Художник Александр Трифонов "Праздник", холст, масло 80 х 60 см, 2017
Юрий Кувалдин (из романа «Так говорил Заратустра»): «Беляев молча резал колбасу и сыр, слушал. После выпитого отец стал спокоен и разговорчив. Руки перестали дрожать.
- Мое место в жизни давно мне было определено. И я не обижаюсь. Так Господь распорядился: посиди в тюрьме, да попей водки. Эх! Многого о себе не скажу, но я ископал вдоль и поперек свою душу. И чем больше ее копаю, тем меньше понимаю. Всякие идеалы пересмотрены мною и остались какие-то отребья истин. Я тебе скажу так, что истины вообще нет. Ну, в том понимании, что она мол где-то сидит и ждет, пока ты ее найдешь. А она нигде не сидит и не ждет. Человек - род фантома. Он есть и его нет. Вон, хозяйку в морг увезли. И что, есть она? Нет для всех, а во мне она до моей кончины будет. Это факт... Закурить бы, - мечтательно проговорил отец и вдруг оживился: - С похмелюги совсем забыл... Ты, Коля, можешь себе представить, что со вчерашнего вечера просыхаю и подыхаю. Сука Филимонов обобрал всего. Звонит, мол, приезжай, Саша, есть бутылка. Ну, я и поехал к нему неделю назад... Есть же у меня заначка! - Он минуту, поблескивая глазами, сосредоточенно стоял, затем резко привстал на цыпочки и вытащил из дымоходного люка пачку "Примы".
С необычайной бережностью открыл пачку, достал сигарету и осторожно, двумя пальцами, при этом оттопырив мизинец, сунул сигарету, предварительно облизнув губы, в рот. Затянулся несколько раз, выпуская дым через ноздри, и воскликнул:
- Ну, я даю! Сам махнул, а сыну не налил! Он достал стопки, бутылку из шкафчика и налил. Беляев сделал ему и себе бутерброды, открыл консервы.
Выпили. Через несколько минут Беляев почувствовал теплоту с оттенком радости во всем теле.
- Я - человек праздничный, - заговорил вновь отец. - Каждый пьющий человек - праздничный человек. Мы ожидаем праздника, готовимся к нему, а он в минуту проскакивает и начинаются угрюмые будни. А я хочу продлить праздник. Празднуешь и знаешь, что горечь наступит. Вот в чем дело. Плохо. Беляев налил себе полную стопку, а отцу не налил, сказав:
- Пропускаешь в пользу сына!
Отец поднял руки вверх, сказал:
- Согласен.
- Ты ешь, - сказал Беляев.
Отец принялся уписывать бутерброд с сыром, очень свежим.
Прожевав, он заговорил:
- Если нам грозит смерть, то нужно праздновать жизнь!
- Ешь! - прикрикнул на него Беляев, и отец дожевал бутерброд.
Беляев с интересом следил за отцом и ждал, когда же тот воскликнет про Заратустру, но отец словно про него забыл. Тогда сам Беляев напомнил:
- Что там говорил Заратустра?
Но отец этого не принял. Он только заметил по этому поводу:
- Заратустра у меня идет на второй день... А в конце я меланхолично размышляю на более спокойные темы...
- А на третий?
- И на третий можно Заратустру... В общем, на подъеме... А на спуске... У меня иногда подъем в неделю бывает, а спуск - в месяц! На подъеме - радости, на спуске - печали. И печально думаю, что нас здорово дурачат разные Грозные, Сталины, Христы...
Беляев удивленно вздрогнул и спросил:
- А Христос тут при чем?
Отец сверкнул глазами, приставил ладошку козырёчком к губам и шепнул:
- При том... Его не было никогда! Вот какая истина мною свержена! Не истина он. Он - литературный герой. Ох, в лагере я насмотрелся на людей и понял, что дурят нас на полную катушку…»
