какие страшные убытки! Если бы не было ненависти и злобы, люди имели б друг от друга громадную пользу».
Будто на вечные времена сказано!
Писательская жизнь Чехова начиналась трудно. Рассказы направлялись им в десятки редакций – напрасно. Господа издатели, пребывавшие в восторге от самих себя, долго не обращали на юное дарование должного внимания. Говоря сегодняшним языком, им нужен был бренд, а не какой-то неизвестный соискатель литературных успехов.
Но и будучи уже известным, Чехов часто натыкался на черствое непонимание того же редактора Лейкина, считавшегося замечательным писателем-юмористом.
Что это за писатель, легко понять по его рассказу «В аптеке»: дворник забыл название лекарства; между началом и концом рассказа, когда выясняется, зачем дворник пришел в аптеку, долгие разговоры посетителей. Юмор убит длиннотами, а психологический казус подменен невниманием дворника к просьбе жены, просившей не лекарство, а пятновыводитель.
И это сразу, буквально по следам полнокровного, искрометного чеховского рассказа «Забыл!!»: человек пришел купить ноты и забыл название музыкальной пьесы, - муки памяти и составляют комизм рассказа, куда более смешного и динамичного, нежели у Лейкина.
А когда слава Чехова как писателя-юмориста возросла и окрепла, тот же Лейкин закатывал ему унизительные сцены ревности, если чеховские творения печатались не в его журнале.
Вот письмо, полученное А.Чеховым от Н.Лейкина с отзывом на рассказ «Ночь на кладбище», напечатанном в журнале «Сверчок»: «Ну-с, господин сотрудник «Сверчка», скажите мне, если не тайна, сколько вам заплатили за то, чтобы напечатать ваш рассказ в №1? Наверное, уж не больше 20 рублей, а я бы предложил вам 50 р. только за то, чтобы этот рассказ не появился в №1 «Сверчка». Очень похвально подпирать своим плечом издание журналистов, которые начинают его вести с благословения Каткова» (7 февраля 1887 года).
Дабы не терять благорасположения редактора-издателя Н.Лейкина, Чехов оправдывается: «Не пишите мне про «Сверчка»… Я дал вам слово, что в декабре и январе в Москве я не буду подписываться А.Чехонте». (Если рассказ самому А.П.Чехову не нравился, он подписывался «Брат моего брата», «Грач», «Врач», «Человек без селезенки» - В.К.) «Памятуя об этом, я давал просящему Вернеру рассказ и, кроме гонорара, взял с него подчеркнутое честное слово, что он не выставит моего псевдонима. Но он не нашел нужным сдержать это слово» (20 февраля 1886года).
Обычно Чехов писал разом, что называется, махом. «Начал я рассказ утром, - писал он тому же Н.Лейкину уже о другом своем рассказе, - мысль была неплохая, да и вышло ничего себе, но горе в том, что пришлось писать с антрактами… А писание с антрактами то же самое, что пульс с перебоями» (4 марта 1886 года). Лейкин, мнивший себя писателем на голову выше Чехова, «мило» ответил: «Рассказ «Отрава», действительно, плоховат, но все-таки печатается в №10. Не понимаю даже, при чем тут название «Отрава». Так же ни к селу, ни к городу там адвокаты. Читали мы рассказ с Билибиным и порешили адвокатов выхерить. Без адвоката ей-ей лучше, а потому надеюсь, что вы на меня не посетуете за самоуправство» (6 марта 86 г.)
Не трудно понять обиду Чехова, получившего такую отповедь, и только чеховский ясный ум, насмешливый ум гения, удерживает его от ярости и резкости. Но сколько разочарования, горечи, ранней усталости в его реплике-ответе Н.Лейкину: «А впрочем, все равно!»
Конечно, не все равно! Конечно, темперамент художника восстает против такого неуважения, и только ощущение своей творческой силы и значимости позволяет Чехову не сорваться, удерживают от горячности.
Писательство – непрерывный, мучительный поиск.
Чехов пишет редактору журнала «Север» В.А.Тихонову: «Рассказ я пришлю… Назвать его теперь так же трудно, как определить цвет курицы, которая вылупится из яйца, которое еще не снесено».
В следующем письме В.А.Тихонову: «Еще ничего не придумал…просто «Рассказ», или же «Обыватели». Оба названия подойдут».
Когда отсылает готовый рассказ, называет его «Великий человек».
И наконец, еще письмо: «Право, не знаю, как быть с заглавием моего рассказа! «Великий человек» мне совсем не нравится. Надо назвать как-нибудь иначе – это непременно. Назовите так: «Попрыгунья».
А ведь это только поиск названия. Что же говорить о тексте?
Вот правка А.П.Чеховым рассказа «Жилец».
Первоначальный вариант: «Брыкович, имевший звание кандидата права, был человек обленившийся и душевно вялый и ныне живущий без дела».
Окончательный вариант: «Брыкович, когда-то занимавшийся адвокатурой, а ныне живущий без дела у своей богатой супруги, содержательницы меблированных комнат «Тунис», человек молодой, но уже плешивый…»
Первоначальный вариант: «Он покраснел и долго не знал, что говорить, потом подскочил с выпученными глазами к Халявкину, стукнул кулаком по столу и закричал:
- Как вы смеете говорить мне это?!
На глазах у него выступили слезы, и краска на лице сменилась бледностью.
- Как вы смеете? – стукнул он кулаком еще раз, не помня себя от чувства обиды».
Казалось бы, что тут править? Но вот окончательный вариант:
«Он покраснел и долго не знал, что ответить, потом подскочил к Халявкину и, со злобой глядя на него, изо всей силы стукнул кулаком по столу:
- Как вы смеете мне говорить это? – прошипел он. – Как вы смеете?»
Вот еще из «Жильца». Первоначальный вариант:
«Мамочка, ей-богу, не желал обидеть! Ведь подлость я этакая, каждый вечер нализавшись! А все отчего? Из оркестра у нас ход через бу…буфет… Идешь мимо, ну, и остановишься… Когда, голубчик, пробьют другой ход на улицу, ей-богу, не буду трескать! Ну, простите! Мир? Руку!»
Окончательный вариант:
«Мамочка, прости первую скрипку! Я вовсе не хотел обидеть».
Вот оно: «Искусство писать – это искусство сокращать». Чехов говорил о себе с тайной гордостью: «Умею коротко говорить о длинных вещах».
В «Петербургской газете» от 17 марта1886 года за подписью А.Чехонте был напечатан рассказ «Водобоязнь». Позднее, в 1899 году, этот рассказ под заглавием «Волк» был издан в собрании сочинений А.Чехова.
В этом рассказе знаменитая картина лунной ночи:
«На плотине, залитой лунным светом, не было ни кусочка тени: на середине ее блестело звездой горлышко разбитой бутылки».
В письме к брату Александру Чехов приводил это как пример создания общей картины с помощью «мелких частностей».
Об этом же говорит Треплев в «Чайке» (действие IV): «Тригорин выработал себе приемы, ему легко… У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса – вот и лунная ночь готова…»
Писать о Чехове, что в бездну нырять.
Тема маленького человека, идущая от Пушкина («Станционный смотритель») и Гоголя («Шинель») надолго стала лейтмотивом творчества гения. «Смерть чиновника», «Толстый и тонкий», «Калхас», «Спать хочется», «Нищий», «Ванька», «Хористка», «Учитель», «Злоумышленник», «Пересолил», забытый всеми Фирс в «Вишневом саде» - гоголевский Башмачкин у Чехова многолик.
Немного в русской истории литераторов, оставивших нам энциклопедию современной им жизни. Пушкин в «Евгении Онегине», Чехов – в своих рассказах, повестях, пьесах. Но Чехов оставил нам еще и энциклопедию нравов, Россию в характерах. И будем честными: в характерах, нравах сегодняшней России в сравнении с чеховской мало что изменилось.
Чехов-пересмешник сразу стал близко к Гоголю уже фамилиями персонажей.
У Гоголя: Сквозник-Дмухановский, Ляпкин-Тяпкин, Собакевич, Коробочка, Ноздрев, Перкуновский, Беребендовский, Бобчинский и Добчинский и т. п.
У Чехова: «Девкино, имение генерала Хохотова», село Блины-Съедены, Червяков, Цицюльский, Дырявин, Дездемонов, Очумелов, Елдырин, персидский сановник Рахат-Хелам и т. п.
Одни литературные критики заговорили, что у Чехова, как и у Гоголя, «смех сквозь слезы», другие – что «слезы сквозь смех».
А В.О. Ключевский в 1899 году писал: «Чехов исподтишка смеется над изображаемой жизнью. Но это ни горько смеющийся плач Гоголя, ни гневно бичующий смех Щедрина, ни тоскующая сатира Некрасова: это тихая, уравновешенная, болеющая и соболезнующая улыбка над жизнью, не стоящей ни слез, ни смеха».
Но в том-то и дело, что чеховский юмор куда больше этого определения, он переливается всеми цветами радуги. Подчас Чехов смеется над тем, что не очень-то весело, и сочувствует тому, что, вроде, смешно.
Но не только гоголевскому Башмачкину наследовали чеховские персонажи. Чехов махом занял то литературное пространство, где до него полновластным хозяином был Гоголь: степь! Было б странно, если б этого не случилось: Таганрог, где родился и вырос Чехов – это степное приморье. На восток от города, на запад, на север – степь, на юг – море. Разморенная жарой степь и тихая жизнь маленького тогда Таганрога определили ритм чеховского повествования, - всегда неспешный, размеренный, исполненный скрытого очарования, несуетности.
Сегодня, когда интернет задает высокий темпоритм, небольшой объем повествования и насыщенную информационность текста – иначе не станут читать, слишком велик выбор, - темпоритм чеховской прозы может показаться замедленным, несовременным, но это только на первых порах, стоит погрузиться в текст и тогда уж не оторваться.
Кстати, первые рассказы, которые Антоша годами безуспешно посылал в различные журналы, газеты, были именно в оптимальном интернетовском объеме.
В редакционных ответах Чехову бывали и оскорбительные строки: «Несколько острот не искупают непроходимо пустого словотолчения».
Но Чехов все посылал и посылал в журналы новые мелочи и рассказы. И рвался: в Москву, в Москву!
9 марта 1880 года в петербургском журнале «Стрекоза» появилось «Письмо ученому соседу» и литературная шутка «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т.п.». Литературный дебют и веселый, и знаменательный: обе вещи – пародии. Начать с пародий – тут нужна немалая смелость и уверенность в своих силах.
А в 1882 году в петербургском журнале «Осколки» появляются чеховские «Осколки московской жизни» – иронические заметки о модном тогда уголовном романе. «Убийства, людоедства, миллионные проигрыши, привидения, лжеграфы, развалины замков, совы, скелеты, сомнамбулы… В завязке кровопролитие, в развязке тетка из Тамбова, кузина из Саратова, заложенное имение на юге, и доктор с кризисом». Прямо-таки о сегодняшнем телемыле.
В начале своего писательского пути А.П.Чехов старался печататься, где только возможно. И получил многочисленные упреки по поводу своего сотрудничества с газетой «Новое время» А.С.Суворина – это ее М.Е.Салтыков-Щедрин назвал: «Чего изволите?» «Далось им это «Новое время» - досадовал Чехов в разговоре с Лазаревым-Грузинским. – Ведь поймите же, тут может быть такой расчет. У газеты пятьдесят тысяч читателей, - я говорю не о «Новом времени», а вообще о газете, - этим пятидесяти, сорока, тридцати тысячам гораздо полезнее прочитать пятьсот моих безвредных строк, чем те пятьсот вредных, которые будут идти в фельетоне, если я их не дам. Ведь это же ясно! Поэтому я буду писать решительно в каждой газете, куда меня не пригласят».
Но по мере своего писательского взросления Чехов отошел от такой точки зрения, в его творениях стали появляться персонажи все более критических взглядов на российскую жизнь.
Среди исполинского множества чеховских рассказов и повестей можно выделить ключевые, наиболее значимые. «Толстый и тонкий», «Смерть чиновника», «Унтер Пришибеев», «Хамелеон», «Человек в футляре», «Невеста», «Попрыгунья», «Анна на шее», «Дом с мезонином», «Крыжовник», «Ионыч», «Дама с собачкой», «В овраге», «Палата № 6» и т.д. В этом ряду особое место занимает рассказ «Враги»: труженик-разночинец и праздный буржуа. Их конфликт неизбежен, как неизбежны конфликты между эксплуатируемыми и эксплуататорами. Но у Чехова это еще и конфликт между совестью и бесстыдством. А.П.Чехов, сам великий труженик-разночинец, всецело на стороне доктора Кирилова, Абогин и для него самого враг.
Социальные мотивы все более насыщают произведения А.П.Чехова. Труженица Лида в «Доме с мезонином» ведет долгую и упорную борьбу с Балагиным, в руках которого весь уезд, и одерживает победу. Оранжевая революция местного значения.
Один из самых драматических чеховских персонажей – Ванька Жуков. Его жалоба, его протест против чудовищного с ним обхождения, против беспредельной эксплуатации – в никуда.
Чехов признавался, что сам не понял огромной силы «Палаты № 6», - того, что палата № 6 – вся Россия.
Думается, он так же не осознал, что Ванька Жуков – это русский человек, чьи жалобы никогда не дойдут до власти, до тех, от кого хоть в самой малости зависит его судьба.
С явной симпатией, хотя и скептически, Чехов относится и к разночинцу Саше, и к Наде – невесте, которая под влиянием Саши бросает все и уезжает в новую жизнь.
Ни Саша, ни Надя, ни иные молодые люди, ищущие перемен, не были революционерами, хотя политическая атмосфера в России ХIХ и начала ХХ века накалялась и накалялась, реформ, проведенных Александром II – освободителем, оказалось недостаточно, общество неотвратимо приближалось к переустройству жизни, фактически к перестройке, к вектору движения, созвучному не 90-м годам прошлого века, а февралю 1917-го. Все более популярной становилась идея конституционной монархии, т.е. фактически республиканского строя.
Будь Николай II мудрее, он сам предложил бы российской буржуазии вариант конституционной монархии, будь мудрее крупная российская буржуазия, она предложила бы этот же самый вариант самодержцу.
Увы, мудрость разминулась с Россией! Английский опыт оказался нам чужд! В России всегда из крайности в крайность!
Думал ли обо всем этом Чехов? Вряд ли! Но он отчетливо понимал неотвратимость перемен, необходимость их! От многочисленных чеховских чиновников к «Человеку в футляре», к «Палате № 6», к «Невесте» - Надежде, от нее к персонажам пьес. Чехов предчувствовал преобразователей России, но понимал, как не просто это преобразование! Не случайно в «Невесте» Надежда уезжает в столицу из родного дома, «как ей казалось, навсегда». Т.е. разочарование в ее новой жизни и возврат в родной дом неизбежны, как и у молодой Туркиной. Жизнь суровее надежд.
Что Надежда, что Екатерина Туркина – Котик приобрели в новой жизни? Поняли свою провинциальность, свою слабость и неспособность к общественным или профессиональным деяниям, поняли свое истинное место в жизни? Не слишком ли дорогой ценой: до конца дней своих оставаться разочарованной в себе, одинокой, ностальгирующей об упущенной возможности семейного счастья? И хотя, в отличие от гоголевских старосветских помещиков, чеховским героям и героиням это самое семейное счастье при всей его примитивности никак не дается, кроме, м.б. четы Туркиных, иллюзия и ностальгия о нем неизбежны. Так стоило ли ехать за новой жизнью в новую жизнь?
Чехов не раз говорил, что писатель – не оракул и не судья, а беспристрастный свидетель происходящего. Он лишь ставит вопросы, а ответы на них даст сама жизнь. Поэтому критики и упрекали Чехова в холодности и «индифферентизме».
Сам же А.П.Чехов писал: «Только ту молодость можно считать здоровою, которая не мирится со старыми порядками и глупо или умно борется с ними. Так хочет природа, и на этом зиждется прогресс».
13 декабря 1886 года Чехов послал газетную вырезку с отзывом на свой рассказ «Тина» и текст самого произведения своей знакомой М.В.Киселевой (в усадьбе Киселевых Бабино Чехов жил летом 85, 86, 87 годов). М.В.Киселева ответила Чехову пространным письмом:
«…Присланный Вами фельетон мне совсем и совсем не нравится, хотя я убеждена, что к моему мнению присоединятся весьма и весьма немногие. Написан он хорошо, читающие мужчины пожалеют, что судьба не натолкнула их на подобную Сусанну, которая сумела распотешить их разнузданность, женщины втайне позавидуют ей, но большая часть публики прочтет с интересом и скажет: «Бойко пишет этот Чехов, молодец!» Может быть, Вас удовлетворяют и 115 руб. и эти отзывы, но мне лично досадно, что писатель Вашего сорта, т.е. не обделенной от бога, - показывает мне только одну «навозную кучу». Грязью, негодяями и негодяйками кишит мир, и впечатление, производимое ими, не новы, но зато с какой благодарностью относишься к тому писателю, который, проведя Вас через всю вонь навозной кучи, вдруг вытащит оттуда жемчужное зерно».
Вот ответ А.П.Чехова: «Художественная литература потому и называется художественной, что рисует жизнь такою, какова она есть на самом деле. Ее назначение – правда безусловная и честная. Суживать ее функции такой специальностью, как добывание «зерен», так же для нее смертельно, как если бы Вы заставили Левитана рисовать дерево, приказав ему не трогать грязной коры и пожелтевшей листвы… Для химиков нет на земле ничего нечистого. Литератор должен быть так же объективен, как химик; он должен отрешиться от житейской субъективности и знать, что навозные кучи в пейзаже играют очень почтенную роль, а злые страсти так же присущи жизни, как добрые».
Чеховская проза удивительно пластична, музыкальна, великолепно организована ритмически. Несложно понять, что из этой прозы вышли и Бунин, и Зощенко. Бунин наследовал и развил глубину и лиризм чеховской фразы, ее стилистическое совершенство. Зощенко – тончайший, подчас еле уловимый чеховский юмор и сарказм.
«Если бы даже он ничего не написал, - говорил И.А.Бунин о чеховских т.н. «юмористических» рассказах, - кроме «Скоропостижной конской смерти» (рассказ «Вынужденное заявление» - В.К.) или «Романа с контрабасом», то и тогда можно было бы сказать, что в русской литературе блеснул и исчез удивительный ум, потому что ведь выдумать и уметь сказать хорошую шутку могут только очень умные люди, те, у которых ум «по всем жилушкам переливается».
Кстати, «Роман с контрабасом» - рассказ-анекдот, поэтому для него не обязательна психологическая правда происходящего (в реальной, а не вымышленной казусной жизни молодые голые мужчина и женщина под мостом, в укромном местечке, скорее всего, занялись бы совсем иным, а не старательным упрятыванием прелестной женской наготы в футляр от контрабаса).
Но если повнимательнее отнестись ко всему рассказу – с его финалом, - так ведь это не только рассказ-анекдот, но и рассказ-фэнтези!
Между тем Чехов относился к своим творениям весьма скептически.
Издателю «Нового времени» А.Суворину (21 декабря 1886 года): «Святочный рассказ я начал 2 недели тому назад и никак не кончу. Нечистая сила натолкнула меня на тему, с которой никак не справлюсь. За 2 недели я успел привыкнуть и к теме и к рассказу и теперь не понимаю, что в нем хорошо, что худо. Просто беда!»
О том же рассказе Н.Лейкину: «…пять раз начинал, столько же раз зачеркивал, плевал, рвал, метал, бранился и кончил тем, что опоздал и послал Суворину плохую тянучку, которая, вероятно, полетит в трубу».
О повести «Скучная история» в письме к А.Плещееву: «В моей повести не два настроения, а целых пятнадцать; весьма возможно, что ее Вы назовете дерьмом. Она в самом деле дерьмо. Но льщу себя надеждою, что Вы увидите в ней два-три новых лица, интересных для всякого интеллигентного читателя, увидите одно-два новых положения. Льщу себя также надеждою, что мое дерьмо произведет некоторый гул и вызовет ругань во вражеском стане».
О рассказе «Спать хочется» - в ответ на письмо А.Н.Плещеева: «Большое Вам спасибо за Ваше доброе, ласковое письмецо. Как жаль, что оно не пришло тремя часами раньше! Представьте, оно застало меня за царапаньем плохонького рассказа для «Петербургской газеты». В виду предстоящего первого числа с его платежами я смалодушествовал и сел за срочную работу. Но это не беда. На рассказ потребовалось не больше полудня, теперь же я могу продолжить свою «Степь» (23 января1888 года).
В начале 1887 года Чехова неотвратимо потянуло в родные края. «Чтобы не высохнуть, - писал он Суворину 10 февраля 1887 года, - в конце марта уеду на юг, в Донскую область, в Воронеж. губ. и проч., где встречу весну и возобновлю в памяти то, что уже начало тускнеть. Тогда, думаю, работа пойдет живее».
В поездке ожили детские воспоминания А.П.Чехова, когда он ездил в глухие степные места к дедушке. (Дед Чехова еще в 1844 году выкупил себя и семью из крепостной зависимости).
Все персонажи «Степи» из гущи народной. Все трудятся, добывая, кто как может, себе на хлеб насущный. Главным образом торгуют шерстью, скотом и т.д. Или держат постоялый двор, как Мойсей Мойсеич. Сама степь заброшена, невозделана, даже дорога по ней мало населена проезжающими. Человек здесь легко становится часть природы. Но жизнь России, процессы ее развития и здесь проявляются: то «неуловимым» скотовладельцем Варламовым, то ветряком Болтвы, то встреченным влюбленным молодоженом Константином, то глиновскими мужиками… Из всего этого ряда, помимо главных героев - Егорушки, священника Христофора Сирийского и Егорушкинова дядьки Кузьмичева – проступают две ярко противоречивых фигуры: Варламов и Соломон, брат Мойсея Мойсевича.
- Что я поделываю? – переспросил Соломон и пожал плечами. – То же, что и все… Вы видите, я лакей. Я лакей у брата, брат лакей у проезжающих, проезжающие лакеи у Варламова, а если б я имел десять миллионов, то Варламов был бы у меня лакеем.
- То-есть почему же это он был бы у тебя лакеем?
- Почему? А потому что нет такого барина или миллионера, который из лишней копейки не стал бы лизать рук у жида пархатого. Я теперь жид пархатый и нищий, все на меня смотрят, как на собаку, а если б у меня были деньги, то Варламов передо мной ломал бы такого дурака, как Мойсей перед вами.
- Как же ты, дурак этакий, равняешь себя с Варламовым?
- Я еще не настолько дурак, чтоб равнять себя с Варламовым! - ответил Соломон, насмешливо оглядывая своих собеседников. – Варламов, хотя и русский, но в душе он жид пархатый; вся жизнь у него в деньгах и наживе, а я свои деньги спалил в печке. Мне не нужны ни деньги, ни земля, ни овцы, и не нужно, чтоб меня боялись и снимали шапки, когда я еду. Значит, я умней вашего Варламова и больше похож на человека!»
Подобно опытному оркестровщику, составляющего партитуру произведения так, чтоб изредка дать соло или каденцию какому-либо инструменту, а все остальное время держать оркестр в слитном едином звучании, у великолепного литературного композитора А.П.Чехова и сама степь, и персонажи, ее населяющие, несмотря на разность звучаний – от резкой флейты – Соломона до тромбона – грозы – нигде не нарушают дивного ансамбля голосов, звуков степи и ее красок. А.П.Чехов, хотя и жаловался Д.В.Григоровичу на свои прегрешенья в «Степи», на то, что он не умеет писать длинных вещей и на то, что первый большой блин у него комом, создал повесть такой силы, что впору говорить о ее эпичности. И в этом русская степь Антона Чехова созвучна малороссийской степи Николая Гоголя. Два столь различных гения воспели родную землю с громадной душевной силой.
Но Чехов есть Чехов: он не любит громких слов.
1 января 1888 года он пишет И.А.Щеглову: «Передайте добрейшему А.Н.Плещееву, что я начал пустячок для «Северного вестника»… Мысль, что я пишу для толстого журнала и что на мой пустяк взглянут серьезнее, чем следует, толкает меня под локоть, как черт монаха. Пишу степной рассказ».
Как всегда, Чехов писал этот «рассказ» едва ли не денно и нощно. При такой-то страшной болезни! Писал на износ.
Отзывы на «Степь» были разными: от непонимания до восторга. «В России появился новый первоклассный писатель!» – взволнованно откликнулся В.Гаршин. А.М.Горький в статье «О прозе писал: «Есть прославленные авторы, которые рисуют словами… Это сделано А.П.Чеховым в его рассказе «Степь», и по этой картине можно учиться писать: все – ясно, все слова – просты, каждое – на своем месте».
Однако сам А.П.Чехов о своем творчестве по-прежнему говорит, чаще всего, иронично.
«Маленький чювствительный роман для семейного чтения» - это о «Попрыгунье» (1891 год).
«Кончаю повесть, очень скучную, так как в ней совершенно отсутствуют женщина и элемент любви» - о «Палате № 6» (1892 год).
«У меня когда-то была невеста… Мою невесту звали так: Мисюсь. Я ее очень любил. Об этом и пишу» - о «Доме с мезонином» (1896 год).
«Такие рассказы я уже писал, писал много раз, так что нового ничего не вычитаешь» - о «Невесте» (1903 год, почти в канун революции 1905 года).
Но вот в письме к брату Н.П.Чехову, живописцу, обнаруживается то, что таил Антон Павлович за самоиронией: «Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять следующим условиям: …они чистосердечны и боятся лжи, как огня… Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают… Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой… Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля. Тут дорог каждый час».
А.П.Чехов, с детства осознавший свою исключительность, однажды, в ответ на «славословие» своего брата Александра по поводу рассказа «Счастье», не удержался и, что называется, «вылепил».
Александр брату: «Хвалят тебя за то, что в рассказе нет темы, и, тем не менее, он производит сильное впечатление… а спящие овцы нанесены на бумагу так чудодейственно и живо, что я уверен, что ты сам был бараном, когда испытывал и описывал эти овечьи чувства».
Воспользовавшись вроде бы шутливой интонацией братниного письма, А.П.Чехов, также вроде бы шутливо, «врезал»: «Степной субботник мне самому симпатичен именно своею темою, которой вы, болваны, не находите».
А что говорить о редакции Н.А.Лейкина, этого по словам самого А.П.Чехова «буржуа до мозга костей», на «Даму с собачкой»: «Рассказывается, как один пожилой уже приезжий москвич-ловелас захороводил молоденькую, недавно только вышедшую замуж женщину… Легкость ялтинских нравов он хотел показать, что ли!»
И этот пошляк редактировал Чехова!
Подобных Лейкину было немало. Рассказы Чехова раздражали их, вносили дух беспокойства в их сыто-сонную жизнь, тревожили совесть.
Это тонко почувствовал молодой Горький, писавший Чехову: «Огромное вы делаете дело вашими маленькими рассказиками – возбуждая в людях отвращение к этой сонной, полумертвой жизни – черт бы ее побрал!»
Грустинка есть во многих-многих произведениях Чехова. Возможно, это подспудное, неосознанное (а может, и осознанное) предчувствие ранней смерти, надвигающейся гибели от болезни. Так в голосе иного вокалиста доминируют щемящие ноты близкой гибели и скорая смерть неотвратимо подтверждает это.
Гибнут положительные персонажи Чехова – Саша в «Невесте», Дымов в «Попрыгунье», Рагин в «Палате № 6», в сущности, безвинный Володя в одноименном рассказе.
Напротив дома Дидерица тянется глухой забор – это тот забор, который вряд ли возможно преодолеть Анне и Гурову, вряд ли возможно преодолеть честному человеку.
Рядом с психушкой – палатой № 6 – тюрьма: в России это единое целое.
(Чехов как будто заглянул в70-80 годы двадцатого века).
И вместе с тем Чехов всегда над происходящим. Как бы драматически или грустно не складывались события, авторский сарказм всегда рядом: …«направо, в старом фруктовом саду, нехотя, слабым голосом пела иволга, должно быть тоже старушка».
«Пока ели, шел общий разговор. Из этого разговора Егорушка понял, что у всех его новых знакомых, несмотря на разницу лет и характеров, было одно общее, делавшее их похожими друг на друга: все они были людьми с прекрасным прошлым и с очень нехорошим настоящим: о своем прошлом они, все до одного, говорили с восторгом, к настоящему же относились с презрением. Русский человек любит вспоминать, но не любит жить…»
«Швейцар дал ему нужные сведения: Фон Дидериц живет на Старо-Гончарной улице, в собственном доме, - это недалеко от гостиницы, живет хорошо, богато, имеет своих лошадей, его все знают в городе. Швейцар выговаривал так: Дрыдыриц».
В драматический момент предсмертья Дымова: «Когда Ольга Ивановна вышла в гостиную, Коростелев спал на кушетке, подложив под голову шелковую подушку, шитую золотом. «Кхи-пуа… - храпел он, - кхи-пуа».
Пожалуй, самый страшный и самый емкий из всех созданных Чеховым образов – «Человек в футляре». Это образ на века, на тысячелетия – навсегда.
Диктатура страха – та самая, что сразила чиновника Червякова, - в конце концов, укладывает в гроб и Беликова. Но раболепная Русь бессмертна, как и весь раболепный мир. Дубина «как бы чего не вышло» всегда над Беликовыми всех времен и народов.
Вот вещие, пророческие слова Ивана Ивановича из этого рассказа:
«А разве то, что мы живем в городе и духоте, тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт – это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор – разве это не футляр? Видеть и слышать, как лгут…и тебя же называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и все это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, - нет, больше так жить невозможно!»
В сущности, это смысл всего творческого наследия А.П.Чехова. Именно поэтому его лучшие персонажи рвутся в новую жизнь. Именно поэтому их убеждения все «розовеют» и «розовеют», а самый младший из этих персонажей – Егорушка – едет в будущее в красной рубашке.
Они мечтают: «Мы еще увидим небо в алмазах!»
Как бы подступая к большим, многоактным пьесам, Чехов пробует себя в водевиле – жанре энергичном, каскадном. Но его «Юбилей» оказывается водевилем совершенно иным, не традиционным, он лишен танцев, песен, музыки, и тем не менее, он смешон, ярок, бурлит действием, как в лучших классических образцах.
Пушкин, Толстой, Достоевский переведены на многие языки мира. Чехову в этом повезло меньше, хотя иные его рассказы известны на разных континентах.
Но вот Чехов-драматург любим в мире как никто из российских авторов. Его пьесы идут в лучших театрах планеты, его ставили, ставят и будут ставить, потому что в его пьесах есть некая тайна, которую пока никому не удалось разгадать.
При жизни Чехова ни К.С.Станиславский, над которым Чехов откровенно подтрунивал, особенно если дело касалось постановки чеховских пьес, ни любимый им В.И.Немирович-Данченко так и не смогли приблизиться к чеховскому пониманию «Вишневого сада», «Чайки» и «Трех сестер», не говоря уже об «Иванове».
Русская классическая драматургия откровенно слаба рядом с великими драматургиями мира: английской, французской, испанской, итальянской.
Но Чехов! Великий Чехов – загадочное русское чудо, манящее постановщиков!
Когда на киноэкраны страны вышел фильм «Попрыгунья», я, школьник, вознегодовал: только исполнители «врачебных» ролей – Дымова, Коростелева и Шрека – несли чеховскую ноту, чеховскую тональность. Все остальное грубо, топорно, совсем не по-чеховски. Я ввязывался в дискуссии, возмущался хвалебной рецензией в ялтинской «Курортной газете», и был переполнен радостью, когда в той же «Курортной газете» появилась резкая статья Марии Павловны Чеховой об этом фильме: это все, что угодно, но только не Чехов!
И пока была жива М.П.Чехова, был жив тот камертон, по которому сверяли суждения по самым разным спектаклям и фильмам, поставленными по произведениям Чехова. А то, что в Ялте, рядом с нами живет сестра великого Чехова, наполняло сердца светлым чувством сопричастности к великой русской культуре.
И было совершенно естественно, что в городе есть улица им.Чехова, парк им.Чехова (его называли «Сад Чехова»), что в приморском парке огромный памятник А.П.Чехову, что Аутку переименовали в Чехово и что все в городе дышит Чеховым. А трубчатый парапет на набережной был еще тот же, что и при Антоне Павловиче.
Тогда, в пору отрочества и ранней юности, я жил в нескольких километрах от домика Чехова – именно так, ласково, называли ялтинцы дом-музей писателя, как раз по дороге на Учан-Су (падающая вода). «Почти каждый вечер попозже они уезжали куда-нибудь за город, в Ореанду или на водопад…» - из «Дамы с собачкой».
Весной и осенью, когда в горах таяли снега или бушевали шквальные ливни, сюда, в домик Чехова, как и во всю Аутку-Чехово и эту часть Ялты, доносился рев переполненного водопада.
Редко кто из ялтинцев заглядывал в музей (далековато от центра, да и «всегда успеем»), но вот курортники – санаторные и «дикари» - толклись каждый день. Часто подкатывали автобусы с экскурсантами, и тогда музейные гиды в течение дня проводили через комнатки чеховского дома сотни читателей, почитателей и просто приехавших поглазеть на огромные калоши, длинный плащ, длинный зонтик и медицинский баульчик доктора Чехова.
Везунчикам удавалось увидеть в небольшом саду сестру писателя, Марию Павловну, - она иногда руководила садовыми работниками – старые деревья освобождали от сохлых веток, сажали молоденькие деревца, прививали их, ухаживали за цветами – ирисами, розами, крупными ромашками. Рядом с томными кипарисами, знойной мушмулой, айвой, яблонями, грушами, вишнями, белели березки – щемящий сердце привет из России.
А.П.Чехов любил свой сад. Особенно нежен был с вишнями. «ВИшневый сад»
Ялта не одного «тубика» сделала здоровым. Аутка, где купил участок Чехов, удалена от моря километра на три-четыре – здесь наилучшие условия для лечения туберкулеза, ибо тут морской воздух смешивается с горным, настоенным на аромате реликтовой крымской сосны. Аутка утопала в кипарисах – опять же смолистых целителях.
Кумыс, который всегда можно было купить у татар, барсучий жир, ежедневные продолжительные прогулки, щадящий режим, весной, летом, осенью сон с открытым окном – через 10-15 лет можно было бы полностью излечить туберкулез.
Если бы не жестокий труд. Постоянный. Врачебный и писательский. Писательский и врачебный. Если б не ежедневный прием посетителей.
Но окончательно подрезала А.П.Чехова поездка на Сахалин – пик человеческого, врачебного, писательского подвига.
Неужто Чехов, практикующий врач, не понимал губительности этой поездки? Конечно, знал-понимал. Но совесть русского интеллигента заставила его в очередной раз жертвовать собою ради униженных и оскорбленных.
Кавернозный туберкулезник, рискующий в изнурительном путешествии на перекладных едва ль не через всю немытую Россию, через полудикую Сибирь простудиться и обострить болезнь до кровохарканья, до галопирующей чахотки, он все же обрек себя на лишения и муки во имя людей страдающих.
Кому из нынешних правозащитников по плечу этот подвиг?!
Это полное лишений и тягот длительное странствие, это неуклонное стремление хоть чуточку улучшить жизнь жестоко наказанных российской Фемидой, сделали Антона Чехова исключительной фигурой во всей русской литературе, и более того – во всей русской истории.
«Я взглянул окрест себя и душа моя страданиями уязвлена стала!» - мог бы он сказать вслед за А.Н.Радищевым.
Самоотверженность – главное качество всей жизни А.П.Чехова. Будучи тяжело больным туберкулезом, он принимает на себя обязанности санитарного врача во время холеры – как всегда, безвозмездно.
Уже после «сахалинского ада» тяжело больной Чехов работает из последних сил, но в ответ на просьбу жены сказать веренице посетителей, что его нет, возражает: не принимать людей он не может!
В Баденвейлере, за несколько дней до своих последних слов: «Ихь штербе», умирающий Чехов просит жену написать домой, что дело идет на поправку, - чтоб лишний раз не огорчать родных. А за несколько часов до последнего в своей жизни предсмертного бокала шампанского смешит жену рассказом о том, как курортники прозевали гонг и опоздали к ужину!
Им владела самая трудная вера – вера в человека.
«Все мы народ, и все лучшее, что мы делаем, есть дело народное»
Никто из великих российских литературных и более того, - всех российских творческих гениев, никто, кроме Антона Чехова, не смог возвыситься до этой божественной простоты.
«Все мы народ, и все лучшее, что мы делаем, есть дело народное».
Как-то писатель Юрий Кувалдин «вытащил» меня на Новодевичье кладбище, где я не был со времени похорон Н.С.Хрущева. Когда Ю.Кувалдин привел меня к могиле А.П.Чехова, к надгробию, выполненому Л.М. Браиловским в 1912 году в стиле модерн, и заключающему в себе христианскую православную символику, я замер: для меня это самое горькое место на всем Новодевичьем… И вдруг я почувствовал, что нахожусь в театре, я смотрел на беломраморную стелу с двускатной крышей часовенки, на вмонтированную икону-распятие старинного литья с синей эмалью, на весь маленький некрополь, обнесённый изысканной оградой в духе мхатовского модерна, и никак не мог отделаться от мысли, что сейчас откроется занавес и Чехов выйдет на сцену…
“Наша улица” №127 (6) июнь 2010
