Александр Ильинский
ИЗ ЗАПИСОК СЕЛЬСКОГО ПОПА
Ильинский Александр Сергеевич родился 2 февраля 1975 года в Москве. Окончил Московскую Консерваторию по Оркестровому отделению, обучался в Свято-Тихоновском Богословском Институте по специализации Теология, регент (руководитель) церковного хора с 1996 года. Лауреат молодежной литературной пушкинской премии (1999, 2000, 2001, 2002). Лауреат Первого областного конкурса православных журналистов «Верное слово» (2017). Автор сборников: «Встреча» М., 1999, «Московские этюды» М., 2000 и «Времена года» М., 2001. Публиковался в Московских и подмосковных газетах и альманахах. С 2015 года по 2019 год корреспондент издания «Домодедовские Вести». Священник РПЦЗ с 2007 года, протоиерей... В «Нашей улице» публикуется с № 5-2001.
СКВАЖИНА
1.
Осенью прошлого года сосед сделал предложение, от которого было сложно отказаться.
- Отец Александр! - торжественно провозгласил он у порога трапезной. - Мы тут эта…
Выдержав драматическую паузу, он продолжил:
- Мы тут посоветовались и решили тебе скважину пробурить!
Скважина! Вода! Волшебные слова, которые разом отверзли все христианские чувства, слегка подмороженные за время деревенского бытия. Пятнадцать лет хождения по зимней дороге до ближайшей колонки, наконец, закончатся! В дом придет горячая вода, душ, стиральная машина и прочие блага цивилизации. Перспектива воистину головокружительная!
Кое-как смирив душевное ликование, я внимательно посмотрел на соседа. Меня терзали смутные сомнения. Свой дом он строил те же пятнадцать лет, которые я вышагивал километры с четырехколесной баклажкой. И конца его зодческим усилиям пока не предвиделось.
- Когда начнете? - осторожно поинтересовался я.
- Как только бурилку привезем, - бодро ответил сосед, - даже не сомневайся: скважине - быть!
Через два месяца шепоту сомнения пришлось смолкнуть. Буровая установка прибыла. Я воображал нечто грандиозное в духе ударных комсомольских строек, но явно отстал от жизни. Пришлось констатировать: за прошедшие годы в размерах уменьшились не только компьютеры, но и буровые. Похожая на гильотину, она вполне уместилась в автомобильном прицепе. Ребра сияли свежей оранжевой эмалью, в центре располагался мотор, который опускался по узким направляющим. Чудо инженерной мысли оплетали питоны черных шлангов. В том же прицепе громыхал набор разъемных труб, насосы и прочие технические премудрости. Пахло резиной, металлом и бензином.
- Роман, - представил сосед хозяина передвижной техники, - заслуженный нефтяник СССР.
- Ну, не то чтобы, - скромно потупился Роман, - но скважины бурить приходилось.
Рукопожатие его было быстрым и сильным. А рука шершавой и влажной.
Выбор места, разгрузка и установка агрегата заняли полдня. Вечер пришлось потратить на заполнение бесчисленных бочек водой. Оказалось, без воды никакое бурение невозможно. А потому, словно предвкушая отправку на пенсию, четырехколесная баклажка трудилась вовсю.
- Это дело надо смазать! - сказал Роман.
- Э-э? - не понял я, - Машинного масла у меня нет.
Владелец чудо-техники поглядел сверху вниз, словно на ребенка.
- Отметить, - пояснил он, - выпить. Смазать шестеренки.
- Может, сначала молебен отслужим? - помечтал я. - Перед началом всякого дела? А потом…
Лицо Романа стало таким, словно в рот внезапно телепортировался лимон.
- Потом - суп с котом! - отрезал заслуженный нефтяник. - Без смазки - работа не пойдет. Проверено!
Спорить с профессионалом - пустое занятие. Но и принимать деятельное участие в намеченном мероприятии как-то не очень хотелось. Перепоручив Романа заботам соседа, я отправился в Москву.
- Отец Александр! - торжественно провозгласил он у порога трапезной. - Мы тут эта…
Выдержав драматическую паузу, он продолжил:
- Мы тут посоветовались и решили тебе скважину пробурить!
Скважина! Вода! Волшебные слова, которые разом отверзли все христианские чувства, слегка подмороженные за время деревенского бытия. Пятнадцать лет хождения по зимней дороге до ближайшей колонки, наконец, закончатся! В дом придет горячая вода, душ, стиральная машина и прочие блага цивилизации. Перспектива воистину головокружительная!
Кое-как смирив душевное ликование, я внимательно посмотрел на соседа. Меня терзали смутные сомнения. Свой дом он строил те же пятнадцать лет, которые я вышагивал километры с четырехколесной баклажкой. И конца его зодческим усилиям пока не предвиделось.
- Когда начнете? - осторожно поинтересовался я.
- Как только бурилку привезем, - бодро ответил сосед, - даже не сомневайся: скважине - быть!
Через два месяца шепоту сомнения пришлось смолкнуть. Буровая установка прибыла. Я воображал нечто грандиозное в духе ударных комсомольских строек, но явно отстал от жизни. Пришлось констатировать: за прошедшие годы в размерах уменьшились не только компьютеры, но и буровые. Похожая на гильотину, она вполне уместилась в автомобильном прицепе. Ребра сияли свежей оранжевой эмалью, в центре располагался мотор, который опускался по узким направляющим. Чудо инженерной мысли оплетали питоны черных шлангов. В том же прицепе громыхал набор разъемных труб, насосы и прочие технические премудрости. Пахло резиной, металлом и бензином.
- Роман, - представил сосед хозяина передвижной техники, - заслуженный нефтяник СССР.
- Ну, не то чтобы, - скромно потупился Роман, - но скважины бурить приходилось.
Рукопожатие его было быстрым и сильным. А рука шершавой и влажной.
Выбор места, разгрузка и установка агрегата заняли полдня. Вечер пришлось потратить на заполнение бесчисленных бочек водой. Оказалось, без воды никакое бурение невозможно. А потому, словно предвкушая отправку на пенсию, четырехколесная баклажка трудилась вовсю.
- Это дело надо смазать! - сказал Роман.
- Э-э? - не понял я, - Машинного масла у меня нет.
Владелец чудо-техники поглядел сверху вниз, словно на ребенка.
- Отметить, - пояснил он, - выпить. Смазать шестеренки.
- Может, сначала молебен отслужим? - помечтал я. - Перед началом всякого дела? А потом…
Лицо Романа стало таким, словно в рот внезапно телепортировался лимон.
- Потом - суп с котом! - отрезал заслуженный нефтяник. - Без смазки - работа не пойдет. Проверено!
Спорить с профессионалом - пустое занятие. Но и принимать деятельное участие в намеченном мероприятии как-то не очень хотелось. Перепоручив Романа заботам соседа, я отправился в Москву.
2.
Каково же было мое удивление, когда, возвратившись через три дня, я нашел подготовку к бурению на том же этапе. Мало того, на огонек соседского недостроя мотыльками слетелись все окрестные любители бутилированного счастья. Емкости со смазкой и без высились на столе подобно Пирамиде Хеопса. Вокруг на древнеримский манер возлежали участники пира. Атмосфера была напоена благоуханием неизреченным настолько, что вполне можно было не только топор - тракторную рессору вешать.
- Завтра начинаем! - откуда-то из-под стола подал голос сосед. - Эй, налейте батюшке штрафную!
Роман, погруженный в языческие грезы Бахуса, не удостоил меня даже взглядом.
Я тут же понял, что процесс бурения - сложен и опасен не только для самих бурильщиков. А потому поспешил ретироваться в храм, на Вечернее Правило.
Ночью округу сотряс нарастающий грохот. Казалось, возле дома совершает экстренную посадку боевой вертолет. С потолка сыпалась штукатурка, а посуда в шкафу мелко дребезжала.
Пулей вылетев на улицу, я убедился в том, что с вызовом МЧС можно повременить. Дымящихся обломков винтокрылой машины не наблюдалось. Грохот издавала внезапно заработавшая бурильная установка. В свете прожектора бур с ожесточением вгрызался в прихваченную морозом землю. А Роман с воодушевлением нажимал нужные рычаги и кнопки. Часы бесстрастно показывали половину четвертого утра.
- Мастерство не пропьешь! - перекрыл он рев мотора командным баритоном.
Через пятнадцать минут соседи, не принимавшие участия в подготовке бурения, в доходчивых русских междометиях выразили Роману свое восхищение. А заодно восторг перед патриархом Кириллом и всей Русской Православной Церковью в моем лице. От замаячившего в непосредственной близости мученичества нас спасла лишь немедленная остановка геологоразведочных работ. Инициатор переполоха с выражением мировой скорби отправился на заслуженный отдых.
- Завтра начинаем! - откуда-то из-под стола подал голос сосед. - Эй, налейте батюшке штрафную!
Роман, погруженный в языческие грезы Бахуса, не удостоил меня даже взглядом.
Я тут же понял, что процесс бурения - сложен и опасен не только для самих бурильщиков. А потому поспешил ретироваться в храм, на Вечернее Правило.
Ночью округу сотряс нарастающий грохот. Казалось, возле дома совершает экстренную посадку боевой вертолет. С потолка сыпалась штукатурка, а посуда в шкафу мелко дребезжала.
Пулей вылетев на улицу, я убедился в том, что с вызовом МЧС можно повременить. Дымящихся обломков винтокрылой машины не наблюдалось. Грохот издавала внезапно заработавшая бурильная установка. В свете прожектора бур с ожесточением вгрызался в прихваченную морозом землю. А Роман с воодушевлением нажимал нужные рычаги и кнопки. Часы бесстрастно показывали половину четвертого утра.
- Мастерство не пропьешь! - перекрыл он рев мотора командным баритоном.
Через пятнадцать минут соседи, не принимавшие участия в подготовке бурения, в доходчивых русских междометиях выразили Роману свое восхищение. А заодно восторг перед патриархом Кириллом и всей Русской Православной Церковью в моем лице. От замаячившего в непосредственной близости мученичества нас спасла лишь немедленная остановка геологоразведочных работ. Инициатор переполоха с выражением мировой скорби отправился на заслуженный отдых.
3.
Утром мотор буровой затарахтел снова.
- Пять метров! - азартно кричал Роман. - Пятнадцать! Двадцать пять…
Помощник едва успевал накручивать новые отрезки трубы.
Ко второй половине дня у забора выстроилась шеренга болельщиков. Делая ценные указания, они с некоторым беспокойством взирали на неиссякаемое рабочее вдохновение Романа. Перерыв на обед был встречен бурным ликованием.
- Может, по маленькой? За скважину? - осведомился самый преданный болельщик.
- Только тридцать капель! - нехотя согласился Роман, и внезапно повернулся ко мне:
- А ты говоришь молебен! Делом надо заниматься, а не воздух сотрясать! Нет такой крепости, которую не взяли бы большевики!
Крепость за обедом, видимо, была изрядной. Поэтому обед плавно перетек в ужин, и следующий день прошел в тягостных размышлениях о бренности бытия. Еще через сутки главный бурильщик озабоченно чесал затылок. Скважина осыпалась. И тридцать метров стальных труб намертво завязли в глине. Сдвинуть или вытащить их не представлялось никакой возможности. Буровую пришлось передвигать на два метра и начинать все заново.
- Молебен говоришь? - проворчал Роман, - Ну давай… Грунты у тебя тяжелые…
- Смотри, - прямо предупредил я, - возле храма не до шуток. Пить снова начнешь - ничего не получится.
Он молча кивнул и перекрестился слева направо:
- Зуб даю, не буду!
Молебен был отслужен. Мотор буровой зачихал, разгоняясь до нужных оборотов. У забора вновь наметился сбор болельщиков. Они живо обсуждали технические подробности. На их головы пушистыми хлопьями падал первый снег. В Москву я уезжал с тяжелым сердцем.
- Пять метров! - азартно кричал Роман. - Пятнадцать! Двадцать пять…
Помощник едва успевал накручивать новые отрезки трубы.
Ко второй половине дня у забора выстроилась шеренга болельщиков. Делая ценные указания, они с некоторым беспокойством взирали на неиссякаемое рабочее вдохновение Романа. Перерыв на обед был встречен бурным ликованием.
- Может, по маленькой? За скважину? - осведомился самый преданный болельщик.
- Только тридцать капель! - нехотя согласился Роман, и внезапно повернулся ко мне:
- А ты говоришь молебен! Делом надо заниматься, а не воздух сотрясать! Нет такой крепости, которую не взяли бы большевики!
Крепость за обедом, видимо, была изрядной. Поэтому обед плавно перетек в ужин, и следующий день прошел в тягостных размышлениях о бренности бытия. Еще через сутки главный бурильщик озабоченно чесал затылок. Скважина осыпалась. И тридцать метров стальных труб намертво завязли в глине. Сдвинуть или вытащить их не представлялось никакой возможности. Буровую пришлось передвигать на два метра и начинать все заново.
- Молебен говоришь? - проворчал Роман, - Ну давай… Грунты у тебя тяжелые…
- Смотри, - прямо предупредил я, - возле храма не до шуток. Пить снова начнешь - ничего не получится.
Он молча кивнул и перекрестился слева направо:
- Зуб даю, не буду!
Молебен был отслужен. Мотор буровой зачихал, разгоняясь до нужных оборотов. У забора вновь наметился сбор болельщиков. Они живо обсуждали технические подробности. На их головы пушистыми хлопьями падал первый снег. В Москву я уезжал с тяжелым сердцем.
4.
Через месяц некий проблеск раскаяния посетил его душу.
- Только полный дурак, - самокритично резюмировал Роман, - может наступать на одни и те же грабли два раза.
Но и третий раз кончился тем же, что и два предыдущих. Неразрешимой загадкой для грядущих археологов еще тридцать метров трубы пронзили все геологические пласты - от неолита до мезозоя. Попытка извлечь стальной стержень при помощи трактора закончилась провалом. Стосильный монстр сначала встал на дыбы и завыл человеческим голосом, а затем перепахал колесами грунт. Лужайка перед храмовой трапезной напоминала теперь поле битвы времен Первой Мировой. Буровая словно полковое орудие бесстрашно высилась над обрезками труб и арматуры, запорошенными снегом траншеями и бочками, мотками шлангов и проводов. С нее слезла вся краска. А с верхней перекладины сталактитами свешивалась смерзшаяся глина.
- Никогда такого не бывало, - в узком кругу почитателей говорил Роман, - заколдованное место!
Почитатели кивали головами. И подносили очередную рюмку.
Минута откровенности принесла почти вопль сердца:
- Знаете, батюшка, чтобы трудиться при церкви надо менять что-то в душе. Потерял я себя. А находить - страшно. Жизнь - что эта скважина: вбухиваешься, а все бестолку.
- Бросил бы ты пить, - посочувствовал я ему, - поговел бы, сходил на Исповедь, Причастился…
Он лишь отмахнулся:
- Так же жена говорила. Развелась, зараза. Некогда мне бабской ерундой заниматься. Работать надо!
Последние две недели Роман ходил чернее тучи. Как-то раз в мое отсутствие, спешно загрузив буровую в прицеп, он уехал.
- Мы обязательно вернемся! - услышал я в телефоне. - Ждите, батюшка, ждите!
Так и жду. Прошло полгода. Приближается новая зима. Сосед продолжает строительство и иногда заходит на чай. Реже - на Вечернее Правило. Баклажка, весело поскрипывая колесами, снова принялась за привычное занятие. Господи, будь милостив к нам, грешным! И ко мне - и к Роману!
- Только полный дурак, - самокритично резюмировал Роман, - может наступать на одни и те же грабли два раза.
Но и третий раз кончился тем же, что и два предыдущих. Неразрешимой загадкой для грядущих археологов еще тридцать метров трубы пронзили все геологические пласты - от неолита до мезозоя. Попытка извлечь стальной стержень при помощи трактора закончилась провалом. Стосильный монстр сначала встал на дыбы и завыл человеческим голосом, а затем перепахал колесами грунт. Лужайка перед храмовой трапезной напоминала теперь поле битвы времен Первой Мировой. Буровая словно полковое орудие бесстрашно высилась над обрезками труб и арматуры, запорошенными снегом траншеями и бочками, мотками шлангов и проводов. С нее слезла вся краска. А с верхней перекладины сталактитами свешивалась смерзшаяся глина.
- Никогда такого не бывало, - в узком кругу почитателей говорил Роман, - заколдованное место!
Почитатели кивали головами. И подносили очередную рюмку.
Минута откровенности принесла почти вопль сердца:
- Знаете, батюшка, чтобы трудиться при церкви надо менять что-то в душе. Потерял я себя. А находить - страшно. Жизнь - что эта скважина: вбухиваешься, а все бестолку.
- Бросил бы ты пить, - посочувствовал я ему, - поговел бы, сходил на Исповедь, Причастился…
Он лишь отмахнулся:
- Так же жена говорила. Развелась, зараза. Некогда мне бабской ерундой заниматься. Работать надо!
Последние две недели Роман ходил чернее тучи. Как-то раз в мое отсутствие, спешно загрузив буровую в прицеп, он уехал.
- Мы обязательно вернемся! - услышал я в телефоне. - Ждите, батюшка, ждите!
Так и жду. Прошло полгода. Приближается новая зима. Сосед продолжает строительство и иногда заходит на чай. Реже - на Вечернее Правило. Баклажка, весело поскрипывая колесами, снова принялась за привычное занятие. Господи, будь милостив к нам, грешным! И ко мне - и к Роману!
ЧУДО
- Мы с Сережей в храме пакет забыли, - посетовала одна из прихожанок. - Ничего, если зайдем?
- Конечно, - ответил я. - Там открыто!
Вечерние молитвы давно закончились. И пожилая семейная пара - Сергей и Лидия - засиделись в трапезной за чаем. За духовной беседой и печеньками час пролетел незаметно. Хорошо, что хоть про пакет вспомнили!
Не успел я убрать за гостями чашки, как зазвонил мобильный:
- Батюшка, у вас тут чудо!
Ключевое слово было произнесено с придыханием и голосовым трепетом. По опыту знаю, что потусторонние явления требуют немедленного вмешательства священника. А потому, оставив мытье чашек, поспешил за прихожанами.
По вечернему времени углы храма уже тонули в полумраке и легком аромате ладана. Сжимая в руках обретенный пакет, семейная пара стояла у ларца с частицами мощами великомучеников Пантелеимона и Параскевы-Пятницы. Над ларцом словно звездочка лучилась лампада.
- Уходя, мы тщательно все задули. И свечи и лампады! - звонким голосом сказала Лидия, и обернулась к мужу: - Правда, Сережа?
Тот кивнул. По оторопевшему виду Сергея было видно, что внутри его рационального мозга происходило что-то вроде короткого замыкания.
- Чудеса посылаются только святым! - наконец выдал он и несколько заискивающе поглядел на жену.
- Ну да, - фыркнула она, - мы прямо сияем святостью!
В памяти услужливо всплыла фраза из рекламы: «Педегри с фосфором… Ваша собака просто светится здоровьем». Или что-то путаю? Собачий корм в голодные годы студенчества грызть приходилось. Но сказать, что он мне поправился - никак нельзя. Тем временем, Лидия мелко крестилась и кланялась.
- А еще чудеса случаются для вразумления грешников, - случайно вспомнил я. - Ну Валаамова ослица заговорила, или…
Перечень собственных грехов встал как собачий корм в горле. Кажется, вид у меня был несколько рассерженным. Запутавшись в библейских примерах, я некстати закончил цитатой из классика:
- И вообще: «Чудес на свете столько, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам»!
- Вы это как-то язвительно сказали, - подметила Лидия. Словно загипнотизированная, она не отрывала взгляда от горящего фитилька: - Признайтесь, произошло чудо!
Разочаровывать ее очень не хотелось.
- Чудо, - с некоторым удивлением услышал я собственный голос, - когда по слезным молитвам супругов рождается долгожданный ребеночек. Чудо - когда пьющий человек становится трезвенником, слепец прозревает, а распутница уходит на покаяние в пустыню. Чудо - когда человек встречая Христа, становится христианином. Нет, горящая лампада - не чудо.
- А что же? - слегка поджала губы Лидия.
- Физика, - ответил я, решительно задув огонек, - и никакой мистики.
Семейная пара, наконец, повернулась ко мне лицом.
Надо сказать, что в наше время произвольно горящая лампада - явление почти обыденное. Охотно признаюсь: поначалу некий инфернальный холодок щекотал и мне душу. Помогло чтение исторической литературы.
Священники одного из храмов писали: «Докладываем Вашему Преосвященству о самовозгорании диаконской свечи ночью, после Вашего архипастырского визита…». Резолюция Владыки впечатлила: «Настоятелю объявить выговор. Клирикам - повысить меры противопожарной безопасности. Сгорят же с таким разгильдяйством!».
Но кроме человеческого фактора, есть еще один. Фитили у лампад иногда сворачивают из медицинских бинтов. Если всмотреться, то можно заметить, что бинтики не гаснут до конца. Пламя сдувается, но в центре фитиля остаются тлеющие нити. Иногда они, подобно ветоши трута, провоцируют повторное возгорание лампады. Все очень просто.
- Действительно просто! - обрадовался Сергей.
- И это все? - на лице Лидии читалось непередаваемое разочарование. Такое бывает у ребенка, который выронил конфету.
- Нет не все, - ответил я и мучительно попытался сформулировать ускользающую мысль. - Разве о лампадах печется Господь? Он, зажегший миллиарды светил, которые в сотни раз больше нашего солнца? Но и эти звезды - ничто перед человеком! Он печется о Вас. Вашей вере, надежде и любви. О Вашей жизни и возрастании во Христе! О Вашем Вечном Спасении! «И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме» - сказано о христианах. «Вы - свет мира», - говорит Он и призывает каждого из нас: «Да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного». Ваш свет и ваша любовь дороже света всех звезд и всех лампад во Вселенной! Настолько, что Он Сам стал не звездой, а Человеком. Человек - вот главное чудо Господне!
Не знаю, удалось ли мне что-то донести до них. Но, кажется, Сергей и Лидия ушли чуточку успокоенными.
Проводив гостей до поворота, я вернулся в храм. Войдя - поневоле перекрестился. В темноте снова мерцала лампада. Она явно не слышала всего моего красноречия. В этот раз гасить я ее не стал, оставив до утра. А проснувшись, сменил фитиль. Береженого Бог бережет!
- Конечно, - ответил я. - Там открыто!
Вечерние молитвы давно закончились. И пожилая семейная пара - Сергей и Лидия - засиделись в трапезной за чаем. За духовной беседой и печеньками час пролетел незаметно. Хорошо, что хоть про пакет вспомнили!
Не успел я убрать за гостями чашки, как зазвонил мобильный:
- Батюшка, у вас тут чудо!
Ключевое слово было произнесено с придыханием и голосовым трепетом. По опыту знаю, что потусторонние явления требуют немедленного вмешательства священника. А потому, оставив мытье чашек, поспешил за прихожанами.
По вечернему времени углы храма уже тонули в полумраке и легком аромате ладана. Сжимая в руках обретенный пакет, семейная пара стояла у ларца с частицами мощами великомучеников Пантелеимона и Параскевы-Пятницы. Над ларцом словно звездочка лучилась лампада.
- Уходя, мы тщательно все задули. И свечи и лампады! - звонким голосом сказала Лидия, и обернулась к мужу: - Правда, Сережа?
Тот кивнул. По оторопевшему виду Сергея было видно, что внутри его рационального мозга происходило что-то вроде короткого замыкания.
- Чудеса посылаются только святым! - наконец выдал он и несколько заискивающе поглядел на жену.
- Ну да, - фыркнула она, - мы прямо сияем святостью!
В памяти услужливо всплыла фраза из рекламы: «Педегри с фосфором… Ваша собака просто светится здоровьем». Или что-то путаю? Собачий корм в голодные годы студенчества грызть приходилось. Но сказать, что он мне поправился - никак нельзя. Тем временем, Лидия мелко крестилась и кланялась.
- А еще чудеса случаются для вразумления грешников, - случайно вспомнил я. - Ну Валаамова ослица заговорила, или…
Перечень собственных грехов встал как собачий корм в горле. Кажется, вид у меня был несколько рассерженным. Запутавшись в библейских примерах, я некстати закончил цитатой из классика:
- И вообще: «Чудес на свете столько, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам»!
- Вы это как-то язвительно сказали, - подметила Лидия. Словно загипнотизированная, она не отрывала взгляда от горящего фитилька: - Признайтесь, произошло чудо!
Разочаровывать ее очень не хотелось.
- Чудо, - с некоторым удивлением услышал я собственный голос, - когда по слезным молитвам супругов рождается долгожданный ребеночек. Чудо - когда пьющий человек становится трезвенником, слепец прозревает, а распутница уходит на покаяние в пустыню. Чудо - когда человек встречая Христа, становится христианином. Нет, горящая лампада - не чудо.
- А что же? - слегка поджала губы Лидия.
- Физика, - ответил я, решительно задув огонек, - и никакой мистики.
Семейная пара, наконец, повернулась ко мне лицом.
Надо сказать, что в наше время произвольно горящая лампада - явление почти обыденное. Охотно признаюсь: поначалу некий инфернальный холодок щекотал и мне душу. Помогло чтение исторической литературы.
Священники одного из храмов писали: «Докладываем Вашему Преосвященству о самовозгорании диаконской свечи ночью, после Вашего архипастырского визита…». Резолюция Владыки впечатлила: «Настоятелю объявить выговор. Клирикам - повысить меры противопожарной безопасности. Сгорят же с таким разгильдяйством!».
Но кроме человеческого фактора, есть еще один. Фитили у лампад иногда сворачивают из медицинских бинтов. Если всмотреться, то можно заметить, что бинтики не гаснут до конца. Пламя сдувается, но в центре фитиля остаются тлеющие нити. Иногда они, подобно ветоши трута, провоцируют повторное возгорание лампады. Все очень просто.
- Действительно просто! - обрадовался Сергей.
- И это все? - на лице Лидии читалось непередаваемое разочарование. Такое бывает у ребенка, который выронил конфету.
- Нет не все, - ответил я и мучительно попытался сформулировать ускользающую мысль. - Разве о лампадах печется Господь? Он, зажегший миллиарды светил, которые в сотни раз больше нашего солнца? Но и эти звезды - ничто перед человеком! Он печется о Вас. Вашей вере, надежде и любви. О Вашей жизни и возрастании во Христе! О Вашем Вечном Спасении! «И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме» - сказано о христианах. «Вы - свет мира», - говорит Он и призывает каждого из нас: «Да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного». Ваш свет и ваша любовь дороже света всех звезд и всех лампад во Вселенной! Настолько, что Он Сам стал не звездой, а Человеком. Человек - вот главное чудо Господне!
Не знаю, удалось ли мне что-то донести до них. Но, кажется, Сергей и Лидия ушли чуточку успокоенными.
Проводив гостей до поворота, я вернулся в храм. Войдя - поневоле перекрестился. В темноте снова мерцала лампада. Она явно не слышала всего моего красноречия. В этот раз гасить я ее не стал, оставив до утра. А проснувшись, сменил фитиль. Береженого Бог бережет!
ВЫСТРЕЛ
Мне довелось вырасти в семье охотников и геологов. По рассказам родичей, дедушка Володя встречал в начале 60-х годов гостей ещё во дворе. В любое время суток звук охотничьего рога заставлял дрожать стёкла близлежащих Арбатских домов. Гости и возмущённые соседи мгновенно вознаграждались особой настойкой на горьких травах и усаживались за стол. А потому - особых протестов широкая натура деда не вызывала. Свою роль - гавканьем и радостной вознёй - вносил спаниель Чарка. Рыжий и быстрый как молния, он был потомком пса, подаренного Уинстоном Черчиллем Сталину, а как попал в нашу антисоветскую семью - история умалчивает.
По наследству от деда ружья достались моему дяде, а замечательные охотничьи журналы начала 20-го века - моей маме. Основные книги в библиотеки носили авантюрный характер. «Дерсу Узала» и «В дебрях Уссурийского края» Арсеньева, приходившегося дедушке близким родственником, «Ребятам о зверятах», сборники Пришвина и Бианки были зачитаны до дыр. Стены дома украшали акварели из экзотических сибирских мест. На прижизненном издании Тургеневских «записок охотника» красовалась надпись «От охотника - охотнику» и - подпись автора. Но это была одна из дедовских шуток. Он мастерски владел искусством подделки подчерков и в конце росчерка автора умудрился, словно смайлик, вставить улыбку.
Ружья, патроны и порох дядя хранил под раскладной тахтушкой в своей комнате. Огромный и бородатый мужчина 25 лет, геолог и путешественник, дядя мне, 10-летнему пацану, казался недостижимым идеалом. К сожалению, он почти всегда был занят на работе! И бабушка - тоже.
Поэтому, после школы предоставленный самому себе, я проводил часы в дядиной комнате, переплывая на плоту из диванных подушек Ангару или форсируя уральские кручи. Танки из пустых пачек табака «Золотое Руно» с приделанными башнями из спичечных коробков врывались во вражеские расположения. Солдаты, вырезанные из бумаги, упорно штурмовали книжные укрепления, за которыми затаились шахматные фигуры. Патроны под 38-й калибр, обнаруженные в дальнем дядином ящике, были в основном стрелянные. Но в самом тёмном углу ящика я нашёл банку с порохом и дробью. Игра пошла сразу веселее. Оказывается, если поднести спичку к щепотке пороха - то получается замечательная вспышка! Почти настоящий взрыв с грибовидным дымным облаком! А ружья! Какой мальчик не мечтает подержать в руках настоящее ружьё! Курки ружей так замечательно щёлкали! Можно представить себя настоящим охотником!
Однажды в середине такой игры дядя неожиданно вернулся домой. «О-о!» - только и сумел произнести он, увидев самый разгар баталии в своей комнате. И… мгновенно к игре присоединился. Штурмовать вражеские бастионы мы начали уже вдвоём. В пылу битвы, укрывшись за креслом, я вскинул ружьё и поднял его на дядю. Тот, став совершенно серьёзным, громовым голосом сказал: «НИКОГДА НЕ НАВОДИ РУЖЬЁ НА ЧЕЛОВЕКА!». Видя, что я испуган он рассмеялся. «Мало ли что, - сказал дядя, - вдруг ружьё заряжено? Настоящие охотники стреляют только в дичь. Вон - на окне тетерев…». Ствол ружья тут же оказался наведённым на чучело тетерева на подоконнике. И я нажал на спуск.
Раздался оглушительный грохот. Стёкла окна брызнули во все стороны. Перья в пороховом дыму закружились по комнате.
Дядя стоял у стены белый-белый. Ружьё оказалось заряженным.
Можно даже не говорить о том, что с тех пор доступ к дядиной комнате был закрыт. Я получил «на орехи». И хотя бабушка так ничего и не узнала - тут дяде надо отдать должное - но выбитое окно долго сыну поминала.
С тех пор правило «никогда не наводи ружьё на человека» стало для меня железным. Никогда, ни при каких обстоятельствах! Даже духовое!
Охота ради забавы для клириков христианской церкви запрещена. А потому ружья пришлось отдать. Но своим друзьям я не устаю рассказывать эту историю.
Мало ли что...
По наследству от деда ружья достались моему дяде, а замечательные охотничьи журналы начала 20-го века - моей маме. Основные книги в библиотеки носили авантюрный характер. «Дерсу Узала» и «В дебрях Уссурийского края» Арсеньева, приходившегося дедушке близким родственником, «Ребятам о зверятах», сборники Пришвина и Бианки были зачитаны до дыр. Стены дома украшали акварели из экзотических сибирских мест. На прижизненном издании Тургеневских «записок охотника» красовалась надпись «От охотника - охотнику» и - подпись автора. Но это была одна из дедовских шуток. Он мастерски владел искусством подделки подчерков и в конце росчерка автора умудрился, словно смайлик, вставить улыбку.
Ружья, патроны и порох дядя хранил под раскладной тахтушкой в своей комнате. Огромный и бородатый мужчина 25 лет, геолог и путешественник, дядя мне, 10-летнему пацану, казался недостижимым идеалом. К сожалению, он почти всегда был занят на работе! И бабушка - тоже.
Поэтому, после школы предоставленный самому себе, я проводил часы в дядиной комнате, переплывая на плоту из диванных подушек Ангару или форсируя уральские кручи. Танки из пустых пачек табака «Золотое Руно» с приделанными башнями из спичечных коробков врывались во вражеские расположения. Солдаты, вырезанные из бумаги, упорно штурмовали книжные укрепления, за которыми затаились шахматные фигуры. Патроны под 38-й калибр, обнаруженные в дальнем дядином ящике, были в основном стрелянные. Но в самом тёмном углу ящика я нашёл банку с порохом и дробью. Игра пошла сразу веселее. Оказывается, если поднести спичку к щепотке пороха - то получается замечательная вспышка! Почти настоящий взрыв с грибовидным дымным облаком! А ружья! Какой мальчик не мечтает подержать в руках настоящее ружьё! Курки ружей так замечательно щёлкали! Можно представить себя настоящим охотником!
Однажды в середине такой игры дядя неожиданно вернулся домой. «О-о!» - только и сумел произнести он, увидев самый разгар баталии в своей комнате. И… мгновенно к игре присоединился. Штурмовать вражеские бастионы мы начали уже вдвоём. В пылу битвы, укрывшись за креслом, я вскинул ружьё и поднял его на дядю. Тот, став совершенно серьёзным, громовым голосом сказал: «НИКОГДА НЕ НАВОДИ РУЖЬЁ НА ЧЕЛОВЕКА!». Видя, что я испуган он рассмеялся. «Мало ли что, - сказал дядя, - вдруг ружьё заряжено? Настоящие охотники стреляют только в дичь. Вон - на окне тетерев…». Ствол ружья тут же оказался наведённым на чучело тетерева на подоконнике. И я нажал на спуск.
Раздался оглушительный грохот. Стёкла окна брызнули во все стороны. Перья в пороховом дыму закружились по комнате.
Дядя стоял у стены белый-белый. Ружьё оказалось заряженным.
Можно даже не говорить о том, что с тех пор доступ к дядиной комнате был закрыт. Я получил «на орехи». И хотя бабушка так ничего и не узнала - тут дяде надо отдать должное - но выбитое окно долго сыну поминала.
С тех пор правило «никогда не наводи ружьё на человека» стало для меня железным. Никогда, ни при каких обстоятельствах! Даже духовое!
Охота ради забавы для клириков христианской церкви запрещена. А потому ружья пришлось отдать. Но своим друзьям я не устаю рассказывать эту историю.
Мало ли что...
СКАЗКА О СТАРИКЕ И СМЕРТИ
Во времена стародавние, о которых и памяти-то и не осталось, у Белого студеного моря жил да был старик в ветхой избушке. Старик был настолько древним, что даже бывалые поморы лишь качали головами, пытаясь сосчитать его годы. «Наши отцы под стол ходили, - вздыхали они, - а он уже седым был». Праправнуки старика разлетелись по белу свету. Баркас, на котором он, как говорят, рыбачил, превратился в черные гнилушки. Имя старца разве что помнил местный священник. Но был он не разговорчив.
Как-то раз, обходя дозором землю, приметил ангел смерти одинокую сгорбленную фигуру. Только спустился к порогу избушки, как скрипнула дверь и затворилась. Толкнул крылом дверь ангел и удивился. Не видано было от начала мира, что не мог он войти в жилище человека.
«Как же мимо ходил тебя, старче, - спросил у порога ангел, - не пора ли тебе в путь-дорогу?»
Ничего старик не ответил. И отошел ангел от дверей несолоно хлебавши. То что дальше - расскажет сказка. Пусть читающий да разумеет.
Как-то раз, обходя дозором землю, приметил ангел смерти одинокую сгорбленную фигуру. Только спустился к порогу избушки, как скрипнула дверь и затворилась. Толкнул крылом дверь ангел и удивился. Не видано было от начала мира, что не мог он войти в жилище человека.
«Как же мимо ходил тебя, старче, - спросил у порога ангел, - не пора ли тебе в путь-дорогу?»
Ничего старик не ответил. И отошел ангел от дверей несолоно хлебавши. То что дальше - расскажет сказка. Пусть читающий да разумеет.
1.
Солнце село за Бело море,
А затем взошло на востоке.
Утром смотрит старик в окошко,
Сквозь плетние слюдяное.
Видит: двор уставлен столами,
А на них - калачи да плюшки,
Щи дымятся и блюда мясные.
У порога стоят бочонки,
А в бочонках - меды да квасы.
«Чай ты, старче, проголодался? -
Говорит ему смерть с поклоном, -
Сколько лет на грибах с рябиной?
Не гнушайся, всего попробуй!»
Ничего старик не ответил.
Даже в сени свои не вышел.
А затем взошло на востоке.
Утром смотрит старик в окошко,
Сквозь плетние слюдяное.
Видит: двор уставлен столами,
А на них - калачи да плюшки,
Щи дымятся и блюда мясные.
У порога стоят бочонки,
А в бочонках - меды да квасы.
«Чай ты, старче, проголодался? -
Говорит ему смерть с поклоном, -
Сколько лет на грибах с рябиной?
Не гнушайся, всего попробуй!»
Ничего старик не ответил.
Даже в сени свои не вышел.
2.
Солнце село за Бело море,
А затем взошло на востоке.
Утром слышит старик в полудреме:
Многолетье ему возглашают.
Вся деревня стоит у взморья,
Разодета как в праздник Пасхи.
«Прожил ты триста лет и три года, -
Говорят, - не побрезгуй нами!
Гордость наша, дай нам поклониться
Твоей мудрости и долголетью!
Будь старейшиной нашим почтенным!»
Ничего им старик не ответил.
Но внимающим слышно было,
Как земные он клал поклоны,
И молился усердно Богу.
А затем взошло на востоке.
Утром слышит старик в полудреме:
Многолетье ему возглашают.
Вся деревня стоит у взморья,
Разодета как в праздник Пасхи.
«Прожил ты триста лет и три года, -
Говорят, - не побрезгуй нами!
Гордость наша, дай нам поклониться
Твоей мудрости и долголетью!
Будь старейшиной нашим почтенным!»
Ничего им старик не ответил.
Но внимающим слышно было,
Как земные он клал поклоны,
И молился усердно Богу.
3.
Солнце село за Бело море,
А затем взошло на востоке.
И почуял старик: дохнуло
Через дверь золотой весною.
Пахло ландышами и березой,
Как бывает в лесу под лето.
И услышал он: кто-то плачет,
Стонет кто-то за ветхой дверью.
«Неужели меня не признаешь? -
Тихий голос сказал, знакомый, -
Помнишь, вечер и запах сирени,
Помнишь, сердце в груди заходилось?
Я пришла за тобой сегодня,
А со мной - наши малые детки.
Двести лет мы с тобою в разлуке,
Но разлука закончилась ныне».
На ветру колыхались травы,
Солнце ярко блестело в ивах.
Заскрипела на кованных петлях
Дверь избушки и приотворилась.
На пороге старик с иконой
Спаса Милостивого появился.
«Как же долго тебя ожидал я, -
Молвил старец, не двести, больше:
Двести лет и еще полвека.
Вот и свиделись мы, родная»
«Я готов за тобой в дорогу, -
Молвил старец, - Но только, Лада,
Поклонись, приложись ко Спасу,
Коим брак наш благословляли».
«Что с тобою? Скажи, с чего же
Ликом ты словно ночь чернеешь?
Почему отступила дальше?»
С моря ветром дохнуло хладным.
Где вы, краски и запахи мая?
Только берег пустой, да волны,
А над ними - нет больше солнца.
Осветила морщины старца
Молодая как встарь улыбка.
Прижимая к груди икону
Легким шагом сошел он к морю.
«Неужели меня не признаешь? -
Говорил старик перед небом, -
Помнишь, вечер и запах сирени?
Не за ними иду сегодня,
А за вечной любовью Божьей.
Двести лет мы с тобою в разлуке,
Но разлука закончилась ныне».
И побрел он, стопой не касаясь
Белой пены - все выше в небо,
Смерть свою позади оставляя.
А затем взошло на востоке.
И почуял старик: дохнуло
Через дверь золотой весною.
Пахло ландышами и березой,
Как бывает в лесу под лето.
И услышал он: кто-то плачет,
Стонет кто-то за ветхой дверью.
«Неужели меня не признаешь? -
Тихий голос сказал, знакомый, -
Помнишь, вечер и запах сирени,
Помнишь, сердце в груди заходилось?
Я пришла за тобой сегодня,
А со мной - наши малые детки.
Двести лет мы с тобою в разлуке,
Но разлука закончилась ныне».
На ветру колыхались травы,
Солнце ярко блестело в ивах.
Заскрипела на кованных петлях
Дверь избушки и приотворилась.
На пороге старик с иконой
Спаса Милостивого появился.
«Как же долго тебя ожидал я, -
Молвил старец, не двести, больше:
Двести лет и еще полвека.
Вот и свиделись мы, родная»
«Я готов за тобой в дорогу, -
Молвил старец, - Но только, Лада,
Поклонись, приложись ко Спасу,
Коим брак наш благословляли».
«Что с тобою? Скажи, с чего же
Ликом ты словно ночь чернеешь?
Почему отступила дальше?»
С моря ветром дохнуло хладным.
Где вы, краски и запахи мая?
Только берег пустой, да волны,
А над ними - нет больше солнца.
Осветила морщины старца
Молодая как встарь улыбка.
Прижимая к груди икону
Легким шагом сошел он к морю.
«Неужели меня не признаешь? -
Говорил старик перед небом, -
Помнишь, вечер и запах сирени?
Не за ними иду сегодня,
А за вечной любовью Божьей.
Двести лет мы с тобою в разлуке,
Но разлука закончилась ныне».
И побрел он, стопой не касаясь
Белой пены - все выше в небо,
Смерть свою позади оставляя.
4.
Гусляры, прогремите славу,
Славу Богу, не человекам!
Нет конца, есть начало спасенья
Во Христе и Его Воскресеньи!
Славу Богу, не человекам!
Нет конца, есть начало спасенья
Во Христе и Его Воскресеньи!
СТРАХ СМЕРТНЫЙ
Тычок в спину заставил подпрыгнуть чуть ли не на полметра. Все находившиеся в храмовой трапезной дружно обернулись в мою сторону. Они явно ожидали продолжения, которое не заставило себя ждать.
- Слишком много ешь! - изрекла дородная повариха. - Развелось вас, нахлебников!
И с победным видом повернувшись тем, что на библейском языке расплывчато называется «задняя», она поплыла на кухню. Я поперхнулся супом. Присутствующие дружно уставились в тарелки, избегая встречаться со мной глазами. Большинство из них спело, так как и я две службы - раннюю и позднюю литургию. О странностях любимицы настоятеля ходили легенды, которые можно передать в двух словах: «характер не лечится». Но связываться с поварихой никто не желал.
Ни свежий запах салата, ни янтарная прижарка картошки уже не радовали. Хамство можно ожидать от чиновника, продавца захудалого магазина, от коллеги по редакции газеты, наконец. В храме хамство воспринимается особо болезненно. С подобным не приходилось сталкиваться уже лет двадцать. Внутри нарастало раздражение. Да что повариха себе позволяет? Да как так можно?
Еле дождавшись благодарственных молитв, я поспешил уйти. В душе клокотал вулкан. Сев в электричку, я поймал себя на том, что из ушей вот-вот повалит дым. А от ярости - еще немного и вспыхнет обивка пассажирского сидения. Мысли о мести сменялись вариантами издевательских ответов обидчице. Ситуация, словно склеенная магнитофонная пленка, снова и снова прокручивалась в голове. Молитвослов пришлось отложить - глаза попросту не видели текста. Затем настала очередь книги, последовавшей за молитвословом в сумку. Ни в какие христианские рамки припадок раздражения уже явно не помещался.
«Помни час смертный» - вдруг всплыло в голове. «Что?» - удивился я неожиданной мысли. «Помни о смерти, - словно прошептал чей-то голос, - и никогда не согрешишь!». «Только голосов мне не сейчас хватает! - рассердился я, - к чему это?». Ах да, накануне перечитывая Игнатия Брянчанинова, я размышлял именно об этой фразе. Так что голос точно принадлежал ему: как я его себе представляю. В той же книжке, среди всего прочего, приводился совет размышлять о неизбежном конце как минимум раз в день. И желательно - после обеда. «Видимо, - с мстительным удовлетворением подумал я, - у святителя тоже с поварами проблемы были».
В этот момент под ровный перестук колес память раскрылась как привычная книга - на нужной странице.
Это случилось тоже в электричке. От одной станции до другой - четыре минуты. Как оказалось, вполне достаточно, чтобы чуть не отправиться на тот свет.
Вначале все вокруг - и вагон, и заспанные по раннему времени лица пассажиров - стали вдруг необыкновенно яркими. Такими сочными краски мира бывают разве что в иконописи или на картинах Ван Гога. С необыкновенной четкостью выступили мельчайшие детали. Каждая щербинка на полу, трещинка на стекле и морщинка на руке соседа наполнились особой красотой и смыслом. В нос ворвался калейдоскоп запахов. Казалось, что я могу безошибочно определить тот завтрак, которые накануне съел каждый из окружающих.
Чувства, словно лампочки в люстре при скачке напряжения, вдруг ослепительно вспыхнули, освещая все вокруг. А затем сигнальная система организма буквально сошла с ума. Все ее «датчики», «сирены» и «светодиоды» взвыли, заголосили, ударили в набат и заверещали на пределе мощности. «Опасность! - кричали они, - Опасность!». Яркий мир вокруг вдруг поблек и покрылся трещинами, как старая масляная краска. Я понял, со мной что-то происходит, мне плохо. Руки и ноги не слушались, к горлу подкатила даже не тошнота - муторность, а в ушах - завыл ветер.
И тогда пришел страх. Черной пеленой он быстро накрыл душу, постепенно перерастая в настоящий ужас. Что со мной? Шатаясь, я смог выйти из вагона, сделал несколько шагов до турникетов, прохрипел что-то охране и рухнул на брусчатку перрона.
Тело не слушалось, язык отнялся. Осталось огромное небо над головой и ужас, как ледяное пламя пожирающий сердце. В этом состоянии невозможно не то, что вспомнить покаянный 50-й псалом; «Отче наш» не вспомнишь. За два слова «Господи, помилуй» приходилось воевать, напрягая все силы сознания. В эти два слова - «Господи, помилуй» - вкладываешь надежду на милосердие Божие, боль за близких и бессильное раскаяние. Два слова - то последнее, что остается от жизни. Но самое главное, что отчетливо и жестко осознаешь: все. Это - точка. То, чем ты дышал - осталось там, за чертой перрона. И ты, которого несут на носилках «Скорой», уже ничего не изменишь. Никогда. Никак. Никакими силами. От распахнутого неба перехватывает дыхание. «Господи, помилуй, - шелестит последними ударами сердца, - Господи, по-»
«В старину, - сказал мне потом больничный врач, - это называли Ударом. Резкий скачок давления в сосудах. Обычно они рвутся, ваши выдержали».
В больнице пришлось провести две недели. А после выписки еще месяц я ездил на электричках только с валидолом - такое яркое воспоминание осталось.
Сейчас, для того чтобы написать эти полторы страницы, мне понадобилось сорок минут. Для того чтобы в подробностях вспомнить - меньше минуты. В сравнении с пережитым ужасом, тычок несчастной женщины в храмовой кухне оказался такой ерундой, что вызывал лишь смех. Обиды, гнева и раздражения - как не бывало. Облегченно выдохнув, я прочитал благодарственную молитву.
За окном ярко и весело проблескивала первая осенняя седина на пробегавших березовых кронах. «Помни час смертный, - словно говорили они, - и никогда не согрешишь». «Чаю Воскресения мертвых, - отвечал я им, - и Жизни будущаго века».
- Слишком много ешь! - изрекла дородная повариха. - Развелось вас, нахлебников!
И с победным видом повернувшись тем, что на библейском языке расплывчато называется «задняя», она поплыла на кухню. Я поперхнулся супом. Присутствующие дружно уставились в тарелки, избегая встречаться со мной глазами. Большинство из них спело, так как и я две службы - раннюю и позднюю литургию. О странностях любимицы настоятеля ходили легенды, которые можно передать в двух словах: «характер не лечится». Но связываться с поварихой никто не желал.
Ни свежий запах салата, ни янтарная прижарка картошки уже не радовали. Хамство можно ожидать от чиновника, продавца захудалого магазина, от коллеги по редакции газеты, наконец. В храме хамство воспринимается особо болезненно. С подобным не приходилось сталкиваться уже лет двадцать. Внутри нарастало раздражение. Да что повариха себе позволяет? Да как так можно?
Еле дождавшись благодарственных молитв, я поспешил уйти. В душе клокотал вулкан. Сев в электричку, я поймал себя на том, что из ушей вот-вот повалит дым. А от ярости - еще немного и вспыхнет обивка пассажирского сидения. Мысли о мести сменялись вариантами издевательских ответов обидчице. Ситуация, словно склеенная магнитофонная пленка, снова и снова прокручивалась в голове. Молитвослов пришлось отложить - глаза попросту не видели текста. Затем настала очередь книги, последовавшей за молитвословом в сумку. Ни в какие христианские рамки припадок раздражения уже явно не помещался.
«Помни час смертный» - вдруг всплыло в голове. «Что?» - удивился я неожиданной мысли. «Помни о смерти, - словно прошептал чей-то голос, - и никогда не согрешишь!». «Только голосов мне не сейчас хватает! - рассердился я, - к чему это?». Ах да, накануне перечитывая Игнатия Брянчанинова, я размышлял именно об этой фразе. Так что голос точно принадлежал ему: как я его себе представляю. В той же книжке, среди всего прочего, приводился совет размышлять о неизбежном конце как минимум раз в день. И желательно - после обеда. «Видимо, - с мстительным удовлетворением подумал я, - у святителя тоже с поварами проблемы были».
В этот момент под ровный перестук колес память раскрылась как привычная книга - на нужной странице.
Это случилось тоже в электричке. От одной станции до другой - четыре минуты. Как оказалось, вполне достаточно, чтобы чуть не отправиться на тот свет.
Вначале все вокруг - и вагон, и заспанные по раннему времени лица пассажиров - стали вдруг необыкновенно яркими. Такими сочными краски мира бывают разве что в иконописи или на картинах Ван Гога. С необыкновенной четкостью выступили мельчайшие детали. Каждая щербинка на полу, трещинка на стекле и морщинка на руке соседа наполнились особой красотой и смыслом. В нос ворвался калейдоскоп запахов. Казалось, что я могу безошибочно определить тот завтрак, которые накануне съел каждый из окружающих.
Чувства, словно лампочки в люстре при скачке напряжения, вдруг ослепительно вспыхнули, освещая все вокруг. А затем сигнальная система организма буквально сошла с ума. Все ее «датчики», «сирены» и «светодиоды» взвыли, заголосили, ударили в набат и заверещали на пределе мощности. «Опасность! - кричали они, - Опасность!». Яркий мир вокруг вдруг поблек и покрылся трещинами, как старая масляная краска. Я понял, со мной что-то происходит, мне плохо. Руки и ноги не слушались, к горлу подкатила даже не тошнота - муторность, а в ушах - завыл ветер.
И тогда пришел страх. Черной пеленой он быстро накрыл душу, постепенно перерастая в настоящий ужас. Что со мной? Шатаясь, я смог выйти из вагона, сделал несколько шагов до турникетов, прохрипел что-то охране и рухнул на брусчатку перрона.
Тело не слушалось, язык отнялся. Осталось огромное небо над головой и ужас, как ледяное пламя пожирающий сердце. В этом состоянии невозможно не то, что вспомнить покаянный 50-й псалом; «Отче наш» не вспомнишь. За два слова «Господи, помилуй» приходилось воевать, напрягая все силы сознания. В эти два слова - «Господи, помилуй» - вкладываешь надежду на милосердие Божие, боль за близких и бессильное раскаяние. Два слова - то последнее, что остается от жизни. Но самое главное, что отчетливо и жестко осознаешь: все. Это - точка. То, чем ты дышал - осталось там, за чертой перрона. И ты, которого несут на носилках «Скорой», уже ничего не изменишь. Никогда. Никак. Никакими силами. От распахнутого неба перехватывает дыхание. «Господи, помилуй, - шелестит последними ударами сердца, - Господи, по-»
«В старину, - сказал мне потом больничный врач, - это называли Ударом. Резкий скачок давления в сосудах. Обычно они рвутся, ваши выдержали».
В больнице пришлось провести две недели. А после выписки еще месяц я ездил на электричках только с валидолом - такое яркое воспоминание осталось.
Сейчас, для того чтобы написать эти полторы страницы, мне понадобилось сорок минут. Для того чтобы в подробностях вспомнить - меньше минуты. В сравнении с пережитым ужасом, тычок несчастной женщины в храмовой кухне оказался такой ерундой, что вызывал лишь смех. Обиды, гнева и раздражения - как не бывало. Облегченно выдохнув, я прочитал благодарственную молитву.
За окном ярко и весело проблескивала первая осенняя седина на пробегавших березовых кронах. «Помни час смертный, - словно говорили они, - и никогда не согрешишь». «Чаю Воскресения мертвых, - отвечал я им, - и Жизни будущаго века».
СОБАЧЬЯ ПРЕДАННОСТЬ
Говорят, что в собаке можно найти все человеческие достоинства, но в ней нет человеческих недостатков. Действительно: собака тебя не предаст, как любимый человек. Не отвернётся, как лучший друг. Она не бросит тебя даже тогда, когда ты сам себе противен. Собака не раздумывая бросится за тебя в огонь и воду.
И всё же эти высокопарные слова имеют основание лишь на том, что собака - твоё зеркало. Без человека - собака только животное со сложной программой инстинктов. Она никто. Нам позволено на краткое время очеловечить это существо и поднять чуть ли не до вершин святости. В зеркале собачьих глаз мы ясно видим собственные недостатки, а потому - можем меняться к лучшему.
У меня был друг. Начитанный и очень одинокий, он страдал извечной болезнью русских людей - крепко выпивал. Беду свою осознавал и с ней боролся. Но рассказ не об этом. У друга жила собака - молодая немецкая овчарка. Ей не исполнилось ещё года, а потому дисциплина у неё, скажем так, хромала. Особенно, когда хозяин напивался. Не понимал пёс, как можно слушаться неадекватного человека! Хозяина это бесило. Особенно на нетрезвую голову. И он так и эдак проводил воспитательный процесс. Результат был всегда одним, таким же как результат борьбы человека и зелёного змия - нулевым.
Однажды, после особенно обильного возлияния, хозяин застал пса за активным поеданием его новых ботинок. Ботинки были дорогими и терпение человека лопнуло. «Ну, - подумал он, - сейчас я тебя проучу!». Схватив пса за ошейник, он выволок его на лестничную площадку, вызвал лифт и поднялся с ним на седьмой этаж. Открыв лестничное окно, он взгромоздил на подоконник собаку, и, встав рядом, высунул её до половины в оконный проём. Седьмой этаж - это седьмой этаж, особенно в доме "сталинской" постройки. Ошалелый пёс мог только повизгивать от ужаса, а пьяный хозяин, раскачивая его над пропастью, приговаривал: «нельзя, нельзя!».
Решив, что с пса довольно, он спихнул его на лестницу, а сам стал закрывать рамы. И тут в голове у него закружилось, тапочки заскользили по подоконнику… Человек упал на грудь и очутился точно в таком же положении, как минуту назад его пёс. Сразу протрезвев, он с ужасом глядел на асфальт с высоты семи этажей и орал страшным голосом. А его тело сантиметр за сантиметром медленно скользило с подоконника на улицу.
В самый последний момент - когда он должен был уже рухнуть - острая боль пронзила его лодыжку. Пёс, встав на задние лапы и положив передние на подоконник, вцепился ему в ногу и изо всех сил потянул его обратно.
Надо сказать, что немецкая овчарка собака не слабая. Рывок, сделанный псом, буквально выкинул человека обратно на лестницу. Спиной он ударился так, что дух захватило. Зато - жив!
Стоит ли говорить, что после этого хозяин перестал проводить воспитательные мероприятия с собакой на пьяную голову?
Кстати, пёс тоже стал лучше слушаться. Особенно, когда хозяин был трезв. А это стало его обычным состоянием.
И всё же эти высокопарные слова имеют основание лишь на том, что собака - твоё зеркало. Без человека - собака только животное со сложной программой инстинктов. Она никто. Нам позволено на краткое время очеловечить это существо и поднять чуть ли не до вершин святости. В зеркале собачьих глаз мы ясно видим собственные недостатки, а потому - можем меняться к лучшему.
У меня был друг. Начитанный и очень одинокий, он страдал извечной болезнью русских людей - крепко выпивал. Беду свою осознавал и с ней боролся. Но рассказ не об этом. У друга жила собака - молодая немецкая овчарка. Ей не исполнилось ещё года, а потому дисциплина у неё, скажем так, хромала. Особенно, когда хозяин напивался. Не понимал пёс, как можно слушаться неадекватного человека! Хозяина это бесило. Особенно на нетрезвую голову. И он так и эдак проводил воспитательный процесс. Результат был всегда одним, таким же как результат борьбы человека и зелёного змия - нулевым.
Однажды, после особенно обильного возлияния, хозяин застал пса за активным поеданием его новых ботинок. Ботинки были дорогими и терпение человека лопнуло. «Ну, - подумал он, - сейчас я тебя проучу!». Схватив пса за ошейник, он выволок его на лестничную площадку, вызвал лифт и поднялся с ним на седьмой этаж. Открыв лестничное окно, он взгромоздил на подоконник собаку, и, встав рядом, высунул её до половины в оконный проём. Седьмой этаж - это седьмой этаж, особенно в доме "сталинской" постройки. Ошалелый пёс мог только повизгивать от ужаса, а пьяный хозяин, раскачивая его над пропастью, приговаривал: «нельзя, нельзя!».
Решив, что с пса довольно, он спихнул его на лестницу, а сам стал закрывать рамы. И тут в голове у него закружилось, тапочки заскользили по подоконнику… Человек упал на грудь и очутился точно в таком же положении, как минуту назад его пёс. Сразу протрезвев, он с ужасом глядел на асфальт с высоты семи этажей и орал страшным голосом. А его тело сантиметр за сантиметром медленно скользило с подоконника на улицу.
В самый последний момент - когда он должен был уже рухнуть - острая боль пронзила его лодыжку. Пёс, встав на задние лапы и положив передние на подоконник, вцепился ему в ногу и изо всех сил потянул его обратно.
Надо сказать, что немецкая овчарка собака не слабая. Рывок, сделанный псом, буквально выкинул человека обратно на лестницу. Спиной он ударился так, что дух захватило. Зато - жив!
Стоит ли говорить, что после этого хозяин перестал проводить воспитательные мероприятия с собакой на пьяную голову?
Кстати, пёс тоже стал лучше слушаться. Особенно, когда хозяин был трезв. А это стало его обычным состоянием.
ПАСХАЛЬНЫЕ КРЫСЫ
Живя в деревне недалеко от кладбища, каждый год я наблюдаю паломничество местных жителей к родным могилкам. Начинается оно на Пасху. Люди раскладывают на погостах целые "скатерти самобранки" - с пасхами, яйцами, куриными ножками и обязательными стопариками. Самые щедрые оставляют для покойников аж пол-литра сококоградусной "радости". Уборка мест последнего упокоения часто заканчивается тем, что некоторые из живых буквально выползают вечером из кладбищенских ворот: кто на четвереньках, а кто вообще - по пластунски. Когда поток людской любви к мертвым иссякает, на кладбище начинается своя, удивительная жизнь.
Птицы, мыши, землеройки и кошки " вступают в права владения" всем тем богатством, которое оставили люди. Начинается животный "пир на весь мир". Галки и вороны набрасываются на яйца так, что скорлупа летит. Голуби и воробьи атакуют куличи и дерутся за каждый кусок, выхватывая хлеб буквально из клювов соседей. Крысы, уютно устроившись целыми семействами возле Крестов, неторопливо смакуют самое вкусное, очень по-человечески усаживаясь на попки и держа средь передними лапами. Собаки и кошки, разгоняя остальных, спешат урвать свои куски с общего стола.
Животные, живущие рядом с людьми, не чужды и человеческих пристрастий. Сообразительные вороны и крысы давно уже разведали, что такое алкоголь. Вороны опускают клюв в рюмки, а затем резко поднимают голову вверх, проглатывая свою дозу водки. Некоторые настолько напиваются, что не могут долгое время взлететь. А когда взлетают, не всегда бывают в состоянии сесть на намеченную ветку и с треском срываются вниз. Один раз я наблюдал за галкой, которая шатаясь плелась по кладбищенской ограде. Когда ограда кончилась, птица - как была со сложенными крыльями - так и грохнулась камнем о землю... Судьба ее незавидна. Птицы быстрее гибнут от передозировки алкоголя, чем млекопитающие, а тем паче - человек. Крысы пьют из рюмок по очереди, а затем отсыпаются среди искусственных могильных цветов. Некоторые начинают бесцельно бродить по кругу, пока не свалятся от усталости. Собаки опрокидывают бутылки, и налакавшись, с веселым лаем бегают по всему кладбищу. Но горе случайному человеку, оказавшемуся возле пьяной собаки! Такая встреча может окончится бедой... Хотя я видел и идеалистические картины: на могиле родственников мирно спит пьянчужка, на нем греется пара дворняг, ближе к гранитной плите расположилось на отдых крысиное семейство. А на могильном кресте дремлет нахохлившаяся галка. Рай - и только...
Утром только яичная шелуха напоминает о царившей здесь накануне вакханалии. Но ничего. Сейчас придут очередные скорбящие язычники. И все повторится... Пасха - она же для всех!
Птицы, мыши, землеройки и кошки " вступают в права владения" всем тем богатством, которое оставили люди. Начинается животный "пир на весь мир". Галки и вороны набрасываются на яйца так, что скорлупа летит. Голуби и воробьи атакуют куличи и дерутся за каждый кусок, выхватывая хлеб буквально из клювов соседей. Крысы, уютно устроившись целыми семействами возле Крестов, неторопливо смакуют самое вкусное, очень по-человечески усаживаясь на попки и держа средь передними лапами. Собаки и кошки, разгоняя остальных, спешат урвать свои куски с общего стола.
Животные, живущие рядом с людьми, не чужды и человеческих пристрастий. Сообразительные вороны и крысы давно уже разведали, что такое алкоголь. Вороны опускают клюв в рюмки, а затем резко поднимают голову вверх, проглатывая свою дозу водки. Некоторые настолько напиваются, что не могут долгое время взлететь. А когда взлетают, не всегда бывают в состоянии сесть на намеченную ветку и с треском срываются вниз. Один раз я наблюдал за галкой, которая шатаясь плелась по кладбищенской ограде. Когда ограда кончилась, птица - как была со сложенными крыльями - так и грохнулась камнем о землю... Судьба ее незавидна. Птицы быстрее гибнут от передозировки алкоголя, чем млекопитающие, а тем паче - человек. Крысы пьют из рюмок по очереди, а затем отсыпаются среди искусственных могильных цветов. Некоторые начинают бесцельно бродить по кругу, пока не свалятся от усталости. Собаки опрокидывают бутылки, и налакавшись, с веселым лаем бегают по всему кладбищу. Но горе случайному человеку, оказавшемуся возле пьяной собаки! Такая встреча может окончится бедой... Хотя я видел и идеалистические картины: на могиле родственников мирно спит пьянчужка, на нем греется пара дворняг, ближе к гранитной плите расположилось на отдых крысиное семейство. А на могильном кресте дремлет нахохлившаяся галка. Рай - и только...
Утром только яичная шелуха напоминает о царившей здесь накануне вакханалии. Но ничего. Сейчас придут очередные скорбящие язычники. И все повторится... Пасха - она же для всех!
АНАТОЛИЙ ИВАНОВИЧ
1.
- Батюшка! Ваш бас опять у ограды спит!
Настоятель встречал эту весть насупленными бровями. Глаза его начинали метать молнии. Сдерживаясь при прихожанах, он, зайдя в алтарь, давал волю возмущению.
- Надоел! Сколько пить можно? - восклицал он, в сердцах топая по ковру ногой. - А еще Народный артист РСФСР!
Если дело было зимой, обязательно добавлял:
- Пусть замерзает! Поделом дурачине!
Проходило две минуты, и он, издав очередной вздох вселенской скорби, посылал алтарников на улицу:
- Сходите за Иванычем, жалко человека. Только тащите его в кочегарку, а то в трапезной после прошлого раза неделю дышать было нечем!
Проще было разбудить Ленина в Мавзолее, чем спящего Анатолия Ивановича. Поэтому своеобразным крестным ходом Народного артиста на руках доставляли в пункт назначения и, отдуваясь, укладывали на лавку. Роста он был богатырского и весил соответственно. Если происшествие имело место летом, то его так и оставляли проспаться возле храмовой ограды, укрыв от взоров милиции рогожкой или ватником. Предосторожность была не лишней: по брежневским временам бесчувственное тело могли и в вытрезвитель забрать. Поджав ноги и подложив пудовый кулак под щеку, Анатолий Иванович почивал с совершенно ангельской улыбкой. А пробудившись, испытывал острый приступ покаяния и побитой собакой плелся в настоятельскую келью.
- Прости меня, отец, - басил он. - Не знаю, что нашло! Бес попутал…
Огромные, чуть ли не с виноградину слезы катились по его щекам.
- Выгоню! - бушевал духовник, морщась от перегарного духа. - Точно выгоню! Из Филармонии тебя выставили. Из театра - попросили. Из капеллы - выгнали!
От возмущения он воздевал руки к небу.
- Скажи, откуда еще не выгнали? - риторически вопрошал он. - Это надо, на правительственном концерте с подставки сверзится! И я - выгоню! Чтобы другим неповадно было!
Все перечисленное было чистой правдой. Анатолия Ивановича с основных мест работы отставляли с завидной регулярностью. Потом, правда, приглашали назад - как внештатника. Да и как было не пригласить человека, для которого Вишневская - просто Галя, а Плисецкая - Майечка? Но главное состояло в другом.
- Беда с этими артистами, - оправдывался Настоятель за трапезой. - Пьют! Зато голоса какие!
Настоятель встречал эту весть насупленными бровями. Глаза его начинали метать молнии. Сдерживаясь при прихожанах, он, зайдя в алтарь, давал волю возмущению.
- Надоел! Сколько пить можно? - восклицал он, в сердцах топая по ковру ногой. - А еще Народный артист РСФСР!
Если дело было зимой, обязательно добавлял:
- Пусть замерзает! Поделом дурачине!
Проходило две минуты, и он, издав очередной вздох вселенской скорби, посылал алтарников на улицу:
- Сходите за Иванычем, жалко человека. Только тащите его в кочегарку, а то в трапезной после прошлого раза неделю дышать было нечем!
Проще было разбудить Ленина в Мавзолее, чем спящего Анатолия Ивановича. Поэтому своеобразным крестным ходом Народного артиста на руках доставляли в пункт назначения и, отдуваясь, укладывали на лавку. Роста он был богатырского и весил соответственно. Если происшествие имело место летом, то его так и оставляли проспаться возле храмовой ограды, укрыв от взоров милиции рогожкой или ватником. Предосторожность была не лишней: по брежневским временам бесчувственное тело могли и в вытрезвитель забрать. Поджав ноги и подложив пудовый кулак под щеку, Анатолий Иванович почивал с совершенно ангельской улыбкой. А пробудившись, испытывал острый приступ покаяния и побитой собакой плелся в настоятельскую келью.
- Прости меня, отец, - басил он. - Не знаю, что нашло! Бес попутал…
Огромные, чуть ли не с виноградину слезы катились по его щекам.
- Выгоню! - бушевал духовник, морщась от перегарного духа. - Точно выгоню! Из Филармонии тебя выставили. Из театра - попросили. Из капеллы - выгнали!
От возмущения он воздевал руки к небу.
- Скажи, откуда еще не выгнали? - риторически вопрошал он. - Это надо, на правительственном концерте с подставки сверзится! И я - выгоню! Чтобы другим неповадно было!
Все перечисленное было чистой правдой. Анатолия Ивановича с основных мест работы отставляли с завидной регулярностью. Потом, правда, приглашали назад - как внештатника. Да и как было не пригласить человека, для которого Вишневская - просто Галя, а Плисецкая - Майечка? Но главное состояло в другом.
- Беда с этими артистами, - оправдывался Настоятель за трапезой. - Пьют! Зато голоса какие!
2.
Голос у Анатолия Ивановича и вправду был уникальный - густой, низкий и совершенно бархатный бас. И владел он голосом, как и полагается солисту оперного театра - мастерски. Справедливости ради надо заметить, что до ризоположения увлечение водкой доводило певца лишь дважды в году: после Пасхи и Крещения. Редко - трижды, хотя именно этот третий раз не поддавался никаким астрологическим расчетам и выводил Настоятеля из себя. Друживший с патриархом Пименом, Настоятель прекрасно разбирался в классической музыке. Часто его видел в Большом Зале Консерватории. С особым сердечным трепетом он вникал в жизнь своего хора. И прекрасно знал, что кроме периодов запоя, Анатолия Ивановича можно было назвать идеальным певцом. На клирос тот приходил за пятнадцать минут до службы и спевки не пропускал. Да, иногда бывал «под мухой». Но на качестве исполнения это прискорбное обстоятельство никак не сказывалось.
- Самое главное дойти, - говаривал Анатолий Иванович, - а спеть: дело техники.
Ноту он ставил, как стакан на стол - деваться от нее не было никакой возможности. Остальные семеро мужчин хора - могли петь, а могли молчать. Могучий тембр ведущего баса просто вбирал их голоса в себя подобно губке. А когда из легкого до нежности звук Анатолия Ивановича разворачивался в полную мощь, то дрожали стекла храма.
- Мастер! - отирал слезы Настоятель.
Накануне ответственного соло, Анатолий Иванович проделывал то, что называл «утреней зарядкой». Перед службой он выходил к пруду на «задах» храма, доставал из бездонного кармана пиджака бутылку портвейна. А затем, запрокинув голову, единым махом вливал ее в глотку. Иной бы сразу свалился в кусты, но могучий организм Народного артиста воспринимал химическое пойло - словно чашку кофе. Оно его бодрило. «Без бокала - нет вокала!» - оправдывался он, глядя невинным взглядом на регента. Тот лишь укоризненно качал головой. За годы руководства хором регенты и не такое видят. Наверное, из-за подобных «зарядок» Анатолий Иванович причащался редко, хотя исповедовался раз в месяц.
Появлялся он на службах по особому расписанию. И его выходы становились праздником для всех присутствующих в храме.
- Помышляю День страшный! - начинал он соло в концерте Архангельского. Голос звенел широко и призывно, словно туба органа или тромбон в симфоническом оркестре. От рокочущих согласных как от удара литавр вздрагивала не только многопудовая люстра паникадила, но и внутренности слушателей. Кажется, от предчувствия Страшного Суда плавились души прихожан, стены храма и все-все: в радиусе трех километров.
- Да исправится молитва моя, - вдумчиво выводил он перед солеей Великим постом. - Яко кадило пред Тобою…
Местные бабушки были туговаты на ухо, слова разбирали с трудом. Но бархат голоса завораживал.
- Я не только крокодила, - тяжело вздыхали многие, - змеюка я подколодная!
- Самое главное дойти, - говаривал Анатолий Иванович, - а спеть: дело техники.
Ноту он ставил, как стакан на стол - деваться от нее не было никакой возможности. Остальные семеро мужчин хора - могли петь, а могли молчать. Могучий тембр ведущего баса просто вбирал их голоса в себя подобно губке. А когда из легкого до нежности звук Анатолия Ивановича разворачивался в полную мощь, то дрожали стекла храма.
- Мастер! - отирал слезы Настоятель.
Накануне ответственного соло, Анатолий Иванович проделывал то, что называл «утреней зарядкой». Перед службой он выходил к пруду на «задах» храма, доставал из бездонного кармана пиджака бутылку портвейна. А затем, запрокинув голову, единым махом вливал ее в глотку. Иной бы сразу свалился в кусты, но могучий организм Народного артиста воспринимал химическое пойло - словно чашку кофе. Оно его бодрило. «Без бокала - нет вокала!» - оправдывался он, глядя невинным взглядом на регента. Тот лишь укоризненно качал головой. За годы руководства хором регенты и не такое видят. Наверное, из-за подобных «зарядок» Анатолий Иванович причащался редко, хотя исповедовался раз в месяц.
Появлялся он на службах по особому расписанию. И его выходы становились праздником для всех присутствующих в храме.
- Помышляю День страшный! - начинал он соло в концерте Архангельского. Голос звенел широко и призывно, словно туба органа или тромбон в симфоническом оркестре. От рокочущих согласных как от удара литавр вздрагивала не только многопудовая люстра паникадила, но и внутренности слушателей. Кажется, от предчувствия Страшного Суда плавились души прихожан, стены храма и все-все: в радиусе трех километров.
- Да исправится молитва моя, - вдумчиво выводил он перед солеей Великим постом. - Яко кадило пред Тобою…
Местные бабушки были туговаты на ухо, слова разбирали с трудом. Но бархат голоса завораживал.
- Я не только крокодила, - тяжело вздыхали многие, - змеюка я подколодная!
3.
Главным песнопением субботних Всенощных периода Великого поста, безусловно, было «Покаяние» композитора Веделя. Начинающееся с тихого мужского трио, к середине оно разворачивалось в душераздирающую хоровую кульминацию.
- Множества содеянных мною лютых, помышляю… - разрывали легкие верхние голоса.
И тут в ткань песнопения врывался невообразимый вопль Анатолия Ивановича:
- О-о-ка-ян-ный тре-е-пе-ещу!!
Мужчины бледнели. Женщины закрывали ладошками лица и мелко крестились. Таких окаянных в советских семьях было не мало. Прихожанки слово видели их воочию, видели мужей, сыновей и отцов. Видели всех - живых и умерших. И за каждого из них, окаянных и любимых - распялся Христос!
Мало того, когда в одну из суббот хор исполнил это великопостное песнопение на музыку другого композитора - без соло Анатолия Ивановича, прихожане его попросту не заметили.
- А «Покаяние» будет? - замучили они Настоятеля на Помазании. - Как же без «Покаяния?»
После двадцатого вопроса Настоятель рассвирепел.
- Меломаны! - возмущался он в алтаре. - Ценители! Чесноков им, видишь ли, не подходит!
Пришлось хору петь Веделя после службы.
- Множества содеянных мною лютых, помышляю… - разрывали легкие верхние голоса.
И тут в ткань песнопения врывался невообразимый вопль Анатолия Ивановича:
- О-о-ка-ян-ный тре-е-пе-ещу!!
Мужчины бледнели. Женщины закрывали ладошками лица и мелко крестились. Таких окаянных в советских семьях было не мало. Прихожанки слово видели их воочию, видели мужей, сыновей и отцов. Видели всех - живых и умерших. И за каждого из них, окаянных и любимых - распялся Христос!
Мало того, когда в одну из суббот хор исполнил это великопостное песнопение на музыку другого композитора - без соло Анатолия Ивановича, прихожане его попросту не заметили.
- А «Покаяние» будет? - замучили они Настоятеля на Помазании. - Как же без «Покаяния?»
После двадцатого вопроса Настоятель рассвирепел.
- Меломаны! - возмущался он в алтаре. - Ценители! Чесноков им, видишь ли, не подходит!
Пришлось хору петь Веделя после службы.
4.
Можно даже не говорить, что прихожане, а особенно прихожанки, души не чаяли в Анатолии Ивановиче. Пьет - да, но кто в СССР не пьет? Зато как поёт! Некоторые совершено серьезно вознамерились его оженить. В свои пятьдесят пять он был еще красив той украинской красотой, которая во времена оны сводила с ума русских цариц. И денег - не считал. Чем не жених? Но тут бас проявил неожиданную твердость.
- Я вдовец, - объявил он. - Жена моя умерла при родах. Второй раз жениться - грех. Что я своей Леночке скажу на том свете? Здравствуй, родная, вот моя вторая жена? Нет уж, увольте!
Аргумент для женщин, которые выходили замуж иногда по пять раз, был убийственным. И от него отстали. Сделали это тем более охотно, что обижаться на Анатолия Ивановича было совершенно невозможно. Он обладал крайним незлобием. Вывести из себя этого богатыря могли лишь две вещи: воровство и фальшивое пение.
Нищих он всегда привечал, давая каждому на большие праздники по трешнику - большие во времена Развитого социализма деньги. Однажды после Крещения один из пришлых умудрился залезть подвыпившему Анатолию Ивановичу в карман. Реакция была мгновенной. Сжав воротник воришки своими ручищами, разгневанный бас дотащил его до ближайшего пруда и с пением «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи» трижды окунул в прорубь. Затем одарив пятью рублями, отпустил на все четыре стороны.
Лучшим другом Анатолия Ивановича был клиросный тенор Сережа - тоже человек не самых трезвых правил. Потому ли, что тенор - не бас, или просто из-за субтильного сложения, но по Сереже всегда было слышно, если вдруг перед службой он позволил себе лишнего. Его исполнение становилось мелодраматичным, а голос на верхних нотах трепетал словно флаг корабля в бурю. В таких случаях Анатолий Иванович сначала крепился. Но когда пение тенора уж совсем переходило в блеяние, терпению приходил конец. Он приподнимал друга за грудки и хорошенько встряхивал.
- Не умеешь пить, не пей! - грозно басил он. И отправлял Сережу дружеским пинком с клироса. Тот не обижался, принимая это как должное.
Пасхальная ночь была для Анатолия Ивановича подобна выходу на бенефис. Облаченный в пошитый мастерской Большого театра смокинг, с красной бабочкой он словно становился шире, выше и моложе.
- Христос Воскресе! - возглашал с амвона Настоятель.
- Воистину Воскресе! - радостно рявкал с клироса Анатолий Иванович так, что прихожане приседали, а настоятельской митре грозила реальная опасность быть сдутой в алтарь.
После общей трапезы он уходил в таком приподнятом настроении, что однажды оступился мимо мостика в пруд. «Плюх!» - только и услышали спутники. «Утоп! Утоп!!» - заголосили они, тщетно пытаясь организовать спасение блудного баса. Но тот уже выходил на берег, отдуваясь словно морж.
- Уф, холодная! - констатировал Анатолий Иванович, выворачивая воду и ил из карманов. И вдруг детски расстроился: - Зарплату замочил!
В медвежьих его ладонях расползался ком слипшихся трешников и пятерок. Как рассказывали, сушил он их чуть ли не бельевой веревке, протянутой через кухню. Купание же в ледяной воде не отозвалось на богатырском организме вообще ничем - даже насморком.
- Я вдовец, - объявил он. - Жена моя умерла при родах. Второй раз жениться - грех. Что я своей Леночке скажу на том свете? Здравствуй, родная, вот моя вторая жена? Нет уж, увольте!
Аргумент для женщин, которые выходили замуж иногда по пять раз, был убийственным. И от него отстали. Сделали это тем более охотно, что обижаться на Анатолия Ивановича было совершенно невозможно. Он обладал крайним незлобием. Вывести из себя этого богатыря могли лишь две вещи: воровство и фальшивое пение.
Нищих он всегда привечал, давая каждому на большие праздники по трешнику - большие во времена Развитого социализма деньги. Однажды после Крещения один из пришлых умудрился залезть подвыпившему Анатолию Ивановичу в карман. Реакция была мгновенной. Сжав воротник воришки своими ручищами, разгневанный бас дотащил его до ближайшего пруда и с пением «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи» трижды окунул в прорубь. Затем одарив пятью рублями, отпустил на все четыре стороны.
Лучшим другом Анатолия Ивановича был клиросный тенор Сережа - тоже человек не самых трезвых правил. Потому ли, что тенор - не бас, или просто из-за субтильного сложения, но по Сереже всегда было слышно, если вдруг перед службой он позволил себе лишнего. Его исполнение становилось мелодраматичным, а голос на верхних нотах трепетал словно флаг корабля в бурю. В таких случаях Анатолий Иванович сначала крепился. Но когда пение тенора уж совсем переходило в блеяние, терпению приходил конец. Он приподнимал друга за грудки и хорошенько встряхивал.
- Не умеешь пить, не пей! - грозно басил он. И отправлял Сережу дружеским пинком с клироса. Тот не обижался, принимая это как должное.
Пасхальная ночь была для Анатолия Ивановича подобна выходу на бенефис. Облаченный в пошитый мастерской Большого театра смокинг, с красной бабочкой он словно становился шире, выше и моложе.
- Христос Воскресе! - возглашал с амвона Настоятель.
- Воистину Воскресе! - радостно рявкал с клироса Анатолий Иванович так, что прихожане приседали, а настоятельской митре грозила реальная опасность быть сдутой в алтарь.
После общей трапезы он уходил в таком приподнятом настроении, что однажды оступился мимо мостика в пруд. «Плюх!» - только и услышали спутники. «Утоп! Утоп!!» - заголосили они, тщетно пытаясь организовать спасение блудного баса. Но тот уже выходил на берег, отдуваясь словно морж.
- Уф, холодная! - констатировал Анатолий Иванович, выворачивая воду и ил из карманов. И вдруг детски расстроился: - Зарплату замочил!
В медвежьих его ладонях расползался ком слипшихся трешников и пятерок. Как рассказывали, сушил он их чуть ли не бельевой веревке, протянутой через кухню. Купание же в ледяной воде не отозвалось на богатырском организме вообще ничем - даже насморком.
5.
Зима того же года выдалась ранняя. Снегопад застал и выходивших со службы певчих. Храмовая территория, с одной стороны, ограничивалась старыми барскими прудами и цементным заводом, давно превратившим их в зловонные ямы. С другой стороны, улица вела к железной дороге, переезду и станции. За переездом находилось Сельпо, превращавшееся зимой в огромный сугроб. В недра сугроба вели обледенелые ступеньки. Ассортимент магазина поражал воображение. Присутствовали: соль, спички, хлеб, водка и портвейн «777». Что из перечисленного понадобилось Анатолию Ивановичу неизвестно. Но точно не спички, курящим он не был. Провожавший его Сергей пошел до станции, а Анатолий Иванович - через железную дорогу в сельпо.
За пеленой снега поезд буквально вынырнул из-за поворота. В самый последний момент Анатолий Иванович поднял голову. «Стой!!» - закричал он во всю мощь легких, доходивших до бедер. Этот нечеловеческий крик заставил подпрыгнуть не только тех, кто стоял на ближайшей платформе, но и машинистов локомотива. Они ударили по тормозам. Мгновенно остановить тысячетонную махину невозможно. Локомотив словно картонную куклу смял Анатолия Ивановича и затянул его под колеса. Когда через триста метров с визгом и грохотом поезд, наконец, остановился, от человека осталась только половина.
Первыми подбежали к пострадавшему железнодорожники, за ними - Сергей. Остро пахло мазутом и талым снегом.
- Иваныч, как же так! - обнял он голову друга.
Тот был еще жив. И даже лежал на гравии лицом вверх. Оно было изувечено ударами о шпалы, на правой руке не хватало двух пальцев. Волосы Анатолия Ивановича были скользкими и горячими от крови. Ниже груди Сергей попросту боялся смотреть.
Анатолий Иванович узнал Сергея и попытался улыбнуться. Но улыбка не получилась.
- Жил грешно, - прохрипел он, - и умер смешно.
Его серые глаза потемнели от боли, а лицо посерело. Он зажмурился. И вдруг почти шепотом, каким-то жалким и надтреснутым голоском запел:
- Покаяния отверзи ми… Отверзи ми… Отверзи ми двери… Двери, Жизнодавче…
На второй строчке Анатолий Иванович закашлялся и замолк. Его глаза широко распахнулись. Сверху падали огромные мягкие снежинки.
- «Всё» - сказал он. Вздохнул полной грудью. И умер.
За пеленой снега поезд буквально вынырнул из-за поворота. В самый последний момент Анатолий Иванович поднял голову. «Стой!!» - закричал он во всю мощь легких, доходивших до бедер. Этот нечеловеческий крик заставил подпрыгнуть не только тех, кто стоял на ближайшей платформе, но и машинистов локомотива. Они ударили по тормозам. Мгновенно остановить тысячетонную махину невозможно. Локомотив словно картонную куклу смял Анатолия Ивановича и затянул его под колеса. Когда через триста метров с визгом и грохотом поезд, наконец, остановился, от человека осталась только половина.
Первыми подбежали к пострадавшему железнодорожники, за ними - Сергей. Остро пахло мазутом и талым снегом.
- Иваныч, как же так! - обнял он голову друга.
Тот был еще жив. И даже лежал на гравии лицом вверх. Оно было изувечено ударами о шпалы, на правой руке не хватало двух пальцев. Волосы Анатолия Ивановича были скользкими и горячими от крови. Ниже груди Сергей попросту боялся смотреть.
Анатолий Иванович узнал Сергея и попытался улыбнуться. Но улыбка не получилась.
- Жил грешно, - прохрипел он, - и умер смешно.
Его серые глаза потемнели от боли, а лицо посерело. Он зажмурился. И вдруг почти шепотом, каким-то жалким и надтреснутым голоском запел:
- Покаяния отверзи ми… Отверзи ми… Отверзи ми двери… Двери, Жизнодавче…
На второй строчке Анатолий Иванович закашлялся и замолк. Его глаза широко распахнулись. Сверху падали огромные мягкие снежинки.
- «Всё» - сказал он. Вздохнул полной грудью. И умер.
ОЖИВШИЕ МЕРТВЕЦЫ
Кладбище стояло у небольшого шоссе, на самой окраине Москвы. Каждое утро из окон конторы, которая была последним из домов некогда людной деревни, открывался особый вид. От дороги до самого леса к небу тянулись кресты, оградки и снова кресты. Прямо рай для оптимиста: одни плюсы! Храм тут был поставлен недавно и из окна виден не был. Зато по субботам и воскресным дням был хорошо слышан одинокий колокол, звавший верующих на молитву.
После Пасхи по ночному времени кладбище озарялось особым сиянием. Почти на каждой могилке родственники зажигали лампадки. Слово звездное небо сходило на землю! Но в остальное время вид был, прямо сказать, унылым. Вечерами кладбище вымирало. Из живых - лишь свора собак, гавкающих и воющих в темноте. Да мыши, норовившие слопать все - от бутербродов, забытых на столе конторы до документов в карманах курток, висящих в шкафу.
Утром в понедельник погост оживал. С пятницы по воскресение в нашей пьющей стране приходится пик смертей. Но пока суд да дело, работа могильщиков начинается с рассвета первого дня недели. По воскресениям они, люди суеверные, могил не копают - нельзя. Но в шесть утра понедельника уже точатся лопаты и матюгающиеся работяги расходятся по участкам. Время не ждет! До полудня надо много успеть! В восемь подтягиваются конторщики, занимающиеся бумагами. С девяти - похоронные агенты и родственники ушедших накануне из жизни людей.
Между собой могильщики своих клиентов делят на три основные категории: покойников, жмуров и мертвецов.
Покойники - это мирно скончавшиеся граждане, которых провожают до места последнего упокоения со священником, крестом и церковным хором. Хоронить таких легко. «Земля - как пух» - говорят могильщики. Гроб закрыт, панихида заглушает гром земли, падающей на крышку гроба. «Со святыми упокой» - поют родственники, нет душераздирающего воя и бесчинства. Словно зерно в пашню, гроб вкладывается в землю: сеется в тление, чтобы восстать в нетлении. Как символ грядущего Воскресения из мертвых - простой деревянный крест над могилой. И хоть для могильщиков православный погребальный обряд не приносит особой мзды, они предпочитают именно его. Ведь главное ощущение от таких похорон - не отчаяние, не безысходная тоска, а надежда: смерть - не конец, а лишь этап пути человека.
К категории «жмуров» - относят людей нецерковных. Часто это военные, ученые, бизнесмены, чиновники и другие граждане, воспитанные в советское время. Их провожают с открытым гробом, речами над могилой и воинской пальбой в воздух. Бывает, к людям особо выдающимся приставляют духовой оркестр. В зимнее время оркестранты мерзнут, закутывают трубы в шарфы и принимают «согревающее» на грудь так усердно, что в воздухе за оркестром тянется настоящий спиртовой шлейф. Идти, при этом играть и сохранить идеальную настройку инструмента сложно, а на морозе и просто - невозможно. И если похорон несколько, то «Траурный марш» Шопена рискует со временем превратиться почти в джазовую композицию. Пытаться записать ее нотами - пустое занятие, но впечатление от услышанного остается надолго. Впрочем, по нынешним временам музыканты пытаются играть и нечто церковное - но с тем же впечатляющим результатом. Музыка - она шире нот! На профессиональном жаргоне это действо так и называется: «тащить жмура».
Отношение могильщиков к жмурам двоякое. С одной стороны, прощание на таких похоронах затягивается всегда. Ведь обязательно найдется пара-тройка говорунов, словоизлияния которых могут длиться часами. Нервы родственников при виде открытого гроба трещат по швам, а их причитания и безысходность неподготовленного человека запросто могут довести до дурки. Но если посмотреть с другого бока, могильщики - люди подготовленные, терпение у них выработано годами тяжелого труда. И именно за такие похороны они получают больше всего. Кажется, что родственники пытаются деньгами возместить тот долг любви, который не успели или не захотели отдать покойному при жизни. А потому и работягам с лопатами кое-чего перепадает.
Наконец, самый нелюбимый тип - «мертвецы» или «мертвяки». Это самоубийцы, наркоманы, упертые атеисты и бандиты. Последних особо часто хоронили в «лихие 90-е». Сколько тут денег не заплатят, осадок остается гадкий. Хочется приять душ и напиться. Могильщики так и поступают. Земля на таких могилах особенно тяжела, а дух похорон еще тяжелее. «Хоть волком вой» - говорят могильщики. От массивных гранитных надгробий бандитов часто остается впечатление, что задачу скульптурам ставили одну: ни под каким видом не выпустить братка из его последней хаты. Потому и придавили могилу многотонной махиной. Замечено, что шальные деньги от бандитских похорон не приносят ни радости, ни пользы. Как пришли - так и уходят, словно вода - сквозь пальцы. К «мертвецам» могильщики относят и невостребованные трупы, периодически привозимые на кладбища из моргов. Обычно за такими телами тянется криминальный след. Проще говоря: человек умер при невыясненных обстоятельствах, убит и неопознан. А потому этих клиентов иногда приходится выкапывать, на профессиональном языке «эксгумировать». Эксгумацию нельзя назвать рутинной, скорее - теневой частью профессии. В пластике тело разлагается плохо. И вытаскивать подобного «живого» мертвеца крайне неприятно.
За годы существования кладбища обрастают разными историями. Какие-то из них веселые, другие попахивают жутью.
Однажды в начале «лихих 90-х» один из «новых русских» залез в долги. Отдавать деньги кредиторам очень не хотелось. Отделаться от них он решил самым радикальным образом. А именно: умереть. Вернее - инсценировать собственную смерть. Купил у знакомого врача справку о смерти, накачался наркотиками и лег в гроб.
Похороны были пышными. Неутешная жена рыдала. Любовница рвала волосы. Кредиторы мрачно жевали губами, вернуть деньги теперь не представлялось никакой возможности. Кроме них, «покойника» провожала на тот свет вся местная братва, на его груди блестела литая золотая цепь, пальцы были унизаны перстнями, а в десницу вложили антикварный крест с брильянтами. Чтобы «клиент» не задохнулся, в обширный гроб знающие люди положили баллоны с воздухом, слегка приоткрыв краны. Они же должны были без лишнего шума выкопать "другана" на рассвете. И тогда - ищи ветра в поле!
Все бы получилось, если бы на покойницкие цацки не положили глаз местные БОМЖи. Ночью они свистнули у кладбищенской конторы лопаты и разрыли могилу. Дорогой гроб западного изготовления оказался добротным, лишнего воздуха не выпускал. Потому, когда незадачливые расхитители могил его умудрились вытащить на поверхность и стали отвинчивать крышку, от избыточного давления её просто сорвало в сторону. От сотрясения, грохота и свежего воздуха «покойник» очнулся и сел.
«Спасибо, мужики! - с чувством сказал он и широко улыбнулся, - Дайте я вас расцелую!»
Одного из БОМЖей кондратий хватил сразу, другие с пронзительными воплями ломанулись в сторону ворот. На шум явились кладбищенские сторожа и вызвали милицию. В общем, история выплыла наружу. Финал ее не весел: через неделю воскресшего должника снайпер кредиторов уложил обратно в гроб - двумя пулями в череп, чтобы уже наверняка. Памятник у него на могиле поставили своеобразный. Из надгробья под углом сорок градусов торчит стилизованный мраморный гроб, в нем сидит улыбающийся бронзовый толстяк, раскрывший объятья. И надпись: «Крепкого сна, братаны!»
Другой рассказ не столь мрачен. За воротами кладбища всегда лежит куча песка - для нужд посетителей. Однажды летом веселая компания прикопала в нее парня - для прикола, проверить - сколько выдержит. Для дыхания вставили газовый шланг и забросали песком. Типа: слабо полчаса продержаться? Сверху кто-то из шутников воткнул лопату, привязав поясом поперечную палку. Получилась натуральная могилка. Засекли время и сели за кустами пиво пить. Уже темнело. В это время с кладбища возвращались две тетки: тощая и толстая. «Покойнику» толи лежать надоело, толи пива захотелось. И кряхтя, он стал выбираться из «могилы». Наконец, ему удалось освободить лицо от песка. «А где все?» - искренне спросил он проходящих теток. Тощая - сразу дала деру, так что пятки засверкали. А толстая, схватив лопату, с криком «Что тебе не лежится, упырина проклятый!» со всей дури принялась лупцевать «мертвеца». «А-а!!» - закричал тот, тщетно пытаясь прикрыть руками голову, и рухнул обратно. Бросившие пиво ребята пытались остановить расходившуюся даму, но куда там! Досталось и им! Говорят, что священник местной церкви потом с крестным ходом ходил и окроплял святой водой могилы - чтобы покойники не шалили.
Чего только не наслушаешься от местных старожилов! Но вообще, кладбище - место спокойное. Здесь суетится не принято. Спокойно стоят могильные кресты, высится невдалеке храм. В нем одинаково поминают всех: верующих и не очень, военных и штатских, праведников и грешников. По всем им, ушедшим путем всея земли, и для нас, еще землю топчущих, звонит церковный колокол. По ним - как поминание. Для нас, как призыв на молитву. Помолимся, друзья! В молитве нет грани между живыми и мертвыми. Только в молитве, только с Богом - мы все живы. "Христос, - возвещает колокол миру, - Христос Воскресе!". Если так, то для всех нас - живых и усопших - есть есть одно: надежда. И она отвечает, отвечает всей сутью и глубиной души: "Воистину Воскресе!"
После Пасхи по ночному времени кладбище озарялось особым сиянием. Почти на каждой могилке родственники зажигали лампадки. Слово звездное небо сходило на землю! Но в остальное время вид был, прямо сказать, унылым. Вечерами кладбище вымирало. Из живых - лишь свора собак, гавкающих и воющих в темноте. Да мыши, норовившие слопать все - от бутербродов, забытых на столе конторы до документов в карманах курток, висящих в шкафу.
Утром в понедельник погост оживал. С пятницы по воскресение в нашей пьющей стране приходится пик смертей. Но пока суд да дело, работа могильщиков начинается с рассвета первого дня недели. По воскресениям они, люди суеверные, могил не копают - нельзя. Но в шесть утра понедельника уже точатся лопаты и матюгающиеся работяги расходятся по участкам. Время не ждет! До полудня надо много успеть! В восемь подтягиваются конторщики, занимающиеся бумагами. С девяти - похоронные агенты и родственники ушедших накануне из жизни людей.
Между собой могильщики своих клиентов делят на три основные категории: покойников, жмуров и мертвецов.
Покойники - это мирно скончавшиеся граждане, которых провожают до места последнего упокоения со священником, крестом и церковным хором. Хоронить таких легко. «Земля - как пух» - говорят могильщики. Гроб закрыт, панихида заглушает гром земли, падающей на крышку гроба. «Со святыми упокой» - поют родственники, нет душераздирающего воя и бесчинства. Словно зерно в пашню, гроб вкладывается в землю: сеется в тление, чтобы восстать в нетлении. Как символ грядущего Воскресения из мертвых - простой деревянный крест над могилой. И хоть для могильщиков православный погребальный обряд не приносит особой мзды, они предпочитают именно его. Ведь главное ощущение от таких похорон - не отчаяние, не безысходная тоска, а надежда: смерть - не конец, а лишь этап пути человека.
К категории «жмуров» - относят людей нецерковных. Часто это военные, ученые, бизнесмены, чиновники и другие граждане, воспитанные в советское время. Их провожают с открытым гробом, речами над могилой и воинской пальбой в воздух. Бывает, к людям особо выдающимся приставляют духовой оркестр. В зимнее время оркестранты мерзнут, закутывают трубы в шарфы и принимают «согревающее» на грудь так усердно, что в воздухе за оркестром тянется настоящий спиртовой шлейф. Идти, при этом играть и сохранить идеальную настройку инструмента сложно, а на морозе и просто - невозможно. И если похорон несколько, то «Траурный марш» Шопена рискует со временем превратиться почти в джазовую композицию. Пытаться записать ее нотами - пустое занятие, но впечатление от услышанного остается надолго. Впрочем, по нынешним временам музыканты пытаются играть и нечто церковное - но с тем же впечатляющим результатом. Музыка - она шире нот! На профессиональном жаргоне это действо так и называется: «тащить жмура».
Отношение могильщиков к жмурам двоякое. С одной стороны, прощание на таких похоронах затягивается всегда. Ведь обязательно найдется пара-тройка говорунов, словоизлияния которых могут длиться часами. Нервы родственников при виде открытого гроба трещат по швам, а их причитания и безысходность неподготовленного человека запросто могут довести до дурки. Но если посмотреть с другого бока, могильщики - люди подготовленные, терпение у них выработано годами тяжелого труда. И именно за такие похороны они получают больше всего. Кажется, что родственники пытаются деньгами возместить тот долг любви, который не успели или не захотели отдать покойному при жизни. А потому и работягам с лопатами кое-чего перепадает.
Наконец, самый нелюбимый тип - «мертвецы» или «мертвяки». Это самоубийцы, наркоманы, упертые атеисты и бандиты. Последних особо часто хоронили в «лихие 90-е». Сколько тут денег не заплатят, осадок остается гадкий. Хочется приять душ и напиться. Могильщики так и поступают. Земля на таких могилах особенно тяжела, а дух похорон еще тяжелее. «Хоть волком вой» - говорят могильщики. От массивных гранитных надгробий бандитов часто остается впечатление, что задачу скульптурам ставили одну: ни под каким видом не выпустить братка из его последней хаты. Потому и придавили могилу многотонной махиной. Замечено, что шальные деньги от бандитских похорон не приносят ни радости, ни пользы. Как пришли - так и уходят, словно вода - сквозь пальцы. К «мертвецам» могильщики относят и невостребованные трупы, периодически привозимые на кладбища из моргов. Обычно за такими телами тянется криминальный след. Проще говоря: человек умер при невыясненных обстоятельствах, убит и неопознан. А потому этих клиентов иногда приходится выкапывать, на профессиональном языке «эксгумировать». Эксгумацию нельзя назвать рутинной, скорее - теневой частью профессии. В пластике тело разлагается плохо. И вытаскивать подобного «живого» мертвеца крайне неприятно.
За годы существования кладбища обрастают разными историями. Какие-то из них веселые, другие попахивают жутью.
Однажды в начале «лихих 90-х» один из «новых русских» залез в долги. Отдавать деньги кредиторам очень не хотелось. Отделаться от них он решил самым радикальным образом. А именно: умереть. Вернее - инсценировать собственную смерть. Купил у знакомого врача справку о смерти, накачался наркотиками и лег в гроб.
Похороны были пышными. Неутешная жена рыдала. Любовница рвала волосы. Кредиторы мрачно жевали губами, вернуть деньги теперь не представлялось никакой возможности. Кроме них, «покойника» провожала на тот свет вся местная братва, на его груди блестела литая золотая цепь, пальцы были унизаны перстнями, а в десницу вложили антикварный крест с брильянтами. Чтобы «клиент» не задохнулся, в обширный гроб знающие люди положили баллоны с воздухом, слегка приоткрыв краны. Они же должны были без лишнего шума выкопать "другана" на рассвете. И тогда - ищи ветра в поле!
Все бы получилось, если бы на покойницкие цацки не положили глаз местные БОМЖи. Ночью они свистнули у кладбищенской конторы лопаты и разрыли могилу. Дорогой гроб западного изготовления оказался добротным, лишнего воздуха не выпускал. Потому, когда незадачливые расхитители могил его умудрились вытащить на поверхность и стали отвинчивать крышку, от избыточного давления её просто сорвало в сторону. От сотрясения, грохота и свежего воздуха «покойник» очнулся и сел.
«Спасибо, мужики! - с чувством сказал он и широко улыбнулся, - Дайте я вас расцелую!»
Одного из БОМЖей кондратий хватил сразу, другие с пронзительными воплями ломанулись в сторону ворот. На шум явились кладбищенские сторожа и вызвали милицию. В общем, история выплыла наружу. Финал ее не весел: через неделю воскресшего должника снайпер кредиторов уложил обратно в гроб - двумя пулями в череп, чтобы уже наверняка. Памятник у него на могиле поставили своеобразный. Из надгробья под углом сорок градусов торчит стилизованный мраморный гроб, в нем сидит улыбающийся бронзовый толстяк, раскрывший объятья. И надпись: «Крепкого сна, братаны!»
Другой рассказ не столь мрачен. За воротами кладбища всегда лежит куча песка - для нужд посетителей. Однажды летом веселая компания прикопала в нее парня - для прикола, проверить - сколько выдержит. Для дыхания вставили газовый шланг и забросали песком. Типа: слабо полчаса продержаться? Сверху кто-то из шутников воткнул лопату, привязав поясом поперечную палку. Получилась натуральная могилка. Засекли время и сели за кустами пиво пить. Уже темнело. В это время с кладбища возвращались две тетки: тощая и толстая. «Покойнику» толи лежать надоело, толи пива захотелось. И кряхтя, он стал выбираться из «могилы». Наконец, ему удалось освободить лицо от песка. «А где все?» - искренне спросил он проходящих теток. Тощая - сразу дала деру, так что пятки засверкали. А толстая, схватив лопату, с криком «Что тебе не лежится, упырина проклятый!» со всей дури принялась лупцевать «мертвеца». «А-а!!» - закричал тот, тщетно пытаясь прикрыть руками голову, и рухнул обратно. Бросившие пиво ребята пытались остановить расходившуюся даму, но куда там! Досталось и им! Говорят, что священник местной церкви потом с крестным ходом ходил и окроплял святой водой могилы - чтобы покойники не шалили.
Чего только не наслушаешься от местных старожилов! Но вообще, кладбище - место спокойное. Здесь суетится не принято. Спокойно стоят могильные кресты, высится невдалеке храм. В нем одинаково поминают всех: верующих и не очень, военных и штатских, праведников и грешников. По всем им, ушедшим путем всея земли, и для нас, еще землю топчущих, звонит церковный колокол. По ним - как поминание. Для нас, как призыв на молитву. Помолимся, друзья! В молитве нет грани между живыми и мертвыми. Только в молитве, только с Богом - мы все живы. "Христос, - возвещает колокол миру, - Христос Воскресе!". Если так, то для всех нас - живых и усопших - есть есть одно: надежда. И она отвечает, отвечает всей сутью и глубиной души: "Воистину Воскресе!"
КРЫСЫ
Подружились два Крыса - Молодой и Старый. Молодому Крысу было три месяца, а Старому - три года.
Пошли они как-то вместе погулять. Шли-шли, и пришли в кладовку.
Что только в ней не было! Какой там стоял одуряющий и головокружительный армат от вкусностей! На полках янтарем, малахитом и гранатом светились банки с вареньями и соленьями. К стенам пузатыми боками грузно привалились мешки с гречкой и ячменем, а потолочные балки прогнулись от гроздьев копченых окороков, сыров и колбас.
- Да мы в Раю! - аж присвистнул Молодой Крыс.
В центре кладовки, на деревянном брусочке небрежно лежал кусок колбасы. Он чуть заветрился и капельки жира росинками масляно поблескивали на его шкурке.
- Смотри, еда! - показал на колбасу Старый Крыс
- Хочу, хочу, хочу! - обрадовался Молодой Крыс. - Можно я первый?
Крысы, в отличии от людей, всегда советуются со старшими. Пусть даже формально.
Старый Крыс сел и задумчиво почесал за ухом - совсем как собака.
- Я не возражаю, - улыбнулся он, - молодым везде у нас дорога. Помню, когда был как ты, мне тоже всегда есть хотелось.
- Вот это по-нашему! - обрадовался Молодой Крыс и с места прыгнул на колбасу.
ЩЁЛК - Молодой Крыс даже пикнуть не успел, как Крысоловка сломала ему шею.
Старый Крыс задумчиво подошёл ближе.
- Эх, молодёжь, - сказал он, вытаскивая колбасу из-под морды дохлого Крыса, - дружба дружбой, а колбаса - врозь.
Пошли они как-то вместе погулять. Шли-шли, и пришли в кладовку.
Что только в ней не было! Какой там стоял одуряющий и головокружительный армат от вкусностей! На полках янтарем, малахитом и гранатом светились банки с вареньями и соленьями. К стенам пузатыми боками грузно привалились мешки с гречкой и ячменем, а потолочные балки прогнулись от гроздьев копченых окороков, сыров и колбас.
- Да мы в Раю! - аж присвистнул Молодой Крыс.
В центре кладовки, на деревянном брусочке небрежно лежал кусок колбасы. Он чуть заветрился и капельки жира росинками масляно поблескивали на его шкурке.
- Смотри, еда! - показал на колбасу Старый Крыс
- Хочу, хочу, хочу! - обрадовался Молодой Крыс. - Можно я первый?
Крысы, в отличии от людей, всегда советуются со старшими. Пусть даже формально.
Старый Крыс сел и задумчиво почесал за ухом - совсем как собака.
- Я не возражаю, - улыбнулся он, - молодым везде у нас дорога. Помню, когда был как ты, мне тоже всегда есть хотелось.
- Вот это по-нашему! - обрадовался Молодой Крыс и с места прыгнул на колбасу.
ЩЁЛК - Молодой Крыс даже пикнуть не успел, как Крысоловка сломала ему шею.
Старый Крыс задумчиво подошёл ближе.
- Эх, молодёжь, - сказал он, вытаскивая колбасу из-под морды дохлого Крыса, - дружба дружбой, а колбаса - врозь.
И, взяв кусок колбасы в передние лапки - так похожие на человеческие руки - он неторопливо его съел.
Крыса - она всегда крыса.
Крыса - она всегда крыса.
АЛЕКСЕЙ
Он появился в храме поздней весной 1995 года, когда среди приходских бабушек упорно стал циркулировать слух, что вот-вот должен приехать Святейший. Именно так и произносили - шёпотом и с большой буквы. Бабушки всегда и всё лучше знают, чем настоятель. И отец Феодор мудро слух не опровергал и не подтверждал. Когда мы начинали к нему приставать с глупыми вопросами, он многозначительно воздевал указательный перст к небу, а затем скрывался в приалтарной келье. Туда простым смертным доступ был запрещён, и расспросы затихали сами собой. Но хор начал судорожно мучить ноты Архиерейской встречи. А это уже говорило о многом.
Алексей появился незаметно. Роста чуть выше среднего, сух как палка. Рыжеват. Уста его скрывали дебри усов. На ногах при любой погоде красовались сандалии. Брюки мятые. Серый пиджак накинут наподобие плаща на плечи. Руки он старался держать подмышками. Возраст определить не представлялось возможным.
Приходил он в храм одним из первых. Вставал к ближайшему подсвечнику и всю службу за ним внимательно следил, выковыривая огарки при помощи маленькой отвёртки. Бабушек это сначала возмутило - как же так: их дело! Потом они признали в нём своего, и перестали обращать внимание: ну, ходит - и ходит. Даже отвёртки переняли. Алексей сначала захватил шефство над одним подсвечником, затем над вторым и третьим. Вскоре стал оставаться после службы помогать в уборке храма и на трапезу.
А так как я храм сторожил, то именно тут мы с ним и пересеклись.
Взгляд у него был внимательным и цепким. Но каким-то рассредоточенным что ли. А речь.… Скажем так, не соответствовала взгляду. Эдакий поток сознания. Он мог часами повествовать о том, куда какую святыню привезли, вставляя между предложениями присказку «ну как?!». Хотелось поднять большой палец и ответить: «Во!». Не обижать же убогого! А то, что он убогий стало понятно как-то сразу и всем. Не может же здоровый мужчина торчать сутками в церкви и рассказывать о ерунде? Да ещё в глаза не смотрит! Ну, временами вопросы какие-то странные задаёт о том, сколько свечей за день продали или на чьей земле стоит казино за храмом. Интересуется человек, заняться-то нечем.
Однажды Алексей принёс огромный потрёпанный фотоальбом. Вместо фотографий в него были вложены иконки, с вклеенными в них лоскутками риз, щепочками от дивеевских тополей и прочая, прочая, прочая.
- Где это ты взял столько? - удивился я.
- Места надо знать, - таинственно ответил Алексей, - хочешь, покажу где?
Меня православные сувениры интересовали мало, но по вежливости я ответил, что очень хочу узнать это сказочное место.
К моему удивлению, он назначил мне встречу рано утром у Кутафьей башни Московского Кремля. А когда я пришёл, то взял меня за руку и провёл на патриаршую службу в Успенский Собор. И не просто провёл. Мы приложились перед богослужением к мощам святителя Петра Московского. А они - в алтаре! И никто супротив слова не сказал. Лишь патриарший седовласый архидьякон Мазур цыкнул на Алексея. И то - полушутя, как своему.
«Ну, как?!» - глухо вопросил мой спутник.
Я был в шоке.
За Кремлём последовали Донской Монастырь и Лавра преподобного Сергия.
Память высвечивает следующую сюрреалистическую картинку. Какая-то небольшая комнатка в Донском уже после службы. Запах хорошего ладана. На столах у стенки - облачения. Алексей, алтарники и иподиаконы. Вместе сидим, разговариваем и пьём коньяк.
Или Лавра. Перед Помазанием на Всенощном бдении Алексей наставляет меня: «смотри, понравься!». Помазывает патриарх. Взгляд - как будто сквозь тебя. «Ну, как?!».
Или снова Донской. Какие-то женщины, бегущие за машиной патриарха. Меня поражает то, что я их уже видел - в Троице. Ездят они, что ли за ним?
- Хочешь также? - мимоходом бросает Алексей.
- Как, также?
- В охране патриарха? Негласной?
Куда делось его юродство? Абсолютно адекватный человек. Отвечаю: «надо подумать».
- Ну, подумай, подумай…
В этот же день я приезжаю к духовнику. Отец Николай - совершенно седой после потери двух братьев - внимательно выслушивает. А затем решительно кичает головой: «Не благословляю. Так и передай этому… Алексею».
Алексей исчез из храма также неожиданно и незаметно как появился. Больше я его не видел. Бабушки повздыхали и забыли. Вместо патриарха приехал кто-то из его викариев. У настоятеля из-за казино были большие проблемы.
Но иногда мне словно слышится тихий глухой голос: «Ну, как?!».
Алексей появился незаметно. Роста чуть выше среднего, сух как палка. Рыжеват. Уста его скрывали дебри усов. На ногах при любой погоде красовались сандалии. Брюки мятые. Серый пиджак накинут наподобие плаща на плечи. Руки он старался держать подмышками. Возраст определить не представлялось возможным.
Приходил он в храм одним из первых. Вставал к ближайшему подсвечнику и всю службу за ним внимательно следил, выковыривая огарки при помощи маленькой отвёртки. Бабушек это сначала возмутило - как же так: их дело! Потом они признали в нём своего, и перестали обращать внимание: ну, ходит - и ходит. Даже отвёртки переняли. Алексей сначала захватил шефство над одним подсвечником, затем над вторым и третьим. Вскоре стал оставаться после службы помогать в уборке храма и на трапезу.
А так как я храм сторожил, то именно тут мы с ним и пересеклись.
Взгляд у него был внимательным и цепким. Но каким-то рассредоточенным что ли. А речь.… Скажем так, не соответствовала взгляду. Эдакий поток сознания. Он мог часами повествовать о том, куда какую святыню привезли, вставляя между предложениями присказку «ну как?!». Хотелось поднять большой палец и ответить: «Во!». Не обижать же убогого! А то, что он убогий стало понятно как-то сразу и всем. Не может же здоровый мужчина торчать сутками в церкви и рассказывать о ерунде? Да ещё в глаза не смотрит! Ну, временами вопросы какие-то странные задаёт о том, сколько свечей за день продали или на чьей земле стоит казино за храмом. Интересуется человек, заняться-то нечем.
Однажды Алексей принёс огромный потрёпанный фотоальбом. Вместо фотографий в него были вложены иконки, с вклеенными в них лоскутками риз, щепочками от дивеевских тополей и прочая, прочая, прочая.
- Где это ты взял столько? - удивился я.
- Места надо знать, - таинственно ответил Алексей, - хочешь, покажу где?
Меня православные сувениры интересовали мало, но по вежливости я ответил, что очень хочу узнать это сказочное место.
К моему удивлению, он назначил мне встречу рано утром у Кутафьей башни Московского Кремля. А когда я пришёл, то взял меня за руку и провёл на патриаршую службу в Успенский Собор. И не просто провёл. Мы приложились перед богослужением к мощам святителя Петра Московского. А они - в алтаре! И никто супротив слова не сказал. Лишь патриарший седовласый архидьякон Мазур цыкнул на Алексея. И то - полушутя, как своему.
«Ну, как?!» - глухо вопросил мой спутник.
Я был в шоке.
За Кремлём последовали Донской Монастырь и Лавра преподобного Сергия.
Память высвечивает следующую сюрреалистическую картинку. Какая-то небольшая комнатка в Донском уже после службы. Запах хорошего ладана. На столах у стенки - облачения. Алексей, алтарники и иподиаконы. Вместе сидим, разговариваем и пьём коньяк.
Или Лавра. Перед Помазанием на Всенощном бдении Алексей наставляет меня: «смотри, понравься!». Помазывает патриарх. Взгляд - как будто сквозь тебя. «Ну, как?!».
Или снова Донской. Какие-то женщины, бегущие за машиной патриарха. Меня поражает то, что я их уже видел - в Троице. Ездят они, что ли за ним?
- Хочешь также? - мимоходом бросает Алексей.
- Как, также?
- В охране патриарха? Негласной?
Куда делось его юродство? Абсолютно адекватный человек. Отвечаю: «надо подумать».
- Ну, подумай, подумай…
В этот же день я приезжаю к духовнику. Отец Николай - совершенно седой после потери двух братьев - внимательно выслушивает. А затем решительно кичает головой: «Не благословляю. Так и передай этому… Алексею».
Алексей исчез из храма также неожиданно и незаметно как появился. Больше я его не видел. Бабушки повздыхали и забыли. Вместо патриарха приехал кто-то из его викариев. У настоятеля из-за казино были большие проблемы.
Но иногда мне словно слышится тихий глухой голос: «Ну, как?!».
ИСПОВЕДЬ
Прохожий подошёл к священнику, когда тот сидел на станции метро, листал Льва Гумилёва и ждал друга.
- Ты батюшка? - в лоб спросил он.
Священник внимательно оглядел спрашивающего. Джинсовая пара, стрижен под «ёжик», выбрит. На бомжа не похож, но запах слегка перегарный. «Денег будет просить» - решил священник.
Но денег прохожий просить не стал. Зато какая-то «сумасшедшинка» в глазах указывала, что разговор может быть нестандартным.
- Да, - ответил священник, - я батюшка.
- Православный? - подозрительно сощурился подошедший.
- А что, на католика похож? - Отвечать вопросом на вопрос некрасиво, но учитывая кирзовые сапоги и куртку поверх рясы… Докторская сумка с требным набором тяжело давила на колени. Священник явно выглядел залетной деревенщиной среди прилизанной столичной публики. На месте подошедшего можно и не задавать глупых вопросов.
Человек засмеялся, окидывая взглядом «прикид» священника.
- Исповедь принять можешь?
- ?! Здесь?!
Конец вопроса пришлось прокричать на фоне грохота от подъезжающего состава. Пахло креозотом, сыростью и электричеством. Где-где, а в метро священнику исповеди принимать ещё как-то не приходилось. А подошедший уже бухнулся на колени, прямо на зашарканный мокрый пол. И начал - наизусть! - читать последование к Исповеди. Батюшке ничего не оставалось, как раскрыть сумку, достать епитрахиль с поручами и надеть их прямо на китайский пуховик.
- Как хоть тебя зовут? - спросил он в перерыве между поездами и молитвами.
Тот словно вжал бритую голову в плечи и на одном выдохе произнёс:
- Отец Димитрий
- А? - не понял священник. - Как-как?
- Монах я. Инок. Дмитрий. Грешен, отец, грешен.
Том Гумилёва сполз со скамейки и шлёпнулся на гранитный пол рядом с исповедующимся. Брито-перегарный образ совсем не вязался с иноческим чином. Метрополитен - тоже. Но не корить же человека за то, что тот не влезает в привычные форматы.
- А давно из монастыря ушёл?
- Грешен, год уже…
Очередной поезд затормозил с таким грохотом, что священник так и не расслышал причину ухода.
- Ну что же, - попытался он утешить банальностью Димитрия, - лучше быть хорошим мирянином, чем плохим монахом…
- Да, лучше, - ответил кающийся, - но и мирянин из меня никакой. Грешен я, грешен…
Перекрикивая грохот, священник стал спрашивать его о последней исповеди, о том, ходит ли в храм, молится ли… но в ответ звучало как эхо «грешен, отец, грешен». Похоже, что этот человек упёрся в свою грешность, как в каменную стену, «прилип» к ней настолько, что оторвать его от неё было делом почти безнадёжным. Его грехи были обычными. Они были обычными до зубной боли, обычными до безобразия - даже учитывая иноческий сан. А слова исповеди - что самое страшное - формальными. Исповедающийся барабанил грехи бесчувственно, словно заученную считалку.
- Подожди, - наконец сказал священник, - всё это шелуха, всё это - ерунда. Ведь главное, что Господь тебя любит, любит до конца, до придела. Его любовь как космос, как океан! Как ты отвечаешь на Его любовь? Помогаешь ли ты, любишь ли ты оказавшихся рядом с тобой?
- Верку что-ли? - не понял Димитрий. - Не, не люблю. Мне нужна такая баба, которая за мной в огонь и в воду. Вот, дед мой бабку гонял ремнём, и ничего: всю жизнь прожили!
Он безнадёжно махнул рукой: «да, знаю я всё больше тебя… Грешен я, грешен»
Священника вдруг объяло чувство безнадёжности. Очередной поезд грохотал в ушах. «Боже мой, Боже, - подумал он , - неужели человек так и уйдёт не утешенным? Что ещё сказать ему?». Но слов не находилось.
- Каешься ли ты в грехах?
- Да, каюсь.
Священник снова спросил:
- Каешься ли?
- Грешен, отец, грешен…
Чувство боли за человека, стыд за несказанные или ненайденные нужные слова душили священника. Время словно остановилось.Он встал на колени, обнял Дмитрия, положил на его бритую голову епитрахиль и прошептал не нужную разрешительную молитву. Епитрахиль соскользнула, а он так и стоял рядом - не в силах что-то сделать с грохотом метрополитена, сухостью собственной души,промокшими на мокром граните коленками и запахом перегара, который так смутил его в исповедовавшемся.
"Надеюсь, Ты, Господи, принял его исповедь…" - подумал он. Буквально в двух метрах все грохотали и грохотали поезда. А люди спешили по своим очень важным и очень нужным делам, искоса оглядываясь на двух чудаков, стоявших на коленях на перроне метро.
Больше священник инока Димитрия никогда не видел.
- Ты батюшка? - в лоб спросил он.
Священник внимательно оглядел спрашивающего. Джинсовая пара, стрижен под «ёжик», выбрит. На бомжа не похож, но запах слегка перегарный. «Денег будет просить» - решил священник.
Но денег прохожий просить не стал. Зато какая-то «сумасшедшинка» в глазах указывала, что разговор может быть нестандартным.
- Да, - ответил священник, - я батюшка.
- Православный? - подозрительно сощурился подошедший.
- А что, на католика похож? - Отвечать вопросом на вопрос некрасиво, но учитывая кирзовые сапоги и куртку поверх рясы… Докторская сумка с требным набором тяжело давила на колени. Священник явно выглядел залетной деревенщиной среди прилизанной столичной публики. На месте подошедшего можно и не задавать глупых вопросов.
Человек засмеялся, окидывая взглядом «прикид» священника.
- Исповедь принять можешь?
- ?! Здесь?!
Конец вопроса пришлось прокричать на фоне грохота от подъезжающего состава. Пахло креозотом, сыростью и электричеством. Где-где, а в метро священнику исповеди принимать ещё как-то не приходилось. А подошедший уже бухнулся на колени, прямо на зашарканный мокрый пол. И начал - наизусть! - читать последование к Исповеди. Батюшке ничего не оставалось, как раскрыть сумку, достать епитрахиль с поручами и надеть их прямо на китайский пуховик.
- Как хоть тебя зовут? - спросил он в перерыве между поездами и молитвами.
Тот словно вжал бритую голову в плечи и на одном выдохе произнёс:
- Отец Димитрий
- А? - не понял священник. - Как-как?
- Монах я. Инок. Дмитрий. Грешен, отец, грешен.
Том Гумилёва сполз со скамейки и шлёпнулся на гранитный пол рядом с исповедующимся. Брито-перегарный образ совсем не вязался с иноческим чином. Метрополитен - тоже. Но не корить же человека за то, что тот не влезает в привычные форматы.
- А давно из монастыря ушёл?
- Грешен, год уже…
Очередной поезд затормозил с таким грохотом, что священник так и не расслышал причину ухода.
- Ну что же, - попытался он утешить банальностью Димитрия, - лучше быть хорошим мирянином, чем плохим монахом…
- Да, лучше, - ответил кающийся, - но и мирянин из меня никакой. Грешен я, грешен…
Перекрикивая грохот, священник стал спрашивать его о последней исповеди, о том, ходит ли в храм, молится ли… но в ответ звучало как эхо «грешен, отец, грешен». Похоже, что этот человек упёрся в свою грешность, как в каменную стену, «прилип» к ней настолько, что оторвать его от неё было делом почти безнадёжным. Его грехи были обычными. Они были обычными до зубной боли, обычными до безобразия - даже учитывая иноческий сан. А слова исповеди - что самое страшное - формальными. Исповедающийся барабанил грехи бесчувственно, словно заученную считалку.
- Подожди, - наконец сказал священник, - всё это шелуха, всё это - ерунда. Ведь главное, что Господь тебя любит, любит до конца, до придела. Его любовь как космос, как океан! Как ты отвечаешь на Его любовь? Помогаешь ли ты, любишь ли ты оказавшихся рядом с тобой?
- Верку что-ли? - не понял Димитрий. - Не, не люблю. Мне нужна такая баба, которая за мной в огонь и в воду. Вот, дед мой бабку гонял ремнём, и ничего: всю жизнь прожили!
Он безнадёжно махнул рукой: «да, знаю я всё больше тебя… Грешен я, грешен»
Священника вдруг объяло чувство безнадёжности. Очередной поезд грохотал в ушах. «Боже мой, Боже, - подумал он , - неужели человек так и уйдёт не утешенным? Что ещё сказать ему?». Но слов не находилось.
- Каешься ли ты в грехах?
- Да, каюсь.
Священник снова спросил:
- Каешься ли?
- Грешен, отец, грешен…
Чувство боли за человека, стыд за несказанные или ненайденные нужные слова душили священника. Время словно остановилось.Он встал на колени, обнял Дмитрия, положил на его бритую голову епитрахиль и прошептал не нужную разрешительную молитву. Епитрахиль соскользнула, а он так и стоял рядом - не в силах что-то сделать с грохотом метрополитена, сухостью собственной души,промокшими на мокром граните коленками и запахом перегара, который так смутил его в исповедовавшемся.
"Надеюсь, Ты, Господи, принял его исповедь…" - подумал он. Буквально в двух метрах все грохотали и грохотали поезда. А люди спешили по своим очень важным и очень нужным делам, искоса оглядываясь на двух чудаков, стоявших на коленях на перроне метро.
Больше священник инока Димитрия никогда не видел.
ЧЕТВЕРГОВЫЙ ОГОНЬ
Из одного из провинциальных городков, после службы «12-ти Евангелий», священник ехал к родителям. Распрощавшись с водителем попутки, он пошел в свое село через поле. Вечерело. Идти было километров пять. На нем было пальто, а руках - керосиновая лампа с «четверговым огнем».
Издревле на Руси православные в Чистый Четверг гасили всякое пламя в домах. А затем, принеся его со Службы, зажигали вновь - начиная с лампад. Исполнением этого древнего обычая сын и хотел порадовать своих стариков.
На околице села навстречу попалась компания подвыпивших молодых людей.
«Мужик, - обратился кто-то к священнику, - ты че днем с огнем ходишь?»
«Да вот, - вполне в духе греческих философов ответил пастырь, - христиан ищу».
Но компания философии не поняла.
Лампу разбили. А бородатого психа отметелили так, что бы запомнил: пожарная безопасность - прежде всего.
Пока били, пламя из лампы перекинулось на сухую траву. И, раздуваемое ветром, занялось и загудело в поле. Парни бросились врассыпную.
Вскоре уже пылало и село.
Среди немногих домов, которые огонь не тронул, оказался дом родителей священника.
Издревле на Руси православные в Чистый Четверг гасили всякое пламя в домах. А затем, принеся его со Службы, зажигали вновь - начиная с лампад. Исполнением этого древнего обычая сын и хотел порадовать своих стариков.
На околице села навстречу попалась компания подвыпивших молодых людей.
«Мужик, - обратился кто-то к священнику, - ты че днем с огнем ходишь?»
«Да вот, - вполне в духе греческих философов ответил пастырь, - христиан ищу».
Но компания философии не поняла.
Лампу разбили. А бородатого психа отметелили так, что бы запомнил: пожарная безопасность - прежде всего.
Пока били, пламя из лампы перекинулось на сухую траву. И, раздуваемое ветром, занялось и загудело в поле. Парни бросились врассыпную.
Вскоре уже пылало и село.
Среди немногих домов, которые огонь не тронул, оказался дом родителей священника.
ДВА СВЯЩЕННИКА
Есть в Подмосковье старинное село с красивым славянским названием - Чашниково. Сын Ивана Грозного - Фёдор Иоаннович - поставил там деревянную церковь. К временам царя Алексея Михайловича строение обветшало. Но царь, наткнувшийся на развалины во время охоты и поражённый красотой места, приказал возобновить церковь в камне. С тех пор белокаменный храм Пресвятой Троицы в Чашниково радует всех, кто сможет его отыскать.
Во время второй мировой войны рядом гремели кровопролитные бои. Потом вековые леса вокруг были вырублены в ходе строительства аэропорта Шереметьево, цементный завод раскрасил во все цвета радуги чудные каскадные пруды возле храма. Но храм - удивительным образом! - не только уцелел, но и никогда не закрывался. Двадцать лет назад мне посчастливилось года три там работать регентом.
В тоже время ко мне домой иногда заходил диссидент и правозащитник о Глеб Якунин.
Узнав, где я служу, о Глеб задумался:
- Саш, а настоятель там…
- о Анатолий К-цов.
- Он всё ещё мечтает получить митру?
- Мечтает. Потому, что до сих пор не получил.
Этот священник служил в Чашниково последние сорок лет (!) и, кажется, уже врос в стены храма - как гриб. Периодически ему в помощь назначали молодых священников, но о Анатолий умудрялся ссорится со всеми, и всеми правдами и неправдами спроваживать молодёжь на новые места служения.
Удивлению о Глеба не было границ:
- Ого! До сих пор? Представляешь, а меня от него забрали.
- Куда? - не понял я.
- Куда, куда, - о Глеб покачал головой, - в тюрьму, в Бутырку - вот куда! Меня тогда прогнали отовсюду, а о Анатолий заботливо приютил… Чтецом… Ну, и присматривал, конечно. Передавай ему привет!
Я, представив себе нищенское существование о Глеба после его знаменитого письма патриарху Пимену, мизерную зарплату чтеца и длинную-длинную зимнюю дорогу в Чашниково, смог лишь подивится его беззлобию. Он действительно передал привет абсолютно спокойно. А ведь после ареста, его семейство вообще осталось без средств существования. Такое - не забывается. Про настоятеля Чашниковского храма часто шутили, что этот старый ГБшник, что умрёт только тогда, когда Ленина вынесут из Мавзолея. Но до сих пор я не воспринимал подобных шуток всерьёз и смотрел на священствующего старикана, как некий курьёз советского времени. Настоятель умудрялся, например, служить Канон св. Андрея Критского вполне по-стахановски: в один день - за полчаса. А Тайные Молитвы на Литургии - вообще в алтаре не читал. Как он умудрился удержаться столько времени - уму не приложу. Было о чём задуматься.
Когда через два часа о Глеб уходил, ещё раз напомнил: «обязательно привет передай».
По молодости мы все немного жестоки. Поэтому, привет я передал. Кроме того, мне было интересно, как Настоятель отреагирует на подобное «эхо из прошлого».
К моему удивлению, о Анатолий даже бровью не повёл. Даже обрадовался:
- А-а-а! Глеб Якунин! Хороший мальчик был. Чтецом у меня работал. Теперь - депутат парламента. Вот - времена! Ему тоже… привет. Будет ехать мимо - милости просим, посидим, вспомним старое. Хорошее было время, не то, что сегодня! Брежневское! Ох!
Вряд ли о Глеб Якунин мог назвать брежневское время - хорошим.
Но пока я собирался высказать столь глубокомысленное замечание, о Анатолий, покосившись на меня, быстро-быстро убежал по своим настоятельским делам.
Два священника, а какие разные судьбы! О. Анатолий К-цов получил-таки вожделенную митру - последним из старых священников в Лобненском благочинии. Умер в девяносто с хвостиком лет.
О. Глеб Якунин не дожил до этого. Его Господь призвал раньше. Лет десять назад, утром, в вагоне метро я увидел его склонившимся над маленькой книжкой. Заглянул через плечо - о Глеб вычитывал «Правило ко св Причащению». Тогда - не решился его прервать.
Но потом выяснил: в Чашниково он так и не заехал.
И я его понимаю.
Во время второй мировой войны рядом гремели кровопролитные бои. Потом вековые леса вокруг были вырублены в ходе строительства аэропорта Шереметьево, цементный завод раскрасил во все цвета радуги чудные каскадные пруды возле храма. Но храм - удивительным образом! - не только уцелел, но и никогда не закрывался. Двадцать лет назад мне посчастливилось года три там работать регентом.
В тоже время ко мне домой иногда заходил диссидент и правозащитник о Глеб Якунин.
Узнав, где я служу, о Глеб задумался:
- Саш, а настоятель там…
- о Анатолий К-цов.
- Он всё ещё мечтает получить митру?
- Мечтает. Потому, что до сих пор не получил.
Этот священник служил в Чашниково последние сорок лет (!) и, кажется, уже врос в стены храма - как гриб. Периодически ему в помощь назначали молодых священников, но о Анатолий умудрялся ссорится со всеми, и всеми правдами и неправдами спроваживать молодёжь на новые места служения.
Удивлению о Глеба не было границ:
- Ого! До сих пор? Представляешь, а меня от него забрали.
- Куда? - не понял я.
- Куда, куда, - о Глеб покачал головой, - в тюрьму, в Бутырку - вот куда! Меня тогда прогнали отовсюду, а о Анатолий заботливо приютил… Чтецом… Ну, и присматривал, конечно. Передавай ему привет!
Я, представив себе нищенское существование о Глеба после его знаменитого письма патриарху Пимену, мизерную зарплату чтеца и длинную-длинную зимнюю дорогу в Чашниково, смог лишь подивится его беззлобию. Он действительно передал привет абсолютно спокойно. А ведь после ареста, его семейство вообще осталось без средств существования. Такое - не забывается. Про настоятеля Чашниковского храма часто шутили, что этот старый ГБшник, что умрёт только тогда, когда Ленина вынесут из Мавзолея. Но до сих пор я не воспринимал подобных шуток всерьёз и смотрел на священствующего старикана, как некий курьёз советского времени. Настоятель умудрялся, например, служить Канон св. Андрея Критского вполне по-стахановски: в один день - за полчаса. А Тайные Молитвы на Литургии - вообще в алтаре не читал. Как он умудрился удержаться столько времени - уму не приложу. Было о чём задуматься.
Когда через два часа о Глеб уходил, ещё раз напомнил: «обязательно привет передай».
По молодости мы все немного жестоки. Поэтому, привет я передал. Кроме того, мне было интересно, как Настоятель отреагирует на подобное «эхо из прошлого».
К моему удивлению, о Анатолий даже бровью не повёл. Даже обрадовался:
- А-а-а! Глеб Якунин! Хороший мальчик был. Чтецом у меня работал. Теперь - депутат парламента. Вот - времена! Ему тоже… привет. Будет ехать мимо - милости просим, посидим, вспомним старое. Хорошее было время, не то, что сегодня! Брежневское! Ох!
Вряд ли о Глеб Якунин мог назвать брежневское время - хорошим.
Но пока я собирался высказать столь глубокомысленное замечание, о Анатолий, покосившись на меня, быстро-быстро убежал по своим настоятельским делам.
Два священника, а какие разные судьбы! О. Анатолий К-цов получил-таки вожделенную митру - последним из старых священников в Лобненском благочинии. Умер в девяносто с хвостиком лет.
О. Глеб Якунин не дожил до этого. Его Господь призвал раньше. Лет десять назад, утром, в вагоне метро я увидел его склонившимся над маленькой книжкой. Заглянул через плечо - о Глеб вычитывал «Правило ко св Причащению». Тогда - не решился его прервать.
Но потом выяснил: в Чашниково он так и не заехал.
И я его понимаю.
ГРЕШЕН!
Почему именно пьяных влечет в храм понятно. Человек, который в трезвом виде ниже воды и тише травы, в состоянии алкогольной интоксикации буквально жаждет приключений. Ему срочно надо решить все проблемы Вселенского масштаба. Сняты моральные блокировки, гамма чувств в течении минуты может варьироваться от уничижения до ярости, грудь вздымается, ноги несут… В общем, бутилированный заменитель жизни бурлит в крови на полную катушку. Пика опьянения алкоголик-одиночка достигает ночью. А потому так долго планируемый поход в храм приходится именно на тёмное время суток.
Когда-то я трудился церковным сторожем и к подобным визитам почти привык. Храм стоял в центре города и двери у него были из листовой стали. Мой предшественник как-то раз ночью впустил посетителей, и был избит до полусмерти. После этого случая, Настоятель храма категорически запретил отпирать двери в ночью - даже в случае ядерной войны! Поэтому, долгие звонки и пьяные крики я предпочитал игнорировать. Кстати, на той же двери висел телефон дежурного священника. На моей памяти им ни разу никто не воспользовался. Когда молотили в дверь уж как-то совсем по-богатырски, всегда можно было посоветовать нечто душеспасительное. На безопасном расстоянии - через пять сантиметров железа. А в крайнем случае - вызвать полицию.
Случилось так, что моя семья обосновалась в деревне. Поначалу мне и в голову не пришло, что тут возможно что-то подобное. «Пусть алкоголиков здесь больше, - думалось мне, - но стыд перед соседом должен человека сдерживать». Жители знают друг друга настолько хорошо, что вполне в состоянии написать биографию соседа. Захотят - с мельчайшими подробностями. С жаром родственника или холодностью психиатра. И вообще: сельчане чище, ближе к природе и нравственнее обитателей вонючих городов! Однако время показало, что всё это бред в стиле Руссо. Я ошибался.
Сторожки у меня нет. Дом расположен буквально в двух шагах от храма. Днём в храме пустынно и тихо, даже на двунадесятые праздники. Зато ночью… Ночью начиналось паломничество. Чающих срочной духовной помощи не останавливал ни снег, ни зной, ни дождик проливной. Аки "Шестекрылый Серафим", в три часа ночи очередной сосед волшебным образом преодолевал все препятствия. Томимый духовной жаждою, он оказывался на моём крыльце. Мощный стук в дверь сотрясал дом. С кровати вскакивала жена, начинал плакать ребёнок. Пятно света выхватывало из открывшейся двери и очередного «дядю Женю» или «Мишу» тяжело подпиравшего столбики крыльца. Стоял он уже с трудом, зато - с руками, сложенными как для принятия Причастия.
- Б-ба-тюш-ка! - заикаясь начинал страждующий. - Покаяться хочу! Г-грешен! Паки и паки!!
Увещевания о том, что пьяным приходить не надо, пролетали как вода через водосточный желоб - без последствий. На предложение заглянуть завтра, смиренный исповедник предлагал приложиться к початой водке и поговорить по душам. Получив отказ, начинал злиться и ругаться матом. Несколько раз, я отпирал храм и вводил в него более или менее трезвых сельчан. Но однажды произошёл случай, после которого я зарёкся от подобного «добросердия». Чуть пошатывающийся человек, зайдя под церковный свод, вдруг дико вскрикнул. А затем - завертелся волчком по часовой стрелке. И вертелся так в течении сорока минут, пока трое парней из соседнего дома буквально не вынесли горемыку на руках. Только после этого вразумления, я понял, что входить в храм пьяному человеку бывает попросту опасно. В первую очередь - для него самого.
С тех пор прошло пять лет. Храм и дом благополучно обведены забором. Дверь оббита железом. Расписание служб и номер моего телефона красуются на самом видном месте. Надпись «ведётся видеонаблюдение» охлаждает горячие головы. Сколько я не разговаривал днём с теми, кто навещал меня ночью - ни один из них в храм так и не пришёл. Ни одного звонка по телефону в ночное время не было! Даже, когда кто-то умирал… Исключение составляет только Пасхальная служба. В радостном трепетании свечей я вижу всех: постящихся и не постящихся, трезвых и пьяных, здоровых и убогих. Пасха - Радость для всех!
Но до сих бор бывает, когда ночной стук обрывает мой сон. И открывая дверь, я знаю что услышу:
- Б-ба-тюш-ка! Грешен!! Паки и паки…
Провожая гостя до калитки, я искренне недоумеваю: какая сила перенесла его через двухметровый забор? А потом ещё долго стою на разбитой ночной дороге. Глаза следят за удаляющимся человеком, а душа надеется: может быть, в этот раз он придёт в храм утром или днём? Я стою и молюсь, пока тьма окончательно не поглотит пошатывающуюся фигуру…
Господи, помилуй нас...
Когда-то я трудился церковным сторожем и к подобным визитам почти привык. Храм стоял в центре города и двери у него были из листовой стали. Мой предшественник как-то раз ночью впустил посетителей, и был избит до полусмерти. После этого случая, Настоятель храма категорически запретил отпирать двери в ночью - даже в случае ядерной войны! Поэтому, долгие звонки и пьяные крики я предпочитал игнорировать. Кстати, на той же двери висел телефон дежурного священника. На моей памяти им ни разу никто не воспользовался. Когда молотили в дверь уж как-то совсем по-богатырски, всегда можно было посоветовать нечто душеспасительное. На безопасном расстоянии - через пять сантиметров железа. А в крайнем случае - вызвать полицию.
Случилось так, что моя семья обосновалась в деревне. Поначалу мне и в голову не пришло, что тут возможно что-то подобное. «Пусть алкоголиков здесь больше, - думалось мне, - но стыд перед соседом должен человека сдерживать». Жители знают друг друга настолько хорошо, что вполне в состоянии написать биографию соседа. Захотят - с мельчайшими подробностями. С жаром родственника или холодностью психиатра. И вообще: сельчане чище, ближе к природе и нравственнее обитателей вонючих городов! Однако время показало, что всё это бред в стиле Руссо. Я ошибался.
Сторожки у меня нет. Дом расположен буквально в двух шагах от храма. Днём в храме пустынно и тихо, даже на двунадесятые праздники. Зато ночью… Ночью начиналось паломничество. Чающих срочной духовной помощи не останавливал ни снег, ни зной, ни дождик проливной. Аки "Шестекрылый Серафим", в три часа ночи очередной сосед волшебным образом преодолевал все препятствия. Томимый духовной жаждою, он оказывался на моём крыльце. Мощный стук в дверь сотрясал дом. С кровати вскакивала жена, начинал плакать ребёнок. Пятно света выхватывало из открывшейся двери и очередного «дядю Женю» или «Мишу» тяжело подпиравшего столбики крыльца. Стоял он уже с трудом, зато - с руками, сложенными как для принятия Причастия.
- Б-ба-тюш-ка! - заикаясь начинал страждующий. - Покаяться хочу! Г-грешен! Паки и паки!!
Увещевания о том, что пьяным приходить не надо, пролетали как вода через водосточный желоб - без последствий. На предложение заглянуть завтра, смиренный исповедник предлагал приложиться к початой водке и поговорить по душам. Получив отказ, начинал злиться и ругаться матом. Несколько раз, я отпирал храм и вводил в него более или менее трезвых сельчан. Но однажды произошёл случай, после которого я зарёкся от подобного «добросердия». Чуть пошатывающийся человек, зайдя под церковный свод, вдруг дико вскрикнул. А затем - завертелся волчком по часовой стрелке. И вертелся так в течении сорока минут, пока трое парней из соседнего дома буквально не вынесли горемыку на руках. Только после этого вразумления, я понял, что входить в храм пьяному человеку бывает попросту опасно. В первую очередь - для него самого.
С тех пор прошло пять лет. Храм и дом благополучно обведены забором. Дверь оббита железом. Расписание служб и номер моего телефона красуются на самом видном месте. Надпись «ведётся видеонаблюдение» охлаждает горячие головы. Сколько я не разговаривал днём с теми, кто навещал меня ночью - ни один из них в храм так и не пришёл. Ни одного звонка по телефону в ночное время не было! Даже, когда кто-то умирал… Исключение составляет только Пасхальная служба. В радостном трепетании свечей я вижу всех: постящихся и не постящихся, трезвых и пьяных, здоровых и убогих. Пасха - Радость для всех!
Но до сих бор бывает, когда ночной стук обрывает мой сон. И открывая дверь, я знаю что услышу:
- Б-ба-тюш-ка! Грешен!! Паки и паки…
Провожая гостя до калитки, я искренне недоумеваю: какая сила перенесла его через двухметровый забор? А потом ещё долго стою на разбитой ночной дороге. Глаза следят за удаляющимся человеком, а душа надеется: может быть, в этот раз он придёт в храм утром или днём? Я стою и молюсь, пока тьма окончательно не поглотит пошатывающуюся фигуру…
Господи, помилуй нас...
"Наша улица” №242 (1) январь 2020
