Александр
Кирнос
"Ми-Дреш"
повесть
Глава
1. В начале
1
Господи,
как давно хотелось записать беллетризованную историю семьи, что-то вроде
мидраша о Дрешах-Кирносах или, наоборот, о Кирносах-Дрешах, но всё никак не мог
собраться, сесть за стол, взять в руки ручку и...
А, может
быть, всё дело в том, что не мог взять в руки не ручку, а себя и никак не
решался начать эту психохирургию, где ручка, как скальпель, вскрывает
воспоминания, пласты чувств с редкими вкраплениями фактов.
Нет,
страха, что написанное будет неадекватным, не было. Более того, я к этому и не
стремился, поскольку считал, что записки такого рода объективными быть не
могут, и даже точно зафиксированные в пространстве и времени факты с течением
времени неизбежно размываются, превращаясь из частицы в волну, да ещё и
окрашенную для каждого участника и наблюдателя в свой индивидуальный цвет - от
радости до печали и от ненависти до любви.
Да,
страха не было. А что же было? Наверное, нежелание фиксировать словами, как
булавками, живую ткань жизни, сродни тому детскому чувству, из-за которого
никогда не мог ни охотиться, ни ловить бабочек; ведь удачная охота превращала
великолепие жизни, её непостижимую текучесть в ужас неизменности.
Но с
годами на крохотный островок настоящего всё чаще выплескивались фрагменты тайны
двух океанов (прошлого и будущего), и зачастую я не мог отличить воспоминания
от грёз и, пока их не смыло новыми волнами, я, понимая всю условность этого
предприятия, попытаюсь воссоздать то целое, частью чего я являюсь и, что само
является частью меня.
Мюнхгаузену
удалось вытащить себя за волосы, может быть, и мне, несмотря на отсутствие
волос, удастся проделать то же самое для всех, кого я любил. Вот, спотыкаюсь на
самых простых вещах: почему любил, если я их люблю и сейчас, а ведь те, кого мы
любим - живут.
2
Боря 9
мая, когда мы после кладбища сидели у Марины, на вопрос, есть ли жизнь после
жизни, ответил, что люди живут до тех пор, пока есть хоть один человек, который
их помнит.
А я
всё никак не могу понять, что в чём растворено - память в любви или любовь в
памяти, - а может быть любовь и память, как живая и мёртвая вода, и тёплые
струи любви вымывают из глубин памяти всё, что было и что будет, и чего не
было, но могло бы быть, иначе откуда могли бы взяться мифы, в которых не только
каждое поколение, но и каждый человек видит что-то своё, то, что случилось
именно с ним.
За
великолепием античного Парадиза скрывался библейский ПаРДеС, который на поверку
оказался аббревиатурой, расшифровывающей уровни постижения жизни, данные в
Торе.
Ведь
сказано было тем, чьё полное имя непроизносимо - Избери жизнь! И десятки тысяч
мальчишек, пытаясь попасть в ПаРДеС, всю жизнь изучали Тору.
И
первый уровень был - Пшат, уровень буквального понимания, второй - Ремез,
уровень намёка, третий - Драш, уровень толкования и четвёртый - Сод, уровень
тайны.
Сказано
в мидраше, что только три человека, поднявшись до четвёртого уровня, вошли в
ПаРДеС. Один не вернулся. По-видимому, душа его осталась там, и тело пришлось
погрести. Душа второго до конца существования тела блуждала между мирами, и
только рабби Акива вошёл в ПаРДеС и вернулся на землю.
Он
очень много успел сделать и сумел пережить, рабби Акива. Начав учиться в сорок
лет, стал духовным лидером Израиля, воспитал 12000 учеников и увидел их смерть,
и когда римские солдаты, содрав с него, живого, кожу, жгли его на костре,
благодарил Всевышнего за то, что он дал ему возможность умереть такой смертью,
ибо как ещё при жизни можно было доказать ему глубину своей любви и верности.
Описанные
события произошли почти 2000 лет назад, но рабби Акива, несомненно, жив, ведь
много ныне живущих любят и помнят его. А ненавидящих его римлян давно уже нет и
патиной забвения подёрнуты их обезличенные скульптуры.
Глава
2. Вот имена
1
Камушков
на берегу много, и я отвлёкся и перебираю те, которые попадаются на глаза, а
ведь хотел я рассказать о моём дедушке, которого звали Акива Дреш.
Я
пытаюсь заглянуть через тысячелетия и... Дреш - Драш, ми-Драш ми-Дреш.
В
иврите гиматрия определяется согласными и, значит, дреш и драш слова не только
однокоренные, но и односущностные, следовательно, фамилия моего дедушки
(маминого папы) свидетельствует о том, что в начале рода был очень дотошный
человек, постоянно задающийся вопросами: почему, как; а что будет, если... и им
подобными, то-есть хорошо всем известный тип зануды, который изрядно портит
жизнь себе и окружающим.
Это
многое объясняет в моём характере и в характерах моих родных. И, может быть, за
эту фамильную черту я ужасно люблю Марка, мужа моей двоюродной сестры Марины,
хотя он и Бенсман.
Возможно
даже, что у фамилии Дреш древнееврейское происхождение. Правда, в большинстве
случаев фамилии у евреев приобретение недавнее, но, если и так, почему-то
именно эту фамилию приобрёл один из моих предков, а вот дедушке дали ещё и имя
- Акива.
Но то,
что он Акива, я узнал гораздо позже, когда смог прочесть надпись, выбитую на
могильной плите кладбища в Малаховке, а до этого думал, что его зовут Кива, и в
паспорте моя мама была Кивовна.
Примерно
тогда же я узнал, что малах на иврите - ангел, а так как в этом и прилегающем к
нему посёлках по Казанской железной дороге жило много евреев, то некоторые
продвинутые неофиты этимологию названия посёлка выводили из соответствующего
корня.
2
Мой
прапрадед Дреш во времена Наполеоновских войн попал в Россию из Австро-Венгрии.
Я не знаю, чем он занимался, но точно известно, что его занятия не были
вознаграждены достатком, иначе его сына Авраама не забрали бы в кантонисты.
Но
милостив Всевышний, и Авраам, отслужив 25 лет не стал гоем, а вернувшись успел жениться
на Ривке и родить детей, один из которых, Акива - Шмуэль, и стал моим дедушкой.
Мало
того, что дедушка при рождении получил имя праведника, вторым именем его
назвали в честь пророка, помазавшего первых царей Израиля.
В то
время ещё можно было жить, отягощённым такими обязательствами, и дедушка
женился на Блюме Радошовецкой, стал жестянщиком и вырастил шестерых детей. Вот
как их звали: Фейге-Рухл, Мойше-Авраам, Залман, Генесся, Бейла, Рейзя.
Всё
это было совсем недавно, но какие имена! Наверное, до начала двадцатого века
время двигалось (если двигалось) очень медленно и актёры разыгрывали одну и ту
же пьесу и только менялись декорации, костюмы и зрители.
Прадед
Авраам осел в Изяславе. Я догадываюсь, в честь кого был назван князь Изяслав,
давший название этому еврейскому местечку, какому Изе провозглашалась слава.
Но для
меня важен сам символический факт рождения деда в штетл, неразрывно соединившем
в себе еврейские и русские корни, давшие жизнь особому подвиду, который
определяется, как "русский еврей".
Внуки
и правнуки дедушки, в недавние времена покинувшие Россию, обнаружили, что при
пересечении границы произошла смена доминанты, и, если в России они были
евреями, то в других странах для окружающих они стали русскими.
Оставшись
одиноким, это удивительное слово неожиданно обнаружило веер различных
заложенных в нём наднациональных смыслов: русский характер, русский фантазёр,
русский выбор...
Различные
народы, попадая в океан России, давали уникальный раствор с неповторимыми
вкусовыми добавками в зависимости от обстоятельств места и времени. Попытки
ускорить диффузию и сделать раствор однородным, превратив всех в единую
общность - советский народ, закончились неудачно. Раствор перенасытился, и в
осадок стали выпадать составляющие его части, но каждый кристаллик впитал в
себя ту или иную часть растворителя, а в случае с евреями, по-видимому,
произошла особая реакция и валентности оказались связанными так прочно, что
куда бы судьба ни забрасывала евреев, до конца жизни для окружающих они
оставались русскими.
Наверное,
это и неудивительно, так как в России их идентифицировали по этническому
признаку, а в других странах, поскольку большинство из них не имело не только
конфессиональной принадлежности, но и не знало ни идиша, ни иврита, стали
идентифицировать по языку на котором они говорили в предыдущей стране
проживания.
Да, в
двадцатом веке время соскочило с тормозов, понеслось вскачь. Прадед говорил в
основном на идиш, дедушка говорил на идиш и на русском, наши родители говорили
на идиш только тогда, когда хотели скрыть что-то от нас, я частично, да и то
только в детстве понимал идиш, а мои дети не знают его совсем.
3
Растеклась
по русской равнине, разбилась на множество рукавов, когда-то полноводная река -
Дреш. Дотянется ли она до моря, и, если дотянется, то до какого? Или её воды,
уже безымянные, будут подпитывать другие реки.
У
дедушки Кивы и бабушки Блюмы из шестерых детей было двое сыновей: Авраам-Мойше
и Залман. У старшего Мойше, дяди Миши, женившегося на своей двоюродной сестре,
детей не было. Предание рассказывает, что именно дяде Мише семья была обязана
переселением из Славуты в Москву.
После
окончания срочной службы в армии дядя Миша не вернулся домой, а остался в
Москве, работал на каком-то авиационно-техническом складе в Измайлово. Писал
редко, и бабушка заволновалась.
Помимо
обычной материнской тревоги за здоровье сына, были, по-видимому, и волнения
другого характера. Через 20 лет природу этих волнений отразил в своих стихах
начинающий поэт из Славуты. В них он писал о революции, о ломке привычного быта,
о мальчиках, уходящих в другую жизнь. Запомнились мне такие строки:
Уже
говорят соседи,
Что
Мойше давно не едет,
Что
Мойшеле там с агойкой
Спит в
райкоме на койке.
И
Мойшеле нет. Есть Миша.
А Миша
так редко пишет.
4
Как бы
то ни было, но на семейном совете было решено, что надо ехать в Москву. В
пересказе одной из сестёр, родители тянули соломинку, и длинную вытянул
дедушка.
Он
приехал в Москву. Слава богу, с Мишей было всё в порядке, но шёл 1933г.,
начиналась индустриализация, на стройках социализма нужны были рабочие руки. По
совету своего двоюродного брата, Волфа, он поехал посмотреть на строящийся
Прожекторный завод.
Дедушка
был квалифицированным жестянщиком, и в отделе кадров за него ухватились обеими
руками, но он колебался. Наверное, хотелось, чтобы его дети жили в большом
городе, могли учиться, но, где жить? А в Славуте был собственный дом, огород,
корова.
Но в
этот же день заводская команда играла в футбол, и дедушка с Мишей пошли на матч.
Футбол дедушке так понравился, что он просидел весь матч с не- раскуренной
сигаретой в мундштуке, заворожено следя за игроками. Вопрос о переезде был
решён.
Это
первая романтическая версия. В таком ключе, возможно, написал бы Иосиф Флавий.
А сухой, рационалистичный Юст из Тивериады тихо сказал бы: На Украине был
страшный голод, целые деревни вымирали от него, поэтому Акива забрал семью и
уехал в Москву.
Старшая
дочь, тётя Фаня рассказывала, что в эти ужасные годы семью спас дядя Шулька
(Шмуль-Герш), впоследствии ставший её мужем. В то время со своей первой женой
он квартировал у дедушки, и, работая заготовителем, привозил домой шкуры. Со
всех шкур, в том числе и со свиных, соскабливали жир, ели его, обменивали на
хлеб. Так и выжили. Трефная свинина спасла жизнь не одной семьи. Позже я узнал,
что ради спасения жизни, Закон это допускает.
Мне
больше нравится первая версия, но, наверное, правильнее вторая.
Итак,
семья переехала, и первое время все жили в бараке в одной квартире, вместе ещё
с одной крестьянской семьёй. Как это переносила моя плохо говорящая по-русски
бабушка, привыкшая быть полной хозяйкой в собственном доме, я представляю не
очень хорошо. Потом всё как-то устроилось. Продали дом в Славуте, купили
полдома в пригороде Москвы - Перово.
5
Иногда
я думаю, а что было бы, если бы дядя Миша после демобилизации вернулся домой.
Ведь и в Славуте был свой "Бабий яр" на тридцать тысяч человек.
Но
семья уцелела, и для этого нужно было, чтобы сошлись в одной точке: волнение за
старшего сына, великие стройки социализма, голод на Украине, желание новой
жизни для детей, неутолённая жажда дедушки по серьёзной работе.
Достаточно
ли это для осуществления выбора или были ещё какие-то внутренние побудительные
причины? Ведь в двадцатые годы братья моей бабушки, в начале века уехавшие в
Америку и осевшие в Сан-Франциско, звали дедушку к себе. Они собирались открыть
авторемонтную мастерскую, и им до зарезу нужен был кузовщик, а дедушка работал
с железом. Более того, его тесть Пинхас Радошовецкий ездил к сыновьям, но пробыл
в Америке недолго, вернулся барином, в канотье и с тросточкой.
Правда,
известно мне о его пребывании там не очень много. Ходили смутные слухи о
каких-то выступлениях в тамошней синагоге. Будто бы он говорил о том, что в
Советской России осуществилась давняя еврейская мечта о равенстве и
справедливости, за что его и выслали из Сан-Франциско.
Может
быть, может быть... Связь с братьями бабушки вскоре прекратилась и достоверных
сведений о том, что произошло в Америке, нет. А ведь прадедушка Пинхас был коэном,
о чём я опять-таки узнал, когда сумел прочитать надпись на могильной плите
кладбища в Малаховке, где бабушка была похоронена рядом со своим мужем.
6
Всё-таки
в семье явственно преобладали социалистические тенденции. Мне сейчас
вспоминается Корах и его бунт против Моисея. Корах никак не мог согласиться с
божественным выбором. Почему Моше? Почему только ему дано решать судьбы людей?
Ведь вся община Израиля свята, а раз так, выбор руководителя должен
осуществляться не всевышним, а людьми. Попытка первой демократической революции
бесславно завершилась на следующий день. Земля разверзлась и поглотила Кораха,
его семью и приверженцев. Как просто жилось 33 века назад. Вопрос и мгновенный
ответ.
В
начале двадцатого века людей мучили те же вопросы, но ответы были растянуты во
времени и земля разверзлась под ногами не только виновных, но и невинных.
Наверное, всевышний устал отвечать на вопросы. В одной из книг по иудаике я
прочёл об "Эстер Паним" - сокрытии лица. Всевышний совсем, как
интеллигентный, но несколько меланхоличный отец, на время устранился от
воспитания детей, поскольку устал от их бестолковости и непослушания.
Я вам
всё объяснял не один раз, вы не обращаете на это внимания, что ж, разбирайтесь
сами.
Разборки,
как социальные, так и национальные продолжаются до сих пор. Несколько десятков
миллионов человек погибло. Когда закончится "Эстер паним" неизвестно.
7
Итак,
в Америку дедушка не поехал, а вот в Москву, да! Возможно, сказалась социальная
принадлежность, дедушка был рабочим и в послереволюционные годы, наверное,
испытывал что-то вроде кессонной болезни. Разрушилась черта оседлости - раз,
рабочий человек стал гегемоном - два, дети могли получить образование - три.
Неудивительно, что при таком резком высвобождении от двойного, как писали в
газетах, гнёта, у дедушки наступила эйфория. Другие проявления кессонной
болезни тоже возникли, но это было уже позже.
Более
того, оказывается, в двадцатые годы еврейские дети, проживающие в местечках,
должны были учиться в национальных школах, а дедушка добился, чтобы его дети
учились в русской школе. И только младшая дочь, Роза, закончила семь классов
еврейской школы, да и то только потому, что дедушка устал сражаться за
справедливость.
8
При
этом, дома соблюдалась суббота, отмечались еврейские праздники, до последних
дней жизни дедушки соблюдался кашрут: дедушка держал кур и утром в пятницу сам
носил их к резнику. По субботам ходил к знакомым, где регулярно собирался
миньян.
Традиции
традициями, а вот для своих детей и внуков дедушка хотел другой жизни.
По-видимому, светская пролетарская культура казалась ему более привлекательной,
чем местечковая жизнь, и он считал, что одна эпоха закончилась, а для новой
эпохи нужны новые люди.
Правда,
дочери дедушки вышли замуж за евреев (дань традиции), но три зятя были
коммунистами, да и старший сын, дядя Миша тоже стал членом партии, а вот
младший - Залман, дядя Зяма, остался беспартийным. Но именно он первым
преодолел тысячелетнее табу, пробив брешь в традиции, которую в следующем
поколении стремительно расширили его племянники.
9
В дяде
Зяме стремление к справедливости, доброжелательность. открытость, постоянная не
показушная забота о близких, добросовестность и ответственность были
определяющими чертами характера. Помимо врождённого благородства, он ещё был
удивительно красив: высокий, широкоплечий, с ямочкой на подбордке и широко
расставленными серыми глазами, в которых, когда он смотрел на женщин, плясали
весёлые искорки.
Он
родился в 1912 г., в школу пошёл в гражданскую войну. Было много вещей гораздо
интереснее школы, учиться он не хотел и страшную историю о том, как дедушка
однажды наказывал его за какую то провинность ремнём, до последних дней со
священным ужасом вспоминали все сёстры.
Дядя
Зяма, надежда и опора семьи, единственный невоевавший мужчина в семье (он, как
незаменимый токарь-универсал получил бронь на заводе); дядя Зяма, вывезший
родителей и сестёр с детьми в Новосибирск и спасший их от голода во время
войны; дядя Зяма, до конца жизни заботившийся о родителях и сёстрах; дядя Зяма,
не вступивший в партию, так как считал, что не должно быть ни партийных, ни
каких-либо иных преимуществ; дядя Зяма. делавший для всех детей игрушки; дядя
Зяма с удивительным природным тактом помогавший налаживать жизнь и
восстанавливать отношения близких ему людей; дядя Зяма, на которого до
последних его дней западали женщины....
Это
дядя Зяма первым в семье женился на русской женщине.
10
Ещё до
срочной службы он познакомился с красавицей Лидой, но, наверное, тогда он был
очень молод для брака, да к тому же она была не еврейкой, и всё разладилось. В
1940 году дядя Зяма женился на девушке из Бердичева. Он дал слово её умирающей
маме, что позаботится о ней. Но ребёнок, родившийся у Сони, умер сразу после
родов, семейная жизнь не сложилась, и они расстались.
Лида,
к тому времени уже дважды побывавшая замужем и родившая от разных мужей двух
дочерей, разыскала его во время войны и они поженились. Детей Лиды он удочерил,
а в 1947г. у них родился сын. На этот раз дедушка с бабушкой смирились.
Дети
интернациональной семьи (а тётя Лида выходила замуж в такой последовательности:
украинец, русский, еврей, - как говорится, чему быть, того не миновать), так
вот, дети любили дядю Зяму, а, особенно, средняя дочь, Иза. Процесс
интернационализации на этом не закончился. Иза вышла замуж за иракского араба,
разумеется, левого, и он тоже полюбил дядю Зяму и относился к нему, как ко
второму отцу.
У сына
дяди Зямы и моего двоюродного брата Валерия Семёновича и жена, и невестка были
русскими, и сейчас Валерий воспитывает любимого внука Сеньку. У семилетнего
Сени открытый ласковый взгляд его прадедушки, но на донышке глаз взрослая
еврейская печаль. По галахе Сенька и его отец Андрей не евреи, да и мой
двоюродный брат тоже, но они единственные носители фамилии Дреш, и Валерий,
перенесший два инфаркта и потерявший жену, трогательно заботится о внуке.
11
А что
же было с другой стороны, с папиной? Когда мне было 6 лет, другой мой дедушка,
Нехемья., дедушка "голубчик", как звали мы его с братом, также в
соответствии с духом времени, помог мне выбрать дорогу в жизни.
Тогда
я уже хорошо читал, но мне никак не удавалось понять, что это за странные буквы
рассматривает мой дедушка по вечерам, накинув на плечи большую белую скатерть с
тёмными продольными полосами и кистями, и какие слова он говорит по утрам,
надевая на левое плечо и голову странные чёрненькие коробочки.
-
Зейделе, - попросил я его однажды, - я тоже хочу прочесть эту книжку, научи
меня.
-
Эйникел, - дедушка ласково погладил меня по голове, - тебе это не нужно, ты
поступай в пионеры.
Так я
на пятьдесят лет разминулся с Торой, которая могла бы стать главной любовью
моей жизни.
12
В 1904
году Нехемья Кирнос, молодой солдат в армии Куропаткина, был тяжело контужен.
(Почему то мне кажется, что при разрыве шимозы. Может быть, этот снаряд
назывался как то иначе, но шимоза точно определяет место и время события и
поэтому я выбрал шимозу.)
Дедушке
повезло трижды. Во-первых, он остался жив. Во-вторых, единственным известным
мне следствием контузии была глухота и, в третьих, благодаря стечению столь
счастливых обстоятельств дедушку не взяли на 1-ую мировую войну.
Я уж
не говорю о том, что революция и гражданская война также обошли дедушку
стороной, а так как радио он не слышал, то и не был вовлечён в водоворот
страстных революционных слов и дел, и его дети строили социализм без него.
Дедушка дожил до 92 лет, и я никогда не видел, чтобы он на кого-нибудь
сердился.
После
возвращения с русско - японской войны дедушка женился на красавице Саре
Драновской. Она была не только красивой, но и очень одарённой девушкой,
свободно говорила на нескольких европейских языках. Она умерла в 1919 году,
заразившись сыпняком от деникинского офицера, который стоял на постое в их
доме, и за которым она ухаживала.
Выжил
ли деникинский офицер, я не знаю, помог ли он семье или как-то зачлась контузия
дедушки тоже не известно, но погромы обошли дом дедушки стороной.
13
Меня
назвали в память о ней, и из Сары с поправкой на время и страну проживания
получился Шура. Наверное, мои родственники рассуждали так: Сара - Суралея, (Исроэль
и Сруль не годятся), значит, Сура-Шура. Так и получился
Шурик-Саша-Александр-Александр Ефимович.
Они
пока все живы, даже Шурик, так как, слава богу, ещё живы две сестры моей мамы,
которые помнят маленького кривоногого мальчика в матроске и коротких штанишках,
появившегося на свет в августе 1941 года. Этому мальчику досталась
нерастраченная нежность и любовь всех женщин семьи, проводивших на фронт своих
мужчин.
Оказалось,
что имя Александр, как впоследствии я узнал, включено в круг еврейских имён в память
об Александре Македонском, который, завоёвывая мир, благосклонно отнёсся к
Иудее.
14
К
Адаму ангелы приводили зверей, чтобы он определил их сущность и дал имя. В
иврите имя и сущность выражаются одним понятием и, считается, что имя, данное
при рождении, определяет судьбу человека. Исроэль - борец, Александр -
защитник.
Когда
Иаков боролся с ангелом Эйсава, это была защита, вернее самозащита, ещё точнее
защита сущности. Иаков победил и получил имя Исроэль (Израиль). Греческое имя
Александр тоже предполагает защиту, но защиту других людей, других Я, других
сущностей.
В этом
сплетении защиты и самозащиты есть незаметная на первый взгляд промоина и в неё
угодила значительная часть моего поколения и поколения наших отцов. А
начиналось всё с изменения имени и подмены понятий.
15
Только
на пятидесятом году жизни я прочёл в Пиркей Авот (Поучения Отцов) слова,
сказанные выдающимся талмудистом Гиллелем почти 2000 лет назад: "Если я не
за себя, то кто за меня? Но если я только за себя, то зачем я?"
И
опять о имени и его влиянии на характер и судьбу человека. Уж если я вспомнил
Гиллеля, то не могу не вспомнить моего друга, которого в Академии мы дразнили
Г. в кубе, отчасти за его дотошность, но, в основном, потому что полное его имя
было Геннадий Гиллеливич Гурков.
Генка
был удивительно душевным человеком и потрясающим занудой. Теперь я понимаю, что
у него был врождённый талмудический склад ума. И два качества, которые
невозможно было спрятать: въедливый ум и длиннющий нос, - наглухо перекрыли ему
дорогу в науку, но не помешали жениться на красивой женщине, родить двух
дочерей и стать замечательным врачом. Ничего мы тогда не знали о Гиллеле, а
единственный человек, который мог бы рассказать нам о нём, Генкин отец, погиб
во время войны. Я могу только догадываться, кем бы стал Генка, попадись ему в
руки Талмуд.
16
Дедушка
Нехемья, воплощение доброты и терпения (кстати, тоже в полном соответствии со
своим именем), вырастивший четверых детей в любви и уважении друг к другу, не пытался
противостоять времени, и его дети в синагогу уже не ходили и Тору не изучали.
Правда,
женились сыновья на еврейках, но выросли атеистами и коммунистами. Все воевали
с фашистами, старший сын, Давид, пропал без вести. Средний, Ефим, стал моим
отцом. Младший, Лёва, кадровый военный, сохранил в семье имя погибшего брата,
назвав Давидом своего родившегося после войны сына. Дочь дедушки, Мирьям, стала
Манечкой-Маней-Марией.
Они не
скрывали и не стыдились своей национальности, но вместо Торы изучали Сталинский
"Краткий курс ВКП(б)", который тоже был разбит на недельные главы, и
каждый год его изучение возобновлялось с первой главы. Идиш постепенно
утрачивался, даже советская еврейская культура оказалась проявлением
буржуазного национализма, и только шёпотом при плотно закрытых дверях изредка
произносились имя Михоэлса.
Адаптация
началась ещё тогда, в первую четверть века и дети дедушки стали уже не
Нехемьевичами, а Наумовичами. Но не пустыми словами оказались заслуги отцов.
17
- ...
Истинно Вам говорю: война - сестра печали, горька вода от слёз в колодцах её.
Враг вырастил мощных коней, колесницы его быстры, воины умеют убивать. Города
падают перед ним ниц, как шатры перед лицом бури... И зачавший не увидит
родившегося, и смеявшийся утром возрыдает к ночи... и многие из Вас не вернутся
под сень кровли своей. Но идите. Ибо кто, кроме Вас оградит землю эту.
Строки
из книги Вадима Шефнера, прочитанные в юности, поразили меня пронзительным
совпадением с моим собственным отношением к войне и судьбе поколения, к которому
принадлежал мой отец.
Фройчик-Фроим-Эфраим-Ефим.
Он ушёл на фронт в конце июля 1941 г. Я родился в августе 1941 г. Впервые мы
увиделись в феврале 45 г., когда его часть перебрасывали из Чехословакии на
Дальний Восток. Эшелон шёл через Москву и остановился в Кусково, а мы в то
время жили у дедушки в Перово. Это совсем рядом, всего пару километров, но уйти
нельзя, эшелон могли отправить в любую минуту.
Отец
упросил женщину - милиционера, и она нашла нас глухой ночью в неосвещённом
городе. Помню большую, пахнущую морозом, скрипящую ремнями тётку с зычным
мужским голосом. Помню мгновенный испуг и быстрые сборы мамы, меня одели и по
очереди, задыхаясь, несли по заснеженным улицам.
Станция
была забита воинскими эшелонами. Я до сих пор не могу понять, как можно было
кого-нибудь найти в этом человеческом муравейнике. Мы ныряли под вагоны, бежали
по рельсам. Метель прорезали фонарные всполохи из раскрытых теплушек.
Гомон
множества голосов, лязг буферов, свистки паровозов сливались в хаотичный гул.
Мама отчаялась, а наша спутница остановилась и заговорила о чём-то с солдатами
в теплушке.
И
вдруг, перекрывая шум, вдоль состава понеслась слаженная волна звуков, из
которой вылепилось знакомое имя: Е-фим, Е-фим, Е-фим...
Солдаты
передавали меня друг другу, гладили и целовали, и все говорили: сынок, сынок...
Наконец, я оказался в какой-то теплушке, и меня стали поить кипятком с сахаром.
Правда, к кусочкам сахара прилипли крошки махорки, но всё равно это был самый
настоящий сахар. Кто мой папа, я понял только тогда, когда солдата, держащего
меня на руках, обняла моя мама.
18
- Все
мы вышли из нашего детства, - заметил замечательный человек, писатель и лётчик,
погибший во время войны.
Эта
ночь в декабре 45г. навсегда запала мне в душу. И не только первой встречей с
отцом, я тогда и не разглядел его как следует, а ощущением единения, братства
всех людей. Вокруг были родные, близкие люди, и запахи шинелей, махорки, сапог
неразрывно связались с улыбками, радостью, любовью.
Гораздо
позже я услышал, что есть люди разных национальностей. Оказалось, что евреем
почему-то быть нехорошо, стыдно. Ребята во дворе говорили, что евреи трусливые,
что они все во время войны прятались в Ташкенте, но я знал, что это ложь.
19
Старший
брат моего отца, рядовой Давид Кирнос, пропал без вести в 41г. Жена Рахиль
ждала его до последнего своего дня.
Выпускник
Омского пехотного училища, младший брат отца, капитан Лев Кирнос, в 44 г.
отказался положить свой родной батальон сибиряков в лобовой атаке на безымянную
высотку под Львовом. Дождался темноты и взял её обходным маневром, практически
без потерь. Знал, чем грозит невыполнение приказа, но не хотел и не мог
бессмысленно жертвовать людьми.
Брат
моей матери, Михаил Дреш, авиационный механик, прошёл войну от Кавказа до
Вислы.
А
мужья сестёр моей мамы!
Дядя
Саша (Авраам) Кильман, кавалерист в корпусе Белова, провёл в седле все четыре
военных года, закончил войну майором. После войны добился, чтобы именем друга
его юности, лейтенанта Лазаря Паперника, командира диверсионного отряда,
погибшего в битве за Москву, была названа одна из улиц столицы.
Дядя
Шулька, (Шмуль - Герш) Киржнер, рядовой инженерных войск, вышел живым из
Харьковского котла и воевал в Сталинграде. Его первая жена с двумя детьми
погибла в Судилковском гетто.
Дядя
Нюня, (Шмуль) Зокенмахер, рядовой десантной бригады, воевал с 41по 45 г.
И это
я перечислил только самых близких. А были ещё двоюродные дяди, дальние
родственники и друзья. Все они воевали с первых дней, все были ранены, а многие
не один раз, а те, кто уцелел, вернулись домой в 45 - 46г. и в 47г. появилось
новое послевоенное поколение, мои братья и сёстры.
20
Мой
отец, старший матрос отдельной бригады морской пехоты, начал войну под
Мурманском, сражался за Киркинес, был тяжело ранен в Польше. Он был
демобилизован только в 46 г. из бухты Провидения, что на Чукотке. Он родился 10
мая 1910 г., а умер 9 мая 1974 г., и я, не очень склонный к мистическому
постижению мира, почти 30 лет прослуживший в армии, чувствую в этих датах
глубокую символику. Отец был человеком доброго ума и верного, щедрого сердца.
Он был воином, защитником жизни и уже, будучи безнадёжно больным, до конца
сражался со смертью и дожил до последнего своего дня Победы.
21
Для
меня, как и для миллионов других людей, в этом дне воедино слились радость и горе,
боль и надежда. Почти все мои близкие, воины Второй Мировой, уже ушли из жизни.
Они были обычными людьми: работали, любили, воевали, снова работали, растили
детей. О войне и о себе на войне рассказывать не любили. За них говорили
награды: медали "За отвагу, За боевые заслуги", ордена "Славы и
Красной Звезды".
Простые
люди, когда потребовалась их личная причастность в борьбе Добра со Злом, они
оказались достойными сыновьями своего народа. Воля и мужество, терпение и
любовь, служение созиданию и справедливости обусловили их вклад в Историю,
подняли их личные судьбы из плоскости быта в вертикаль Бытия.
Виктор
Франкл, сам прошедший через нацистские концлагеря, говорил о поколении
трагического оптимизма. Трагического, потому что люди этого поколения видели,
что очень часто зло вне человека или в человеке оказывается сильнее или даже
предпочтительнее для него. Оптимизма, потому что они сохранили веру в
возможности человека, лучшее в нём.
Прошло
много лет, и, познакомившись с еврейской историей, я стал понимать истоки их
мужества и природу трагического оптимизма, свойственного евреям всех поколений,
сохранивших связь с традицией, но об этом я напишу позже.
22
В
положенный срок я "поступил в пионеры", и своего старшего сына назвал
Кириллом; очень хотелось сохранить память о дедушке Киве, но назвать его так я
не решился, ведь и сыну надо было "поступать в пионеры".
И
только через двадцать лет сам Кирилл изменил своё имя и судьбу, сделав
обрезание и получив имя Акива. А замкнулся круг ещё через несколько лет, когда,
познакомившись с учением рабби Нахмана, он принял второе имя Нахман (Нехемья),
тем самым, зафиксировав единство двух потоков: Дрешей и Кирносов. Но имя,
данное ему при рождении, имя создателя славянской письменности, по-видимому,
повлияло на принадлежность Кирилла к пространству русского языка. В 16 лет он
начал писать стихи, в которых музыка русской речи аранжировала мелодию
еврейской тоски по идеалу:
В моих
глазах есть грусть тысячелетий,
Горячечный
невысказанный свет.
Еврейские
задумчивые дети,
С тоскою
вечною глядящие на свет.
По
миру мы рассыпаны горстями,
То
тут, то там услышишь чей-то крик.
И
непонятными для всех гостями
Заброшены
в чудовищный пикник.
Здесь
зависть, злоба, пошлость хлещут пеной
И
заливают вечные глаза,
Но
тем, кто думает о всей вселенной
Так
безразлична мелкая гроза...
Так
писал Кирилл перед тем, как стать Акивой.
Глава
3. В пустыне
1
Я не
знаю, когда появились Кирносы в степях Украины. Память сохранила имя прадедушки
Мейлаха. Говорят, что он отличался недюжинной физической силой, которую
унаследовали его сыновья. Сохранился рассказ о том, как прадедушка, будучи
лесничим, встретился с двумя порубщиками, и они напали на него с топором. Он их
обезоружил, стукнул друг о друга лбами, уложил в телегу и поехал в село. Когда
они пришли в себя, он их отпустил.
Возможно,
этот апокриф не игра воображения, потому что однажды я был свидетелем, как его
сын и мой дедушка Нехемья, повторил тот же героический поступок. Правда,
случилось это не наяву, дедушке приснилась эта история (по-видимому, он не один
раз слышал её в детстве) и его кулак обрушился на вторую жену, бабушку Хайку,
которая мирно спала рядом с ним. По счастью, бабушка перед сном положила
вставную челюсть в стакан, и материальный урон был небольшим.
До
глубокой старости дедушка удивлял меня тем, что спокойно ломал пальцами куски
рафинада. А ещё он делал свистки, и мы с братом звали его дедушка Голубчик.
Наверное, по ассоциации с Некрасовским: "Дедушка, голубчик, сделай мне
свисток".
Многие
детали стёрлись в памяти, но на всю жизнь запомнилась его удивительная доброта,
незлобивость. Никто и никогда не видел его рассерженным или унылым, а у меня
перед глазами его лицо, расцветавшее улыбкой, когда мы приходили в гости к тёте
Мане. А как он любил и верил в Борьку! Младший брат родился и рос на его
глазах, и дедушка был абсолютно уверен, что он станет удивительным человеком.
2
Папа и
дядя Лёва утратили значительную часть дедушкиного спокойствия. Да и то сказать,
им пришлось пройти всю отечественную войну, а до войны были стройки социализма
и 37 год, а после войны вдруг начали бороться с космополитами.
Я
пытаюсь понять, каково было моему папе, комсомольцу и коммунисту, старшему
матросу отдельной бригады морской пехоты, парторгу роты во время войны и
бессменному не освобожденному парторгу цеха, жить в этой шизофренической
ситуации.
Не
знаю, ругался ли он на работе, но дома самое страшное ругательство, которое я
от него слышал, было "келбеле ", что в переводе с идиш означало -
барашек, то-есть, дурачок. А единственное грубое слово, которое он говорил
маме, было "почта". Наверное, он считал многословие очень большим
грехом. При этом я помню, что он не раз бывал в состоянии гнева, сжимая кулаки,
скрежетал зубами, и родные успокаивали его - Фроим, крыц ныт мы ды цэйн. (
Ефим, не скрипи зубами).
Но это
уже рассказ об изменении характеров, которые, не имея достаточной опоры в
традиции, деформировались под воздействием обстоятельств места и времени, а
сейчас мне бы хотелось понять истоки фамилии.
3
Адольф
Д. недавно позвонил мне и сказал, что он обнаружил истоки нашей фамилии. В
Польше, оказывается, есть местечко под названием Кирнос. Вполне вероятно, что
мои предки пришли из этого местечка, но почему оно так названо?
Я не
стал бы этим так настойчиво интересоваться, но необычность фамилии, дополненная
в молодости не вполне типичной для еврея внешностью, неоднократно создавала
двусмысленные ситуации, когда окружающие принимали меня то за украинца, то за
грека, то за литовца, и эта возможность мимикрии, давая иллюзию защищённости,
существенно повлияла на мою жизнь.
Только
во время летнего отпуска в 1963 году я дважды встречался с носителями этой же
фамилии. В одном случае это была греческая семья, в другом украинская девушка.
Мы с Надей тогда только полгода, как поженились, и поехали отдыхать в Новый
Афон. Был разгар сезона, посёлок был забит отдыхающими, мы медленно поднимались
по улочкам от моря всё выше и выше в горы, но везде уже всё было сдано, а день
стремительно скатывался к ночи. Внезапно, в сумерках, я разглядел табличку на
двери одного из домов, в котором нам только что отказали и снова настойчиво
позвонил.
Уходите,
я собаку спущу, - раздался гортанный женский голос.
Я
продолжал звонить и, когда женщина подошла к калитке, протянул ей своё
удостоверение личности, и попросил прочитать. Женщина с опаской взяла его в
руки, прочитала фамилию... затем прочитала её ещё раз, а потом молча открыла
калитку, провела нас через сад в дом на второй этаж, в лучшую, как я понял
позже, комнату, показала, где можно вымыться и предложила поужинать.
Надя
ничего не понимала, но настолько устала, что не стала ни о чём спрашивать, а
мне не хотелось ничего объяснять. Ночью я проснулся от звука мощного мотора,
выглянул в окно. В сад въёхала большая грузовая машина, послышались приглушённые
голоса. К нам никто не зашёл и я снова заснул. Проснулся от заливавшего комнату
солнечного света, оделся, спустился на первый этаж. Стол был уже накрыт, но
женщина хлопотала на кухне, а за столом сидел её муж, могучий, громадного
роста, средиземноморской внешности мужчина.
Вы,
конечно, уже догадались, что его фамилия была Кирнос. Мы долго, не торопясь,
беседовали, выясняя, где могли пересечься наши корни. Более всего меня тогда
поразило то, что мой собеседник ни на секунду не допускал возможности изменения
фамилии, и мысли о том, что ради каких то выгод это можно было бы сделать, были
от него так же далеки, как от юпитерианина необходимость утолять жажду водой.
И я, и
он сумели добраться до середины девятнадцатого века и сошлись на том, что общие
корни, наверное, гораздо глубже. При этом соображения о различной национальной
принадлежности для хозяина дома были явно вторичными. Носитель одноимённой
фамилии, в его представлении, несомненно, был родственником, хотя и дальним, и
этот факт не могли изменить ни национальность, ни вера, ни страна проживания,
ни внешность. Мы прожили у него три дня, пока не нашли подходящую квартиру,
расстались друзьями. Трепетность отношения к слову, носителем которого он
являлся, запомнилась мне на всю жизнь.
4
Гораздо
позднее я узнал, что у евреев главным было имя человека, и фамилий,
определявших род, долгое время не существовало. И если бы мы жили на несколько
веков раньше, то дедушка Нехемья был бы Нехемья бен Мейлах, папа - Эфраим бен
Нехемья... Как-то умудрялись наши предки безошибочно ориентироваться в этом
запутанном лабиринте имён и не помнящих родства среди них не было.
Долгое
время я примерял для расшифровки фамилии разные варианты. От лежащих на
поверхности украинизмов: Кирпонос, Кирной нос, до греческо-латинских: остров
Кирена, Корона.
Когда
я начал изучать иврит, мне очень понравился корень Керен, означающий луч света,
рог, но куда можно было деть некстати подвернувшийся - Йуд, да ещё и Самех в
конце. Несколько успокоило меня то, что фамилия внуков дедушки, живущих на
Украине, была Кирнус, и эта смена звука О на У была чрезвычайно значимой, ибо
свидельствовала об еврейских корнях, ведь в иврите гласные звуки О и У
передаются письменно одной буквой - Вав.
5
Недавно
Володя Баранов рассказал мне, что по его предположениям прадедушку звали Бар
Ан, и оказывается вот из какого родника может подпитываться одна из текущих по
русской равнине речек. А ведь, наверняка, таких родников бог знает сколько.
Почему-то
вспомнился канцлер при Петре 1 - Шафиров, который был сыном смоленского еврея
Шапиро. Шафиров разумеется был крещён, но по свидетельству шпионов Меньшикова
носил под париком ермолку. А ведь у Шапиро было полдюжины дочек, и он их всех
выдал замуж в лучшие дворянские семьи России. Здесь и Оболенские, и Одоевские,
и Толстые. А послом в Вене был Абрам Веселовский. По просьбе Петра 1 он
подыскал ему врача, но сообщил при этом, что врач иудейского вероисповедания,
на что самодержец ответил - Неважно, крещён или обрезан, лишь бы дело знал.
Вот
уж, воистину, никогда не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь, и это ещё одно
подтверждение того, как разные наблюдатели в разное время оценивают одно и то
же событие.
Не
знаю, насколько корреспондируется то, о чём я сейчас пишу, с принципом
относительности Эйнштейна, но мне кажется несомненным, что восприятие человека
отражает фундаментальные законы мироздания, и разность восприятия обусловлена
не только особенностями личности, но и неизбежным дуализмом этических оценок
происходящего.
6
Недаром
среди многообразия часов, которые мне приходилось видеть, больше всего меня
привлекали песочные. Может быть потому, что они наглядно демонстрировали самый
неуловимый атрибут Бытия - время. Текущие песчинки и поток времени - для их
сопоставления не требовалось большого воображения. Но при этом песчинки,
перетекая из одного полушария в другое, освобождали один объем и заполняли
другой, таким образом, изменяя пространство. Может быть, именно тогда я впервые
подумал, что время и пространство так же неразрывно связаны в нашем мире, как
добро и зло, так же перетекают одно в другое, так же взаимозависимы.
И в
довершении всего, после того, как последняя песчинка перетекала сверху вниз,
часы можно было перевернуть, и все начиналось сначала. И только гораздо позже,
мне стало казаться, что время не линейно, а циклично, но каждый цикл при всей
схожести с предыдущим и последующим неповторим.
7
Вы
спросите, какое отношение это отступление имеет к фамилии Кирнос? Просто я хочу
рассказать историю о том, как моя мама и бабушка сделали свой выбор,
непосредственно относящиийся ко мне, и что из этого вышло.
Я
родился в августе 1941 года. Мужчины нашей семьи ушли на фронт, а женщины
оказались в маленьком городке в Чувашии.
Мама
пошла в ЗАГС, оформлять свидетельство о рождении. За столом в пустой комнате сидел
худой, с землистым лицом, однорукий человек.
- Что
у Вас? - спросил он.
-
Мальчик родился, - сказала мама.
-
Мальчик, это хорошо, - он пригласил маму сесть и начал заполнять документы.
Фамилия вызвала у него неодобрительное хмыканье.
- Что
это за фамилия - Кирнос? Неправильная фамилия. Есть хорошая чувашская фамилия
Кирносов.
Мама
согласилась, что Кирносов - фамилия красивая, но сделать ничего нельзя,
поскольку фамилия ее мужа - Кирнос, и так записано в ее паспорте и
свидетельстве о браке. Дошли до пятой графы.
-
Еврей? - недоумевающе посмотрел на мою зеленоглазую и чуть-чуть курносую маму
мужчина. Он явно считал, что его разыгрывают. - Евреи, они знаешь, какие? -
спросил он.
-
Какие? - не удержалась мама.
-
Ну... - сделал он неопределенный жест. Наверное, евреев он не видел, но
представлял их существенно отличающимися от других людей.
-
Хочешь, - решительно сказал он, - запишу "русский", хочешь -
"чуваш", хочешь, - он поморщился, - "татарин" запишу. Но
еврей...
Мамины
слова, что и она, и ее муж - евреи, и что муж на фронте, не убедили ее визави.
Вопрос об определении национальности зашел в тупик. На следующий день в ЗАГС
пришли уже мама и бабушка. Бабушка почти всю жизнь прожила в маленьком городке
на Украине. По-русски она говорила плохо, но на идиш ей удалось убедить
работника ЗАГСа в своей национальной принадлежности, и справедливость была
восстановлена.
8
Прошло
27 лет. Я окончил Военно-Медицинскую Академию, служил авиационным врачом, и в
августе 1968 года сдавал экзамены в адъюнктуру Института Авиационной и
Космической медицины.
Экзамены
я сдал успешно, но решения Комиссии еще не было. В коридоре института меня
остановил профессор М.
-
Товарищ капитан, - строго спросил он. - Как Ваши документы попали в институт?
- По
почте, - искренне ответил я.
- А у
Вас кто-нибудь есть?
-
Родители, семья. В прошлом году сын родился.
- На
экзаменах мне показалось, что Вы неглупый человек, - с веселым любопытством
сказал он.
- Что,
совсем безнадежный случай? - спросил я.
-
Думаю, да. Последний раз подобное личное дело приходило в наш институт 20 лет
назад. Мое, - уточнил он. - У Вас там никого нет? - он показал пальцем куда-то
вверх.
Я
молча пожал плечами.
- Были
бы Вы хотя бы чувашом, вопросов бы не было.
Надо
ли рассказывать, что в институт меня не приняли. Впрочем, предлог нашелся
вполне благовидный.
9
Прошло
еще 27 лет. В августе 1995 года я пришел в Посольство Израиля оформлять
документы на выезд. Так как я демобилизовался в 1987 году, то и паспорт был мне
выдан в том же году, а свидетельство о рождении было надежно спрятано в недрах
Министерства Обороны. Правда, в 1991 году я получил дубликат, в котором было
записано, что мои родители - евреи. Но они к тому времени умерли и были
похоронены на еврейском Малаховском кладбище.
Предъявленные
мной документы (паспорт, военный билет, свидетельство о смерти родителей и
месте их захоронения, дубликат свидетельства о рождении) не рассеяли сомнений
элегантного и доброжелательного консула.
В
горвоенкомате я рассказал русоволосому голубоглазому майору о своей беде, мы
посмеялись, выпили бутылку водки. Через неделю он вручил мне подлинник
свидетельства о рождении, выданный в августе 1941 года. После предъявления
этого документа сомнений в том, что я - еврей, в иммиграционном отделе не было.
Вот
оно передо мной:
"Сурални
синчен пана свидетельство", написано кириллицей, по-видимому, на чувашском
языке.
И
ниже: отец Кирнос Ефим Наумович
мать
Кирнос Геня Кивовна.
Графы
"Национальность" в свидетельстве о рождении нет совсем.
10
Лет
десять назад я впервые услышал о кодах Торы. По преданию Тора была создана
задолго до нашего мира и служила для Всевышнего чертежом. В ней, как в генах
записана программа развития мира. Но это очень своеобразная программа, в ней
есть полный набор всех возможных вариантов от начального до конечного пункта,
причём пункт назначения и сроки прибытия определены и неизменны, а какой из
вариантов пути будет осуществлён, зависит от усилий каждого участника в
отдельности и от результатов действий всех.
Возможно,
здесь ключ к одной из самых загадочных апорий: всё предопределено, но есть
свобода воли. Это делает не только опасным, но и преступным обращение к
гадалкам, поскольку человек тем самым отказывается от своего основного права и
обязанности: свободы выбора. Но это же даёт возможность видеть в каждом событии
заложенные в нём, но пока ещё не реализованные смыслы, а, поскольку слово
вообще, а, особенно слово, определяющее имя или род является чрезвычайно
значимым событием, то и интерес, проявленный мной к истокам фамилии вполне
объясним.
Я пишу
об этом так долго и так нудно для того, чтобы выяснить прежде всего для самого
себя, что я не совсем "мышигинер".
Глава
4. Шестое чувство
1
- Где
б найти такого майстера, что мог бы курочку поймать? - задумчиво спрашивает
четырёхлетний мальчик во дворе одного из домов в Олсуфьевском переулке.
И эта
фраза, и сам двор с тополиным пухом у стен сараев, и такие близкие и
недостижимые громадные белые птицы, которых так хотелось потрогать, и которые
никак не давались в руки, - всё это сохранилось благодаря тёте Мане.
Удивительный
рассвет с непостижимыми переливами красок в полях под Каширой, деревня с
вишнёвыми садами, двор с царствовавшим на нём огненным красавцем петухом -
кохинхином, шустрый поросёнок, на котором однажды, пусть задом - наперёд, но
удалось прокатиться верхом; ветхая не слезавшая с печи старушка, которая ни
разу в жизни, - подумать только! - не была в Москве; волглые коричневые
кирпичики ржаного хлеба, которые раз в неделю приносил домой хозяин,
председатель колхоза; надрывающаяся полуторка, пытающаяся добраться до Каширы
по расползшейся после дождей дороге, и, обгоняющие нас, идущие - удивительно! -
босиком по жидкой, холодной, хлюпающей грязи, смеющиеся над шофёром женщины, -
весь этот новый потрясающий мир, впервые увиденный в 1950г., также возник благодаря
тёте Мане, которая, работая в областном тракторосбыте, договорилась со знакомым
председателем колхоза, что он возьмёт нас к себе на лето.
Деревянный
дом на улице Марины Расковой, со скрипящими ступеньками, ведущими на второй
этаж; с громадными качелями во дворе, на которых упоительно страшно было
качаться, и с которых я однажды свалился, чудом не размозжив голову; с
громоздким деревянным буфетом в крохотной двухкомнатной квартирке, в ящике
которого, когда бы я ни приехал в гости, всегда лежало большое зелёное яблоко,
вечное, как неразменный пятак, - это тоже тётя Маня.
Обихаживающая
парализованную свекровь, тётю Хаву, почти 10 лет не встающую с постели, и всё
это - до и после работы, - и никогда не жалующаяся на эту почти непосильную
ношу молодая женщина, - это тоже тётя Маня.
Седая,
с запавшими глазами, качающаяся от постоянного недосыпания, преданно
ухаживающая за мужем, в последние два года жизни превратившимся в капризного
ребёнка, а за полгода до смерти и днём, и ночью постоянно звавший: Маня, Манечка,
- не покидающая его до последнего его вздоха женщина, - и это тётя Маня.
После
смерти мужа она съехалась в одну квартиру со своим братом Лёвой и семьёй его
дочери, и помогала воспитывать его внучатого племянника Игорька, который рос
полновластным хозяином дома, и, как мне казалось, терроризировал и свою маму и
тётю Маню. Однажды, когда я приехал к ним в гости, я увидел Игорька, лежащего
посреди коридора и бьющегося, правда, весьма аккуратно, головой о пол.
Вмешавшись в процесс воспитания, к ужасу женщин, я положил Игорька на колено и
назидательно отшлёпал его по попке, после чего, избегая смотреть в
обеспокоенные тёти Манины глаза, вдруг услышал: - Шурик, ты себе спину не
повредил?
Тётя
Маня, самый близкий для меня в последние годы её жизни человек, постоянно
готовая выслушать, понять и дать совет; камертон совести, рядом с которой так
просто было понять, какие мысли, чувства или действия были недостойными; не
верящая в бога и в загробную жизнь; за день до смерти сказавшая мне: - всё
только здесь и сейчас, тётя Маня, прожившая трудную и праведную жизнь, дала мне
последний суровый урок силы духа.
Когда
ей, неизлечимо больной стало понятно, что шансов на выздоровление нет, она
попрощалась со мной, попросила не мучить её бесполезными вливаниями, отвернулась
к стене и через сутки умерла. Ни слёз, ни упрёков, ни жалоб.
2
Я
часто думаю, умирала ли тётя Маня спокойно, умиротворённо, или она встречала
смерть, как ещё одно испытание, которое необходимо было преодолеть, сохраняя
чувство достоинства.
Нет,
чувство достоинства, это шаблон, которым я, по привычке, пытаюсь объяснить её
поведение. Наверное, она не задумывалась о том, чтобы соответствовать чьим то
представлениям о должном. Достоинство было для неё естественным, как дыхание.
Никто и никогда не вынуждал её выполнять то, что она делала, она не ощущала это
даже, как долг, просто она не могла иначе. Ухаживать за парализованной
свекровью и больным мужем, работать в эвакуации трактористкой, помогать вывести
в люди детей погибшего брата Давида, - в этом не было ничего необычного, - а
как можно было поступать иначе.
Так же
естественно жил и умирал мой папа. Как могу я забыть 8 мая 1974 г., когда за
день до смерти, он, мучимый жаждой из-за перитонита, просил меня купить ему
боржоми, и я метался по предпраздничной Москве, понимая, что это последняя его
просьба, и, наконец, нашёл и купил полдюжины бутылок, и папа выпил один глоток
и сказал: - теперь мне хорошо. И тоже, как тётя Маня, ни на что не жаловался и
никого не упрекал, а ведь было ему всего 64 года.
А дядя
Лёва ожесточённо сражался за каждый час жизни. Он не хотел уходить от дочери и
внука и ревновал тётю Маню, которая оставалась рядом с ними. До последнего
дыхания он оставался непоколебимым коммунистом и третировал своего сына Давида,
начинающего бизнесмена, который не жалел ничего, чтобы продлить ему жизнь.
Наверное,
если бы они были верующими людьми, то и смерть встречали по-другому. Но ведь не
были. И это был их собственный выбор.
3
У
одного из афганских поэтов я прочитал, что наша почтительность к старшим
объясняется не тем, что они мудрее нас, а тем, что они раньше уйдут. Первая
мысль была: как верно! А потом подумалось, нет, в наше время неизвестно, кто
уйдёт раньше и, наверное, наше отношение к военному поколению определяется
пониманием того, что им пришлось пережить. Я радуюсь, что им удалось остаться
людьми и с надеждой думаю: если они смогли, может быть, и нам удастся.
4
Когда
мои глаза, восьмое чудо света/ Закроются навеки, навсегда,
Я счастлив
буду тем, что жил на свете этом,/ Любил, и, ненавидя, сострадал.
Когда-то
в юности эти строки написались бездумно, сами собой, но сейчас вспомнив
написанное, я задумался над странным несоответствием. Как же я мог быть
счастлив, после того как мои глаза закроются, ведь меня же не будет. Наверное,
надо было написать по-другому: до того, как мои глаза закрылись, я был
счастлив. Но ведь не написалось!
И не
потому, что не вписывалось в стихотворный размер, было бы чувство, а размер
приложится. Значит, чувство было другим, значит, была подсознательная вера в
личное бессмертие.
5
Когда
она появилась? Не знаю. Иногда мне кажется, что была всегда. В детстве это была
просто данность. Жизнь казалась бесконечно длинной, шли дни и годы, а я всё не
становился взрослым. Я учился, читал и мечтал, и это напоминало движение
маленькой гусеницы по громадной плоскости листа. Но гусеница не могла
дождаться, пока она станет чем-то другим, и окуклилась. В этом состоянии
куколки я находился до окончания школы. Чувства воспитывались книгами, стихи
впитывались без раздумий. Русская литература формировала шаблоны поведения и
музыка созвучий великолепной пятёрки: Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок,
Маяковский, - на долгие годы определила рисунок полёта вылупившейся бабочки.
И только
много времени спустя, когда пыльца с крылышек начала осыпаться, возникли
сомнения. Старые кумиры не помогли, возвращение оказалось грустным, знакомые с
детства строки не утешали, и стало понятно, что изменился не только мир, но и я
сам, и дважды прав был Томас Вулф - домой возврата нет.
В 19
лет я впервые прочитал в "Диалектике природы" поразившие меня строки
-С той же необходимостью, с какой природа создала жизнь и её высший цвет,
мыслящий разум на Земле, она когда-нибудь уничтожит их, чтобы создать в другое
время, в другом месте. Мне кажется, что это было одним из самых сильных
потрясений в моей жизни. К этому времени я согласился с неизбежностью смерти
близких, с возможностью своей (правда, ещё очень далёкой) смерти, но
представить неизбежную картину гибели всего живого на Земле и самой Земли не
хотел, да и не мог.
- Если
возможен такой исход, - я помню, как чисто физически обожгла меня эта мысль, -
если только это возможно, то зачем всё? Зачем дружить, любить, растить детей,
лечить больных, строить?
Нет,
на такое я был не согласен. Но ведь это написал основоположник!
Как же
можно жить на таком фундаменте. Значит, или всё лажа, или основоположник
ошибается. В общем, материализм, даже диалектический, мне не понравился. Слава
богу, я своевременно влюбился, интерес к фундаментальным проблемам бытия
несколько ослаб, и с катушек я не съехал.
Правда,
изучение других доступных мне в то время философских систем удовлетворения
также не принесло. Жить в случайном мире, где всё результат статистических
закономерностей, я не хотел. Мне очень не нравилось быть игрой случая, это
оскорбляло меня. Но и существовать в жёстко детерминированном мире, создании
абсолютного разума, где все ходы в партии рассчитаны, варианты рассмотрены, и,
какой бы увлекательной ни была игра, ты всего лишь фигурка в чужой игре, - было
тоже не очень-то уютно.
6
К
счастью, был Кант с бесконечностью звёздного неба над, - и нравственным законом
внутри... Но мне хотелось не этого. А чего? Бессмертия. Наука здесь помочь не
могла. Может быть, религия. Но христианство представлялось довольно
искусственной конструкцией. Святая троица казалась производной человеческого
сознания, а картинки ада, чистилища и рая забавной сказкой для детей. Тем более
сказкой, только восточной, чем-то вроде тысячи и одной ночи, были случайно
прочитанные отрывки из Корана.
Нет,
идеи самовоспитания, межличностных отношений и отношения к природе были
прекрасными, но ответа на основной вопрос не давали. А дорога к иудаизму была
закрыта.
7
Прошли
годы, и у рава Вайса я услышал прелестную историю, которая кем-то была написана
специально для меня.
Когда-то,
давным-давно, в одном посёлке жили раввин и греческий философ. Они дружили, но
один считал, что мир создан богом, а другой, что он существовал вечно сам по
себе. Оба были глубокими мыслителями, и каждому хотелось, чтобы его другу
открылась, наконец, истина, но все споры заканчивались безрезультатно.
Однажды
утром, осенённый новым, как ему казалось, решающим доказательством своей
правоты, философ поспешил к раввину. Двери и окна были раскрыты настежь, но на
приветствие никто не откликнулся. Обеспокоенный философ вошёл в дом, в кабинете
друга на столе лежали исписанные изящнейшим каллиграфическим почерком листы
бумаги. Привлечённый красотой букв, философ прочёл первые строки и ... забыл
обо всём. Это была удивительнейшая поэма о любви.
Когда
он очнулся и поднял глаза, то увидел сидящего в кресле раввина.
- Друг
мой, кто это написал? - воскликнул он. - Это гениальный поэт, философ и
художник! Познакомь меня с ним.
- Не
могу, - ответил раввин. - Случилась очень странная история. Рано утром я ушёл к
морю. Окно было приоткрыто, а на столе стояла чернильница. Наверное, порывом
ветра распахнуло окно, чернильница опрокинулась, и, вот, возникла эта поэма.
- Ты
что, издеваешься надо мной, - возмутился философ. - Неужели ты считаешь меня
ненормальным и думаешь, я поверю, что у такого замечательного произведения нет
творца?
- Но
ведь, - тихо заметил раввин, - уже тридцать лет ты доказываешь мне, что
неизмеримо более прекрасное произведение, - и раввин показал за окно на небо,
море и горы, - возникло само по себе.
8
Этот
спор бесконечен и, как мне представляется, бессмысленен. Способность верить -
это шестое чувство человека. Только орган для этого шестого чувства человек
развивает сам в течение всей жизни.
Незрячему
трудно описать переливы сотен оттенков голубого, зелёного, бирюзового цветов на
картинах Айвазовского; глухому невозможно передать прелесть Моцарта, щемящую
печаль Грига; человек без обоняния не поймёт, чем восхищаются поклонницы
Коти-Шанель. Но люди лишённые одного из пяти чувств догадываются, чего они
лишены, и страдают от этого.
Люди,
не обретшие веру, страдают не меньше, но зачастую не понимают почему. В
последние два века эры Разума человечество в нарастающей степени испытывает
ужасы мировых войн, социальных и технологических катастроф. Но, может быть, не
всё ещё потеряно. Ведь пространства Веры и Разума не противостоят, а
взаимодополняют друг друга. Человечество способно обучаться и, может быть...
может быть...
Глава 5.
Сделаем и поймём
1
Живите
в любви и согласии, согласии и любви.
На
фотографии двадцатых годов, стоящей перед моим диваном, дедушке Киве 42 года,
бабушке Блюме - 35. Они сидят, он в строгом костюме с галстуком, она в парадном
длинном платье. По бокам от них стоят сыновья: Аврум-Мойше и Залман, за их
спиной старшая дочь Фейга - Рухл, между ними младшая Роза, перед ними
полулежат, склонившись головами друг к другу, Геня и Боля.
К
тридцати двум годам бабушка родила шестерых детей. Рожала с 1906 по 1919 годы с
перерывами от двух до трёх лет. По-видимому, долго кормила детей грудью, вот и
не беременела чаще. Все дети выросли здоровыми, девочки вышли замуж, мальчики
женились, но вот детей у них всех вместе родилось десять, а выжило восемь. У
восьми внуков дедушки и бабушки родилось одиннадцать правнуков. Несложные
математические подсчёты дают коэффициенты рождаемости на одну супружескую пару:
первое поколение - 6, второе поколение - 1,5, третье поколение - 1,375.
2
Дедушка
с бабушкой прожили вместе 55 лет. К этому рекорду из их детей приблизилась
только Боля. Из шести детей бабушки только один сын женился дважды. В следующем
поколении двое внуков женились трижды. Из сыновей бабушки только один женился
не на еврейке. Из пяти внуков только двое, да и то в разных браках женились на
еврейках. В результате из одиннадцати правнуков галахическими евреями являются
только четверо, все они мальчики, и все пока не женаты. Правда, живут они уже
не в России. Если посчитать общее количество еврейских мужчин и женщин,
наследниками которых они являются, картина получается безрадостная.
Непосредственно в их рождении приняло участие 23 человека, а если учесть
родителей жён и мужей во всех поколениях получается 40 человек. То есть, через
три поколения количество родившихся евреев уменьшилось на порядок. И при этом
все выжили во время войны и не были подвергнуты политическим репрессиям.
Социальная нестабильность и ассимиляция привели к бескровному геноциду.
3
Было
ли это неизбежным. Не знаю. Во всяком случае, история сослагательного наклонения
не имеет. Как говорила моя мама, - что выросло, то выросло. Сейчас очень многих
интересует проблема самоиндефикации. В разных культурах эта проблема решается
по-разному.
В
средиземноморской цивилизации, чем западнее, тем большее значение придаётся вероисповеданию.
Исповедуешь иудаизм, значит, ты еврей и при этом не очень важно, кто твои
родители. Иными словами, дух дышит, где хочет. В Сан-Хосе я познакомился с
Ларри, голубоглазым американцем ирландского происхождения, который узнав, что я
Jew, радостно сообщил мне, что недавно он тоже стал Jew, так как, женившись на
еврейке, купил место в либеральной синагоге, соблюдает шабат и кошер. И в этом
плане, наверное, он гораздо больший Jew , чем этнические евреи, не соблюдающие
ничего.
В
странах Центральной и Восточной Европы до настоящего времени основной является
этническая модель. Возможно, это во многом следствие расовых теорий, так бурно
расцветших здесь в двадцатом веке. Еврей тот, в ком течёт еврейская кровь.
Правда, само отношение к качеству еврейской крови у евреев и неевреев несколько
разнится.
Так, в
гитлеровской Германии евреем считался не только сын еврея, но и внук,
независимо от того по какой линии, материнской или отцовской, он её (то-есть,
кровь) получил. А в кого или во что он верил, и верил ли вообще, не имело
значения. По-видимому, специалисты из ведомства г-на Розенберга толковали
понятие еврей расширительно и только к "осьмушкам" относились
снисходительно.
Зеркальным
отражением законов гитлеровской Германии о правах евреев являеется действующий
в Израиле Закон о возвращении. Правда и сын еврея и внук по отцовской линии,
имея право на возвращение, евреем, тем не менее, не признаются.
По
галахе еврей только тот, у кого мать еврейка. И если в семье во всех поколениях
дочери рожали детей от неевреев, всё равно эти дети признавались евреями.
Когда-то, два десятка веков назад, мудрецы, издавшие это постановление,
проявили акт высочайшего гуманизма и практической целесообразности, так как над
женщинами разгромленной Иудеи совершались акты насилия и необходимо было
уравнять в правах детей, родившихся вне брака.
Какому
уровню самосознания это соответствует сейчас, я не знаю, но мне кажется, что
это проявление консерватизма мышления, отдающее должное проблеме раннего
послеродового воспитания (детские психологи считают, что человек формируется до
пяти лет, а воспитывает ребёнка в этом возрасте преимущественно мать).
В
ортодоксальных еврейских общинах проблема идентификации решалась просто: еврей
тот, у кого родители (мать) евреи и кто исповедует иудаизм. То-есть, еврей тот,
у кого в еврейском теле еврейский дух. Объяснение такой позиции достаточно
простое: евреи не служители, а носители культа, поэтому нет иудаизма без
евреев.
Но, если
нееврей совершает гиюр, то он признаётся евреем и в ортодоксальной общине, кем
бы он до этого не был.
А кто
же мы? Кто мы - половинки, квартероны, и даже галахические
"чистокровные" евреи, выросшие на русском языке и русской культуре,
люди, утратившие во время построения социализма не только национальную, но и
общегуманистическую традицию?
4
Мы -
русские евреи и у нас особая ментальность. А что это такое? Красивое слово.
Вроде бы оно характеризует с одной стороны способ восприятия человеком
окружающего мира, а с другой - возможности восприятия, обусловленные
наследственностью и воспитанием. Наверняка есть ещё не одна сторона, но, как
мне представляется, одна из самых важных - родной язык.
В
Военно-медицинской академии мы получили серьёзное естественнонаучное
образование, но я так и не смог понять, что было вначале: курица или яйцо.
Авторитеты говорили, что всё - ab ovo - из яйца. Но откуда яйцо? Тора
утверждает, что вначале всевышний создал человека, то есть курицу, но в мидраше
говорится, что ещё за 2000 лет до этого он создал Тору, то есть яйцо. В общем,
ясности в этом вопросе нет.
5
В
эволюционном учении Дарвина, я постоянно спотыкался на проблеме: человек
разумный и речь. То есть, как человек в некотором роде пишущий, я понимал, в
каких муках рождается слово, а, как врач, понимал также, что для его рождения
необходимы соответствующим образом устроенные родовые пути. Единственное, чего
я не мог понять, а что же было вначале?
Если
вы считаете, что у меня есть ответ на поставленный вопрос или хотя бы намёк на
его разрешение, вы ошибаетесь. Я не оригинален и вопросов у меня больше, чем
ответов. Но еврейская традиция говорит, что учитель не должен быть нетерпелив,
а ученик не должен быть застенчив. Вот я и не стесняюсь.
Когда
при изучении иврита я наткнулся на глагол "лехиштамеш" - обслуживать,
то сказать, что я был поражён, это не сказать ничего. Выяснилось, что от этого
глагола происходят два существительных: "шамаш" - служка, и
"шэмэш" - солнце. И когда до меня дошло, что солнце и служка -
однокоренные слова, - вдруг у меня внутри вспыхнула молния.
Если
это так, то народам, которые употребляли этот глагол, трудно было стать
солнцепоклонниками, а, значит, и огнепоклонниками. И тогда понятно, почему
человек, отринувший язычество и пришедший к единобожию, был семитом.
Но
если это так, то что же, эти народы вначале постигли единство мира и создали
для этого адекватные такому мировосприятию слова, или вначале возникли слова,
создавшие соответствующее мировосприятие. А, может быть, действительно, как
говорится в Торе, первый человек обладал полнотой знания, впоследствии
утраченной.
6
Ещё
один пример того, чем отличается раннее семитское и (чуть было не написал
антисемитское) несемитское мировосприятие. Для меня ключевая фраза, после которой
история разделилась на два потока: "Наасе вэ нишма". Слова сказанные
евреями при даровании Торы на горе Синай означали: сделаем и поймём. Но ведь
"нишма" производное от глагола "лишмоа", а главное его
значение: услышать. То есть понимание связано, с одной стороны - с действием
(отсюда у Маркса - практика-критерий истины), а с другой стороны - не со
зрением, а со слухом. Но ведь зрение - основа конкретно-образного мышления, а
речь - абстрактно-логического. И если для кого-то услышать и понять, (а не увидеть
и понять) - основа мировосприятия, то какая же пропасть между ним и тем, для
кого "лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать". Это
принципиально разные миры. Следствием понятийного мировосприятия является
убеждение, что зрение, мир зрительных образов, только отвлекают от познания
истины, отсюда вторая заповедь - Не сотвори себе кумира.
7
Пушкинский
пророк стал для меня одним из самых сильных литературных впечатлений юности, но
очень долго я не мог себе объяснить, что, кроме магии звуков привлекало меня. И
только потом понял.
Перстами
лёгкими, как сон,
Моих
зениц коснулся он.
Отверзлись
вещие зеницы,
Как у
испуганной орлицы.
Четыре
строчки, но дальше...
Моих
ушей коснулся он
И их
наполнил шум и звон
И внял
я неба содроганье
И
горний ангелов полёт
И гад
морских подводный ход
И
дольней лозы прозябанье.
И у
Пушкина: услышал - и внял, то есть понял. Да, самого главного глазами не
увидишь.
В
еврейской цивилизации удивительно объёмная многослойная этика и жёсткая
графическая эстетика. В христианской цивилизации наоборот - импрессионистская
эстетика и графическая этика.
8
На
человека воздействуют различные поля: этнические, конфессиональные, культурные.
Когда-то
давно один мой сослуживец сказал, что человек похож на арфу, и строй души, как
строй струн. Подует ветер, и откликнутся не все струны, а те, которые
соответствуют данному ветру. Только сейчас я начал понимать этот образ. У
каждого человека индивидуальная врождённая способность восприятия разных
ветров: от Эола до Борея, но не всем удаётся попасть под воздействие родного
ветра и тогда вместо самобытной симфонии слышится что-то тривиальное. Музыка
сфер включает в себя все возможные мелодии, но каждый откликается на свою. И
какое счастье, если выпадает возможность её услышать и откликнуться. И ещё.
Существуют абстрактные понятия: цветок, дерево, человек. Но в конкретном мире
нет цветка, дерева, человека вообще. Есть колокольчики, ромашки, астры, дубы,
пальмы. Есть люди разных национальностей, вер, культур. Каким ужасным был бы
выхолощенный единообразный геометрический мир, если бы он реализовался на нашей
Земле. Развитие возможно не за счёт стирания различий, а благодаря выявлению
надэтнических и надконфессиональных смыслов, интеграции их в единых этических и
культурных полях.
9
Триптих
1
Письмо из Москвы в Иерусалим.
Шепни,
шалом. И я тебе отвечу.
Шепни,
шалом. Я сразу всё пойму.
Звучит
шалом, и я спешу сквозь вечер.
Навстречу
сердцу, вопреки уму.
Ещё
сгожусь, быть может, на затяжку,
Стареющий,
лысеющий еврей.
Кто остановит
храброго портняжку,
Сорвавшего
все петли от дверей.
Звучит
шалом, окутывая плечи,
Своим
теплом сквозь годы, вёрсты, тьму.
Звучит
шалом, и я стремлюсь навстречу
Сквозь
вихри чувств и мыслей кутерьму.
Перевалила
жизнь за половину,
Но
вызван я тобой из суеты,
И
ветер странствий холодит мне спину,
И
грудь щемит восторгом высоты.
Субботний
вечер расставляет свечи,
Шалом,
хавер, пойму я и приму.
Звучит
шалом, и я лечу навстречу
Ирушалаим,
зову твоему
2
Письмо из Иерусалима в Москву
Здесь плохо
пишется,
здесь
времени река
Течёт
неспешно, как над храмом облака.
Спокойно
дышится.
Печаль
светла, легка.
И в
бесконечность тянется рука.
Здесь
часто слышится,
рассудку
вопреки,
На
расстоянии протянутой руки
Твоё
дыхание.
И я
лежу без сна,
Смотрю
в окно, где юная сосна,
Чья
ветвь колышется
ритмично,
сердцу в такт,
Зовёт
меня... Звонок, и первый акт
Закончился.
Вновь
утро, перерыв.
И
давней болью вскормленный надрыв
Пульсирующей
жилкой на виске
Летит
аллюром от анданте к ске..
Да, к
скерцо кажется. Но вдруг срывая ритм
Аси
столией время говорит
Сминая
фразы, грёзы, всплески чувств
И
отделяя правду от искус-
ственных
построек. И в последний миг
Раздастся
шёпот, лепет, лёгкий вскрик
И губы
остановятся в мольбе:
Тебя,
тебе, тобою, о тебе....
3
Да,
русский я! И сладкая до боли
Щемит
тоска, а не английский сплин
В ней
волн прибой в осеннем ржавом поле
И
тающий над ним гусиный клин.
Доколе?
Блин!!!
Ведь,
я еврей! И дым тысячелетий
Окутывает,
небо заслоня
Рим
первый и второй.
А этот
третий?
Иль я
избрал, иль он избрал меня?
Проломлена
стена тупым тараном
И
снова вдаль сухим листом лечу.
Но не
хочу в Толедо жить марраном
И
покидать Толедо не хочу.
Я не
хочу стать в Аушвице пеплом.
Но как
оставить Рейна берега?
Я
онемел. Душа моя ослепла.
Рука
отсохла. И стоят стога...
На
всех полях стоят стога разлуки,
Любовь,
надежды сохнут на юру
И
шепчет ветер гаснущие звуки:
Тебя
ли позабуду Иеру...
Брожу
я по Москве, Ерусалиму
Ищу
покой, двойной печали сын.
Но
горестно вздыхают серафимы:
Едва
ли,
блин...
Я
родился в 1941 г. в Чувашии, куда была эвакуирована семья мамы. В Москву
вернулись в конце 1944 г. Отца впервые увидел в 1945, когда бригаду морской
пехоты, где он служил, перебрасывали на Чукотку. В детстве понимал идиш.
Закончил Военно-медицинскую Академию и почти 30 лет прослужил в Вооружённых
силах. Начинал авиационным врачом, закончил службу ведущим хирургом госпиталя.
Писал много, но, в основном, истории болезни.
После
демобилизации вернулся в Москву, работал в хирургической клинике, в 1991-92 гг.
вечерами учился в Туро-колледже. Тогда же после длительного перерыва
возобновились стихи, и в их появлении прямая вина преподавателей Туро: рава
Вайса, Меира Сайтанова, Биньомина Шульмана и многих других.
С
1996г. совмещал хирургическую работу с работой в Яд-Эзре, с 2000г работаю
только в Яд-Эзре.
Почти
всё старшее поколение семьи уже на Малаховском кладбище. Среднее и младшее
живёт в разных странах. До недавнего времени считал, что будущего у еврейской
общины в России нет. Сейчас появилась робкая надежда.
"НАША
УЛИЦА" № 103 (6) июнь 2008
