Сергей Федорович Каратов родился 26 января 1946 года в Миассе, Челябинской области. Окончил Литературный институт им. М. Горького, прозаик и поэт, член Союза писателей с 1983 г. Автор нескольких поэтических сборников: “Березовый лог”, 1977, “Снежная ягода”, 1982, “Клинопись птичьих следов”, 1988, “За-дам-с”, 1993. Печатался в журналах “Октябрь”, “Новый мир”, “Юность”, “Смена”, в “Литературной газете”, в альманахе “День поэзии” и др. В “Нашей улице” публикуется с № 2-2003.
Сергей Каратов
ПЕРЕБИРАЯ ЧЕТКИ ЛЕТ
cтихи и проза
Первая моя школа - это Тыелгинская, за номером 54. Я застал ее как семилетнюю, хотя она была построена в середине тридцатых годов как десятилетка. До этого на прииске Тыелга существовала четырехлетняя школа. В 1933 году бригада старателей во главе с Суровым (при участии старого знатока местных золотых месторождений Булдашова) нашла богатую золотую жилу, когда за два-три дня добыли из одного шурфа 48 килограммов золота и несказанно разбогатели, то вся бригада приняла решение большую часть вырученных денег отдать на открытие в Тыелге школы-десятилетки, а также клуба. В клуб завезли огромную библиотеку, духовой инструмент для создания оркестра, пианино, бильярд и т.д. Школа тоже была хорошо оснащена наглядными пособиями и оборудованием для кабинетов физики, химии, биологии. Поэтому у нас проводились всевозможные опыты на уроках, где подогревались на спиртовках какие-то колбы или реторты с химреактивами. На уроки ботаники приносили восковые муляжи яблок всяких сортов. У нас все время появлялось искушение откусить часть яблока - настолько они были красивыми, похожими на всамделишние.
Осенью 1953 года директором школы был Валерий Николаевич Гринченко. Старейшей учительницей была Александра Александровна Щелокова, у которой училась моя старшая сестра Фая. А моей первой учительницей стала Юлия Ивановна Жабская. Молодая, но строгая классная дама. Во втором и третьем классе нас учила Клавдия Степановна (фамилию забыл). Она была опытная учительница, вела занятия мягко, очень хорошо объясняла. Помню ее рассказ про Всесоюзную Выставку достижений народного хозяйства с показом альбома, где были изображены все павильоны. В 1954 и 1955 годах в школе еще продолжали висеть портреты Сталина. Я смотрел на портрет из разных углов класса, а глаза с портрета неизменно смотрели на меня. У портрета Ленина такой особенности я почему-то не замечал.
В школу я пришел в год кончины И.В. Сталина. Тогда, весной 1953 года, я услышал об этом событии от недавно вернувшегося из армии Мурата Гафарова. Я играл недалеко от домика, где жила моя прабабушка. Я тогда дружил с Олегом Булатовым и ждал его на улице. Их дом стоял на горке чуть выше домика моей прабабушки. И тут по улице сверху бежит в своей армейской зимней форме Мурат, сдергивает с головы шапку и говорит взволнованно:
- Сталин умер, только что по радио сообщили.
Вид у него был какой-то испуганный, взъерошенный. Сказал это и тут же побежал дальше, размахивая серой шапкой, зажатой в кулаке.
Утром, когда я пришел в детский сад, нас всех построили до завтрака, и заведующая сделала сообщение о смерти Иосифа Виссарионовича Сталина. В этот день я в первый раз надел только что сшитый портным Тимирхановым свой детский костюм. Тогда не только завхозы носили костюмы под стать тому, что был у вождя. Такая модель отразилась и на детских одеждах. И вот я стою в новом костюме с полувоенным покроем, а мне на рукав воспитатель привязывает траурную ленту. А я в это время смотрю на изображение Сталина. Его портрет в траурной рамке был поставлен на видное место. Все люди пребывали в печали. Многие взрослые украдкой вытирали слезы. Мужчины, особенно те, которые прошли войну, стали опасаться за будущее нашей страны. Теперь можно по-разному трактовать те переживания фронтовиков, но тогда смерть Сталина действительно представляла в их глазах серьезную угрозу общественному строю.
В этот же день нас, старшую группу, построили и повели в школу, где мы с осени должны будем начать учиться. Пока предстояло знакомство. В связи с нашим приходом, в школе было объявлено всеобщее построение во дворе. Весеннее солнце сияло ослепительно, душа радовалась перемене в природе, а тут все дети вынуждены были скорбеть об умершем вожде. Так состоялось наше первое посещение школы.
Заканчивали мы ее, когда уже портрет Сталина был унесен в темный чулан, а гипсовый бюст исчез бесследно. Мы нередко, бегая по коридору, наталкивались на его шаткий постамент и с ужасом отскакивали от него, боясь уронить. Тогда уже не было страха перед этой личностью, просто не хотелось лишних неприятностей за разбитую вещь.
В те годы в школе посреди коридора стоял огромный стол, на котором были разложены металлические головоломки, состоящие из стальных никелированных колец, дуг, пружин. Их надо было крутить и разгадывать хитрость размыкания или сборки-разборки различных элементов. Это были игры на сообразительность. Стояли доски с шахматами, шашками. В большую перемену можно было быстро срезаться с кем-нибудь в полюбившуюся игру. До пятого класса я очень любил шашки. А потом старшеклассник Юра Пинягин на уроке труда сделал себе настоящие шахматы. И заразил меня этой игрой. Мы так увлеклись шахматами, что просиживали целыми вечерами. А в воскресенье, если не было заданий от родителей, то могли играть с утра до вечера. Это был настоящий бум, который длился несколько месяцев. Жаль, что между школами не проводились соревнования по шахматам, Мы с Юрой в то время, наверное, были бы непревзойденными гроссмейстерами. Но другие, скажем, лыжные соревнования проводились между школами № 54 и Новоандреевской школой № 53. Один раз наши мальчишки съездили к соседям и выиграли одно призовое место. А по двум другим забегам - продули. Но все равно были довольны участием в играх. Я на лыжах ходил неважно, но с горы кататься мне нравилось. Крутили слалом между пеньков и выступающих камней. Стремительно летели с горы по крутому склону, а слезы застилали глаза. И ничего, как-то умудрялись не расшибиться. Правда, один раз Мише Седову здорово не повезло: он ловко отвернул от пня, но напоролся на каменную россыпь. Лыжи разлетелись в стороны, а он пробороздил по острым камням. Ему тогда зашили распоротое бедро. Много лет спустя я повел школьников на урок физкультуры на снежную гору. Это было во время педагогической практики в школе № 4 г. Миасс. Мне на это мероприятие дал свои спортивные лыжи Толя Согрин, с которым мы учились в одном потоке (он был с курса Б, а я с курса Г). Детишки пошли вверх и с гиком полетели с горы вниз. Стали звать меня, своего наставника. А я стал отнекиваться. Но дети уломали. Я посмотрел на крутой спуск, и мне стало дурно. Но надо было держать марку, и я покатился. Самое печальное было не то, что я зарылся в сугроб, а то, что я сломал лучшие лыжи Толи Согрина. Как он тогда меня костерил за них! А дети одни сочувствовали, другие просто посмеялись над своим незадачливым учителем. Потом и я смеялся вместе с ними.
В четвертом классе нас учила Тамара Ильинична (тоже фамилию не помню). Это была темноволосая молодая дама с большими черными глазами. Вспыльчивая, и если ты попался ей под руку, когда она в гневе, то добра не жди. Взгляд у нее был испепеляющим, как у Горгоны... На меня ее гнев распространялся как-то особенно часто: скажем, портфель отнимет и унесет в учительскую. Прихожу домой без портфеля. Как уроки делать? - не знаю. Пойду у Мишки Седова почитаю учебники, а писать домашнее задание не на чем. Писал на листочке, чтоб подклеить. Иначе будет двойка или кол... Учился-то я хорошо, вот с поведением не везло.
В пятом классе нашей классной руководительницей стала молоденькая учительница Екатерина Григорьевна. Она тоже была приезжей, как и Тамара Ильинична. Вообще бурные перемены в стране в послесталинские годы вызвали миграцию населения. Все куда-то хотели уехать, чтоб решить свои проблемы: девушкам дорога и новые края сулила большую вероятность выйти замуж, парни хотели подзаработать, обрести профессию или получить образование. Да и просто посмотреть на мир. В эти годы стали отъезжать в Германию бывшие военнопленные, которые давно уже жили, как обычные граждане. Они очень скоро после войны стали вольными людьми и переженились на русских женщинах, стали даже руководящими работниками. Вот и эти семьи стали распадаться. Правда, не все. Начальник леспромхоза Бикель вместе с братом покинули СССР. Уехал и Яша Гам - огромный молодой мужчина, тоже работал в леспромхозе, в соседнем поселке под названием Индашты. Яша был веселый, жизнерадорстный человек. Силища немереная. Наверняка состоял в частях СС. Однажды на спор с мужиками влез на огромную ель с топором и, спускаясь с нее, на ходу обрубил с дерева все ветви. И это за какие-то считанные минуты. Он поднимал меня на руки высоко-высоко, аж дух захватывало! И мы вместе с ним хохотали от радости. Уехал немец Бедель. У него остались в Тыелге русская жена и дети. Чудесные, умные дети, один из которых потом занимался у меня в судомодельном кружке, который по выходным дням, возвращаясь из города, я вел при тыелгинской школе. Это было в 1968-69 учебном году. Из немцев остались Гутеневы, Кирс. Многочисленная семья Кирс после того, как мы переехали в Миасс, обжила то место, где прежде стоял наш деревянный домишко. Теперь в Тыелге уже несколько лет там стоит их кирпичная дача.
Я перестраиваюсь на какие-то другие темы или отвлекаюсь на подробности, но все это необходимо знать, поскольку жизнь интересна своими деталями. Так вот, в пятом классе к нам пришла молодая Екатерина Григорьевна. Симпатичная, светловолосая, круглолицая, только что после института, она робела при виде такого количества пытливых детских глаз, ждущих от нее решений, суждений, объяснений пусть и не смысла жизни (такие вопросы начинают интересовать намного позже), но хотя бы того миропорядка, в котором оказалось человечество. Она округлыми движениями рук, нежным голосом, мягкой скороговоркой почти умиляла всех нас. Если ее доводили до слез, то после занятий мы, подлые злыдни, испытывали жгучее чувство стыда и раскаяния. Она хваталась за пухлые щеки и скорбно вопрошала: “Ребята, ну что мне с вами делать?”
Как-то на уроке физкультуры устроили игру в догонялки, объединив 5 и 7 классы. Рослый семиклассник Юра Пинягин, который с завязанными глазами должен был ловить убегающих, случайно бросился к Екатерине Григорьевне и схватил ее обеими руками за пышные груди. Что было!.. Юра покраснел, как вареный рак. А бедная Екатерина Григорьевна в обтягивающем ее красивую фигуру спортивном трико просто убежала в учительскую.
В первый же выходной сентября наша классная руководительница устроила нам вылазку на озеро Аргази. Мы были знакомы с ней всего несколько дней. На озере начались шалости: кто-то залез в рыболовную сеть, которую увидел в курье, и здорово намочил одежду. Под вечер осенью уже становилось холодно. Сразу бросились разводить костер. А мы с Вовкой Сухановым подожгли камыш на одном острове. Огонь двинулся с двух сторон к середине. Мы это магическое, завораживающее взгляд движение огня, назвали довольно многозначительно и даже претенциозно, а именно: воссоединение Украины с Россией. Это “воссоединение” вызвало страшный переполох у бедной учительницы: вдруг пламя перекинется по перешейку на берег и там полыхнет весь прибрежный камыш и даже лес. Но все обошлось. Вечером мы сидели всем классом около костра и варили раков в ведре. Бедные раки скрежетали клешнями по стенкам ведра и, по мере нагревания воды, этот скрежет становился все невыносимее. Екатерина Григорьевна взмолилась, чтоб мы отпустили их - настолько ей было жаль губить раков, что мы послушались. Раки обрели желанную свободу, а мы - урок милосердия. Ужин тем не менее был у нас очень приличным. Оказалось, что Екатерина Григорьевна на свою первую зарплату накупила всяких вкусных угощений, что мы, с одной стороны, под ее давлением вынуждены были кушать предложенное, а с другой стороны, конечно же, испытывали неловкость за ее щедрость. Это были настоящие колбасы, пахнущие чесноком, (теперь таких нет и в помине), банки с тушенкой, с абрикосовым компотом, кофе со сливками и шоколадные конфеты в разноцветных фантиках. Такие радости жизни мы знавали только по большим праздникам, один из которых нам устроила Екатерина Григорьевна. Конечно, мы, мальчишки, не хотели оставаться в долгу, и на утренней зорьке наловили на удочку с полведра отличной рыбы, из которой сварганили уху на завтрак. Самыми заядлыми рыбаками были трое: Мишка Седов, Генка Баталов и я. Остальные четверо пацанов чистили картошку, таскали дрова для костра, подготавливали рыбу для ухи. Вся группа хулиганов преобразилась на глазах. И наш задуманный сюрприз удался на славу: Екатерина Григорьевна была в восторге. Девчонки тоже. Правда, днем опять кое-кто из мальчишек успел отличиться. В частности, Сережа Сасыкин залез на березу, стал изображать, что он Тарзан. Но перепрыгнуть на другое дерево ему не удалось: он грузно шмякнулся и вывихнул ногу. Стали возиться с ним, а Екатерина Григорьевна испереживалась по поводу этой травмы. Сережа, не без помощи класса, но все-таки своим ходом, мужественно доковылял до дома. Он раньше всех нас хотел повзрослеть, уподобившись двум старшим братьям. Еще в четвертом классе он первым из всех нас пришел в школу с челкой на лбу и сразу же стал отстаивать ее ношение. Нам, мальчишкам младших классов, в гигиенических целях полагалось стричься наголо. Но Сережа добился, чтоб ему можно было носить чуб. Тогда и мы отрастили небольшие чубчики.
В эти годы мы безумно любили читать книги. Охотились за самыми интересными, дожидались своей очереди и проглатывали в считанные дни. Читались поначалу все сказки, начиная с русских народных, кончая турецкими и латиноамериканскими. Потом фантастика и приключенческая литература. Были свои хиты, скажем, “Карабарчик”, “Кортик”, “Белеет парус одинокий”, “Тимур и его команда”. Пользовались популярностью анекдоты Ходжи Насреддина, “Четвертый позвонок”, “Три мушкетера”, “Дети капитана Гранта” и другие известные произведения. Читать приходилось и по ночам, прячась под одеяло с фонариком. Но если книга была с юмором, то я не мог сдерживать смех, и меня разоблачали. В клубе была богатейшая библиотека. В одно время клуб уменьшили наполовину, а огромное количество книг из-за нехватки площади стали списывать. В город книги не повезли, а распорядились вполне по-советски: сжечь. Нет бы, раздать людям! Не полагалось. Все у нас народное, но единолично отдать кому-то считалось непозволительной роскошью. Так случалось и со списанным спортивным инвентарем: все еще вполне пригодно для использования, но комиссия от профсоюзной организации неумолимо рубит топором костюмы, лыжи, волейбольные мячи и т.д. И все же, я в тот год по приезду в Тыелгу (был конец шестидесятых годов), с удивлением увидел одну из комнат, наполовину заваленную книгами, которые заведующая клубом отдала техничке на растопку печей. Там были мои любимые с детства тома Брэма, словари Брокгауза и Ефрона, многотомные издания Пушкина, Чехова, Толстого, Тургенева. Огромное количество книг зарубежных писателей. По душевной доброте завклуба я изрядно пополнил свою библиотеку драгоценными изданиями. Позднее я возил с собой по стране огромный рюкзак книг - это была моя библиотека-передвижка. Она выручала меня в тех краях, где я не имел возможности посещать местные библиотеки. Это было во время двухгодичного путешествия по Северу.
В шестом классе к нам приехала Ольга Николаевна Соломатина, которой тоже поручили вести у нас немецкий язык. Это была совершенно уникальная дама: она прекрасно пела, аккомпанируя себе на гитаре или аккордеоне. Так вот, кроме немецкого языка она еще преподавала пение. Ольга Николаевна была очень демократичной учительницей. Оценки она ставила произвольно, и почти всегда завышенные. Она понимала нас и всячески шла навстречу. Мы платили ей тем же. У нас сложились очень хорошие отношения. Мы прекрасно разучили песню Лорелей и перед любым инспектором из Гороно могли ее исполнить как индивидуально, так и хором, демонстрируя заодно знание немецкого. Кроме того, Ольга Николаевна учила с нами и модные песни или, как принято говорить нынче, попсу того времени: “Голубые глаза”, “Домино”, “На крылечке твоем”. Но это уже происходило не в школе.
На клубной скамейке или на бревнах среди улицы мы пристраивались рядом с Ольгой Николаевной и пели вместе “В тихом городе мы встретились с тобой, до утра не расходились мы домой...”. Пели, что бог на душу положит. Тут были: “Очи черные”, “Осенний сон”, “Калитка”, “У самовара я и моя Маня”...
В это время в Тыелге стали появляться солдаты, которые служили в военном гарнизоне, недавно открывшемся в связи со строительством какого-то объекта. Самосвалы из той воинской части возили от нас песок, отвалы которого остались около речки Тыелга после перемалывания золотоносных пород. В первый раз солдаты стали брать песок в середине зимы. Поскольку отвалы были недоступны для экскаватора, то они стали закладывать взрывчатку в глубокие шурфы. Впервые на наших глазах прогремели мощные взрывы, поднимающие в небо огромные желтые столбы песка. В окнах звенели стекла. Дети пугались и начинали плакать. Был какой-то инстинктивный страх, что эти взрывы вызваны войной...
Развороченный песок на темно-зеленых пятитонных самосвалах стал перевозиться на строительство объекта. Солдаты-строители в черных погонах по вечерам стали наведываться в Тыелгу, где почти каждый вечер работал клуб, с показом кино, с концертами или танцами для молодежи. Тут служивые заводили знакомства, выпивали, вступали в драки с местной молодежью. Для разгона чернопогонников из новой воинской части стали приезжать солдаты и офицеры в красных погонах. Эти были более собранные и дисциплинированные военнослужащие. Они отвечали за порядок на объекте. При появлении краснопогонников, чернопогонники разбегались, а попавшиеся депортировались чекистами в часть и там сажались на гауптвахту. Правда, это мало помогало: все равно поток уходящих в самоволку чернопогонников практически не убывал. Иногда драки случались между самими чернопогонниками. Будучи еще 11-летним мальчишкой, я стал свидетелем потасовки. Был март месяц, я мастерил свой первый скворечник во дворе, когда услышал резкую ругать и возню на улице. Выбежал и увидел драку между пьяными солдатами: трое избивали одного. Тот уже лежал на земле, а эти трое пинали беднягу ногами, обутыми в грубые солдатские сапоги. Вокруг столпились женщины и пытались удержать разбушевавшихся вояк, но это не помогло. Пристегнув ремни к поясам (тогда характерно было использовать ремень в драке), эти трое, бросив лежать на весенней холодной земле своего избитого напарника, пошли в сторону магазина. Женщины кинулись спасать парня, пытаясь влить в рот парное молоко; кто-то совал нашатырный спирт на ватке, но избитый так и не пришел в сознание. Его увезли на грузовике в сторону Карабаша. Потом мы узнали, что солдат погиб, а его троих убийц судил военный трибунал, который вынес им суровый приговор. Меня всегда мучили угрызения совести, что я не вмешался и не спас того солдата. Надо было просто броситься и закрыть его собой. Не посмели бы эти пьяные изуверы продолжать избивать солдата, чтоб случайно не пришибить мальчишку.
Позднее был случай, когда я реально спас жизнь человека. Мы ходили по застывшим водоемам, любовались ледяными розами, которые образовывались на поверхности льда от лютой стужи, жгли пузыри горючего газа метана, которые поднимались со дна и зависали матовыми медузами под прозрачным ледяным панцирем. Ударишь несколько раз скобой по льду, тут же метан вырывается наружу - только надо успеть его поджечь. Вспыхивает он с шумом и свистом, похлеще, чем газовая конфорка.
А пламя тоже голубое. Прогорит на радость нам, и снова долбишь лед. С разрезов мы пришли на речку Тыелгу. Стояли около глубокого омута, с темной полыньёй, и вода в нем закручивается, парит и с бурлением снова устремляется под лед. С нами был небольшой чернявый парнишка по имени Абдулла или попросту Абдул, который подскользнулся и тут же оказался в полынье. А там глубина метра два. Он окунулся и вынырнул снова. Тут я чудом успел схватить его за шиворот (благо, что он был легким) и волоком оттащил в безопасное место. Он был младше меня года на два, и, похоже, плавать не умел. Да и умение бы его не спасло, потому что течение тут же могло увлечь его под лед. Латыповы, родители Абдула, благодарили меня, что я спас их сына. Вскоре все их многочисленное семейство уехало жить в Казахстан. Перед отъездом они меня позвали в лес, чтоб я помог им выбрать хорошие удилища. Мои удилища всегда были длинными, легкими и уловистыми. Мы пошли в самый загущенный сосняк и срезали штук их десять, поскольку в степных краях рыбных озер тоже много, а вот удить не на что. Потом, много лет спустя, Абдул появился в Тыелге уже взрослым, симпатичным парнем, и тут уже сам неустанно твердил мне слова благодарности за то спасение.
Хорошо запомнил я Клавдию Александровну Белову, учительницу по русскому языку и литературе. Учила она с большой теплотой. На наши шалости почти не обращала внимания. Главное для неё были знания. А с этим лично у меня почти не было проблем. Даже когда я лежал в Тыелгинской больнице, ко мне приходили друзья, и все письменные задания я выполнял прямо на больничной тумбочке. Тогда вместе со мной лежал молодой мужчина из Новоандреевки, с которым мы подружились за какие-то 10 дней. У Аркадия была книга “Занимательная физика”, которую я прочитал и детально обсуждал ее содержание с моим новым товарищем. Мне было 12 лет, а Аркадию где-то 25-27. Но разговоры наши привлекали остальных ходячих больных, которые высказывали свои суждения о науке, о литературе, о жизни. Меня все интересовало.
Как-то я шел по зимней ночной Тыелге после просмотра фильма “Девяносто третий год” по одноименному роману Виктора Гюго и размышлял о судьбе героя фильма, мальчика Гавроша, который, рискуя жизнью, снабжал патронами повстанцев, дерущихся на баррикадах Парижа. А это был мой день рождения. И я думал не о том, что у нас дома нет возможности отметить это торжество, а о том, что мне уже стало 11 лет, а я еще ничего значительного в жизни не сделал.
Много лет в школе работала истопницей и уборщицей молодая женщина по имени Марфа. Она приходила задолго до начала занятий и протапливала печки-голландки. Бывало, прибежишь зимой по 30-градусному морозу и сразу к печке, которая уже успела нагреть свои круглые, покрытые железом бока. Марфа также отвечала за школьный звонок: это был бронзовый колокольчик, какие хозяйки привязывали на шею корове, чтоб буренку легче было отыскать на выгоне.
Запоминающимися были торжественные праздничные линейки, на которые вся школа выстраивалась во дворе, потом под командованием директора школы огромная колонна поворачивалась к воротам. Затем под звуки барабанов и горнов все учителя и школьники направлялись в сторону клуба. По всей улице двигалась наша школьная демонстрация. Во главе колонны несли школьное знамя, пели бодрые песни до самого клубного крыльца. И вот на сцене разворачивается праздничный концерт, с участием школьной самодеятельности. Обычно это происходило на 7 Ноября, на Новый год и на 1 Мая. В клубе по случаю праздника работал буфет, где можно было купить лимонад, конфеты, пряники и многое другое. И стоило все это очень дешево. Для мужчин привозили бочковое пиво. На сцене исполнялись песни, разыгрывались интермедии, читались стихи - и все это было так торжественно, красиво, все настраивало на доброту, на уважение к людям, к своей стране. Мы гордились своим Отечеством, потому что совсем недавно Советский Союз одержал великую победу над фашистской Германией. Мы с гордостью называли имена видных полководцев: маршал Жуков, маршал Конев, маршал Рокоссовский. В наших военных играх эти имена ставились в пример.
Постоянные тяготы и испытания не могли сломать в нас веры в лучшую жизнь, которую мы неизменно должны были построить в недалеком будущем.
Несколько человек школьников на зиму селились в Тыелге и учились в нашей школе. Это были дети из Индаштов, где была четырехлетняя школа. Три года они учились у нас, а потом либо родители увозили их в другие края, либо они поступали учиться в городские учебные заведения. Так мы, мальчишки из 7 класса, влюбились в трех девчонок из Индаштов, которые были на год младше нас. Мише Седову и Сереже Сасыкину повезло с дружбой, а понравившаяся мне девчонка вскоре стала дружить со взрослым парнем. Я сильно переживал эту неудачу. А несчастная любовь дурно отразилась на учебе. Особенно тогда, когда я стал учиться в восьмом классе в Новотагильской школе-интернате. Там сказались два фактора: любовь к девчонке и не поступление в ремесленное училище в Карабаше, где я хотел освоить производство, чтоб позднее пойти учиться на инженера-конструктора. Мои друзья поступили в ремесленное, а меня не взяли, и это была вторая неудача в тот год. Тогда все мои планы разрушились в одночасье. А учеба в Новотагильской школе была непредвиденной и временной акцией. Но это отдельная история.
Что касается Новогоднего праздника, то он отмечался школьниками два раза: сначала это была школьная елка дня за два до начала праздника, а 31 декабря вся школа отправлялась в клуб. Весь поселок собирался на эти торжества. А народу в Тыелге было много до середины 50-х годов, пока не закрыли шахты по добыче золота.
Я помню, как нам, ученикам 5 и 7 класса, поручили сделать местную перепись населения. Школа получила это задание от местных властей. По нашим сведениям получилось где-то 1860 человек. Кажется, это был 1957 год. Потом начался отток населения. В огромном помещении конторы прииска гулял ветер. Коммутатор, где сидели телефонистки, заколотили досками. Раньше я приходил к телефонисткам и любил смотреть, как они соединяли оппонентов с помощью разъемов, вынимая их из одного гнезда и вставляя в другое. Эти женщины курили. В опустевшем помещении долго еще стоял запах табака. Телефонистки были единственными курящими женщинами в Тыелге. При коммутаторе был монтер. Мне от него иногда перепадали шестеренки или магнит. Разжиться магнитом было настоящим счастьем для меня. Мы, пацаны, начинали испытывать этим магнитом все металлические предметы, попадавшиеся на пути. Потом дурили детишек: вставишь магнит в коробку, а сверху заставляешь бегать перо от ручки, железную пуговицу или булавку, приписывая это явление нечистой силе.
В заброшенном коммутаторе были оставлены телефонные трубки, разбитые аппараты, старые магнето, с помощью которых на телефон поступало электричество и звенел звонок. Такой телефонный аппарат с магнето имел ручку для вращения. Мы с Юрой Пинягиным разжились брошенными приборами и сделали по электрическому звонку к своим каретам. Летишь с горы на трехконьковой карете, рулишь передней подвеской с выгнутым коньком “Снегурка”, чтоб не врезаться в прохожего или в сугроб, а заодно крутишь ручку звонка. Треск, звон, ветер в лицо вперемешку со снежной пылью. Впечатляющее зрелище получалось.
Закрыли и конный двор, где жило 12 лошадей, работавших на прииске. На них подвозили добытую золотоносную породу, вынутую из шахты, к бегунной фабрике. На бегунной фабрике огромные жернова перемалывали подвозимую руду в мелкий песок. Помимо приисковского, в Тыелге были еще два конных двора: леспромхозовский и лесхимовский. Лесхим занимался добычей сосновой смолы - живицы, которая шла на скипидар и на многое другое, что требовалось в народном хозяйстве. Эти конные дворы тоже были закрыты. Какое-то время помещения пустовали, а потом местные мужики разобрали эти деревянные постройки на дрова. Машин в ту пору еще маловато было в стране. Сохранились “полуторки”, “ЗИС-5”, американские “студабеккеры”. Появились тяжелые “МАЗы”. Я еще застал “газгены”, которые работали на дровах. Передняя часть деревянного кузова у этого грузовика была отгорожена для дровяных кубиков, которые специальный кочегар при этом автомобиле подбрасывал в топку, устроенную сбоку кабины. С другой стороны кабины находился газогенератор. В нем древесный дым преобразовывался в горючий газ, который закачивался в специальные баллоны под кузовом и шел в двигатель вместо бензина. Однажды мы с мамой поехали на “газгене” в леспромхоз. Была зима, холод жуткий, а в узкой кабине “газгена” стояла жара от дровяной печки. Правда, скорость у этой машины была маленькая из-за нехватки лошадиных сил. И буксовать приходилось часто, особенно на подъемах. В таких местах обычно насыпался песок, чтоб любой водитель мог подбрасывать его под буксующие колеса. Вот и мы с мамой подсыпали под лысые колеса “газгена” щебенку и выкарабкивались наверх. Дороги на Урале гористые, с опасными склонами и косогорами, где съехать с дороги ничего не стоит. А там - пропасть.
Была перед фабрикой большая деревянная эстакада, по которой подвозили к фабрике руду для перемалывания. Руду доставали из шахты огромной деревянной бадьей с помощью электромоторов и тросов. Камни сваливали из больших телег-самосвалов с высокими бортами прямо в бункер, где они с грохотом и треском превращались в пыль. Грохот и гул этой фабрики можно было слышать круглосуточно. Золото из этого песка добывали с помощью ртути. Ртуть растворяет в себе этот желтый металл, а обогащенную ртуть отжимали. Оставалась в ткани серебристая творожная масса. Ее отжигали на огне, испаряя тем самым остатки ртути. И вот сухой остаток - золото. Тогда, конечно же, никто не знал о том, что ртуть опасна для здоровья. Мы с ней играли, натирая медные монеты, отчего те становились похожими на новые, никелевые. Можно было трояк сбагрить за двадцать копеек...
К бегунной фабрике была выстроена длинная деревянная эстакада-пандус, по ней подвозили руду и увозили песок в отвалы. Под этой эстакадой проезжали машины, которые что-то везли в Тыелгу или шли за лесом в Индашты. Я помню, как мы с сестрой Фаей ходили к бегунной фабрике и несли маме горячий обед в белом тряпичном узелке, который именовался “тормозок”. Мама работала на подвозке руды. Во время перерыва она привязывала лошадь за уздечку к специальному бревну - коновязи, садилась на телегу, развязывала узелок и нас тоже заставляла обедать вместе с ней. Бабушка знала, что мы не откажемся, и накладывала тройную порцию. Потом мы общались с ее лошадкой или рассматривали бегунную фабрику. Это было интересное время. Кругом кипела работа, люди шутили, напевали что-то себе, насвистывали, а, сходясь на перекур и степенно сворачивая самокрутки, обязательно обсуждали дела на производстве, в стране или в мире.
Но вот не стало в Тыелге и лесопилки. На ней пилили бревна, из которых получались шахтные крепи, доски, брусья для строительства. Здесь мы, мальчишки, тоже любили смотреть, как огромное сосновое бревно закрепляется на пилораме с железными колесами и едет к огромному стальному полотну с зубьями, которое раскручивает мощный электромотор через тугой брезентовый шкив. Пилорама подтягивается тросом с помощью электромотора. И вот пила вонзается в древесину и с визгом начинает разбрызгивать опилки, которые желтой пахучей струйкой стекают под станок. Над пилой железный кожух, который не дает опилкам рассыпаться по сторонам. А внизу их отгребает деревянной лопатой помощник пильщика. Мы тоже набираем по мешку опилок и тащим домой, чтоб подсыпать их в курятник или в козий загон. Вообще, игры у нас всегда сочетались с добыванием чего-то полезного для дома, для хозяйских нужд. Особенно это было связано с вылазками в лес или на озера. Оттуда всегда можно было прийти с ягодами, грибами, с дровами или с рыбой. Рыбу могли поймать где угодно и чем угодно, хоть руками. После того, как от липовых лык отдиралось мочало, хозяин бросал их тут же около водоема. Мы хватали двухметровое лыко с двух сторон, заводили его по краю пруда, где мелко и много водорослей, и тянули в виде невода. Вместе с травой на берегу оказывались и караси. Мелочь мы бросали в воду, а те, что с ладошку сажали на ивовый кукан. Дома вечером была обеспечена большая сковорода жареной рыбы.
Щуки в наших местах непуганые. Мы их ловили даже на проволочные петли. На конец палки нацепишь медную проволоку в виде петли, идешь вдоль берега. В полдень щука любит греться у поверхности воды. Вот тут и сгодится петля: наведешь ей на морду, проденешь петлю до середины туловища и вверх ее. Если проволока выдержит, то и большую щуку удавалось вынуть, иную - до 2-х килограммов.
Оттого, что люди стали покидать Тыелгу, то и в школе стало уменьшаться число учеников. До этого мало было детей, которые родились в годы войны. Так случилось, что из детей 1942-45 годов не набиралось и одного полного класса. Они вынуждены были учиться в соседней Новоандреевке, Там из двух поселков как-то набирался класс. Но все-таки для наших школьников это было проблематично - ходить или добираться на попутках по 5 километров туда и обратно. О специальном транспорте для пяти-семи школьников и речи не могло быть. Тогда пробок на дорогах не возникало; проедет за день с десяток машин, и все. Да и те - лесовозы, грузовики, самосвалы. Два раза в день ходил грузовик, крытый брезентом, и назывался этот транспорт “такси”, потому что у него был в кабине зеленый глазок. На нем и добирались люди в город и обратно, сидя на деревянных лавках. Для наших школьников расписание этого такси практически не подходило по времени. Поэтому они вынуждены были отстать от своих сверстников и доучиваться с нами, родившимися сразу после войны. В этой связи в нашем классе были дети нескольких возрастов, а в школе отсутствовал целый класс. В одно время были 5 и 7 классы, а ученики 6 класса влились в наш 5 класс. Особенно это сказалось на девчонках; некоторые были на три года старше нас. Они уже сложились к 7 классу в настоящих барышень, а мы оставались, в сравнении с ними, мелкими и шаловливыми пацанами. Когда нас выстраивали на утреннюю физзарядку в школьном коридоре, учитель по физкультуре обязательно давал такую команду:
- Надо построиться так, чтоб видеть грудь четвертого человека!
Я, стоящий почти в самом конце строя, говорю учителю:
- Анатолий Закирьянович, а что делать, если я грудь Вали Буяновой вижу через весь строй?
Молодой учитель, с трудом пряча улыбку, отвечает назидательным тоном:
- Сережа, я не эту грудь имею в виду. А ту, про которую ты говоришь, тебе видеть еще рано...
Однако соблазн пощекотать наших видных одноклассниц всегда был довольно велик. Что мы и делали при каждом удобном случае...
Надо сказать, что в начале седьмого класса, с осени, наши девчонки стали устраивать вечера танцев. В школу приносили патефон с пластинками и разучивали вальсы, факстроты, танго. Патефон был роскошью в те годы, и водился он не в каждом доме. Обычно Мише Седову приходилось обеспечивать нас музыкой. Редко у кого были полные семьи. У многих отцы не вернулись с фронта. У Миши, хоть и без ноги, но отец был. Мать его работала на производстве, а отец на дому чинил обувь и клеил самодельные сапоги из старых автомобильных камер. Это был хороший заработок по тем временам. Так что, у Миши и велосипед был, что тоже являлось роскошью для той поры. Сдвигали в сторонку парты ставили пластинку, заводили патефон блестящей рукояткой и шли выбирать напарника или напарницу. И вот под мотив вальса начинали ходить, нашептывая про себя раз-два-три, раз-два-три. Сначала плохо получалось. Мальчишки стеснялись обнимать или водить девчонок. Хотя в другое время могли выкидывать такие фортели с этими же девчонками. Одно дело во время игры в догонялки поймать девчонку, и совсем другое прижать ее к себе на виду всего зала. Постепенно и этот барьер мы преодолели. На танцы нашего класса стали приходить и другие школьники. И мне вдруг понравилось танцевать с Алей Никитиной, которая была певунья, хохотушка и необыкновенно живая и смышленая девчонка. Она жила около пожарного депо, а ее песни слышались и около почты, и даже у магазина - почти в другом конце Тыелги. Слушал я ее песни и около первого разреза, куда я любил бегать купаться или рыбачить. С ней мне было легко и просто. Мы оба шалили, шутили, заводили своим озорством остальных собравшихся, и отношения на вечерах перестали быть натянуто-казенными. Мы становились старше, у нас вырабатывались навыки красивого общения с людьми другого пола. Эти мероприятия приветствовались нашими учителями.
Один из них запомнился тем, что был красив собой, носил модный костюм с галстуком, на котором было изображено море и белая яхта. От него пахло хорошим одеколоном и душистыми сигаретами. К нему были неравнодушны молодые учителя женского пола. Приезжал он на занятия из соседней Новоандреевки. Он был отставным летчиком, который нашел себя в гражданской жизни в качестве учителя физкультуры и истории. Историю он преподавал ярко, живо, с фактами из реальной жизни или исторической литературы, наверняка не входившей в школьную программу.
Гафаров Анатолий Закирьянович вообще умел интересно строить любые занятия, и всем, кто может и не может, находил подходящий снаряд для тренировок или давал возможность компенсировать неспособность в одном виде легкой атлетики способностью в другом виде. Например, я не мог крутиться на турнике, зато бегал чуть ли не лучше всех в нашем классе. Его методика каждого ученика располагала к данной дисциплине. На физкультуре он водил нас на стрельбы, где всем выдавал по пять патронов, и мы по очереди ложились и стреляли из малокалиберной винтовки. Тогда ее называли мелкокалиберкой. Обычно стреляли в сторону горы, чтоб пуля не улетела в глубь леса и не угодила в случайного грибника. Я стрелял плохо, мне трудно было удерживать винтовку, особенно если с колена.
Видя, что я пальнул, не успев прицелиться, Анатолий Закирьянович спросил насмешливо:
- Кого завалил, Сережа?
- Пока еще сам не понял, кого, - отвечаю я. И все дружно хохочут.
Зато я отлично палил из самодельных пушек. Ружейный заряд пороха и самодельный свинцовый снаряд, которым пушка пробивала толстую доску, меня очень даже устраивали. К тому же пушка была безопасной: в случае разрыва ее ствола, она никого не могла поранить. Сам я поджигал запальный тлеющий шнур и прятался в безопасное место. И грохот стоял, и результат был налицо! За этот грохот на меня настучали соседи. Меня стали разбирать на классном часе. Наша классная руководительница в седьмом Бодрова Александра Николаевна потребовала принести в школу мою пушку. Строгая была женщина. Я принес, но не ту, из которой стрелял, а другую - недоделанную.
- А как она стреляет? - спросила Александра Николаевна, с недоумением осматривая принесенную пушку. У орудия был ствол, лафет, колеса. Вот только запальное отверстие в конце ствола еще не было пропилено. Это и вызвало недоумение учительницы.
Тогда я сыграл на ее профессиональной гордости:
- Алексадра Николаевна, но вы же физик, и сами прекрасно знаете, как артиллерия работает.
- Ну, да... - как-то не очень уверенно согласилась учительница и с опаской поставила конфискованное орудие на середину стола.
После этого стрельбы и взрывы петард я перенес в лес, а точнее говоря, на Динамидку, то есть в ту часть леса, где когда-то хранили взрывчатку, применяемую при добыче золота. На Динамидке остался глубокий котлован от склада, врытого в гору. В нем выстрел приглушался сжатым пространством и буйно разрастающимся березняком.
В первый раз у меня отняли оружие за три года до изъятия пушки. То был пугач, сделанный из медной трубки, загнутого гвоздя и резинки. Стрелял он серными спичками, которые мы, мальчишки, крошили прямо в ствол, в конце которого был залит свинец. Потом вставляешь в ствол сточенный и загнутый гвоздь на резинке и начинаешь щелкать. Удар бойка из гвоздя по сере производил громкий выстрел. Иногда трубка могла рвануть в руках, если пересыплешь серу. И вот наш 4 класс, сдвоенный со 2-м классом из-за нехватки учителей, получил задание: писать изложение. А второй класс в это время решает задачу. Я быстро написал изложение и от нечего делать стал щелкать своим пугачом. Перед этим его брал у меня Сережа Сасыкин, после него я его давал Мише Седову. Друзья мне ничего не сказали, что в пугаче остались два заряда серы, примерно из десяти спичек. Я сам никогда не оставлял пугач заряженным, поэтому спокойно сижу и пощелкиваю им. Оттянешь гвоздь на резинке, он остановится на уровне середины медной трубки, тоже загнутой в конце, и отпускаешь нажатием пальца. В классе тишина, человек 30-35 народа макают ручки в чернильницы и пишут, а я пощелкиваю. И вдруг как ахнуло! Все просто подпрыгнули. Пугач чудом не разорвало, наверное, я трубку использовал крепкую. Надо сказать, что наша учительница Тамара Ильинична, и без того относилась ко мне весьма строго за мое поведение. А тут и вовсе произошло настоящее ЧП. Конечно же, вся школа услышала выстрел. Побледневшая от испуга Тамара Ильинична отняла у меня пугач, держит его кончиками пальцев на весу и спрашивает у меня: “А это не выстрелит?” Я тут же сделался героем не дня, а, наверное, целого месяца... Потому, что именно на месяц мне было запрещено посещать кино. Когда я проник-таки в зал на какое-то очень интересное кино, то позорно был выставлен Тамарой Ильиничной, выследившей меня во время перезарядки киноленты. На эти пять минут обычно всегда включали свет. Вот я и попался. Тогда за всякие шалости попадало довольно не хило, и мы были вынуждены сносить все наказания и лишения...
Спустя какое-то время к разработкам золота вернулись снова, но это уже была новая методика: золотоносные породы стали размываться водяными пушками или, как говорили, гидравликой. Снова обжили контору, механический цех, даже открыли общежитие для рабочей молодежи. Еще перед началом учебы в шестом классе ко мне подошел Вовка Суханов и сказал:
- Вот здесь будет работать гидравлика, которая затопит потоками ила и песка весь этот ландшафт между пожарным депо и конторой. А тут мы видим два красивых водоема: Фабрику и Диановский, разделенных дорогой, но соединяющихся ручьем. А тут еще заилят много других рыбных водоемов, около которых мы любили играть. Я предлагаю сделать точную карту этого ландшафта, обреченного на исчезновение. Представь, как будет интересно взять в руки карту, где будет отмечена стоявшие здесь 12-я шахта, бегунная фабрика, эстакада.
Я помню, как любил смотреть на этот промышленный пейзаж, когда шел по центральной тыелгинской улице имени партизана Макурина, погибшего в этих местах в годы Гражданской войны. Вдалеке стоит деревянный корпус шахты с огромными колесами на макушке, через которые переброшен трос, а мотор гоняет эти колеса то вправо, то влево.
Машина идет из города и, выезжая из-под эстакады, отсвечивает на солнце огромным солнечным зайчиком.
Там гудит бегунная фабрика, там подвозят на гужевом транспорте руду. Там моя мама, еще совсем молодая, но уже потерявшая одного мужа на войне, а другого (моего отца), не молодого, ушедшего из жизни по болезни.
А еще южнее этого околотка дымится высокая железная труба тыелгинской пекарни, где после возвращения с войны работает мой дедушка. После ранений он не вернулся на шахту. Он тоже, как и мама, ездит на лошади, но возит не руду, а хлеб по магазинам. Сегодня он увез горячий душистый хлеб в поселок Наилы. А завтра повезет в Новоандреевку. И, если буду слушаться, то и меня возьмет с собой в это путешествие. И мне очень радостно осознавать, что дома всех нас ждут сестра Фая и бабушка, что сейчас лето, и когда я вернусь из детсада, то возьму свой самодельный самосвал и начну возить на нем песок и делать запруду на ручье, чтоб вода крутила мельничное колесо, которое мы сделали с моим дедом. А вечером я, с позволения бабушки, разведу во дворе дымокурню из сухих коровьих лепешек, чтоб отгонять комаров. А пока я смотрю вперед на свой поселок, на освещенные солнцем дома и огороды с подсолнухами, на снующих по улице людей и думаю о том, что когда-то и я стану большим и смогу поехать по той дороге, которая уходит за эстакаду и тянется в сторону Новоандреевки, а оттуда дальше - в город. И жизнь мне кажется такой интересной и полной загадок, которые обязательно хочется разгадать.
Мы заканчивали седьмой класс, а посему был устроен прощальный выпускной вечер. На столе, за которым сидели учителя, стоял жбан с поварешкой, и сам директор, Павел Иванович Ильин разливал ею, как он говорил, морс. И при этом почти не скрывал хитроватую усмешку. А “морс” почему-то полагался только учителям. При этом после каждой фарфоровой чашки с “морсом” лица учителей заметно розовели, речи становились все пространнее и душевнее, а улыбки все шире и благожелательней. Мы же свой морс принимали вне этого помещения. Поэтому и учителя и ученики подогревались практически одновременно. Анатолий Закирьянович был главным заводилой на этом выпускном вечере. Все говорили напутственные речи, после морса пили чай с тортом и танцевали. Молодые учительницы старались понравиться Анатолию Закирьяновичу, а он танцевал с ними, много шутил и старался не выдавать своих намерений. Потом мы узнали, что одну из них он все-таки увел послушать соловьиное пенье.
Как я уже говорил, прииск восстановился, но в новом качестве. Леспромхоз еще продержался несколько лет, но в середине 60-х он был закрыт окончательно. Для работы на лесоповале в середине 50-х приезжали в Тыелгу вербованные люди из разных краев. Их селили в бывшей конторе, где прежние кабинеты превратились в жилые комнаты. Приезжали семьями, с большими и маленькими детьми. Тогда все куда-то вынуждены были кочевать в поисках лучшей жизни. Помню несколько семей, которые поселились в конторе. У Пономаревых было человек девять: трое взрослых и шестеро детей. С Витькой Пономаревым мы совершенно бесстрашно катались со школьной горы на каретах. Я с полного разгона мчался вокруг ямы, оставшейся от овощехранилища, и один конек зависал над краем этой глубокой ямы. Если мы не падали вниз, то только благодаря чуду. Иногда падали, тогда были синяки и порванная одежда. За это дома ждала трепка. Иногда я летел на полной скорости прямо в середину ямы, которую все играющие тут дети утаптывали так, что буквально превращали в ледяную. Это напоминало полет белки-летяги, которая распускает перепонки и планирует в воздухе. Но удар у меня получался не беличий. И тоже: если коньки вонзались в дно ямы, то травм было не избежать. Зато мы с Витькой ликовали. Еще была семья Уткиных. Дядя Вася был красивым, седоватым мужчиной, хотя ребенок у них был грудной. Мне нравилось беседовать с ним. Он многое мне умел объяснить. А вопросов я ему задавал десятками. Приезжали и жили потом в Индаштах дядя Марк и тетя Оня, а с ними бабушка, которая слово медведь проговаривала по-другому: “ведьмедь”. И я, девятилетний малыш, все время старался подвести ее к разговору о медведях, чтоб еще раз услышать ее странное слово. Они приехали к нам из Сибири. В Индаштах им дали отдельный новый дом, но прожили они там всего лет пять. Когда леспромхоз закрыли, то они снова куда-то уехали. Когда я позднее читал книгу “Унесенные ветром”, то часто думал о тех людях, которые жили в те далекие годы в Тыелге и поблизости от нее. Их тоже словно бы всех однажды унесло ветром.
В жизни мне везло на всякого рода перемены: одно только что рухнуло, другое начало возводиться, одно только что отменили, другое ввели и т.д. В седьмом классе нам было поручено разучить пирамиды к праздничному концерту. Одни вставали в партер в самом низу, на них водружались другие школьники, затем завершали на самом верху третьи, принимая самые летящие позы, символизирующие что-то этакое, вселенское. Словом, идеология. И вот надо было мне оказаться в этой группе. Я так стал хохотать над этими позами, что пирамида рассыпалась, потому что все заражались моим хохотом. Кто-то стыдит, поучает, призывает к порядку, а наиболее смешливые уже не в силах удержаться. Так из-за меня наша школьная самодеятельность впервые за все годы ее существования вышла на сцену без пирамиды. Конечно, мне здорово попало, а именно: только меня и не взяли в поездку на каникулы в г. Челябинск, где наши побывали в зоопарке, в областной филармонии, в краеведческом музее. И это несмотря на то, что я учился на четверки-пятерки.
Тогда дети обожали походы. В сентябре, когда мы только приступили к учебе в 5 классе, мы участвовали в двух походах: на Аргази с классной руководительницей и на гору Ицыл с учителем географии Павлом Ивановичем Ильиным. В том походе на высокую по уральским меркам гору Ицыл (1 километр над уровнем моря) я впервые познакомился с сыном Павла Ивановича - Мишей Ильиным. Он был на год младше меня, но высокого роста. Я думал, что он не дойдет эти 25 километров, и все в гору. Но ошибся. Миша со старшими братьями уже исходил к этому времени множество горных рек и речек, где водятся форели и красули (таймени). И в этом походе он даже помогал девчатам таскать их походный скарб. На ночь мы остановились около Ицыла в деревянном бараке, где летом останавливались косари. Они заготавливали сено на здешних высокогорных лугах, и после них в бараке остались удобные лежаки, стол, скамейки и даже непортящиеся припасы. Такая таинственная была ночь, полная всяких легенд, страшных историй у костра и видений, когда все залегли спать. Но спать не могли: кому-то показалось, что внизу, со стороны города Карабаш, к нам поднимаются люди с зажженными фонарями. Все стали думать, что бы это значило, да кто эти люди. На всякий случай достали взятую в поход мелкокалиберную винтовку... Наконец, решили разбудить Павла Ивановича. Он осмеял нас и снова ушел спать. Парни постарше не отпускали девчонок, донимали их так, что, то тут, то там слышался их визг и писк.
По весне мы с ним снова отправились на озеро Аргази. В поход брали обычно старшеклассников, то есть 5, 7 классы. 6 класса у нас тогда не было. Через год мы снова собрались на Аргази. И снова нас повел туда Павел Иванович Ильин, но теперь он уже был директором школы, а географию и зоологию все равно вел он же, поскольку учителей не хватало. Сам он заядлый охотник, грибник, рыбак милостью божьей. И многочисленное семейство приучил с детства к умению добывать своим трудом хлеб насущный. Словом, человек он бывалый и крайне интересный в общении. Миша Ильин в этом походе тоже отличился: поймал на жерлицу увесистую щуку, которая с окунями и чебаками, наловленными другими парнями, очень украсила походную уху. Еще в пути, во время остановки на отдых, горнист потерял мундштук, без которого никакого тру-ту-ту из медной трубы не выжмешь при подъеме или отбое.
- Без горна это уже не отряд, а сборище шарлатанов, - сказал нам Павел Иванович, - Поэтому приказываю вам найти мундштук. Кто найдет, тот получит возможность пострелять из малокалиберной винтовки.
Сначала было обещано 5 патронов. Поиски затянулись, и ставка выросла до 10. Наконец, когда просеяли всю траву на поляне и придорожный песок около стоянки, а ставка дошла до 15 патронов, злополучный мундштук был найден. Повезло Кольке Тютеву. Он был на высоте. “Винт” он получил на берегу, а патронами поделился с нами, с его лучшими друзьями. Я стрельнул в брошенную в воду бутылку и попал с третьего раза. Тогда я не задумывался о том вреде, который нанес озеру тем, что утопил в нем осколки стекла. Но в этом походе я с нетерпением ждал наступления нового дня, когда ветер подует с берега. Дело в том, что я написал письмо от имени нашего 7 класса и привел весь список одноклассников: Тася Бахтина, Маша Хасанова, Гена Баталов, Вова Суханов, Сережа Сасыкин, Миша Седов, Олег Булатов, Нина Пинягина, Коля Тютев, Таня Новикова, Валя Волокитина, Таня Шигалина и т.д.
Письмо это еще дома я вложил в маленькую стеклянную капсулу из-под лекарства, плотно запечатал ее, вложил в кораблик из сосновой коры, залил эту капсулу воском и сургучом, поставил на кораблик мачту и вместо паруса водрузил старинную денежную купюру, которую мне дала из своего сундука моя прабабушка. Купюра была достоинством в сорок рублей и называлась “керенкой”, и ценности никакой не представляла. Утром я пустил по ветру свой кораблик и стал рассказывать всем ребятам, что должно произойти с моим посланием. Я представил себе, что кораблик приплывет к тому краю озера Аргази, откуда вытекает река Миасс. По Миассу он поплывет в реку Исеть, из Исети в Тобол, из Тобола в Иртыш, а из Иртыша в Обь. По Оби кораблик с письмом попадет в Северный Ледовитый океан и, возможно, его вынесет к берегам Норвегии, Канады или США. Конечно, если мой корабль не затрут льды, - пояснил я слушателям. А там дети какой-либо из этих стран найдут, прочитают мое послание и узнают обо всех нас. Это же здорово! И, конечно же, они напишут нам ответное письмо. Так что, на адрес нашей школы в любое время может прийти ответ из-за границы. Жаль только, что мы уже окончим нашу школу.
Все ребята были в восторге от моей фантазии. Павел Иванович оценил мою любовь к географии и, вероятно, поэтому не стал язвить по поводу моих немыслимых масштабов и невероятных замыслов.
Мои одноклассники с воодушевлением и с большой надеждой смотрели на уплывающий кораблик, словно бы каждый представлял на его месте себя.
И от этого чувство первого расставания, ибо оно уже было не за горами, вполне реально осознавалось всеми нами в эти минуты. А взмахи рук провожали нашего посланца в столь трудное, длительное и ответственное путешествие в большую жизнь.
***
Пишу немного и не часто,
Не знаю сам, зачем пишу.
Литературное начальство
Взывает Русь к карандашу.
Суть жизни верно понял прадед,
Внимая птицам поутру.
Меня теперь, сказать по правде,
Все больше тянет к топору.
Не то, чтоб лиру я забросил
На радость творческим врагам...
Но постигаю код ремесел,
Сбегаю к дальним берегам,
Где вьются хмель и повилика,
Где наливаются плоды
И женщина, вся в светлых бликах,
Смеясь, выходит из воды.
***
Разве “завтра” уже наступило
и ты археолог
нашел отпечаток окаменевшей мечты
не тяните меня за рукав
не шепчите
я знаю кого я люблю
я не Тристан
и она не Изольда
она - изо льда
но это можно сказать не беда
эта девочка - чистый родник
это первый подснежник
это облачко в небе весеннем
на котором подолгу
ты любишь задерживать взгляд
на зависть друзьям
которых ты любишь не меньше
хорошо уезжать
ибо ничто не поблекнет
горы как груды арбузов
городок как хрустальная друза
река - инкрустация из перламутра
и любовь как апрельское утро
и дед запрягающий новый рассвет
и бабушка подперевшая небо
столбом розоватого дыма
и мать подарившая миру
три разных цветка
и ты
с хохотом отнимающий у сестер
письмо от возлюбленной
всех красок весны не хватит
чтоб передать красоту этих лиц
уезжаю куда
на то и прощанье
чтоб всех полюбить навсегда
ОЖИДАНИЕ ЧУДА
Осенний дождь идет,
Шурша едва-едва.
Отмокнет, отпадет
Последняя листва.
Который день подряд,
Дождь не теряет сил.
Река несет наряд
Черемух и осин.
У печи дровяной,
Тепло вбирая впрок,
Я грел, как шар Земной,
То тот, то этот бок.
Спадает зимний гнет,
И всех с ума сводя,
Вдруг тополем пахнет
От майского дождя.
Но летний всех милей.
О гул твоих шагов!
Полей цветы полей,
Полей цветы лугов.
Улов с реки несу,
Свободен, одинок.
А девочке к лицу
Ромашковый венок.
День пышет горячо
Пред всполохами гроз.
Так хочется еще
И свежести и грез.
***
Не оставляйте женщину одну
чтоб на нее не возводить вину
за смех и за ее беспечный вид,
что прикрывает горечь всех обид.
Обид за то, что нелегко одной,
за то, что жизнь проходит стороной,
за то, что вы -
в заботах и делах,
за то, что тени прячутся в углах...
Не оставляйте женщину одну,
свободную, но все-таки в плену.
В плену чужих, настороженных глаз,
что так ее преследуют подчас.
Как не забыть наказ издалека,
когда ей кружат голову слегка
из уст других
высокие слова,
дрожь рук чужих, являющих права...
Чтоб не искать в своих домах следов,
чтоб не чинить по глупости судов,
Чтоб не будить сомнения струну,
не оставляйте женщину одну*.
· На это стихотворение 5 композиторов написали песню. Одну из них исполняет Нани Брегвадзе.
***
В том - человек
душе моей созвучен,
а этот мне любезен как творец.
Кто больше будет понят и изучен,
кто будет поднят? Кто забыт вконец...
Где ж, право, середина золотая?
И верно ль я трактую красоту?
Кого-то я и чту, но не читаю,
кого-то и читаю, но не чту.
***
Соскучишься и тянешься извечно;
У родника начало жизни всей.
Ты, песня, так зазывна и сердечна,
Мне в трудный час сомнения рассей.
Все что-то здесь не поддается воле;
И увлечет. И обовьет все боле.
Приманит взор к лазурным берегам
И к золотым напудренным богам.
Ужель шагну я в новое столетье,
Где должен прозябать я и болеть я?
Но верю, просыпаясь в новом дне,
Что солнца луч заглянет и ко мне.
Когда издалека прихлынув к дому
Или к себе другому, молодому,
Когда и сестры дороги, и братья;
И всех друзей ты заключишь в объятья,
Которых здесь еще сумел застать...
Прекрасно, если брал, чтоб все раздать,
И воскресить доверие к отчизне,
И ток ручья в земном теченье жизни.
НЕЗЛОБИВЫЙ
Блажен поэт, - звучало как упрек -
своим врагам не может дать отпора...
Господь отвел ничтожно малый срок
совсем не для бахвальств или раздора.
В кромешной тьме
вдали возникший свет
поможет тем, кто сбился, заплутался.
Пусть в мире зла, хотя б один поэт,
хотя б один незлобивым остался.
***
В окно к желанной женщине
заглядывает август
заглядывает август
застенчивый как агнец
и мяты зябким запахом
он спальню обдает
отстегивает запонки
и лунной ночи запахи
волнуют душу женщины
и голову кружат
а муж ее в дороге
и на вокзалах бреется
а женщине все бредится
все бредится и бредится
что там он не один
и агнец все настойчивей
поди же ты - настойчивей
и все неудержимее -
бороться нету сил
сопротивленье пальцев
единственно-последнее...
что делать ей со сплетнями
и с запахами летними
когда исчезнет август
и явится сентябрь?
ПЕЙЗАЖ
Разбилось солнце за чертой
седого города Медыни:
на каждом доме, каждом дыме
играет отсвет золотой.
Есть тайный смысл ходить в дома,
хрустя песком, скрипя калиткой
и этой жизнью многоликой
переполняться задарма.
Воды движенье, плеск ветвей,
мотива давнего обрывок,
лохматит лошади загривок
цветочный ветер - луговей.
Потянет выскочить, чтоб там
темно вставать, темно ложиться,
с мирскими трудностями сжиться
и долгий счет вести летам.
Потянет, чтоб избыть в себе
остроконечную гордыню
в закатном городе Медыни,
непредначертанном в судьбе.
Зажглась душа в окне ином...
Меж тем автобус дальше, дальше,
не застрахованный от фальши,
исчез пейзаж за полотном.
***
Марату Бекенову
Ночь. Половинка луны на боку,
Озеро в серебре.
Многое перевидел я на веку,
Помню лишь о добре.
Нет ни родителей, ни страны моей,
кто я теперь?
Некто заблудший, чужих кровей,
данник потерь?
Словно бы в лодке плыву надувной,
проколотой там и тут...
По ком это издалека
надо мной
колокола гудут?
Я выйду на берег, костер сгоношу,
буду и сыт, и сух.
И всё мне,
что в сердце своем ношу,
укрепит дух.
***
Чюрленис лето Каунас
когда еще когда
и все-таки крепка у нас
боязнь за города
гроши билеты приступом
и звезды бьют в упор
обшарпанные пристани
и ветреный задор
в вагоне на два голоса
где чай едва сластят
распущенные волосы
опутают смутят
дорога - сговор заговор
колес лучей и струн
туда поедем заново
где ты все так же юн
***
Плотник бросил делать сани,
Смотрит, слившись с камышом,
Как студенточки из бани
Скачут к речке нагишом.
Крался кот наш камышовый
И облизывал усы...
Эротическое шоу
да в рабочие часы!
В опустевших этих долах
Все камыш да краснотал.
Ох, давно девчонок голых
сельский плотник не видал!
Кот вздохнет, камыш качнется.
Жизнь всегда свое брала.
Может, с плотника начнется
Возрождение села?
КОЛОКОЛЬЧИК
- Вот - сказали - иди и найди! -
Дали мальчику хлеб и уздечку.
Был туман и рассвет впереди,
И отправился мальчик за речку.
Лес высокий за речкой темнел,
Угодил он в какие-то дебри;
Ему чудились рыси и вепри,
Но вдали колокольчик звенел.
Дедов конь был белей, чем туман.
Может быть, он и слился с туманом?
Мальчик знал, что раскроет обман,
И пощипывал хлеб из кармана.
А в кустах колокольчик звенел
И заманивал дальше и дальше.
Подходил - но ни вмятины даже,
И опять колокольчик звенел.
Спохватились: где мальчик, где конь?
Крылья зорь вдалеке заблистали...
Всем селом потеряли покой,
Далеко разбрелись и устали.
Лес высокий за речкой темнел,
Свет холодный струился из камня.
Все искали мальчишку, искали.
А вдали колокольчик звенел.
***
Еще одна весна согрела старика
еще один мотив летит издалека
разорванного нет - как не было - звена
и в женщине звенит еще одна струна
еще одна любовь похитила юнца...
возможно ль отделить начало от конца
***
Дмитрию Балану
Лицо подставив солнцу и ветрам,
Проселочной дорогой по утрам
До ближних вод кручу я две педали...
Подумаешь, товарищи предали,
Подумаешь, расклеился Парнас,
И лучшее закончилось на нас.
Катаясь по не снившимся местам,
Грущу ли по несбывшимся мечтам?
Положенное каждый отмелькал
С надеждами
среди кривых зеркал.
Пред вечностью испытывая страх,
На тризнах ли, на шумных ли пирах
Творящие ударились в сектантство,
А я избрал манящее пространство:
У двух педалей,
двух соцветий спиц,
Ни страха нет, ни грусти, ни границ!
***
Все суетней с годами становясь,
колодец забываю, коновязь...
С юдолью белою и удалью былой
растратил связь за мнимой кабалой,
за тонкой гранью прелестей любви
молил мой взгляд: явись и удиви!
Протиснувшись сквозь анфиладу лет,
я в сумерках признаю силуэт;
к губам твоим губами прикоснусь,
под утро осчастливленный вернусь
весь в поцелуях и ночной росе...
До встречи на ничейной полосе!
***
Где б райский я хотел
открыть свой уголок,
чтоб зим не знать,
но и жару я мог
переносить в тени
беседки виноградной,
чтоб жизнь текла
беспечно и отрадно
за созерцаньем нимф
и чтением эклог.
Над речкой рыбною,
за каменным бугром,
хотел бы с удочкой
найти себе укром,
чтоб из студеных струй
голавля изымая,
под шум листвы
и щебетанье мая
мог девушку я ждать
с серебряным ведром.
Свивается вода
с журчаньем наших встреч.
Она так хороша,
и волосы до плеч!
Неполон будет рай
без редких приключений,
без самых нежных слов,
без тайных увлечений...
Лишь сам, не будь глупцом,
желаньям не перечь.
***
Чуть отойдешь с тропы в сторонку
И груздя белую воронку,
А то и три подряд найдешь.
И тут же пробегает ёж,
шурша и фыркая негромко.
SOSна ветвилась у дороги.
Уже изрядно сбивши ноги,
Целую в шляпку польский гриб.
Пахать в саду - сбежали бйоги,
А шерп и вовсе бы погиб.
Июньской ночью светлячков
Я обнаружил без очков,
Как звезды без зеркал и призм...
Среди соцветий и стручков
Избави Бог от сорняков,
Избравших садо-мазохизм.
И краем глаза я из мрака
Еще не видел Тропик Рака,
Где откровений океан
Внимает знакам Зодиака
И мир их светом осиян.
Итак, в тени деревьев лежа,
Деянья лет былых итожа,
Разматываю мыслей нить.
Смерть на миру красна, и все же,
Куда краснее - вечно жить.
И через все раздумья эти,
Сквозь липкие паучьи сети
Дойдешь до таинства любви.
Одна особа на примете,
С ней в Вечном граде в прошлом лете
Облюбовал фонтан Триви.
Поскольку время скоротечно,
Здесь даже вечное не вечно.
Безумство скрыто во плоти;
Оно врывается беспечно,
Сбивая с торного пути.
Прелестницы утех любовных,
Наивно-ранних и греховных,
Припоминают ли когда?
Я всем путей желал бы ровных.
У всех ли вас в Стрельцах и Овнах
Судьбы затеплилась звезда?
ХРАНИТЕЛЬ
Порой, заслышав соловья,
На звезды взглядываю я;
Что есть они? Осколки взрыва?
Пылинки в солнечном луче?
Иль веер брызг у дна обрыва?
Но что ни думай - всё вотще!
Весь в суете внутрипланетной,
на ней лечу я, безбилетный,
в края, неведомые нам,
к другим, беспечным временам.
Где голос по долам просторным
пойдет навстречу с эхом горным,
и взгляд купается в цветах.
А век, как зверь на лапах медных,
готов наброситься на бедных
шагах, должно быть, в пятистах...
Опять, подтягивая пояс,
иной покинет мегаполис,
влекомый болестью к земле.
Чтоб там, среди родных околиц,
преодолеть постыдный комплекс
“не оказавшихся в числе”.
У всех есть право на ошибки.
С земли на небо выпал снег...
Скажи, к чему эти нашивки?
Зачем безумный этот бег?
Постыдна зависть. Месть безбожна.
Летим, куда это возможно,
в одной клубящейся пыли.
В созвездьях южных утопая,
ты ложкой чайной плод папайя
кромсал на краешке земли.
Мечта несет. Кураж заносит
туда, куда тебя не просят.
Шипит шампанским пенный вал.
Теплей былые ощущенья.
И луч протиснется в ущелье,
где в лоб Господь поцеловал.
