Сахиб Айдар
ПОТЕРЯННАЯ ВОЙНА
повесть
О доблестях, о подвигах давно уже писать не модно, о чести - тем паче, хотя в день Победы СМИ предпринимают попытки начинить запахами порохового дыма трогательных сороковых наше лукавое время; к маю приводятся в порядок улицы, и ходят редкие старцы с орденами, какая-нибудь старушка красуются у подъезда, подбоченясь, с увесистой, как гирька, медалью груди за труд во время войны. Что-то не то у нас нынче с Победой...
С горечью замечаешь, что нет былого горделивого чувства, благого света в глазах прохожих, когда из парковых репродукторов знакомый голос поет о "празднике со слезами на глазах..."
В деле разгрома врага ищут сегодня конъюнктурно-политическую подоплеку. Моднее власовцы, предатели-легионеры. Лишь старики, редкие из тех, оставшихся, приносят в редакции газет "рядовые" мемуары, проникнутые "тем еще" духом; дрожащими склеротическими руками кладут на редакторский стол, глядят на "четвертую власть", новую, боязливо-просительно, будто опальные...
Слово "героизм" обрело иную окраску. Его стесняются. Термин "матросовщина" подразумевает без обиняков, что вместо тела достаточно было бросить на амбразуру шинель, можно тельняшку, а лучше шапку - несколькими закидать. Зряшный подвиг!.. А слава у парня потому, что фамилия Матросов - лихая, чуть ли не революционная, и грудью вскормил его детдом, позаботился о сироте СССР. Есть еще одна красивая фамилия: Гастелло, - до того красивая, что Андрей Битов пришел к выводу: выдающийся летчик стал героем, поскольку фамилия его приятно зудила генералиссимусу нёбо и щекотала в волосатой ноздре интернациональными чувствованиями...
Уходят ветераны, уходят за край - на закатном солнце их немощные фигуры. Будто и не были молодыми, не звенели жилами во всеобщей натуге. Память о войне живет лишь в их детях, в большинстве уже дедах, - жить ощутимо, кровно, так как слышано было о ней "живьем", пережито под столом в гостеприимных застольях пятидесятых с графином и копченым кроликом (помните?); внукам же та война покажется сказочно далекой, как Бородино или битва при Каннах...
И к месту, думаю, рассказать на сей пессимистической ноте о невзрачном пастушке, гуляющем с козой и козленком по моей улице. Пастушке - не мальчике, а ссохшемся старичке, ведь о героях - не в моде; вот он пасет и пасет, а у нас демократия... И коза дорога ему как мать родна, ибо стар и надеется, что молоко ее, как обещали, даст сил; старичок этот по имени Салих уж трудно ходит, жалуется с испугом в водянистых глазах, что вкуса пищи не чувствует, все равно что щепку жует - "Отчего это, а?.."
Салих работал на немцев. У Салиха за тощими плечами Гудериан сомкнул неожиданно танки, а он в Донбассе шахтерил, - и был приказ: разобрать дороги; и вот когда дергали из шпал костыли, как рыбку в сети их взяли немцы. Работал в шахте города Эссен, работал на врага, как многие - под ружьем, и потому от государства всю жизнь терпел плевки да кукиш, да еще имел болезнь с грассирующим названием. И в памяти при обострениях, когда эта кровавая болезнь выказывалась наружу, вставала страшная картина: огромная лопата, наполненная углем, которую поднял из страха смерти под автоматом щпрехающего надсмотрщика, - вот вся награда... И само лицо у Салиха какое-то постное, и еще, грешным делом, тогда подумалось, что все, кто был в плену - не курящи и непьющи (от въевшейся в душу смиренности), но потом понял: тех, кто пил да курил - нет уже, потому что пили да курили...
Был еще у меня знакомый фронтовик. Очень курящий и пьющий. На Курской дуге его танк подбили. Снаряд попал в основание башни. Башня оторвалась и улетела в овраг, а с нею и наш танкист, и так бы умер без сознания от кровоизлияния в синие очи, если бы не торчащие в небо ноги... Два ордена Красной Звезды у него отобрали в вытрезвителе - так, на память: потерять. Он и стариком слыл героем: тощой, как ветрячок, брал приступом могутную супругу, - с деревянным пугачом запирался в нужнике, просил на опохмелку и грозил застрелиться. Жена выла и сдавалась. Но однажды, когда не было денег, дверь к герою взломала милиция...
Как-то видел его пьяного, валялся в траве с пустыми бутылками в авоське. Подумалось: "Потерянное поколение", вроде "афганского". Скучно ему было в той системе. Вот и бередил болото. Но это к слову...
В наши дни сказать в кругу бездельничествующей молодежи о подвигах, - в лучшем случае, засмеют. Скучно, государственно, коммунистически-тошно. "В плену бы лучше жили!" - восклицают. Что ж, "Каждому свое"... Эти слова до сих пор начертаны на вратах концлагеря Бухенвальд.
С горечью замечаешь, что нет былого горделивого чувства, благого света в глазах прохожих, когда из парковых репродукторов знакомый голос поет о "празднике со слезами на глазах..."
В деле разгрома врага ищут сегодня конъюнктурно-политическую подоплеку. Моднее власовцы, предатели-легионеры. Лишь старики, редкие из тех, оставшихся, приносят в редакции газет "рядовые" мемуары, проникнутые "тем еще" духом; дрожащими склеротическими руками кладут на редакторский стол, глядят на "четвертую власть", новую, боязливо-просительно, будто опальные...
Слово "героизм" обрело иную окраску. Его стесняются. Термин "матросовщина" подразумевает без обиняков, что вместо тела достаточно было бросить на амбразуру шинель, можно тельняшку, а лучше шапку - несколькими закидать. Зряшный подвиг!.. А слава у парня потому, что фамилия Матросов - лихая, чуть ли не революционная, и грудью вскормил его детдом, позаботился о сироте СССР. Есть еще одна красивая фамилия: Гастелло, - до того красивая, что Андрей Битов пришел к выводу: выдающийся летчик стал героем, поскольку фамилия его приятно зудила генералиссимусу нёбо и щекотала в волосатой ноздре интернациональными чувствованиями...
Уходят ветераны, уходят за край - на закатном солнце их немощные фигуры. Будто и не были молодыми, не звенели жилами во всеобщей натуге. Память о войне живет лишь в их детях, в большинстве уже дедах, - жить ощутимо, кровно, так как слышано было о ней "живьем", пережито под столом в гостеприимных застольях пятидесятых с графином и копченым кроликом (помните?); внукам же та война покажется сказочно далекой, как Бородино или битва при Каннах...
И к месту, думаю, рассказать на сей пессимистической ноте о невзрачном пастушке, гуляющем с козой и козленком по моей улице. Пастушке - не мальчике, а ссохшемся старичке, ведь о героях - не в моде; вот он пасет и пасет, а у нас демократия... И коза дорога ему как мать родна, ибо стар и надеется, что молоко ее, как обещали, даст сил; старичок этот по имени Салих уж трудно ходит, жалуется с испугом в водянистых глазах, что вкуса пищи не чувствует, все равно что щепку жует - "Отчего это, а?.."
Салих работал на немцев. У Салиха за тощими плечами Гудериан сомкнул неожиданно танки, а он в Донбассе шахтерил, - и был приказ: разобрать дороги; и вот когда дергали из шпал костыли, как рыбку в сети их взяли немцы. Работал в шахте города Эссен, работал на врага, как многие - под ружьем, и потому от государства всю жизнь терпел плевки да кукиш, да еще имел болезнь с грассирующим названием. И в памяти при обострениях, когда эта кровавая болезнь выказывалась наружу, вставала страшная картина: огромная лопата, наполненная углем, которую поднял из страха смерти под автоматом щпрехающего надсмотрщика, - вот вся награда... И само лицо у Салиха какое-то постное, и еще, грешным делом, тогда подумалось, что все, кто был в плену - не курящи и непьющи (от въевшейся в душу смиренности), но потом понял: тех, кто пил да курил - нет уже, потому что пили да курили...
Был еще у меня знакомый фронтовик. Очень курящий и пьющий. На Курской дуге его танк подбили. Снаряд попал в основание башни. Башня оторвалась и улетела в овраг, а с нею и наш танкист, и так бы умер без сознания от кровоизлияния в синие очи, если бы не торчащие в небо ноги... Два ордена Красной Звезды у него отобрали в вытрезвителе - так, на память: потерять. Он и стариком слыл героем: тощой, как ветрячок, брал приступом могутную супругу, - с деревянным пугачом запирался в нужнике, просил на опохмелку и грозил застрелиться. Жена выла и сдавалась. Но однажды, когда не было денег, дверь к герою взломала милиция...
Как-то видел его пьяного, валялся в траве с пустыми бутылками в авоське. Подумалось: "Потерянное поколение", вроде "афганского". Скучно ему было в той системе. Вот и бередил болото. Но это к слову...
В наши дни сказать в кругу бездельничествующей молодежи о подвигах, - в лучшем случае, засмеют. Скучно, государственно, коммунистически-тошно. "В плену бы лучше жили!" - восклицают. Что ж, "Каждому свое"... Эти слова до сих пор начертаны на вратах концлагеря Бухенвальд.
Тишина в сотни молчаний
Ноги, по которым прошлась самоходка (ему самому не верилось, что по ногам его проехал танк) - не заживали. Где-то там, - в развороченных ступнях, плавали осколки мослов; под гипсом ползали черви, утоляли зуд, поедая гной, вычищали, но вот только запах, запах... Пулевые раны постепенно затягивались.
В этом госпитале для военнопленных, что в Киеве, он, Амир Утяшев, лежит шестой месяц.
Военврач, грузин, тоже из пленных, как-то сказал: "На востоке я тебя давно бы отправил в строй. Через три месяца". Что он имел в виду, этот грузинский врач? Нет лекарств? Болезнь затянули искусственно, дабы немцы не отправили в лагерь? Но и тут не лучше. "Это - швайн райе - дунгыз сарае - свинячий хлев". Голод, грязь, отсутствие медикаментов - медикаменты нужны вермахту для восточного фронта!
За ним ухаживает сестра-хозяйка Мария, ладная украинка с зелеными глазами. За долгое время, что он здесь, их отношения стали особенными. Но об этом он не любит рассказывать (даже будучи глубоким стариком), как и о Жозефине Барнау, своей связной во Франции. Не рассказывает потому, что у него такой характер. Иначе он не был бы тем, кем он был, и тем, кем станет... Человек, скрывающий любовь, - не до конца откровенен, способен скрыть и другие факты биографии. Но это и черта комиссара, подпольщика, смотревшего смерти в глаза, и заключенного, пробывшего несколько лет в воркутинской каторге, - такая жизнь отучит фамильярничать. Что было, то было, и не хочется, чтобы кто-то сказал, что во время войны "прохлаждался с бабами", - как тот прокурор, отмеривший ему четверть века... И все же зря молчали, Амир-ага: это - жизнь, и тот, кто не любил женщину, не мог бы, как вы, любить Родину. Но если это - тайна ради женщины, или поздняя богобоязнь мусульманина - тогда, как говорят ваши друзья французы, - пардон.
Сестра-хозяйка Мария, характера бойкого, революционного, недаром в семнадцатом родилась, с ранеными была ласкова. Свою палату, состоявшую из дюжины красноармейцев, кормила вместо положенной баланды супом из немецкой солдатской столовой. Приносила в термосе не без риска. Он поправлялся медленно. "Не в коня корм", - шутила, улыбаясь над подушкой, добрая, домашняя. И забывал Амир на секунду про войну и плен, что в любое время могут выволочь, дать инъекцию свинца - за политрука, коммуниста. Его узнал один красноармеец из соседнего батальона, конопатый парень, деревенщина; остановился напротив койки с перевязанной рукой, долго смотрел язвительно, с прищуром.
- Знаю, ты политрук, - сказал. Стоял с вызывающим видом, или разоренный кулачий отпрыск, или завистник-неудачник из бедноты - глаза шалые, глядел с интересом, злорадно, будто чуял у лежащего под спиной горячие уголья, - и вот ждал, когда тот начнет корчиться.
Долго смотрели в глаза друг другу...
- Не бойсь, не выдам, - усмехнулся и шагнул прочь, кивнул: - Ты у нас кухню проверял. Повар жила был, опосля тебя кормить лучше стали...
И пошел уверенно, с развальцей, как хозяин положения...
Это было месяц назад. Красноармеец тот исчез. Говорят, вступил в легион. Гадина...
Время шло медленно, - трудное, нездоровое, мучила неизвестность. Лежал, незащищенный, весь на виду, прокопченный грязью, как сохлая мясина в витрине уфимского продмага. Одна отрада - Мария. Чтобы не было пролежней, она набила ему матрас соломой потуже, да так, что поначалу трудно было на нем удержаться.
- Как бы не выпасть, - говорил, оглядываясь, как дитя в люльке.
- Ах, самой что ли рядом лечь! - спохватывалась та, а потом с напускной стыдливостью опускала ресницы долу.
Но видел: взглядывала жарко, с отчаяньем... И уходила. Он еще не знал, что санитарки выхаживали приглянувшихся пленных, "выходили замуж" и устраивали побег. Он был "не ходячий", и не скоро предстояло встать на ноги...
Тихими украинскими ночами лежал в темноте с открытыми глазами. В распахнутых окнах трепетали тополя, листья посверкивали под луной. Воздух был свеж, здраво и мощно вытеснял из палаты запах гниющих ран, йода и медикаментов. Вспоминалась родная земля...
Думал ли еще год назад, когда нянчил сына, что будет лежать контуженный, с раздробленными ногами в киевском госпитале, да на немецких харчах, да три месяца с пресекающимся сознанием, думал ли в далекой Уфе студент торгового техникума, человек, готовившийся к мирнейшей из профессий, что чуть ли не на второй день выпуска грянет война, отправят на курсы политруков, вручат партбилет коммуниста и - фронт...
28 июля 1942 года под Курском у станции Щигры во время второго крупного наступления немцев завязался бой. Он никогда не видел, чтобы немцы атаковали без танков. Если атака, то жди: появятся черепашьи панцири, с ярко-белыми крестами на черном. Рев, скрежет, лязг. И, как всегда, против них - легкие пушки, карманные "сорокапятки", да гранаты, как семечки, да кузнечиковый треск автоматов. И непривычно видеть в первозданном поле, средь желтеющих трав, - черный нефтяной дым...
Роковая машина появилась неожиданно - линия обороны была прорвана с флангов, и немцы "утюжили"... Задрав раскаленный ствол, танк опустился, как с неба, и благо, что не пробуксовал траками, что была взрыхлена разрывами снарядов почва, - она будто расступилась, курская земля, и ноги солдата не сжевала мясорубка...
Контуженный, истекающий кровью (были еще пулевые раны), лежал в воронке шесть суток. Без воды и пищи. Часто терял сознание. Когда приходил в себя, по забывчивости искал автомат, но глаза натыкались на искореженную железяку. Тогда зубами оторвал знаки отличия на гимнастерке, нашивки на рукавах и "шпалы" на вороте, документы зарыл в землю.
Одна ночь сменяла другую, он уже изучил расположение звезд, сияющих в черном небе, днем глядел на облака, высокие и равнодушные...
Его счастье, что части "СС" ушли далеко вперед с наступающими войсками. Вечером его подобрали немецкие рабочие, вышедшие в поле отвинчивать бензобаки у своих подбитых танков.
Багрово светило закатное солнце, озаряло березки у межи. Немцы на ходу стучали гаечными ключами, подняв руки над головами - окликали поле. Красные лучи очертили двойным контуром их движущиеся фигуры. Его увидели с пригорка, остановились:
- Рус!.. Рус?..
Он помнил еще по уфимскому техникуму несколько немецких фраз, ответил:
- Их бин кранк.
И прикрыл глаза...
Его доставили в киевский госпиталь для военнопленных. Сначала поместили в психиатрическую больницу: он был контужен и сильно заикался.
Пленный... О чем угодно, но об этом никогда бы раньше не помыслил. Коммунист, офицер. Он должен был по сталинскому уставу застрелиться. Но из чего?.. Из покореженной железяки, из пальца? Стукнуть себя той железякой по голове - и чтоб насмерть?.. Слышал, что где-то под Киевом или Харьковом немцы разом пленили полтора миллиона наших солдат. Не верилось. Это же целая армия, способная отстоять державу!..
Вот и шапками закидали, пролили малую кровь... Жареный орел с немецкого штандарта слетел и драл напропалую зады драпающих. Отсюда и истерический приказ № 227 - стрелять паникеров и трусов, предпочесть смерть плену...
Осенью из госпиталя участились побеги. Спешили: зимой не убежать, нет одежки. А у него - ноги. Его направили в отдел для комиссования. Немецкий офицер избил и выгнал из кабинета.
Мало-мальски поправившихся военнопленных грузили в вагоны и отправляли в лагеря. Дарница, Владимиро-Волынск. По пути в польский город Ченстохов почувствовал себя неладно. На плацу еле стоял на ногах. Утром врач поставил диагноз: тиф. Под конвоем отправили в городскую больницу. Немцы шарахались от тифа, как от чумы. Пули было жаль, и живого приказали поместить в морг.
Температура тела доходила до сорока, ускользало сознание, опять бродил между жизнью и смертью. Шли четвертые сутки в морге. Когда приходил в себя, различал по бокам окостеневшие профили. Стояла зловещая тишина. Тишина в сотни молчаний...
Порой что-то ерзало, шевелилось под боком. Казалось, мертвецы, поверившие, что он тоже труп, начинали шевелится без стеснения, а как взглядывал - замирали... А может, он на самом деле труп, и это греза покойного? И что за звук? Свиристит... Будто открывают и закрывают железную дверцу - тонкий, пронзительный звук, как посвист. Тоскует чья-то душа?.. На секунду очнулся: то крыса таскает за ухо другую крысу... Та плачет, зовет - жалобно, как далекая дева... О, как она плачет!.. И он рвется, рыдает, тоже зовет. Грудь мнут когтистые птицы, ходят, изучают лицо, шарят под гимнастеркой, их много...
Но - свет! Дверь распахнулось крылом жар-птицы, снова ввергла в явь. Птицы, с опавшими крыльями, бегут врассыпную, стучат когтями, ударяются о пол отяжелевшими тушками.
Ну что, комиссар?..
В ад или в рай?
Коран или партбилет?
На нарах посеревшие профили в ряд. Будто последний строй...
Вот так он "умер", Амир Утяшев. Его похоронили вместе с другими мертвыми военнопленными в загородном лесу. Вписали в "мертвецкий" журнал фамилию...
Тихая безвестная смерть. Ни имени, ни знака над могилой.
Где твоя родина, бесталанный боец? Откуда ты, - из какой: татарской, чувашской, русской ли - деревни, поселка или волжского хутора? Знала ли мать, шептавшая имя твое над люлькой, и сельский поп, вписавший имя в церковный реестрик, - могли ли знать они, что новое красивое имя твое - Александр - породит легенду?..
В этом госпитале для военнопленных, что в Киеве, он, Амир Утяшев, лежит шестой месяц.
Военврач, грузин, тоже из пленных, как-то сказал: "На востоке я тебя давно бы отправил в строй. Через три месяца". Что он имел в виду, этот грузинский врач? Нет лекарств? Болезнь затянули искусственно, дабы немцы не отправили в лагерь? Но и тут не лучше. "Это - швайн райе - дунгыз сарае - свинячий хлев". Голод, грязь, отсутствие медикаментов - медикаменты нужны вермахту для восточного фронта!
За ним ухаживает сестра-хозяйка Мария, ладная украинка с зелеными глазами. За долгое время, что он здесь, их отношения стали особенными. Но об этом он не любит рассказывать (даже будучи глубоким стариком), как и о Жозефине Барнау, своей связной во Франции. Не рассказывает потому, что у него такой характер. Иначе он не был бы тем, кем он был, и тем, кем станет... Человек, скрывающий любовь, - не до конца откровенен, способен скрыть и другие факты биографии. Но это и черта комиссара, подпольщика, смотревшего смерти в глаза, и заключенного, пробывшего несколько лет в воркутинской каторге, - такая жизнь отучит фамильярничать. Что было, то было, и не хочется, чтобы кто-то сказал, что во время войны "прохлаждался с бабами", - как тот прокурор, отмеривший ему четверть века... И все же зря молчали, Амир-ага: это - жизнь, и тот, кто не любил женщину, не мог бы, как вы, любить Родину. Но если это - тайна ради женщины, или поздняя богобоязнь мусульманина - тогда, как говорят ваши друзья французы, - пардон.
Сестра-хозяйка Мария, характера бойкого, революционного, недаром в семнадцатом родилась, с ранеными была ласкова. Свою палату, состоявшую из дюжины красноармейцев, кормила вместо положенной баланды супом из немецкой солдатской столовой. Приносила в термосе не без риска. Он поправлялся медленно. "Не в коня корм", - шутила, улыбаясь над подушкой, добрая, домашняя. И забывал Амир на секунду про войну и плен, что в любое время могут выволочь, дать инъекцию свинца - за политрука, коммуниста. Его узнал один красноармеец из соседнего батальона, конопатый парень, деревенщина; остановился напротив койки с перевязанной рукой, долго смотрел язвительно, с прищуром.
- Знаю, ты политрук, - сказал. Стоял с вызывающим видом, или разоренный кулачий отпрыск, или завистник-неудачник из бедноты - глаза шалые, глядел с интересом, злорадно, будто чуял у лежащего под спиной горячие уголья, - и вот ждал, когда тот начнет корчиться.
Долго смотрели в глаза друг другу...
- Не бойсь, не выдам, - усмехнулся и шагнул прочь, кивнул: - Ты у нас кухню проверял. Повар жила был, опосля тебя кормить лучше стали...
И пошел уверенно, с развальцей, как хозяин положения...
Это было месяц назад. Красноармеец тот исчез. Говорят, вступил в легион. Гадина...
Время шло медленно, - трудное, нездоровое, мучила неизвестность. Лежал, незащищенный, весь на виду, прокопченный грязью, как сохлая мясина в витрине уфимского продмага. Одна отрада - Мария. Чтобы не было пролежней, она набила ему матрас соломой потуже, да так, что поначалу трудно было на нем удержаться.
- Как бы не выпасть, - говорил, оглядываясь, как дитя в люльке.
- Ах, самой что ли рядом лечь! - спохватывалась та, а потом с напускной стыдливостью опускала ресницы долу.
Но видел: взглядывала жарко, с отчаяньем... И уходила. Он еще не знал, что санитарки выхаживали приглянувшихся пленных, "выходили замуж" и устраивали побег. Он был "не ходячий", и не скоро предстояло встать на ноги...
Тихими украинскими ночами лежал в темноте с открытыми глазами. В распахнутых окнах трепетали тополя, листья посверкивали под луной. Воздух был свеж, здраво и мощно вытеснял из палаты запах гниющих ран, йода и медикаментов. Вспоминалась родная земля...
Думал ли еще год назад, когда нянчил сына, что будет лежать контуженный, с раздробленными ногами в киевском госпитале, да на немецких харчах, да три месяца с пресекающимся сознанием, думал ли в далекой Уфе студент торгового техникума, человек, готовившийся к мирнейшей из профессий, что чуть ли не на второй день выпуска грянет война, отправят на курсы политруков, вручат партбилет коммуниста и - фронт...
28 июля 1942 года под Курском у станции Щигры во время второго крупного наступления немцев завязался бой. Он никогда не видел, чтобы немцы атаковали без танков. Если атака, то жди: появятся черепашьи панцири, с ярко-белыми крестами на черном. Рев, скрежет, лязг. И, как всегда, против них - легкие пушки, карманные "сорокапятки", да гранаты, как семечки, да кузнечиковый треск автоматов. И непривычно видеть в первозданном поле, средь желтеющих трав, - черный нефтяной дым...
Роковая машина появилась неожиданно - линия обороны была прорвана с флангов, и немцы "утюжили"... Задрав раскаленный ствол, танк опустился, как с неба, и благо, что не пробуксовал траками, что была взрыхлена разрывами снарядов почва, - она будто расступилась, курская земля, и ноги солдата не сжевала мясорубка...
Контуженный, истекающий кровью (были еще пулевые раны), лежал в воронке шесть суток. Без воды и пищи. Часто терял сознание. Когда приходил в себя, по забывчивости искал автомат, но глаза натыкались на искореженную железяку. Тогда зубами оторвал знаки отличия на гимнастерке, нашивки на рукавах и "шпалы" на вороте, документы зарыл в землю.
Одна ночь сменяла другую, он уже изучил расположение звезд, сияющих в черном небе, днем глядел на облака, высокие и равнодушные...
Его счастье, что части "СС" ушли далеко вперед с наступающими войсками. Вечером его подобрали немецкие рабочие, вышедшие в поле отвинчивать бензобаки у своих подбитых танков.
Багрово светило закатное солнце, озаряло березки у межи. Немцы на ходу стучали гаечными ключами, подняв руки над головами - окликали поле. Красные лучи очертили двойным контуром их движущиеся фигуры. Его увидели с пригорка, остановились:
- Рус!.. Рус?..
Он помнил еще по уфимскому техникуму несколько немецких фраз, ответил:
- Их бин кранк.
И прикрыл глаза...
Его доставили в киевский госпиталь для военнопленных. Сначала поместили в психиатрическую больницу: он был контужен и сильно заикался.
Пленный... О чем угодно, но об этом никогда бы раньше не помыслил. Коммунист, офицер. Он должен был по сталинскому уставу застрелиться. Но из чего?.. Из покореженной железяки, из пальца? Стукнуть себя той железякой по голове - и чтоб насмерть?.. Слышал, что где-то под Киевом или Харьковом немцы разом пленили полтора миллиона наших солдат. Не верилось. Это же целая армия, способная отстоять державу!..
Вот и шапками закидали, пролили малую кровь... Жареный орел с немецкого штандарта слетел и драл напропалую зады драпающих. Отсюда и истерический приказ № 227 - стрелять паникеров и трусов, предпочесть смерть плену...
Осенью из госпиталя участились побеги. Спешили: зимой не убежать, нет одежки. А у него - ноги. Его направили в отдел для комиссования. Немецкий офицер избил и выгнал из кабинета.
Мало-мальски поправившихся военнопленных грузили в вагоны и отправляли в лагеря. Дарница, Владимиро-Волынск. По пути в польский город Ченстохов почувствовал себя неладно. На плацу еле стоял на ногах. Утром врач поставил диагноз: тиф. Под конвоем отправили в городскую больницу. Немцы шарахались от тифа, как от чумы. Пули было жаль, и живого приказали поместить в морг.
Температура тела доходила до сорока, ускользало сознание, опять бродил между жизнью и смертью. Шли четвертые сутки в морге. Когда приходил в себя, различал по бокам окостеневшие профили. Стояла зловещая тишина. Тишина в сотни молчаний...
Порой что-то ерзало, шевелилось под боком. Казалось, мертвецы, поверившие, что он тоже труп, начинали шевелится без стеснения, а как взглядывал - замирали... А может, он на самом деле труп, и это греза покойного? И что за звук? Свиристит... Будто открывают и закрывают железную дверцу - тонкий, пронзительный звук, как посвист. Тоскует чья-то душа?.. На секунду очнулся: то крыса таскает за ухо другую крысу... Та плачет, зовет - жалобно, как далекая дева... О, как она плачет!.. И он рвется, рыдает, тоже зовет. Грудь мнут когтистые птицы, ходят, изучают лицо, шарят под гимнастеркой, их много...
Но - свет! Дверь распахнулось крылом жар-птицы, снова ввергла в явь. Птицы, с опавшими крыльями, бегут врассыпную, стучат когтями, ударяются о пол отяжелевшими тушками.
Ну что, комиссар?..
В ад или в рай?
Коран или партбилет?
На нарах посеревшие профили в ряд. Будто последний строй...
Вот так он "умер", Амир Утяшев. Его похоронили вместе с другими мертвыми военнопленными в загородном лесу. Вписали в "мертвецкий" журнал фамилию...
Тихая безвестная смерть. Ни имени, ни знака над могилой.
Где твоя родина, бесталанный боец? Откуда ты, - из какой: татарской, чувашской, русской ли - деревни, поселка или волжского хутора? Знала ли мать, шептавшая имя твое над люлькой, и сельский поп, вписавший имя в церковный реестрик, - могли ли знать они, что новое красивое имя твое - Александр - породит легенду?..
Выбор
За голову Александра Николаса немецкое командование обещало 500 000 франков. Капитан французских Вооруженных Сил, командир партизанского отряда, Николас носил коротенькую кожаную куртку, как и все партизаны, и два Военных креста за храбрость. Он полюбил Францию неистово и светло, как любовницу. Но родину любил - как жену.
"Ты Александр Николаев. Не татарин, а чу-ва-шин, понял? Татарин умер", - то и дело твердил на ухо приходящему в сознание больному санитар-москвич.
Где-то наверху скончался от заражения крови пленный красноармеец Александр Николаев, чувашин. Рискуя жизнью, их поменяли местами.
Крепкий организм одолевал тиф.
Теперь худо-бедно он шел на поправку. Чуваш. Александр Николаев. 1916 года рождения. Ни-ко-ла-ев.
Еще был слаб и стоило большого труда, жемчужин на лбу, чтобы запомнить, иметь уверенность без замедления откликнуться ушами, глазами, всем организмом на новое имя: память была еще как песок... 1916-й... Александр...
И вот концлагерь. Полосатая одежда, колючая проволока. Лай собак, стук колодок и окрики восходят к небу.
Чья это земля, и кои веки? Чья планета?
Вот они, тысячи и тысячи рабов в колодках, в отличие от древних не стоящие и пфеннига, от голода потеряли рассудок, голос и звание человеческое. Земля или Марс, цвета зебры, несется в бессмысленном водовороте бегущих по кругу бесшерстых зверей. От окриков деформируются спины, бьет судорогой выи и щиколотки?.. О, люди, вы ли это, созданные по образу и подобию Божию? О, как вы обожаете палачей, самозабвенно, искренне, слезно! Вы способны, с поднятыми лапками, как под звуки волшебной цевницы, лезть в жерла печей, - и вы же от жиру и жажды крови готовы распять на кресте беззащитного! О, сколько вам еще зреть, прозревать и вновь слепнуть в стаде, чтоб увидеть себя в этом беличьем колесе - в роли то жертв, то палачей. И ужаснуться своим деяниям, скудости ума, приземленного суетой повседневности?
И казалось, что мир ирреален, призрачен, стоит шагнуть - и пройдешь сквозь стены, колючую проволоку...
Он тогда еще не мог всего этого объяснить, осмыслить. Он сам бежал, погоняемый. Со спазмой мышц в спине, отмеченной мишенью-номером. Но в нем уже зарождался ужас этого чувства...
Тогда - в лагере, в легионе, и потом в тюрьмах и "пересылках" земли, называемой Советским Союзом, где все имело имена и порядок вещей той самой повседневности и подчинялось законам солидарных между собой живых и мертвых выскочек из стада, он думал и уставал думать: кто он - предатель или герой?..
Они жили в бараках, и бараки подразделялись по принципу национальной принадлежности. На это делался особый упор. Пропаганда Геббельса, несмотря на предупреждения Риббентропа о том, что у народов, проживающих между Волгой и Уралом, сильно развиты коммунистические тенденции, умело освещала историю великодержавия и стирала мозги "русских" инородцев в порошок. Пропаганда Геббельса уже породила психофизический взрыв у одной нормандской нации. Потомки же Чингизхана должны были ни много ни мало отомстить Московии за разрушенную Казань, карательные экспедиции. Геббельс представал скоморохом лишь в советском кино. Служба Геббельса поражала мусульманина в самое сердце.
Москва отняла у мусульманина и родную речь, и веру, и мечети, - все до буквы алфавита! Очнись, мусульманин, восстань - и Великая Германия вернет тебе - и веру, и мечети, и все - до единой! - буквы алфавита! Одарит речью немого. И это будет в новойтюркоязычной республике "Идель-Урал". В свободной стране, о которой униженный татарин мечтал по ночам четыреста лет...
Подобные посулы получали в соседних бараках украинцы, калмыки, грузины, армяне, таджики, казахи, чеченцы.
Свастика - белый вихрь солнца - освещала великий путь.
И два солнечных брата, Ленин и Сталин, тряпично выгорали в ее огне...
Приезжал в лагерь вылощенный майор Зенкендорф, командир легиона "Идель-Урал", со свитой. На чистейшем русском языке воодушевлял пленных, призывал вступить в национальную освободительную армию во имя светлой республики и Великой Германии.
Дал неделю на размышление.
Военнопленные, в основном деревенские парни, разбрелись по баракам. Шли понуро и тихо, даже не слышно было стука деревянных колодок...
Были такие, что сразу решили вступить в легион.
Другие сомневались.
Свастика и знамя легиона?.. Нары казались горячими...
Два солнечных брата, Ленин и Сталин, сиротливо стояли в углу барака. Сталин улыбался во тьме, как дьявол, ласково и обещающе...
Легион. А мать, а жена, а дети?.. Что скажут на родине?..
И надо было выбирать, решать оскудевшим от голода умом. Пуля в лоб - и в навоз, или сытая жизнь и женщины? Пуля в лоб - и в навоз, когда служба лучезарного Берия вылавливает по стране красивых жен фронтовиков - для лучезарного? Об этом тоже знала служба Геббельса.
Где правда?.. И охиревшим от дистрофии разумением деревенский сброд, стянутый в лагерь как неводом, должен был решать исторический вопрос. То же происходило и в горских бараках. По ночам над чернеющими кровлями, как огромный вопрос, всплывал полумесяц...
Пленные сразу образовали группы - по землячеству, шапочному знакомству. Шептались, подозрительно оглядывались.
И все же... Отказаться - в навоз. Согласиться - все равно станешь дерьмом. Бежать невозможно. И хуже всего: погибнешь героем, а на Родину пойдет весть о предателе... Вот он - клин, вопрос-удавка! Даже в смерти нет исхода...
Среди пленных есть крепкие парни. Тип людей, один вид которых вселяет надежду. Есть среди них и джигиты из кулаков, отцы которых расстреляны, дядья на каторге, родня в ссылке. Уж они-то в легион вступят! Уж они-то Сталину-суке отомстят, отомстят и русским - за Казань, за кровавые плоты с трупами, а потом и Гитлеру с помощью Аллаха шею сломают.
К таким не подходи. У них своя голова, свой выбор и право. Это потенциал для гражданской войны, марионетки Антанты. Он - коммунист и его родина - Советы; он другой такой страны не знает...
Старший барака Мухаммат Богданов - земляк. Знавал в мирное время его брата; мать их учительствовала в деревне Каргали Благоварского района в Башкортостане.
Старший барака Мухаммат Богданов - человек, которому можно доверять. Он и сказал: в легион добровольно не вступать, но и не отказываться. Прекратить отговаривать пленных. В легионе действует подполье, строго засекреченное. Но слухи о нем имеются...
Теперь можно было вздохнуть. Теперь окрепла почва под ногами. Безвыходных положений нет! Теперь не один. Теперь он засыпал спокойней.
Через неделю прибыл конвой в два взвода. Майор Зенкендорф вышагивал перед строем, блестя начищенными сапогами.
Он вновь сулил золотые горы. Знамя и родину. Землю и женщин. Оружие и бой.
Прозвучала команда: отказавшимся сделать три шага вперед. Военнопленные ниже опустили головы...
Майор Зенкендорф ликовал. Он уже повернулся к столу, где находились списки с пометкой "добровольцы".
И тогда шеренга раздвинулась.
Три четких шага прозвучали как пощечина...
Перед строем стоял неизвестный моряк. Гордо оглядел всех.
Пленные, оставшиеся в строю, потупили взоры.
Зенкендорф побледнел.
"Ты Александр Николаев. Не татарин, а чу-ва-шин, понял? Татарин умер", - то и дело твердил на ухо приходящему в сознание больному санитар-москвич.
Где-то наверху скончался от заражения крови пленный красноармеец Александр Николаев, чувашин. Рискуя жизнью, их поменяли местами.
Крепкий организм одолевал тиф.
Теперь худо-бедно он шел на поправку. Чуваш. Александр Николаев. 1916 года рождения. Ни-ко-ла-ев.
Еще был слаб и стоило большого труда, жемчужин на лбу, чтобы запомнить, иметь уверенность без замедления откликнуться ушами, глазами, всем организмом на новое имя: память была еще как песок... 1916-й... Александр...
И вот концлагерь. Полосатая одежда, колючая проволока. Лай собак, стук колодок и окрики восходят к небу.
Чья это земля, и кои веки? Чья планета?
Вот они, тысячи и тысячи рабов в колодках, в отличие от древних не стоящие и пфеннига, от голода потеряли рассудок, голос и звание человеческое. Земля или Марс, цвета зебры, несется в бессмысленном водовороте бегущих по кругу бесшерстых зверей. От окриков деформируются спины, бьет судорогой выи и щиколотки?.. О, люди, вы ли это, созданные по образу и подобию Божию? О, как вы обожаете палачей, самозабвенно, искренне, слезно! Вы способны, с поднятыми лапками, как под звуки волшебной цевницы, лезть в жерла печей, - и вы же от жиру и жажды крови готовы распять на кресте беззащитного! О, сколько вам еще зреть, прозревать и вновь слепнуть в стаде, чтоб увидеть себя в этом беличьем колесе - в роли то жертв, то палачей. И ужаснуться своим деяниям, скудости ума, приземленного суетой повседневности?
И казалось, что мир ирреален, призрачен, стоит шагнуть - и пройдешь сквозь стены, колючую проволоку...
Он тогда еще не мог всего этого объяснить, осмыслить. Он сам бежал, погоняемый. Со спазмой мышц в спине, отмеченной мишенью-номером. Но в нем уже зарождался ужас этого чувства...
Тогда - в лагере, в легионе, и потом в тюрьмах и "пересылках" земли, называемой Советским Союзом, где все имело имена и порядок вещей той самой повседневности и подчинялось законам солидарных между собой живых и мертвых выскочек из стада, он думал и уставал думать: кто он - предатель или герой?..
Они жили в бараках, и бараки подразделялись по принципу национальной принадлежности. На это делался особый упор. Пропаганда Геббельса, несмотря на предупреждения Риббентропа о том, что у народов, проживающих между Волгой и Уралом, сильно развиты коммунистические тенденции, умело освещала историю великодержавия и стирала мозги "русских" инородцев в порошок. Пропаганда Геббельса уже породила психофизический взрыв у одной нормандской нации. Потомки же Чингизхана должны были ни много ни мало отомстить Московии за разрушенную Казань, карательные экспедиции. Геббельс представал скоморохом лишь в советском кино. Служба Геббельса поражала мусульманина в самое сердце.
Москва отняла у мусульманина и родную речь, и веру, и мечети, - все до буквы алфавита! Очнись, мусульманин, восстань - и Великая Германия вернет тебе - и веру, и мечети, и все - до единой! - буквы алфавита! Одарит речью немого. И это будет в новойтюркоязычной республике "Идель-Урал". В свободной стране, о которой униженный татарин мечтал по ночам четыреста лет...
Подобные посулы получали в соседних бараках украинцы, калмыки, грузины, армяне, таджики, казахи, чеченцы.
Свастика - белый вихрь солнца - освещала великий путь.
И два солнечных брата, Ленин и Сталин, тряпично выгорали в ее огне...
Приезжал в лагерь вылощенный майор Зенкендорф, командир легиона "Идель-Урал", со свитой. На чистейшем русском языке воодушевлял пленных, призывал вступить в национальную освободительную армию во имя светлой республики и Великой Германии.
Дал неделю на размышление.
Военнопленные, в основном деревенские парни, разбрелись по баракам. Шли понуро и тихо, даже не слышно было стука деревянных колодок...
Были такие, что сразу решили вступить в легион.
Другие сомневались.
Свастика и знамя легиона?.. Нары казались горячими...
Два солнечных брата, Ленин и Сталин, сиротливо стояли в углу барака. Сталин улыбался во тьме, как дьявол, ласково и обещающе...
Легион. А мать, а жена, а дети?.. Что скажут на родине?..
И надо было выбирать, решать оскудевшим от голода умом. Пуля в лоб - и в навоз, или сытая жизнь и женщины? Пуля в лоб - и в навоз, когда служба лучезарного Берия вылавливает по стране красивых жен фронтовиков - для лучезарного? Об этом тоже знала служба Геббельса.
Где правда?.. И охиревшим от дистрофии разумением деревенский сброд, стянутый в лагерь как неводом, должен был решать исторический вопрос. То же происходило и в горских бараках. По ночам над чернеющими кровлями, как огромный вопрос, всплывал полумесяц...
Пленные сразу образовали группы - по землячеству, шапочному знакомству. Шептались, подозрительно оглядывались.
И все же... Отказаться - в навоз. Согласиться - все равно станешь дерьмом. Бежать невозможно. И хуже всего: погибнешь героем, а на Родину пойдет весть о предателе... Вот он - клин, вопрос-удавка! Даже в смерти нет исхода...
Среди пленных есть крепкие парни. Тип людей, один вид которых вселяет надежду. Есть среди них и джигиты из кулаков, отцы которых расстреляны, дядья на каторге, родня в ссылке. Уж они-то в легион вступят! Уж они-то Сталину-суке отомстят, отомстят и русским - за Казань, за кровавые плоты с трупами, а потом и Гитлеру с помощью Аллаха шею сломают.
К таким не подходи. У них своя голова, свой выбор и право. Это потенциал для гражданской войны, марионетки Антанты. Он - коммунист и его родина - Советы; он другой такой страны не знает...
Старший барака Мухаммат Богданов - земляк. Знавал в мирное время его брата; мать их учительствовала в деревне Каргали Благоварского района в Башкортостане.
Старший барака Мухаммат Богданов - человек, которому можно доверять. Он и сказал: в легион добровольно не вступать, но и не отказываться. Прекратить отговаривать пленных. В легионе действует подполье, строго засекреченное. Но слухи о нем имеются...
Теперь можно было вздохнуть. Теперь окрепла почва под ногами. Безвыходных положений нет! Теперь не один. Теперь он засыпал спокойней.
Через неделю прибыл конвой в два взвода. Майор Зенкендорф вышагивал перед строем, блестя начищенными сапогами.
Он вновь сулил золотые горы. Знамя и родину. Землю и женщин. Оружие и бой.
Прозвучала команда: отказавшимся сделать три шага вперед. Военнопленные ниже опустили головы...
Майор Зенкендорф ликовал. Он уже повернулся к столу, где находились списки с пометкой "добровольцы".
И тогда шеренга раздвинулась.
Три четких шага прозвучали как пощечина...
Перед строем стоял неизвестный моряк. Гордо оглядел всех.
Пленные, оставшиеся в строю, потупили взоры.
Зенкендорф побледнел.
- Еще три шага! - закричал он. - Еще! Еще! Ты свободен! Дальше!..
Дальше была колючая проволока.
- Дальше! - надрывался майор.
Раздалась автоматная очередь.
Моряк несколько дней лежал в луже собственной крови, возле "колючки".
Дальше была колючая проволока.
- Дальше! - надрывался майор.
Раздалась автоматная очередь.
Моряк несколько дней лежал в луже собственной крови, возле "колючки".
Когда увозили в поезде, все думал о моряке. Простить себе не мог, что не познакомился с ним раньше, не успел поговорить. Такие джигиты нужны в подполье. Какая утрата! Если моряк решился на смерть и безвестность во имя чистой любви к родине, - какую же пользу он мог бы принести в подполье!..
И кто он? Откуда?.. Никто не знал. Моряк жил замкнуто. У немцев не спросишь, списки остались там - в Ченстохове. А поезд катил на запад...
Подморозило. Чтобы не убежали, сняли с ног колодки. Группу пленных в двадцать восемь человек охраняли два взвода с автоматами и собаками.
Прибыли на станцию Едлино в Польше. В лагере дали немецкую форму б/у и поношенные сапоги. Уже не охраняли. Однако кормили по-прежнему баландой. Собаки питались лучше. Серое шляхетское небо, песчаник, как в Белоруссии. Настороженно плывут облака. Забор, казарма. Где-то здесь - коммунистическое подполье.
Акрам Мамлиев, русый красивый парень с европейскими чертами лица - майор ветслужбы. Земляк. Родом из Благоварского района, из деревни Каргали. Прежде чем сойтись, долго прощупывали друг друга. Ему и поведал, что он - коммунист Амир Утяшев, а красноармейцем Александром Николаевым стал в морге.
Тогда же в легионе его узнал некий Разяпов. Подошел и сказал в глаза:
- Ты - комиссар. Служил в таком-то батальоне.
Нервы не выдержали, крикнул в ответ:
- Иди сдай! Получишь кусок хлеба!
Разяпов ушел. Пошли мучительные часы ожидания. За ним не пришли. Тогда понял, если Разяпов объявил лично ему, то уже не предаст: сделал бы это тайно.
Позже Разяпов стал одним из ближайших соратников.
Майор Мамлиев обещал познакомить с человеком из Берлина, корреспондентом молодежной татарской газеты. Это офицер Рахим Саттаров, он часто бывал в легионе.
Саттаров проверял его несколько раз, уединялись, будто играть в шахматы, - и начинался допрос, словесные ловушки...
Саттаров был комиссар подпольного отряда. Каждый раз, уходя, обещал познакомить с Мусой Джалилем. Но, видимо, получал указания сверху прощупать новичка окончательно.
И вот долгожданная встреча. Они ушли на опушку леса. За ними следили двое подстраховщиков. Муса, крепкий, скуластый, в плотном черном костюме, при галстуке и в шляпе, в руке держал макинтош. Строг, аккуратен, ничего лишнего. Поначалу казалось: сухарь. Но пошли воспоминания о родной земле, о семьях... Муса рассказывал о дочери, Амир - о грудном сынишке...
Джалиль заговорил, что нужно сколачивать подпольные группы, готовить легион к восстанию.
И все же поэт был печален. Чего-то не договаривал. Он шел чуть впереди, казенные полуботинки мяли сухую траву. Вдруг обернулся, челка упала на бровь, черные глаза стали влажны:
- Красные наступают. Поймут ли? - сделал несколько шагов, помолчал. Добвил: - Если с нами что-нибудь случится, продолжишь дело до конца.
Дул ветер в немигающие глаза.
И кто он? Откуда?.. Никто не знал. Моряк жил замкнуто. У немцев не спросишь, списки остались там - в Ченстохове. А поезд катил на запад...
Подморозило. Чтобы не убежали, сняли с ног колодки. Группу пленных в двадцать восемь человек охраняли два взвода с автоматами и собаками.
Прибыли на станцию Едлино в Польше. В лагере дали немецкую форму б/у и поношенные сапоги. Уже не охраняли. Однако кормили по-прежнему баландой. Собаки питались лучше. Серое шляхетское небо, песчаник, как в Белоруссии. Настороженно плывут облака. Забор, казарма. Где-то здесь - коммунистическое подполье.
Акрам Мамлиев, русый красивый парень с европейскими чертами лица - майор ветслужбы. Земляк. Родом из Благоварского района, из деревни Каргали. Прежде чем сойтись, долго прощупывали друг друга. Ему и поведал, что он - коммунист Амир Утяшев, а красноармейцем Александром Николаевым стал в морге.
Тогда же в легионе его узнал некий Разяпов. Подошел и сказал в глаза:
- Ты - комиссар. Служил в таком-то батальоне.
Нервы не выдержали, крикнул в ответ:
- Иди сдай! Получишь кусок хлеба!
Разяпов ушел. Пошли мучительные часы ожидания. За ним не пришли. Тогда понял, если Разяпов объявил лично ему, то уже не предаст: сделал бы это тайно.
Позже Разяпов стал одним из ближайших соратников.
Майор Мамлиев обещал познакомить с человеком из Берлина, корреспондентом молодежной татарской газеты. Это офицер Рахим Саттаров, он часто бывал в легионе.
Саттаров проверял его несколько раз, уединялись, будто играть в шахматы, - и начинался допрос, словесные ловушки...
Саттаров был комиссар подпольного отряда. Каждый раз, уходя, обещал познакомить с Мусой Джалилем. Но, видимо, получал указания сверху прощупать новичка окончательно.
И вот долгожданная встреча. Они ушли на опушку леса. За ними следили двое подстраховщиков. Муса, крепкий, скуластый, в плотном черном костюме, при галстуке и в шляпе, в руке держал макинтош. Строг, аккуратен, ничего лишнего. Поначалу казалось: сухарь. Но пошли воспоминания о родной земле, о семьях... Муса рассказывал о дочери, Амир - о грудном сынишке...
Джалиль заговорил, что нужно сколачивать подпольные группы, готовить легион к восстанию.
И все же поэт был печален. Чего-то не договаривал. Он шел чуть впереди, казенные полуботинки мяли сухую траву. Вдруг обернулся, челка упала на бровь, черные глаза стали влажны:
- Красные наступают. Поймут ли? - сделал несколько шагов, помолчал. Добвил: - Если с нами что-нибудь случится, продолжишь дело до конца.
Дул ветер в немигающие глаза.
Еще до встречи
Гумеров-эфенде, живший в Берлине, пользовался у немцев немалыми правами и мог свободно передвигаться по фатерланду и территориям, занятым вермахтом. С ним часто бывал в едлинском лагере и президент будущей Волго-Уральской Аркадии Шафи Алмаз, белоэмигрант. Как и барон фон Зенкендорф, работавший военным атташе в Москве, Шафи до войны представлял в России интересы Турции.
Гумеров-эфенде, как подобает будущему министру, всегда великолепно одет, в строгом костюме, галстуке и фетровой шляпе; приезжал в легион по делам художественной труппы. Со свитой немецких офицеров ездил по концлагерями, в "карантин" - крепостьДемблин, где был "отстойник" для будущих легионеров из чувашей, мордвы, удмуртов, татар и других. Набирал людей, пополнял труппу самодеятельных артистов, представлял немецкому командованию как профессионалов и переводил в вольный лагерь. Артисты жили в отдельном бараке, на охрану объектов и сопровождение военных грузов не привлекались. Работали в основном на хоздворе: баня, конюшня и т. д. В капелле насчитывалось 14 человек (большая половина их были участниками подполья).
Играли на музыкальных инструментах, пели народные песни, ставили спектакли "Шурале", "Алтынчеч" и другие. Художественным руководителем труппы был Гайнан Курмаш, дирижер - Рушад Хисамутдинов, аккордеонист - Гараев, а также разнокалиберные инструменты: Сабитов, Маликов, Рашид Ибрагимов, Фарид Султанбеков, Зиннат Хасанов, Габдулла Батталов, Амирханов, Шарифзан Гарифзанов (Амиров), Гараф Фахрутдинов (Дим Алиш - детский писатель). Был кряшен Николай Малышев, горьковчанин, талантливый гитарист и танцор. Малышев не мог скрыть ненависти к фашистам, открыто надсмехался над ними и матюгал в глаза. Немцы жаловались своему начальству. В конце концов, гитариста раздели перед строем, дали форму лагерника и отправили в Бухенвальд.
Жили в капелле и два еврея. Воспитанник не то Одесской, не то Киевской консерватории тенор Борис Попов, скрывавшийся под именем Бари Каримов, - соловей неаполитанских песен быстро разучил программные "кию" и, как истинный татарин, лихо закручивал со сцены "Дюдяк" и "Урман кызы". Второй - профессиональный скрипач из Ленинграда, божившийся в карантине, что "мать - татарка, отец - русский", - Рубинштейн (или Розенштейн). Коллеги дали ему фамилию Хабибуллин. Несмотря на многочисленные аресты по делу подпольщиков впоследствии, не выдали. Оба еврея, будучи в логове нацистов, благополучно дожили до конца войны и остались жить на Западе.
Артисты нередко выезжали в Берлин с концертами и по делам капеллы, там же получали листовки, печатавшиеся тайно в легальной типографии "комитета" легиона "Миттельштелле", и доставляли в едлинский лагерь. Узидом, бюргерский остров, где стоял старинный особняк, был базой отдыха легионеров.
В замке они утешали вдов немецких рыцарей, павших на восточном фронте, как признался в старости балалаечник Фарид Султанбеков (пять концлагерей и два побега).
Перед отправкой очередного батальона на фронт капелла обычно давала большой концерт. Из Берлина, из "Миттельштелле", в едлинское казино прибывали члены правительства будущего государства "Идель-Урал" со свитой, дамами и лорнетами.Сопровождаемые учтивыми офицерами Вермахта, чинно сидели в партере, вели беседу и пялились в стекло - на сцену. И ребята, обутые в кожаные щитэк, в вышитых рубахах и шароварах, давали жару - голосами да дробью ног. Кто рты раскрыв, кто очумело, а кто взгрустив неодолимо, - глядели и легионеры...
Гумеров-эфенде, как подобает будущему министру, всегда великолепно одет, в строгом костюме, галстуке и фетровой шляпе; приезжал в легион по делам художественной труппы. Со свитой немецких офицеров ездил по концлагерями, в "карантин" - крепостьДемблин, где был "отстойник" для будущих легионеров из чувашей, мордвы, удмуртов, татар и других. Набирал людей, пополнял труппу самодеятельных артистов, представлял немецкому командованию как профессионалов и переводил в вольный лагерь. Артисты жили в отдельном бараке, на охрану объектов и сопровождение военных грузов не привлекались. Работали в основном на хоздворе: баня, конюшня и т. д. В капелле насчитывалось 14 человек (большая половина их были участниками подполья).
Играли на музыкальных инструментах, пели народные песни, ставили спектакли "Шурале", "Алтынчеч" и другие. Художественным руководителем труппы был Гайнан Курмаш, дирижер - Рушад Хисамутдинов, аккордеонист - Гараев, а также разнокалиберные инструменты: Сабитов, Маликов, Рашид Ибрагимов, Фарид Султанбеков, Зиннат Хасанов, Габдулла Батталов, Амирханов, Шарифзан Гарифзанов (Амиров), Гараф Фахрутдинов (Дим Алиш - детский писатель). Был кряшен Николай Малышев, горьковчанин, талантливый гитарист и танцор. Малышев не мог скрыть ненависти к фашистам, открыто надсмехался над ними и матюгал в глаза. Немцы жаловались своему начальству. В конце концов, гитариста раздели перед строем, дали форму лагерника и отправили в Бухенвальд.
Жили в капелле и два еврея. Воспитанник не то Одесской, не то Киевской консерватории тенор Борис Попов, скрывавшийся под именем Бари Каримов, - соловей неаполитанских песен быстро разучил программные "кию" и, как истинный татарин, лихо закручивал со сцены "Дюдяк" и "Урман кызы". Второй - профессиональный скрипач из Ленинграда, божившийся в карантине, что "мать - татарка, отец - русский", - Рубинштейн (или Розенштейн). Коллеги дали ему фамилию Хабибуллин. Несмотря на многочисленные аресты по делу подпольщиков впоследствии, не выдали. Оба еврея, будучи в логове нацистов, благополучно дожили до конца войны и остались жить на Западе.
Артисты нередко выезжали в Берлин с концертами и по делам капеллы, там же получали листовки, печатавшиеся тайно в легальной типографии "комитета" легиона "Миттельштелле", и доставляли в едлинский лагерь. Узидом, бюргерский остров, где стоял старинный особняк, был базой отдыха легионеров.
В замке они утешали вдов немецких рыцарей, павших на восточном фронте, как признался в старости балалаечник Фарид Султанбеков (пять концлагерей и два побега).
Перед отправкой очередного батальона на фронт капелла обычно давала большой концерт. Из Берлина, из "Миттельштелле", в едлинское казино прибывали члены правительства будущего государства "Идель-Урал" со свитой, дамами и лорнетами.Сопровождаемые учтивыми офицерами Вермахта, чинно сидели в партере, вели беседу и пялились в стекло - на сцену. И ребята, обутые в кожаные щитэк, в вышитых рубахах и шароварах, давали жару - голосами да дробью ног. Кто рты раскрыв, кто очумело, а кто взгрустив неодолимо, - глядели и легионеры...
Через несколько месяцев взяли группу Саттарова. Схватили в Варшаве. Предали местные жители.
Их было пятеро. Командир отряда Саттаров, Курышев (лейтенант немецкой армии), радист Омаров, Ахмет Шарипов и Мамлиев.
Первым узнал о провале группы Александр Николаев. Он возвращался с почты, на тропинке у опушки встретил легионера, тот сказал:
- Обрати внимание. У межи, где вяз...
Александр поравнялся с вязом.
На дереве был распят окровавленный поляк. Голова поникла, вокруг роятся мухи. Он узнал проводника группы, который должен был привести саттаровцев к партизанам. Холод пробежал по спине: Александр тоже готовил группу к побегу. Кто предал? Он поспешил в казарму: нужно было уничтожить листовки.
Подпольные группы действовали ячейками, в случае провала одной, другие оставались в безопасности.
Музыканты еще успели провести декаду "Идель-Урала" в Берлине. В древнем городе народы Поволжья и Урала должны были показать достижения своей культуры. По всей Европе выискивались художники, литераторы, рукодельцы. Артисты легиона прибыли в Берлин, поселились в казино "Тир-Гартена". Гумеров был неотлучен. Как вспоминал Султанбеков, учил представителей своей культуры - культурно кашлять, оземь не сморкаться, за едой не чавкать, к немкам на улицах не приставать...
Концерт давали для берлинской аристократии. Совместно с немецкими артистами.
Затем жили в Узидоме, купались в Балтийском море.
В Узидоме Гумеров написал "Позднюю любовь" и "В пивном зале". Предстояли поездки в другие города Европы. Но участились бомбежки союзнической авиации, и артистов вернули в Едлино.
Их было пятеро. Командир отряда Саттаров, Курышев (лейтенант немецкой армии), радист Омаров, Ахмет Шарипов и Мамлиев.
Первым узнал о провале группы Александр Николаев. Он возвращался с почты, на тропинке у опушки встретил легионера, тот сказал:
- Обрати внимание. У межи, где вяз...
Александр поравнялся с вязом.
На дереве был распят окровавленный поляк. Голова поникла, вокруг роятся мухи. Он узнал проводника группы, который должен был привести саттаровцев к партизанам. Холод пробежал по спине: Александр тоже готовил группу к побегу. Кто предал? Он поспешил в казарму: нужно было уничтожить листовки.
Подпольные группы действовали ячейками, в случае провала одной, другие оставались в безопасности.
Музыканты еще успели провести декаду "Идель-Урала" в Берлине. В древнем городе народы Поволжья и Урала должны были показать достижения своей культуры. По всей Европе выискивались художники, литераторы, рукодельцы. Артисты легиона прибыли в Берлин, поселились в казино "Тир-Гартена". Гумеров был неотлучен. Как вспоминал Султанбеков, учил представителей своей культуры - культурно кашлять, оземь не сморкаться, за едой не чавкать, к немкам на улицах не приставать...
Концерт давали для берлинской аристократии. Совместно с немецкими артистами.
Затем жили в Узидоме, купались в Балтийском море.
В Узидоме Гумеров написал "Позднюю любовь" и "В пивном зале". Предстояли поездки в другие города Европы. Но участились бомбежки союзнической авиации, и артистов вернули в Едлино.
Капитан СС Линкс отметил закономерность: чем чаще ездят артисты в Берлин, тем больше попадаются на глаза листовки...
В роту пропагандистов поступил новичок с восточного фронта Махмуд Ямалутдинов. Часто бывал у артистов, рассказывал анекдоты. Опытный Курмаш предупредил: "Джигиты, с этим - осторожней!.."
Тогда уже появился радиоузел для передачи концертов. Рушад Хисамутдинов тайно передавал в группы сводки Совинформбюро...
На 14 августа готовили общее восстание и побег к польским партизанам. Для предупреждения в лес был отправлен связной Фуат Сейфульмулюков. Министр культуры Гумеров (он же - Муса Джалиль) чаще прибывал в капеллу и тщательно разрабатывал план.Султанбеков и скрипач Амирханов должны были ехать в Узидом якобы с небольшим концертом для прибывшей аристократии, получить у Алиша партию листовок и доставить в едлинский лагерь. Листовки предполагалось распространить накануне выступления. Итак, в ночь на четырнадцатое августа Гали Курбанов (Мичурин) с группой пропагандистов уничтожает командование легиона, музыканты берут склад оружия и распространяют по ячейкам подпольщиков в казармах. Радисты во главе с Рушадом Хисамутдиновымзахватывают пушки и конюшню, уничтожается немецкая связь. После чего большой вооруженный отряд с боями через Крушино продвигается к польским партизанам. С поляками давно налажена связь: через крестьян поставлялись в Лесные отряды оружие, шинели, сапоги (за что немецкий интендант при обнаружении недостачи был отправлен на Восточный фронт).
Но одиннадцатого августа начались аресты. Была взята группа в Узидоме, однако вещественных доказательств не обнаружили: тетрадь со стихами Мусы Джалиля Фарид Султанбеков всегда возил с собой; к счастью, на этот раз ее не оказалось, и это спасло ему жизнь.
Зато в казарме были найдены листовки - в матрасах Курмаша, Хасанова, Батталова...
Артистов пригласили в "Зольдат-хаус". С музыкальными инструментами. Когда те вошли, двери захлопнулись - и в окнах появились немецкие автоматчики...
Министра культуры тотчас увезли в Варшаву, а потом в Берлин. У ворот польской тюрьмы избили. Колотили нещадно - от злости и позора: так влезть в немецкую душу!..
После непродолжительных допросов повезли в Варшаву и остальных.
Во время прогулок во дворе тюрьмы к ногам едлинских подпольщиков упала записка, на газетном обрывке выведено рукой Курмаша: "Не забывай клятву!"
На одной из записок была написана фамилия Махмуда Ямалутдинова и рядом - фашистская свастика...
Через несколько дней начались допросы. Двое садились на голову и ноги, третий работал резиновым шлангом...
Затем всех отправили в Берлин, в Моабитскую тюрьму, а оттуда - на Вейдель-штрассе - в тюрьму тегелевскую.
В легионе среди подпольщиков наступили дни мучительного ожидания...
И вот начались чистки. Однако проводились вслепую, наобум. Легионеров выстраивали, и между рядами проходили немецкие офицеры. Щурили глаза и пристально вглядывались. Если не нравилось лицо, тыкали пальцем в грудь:
- Ду ист коммунист?..
В ответ татарин кричал:
- Их бин нет! Их бин есть... кулак малаи.
Толмач переводил, и немец сквозь строй шагал дальше...
В тегелевской тюрьме Фариду Султанбекову удалось поговорить с Курмашем. Это случилось в душевой. Курмаш сказал: "Энем (братец по-татарски), слыхал
татарскую пословицу: "Небо не грянет, молния не сверкнет. Жертвы не будет - народ не проживет"? Мы, наверное, и есть эта жертва... У них нет против тебя улик. Ты выживешь. Сообщи это моему народу..."
В роту пропагандистов поступил новичок с восточного фронта Махмуд Ямалутдинов. Часто бывал у артистов, рассказывал анекдоты. Опытный Курмаш предупредил: "Джигиты, с этим - осторожней!.."
Тогда уже появился радиоузел для передачи концертов. Рушад Хисамутдинов тайно передавал в группы сводки Совинформбюро...
На 14 августа готовили общее восстание и побег к польским партизанам. Для предупреждения в лес был отправлен связной Фуат Сейфульмулюков. Министр культуры Гумеров (он же - Муса Джалиль) чаще прибывал в капеллу и тщательно разрабатывал план.Султанбеков и скрипач Амирханов должны были ехать в Узидом якобы с небольшим концертом для прибывшей аристократии, получить у Алиша партию листовок и доставить в едлинский лагерь. Листовки предполагалось распространить накануне выступления. Итак, в ночь на четырнадцатое августа Гали Курбанов (Мичурин) с группой пропагандистов уничтожает командование легиона, музыканты берут склад оружия и распространяют по ячейкам подпольщиков в казармах. Радисты во главе с Рушадом Хисамутдиновымзахватывают пушки и конюшню, уничтожается немецкая связь. После чего большой вооруженный отряд с боями через Крушино продвигается к польским партизанам. С поляками давно налажена связь: через крестьян поставлялись в Лесные отряды оружие, шинели, сапоги (за что немецкий интендант при обнаружении недостачи был отправлен на Восточный фронт).
Но одиннадцатого августа начались аресты. Была взята группа в Узидоме, однако вещественных доказательств не обнаружили: тетрадь со стихами Мусы Джалиля Фарид Султанбеков всегда возил с собой; к счастью, на этот раз ее не оказалось, и это спасло ему жизнь.
Зато в казарме были найдены листовки - в матрасах Курмаша, Хасанова, Батталова...
Артистов пригласили в "Зольдат-хаус". С музыкальными инструментами. Когда те вошли, двери захлопнулись - и в окнах появились немецкие автоматчики...
Министра культуры тотчас увезли в Варшаву, а потом в Берлин. У ворот польской тюрьмы избили. Колотили нещадно - от злости и позора: так влезть в немецкую душу!..
После непродолжительных допросов повезли в Варшаву и остальных.
Во время прогулок во дворе тюрьмы к ногам едлинских подпольщиков упала записка, на газетном обрывке выведено рукой Курмаша: "Не забывай клятву!"
На одной из записок была написана фамилия Махмуда Ямалутдинова и рядом - фашистская свастика...
Через несколько дней начались допросы. Двое садились на голову и ноги, третий работал резиновым шлангом...
Затем всех отправили в Берлин, в Моабитскую тюрьму, а оттуда - на Вейдель-штрассе - в тюрьму тегелевскую.
В легионе среди подпольщиков наступили дни мучительного ожидания...
И вот начались чистки. Однако проводились вслепую, наобум. Легионеров выстраивали, и между рядами проходили немецкие офицеры. Щурили глаза и пристально вглядывались. Если не нравилось лицо, тыкали пальцем в грудь:
- Ду ист коммунист?..
В ответ татарин кричал:
- Их бин нет! Их бин есть... кулак малаи.
Толмач переводил, и немец сквозь строй шагал дальше...
В тегелевской тюрьме Фариду Султанбекову удалось поговорить с Курмашем. Это случилось в душевой. Курмаш сказал: "Энем (братец по-татарски), слыхал
татарскую пословицу: "Небо не грянет, молния не сверкнет. Жертвы не будет - народ не проживет"? Мы, наверное, и есть эта жертва... У них нет против тебя улик. Ты выживешь. Сообщи это моему народу..."
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
"Нашим железным принципом является и всегда должно оставаться неколебимое правило: никогда не допускать, чтобы кто-либо иной, кроме немцев, носил оружие... Только немец вправе носить оружие, а не славянин, не чех, не казах и не украинец". Эти слова Адольф Гитлер произнес не в отчаяньи после провала мероприятий с разноязычными легионами, в том числе - разоблачения первой подпольной группы в легионе "Идель-Урал" в декабре 1942 года, сразу же через пару месяцев после его создания; и тем паче - ни после казни одиннадцати джалильцев в 1944 году, - эти слова неистовый и самоуверенный фюрер прокричал 16 июля 1941 года в кругу Геринга, Кейтеля и Розенберга... и он же подписал в марте 1942 года приказ о создании из советских военнопленных кавказской национальности грузинского, армянского, азербайджанского легионов, туркестанского и горского - из военнопленных Средней Азии и Дагестана. А 28 августа первая партия татар, башкир, а также чувашей, марийцев, мордвы, удмуртов была доставлена на станциюЕдлино в 12 километрах от польского города Радом. 5 сентября ими была принята присяга на верность вермахту...
Первый батальон (825-й) Волго-татарского легиона, прибывший из Едлино в Витебск, восстал через четыре дня. Восстал несмотря на то, что накануне, буквально за несколько часов до выступления, были схвачены руководители подполья батальона Ханиф(Борис) Мухаммедов, Рашид Таджиев, врач Георгий Волков (Жуков) и Рахимов, - схвачены и впоследствии казнены.
Перебив немецких офицеров и частью своих из сопротивляющихся, отряд почти в полном составе (900 человек) перешел на сторону 1-й Витебской партизанской бригады М. Ф. Бирюлина.
В Едлино остались три батальона - второй (826-ой), третий (827-ой) и четвертый (828-ой). Напуганные переходом первого батальона к партизанам, гитлеровцы не решились отправлять второй батальон на Восточный фронт.
Весной 1943 года его увезли во Францию для участия в строительстве и охране Атлантического вала. В сентябре того же года батальон перевели в Голландию на остров Остворне, а еще год спустя расформировали. 26 легионеров тогда были расстреляны за связь с голландскими партизанами и еще 200 человек переведены в штрафной лагерь в районе города Горинжена в Голландии.
Между тем вслед за вторым Едлинский лагерь должен был покинуть третий батальон, его тоже планировали отправить на Запад. Однако летом 1943 года, когда на подступах к Карпатам появилась партизанская армия С. А. Ковпака, немцам пришлось срочно подыскивать резервы; третий батальон направили в Дрогобычскую и Станиславскую области. Расчет строился па том, что далеко от фронта, в районе, кишевшем бандеровцами, легионеры вряд ли отважатся бежать.
Штаб батальона находился у "Черного леса ", через который как раз передвигались советские партизаны. Два взвода, под руководством старшего лейтенанта Мифтахова, перебили немцев и ушли в горы.
Первый батальон (825-й) Волго-татарского легиона, прибывший из Едлино в Витебск, восстал через четыре дня. Восстал несмотря на то, что накануне, буквально за несколько часов до выступления, были схвачены руководители подполья батальона Ханиф(Борис) Мухаммедов, Рашид Таджиев, врач Георгий Волков (Жуков) и Рахимов, - схвачены и впоследствии казнены.
Перебив немецких офицеров и частью своих из сопротивляющихся, отряд почти в полном составе (900 человек) перешел на сторону 1-й Витебской партизанской бригады М. Ф. Бирюлина.
В Едлино остались три батальона - второй (826-ой), третий (827-ой) и четвертый (828-ой). Напуганные переходом первого батальона к партизанам, гитлеровцы не решились отправлять второй батальон на Восточный фронт.
Весной 1943 года его увезли во Францию для участия в строительстве и охране Атлантического вала. В сентябре того же года батальон перевели в Голландию на остров Остворне, а еще год спустя расформировали. 26 легионеров тогда были расстреляны за связь с голландскими партизанами и еще 200 человек переведены в штрафной лагерь в районе города Горинжена в Голландии.
Между тем вслед за вторым Едлинский лагерь должен был покинуть третий батальон, его тоже планировали отправить на Запад. Однако летом 1943 года, когда на подступах к Карпатам появилась партизанская армия С. А. Ковпака, немцам пришлось срочно подыскивать резервы; третий батальон направили в Дрогобычскую и Станиславскую области. Расчет строился па том, что далеко от фронта, в районе, кишевшем бандеровцами, легионеры вряд ли отважатся бежать.
Штаб батальона находился у "Черного леса ", через который как раз передвигались советские партизаны. Два взвода, под руководством старшего лейтенанта Мифтахова, перебили немцев и ушли в горы.
Когда Мифтахов вернулся от партизан, чтобы увести другую группу, его схватили немцы. Его разорвали, привязав к двум склоненным до земли деревьям. В одной из рот нашелся предатель, начались аресты, расстрелы. Батальон разоружили, а потом переправили во Францию. Некоторые бежали из эшелона. Но в Карпатах попадали к бандеровцам, были казнены...
У лона прекрасной Луары
"Нельзя написать историю освобождения Франции от гитлеровских орд, не рассказав о советских людях, которые бок о бок с французами участвовали в этой борьбе...
...Кровь советских партизан, оросившая французскую землю, - самый чистый и самый прочный цемент, навеки скрепивший дружбу французского и русского народов ".
Гастон Ларош, бывший уполномоченный Национального фронта Франции по работе среди советских борцов Сопротивления во Франции.
...Кровь советских партизан, оросившая французскую землю, - самый чистый и самый прочный цемент, навеки скрепивший дружбу французского и русского народов ".
Гастон Ларош, бывший уполномоченный Национального фронта Франции по работе среди советских борцов Сопротивления во Франции.
Вслед за третьим батальоном на Запад отправили и "штабной" - четвертый, в строю которого прихрамывал и Александр Николаев.
Поезд летел. Летели и обрывались в галльском эфире татарские песни.
Во Франции в те дни было тихо. А в восточной Европе громыхала война. Несмышленые звери жили в лесах своей мирной жизнью, добывали пищу и настороженно вскидывали головы, чуткие к колебаниям почв змеи уползали в норы, - и недоумевали: отчего гром, сотрясения, гарь, когда нет ни грозы, ни молний?.. И в то время, когда двуногие существа истребляли друг друга, звери, наверное, были правы в своем неведенье, - ведь какая разница между электрическим напряжением в воздухе и зарядом ненависти в людях: ударит ди гром, или грянет "ура!"? И потому, если не всеуничтожающий потом, не буря, не весна, не торнадо, то - шквал гибельного металла, - и очищается, линяет Земля. И потому в далеких морях китовьими тушами шли на дно транспорты и эсминцы, тонули огромные, как осколки планет, японские авианосцы, над Ла-Маншем летели, крутясь, обломки "люфтвафе" и королевских ВВС, а в мрачных глубинах морей в смертельной хватке гибли пауки-подлодки... Все уляжется, покроется ржой и ракушками, закаменеет, как остовы древнейших рептилий. И татарские легионы, узкоглазую особь, увозили все дальше на Запад, чтобы зарыть в чужую землю - и озадачить будущих антропологов.
Поезд летел. Летели и обрывались в галльском эфире татарские песни.
Во Франции в те дни было тихо. А в восточной Европе громыхала война. Несмышленые звери жили в лесах своей мирной жизнью, добывали пищу и настороженно вскидывали головы, чуткие к колебаниям почв змеи уползали в норы, - и недоумевали: отчего гром, сотрясения, гарь, когда нет ни грозы, ни молний?.. И в то время, когда двуногие существа истребляли друг друга, звери, наверное, были правы в своем неведенье, - ведь какая разница между электрическим напряжением в воздухе и зарядом ненависти в людях: ударит ди гром, или грянет "ура!"? И потому, если не всеуничтожающий потом, не буря, не весна, не торнадо, то - шквал гибельного металла, - и очищается, линяет Земля. И потому в далеких морях китовьими тушами шли на дно транспорты и эсминцы, тонули огромные, как осколки планет, японские авианосцы, над Ла-Маншем летели, крутясь, обломки "люфтвафе" и королевских ВВС, а в мрачных глубинах морей в смертельной хватке гибли пауки-подлодки... Все уляжется, покроется ржой и ракушками, закаменеет, как остовы древнейших рептилий. И татарские легионы, узкоглазую особь, увозили все дальше на Запад, чтобы зарыть в чужую землю - и озадачить будущих антропологов.
За окном мелькали диковинные деревья. Горы то вставали грядой, то обрушивались в ущелье. В голубой дымке долин курчавились виноградники, блестели на солнце сказочные замки. Выходцы из бревенчатых изб, почерневших от дождей, липли к окнам. Кто-то сказал:
- Вот построим коммунизм - и у нас так будет...
Паровоз гудел, а впереди летела весть: потомки Чингизхана едут истреблять непокорный народ. "Они будут заживо пожирать их детей". Они любят жаренную на огне конину и человечину. Европа еще не забыла о походе Батыя в Венгрию, об утробном ужасе Французских королей.
И в городе Ле-Пюи, когда шли повзводно, мирные жители мрачно выглядывали из окон и хлопали ставнями...
Батальон расположили в трехэтажном здании, обнесенном каменным забором. Половину казармы занимала немецкая часть.
- Куда ни плюнь, везде "чебеннар"!.. - сказал кто-то с огорчением.
Они дивились не виданной прежде форме - шляпы, рубахи с открытым воротом и короткие брюки, чуть ниже колен, как юбки. Рано утром немцы выбегали за ограду и разминались на зеленой лужайке. Затем во дворе обливались холодной водой и подолгу растирали загорелые тела мохнатыми полотенцами.
Александр Николаев, как и в едлинском лагере, продолжал работать писарем в штабе. Благо закончил на родине техникум. В немецкую офицерскую школу не пошел, сослался на больные ноги. Пришлось бы сапогами лупить плац, потомки Фридриха II любили "маршириерт".
Легионеров увезли из Польши как отрезали. Связи с партизанами не было. Приходилось все начинать сначала. Он стал изучать французский язык, методично и настойчиво, как коммунист.
Прибывало новое начальство. Проходя сквозь строй, заглядывали в лица: не большевик ли? Шла идеологическая обработка. Перед взводами читались проповеди на немецком и татарском языках. Муллы протягивали для поцелуев Коран, зеленое знамя пророка и стальной кортик. Легионеры целовали, припадая на колено, щурились и цедили в сторону: "Как бы задницу не заставили целовать".
Бордель немцы называли "Пуфф". "Истинным татарам" выдавался аусвайс и презерватив в придачу. По вечерам легионеры развлекались. Возвращались в казарму порой на четвереньках.
Выход в город у Александра был свободный. Сам выписывал увольнительные. Вскоре познакомился с французами: семьей Протвел, господином Биго, членом комитета коммунистической партии Луарского округа, и Марией-Розой Рош, Жозефиной Барнау...
- Вот построим коммунизм - и у нас так будет...
Паровоз гудел, а впереди летела весть: потомки Чингизхана едут истреблять непокорный народ. "Они будут заживо пожирать их детей". Они любят жаренную на огне конину и человечину. Европа еще не забыла о походе Батыя в Венгрию, об утробном ужасе Французских королей.
И в городе Ле-Пюи, когда шли повзводно, мирные жители мрачно выглядывали из окон и хлопали ставнями...
Батальон расположили в трехэтажном здании, обнесенном каменным забором. Половину казармы занимала немецкая часть.
- Куда ни плюнь, везде "чебеннар"!.. - сказал кто-то с огорчением.
Они дивились не виданной прежде форме - шляпы, рубахи с открытым воротом и короткие брюки, чуть ниже колен, как юбки. Рано утром немцы выбегали за ограду и разминались на зеленой лужайке. Затем во дворе обливались холодной водой и подолгу растирали загорелые тела мохнатыми полотенцами.
Александр Николаев, как и в едлинском лагере, продолжал работать писарем в штабе. Благо закончил на родине техникум. В немецкую офицерскую школу не пошел, сослался на больные ноги. Пришлось бы сапогами лупить плац, потомки Фридриха II любили "маршириерт".
Легионеров увезли из Польши как отрезали. Связи с партизанами не было. Приходилось все начинать сначала. Он стал изучать французский язык, методично и настойчиво, как коммунист.
Прибывало новое начальство. Проходя сквозь строй, заглядывали в лица: не большевик ли? Шла идеологическая обработка. Перед взводами читались проповеди на немецком и татарском языках. Муллы протягивали для поцелуев Коран, зеленое знамя пророка и стальной кортик. Легионеры целовали, припадая на колено, щурились и цедили в сторону: "Как бы задницу не заставили целовать".
Бордель немцы называли "Пуфф". "Истинным татарам" выдавался аусвайс и презерватив в придачу. По вечерам легионеры развлекались. Возвращались в казарму порой на четвереньках.
Выход в город у Александра был свободный. Сам выписывал увольнительные. Вскоре познакомился с французами: семьей Протвел, господином Биго, членом комитета коммунистической партии Луарского округа, и Марией-Розой Рош, Жозефиной Барнау...
"...С декабря 1943 года Александр в течение нескольких месяцев поддерживал связь с моим отцом - Клементом Биго. Они приходили втроем, с двумя другими советскими солдатами, один из которых назвался Нигматом Терегуловым. У нас они слушали радио и изучали французский язык. Мой отец через своих товарищей в компартии имел связь с партизанами. Трое русских просили помочь им перебраться к партизанам, но отец разрешения на это тогда не получил. Их решили временно оставить в казарме, чтобы иметь возможность знать планы немцев".
Из свидетельства господина Биго (сына)
Из свидетельства господина Биго (сына)
Вскоре из тюрьмы Моабит за недостаточностью улик были освобождены два узника. Ходили слухи, что "джалиловцы" взяли всю вину на себя: у Рушада Хисамутдинова оставались на родине двое малых детей. Второй освобожденный был Габбас Шарипов.
Нигмат Терегулов, бывший завмаг, человек грамотный, знавший не только русский, но и арабский язык (потом немцы отправили его на курсы переводчиков вермахта), в те дни получил тайную рукопись на арабском...
Он пригласил Николаева в семью Протвел для важного разговора. На квартире сообщил, что Габбас Шарипов привез из Моабитской тюрьмы блокнот со стихами Мусы Джалиля и письма. Во время бомбежки поэт в подвале тюрьмы просил его передать рукопись человеку, знавшему арабский шрифт, чтобы тот переписал: "Как бы я хотел, чтобы хоть один экземпляр дошел до родины!" - успел сказать поэт; в это время солдаты повели заключенных в камеры...
Он пригласил Николаева в семью Протвел для важного разговора. На квартире сообщил, что Габбас Шарипов привез из Моабитской тюрьмы блокнот со стихами Мусы Джалиля и письма. Во время бомбежки поэт в подвале тюрьмы просил его передать рукопись человеку, знавшему арабский шрифт, чтобы тот переписал: "Как бы я хотел, чтобы хоть один экземпляр дошел до родины!" - успел сказать поэт; в это время солдаты повели заключенных в камеры...
(В одном из башкирских изданий Н. Лешкин и В. Фридман, послеперестроечные чекисты, отвергают этот факт, ссылаясь на заявление самого Габбаса Шарипова: "Арестовали меня по подозрению в распространении антифашистских листовок, хотя к этому я никакого отношения не имел. Не принадлежал я и к патриотической организации, которая, как потом выяснилось, существовала среди легионеров. Фактически листовки легионером Сейфульмулгоковым были переданы писарю нашей роты Кадермаеву Габбасу, а меня немцы, очевидно, заподозрили потому, что я имел одно с ним имя. Заключили меня сначала в Львовскую тюрьму, а зимой 1943 вместе с другими арестованными отправили в Берлин в тюрьму на Лертерштрассе. Находился я в одиночной камере, но во время воздушных тревог всех заключенных переводили в бомбоубежище. В одну из таких тревог я оказался в камере, где было человек двадцать, в их числе и Муса Джалиль.
До этого Джалиля я не знал. Он обратил на меня внимание и стал спрашивать, кто я. Я рассказало себе. Он, в свою очередь, назвал себя, сказал, что является татарским поэтом. Говорил, что обвиняется в серьезном преступлении и из тюрьмы не выйдет. Сказал, что пишет стихи, которые еще не завершены. Не знаю, откуда ему было известно, но мне он сказал, что немцы меня обвиняют напрасно и, вероятно, скоро освободят. Сказал, как только будешь освобождаться, передам с тобой на волю стихи.
Я согласился принять стихи. Но он их мне не передал, очевидно, потому, что они не были готовы. Допрашивали меня только один раз. На этом допросе я узнал, что Кадермаев дезертировал из легиона и что дело на меня прекращается. 15 апреля 1944 года в числе других трех арестованных меня освободили и отправили в легиои, который тогда размещался в Ле-Пюи (Франция).
Я совершенно не знал Алишева и только после войны мне стало известно, что это был детский писатель из Татарии. Ни в легионе, ни в тюрьме я с ним не встречался, даже не знал о его существовании. Таким образом, я не выносил из тюрьмы ни стихов Джалиля, ни записей Алишева. Считаю, что этот факт кем-то надуман. В легионе я служил до марта 1945 года, когда мы были пленены американскими войсками".
Как и когда было добыто это признание? В подвалах НКВД? В тех сороковых, когда за одно упоминание имени Джалиля можно было получить расстрел? Или это - заявление человека пожилого, отрицающего прошлое во имя старческого покоя?.. В данном случае два свидетельства (Утяшев, Терегулов) против одного... Или все же тетрадь доставил в легион кто-то третий? По делу "джалильцев" были признаны невиновными и освобождены, кроме Шарипова, еще двое: Р. Хисамугдинов и Ф. Султанбеков, но они о рукописи никогда не говорили и нет об этом свидетельств.
Рафаэль Мустафин, автор книги о М. Джалиле, пояснил: "У меня тоже была та же проблема... В переписке Габбас Шарипов, он жил в Волгоградской области, отвечал, что тетрадь из тюрьмы не выносил. Тогдая поехал к нему и показал фотоснимок рукописи. На обложке рукой Джалиля была написана фамилия "Шарипов", кем-то зачеркнутая. "Вот видите, - сказал он, - Муса хотел передать тетрадь мне, но потом передумал". Тогда я показал ему письмо Терегулова к сестре, где сообщается, что тетрадь он получил именно от Шарипова... Тут он сдался: "Меня били в НКВД, говорили, что Муса - предатель и тетради никакой не было и подпольной организации тоже не было. Тетради же на самом деле из рук Мусы я не брал. Когда выпускали из тюрьмы, нам отдали одежду, вместополосатой. Позднее, не улице, я обнаружил в одежде вшитую в подкладку тетрадь.
В последнем издании книги Р. Мустафина в эту запутанную историю вносится ясность.)
- Отныне ты к Альбине больше не пойдешь, - сказал Терегулов, - ни к Клементу Биго, ни к Мишелю Хатынку. Завтра скажешь, что будешь занят целый месяц в казарме.
- У французов я слушаю сообщения Совинформбюро, изучаю язык. Сам знаешь, в партизанах пригодится.
- Мы будем заниматься не менее важным делом, - перебил Терегулов, - перепишем с арабского стихи Джалиля и сохраним для потомков. Завтра же купи хорошие блокноты...
- Нигмат, кроме распространения в казарме сообщений Совинформбюро, я должен бывать на этой квартире для информирования партизан о вылазках немцев в карательные экспедиции, и еще я договариваюсь о побеге группы легионеров, в горах у партизан нет жилья, все это надо обсудить. Я не могу быть постоянно в казарме!
- Хорошо, - решил Терегулов, - переписывать будем здесь.
С увольнительными проблем не было, и они работали ежедневно до полуночи. Терегулов разбирал арабские буквы, диктовал, он писал. Один экземпляр был готов, начали второй... Вскоре выяснилось, что Терегулова отправляют на курсы переводчиков в городРобрак. Решили: переписанный и начатый экземпляр Терегулов забирает с собой, а подстрочник оставляет у Николаева. Тот передает его на сохранение французской патриотке Марии Дебиезе. Терегулов подстрочник с собой не брал, потому что намеревался по дороге бежать к партизанам (что и сделал), и его могли убить.
Николаев вновь остался один. Требовался человек, которому можно было доверять. Он готовил побег. И такой человек нашелся. Это был Габдулхак (Гриша) Разяпов, - тот парень, что не выдал его в едлинском лагере, узнав в рядовом Александре Николаеве политрука-коммуниста Амира Утяшева.
Одиночные побеги командование французских партизан не разрешало во избежание провала групповых. Подполковник Жевольд, командир отряда департамента Верхней Луары, дорожил Александром Николасом (так его называли французы) больше как агентом. К тому же Николас был коммунист, человек близкий для французской компартии, деловой информатор и организатор. Хотя были некоторые недоразумения в начале совместной работы. Устраивая связь с Жевольдом, Николас однажды засомневался, на кого он работает, и потребовал доказательств приверженности местных подпольщиков к компартии. Руководств во ФФИ стало приглашать Николаса на тайные совещания...
Ему хотелось побега. Не потому, что в казарме могли взять с постели и потом дубить кожу. Хотелось потому, что в чистом поле смерть краше.
Французы откладывали решение. Как назло, случай за случаем склдывалась неблагоприятная ситуация в легионе.
Несмотря на запрет, одиночный побег был предпринят. Вооруженный легионер, прыгнув с каменной стены, подвернул ногу, его взяли, и он был повешен. Другой легионер из капеллы, жонглер Абдулла, будучи в увольнении, поссорился с немецким офицером, тот ударил его, в ответ легионер сломал ему челюсть и отнял пистолет вместе с кобурой; была поднята тревога, легионера схватили на выходе из города; привязали к столбу, облили керосином и подожгли.
И все же первый групповой побег был предпринят весной 1944 года. На юге Франции началось массовое партизанское движение. Немцы стали использовать легионеров для участия в карательных операциях. 11 мая штабной батальон выехал в район городаИссель. На подходе к городу машины были обстреляны партизанами. Батальон в сумерках добрался до Исселя, а шедшая в арьергарде 1-я рота остановилась в Сент-Анжеле.
В ночь на с 13 на 14 мая 74 легионера 1-ой роты покинули Сент-Анжель и двинулись к местечку Невик департамента Коррез. В четырех километрах от Невика их встретили партизаны из отряда ФТПФ - французских вольных стрелков и франтиреров, которые действовали под руководством Французской компартии. Командир отряда коммунист Морис Брауль принял перебежчиков в отряд.
Вскоре случилось непредвиденное. Немецкое командование издает приказ о передислокации "штабного" батальона в Германию.
Теперь заспешили французы...
До этого Джалиля я не знал. Он обратил на меня внимание и стал спрашивать, кто я. Я рассказало себе. Он, в свою очередь, назвал себя, сказал, что является татарским поэтом. Говорил, что обвиняется в серьезном преступлении и из тюрьмы не выйдет. Сказал, что пишет стихи, которые еще не завершены. Не знаю, откуда ему было известно, но мне он сказал, что немцы меня обвиняют напрасно и, вероятно, скоро освободят. Сказал, как только будешь освобождаться, передам с тобой на волю стихи.
Я согласился принять стихи. Но он их мне не передал, очевидно, потому, что они не были готовы. Допрашивали меня только один раз. На этом допросе я узнал, что Кадермаев дезертировал из легиона и что дело на меня прекращается. 15 апреля 1944 года в числе других трех арестованных меня освободили и отправили в легиои, который тогда размещался в Ле-Пюи (Франция).
Я совершенно не знал Алишева и только после войны мне стало известно, что это был детский писатель из Татарии. Ни в легионе, ни в тюрьме я с ним не встречался, даже не знал о его существовании. Таким образом, я не выносил из тюрьмы ни стихов Джалиля, ни записей Алишева. Считаю, что этот факт кем-то надуман. В легионе я служил до марта 1945 года, когда мы были пленены американскими войсками".
Как и когда было добыто это признание? В подвалах НКВД? В тех сороковых, когда за одно упоминание имени Джалиля можно было получить расстрел? Или это - заявление человека пожилого, отрицающего прошлое во имя старческого покоя?.. В данном случае два свидетельства (Утяшев, Терегулов) против одного... Или все же тетрадь доставил в легион кто-то третий? По делу "джалильцев" были признаны невиновными и освобождены, кроме Шарипова, еще двое: Р. Хисамугдинов и Ф. Султанбеков, но они о рукописи никогда не говорили и нет об этом свидетельств.
Рафаэль Мустафин, автор книги о М. Джалиле, пояснил: "У меня тоже была та же проблема... В переписке Габбас Шарипов, он жил в Волгоградской области, отвечал, что тетрадь из тюрьмы не выносил. Тогдая поехал к нему и показал фотоснимок рукописи. На обложке рукой Джалиля была написана фамилия "Шарипов", кем-то зачеркнутая. "Вот видите, - сказал он, - Муса хотел передать тетрадь мне, но потом передумал". Тогда я показал ему письмо Терегулова к сестре, где сообщается, что тетрадь он получил именно от Шарипова... Тут он сдался: "Меня били в НКВД, говорили, что Муса - предатель и тетради никакой не было и подпольной организации тоже не было. Тетради же на самом деле из рук Мусы я не брал. Когда выпускали из тюрьмы, нам отдали одежду, вместополосатой. Позднее, не улице, я обнаружил в одежде вшитую в подкладку тетрадь.
В последнем издании книги Р. Мустафина в эту запутанную историю вносится ясность.)
- Отныне ты к Альбине больше не пойдешь, - сказал Терегулов, - ни к Клементу Биго, ни к Мишелю Хатынку. Завтра скажешь, что будешь занят целый месяц в казарме.
- У французов я слушаю сообщения Совинформбюро, изучаю язык. Сам знаешь, в партизанах пригодится.
- Мы будем заниматься не менее важным делом, - перебил Терегулов, - перепишем с арабского стихи Джалиля и сохраним для потомков. Завтра же купи хорошие блокноты...
- Нигмат, кроме распространения в казарме сообщений Совинформбюро, я должен бывать на этой квартире для информирования партизан о вылазках немцев в карательные экспедиции, и еще я договариваюсь о побеге группы легионеров, в горах у партизан нет жилья, все это надо обсудить. Я не могу быть постоянно в казарме!
- Хорошо, - решил Терегулов, - переписывать будем здесь.
С увольнительными проблем не было, и они работали ежедневно до полуночи. Терегулов разбирал арабские буквы, диктовал, он писал. Один экземпляр был готов, начали второй... Вскоре выяснилось, что Терегулова отправляют на курсы переводчиков в городРобрак. Решили: переписанный и начатый экземпляр Терегулов забирает с собой, а подстрочник оставляет у Николаева. Тот передает его на сохранение французской патриотке Марии Дебиезе. Терегулов подстрочник с собой не брал, потому что намеревался по дороге бежать к партизанам (что и сделал), и его могли убить.
Николаев вновь остался один. Требовался человек, которому можно было доверять. Он готовил побег. И такой человек нашелся. Это был Габдулхак (Гриша) Разяпов, - тот парень, что не выдал его в едлинском лагере, узнав в рядовом Александре Николаеве политрука-коммуниста Амира Утяшева.
Одиночные побеги командование французских партизан не разрешало во избежание провала групповых. Подполковник Жевольд, командир отряда департамента Верхней Луары, дорожил Александром Николасом (так его называли французы) больше как агентом. К тому же Николас был коммунист, человек близкий для французской компартии, деловой информатор и организатор. Хотя были некоторые недоразумения в начале совместной работы. Устраивая связь с Жевольдом, Николас однажды засомневался, на кого он работает, и потребовал доказательств приверженности местных подпольщиков к компартии. Руководств во ФФИ стало приглашать Николаса на тайные совещания...
Ему хотелось побега. Не потому, что в казарме могли взять с постели и потом дубить кожу. Хотелось потому, что в чистом поле смерть краше.
Французы откладывали решение. Как назло, случай за случаем склдывалась неблагоприятная ситуация в легионе.
Несмотря на запрет, одиночный побег был предпринят. Вооруженный легионер, прыгнув с каменной стены, подвернул ногу, его взяли, и он был повешен. Другой легионер из капеллы, жонглер Абдулла, будучи в увольнении, поссорился с немецким офицером, тот ударил его, в ответ легионер сломал ему челюсть и отнял пистолет вместе с кобурой; была поднята тревога, легионера схватили на выходе из города; привязали к столбу, облили керосином и подожгли.
И все же первый групповой побег был предпринят весной 1944 года. На юге Франции началось массовое партизанское движение. Немцы стали использовать легионеров для участия в карательных операциях. 11 мая штабной батальон выехал в район городаИссель. На подходе к городу машины были обстреляны партизанами. Батальон в сумерках добрался до Исселя, а шедшая в арьергарде 1-я рота остановилась в Сент-Анжеле.
В ночь на с 13 на 14 мая 74 легионера 1-ой роты покинули Сент-Анжель и двинулись к местечку Невик департамента Коррез. В четырех километрах от Невика их встретили партизаны из отряда ФТПФ - французских вольных стрелков и франтиреров, которые действовали под руководством Французской компартии. Командир отряда коммунист Морис Брауль принял перебежчиков в отряд.
Вскоре случилось непредвиденное. Немецкое командование издает приказ о передислокации "штабного" батальона в Германию.
Теперь заспешили французы...
Метаморфоза
Еще в начале лета по просьбе французов все легионеры были сфотографированы и фотокарточки распространены в местах их посещения с пометками о "надежности" и "ненадежности" на случай вступления с ними в агентурную связь.
И вот в штабе ФТПФ он получает последние наставления. Да, конечно, легионеров ждут в отряде. Только со своим оружием. Гранаты тоже очень нужны. Последнее...
Эжен Биго, руководитель побега от французской стороны, молчит, медленно затягивается сигаретой и поднимает голубые глаза:
- Понимаешь, Николас... С твоим взводом должен уйти еще один человек. Его люди в горах, перейдут на нашу сторону там, в месте более благоприятном. После их побега он, как их командир, подвергнется в казарме опасности. Извини, в целях конспирации мы тоже работали с вами по системе "ячейки" и не раскрыли легионеров друг перед другом, перед тобой... Этот человек о вашей деятельности тоже ничего не знает. Возьмете его с собой?.. Хорошо. Сейчас он ждет вас в магазине, напротив казино.
Этот человек оказался Андреем Аксеновым (Аитовым).
Фотолаборатория Николаева находилась как раз против склада оружия. Немецкий фельдфебель, разрешивший сию каморку, часто приходил глянуть на карточки голых француженок, с которыми "спал" Николас. Но снимки, как назло, чернели или бледнели у него на глазах.
- Швайн рае! - повторял разочарованный немец. Меж тем пальцы его незаметно сминали подсунутую купюру и совали в карман. "Их бин уже устал носить тебе презервативы. Сколько у тебя фрейлейн? Покажи хоть одну!"
- Обязательно, обязательно, хер офицер! - склабился Николас, принимая презервативы.
И вот в штабе ФТПФ он получает последние наставления. Да, конечно, легионеров ждут в отряде. Только со своим оружием. Гранаты тоже очень нужны. Последнее...
Эжен Биго, руководитель побега от французской стороны, молчит, медленно затягивается сигаретой и поднимает голубые глаза:
- Понимаешь, Николас... С твоим взводом должен уйти еще один человек. Его люди в горах, перейдут на нашу сторону там, в месте более благоприятном. После их побега он, как их командир, подвергнется в казарме опасности. Извини, в целях конспирации мы тоже работали с вами по системе "ячейки" и не раскрыли легионеров друг перед другом, перед тобой... Этот человек о вашей деятельности тоже ничего не знает. Возьмете его с собой?.. Хорошо. Сейчас он ждет вас в магазине, напротив казино.
Этот человек оказался Андреем Аксеновым (Аитовым).
Фотолаборатория Николаева находилась как раз против склада оружия. Немецкий фельдфебель, разрешивший сию каморку, часто приходил глянуть на карточки голых француженок, с которыми "спал" Николас. Но снимки, как назло, чернели или бледнели у него на глазах.
- Швайн рае! - повторял разочарованный немец. Меж тем пальцы его незаметно сминали подсунутую купюру и совали в карман. "Их бин уже устал носить тебе презервативы. Сколько у тебя фрейлейн? Покажи хоть одну!"
- Обязательно, обязательно, хер офицер! - склабился Николас, принимая презервативы.
"Бой длился с 14. 00 до 18. 00.
Результаты боя были следующие. Противник имел следующие потери. Были убиты 6 офицеров и 10 солдат. Трофеи: 2 ручных пулемета, 18 винтовок, 4 автомата, 3 пистолета, много гранат и боеприпасов. Во время этого боя были освобождены 22 советских военнопленных, которых немцы насильно заставляли воевать против партизан.
Наши потери: был убит командир первой группы русского партизанского отряда Капитан Аксенов Андрей (А. А.) и красноармеец Зубаиров Гязизян. Был ранен младший лейтенант Заитов Анварбек и тяжело ранен (4 раза) командир 2-ой группы лейтенант ГришаРазяпов...
О чем и довожу до вашего сведения.
Командир 1-го русского партизанского отряда.
Капитан французской армии "Александр", старший лейтенант Утяшев"
"Утверждаю. Подполковник (подпись) (Запальский)"
Результаты боя были следующие. Противник имел следующие потери. Были убиты 6 офицеров и 10 солдат. Трофеи: 2 ручных пулемета, 18 винтовок, 4 автомата, 3 пистолета, много гранат и боеприпасов. Во время этого боя были освобождены 22 советских военнопленных, которых немцы насильно заставляли воевать против партизан.
Наши потери: был убит командир первой группы русского партизанского отряда Капитан Аксенов Андрей (А. А.) и красноармеец Зубаиров Гязизян. Был ранен младший лейтенант Заитов Анварбек и тяжело ранен (4 раза) командир 2-ой группы лейтенант ГришаРазяпов...
О чем и довожу до вашего сведения.
Командир 1-го русского партизанского отряда.
Капитан французской армии "Александр", старший лейтенант Утяшев"
"Утверждаю. Подполковник (подпись) (Запальский)"
Мишель Деколеи, мэр города Баинс. Из выступления на митинге в 1990 году, посвященном юбилейной годовщине освобождения города:
"Пятница, 11 августа 1944 года. Прибыл к восьми часам немецкий отряд с целью реквизиции скота. Возможно, ничего и не было бы, если в десять часов капитан Сегль и его шофер Корнерн не были арестованы во время осмотра перед ратушей.
Здесь перед памятником напротив стены гаража... выставили капитана Сегля и его шофера.
Их арест стал прелюдией к битве при Баинсе. Тогда полковник Жевольд (г-н Запальский) дает приказ группе Сегля из Ружака, большая часть которого была из русских татар под командованием присутствующего здесь Александра Утяшева (Николаса), и группам Жоржа атаковать немцев в предместье Баинса. Позднее присоединились группы Даниель и Ален.
Партизаны быстро окружили Баинс, и к 2 часам началась пальба.
Потрясенные немцы понесли большие потери, партизаны вошли в город и взяли в плен немцев, кроме отступающего конвоя.
Шесть солдат-партизан было убито во время этой битвы:
г-н Нуарель Робер из Альзаса,
г-н Вире из Авиньона,
г-н Бакель Поль - мальгали,
г-н Аксенов Андрей, капитан, русский летчик,
Зубаиров Газизян, русский, Неизвестный русский солдат".
"Пятница, 11 августа 1944 года. Прибыл к восьми часам немецкий отряд с целью реквизиции скота. Возможно, ничего и не было бы, если в десять часов капитан Сегль и его шофер Корнерн не были арестованы во время осмотра перед ратушей.
Здесь перед памятником напротив стены гаража... выставили капитана Сегля и его шофера.
Их арест стал прелюдией к битве при Баинсе. Тогда полковник Жевольд (г-н Запальский) дает приказ группе Сегля из Ружака, большая часть которого была из русских татар под командованием присутствующего здесь Александра Утяшева (Николаса), и группам Жоржа атаковать немцев в предместье Баинса. Позднее присоединились группы Даниель и Ален.
Партизаны быстро окружили Баинс, и к 2 часам началась пальба.
Потрясенные немцы понесли большие потери, партизаны вошли в город и взяли в плен немцев, кроме отступающего конвоя.
Шесть солдат-партизан было убито во время этой битвы:
г-н Нуарель Робер из Альзаса,
г-н Вире из Авиньона,
г-н Бакель Поль - мальгали,
г-н Аксенов Андрей, капитан, русский летчик,
Зубаиров Газизян, русский, Неизвестный русский солдат".
Из сообщения мадам Плаитен-Жиро:
"...Жители Баинса не удивились, когда к восьми часам прибыли в город сначала взвод немецких солдат на велосипедах, потом несколько грузовых машин с солдатами... Немецкий отряд прибыл в Баинс с целью реквизировать скот по приказу интендантской службы, который несколько дней назад не был приведен в исполнение. Немецкий офицер приехал к мэру г-ну Жуберу Виктор, который принимал и г-на Залальского Сержа, директора ветеринарных служб в Ле-Пюи... На самом деле он - руководитель Сопротивления ФВС департамента Верхней Луары...
...Одна из групп задержала перед мэрией зеленый грузовик. Немцы нашли две гранаты под сиденьем. После чего немедленно арестовали шофера Корнерна и капитана Сегля, командующего группой в Ружаке. Их поставили к стене у гаража Шапои под усиленной охраной. Полковник Жевольд... дает приказ группам Ружак и Вержезак атаковать немцев в Баинсе, надеясь освободить старшего капитана Сегля. Между тем немцы увезли двух "террористов" в комендатуру Ле-Пюи..."
"...Жители Баинса не удивились, когда к восьми часам прибыли в город сначала взвод немецких солдат на велосипедах, потом несколько грузовых машин с солдатами... Немецкий отряд прибыл в Баинс с целью реквизировать скот по приказу интендантской службы, который несколько дней назад не был приведен в исполнение. Немецкий офицер приехал к мэру г-ну Жуберу Виктор, который принимал и г-на Залальского Сержа, директора ветеринарных служб в Ле-Пюи... На самом деле он - руководитель Сопротивления ФВС департамента Верхней Луары...
...Одна из групп задержала перед мэрией зеленый грузовик. Немцы нашли две гранаты под сиденьем. После чего немедленно арестовали шофера Корнерна и капитана Сегля, командующего группой в Ружаке. Их поставили к стене у гаража Шапои под усиленной охраной. Полковник Жевольд... дает приказ группам Ружак и Вержезак атаковать немцев в Баинсе, надеясь освободить старшего капитана Сегля. Между тем немцы увезли двух "террористов" в комендатуру Ле-Пюи..."
Жан Марто, участник сражения:
"Что же касается нас, мы шли к Баинсу. Мы делали все возможное, чтобы нас не заметили, когда мы продвигались к поселку. Баинс был окружен немцами. Некоторые из нас выводили из строя телефонные линии. К нашему удивлению мы увидели, как в Баинсвъехала машина с нашими русскими друзьями, которых мы оставили в Кордах. Они спешили войти к немцам во фланг, не желая долго ждать времени битвы. Немцы, тоже удивленные, решив, что это подкрепление, без подозрений впустили их в Баинс.
Внезапно русские, выпрыгнув из машины, открыли огонь. Но тем самым усложнили положение наших союзников, бывших в тылу, так как, развернувшись при отступлении, немцы начали атаку. Мы разделились на две группы. Атаковали немцев со всех сторон, чтобы облегчить положение русских, которые начали нести большие потери, но, несмотря на это, продолжали бороться вместе с капитаном Аксеновым.
Что касается капитана Сегля и его шоферя Корнерна, увезенных в комендатуру Ле-Пюи... 20 августа утром в лесу перед деревней Шаль лейтенант из жандармерии Лошке дал приказ немцу по имени Розекер казнить двух военнопленных (Сегля и Корнерна), вероятно за потери..."
"Что же касается нас, мы шли к Баинсу. Мы делали все возможное, чтобы нас не заметили, когда мы продвигались к поселку. Баинс был окружен немцами. Некоторые из нас выводили из строя телефонные линии. К нашему удивлению мы увидели, как в Баинсвъехала машина с нашими русскими друзьями, которых мы оставили в Кордах. Они спешили войти к немцам во фланг, не желая долго ждать времени битвы. Немцы, тоже удивленные, решив, что это подкрепление, без подозрений впустили их в Баинс.
Внезапно русские, выпрыгнув из машины, открыли огонь. Но тем самым усложнили положение наших союзников, бывших в тылу, так как, развернувшись при отступлении, немцы начали атаку. Мы разделились на две группы. Атаковали немцев со всех сторон, чтобы облегчить положение русских, которые начали нести большие потери, но, несмотря на это, продолжали бороться вместе с капитаном Аксеновым.
Что касается капитана Сегля и его шоферя Корнерна, увезенных в комендатуру Ле-Пюи... 20 августа утром в лесу перед деревней Шаль лейтенант из жандармерии Лошке дал приказ немцу по имени Розекер казнить двух военнопленных (Сегля и Корнерна), вероятно за потери..."
Отряд Николаса нашел трупы у опушки леса. Лица погибших друзей были сфотографированы, тела унесены в расположение батальона. Батальон Келлерман жестоко отомстит немцам за голову своего командира: на одной из горных дорог легионеры искрошат пулеметами немецкий конвой.
Капитан Сегль... Строевой офицер. Капитан Николас сохранит посмертное фото на всю жизнь. В будни и праздники в пору одиноких раздумий склеротическая рука достанет из архивной папки черно-белый снимок. Красивое лицо. На щеках, на уровне рта, чуть вкось черные точки от пуль... Последние минуты капитана: озверевший немец вскидывает "шмайссер" и стреляет в лицо. Капитан чуть отворачивает голову от летящего свинца - и потому на левой щеке дырочек больше... Узловатые руки дрожат, с трудом цепляют окостенелыми ногтями край фото, возвращают в "золотой саркофаг"...
Теперь за голову Александра Николаса, не стоившую в легионе и пфеннига, немцы заплатили бы дорого. Засветившийся, объявленный в розыск, он имеет наглость средь бела дня бродить в Ле-Пюи. В гражданской одежде. Бывает на явочных квартирах, сидит в казино и посещает даже... легион. У него настоящий французский паспорт и клички: Николас, Француз (за знание французского языка) и Алжирец. Он был черен, густошерст - и потому звали Алжирец, и потому-то часто сидел в цирюльнях. Глядел в зеркало, поднимал подбородок в мыльной пене. Рука парикмахера ловко водила опасной бритвой, снимая щетину. Шея оголялась, беззащитная, гладкая шея. Закидывая голову, он щурился, невольно примерял к иссиня-выбритой коже острие гильотины...
Да, за его голову, не стоившую в легионе ни пфеннига, майор Шмелинг сейчас дал бы...
"Мерси", - говорит Николас, франки не платит и покидает заведение услужливого брадобрея. Франки не платит потому, что брадобрей - брат Жозефины Барнау.
"Мерси" за такую сестру, патриотку и женщину...
Он еще стоит на тротуаре, поворачивается к окну цирюльни (вдали показался немецкий офицер) и вновь оглядывает свое отражение, тыльной стороной ладони задумчиво гладит шею... Брр!.. Надавливает до бровей шляпу с загнутыми вниз полями: "Бисмиллахиррахман иррахим..."
Он видит в окне, как сзади него проезжают велосипедист, затем повозка... Не суетиться, не выдать себя. Медленно повернуться... Молодая француженка несет в тазу белье от "умывальной" стены, той стены, к которой приперли недавно Сегля. Он замечает и немецкий патруль. Но шага не прибавляет, кожаные подошвы штиблет легко скользят по тонкому слою пыли, лежащему на отшлифованных булыжниках тротуара. Подошвы стерты, и он чувствует ступней форму каждого булыжника, и еще чувствует, что ступни вспотели... Но медленно, очень медленно, словно в бредовом сне, сворачивает под арку и растворяется в сумерках...
Завтра он должен обеспечить въезд в город партизанского грузовика через шлагбаум, который охраняют легионеры-марийцы, затем обезвредить охрану тюрьмы Ле-Пюи, где томятся партизаны...
У ворот тюрьмы он был сегодня ночью. Прикрываясь полями шляпы, спросил на ломаном французском сигарет для продажи. Часовые вынесли сто штук "Голуаз" и двадцать пять штук отечественного "Казбека".
Француз заплатил сполна, разложил папиросы по карманам. И, чуть помедлив, протянул папиросы:
- Курите, земляки! Произнес на чистом русском.
В темноте белки глаз часового дрогнули, он узнал...
- Ба, Александр!..
- Он самый... - Француз вынул из-за пазухи "Парабеллум", сказал: - Иди в тюрьму и приведи замначальника караула Ахметшина. Выдашь немцам, убью друга. Стреляю без промаха...
Задание было выполнено. Через три дня тюрьма в Ле-Пюи была взята путем дерзкого налета и заключенные освобождены.
О том, почему так испугался караульный у ворот тюрьмы, он догадывался... Вчера после задания он вернулся в Баинс к Жевольду. На пятом этаже нелегальной квартиры сидели командиры. После доклада Жевольд поблагодарил, лично подал ужин, вина...
В это время пришли две девушки, связные, работавшие в гестапо. Сообщили Жевольду, что немцы разыскивают некоего Александра, татарина. Одна работала курьером, другая машинисткой. Обе видели документ, прибывший из Ле-Пюи для распространения. В нем говорилось, что за голову "Александра" майор Шмелинг предлагает 500 тысяч франков.
Капитан Сегль... Строевой офицер. Капитан Николас сохранит посмертное фото на всю жизнь. В будни и праздники в пору одиноких раздумий склеротическая рука достанет из архивной папки черно-белый снимок. Красивое лицо. На щеках, на уровне рта, чуть вкось черные точки от пуль... Последние минуты капитана: озверевший немец вскидывает "шмайссер" и стреляет в лицо. Капитан чуть отворачивает голову от летящего свинца - и потому на левой щеке дырочек больше... Узловатые руки дрожат, с трудом цепляют окостенелыми ногтями край фото, возвращают в "золотой саркофаг"...
Теперь за голову Александра Николаса, не стоившую в легионе и пфеннига, немцы заплатили бы дорого. Засветившийся, объявленный в розыск, он имеет наглость средь бела дня бродить в Ле-Пюи. В гражданской одежде. Бывает на явочных квартирах, сидит в казино и посещает даже... легион. У него настоящий французский паспорт и клички: Николас, Француз (за знание французского языка) и Алжирец. Он был черен, густошерст - и потому звали Алжирец, и потому-то часто сидел в цирюльнях. Глядел в зеркало, поднимал подбородок в мыльной пене. Рука парикмахера ловко водила опасной бритвой, снимая щетину. Шея оголялась, беззащитная, гладкая шея. Закидывая голову, он щурился, невольно примерял к иссиня-выбритой коже острие гильотины...
Да, за его голову, не стоившую в легионе ни пфеннига, майор Шмелинг сейчас дал бы...
"Мерси", - говорит Николас, франки не платит и покидает заведение услужливого брадобрея. Франки не платит потому, что брадобрей - брат Жозефины Барнау.
"Мерси" за такую сестру, патриотку и женщину...
Он еще стоит на тротуаре, поворачивается к окну цирюльни (вдали показался немецкий офицер) и вновь оглядывает свое отражение, тыльной стороной ладони задумчиво гладит шею... Брр!.. Надавливает до бровей шляпу с загнутыми вниз полями: "Бисмиллахиррахман иррахим..."
Он видит в окне, как сзади него проезжают велосипедист, затем повозка... Не суетиться, не выдать себя. Медленно повернуться... Молодая француженка несет в тазу белье от "умывальной" стены, той стены, к которой приперли недавно Сегля. Он замечает и немецкий патруль. Но шага не прибавляет, кожаные подошвы штиблет легко скользят по тонкому слою пыли, лежащему на отшлифованных булыжниках тротуара. Подошвы стерты, и он чувствует ступней форму каждого булыжника, и еще чувствует, что ступни вспотели... Но медленно, очень медленно, словно в бредовом сне, сворачивает под арку и растворяется в сумерках...
Завтра он должен обеспечить въезд в город партизанского грузовика через шлагбаум, который охраняют легионеры-марийцы, затем обезвредить охрану тюрьмы Ле-Пюи, где томятся партизаны...
У ворот тюрьмы он был сегодня ночью. Прикрываясь полями шляпы, спросил на ломаном французском сигарет для продажи. Часовые вынесли сто штук "Голуаз" и двадцать пять штук отечественного "Казбека".
Француз заплатил сполна, разложил папиросы по карманам. И, чуть помедлив, протянул папиросы:
- Курите, земляки! Произнес на чистом русском.
В темноте белки глаз часового дрогнули, он узнал...
- Ба, Александр!..
- Он самый... - Француз вынул из-за пазухи "Парабеллум", сказал: - Иди в тюрьму и приведи замначальника караула Ахметшина. Выдашь немцам, убью друга. Стреляю без промаха...
Задание было выполнено. Через три дня тюрьма в Ле-Пюи была взята путем дерзкого налета и заключенные освобождены.
О том, почему так испугался караульный у ворот тюрьмы, он догадывался... Вчера после задания он вернулся в Баинс к Жевольду. На пятом этаже нелегальной квартиры сидели командиры. После доклада Жевольд поблагодарил, лично подал ужин, вина...
В это время пришли две девушки, связные, работавшие в гестапо. Сообщили Жевольду, что немцы разыскивают некоего Александра, татарина. Одна работала курьером, другая машинисткой. Обе видели документ, прибывший из Ле-Пюи для распространения. В нем говорилось, что за голову "Александра" майор Шмелинг предлагает 500 тысяч франков.
"ФВС Оверни Батальон Келлерман Департамент От-Луар
УДОСТОВЕРЕНИЕ Пюи 19ДХ-1944 г.
Настоящая аттестация дана капитану Утяшеву Александру. Последний получил Военный крест 1939-1940 гг. за организацию первого отряда русских партизан в количестве 118 человек в Ружаке; он участвовал вместе с французскими партизанами в нескольких сражениях против немецких фашистов за освобождение департамента От-Луар.
Командующий ФВС департамента Верхней Луары подполковник /Жевольд/ С. Запальский
перевел Н. Н. И. 2/ХП-61 г."
УДОСТОВЕРЕНИЕ Пюи 19ДХ-1944 г.
Настоящая аттестация дана капитану Утяшеву Александру. Последний получил Военный крест 1939-1940 гг. за организацию первого отряда русских партизан в количестве 118 человек в Ружаке; он участвовал вместе с французскими партизанами в нескольких сражениях против немецких фашистов за освобождение департамента От-Луар.
Командующий ФВС департамента Верхней Луары подполковник /Жевольд/ С. Запальский
перевел Н. Н. И. 2/ХП-61 г."
Волжане примут тяжелые бои при освобождении французских городов Баинс, Алегр, Бельво, Ла-Монатье, Соге, Ле-Пюи. При освобождении Ле-Пюи командование французских сил Сопротивления предложит авторитетному партизану выступить с рупором перед позициями легионеров, воюющих на стороне немцев. По громкоговорителю он прикажет сложить оружие. И они сложат. Немцы, оставшись в меньшинстве, капитулируют и будут спасены тысячи жизней горожан и военных. Капитан Александр получит два Военных креста. Узнав, что участники эскадрильи "Нормандия-Неман" награждены звездами Героев, командование ФВС пошлет в Москву ходатайство о присвоении Александру Николасу звания Героя Советского Союза - за освобождение тысяч русских из плена, за успехи в общем деле разгрома гитлеровской Германии...
"...Я приношу доказательства. Именно здесь, точнее в Ружаке, 26 июня 1944 года была задумана стратегия возвращения в строй русских солдат, силой включенных в вермахт. Здесь, в Баинсе, начинается поражение немцев в Бельвю Стеварей. Стратегия оригинальная, действительно единственная (уникальная) в анналах французского Сопротивления и вещь странная, неизвестная доселе.
Цель - увеличить численность партизан заключенными и вооруженными бойцами. Подорвать моральный дух противника, уменьшить боеготовность вермахта. И все это путем наименьших людских потерь.
Цель была достигнута. Немецкий Генеральный штаб и майор Шмелинг лично признали свой провал.
Три подразделения партизан сражались рядом: Келлерман, группа Сегля, русские в Ружаке и группа Алена в Ле-Пюи.
...Дезорганизованная армия оккупантов благоприятствует дезертирству (побегам), окончательному побегу бойцов 12 августа 1944 г., когда Александр передал приказ Жевольда отказаться от боя и это было выполнено советскими бойцами.
Майор Шмелинг с горечью вспоминает об этом в своих мемуарах..."
Воспоминания Запальского (Жевольда)
Цель - увеличить численность партизан заключенными и вооруженными бойцами. Подорвать моральный дух противника, уменьшить боеготовность вермахта. И все это путем наименьших людских потерь.
Цель была достигнута. Немецкий Генеральный штаб и майор Шмелинг лично признали свой провал.
Три подразделения партизан сражались рядом: Келлерман, группа Сегля, русские в Ружаке и группа Алена в Ле-Пюи.
...Дезорганизованная армия оккупантов благоприятствует дезертирству (побегам), окончательному побегу бойцов 12 августа 1944 г., когда Александр передал приказ Жевольда отказаться от боя и это было выполнено советскими бойцами.
Майор Шмелинг с горечью вспоминает об этом в своих мемуарах..."
Воспоминания Запальского (Жевольда)
Он отдаст истекающей кровью Франции свою кровь, как донор. И Франция ответит благодарно. Она вернет ему здоровье, пошатнувшееся от ран, от тифа, возвеличит авторитет, укрепит дух, даст свободу, силу, любовь женщин... Ему предложат звание подполковника и службу в Алжире, лучезарной колонии Франции (французский паспорт он получит еще в 1944 году для выполнения заданий разведчика). Но он откажется.
Его друзья женятся на француженках: Алексей (Гамий) Асулов на француженке Марсие; Юсуп Гафаров на Леонни-Елене; Александр Крупинский на Саре; Искандер Ильясов на Маргарите; Анатолий Щербаков на испанке Томосите; Шараф (Александр) Яфаров на француженке Ивонне...
У него тоже была связная Жозефина Барнау - та, что сохранила вместе с Марией Дебиезе рукопись стихов Джалиля. Но он о ней не расскажет. Никому. Ни другу, ни собутыльнику. И потому, что коммунист, и потому, что - мужчина.
Он любил Францию как любовницу, но Отчизну любил - как жену.
И очень хотел домой. И ему "повезло": в числе первых он был отправлен в СССР. Он отказался от Франции - и получил двадцать пять лет Воркуты...
Его друзья женятся на француженках: Алексей (Гамий) Асулов на француженке Марсие; Юсуп Гафаров на Леонни-Елене; Александр Крупинский на Саре; Искандер Ильясов на Маргарите; Анатолий Щербаков на испанке Томосите; Шараф (Александр) Яфаров на француженке Ивонне...
У него тоже была связная Жозефина Барнау - та, что сохранила вместе с Марией Дебиезе рукопись стихов Джалиля. Но он о ней не расскажет. Никому. Ни другу, ни собутыльнику. И потому, что коммунист, и потому, что - мужчина.
Он любил Францию как любовницу, но Отчизну любил - как жену.
И очень хотел домой. И ему "повезло": в числе первых он был отправлен в СССР. Он отказался от Франции - и получил двадцать пять лет Воркуты...
Еще не кончена была война. Французские города освобождались. Союзники, открыв второй фронт, прогуливались по Европе "с тросточкой", как когда-то Гитлер в начале войны, а на Восточном фронте еще заедало военную мясорубку массой человеческих тел...
Во Франции работала советская военная миссия во главе с генералом Вихаревым. Создавались сборные пункты из бывших легионеров: грузин, азербайджанцев, дагестанцев, волжан. Их готовили для отправки.
Во Франции работала советская военная миссия во главе с генералом Вихаревым. Создавались сборные пункты из бывших легионеров: грузин, азербайджанцев, дагестанцев, волжан. Их готовили для отправки.
"Нет порока в моем Отечестве!"
Да, в мероприятии по возвращению на родину Александру Николасу повезло. Как член совета командования советского батальона № 352 он должен был оставаться пока во Франции. Но советская Военная комиссия во главе с генералом Вихаревым предложила ему сопровождать батальон лично.
16 августа 1945 года командующий партизанами Верхне-Луарского департамента полковник Жевольд, в новой хрустящей форме, чисто выбритый и постриженный, подарил чисто выбритому и постриженному Николасу, одетому в советскую форму старшего лейтенанта, пятнадцать грампластинок с голосами Эдит Пиаф и великолепный патефон.
Они прощались, но Жевольд еще хранил надежду...
Друзья-французы убеждали не возвращаться, напоминали об НКВД, просили остаться в стране, где он получит все... Он сильно переживал. Он так полюбил Францию, страну, давшую ему огромный авторитет: на улицах жители ему рукоплескали...
Приказ из Парижа генерала Вихарева был последним толчком, определившим выбор. Они выехали из Ле-Пюи 1 августа и прибыли в Цербстон в Восточной Германии; но и тогда французская военная миссия ждала, что, может быть, начальник эшелона Утяшеводумается.
После сдачи советскому командованию около двух тысяч вооруженных бойцов в городе Айзенахт он следует Веттенберг, где формируется специальный офицерский состав. Здесь ему встречается Терегулов, прибывший из Парижа, и просит, чтобы друг взял его с собой в офицерский эшелон для прохождения проверки; они едут вместе.
Во Франкфурте-на-Майне поезд стоял трое суток. В сумерках к вагону подошел человек СМЕРШа с автоматчиками. С безоговорочными для офицера контрразведки подробностями начал:
- Кто старший по вагону?..
- Кто Николас?..
- Кто капитан Александр?..
- Кто помощник Мусы Джалиля?..
- А кто Утяшев?
Довольный четкими "Я", приказал: "С вещами и людьми выходите!"
Он передал Терегулову чемодан, в котором находилась моабитская рукопись Джалиля. Группу увели; поезд пошел дальше.
Во Франкфурте-на-Одере СМЕРШ предъявил ему обвинение в измене Родине. Осмелевшие товарищи, еще не знавшие подвалов НКВД, наперебой говорили о нем как храбром командире партизан, участнике Сопротивления; вступился за Николаса неизвестный полковник. Обвинение было снято, старшего лейтенанта Утяшева с больными ногами ("Врешь, не возможно с такими ногами воевать в горах!..") отправили в госпиталь города Гродно...
В то время Терегулов благополучно прибыл на родину. В Казани занес в Союз писателей рукопись Джалиля. Когда зашел во второй раз - проведать о ее судьбе, был схвачен, осужден и отправлен для отбывания срока в Воркуту. Конвоир, мечтавший об отпуске на родину, пристрелил Терегулова якобы при попытке к бегству. (Среди лагерных конвоиров практиковалась следующая метода убийства заключенных: или выносились за черту охранения орудия труда заключенных (носилки, кирка), или разрешалось "по нужде" сесть за сосенку, - там, за чертой, в них и стреляли. "За пресечение попытки к бегству" конвоиры, солдаты срочной службы, отправлялись на родину в отпуск.)
Так бесславно оборвалась легендарная жизнь татарского партизана.
Николас вернулся в Казань. Его никто не встречал как героя. Французские кресты блекли под советским солнцем. Скоро их отняли в НКВД. Часто вызывали на Дзержинку; он как-то сник, стал привыкать к словам "измена, предатель". Он уже не мог жить в Казани и уехал в Арск. Волокита с вызовами длилась два с половиной года. Наконец его арестовали.
Подвалы НКВД походили на винные погреба в замках французских трубадуров, но здесь не было того золотого средневекового эха, и звуки умирали в камне. Пол был темен от крови...
Капитана возили в Грозный - для очных ставок с тамошними легионерами, и в кровавом тумане они узнавали друг друга...
То были страшные сороковые. Еще правил и был жив (а потом не жив, но правил) верховный бог Иосиф и его апостолы Лазаръ и Лаврентий. Пытали кулаком, дубиной, долгими ночными стояниями без сна, когда человек теряет контроль над собой, - особенно тогда, когда в дверной петле можжат половые органы, и с кровью, с серым веществом, умопомрачительным криком, казалось, вобравшим ужас несостоявшихся потомков, - выходит признанье: да - быдло... Предатель? Нет... ведь Муса...
- Ты мне нравишься, - вещает всемогущий следователь с неба. - Но если мы напишем про Джалиля, тебя расстреляют...
- Пишите, - шепчет капитан спекшимися губами в соленый от тысячей кровей пол.
- Человек физически не в состоянии выдержать пытки, - философствует следователь, разглядывая дубинку. - И потому прощаются резиденты, попавшие в лапы чужой контрразведки. Так, значит, ты был с Мусой?..
Он терпел, надеялся на суд.
Но на суде он ничего не скажет. Потому что суда не будет. Зачитают приговор и отправят на каторгу.
16 августа 1945 года командующий партизанами Верхне-Луарского департамента полковник Жевольд, в новой хрустящей форме, чисто выбритый и постриженный, подарил чисто выбритому и постриженному Николасу, одетому в советскую форму старшего лейтенанта, пятнадцать грампластинок с голосами Эдит Пиаф и великолепный патефон.
Они прощались, но Жевольд еще хранил надежду...
Друзья-французы убеждали не возвращаться, напоминали об НКВД, просили остаться в стране, где он получит все... Он сильно переживал. Он так полюбил Францию, страну, давшую ему огромный авторитет: на улицах жители ему рукоплескали...
Приказ из Парижа генерала Вихарева был последним толчком, определившим выбор. Они выехали из Ле-Пюи 1 августа и прибыли в Цербстон в Восточной Германии; но и тогда французская военная миссия ждала, что, может быть, начальник эшелона Утяшеводумается.
После сдачи советскому командованию около двух тысяч вооруженных бойцов в городе Айзенахт он следует Веттенберг, где формируется специальный офицерский состав. Здесь ему встречается Терегулов, прибывший из Парижа, и просит, чтобы друг взял его с собой в офицерский эшелон для прохождения проверки; они едут вместе.
Во Франкфурте-на-Майне поезд стоял трое суток. В сумерках к вагону подошел человек СМЕРШа с автоматчиками. С безоговорочными для офицера контрразведки подробностями начал:
- Кто старший по вагону?..
- Кто Николас?..
- Кто капитан Александр?..
- Кто помощник Мусы Джалиля?..
- А кто Утяшев?
Довольный четкими "Я", приказал: "С вещами и людьми выходите!"
Он передал Терегулову чемодан, в котором находилась моабитская рукопись Джалиля. Группу увели; поезд пошел дальше.
Во Франкфурте-на-Одере СМЕРШ предъявил ему обвинение в измене Родине. Осмелевшие товарищи, еще не знавшие подвалов НКВД, наперебой говорили о нем как храбром командире партизан, участнике Сопротивления; вступился за Николаса неизвестный полковник. Обвинение было снято, старшего лейтенанта Утяшева с больными ногами ("Врешь, не возможно с такими ногами воевать в горах!..") отправили в госпиталь города Гродно...
В то время Терегулов благополучно прибыл на родину. В Казани занес в Союз писателей рукопись Джалиля. Когда зашел во второй раз - проведать о ее судьбе, был схвачен, осужден и отправлен для отбывания срока в Воркуту. Конвоир, мечтавший об отпуске на родину, пристрелил Терегулова якобы при попытке к бегству. (Среди лагерных конвоиров практиковалась следующая метода убийства заключенных: или выносились за черту охранения орудия труда заключенных (носилки, кирка), или разрешалось "по нужде" сесть за сосенку, - там, за чертой, в них и стреляли. "За пресечение попытки к бегству" конвоиры, солдаты срочной службы, отправлялись на родину в отпуск.)
Так бесславно оборвалась легендарная жизнь татарского партизана.
Николас вернулся в Казань. Его никто не встречал как героя. Французские кресты блекли под советским солнцем. Скоро их отняли в НКВД. Часто вызывали на Дзержинку; он как-то сник, стал привыкать к словам "измена, предатель". Он уже не мог жить в Казани и уехал в Арск. Волокита с вызовами длилась два с половиной года. Наконец его арестовали.
Подвалы НКВД походили на винные погреба в замках французских трубадуров, но здесь не было того золотого средневекового эха, и звуки умирали в камне. Пол был темен от крови...
Капитана возили в Грозный - для очных ставок с тамошними легионерами, и в кровавом тумане они узнавали друг друга...
То были страшные сороковые. Еще правил и был жив (а потом не жив, но правил) верховный бог Иосиф и его апостолы Лазаръ и Лаврентий. Пытали кулаком, дубиной, долгими ночными стояниями без сна, когда человек теряет контроль над собой, - особенно тогда, когда в дверной петле можжат половые органы, и с кровью, с серым веществом, умопомрачительным криком, казалось, вобравшим ужас несостоявшихся потомков, - выходит признанье: да - быдло... Предатель? Нет... ведь Муса...
- Ты мне нравишься, - вещает всемогущий следователь с неба. - Но если мы напишем про Джалиля, тебя расстреляют...
- Пишите, - шепчет капитан спекшимися губами в соленый от тысячей кровей пол.
- Человек физически не в состоянии выдержать пытки, - философствует следователь, разглядывая дубинку. - И потому прощаются резиденты, попавшие в лапы чужой контрразведки. Так, значит, ты был с Мусой?..
Он терпел, надеялся на суд.
Но на суде он ничего не скажет. Потому что суда не будет. Зачитают приговор и отправят на каторгу.
В 47-м году в Советский Союз была доставлена вторая тетрадь Джалиля - через бельгийца Андре Тиммерманса. Но ее спрятали в НКВД. Еще был жив и правил Сталин. "Врагов народа" искали везде: не только "в керосиновой лавке", но и у жены под юбкой, с проницательностью Шерлока Холмса следили за каждой мухой, буржуазно танцующей на стекле...
Некий Щамбазов, бывший мулла легиона, сообщил под пытками, что Джалиль жив и бюргерствует в ФРГ. Тотчас четвертый отдел МГБ СССР завел розыскное дело, была подключена широкая агентурная сеть за рубежом. Штирлицы с факелами искали по ЕвропеДжалиля. Пасли и на родине у квартиры, был объявлен всесоюзный розыск... Однако лагерники Надеев, Фатыхов, Гилязев в голос утверждали, что Муса казнен 25 августа 1944 года. Татарские власти запрашивали Москву.
" По данным заместителя уполномоченного МГБ по Германии, "Залилов в 1945 г. ушел в западную зону Германии", - отвечала столица.
"Уход Джалиля на Запад подтвержден, и розыскное дело остается в работе", - был категорический ответ "компетентных органов" и в другой раз.
В 1951-м Казань вновь осмеливается "уточнить факт гибели М. М. Залилова".
Наконец из Москвы приходит ответ: "В связи с гибелью разыскиваемого в 1944 г. оперативное дело на него прекращается".
В апреле 1953 года, сразу после смерти Сталина, Константин Симонов, главный редактор "Литературной газеты", публикует первую подборку моабитских стихов Джалиля...
К этому времени капитан отсидит пять северных зим.
Он многое в жизни видел, но когда прибыл в зону, увидел бараки, вышки - и небо показалось черным. Здесь - четверть века жить!..
Двадцать пять лет - это девять тысяч дней и ночей, тысячи кубометров поваленного леса, бочки баланды, пуды соли, это метры и метры состриженных волос и миллиарды раздавленных, подобно клопам, нервных клеток. Это жить впроголодь и знать, что не будешь сыт ни завтра, ни через год, ни через двадцать лет, - быть может, никогда...
Он уже начал сомневаться, кто он: герой или предатель?.. Уголовники хлопали по плечу, улыбались гадливо: свой, свой - Иуда. И находило уныние грешное...
Вспоминались пытки в подвалах, голос следователя, вещающего с вышины, и он вскрикивал по ночам, случались неврозы...
Но он никогда не порочил Отечества.
Да, он не сделал три шага вперед - в безвестность, как тот моряк, ушедший без пользы. Зато спас сотни жизней русских, татар, французов. Но и Сталин был растерян, думал бывший комиссар. После гражданской войны прошло всего двадцать лет, еще не оселапыль, чтоб принять семя и пустить корни новой идеологии. Толпа крестьян в обмотках побросала ружья. И что ему было до единоличной судьбы партизана, когда в решающие дни под Киевом и Керчью сдались в плен миллионы вооруженных людей с техникой. Он войну выиграл, и после не мог простить им той растерянности, гибели других. Это сейчас за чаем можно трещать о благородстве..."
Порой читал, как ночную молитву, стихи Джалиля. Стихи о родине, верности... И однажды будто ужалило: о какой родине? О какой?! Он вскочил, вышел из барака... Он заменил в стихах Большую Родину Малой, той несостоявшейся Аркадией между Волгой и Уралом, о которой, быть может, и грезил поэт! У капитана даже заболела нога, заныли треснувшие пятки... И даже если он отвернулся от большевиков, татар не предавал никогда! Вот оказывается, в чем истинный смысл стихотворения "Не верь!.." Тогда что же он, комиссар, интернационалист, - был против Мусы?.. Нет, это бред, это от голода. Ведь если бы Мусу не взяли, он поднял бы восстание тогда же, в августе, и все ушли бы к польским партизанам...
Некий Щамбазов, бывший мулла легиона, сообщил под пытками, что Джалиль жив и бюргерствует в ФРГ. Тотчас четвертый отдел МГБ СССР завел розыскное дело, была подключена широкая агентурная сеть за рубежом. Штирлицы с факелами искали по ЕвропеДжалиля. Пасли и на родине у квартиры, был объявлен всесоюзный розыск... Однако лагерники Надеев, Фатыхов, Гилязев в голос утверждали, что Муса казнен 25 августа 1944 года. Татарские власти запрашивали Москву.
" По данным заместителя уполномоченного МГБ по Германии, "Залилов в 1945 г. ушел в западную зону Германии", - отвечала столица.
"Уход Джалиля на Запад подтвержден, и розыскное дело остается в работе", - был категорический ответ "компетентных органов" и в другой раз.
В 1951-м Казань вновь осмеливается "уточнить факт гибели М. М. Залилова".
Наконец из Москвы приходит ответ: "В связи с гибелью разыскиваемого в 1944 г. оперативное дело на него прекращается".
В апреле 1953 года, сразу после смерти Сталина, Константин Симонов, главный редактор "Литературной газеты", публикует первую подборку моабитских стихов Джалиля...
К этому времени капитан отсидит пять северных зим.
Он многое в жизни видел, но когда прибыл в зону, увидел бараки, вышки - и небо показалось черным. Здесь - четверть века жить!..
Двадцать пять лет - это девять тысяч дней и ночей, тысячи кубометров поваленного леса, бочки баланды, пуды соли, это метры и метры состриженных волос и миллиарды раздавленных, подобно клопам, нервных клеток. Это жить впроголодь и знать, что не будешь сыт ни завтра, ни через год, ни через двадцать лет, - быть может, никогда...
Он уже начал сомневаться, кто он: герой или предатель?.. Уголовники хлопали по плечу, улыбались гадливо: свой, свой - Иуда. И находило уныние грешное...
Вспоминались пытки в подвалах, голос следователя, вещающего с вышины, и он вскрикивал по ночам, случались неврозы...
Но он никогда не порочил Отечества.
Да, он не сделал три шага вперед - в безвестность, как тот моряк, ушедший без пользы. Зато спас сотни жизней русских, татар, французов. Но и Сталин был растерян, думал бывший комиссар. После гражданской войны прошло всего двадцать лет, еще не оселапыль, чтоб принять семя и пустить корни новой идеологии. Толпа крестьян в обмотках побросала ружья. И что ему было до единоличной судьбы партизана, когда в решающие дни под Киевом и Керчью сдались в плен миллионы вооруженных людей с техникой. Он войну выиграл, и после не мог простить им той растерянности, гибели других. Это сейчас за чаем можно трещать о благородстве..."
Порой читал, как ночную молитву, стихи Джалиля. Стихи о родине, верности... И однажды будто ужалило: о какой родине? О какой?! Он вскочил, вышел из барака... Он заменил в стихах Большую Родину Малой, той несостоявшейся Аркадией между Волгой и Уралом, о которой, быть может, и грезил поэт! У капитана даже заболела нога, заныли треснувшие пятки... И даже если он отвернулся от большевиков, татар не предавал никогда! Вот оказывается, в чем истинный смысл стихотворения "Не верь!.." Тогда что же он, комиссар, интернационалист, - был против Мусы?.. Нет, это бред, это от голода. Ведь если бы Мусу не взяли, он поднял бы восстание тогда же, в августе, и все ушли бы к польским партизанам...
Капитан еще не знал, что Ямалетдинов был не изменник, а провокатор. Призванный из Казахстана и плененный, он воевал в "Туркестанском легионе". В боях с советскими партизанами проявил себя и был награжден "бронзовой медалью для восточных добровольцев". Летом 1943 был переведен как татарин в "Волго-татарский легион", где встретился с сослуживцем Ситдиком Исхаковым, резидентом отдела 1-Ц. Фельдфебель Блок вербует осведомителя и направляет в культвзвод пропагандистом. Новенький тотчас проявляет себя, приносит Исхакову листовки, найденные под матрасами легионеров.
"Ямалетдинов сказал мне, что листовки скоро будут распространяться
среди легионеров по подразделениям. Назвал Сейфульмулюкова и Батталова" - писал на следствии в 1950 году Исхаков.
Тогда же признавался Ямалутдинов: "Я узнал, что Батталов ездил в Берлин, привез листовки. Я сообщил об этом Исхакову и вместе с ним пошел к Блоку"...
Ямалутдинова, для "зашифровки", как агента, арестовали вместе с другими легионерами из культвзвода, "засветили" в польской тюрьме, а потом отправили как отличившегося на "экскурсию" в Австрию - в Иснбрук.
Сталинская машина, давившая своими колесами всех и вся, невольно уничтожала и виновных: в 1950 году оба провокатора были расстреляны органами НКВД в Кзыл-Ординской области.
Об этом Николас узнает много позже...
"Ямалетдинов сказал мне, что листовки скоро будут распространяться
среди легионеров по подразделениям. Назвал Сейфульмулюкова и Батталова" - писал на следствии в 1950 году Исхаков.
Тогда же признавался Ямалутдинов: "Я узнал, что Батталов ездил в Берлин, привез листовки. Я сообщил об этом Исхакову и вместе с ним пошел к Блоку"...
Ямалутдинова, для "зашифровки", как агента, арестовали вместе с другими легионерами из культвзвода, "засветили" в польской тюрьме, а потом отправили как отличившегося на "экскурсию" в Австрию - в Иснбрук.
Сталинская машина, давившая своими колесами всех и вся, невольно уничтожала и виновных: в 1950 году оба провокатора были расстреляны органами НКВД в Кзыл-Ординской области.
Об этом Николас узнает много позже...
В 1956 году его освободят по амнистии, как многих виновных и невиновных. Отняв навсегда награды. Дальнейшая жизнь капитана - это путь капитана Копейкина.
Пороги, дороги, пороги...
В 1961 году, рискуя свободой, он поедет в Москву на XXII съезд - искать Вихарева, того самого генерала, что рекомендовал его в начальники эшелона во Франции, дабы доставить людей в сохранности через Европу, превратившуюся в Вандею.
Съезд реабилитирует его. И выдаст бумагу, что сидел-то капитан, был искалечен, оказывается, - зря...
Через сорок пять лет, когда откроется "железный занавес" его пригласят во Францию и встретят как национального героя.
Пороги, дороги, пороги...
В 1961 году, рискуя свободой, он поедет в Москву на XXII съезд - искать Вихарева, того самого генерала, что рекомендовал его в начальники эшелона во Франции, дабы доставить людей в сохранности через Европу, превратившуюся в Вандею.
Съезд реабилитирует его. И выдаст бумагу, что сидел-то капитан, был искалечен, оказывается, - зря...
Через сорок пять лет, когда откроется "железный занавес" его пригласят во Францию и встретят как национального героя.
"Господии де Колен, мэр Баинса, - писала французская газета "Трибюн" (3.08.90 г.) - отправился в Париж, чтобы встретить в аэропорту Александра Утяшева из Казани... Спустя почти полвека русский боец возвращается на места боев и кладбище Вержезак, где погребены трое его соотечественников. Этот визит связан с Сопротивлением, точнее, с боем при Баинсе".
Из газеты департамента Верхняя Луара:
"...Перед монументом павшим в Баинсе собралось около 200 человек. Церемония в этом году была особой благодаря визиту капитана Александра Утяшева из СССР..."
"...Перед монументом павшим в Баинсе собралось около 200 человек. Церемония в этом году была особой благодаря визиту капитана Александра Утяшева из СССР..."
"Трибюн" от 13 августа 1990 года:
"...Александр Утяшев выполнял важное задание французских партизан... После освобождения (Франции - А. С), так и не получив второй военный Крест, которым его наградило командование Сопротивления, Александр Утяшев возвращается на Родину, в Советский Союз. Там его принимают как изменника и приговаривают к 25 годам и поражению в правах на пять лет. Освободят лишь через 8 лет, и он будет ждать 1962 года, "десталинизации", чтобы получить официальную реабилитацию".
"...Александр Утяшев выполнял важное задание французских партизан... После освобождения (Франции - А. С), так и не получив второй военный Крест, которым его наградило командование Сопротивления, Александр Утяшев возвращается на Родину, в Советский Союз. Там его принимают как изменника и приговаривают к 25 годам и поражению в правах на пять лет. Освободят лишь через 8 лет, и он будет ждать 1962 года, "десталинизации", чтобы получить официальную реабилитацию".
Он поедет и в Киев к Марии Крамаренко, санитарке, уже чьей-то прабабушке...
На родине ему отдадут и свободу, и имя, но - молодость, здоровье (и французскую пенсию) не отдадут.
В каморке он будет жить один - до старости. И вновь будет оббивать пороги, требовать документы из архивов, вступаться за однополчан.
Он увидит своего следователя-палача. Тоже старого, побитого инсультом, с шаркающей походкой. Он узнает его из тысяч, хоть в раю, хоть в аду. Он увидит его из-за ограды в Лядском саду. Старик будет гнусавить с карманной собачкой, и кормить голубей. Он долго будет наблюдать за ним, из-за чугунной решетки. А потом оба, согбенные и дряхлые, скребущей походкой побредут вниз по улице Горького. Первый будет останавливаться, отдыхать, сморкаться и кашлять, и когда вновь тронется, второй, как на веревке, склеротически дернется вслед. Он узнает о первом все: и полное имя, и адрес, и квартиру - огромную "сталинку" с окнами в сад в центре города. Увидит его внуков, молодых, с открытыми лицами. Но к ним не подойдет.
И будет доживать свой век в одиночестве, в болезнях. И в этой немощи, немощней которой уже не бывает, смерть постучит в обшарпанную дверь, принесет телеграммку. "Кровоизлияние". Ему зальет мозг, дабы отбить память, мысль об архивах, чтобы молчал, замолчал навеки... Но бывший под танком и мертвым среди мертвых в морге, - он шевельнется, встанет на четвереньки, обопрется о колено и вновь подымет свой камень...
Ему уже ничего не надо будет! Пусть только отдадут награды, очистят имена однополчан. Но вновь, словно кому-то надо, свалит инсульт. И опять поднимет голову, упрямый, хриплоголосый, с отяжелевшими веками. И как тогда, в подвале, когда лежал на бетонном полу, станет шептать онемевшими от паралича губами:
- Пишите. Пишите о судьбе, о товарищах... Но не ищите порока в моем Отечестве.
На родине ему отдадут и свободу, и имя, но - молодость, здоровье (и французскую пенсию) не отдадут.
В каморке он будет жить один - до старости. И вновь будет оббивать пороги, требовать документы из архивов, вступаться за однополчан.
Он увидит своего следователя-палача. Тоже старого, побитого инсультом, с шаркающей походкой. Он узнает его из тысяч, хоть в раю, хоть в аду. Он увидит его из-за ограды в Лядском саду. Старик будет гнусавить с карманной собачкой, и кормить голубей. Он долго будет наблюдать за ним, из-за чугунной решетки. А потом оба, согбенные и дряхлые, скребущей походкой побредут вниз по улице Горького. Первый будет останавливаться, отдыхать, сморкаться и кашлять, и когда вновь тронется, второй, как на веревке, склеротически дернется вслед. Он узнает о первом все: и полное имя, и адрес, и квартиру - огромную "сталинку" с окнами в сад в центре города. Увидит его внуков, молодых, с открытыми лицами. Но к ним не подойдет.
И будет доживать свой век в одиночестве, в болезнях. И в этой немощи, немощней которой уже не бывает, смерть постучит в обшарпанную дверь, принесет телеграммку. "Кровоизлияние". Ему зальет мозг, дабы отбить память, мысль об архивах, чтобы молчал, замолчал навеки... Но бывший под танком и мертвым среди мертвых в морге, - он шевельнется, встанет на четвереньки, обопрется о колено и вновь подымет свой камень...
Ему уже ничего не надо будет! Пусть только отдадут награды, очистят имена однополчан. Но вновь, словно кому-то надо, свалит инсульт. И опять поднимет голову, упрямый, хриплоголосый, с отяжелевшими веками. И как тогда, в подвале, когда лежал на бетонном полу, станет шептать онемевшими от паралича губами:
- Пишите. Пишите о судьбе, о товарищах... Но не ищите порока в моем Отечестве.
"Наша улица", № 5-2005
Cахиб Айдар (Айдар Файзрахманович Сахибзадинов) родился 2 декабря 1955 года в Казани. Окончил Литературный институт им. М. Горького. Подписывался ранее как С.Айдар. В 2000 году его товарищ по Литературному институту Леонид Артюшенко, создавший крупный частный холдинг, издал книгу С.Айдара «Скованные одной цепью» (ЗАО «Информационное Агентство «Норма», тираж 10.000 экз.), в которую вошли повести «Скованные одной цепью», «Невеста», «Таня». Помимо этой книги С.Айдар издал еще две книги в других издательствах. Публиковался в “Литературной учебе”, “Литературной России”, “Московском вестнике". В "Нашей улице" опубликованы следующие произведения: "Свет в заветном окне", рассказ, № 3-2001; "Моя улица", рассказ, № 6-2001; "Ягодка", повесть, № 10-2003; "Пунктир", рассказ, № 11-2003; "Ласточка, трактор и вагон", рассказ, № 12-2003; "Алена", два рассказа, № 5-2004; “Потерянная война”, повесть, № 5-2005. Прозу С.Айдара отличают высокое художественное мастерство, искренность и беспредельная вера в добро.
