Виталий Лоринов "Фронтовое детство"

Виталий Лоринов

ФРОНТОВОЕ ДЕТСТВО

повесть

Виталий Миронович Лоринов родился 3 марта 1938 года в Днепропетровске. В 1965 году окончил Кишинёвский Институт искусств по классу композиции Гурова Л.С. Продолжил музыкальное образование в Московской консерватории в классе Леденёва Р.С.
Среди сочинений:
Опера "Сцены из жизни провинциального города" (по М.Е. Салтыкову-Щедрину), опера-мистерия "Иов страдающий" (по Ветхому Завету); 5 симфоний, Увертюра и Сюита для оркестра, "Музыка" для струнного оркестра с ударными, Концерт для оркестра. Инструментальные концерты: для скрипки, тубы, виолончели, гобоя и солирующей скрипки; Квинтеты для деревянных и медных духовых, два струнных квартета, камерные ансамбли для различных оркестровых инструментов; инструментальные сонаты; вокальные, хоровые и фортепьянные циклы; хоры, романсы, инструментальные пьесы; музыка для эстрадно-симфонического оркестра, и т. д.
Член Союза композиторов СССР (ныне России) с 1967 года.
Среди литературных произведений:
"Повесть о фронтовом детстве";
"Исповедь одного года";
"Глазами современника";
"Книга о жизни";
"Диалоги с самим собой" (размышления композитора).
Рассказы и главы из "Исповеди одного года", а также "Повесть о фронтовом детстве", публиковались в ежемесячном журнале современной русской литературы "Наша улица" (Юрий Кувалдин. Москва).

Итак, мы возвращаемся в освобождённый Днепропетровск. Мы - это наша семья: мама, старший брат Мика, я и мамины бабушка и дедушка, то есть Евгения Владимировна и Павел Аронович Басс. Маме моей в ту пору был 31 год. Была она очень мягким, уступчивым, я бы сказал, миролюбивым человеком, всю свою жизнь отдавшим работе в средней школе (преподавала в младших классах). Бабушка и дедушка были по своим характерам полными антиподами друг другу. (Это были родители моей мамы, ибо к тому времени папиных родителей уже в живых не было.) Бабущка была домохозяйкой со сложным взрывчатым характером Дедушка же, переменивший в своей жизни множество профессий ("вечный труженик", как считали в семье) был, напротив, тихим, отзывчивым человеком.
Жили прежде бабушка и дедушка у самого Днепра, занимая одну комнатку в маленьком каменном домике дореволюционной постройки. Однако берег реки настолько был захламлён лесосплавом, что подойти к нему вплотную было совершенно невозможно. На месте бывшего Ломанного переулка, где они жили, теперь огромная набережная с многоэтажными домами. Но сохранилась одна улочка старого Екатеринослава с небольшими трёхэтажными домами того времени, по которой гулял ещё А. С. Пушкин, когда останавливался по пути из Петербурга в ссыльную Бессарабию. Там была начата его поэма "Цыганы", под впечатлением пытавшихся переплыть Днепр двух беглых узников. Улочка находится у подножия примыкающей к Днепру нижней части парка им. Шевченко.
Я помню почему-то товарный вагон с огромными зияющими пробоинами. Железнодорожный состав двигался с бесконечными остановками то вперёд то назад. Было это на станции Пятихатки, что в 25 км от города. Было что-то жутковатое в этом неопределённом движении то вперёд, то назад (то ли вагон "пригоняли" или отгоняли) с бесконечными толчками. Пробоины были настолько велики, что очень страшили меня, и я безмолвно сидел в углу, тесно прижавшись к стенке, не зная, не понимая, что будет дальше, и как бы мне не выпасть от очередного толчка.
Затем мы - на железнодорожной цистерне. Вот так мы добирались домой. А ещё шла война, 1944 год, и речи о пассажирском сообщении быть не могло. А на цистерне какой то мужчина развязывал узелок, в котором были яблоки. Я с вожделением смот- рел на них. Правда, я помню, что один раз в детский сад посёлка Джанги-Джер, что в 40 км от Фрунзе (ныне Бишкек), для детей привезли из сада-огорода (так назывался совхозный сад) две корзины яблок. Я ел их судорожно и быстро. И так же хватал, чтоб съесть побольше. Ведь в моей детской повседневной жизни я их не видел.
Сад-огород строго охранялся: его продукцию отправляли на фронт. А сторожем, между прочим, работал мой дедушка. Он ходил со старинным охотничьим ружьём, которое, конечно, было только видимостью, ибо давно уже не стреляло. Сад был окружён забором. Я вспоминаю, что Мика, и мой двоюродный брат Алик (а были они одного возраста) редприняли попытку проникнуть в сад, то есть перелезть через дощатый забор, но, заслышав шаги дедушки и холостое щёлканье курка, они быстро ретировались, чтоб дедушка их не узнал.
В эвакуации, то есть в Киргизии, мы ели макуху, жарили сусликов, то есть полевых грызунов. Мой старший брат Мика доставал из гнёзд птичьи яйца.
Я помню маминого родного брата, приезжавшего в году 1943 на несколько дней с фронта 21-летним капитаном-танкистом увидеться с родными, чтобы потом не встретиться более никогда: он сгорел в танке 29 апреля 1945 года, в период Берлинской операции, когда до Победы оставалось всего нескольких дней. Место гибели - деревня Диза близ города Вайсенфельц, в 40 км от Берлина. Деревни этой давно уж нет, как нет и следов его гибели. О каких захоронениях в эти жаркие дни могла идти речь. Память о нём увековечена надписью: "Здесь увековечена память капитана Басс Леонида Павловича", и т. д., на оборотной стороне памятника на могиле моей мамы, его родной сестры, выгравированной в начале 80-х годов. В последнем письме к родным он писал, что предстоит ещё один бой, а потом домой. Он ушёл на фронт курсантом Харьковского училища связи, отказавшись от брони. Его ждала девушка в Новгороде, с которой он был знаком в течение 2-х недель на сборах в 1941 году. Конечно, женитьбу он оставил на конец войны. Об этом свидетельствовало последнее письмо, о котором я писал. После гибели Лёни она (его девушка) приезжала к моей бабушке (его маме), рыдала на коленях у неё и говорила, что никогда не выйдет замуж, ибо Лёни не забудет. Но бабушка сквозь слёзы увещевала её, что нет, она должна выйти замуж, так как Лёни уже не вернуть.
По прибытии в Днепропетровск мы ночевали несколько дней в парадном подъезде на втором этаже, перед дверью довоенной квартиры, которую заняла в наше отсутствие семья, приехавшая из Сибири. Они, то есть Гончаровы, лишь только потому что сын их был призван в действующую армию в самом конце войны, в 1945 году, одни заняли одну большую коммунальную квартиру, состоявшую из пяти комнат.
Фонарей на улицах недавно освобождённого города не было. А ночью ещё постреливали. Пришлось, в конечном счёте, на несколько месяцев устроиться на жительство в подвале нашего двора. Засилье крыс и мышей в то тяжёлое время было обычной нормой. А наш старинный, со шпилем, 6-тиэтажный дом Андриевского (так называли его в городе по имени его дореволюционного домовладельца) с входной аркой по улице Серова, широким квадратом окаймлял двор. Хлеба мы почти не видели, зато американскую свиную тушенку в железных жестяных банках ели. Прислал папа однажды и американский бекон. Такой вкуснятины я и в последующие годы не ощущал. Зато на пятачке, перед парком имени Мопра (так назывался верхний парк, в отличие от нижнего, то есть парка им. Чкалова), мальчишки продавали леденцы: самодельные красные петушки на палочках, по 2-3 папиросы ("Прима" или "Беломор - канал"), коробочки спичек. Мороженое появилось позднее, то есть в 1946 году и мне его не покупали по причине дороговизны (ведь порция стоила 5 рублей). Продавщица набирала его ложкой, и содержимое помещала между двумя тоненькими вафельками. Не пришлось мне кататься и на детском велосипеде. Его я в детстве просто не видел. На взрослых же велосипедах ездили военнослужащие. Вообще, мужчин не в военной форме или хотя бы не в шинели я не встречал.
Регулировщицами уличного движения были женщины. В гимнастёрках, с портупеей через плечо и с планшетом на боку, в юбках и кирзовых сапогах.
В конечном счёте, солдаты из городской военной комендатуры по папиному рапорту вселили нас в одну из комнат нашей квартиры. Однако соседи после отьезда папы в военную часть, воздвигли в квартире перегородку, отрезавшую нас от кухни, туалета и воды. Затем вернулся с фронта и другой наш сосед. Пришлось и ему тем же способом вселяться.
Жили мы в центре города, в двух небольших кварталах от проспекта им. Карла Маркса. Однако я, кроме своей улицы и дороги в школу, по городу сам не ходил, боялся, да и города совсем не знал. Работала практически лишь только одна сторона проспекта. Другая представляла собой фасадные стены разрушенных домов, с заложенными красными кирпичами в проёмах окон. На каждом доме надпись краской: "Проверено, мин нет", и дата (как правило, 1944 год) и воинское звание с фамилией сапёра. На тротуарах застрявшие в асфальте гильзы от патронов. Вообще не помню в центре города по проспекту ни одного целого многоэтажного дома, не говоря о маленьких. По этой, разбомбленной стороне проспекта никто не ходил. Зато на противоположной стороне жизнь продолжалась. Там находился гастроном, в котором, так мне казалось, было всё. И это, по-моему, был единственный центральный магазин в тогдашнем городе.
Когда я пошёл в школу (а это было в 1945 году) портфеля у меня не было, а была вещевая сумка военного образца, куда я складывал свои пожитки, тетрадки и учебники. Мама моя, Фуксман Анна Павловна, работала в средней школе, заведовала школьной библиотекой. Но в 1944 году я ещё ходил в детский сад, который находился на противоположной стороне нашей улицы, прямо напротив дома, где мы жили.
Я помню воспитательницу, добрую, мягкую и интеллигентную женщину в пенсне. Звали её Анастасией Львовной. Она чудесно рассказывала нам сказки. Однако, как в жизни всё переплетено. Спустя годы, в 1993 году, в Рузе, в Доме творчества композиторов, разговорившись с женой музыковеда Ивана Ивановича Мартынова, я совершенно случайно узнал, что в Днепропетровске жил её дядя, профессор Горного института Гембицкий, перед войною репрессированный. И Анастасия Львовна, моя воспитательница по детскому саду была его женой. Какой далёкий, но прекрасный и добрый след оставила эта женщина в моей детской душе...
Мои родители договорились, когда я пошёл в школу, что после школьных занятий я буду проводить остаток дня в детском саду, так как все были на работе, а старший брат Мика - в школе. Помню, что перед тем, как нам подать горячее на обед, мы получали ломтик хлеба. И я, голодный, не дожидаясь первого (я не уверен, чтобы кормили нас, малых детей, ещё и вторым) отрывал маленький кусочек, клал его в суповую ложку, которую возил, играючи по столу, фырча словно машина, а затем отправлял в рот. И, таким образом, к супу уже ничего не оставалось. Хлеб ведь тогда получали по карточкам. Не дай Господь эти карточки потерять, тогда человек мог погибнуть от голода. Я помню, как долго простаивал в длинной, предлинной очереди за хлебом. Но детство есть детство, и по другому я его себе не представлял. Но были и радости. Мама купила на рынке две веточки черешен: на одной было три, на другой две ягодки. Я их повесил на уши и около двух дней игрался, всё не решаясь, жалея, отправить их в рот. Потом, конечно, съел.
В 1947 году, когда на Украине был голод, я с мамой и старшим братом поехали к тёте, в Молдавию, которая хотела нас немного подкрепить. Было это в г. Бельцы. Тётя Роза, храня яблоки в погребе, давала мне по яблоку в день. Было это в августе. Однажды я подсмотрел, когда тётя куда-то пошла, и с замиранием сердца проник в погреб (то есть спустился вниз), где и нашёл заветную кастрюлю. У меня не хватило смелости взять больше одного яблока, боясь, что тётя может заметить пропажу. Я достаточно далеко убежал от тётиного дома, чтобы это яблоко съесть. А в 1948 году, в начале лета, я, папа и мой брат, усевшись на зелёном склоне парка им. Чкалова, ели крупную мясистую черешню, аж несколько килограмм, и это было объедением. Ведь Украина более трёх лет была под немцами: на её территории было много боёв и земля Украины какое то время не рождала, так как была перекорёжена железом и пропитана кровью. Помню такой эпизод. Многие после войны получали клочок земли за городом, чтобы посадить картошку. Имели такой огородик и мы. Привезла нас за город полуторка. Папа целый день работал, я же игрался неподалеку. И вдруг нашёл в овраге гранату, целую, неповреждённую, зеленоватого цвета, почти разогревшуюся на солнце. Шофёр машины, которому я показал её, грубо толкнул меня, выхватив её из моих рук. Шёл 1947 год. Куда он снёс эту гранату, не знаю. Понятно, что это были ещё очень свежие следы войны.
Когда мой папа получил краткосрочный отпуск в 1945 году (тогда его ещё не мобилизовали) я всё время стеснялся называть его папой: ведь более четырёх лет, практически с младенческого возраста, я рос без отца, то есть без него. В армии всем выдавали порцию махорки. Мой папа не курил и взамен получал дополнительную порцию шоколада. Я уже писал, что хлеба мы тогда почти не видели, но шоколад я ел кусками. Он был в ярко-красной обёртке, с большой красной звездой поперёк и надписью: "Гвардейский". Да, можно было неделю ничего не есть, но этот шоколад мог сохранить жизнь, настолько он был калориен.
Дом, в котором мы жили ещё до войны, был построен в конце прошлого века. На этом доме есть небольшая мемориальная доска, указывающая, что "с 1921 по 1923 год здесь жили известные комсомольские поэты Александр Ясный, Михаил Голодный и Михаил Светлов". А до войны под нами, в почти полуподвальном помещении - известный в 5О-х годах всей стране артист советской эстрады Илья Набатов. Сейчас там находится спортивное кафе "Спартак", а в 1945-46 годах был госпиталь для раненых. Признаюсь что самостоятельно, без родителей в подъезд нашего дома без содрогания не входил, так как в подъезде, в пятнах и лужах крови валялись выпившие раненые. Но их запой был чаще всего вызван совсем не пороком, а несчастьем, то есть сознанием того, что будучи без рук, без ног (последствия войны) они ,такие, не будут никому нужны, даже имеющимся родственникам. Их доводило до состояния запоя ощущение отчаяния и безысходности. И каждый день были похороны. Ведь многие, хотя и дожили до победы, но умирали от ран...
Центрального отопления в доме ещё не было. Не работал и лифт. На паркетном полу нашей большой комнаты стояла печурка, а дымоход выходил через окно прямо на улицу. Я вспоминаю, как мы встречали новый, 1946 год. Папа уже демобилизовался, так что был с нами. Ходил в армейской шинели, без погон (другой одежды тогда не было), и в военной фуражке. За полчаса до боя кремлёвских курантов по радио в дверь (парадную) постучали. Пришли к нам папин двоюродный брат с молодой женой и её ребёнком на руках. Пришли с бутылкой водки и селёдкой. Эх, закуска 1945-46 годов, но зато какой был пир. Пели и плясали вокруг печурки.
Я уже говорил о том, что когда кончилась война, мне едва минуло семь лет. И что я не был её очевидцем, естественно и свидетелем быть не мог. Но я был её современником, и потому война вошла в мою плоть и кровь. Вот почему так свежи в памяти детские послевоенные впечатления. Ведь я, как многие - дитя войны. Живых пленных немцев я никогда не видел, но видел пленных мадьяр. Под Днепропетровском, на стороне немцев воевали и венгерские части. Они возвращались с восстановительных работ свободным строем, в светло-зелёных гимнастёрках без поясов и почти без конвоя. Хотя мы жили в уже освобождённом городе, однако, дух времени, а точнее прошедшей войны зримо и незримо присутствовал в различных аспектах и условиях нашей жизни. И даже в том, что в детском саду просили детей по мере возможности приносить из дому что-либо, кто что мог для организации посылок: "Всё для фронта, всё для победы". Я притащил из дома две новенькие книжицы рассказов Джека Лондона: "Белое безмолвие" и "Белый клык". А сколько было на улице нищих, изувеченных, слепых...
На противоположной стороне улицы, чуть далее от нашего дома (около "Дома колхозника", где ныне автомеханический техникум) стояла военная часть, где во дворе летом демонстрировались кинофильмы, прямо на свежем воздухе при помощи тут же натягивавшегося импровизированного экрана. Приходили все, кто жил поблизости. Сидели, кто как устраивался, и со своими стульями, и либо прямо на земле. "Зигмунд Колосовский", "Беспокойное хозяйство" (конечно, все фильмы о войне), "Жизнь в цитадели", "В 6 часов вечера после войны" и многие другие. Однако детство есть детство, самая беззаботная пора, несмотря ни на какие жизненные лишения. Как мне хотелось скорее стать взрослым, не то пожарником, не то моряком, а то и вовсе впоследствии журналистом. Каким же счастливым и манящим казался ещё далёкий от нас 1950 год. Страна тем временем огромными стремлениями и усилиями восстанавливала своё, катастрофически разрушенное и разгромленное войной хозяйство.
Так получалось, что в школе я учился во 2-й смене. Занятия заканчивались поздно (все дни было по 6 уроков), кроме субботы, когда последний час предполагался как классное собрание. Количество учащихся в классе колебалось от 35 до 40 человек. Особенностью школьного существования в послевоенные годы было то, что в классе были переростки, старше своих одноклассников почти на 3 ли 4 года. И это естественно, так как на оккупированных немцами территориях школы не работали, и обучение детей не проводилось. И переростки, естественно не по своей вине, в своём развитии конечно отставали. Вдобавок к этому они плохо влияли на соучеников: как правило, курили, матерились и т.д. Петя Малгамов, совсем плохо учившийся, распространил в классе игру на деньги (так называемую по-французски "шменде - фер"), за что был исключён из школы. Другой особенностью послевоенного периода было раздельное обучение мальчиков и девочек по принципу мужских и женских школ. Конечно, в смысле воспитательном оно являлось искусственной преградой между полами, рождало робость, стыдливость, так как общение было затруднено. В послевоенные годы мы все носили заплатанные одежды, какие кто мог (как говорят " с отцовского плеча"). Так я носил старый пиджак моего двоюродного брата, учившегося в кишинёвском университете. Ещё одной особенностью послевоенной школы была стрижка волос на голове наголо в течение 2 -3-х лет. И таким образом мои белокурые локоны уже к 3-му классу начали буреть... Для этих целей в школу специально приглашался парикмахер. Я полагаю, что это делалось в профилактических целях, тогда был тиф и вши господствовали в нашей жизни.
Так как жильё в то время было коммунальным, то бани в городе играли заметную роль в общественной и личной гигиене. Мыться не в общем зале, а вот в отдельной ванне было своего рода роскошью. Что же касается питания, то в школах столовых не было. Вместо обеда мы получали булочку с одной единственной изюминкой внутри, или с одной таблеткой витамина С. О белом хлебе понятия я не имел за исключением того, что его один раз видел. Рассказывали, что белый хлеб предназначался для обкомовских работников...
К этому возрасту относится и осознание себя, то есть 8 - 9-летнего подростка, как еврея, так как я слышал немало разговоров среди ребят на эту тему, естественно не положительного характера. Я был весьма разочарован, узнав от мамы, кто я, в связи с моим вопросом на эту тему. На Украине после войны в торговой сети работало и продавцами и зав. магазинами немалое число евреев. Но следует оговориться, что, находясь в условиях сталинского режима никто не смел злоупотреблять. Законы были очень суровы, и даже маленький проступок мог быть серьёзно покаран с дальнейшим поражением в правах. Так и случилось с братом соседа по квартире, который (и, между прочим, фронтовик) за недостачу 2-х кг сливочного масла получил 20 лет тюремного срока. А что такое Колыма в послевоенный период, не мне об этом рассказывать...
На каждом углу южного города стояли палатки, где продавали газированную воду: с сиропом и чистую (о соках тогда речи не было). А торговали водой большей частью еврейки. Как часто подвыпившая братия, или кто-либо из них, бросали ей в лицо обвинения в том, что мол "евреи не воевали, а отсиживались в Ташкенте". Для этой пьяни Ташкент в ту пору, и это стало стереотипом, долгое время слыл как еврейский город. К счастью еврейство вскоре покинуло торговые точки, и к середине 50-х годов демография в этом вопросе серьёзно изменилась. К тому же грянула "война "с космополитами. Везде разоблачали евреев, присвоивших себе как будто русские фамилии, чтобы скрывать за этим своё еврейское происхождение. Так случилось и с приятелем моего отца, начальником военного госпиталя майором Кокиным, который из-за такого разоблачения скоропостижно скончался.
Я расскажу курьёзный случай. Жил до войны в Днепропетровске музыковед и композитор Леонид Кауфман, немецкого происхождения. Когда же началась война он, по известным соображениям переписал себя на еврея. Но после войны он безуспешно пытался доказать свою правоту в отделе культуры Обкома, обращаясь к лицу, которое с успехом проводило эту кампанию (Климушеву, если мне память не изменяет): - "Ну что он от меня хочет, ведь я же не еврей". В конечном счете, Кауфман покинул Днепропетровск и уехал в Киев.
Однако жизнь шла. В стране происходили снижения цен на товары массового спроса. Конечно под мудрым руководством "великого" вождя. А в 1949 году я с папой съездил в Москву. Мы побывали у сестры моей бабушки, на станции Лосиноостровская, тогда ещё пригороде Москвы, где я впервые ел малину и чёрную смородину, которых в краю черешен и вишен не ел. А в магазинах Москвы в то время была и расфасованная в металлических баночках 200 граммовая кетовая икра, и крабы, да и зайти в кафе отведать сёмги не вызывало затруднений. Однако возвращаюсь к школе. Хочу добавить, что антисемитизм на бытовом уровне выражался не только в расхожей фразе "Бей жидов" и " Уезжай в Израиль", а несколько иначе: " - Уезжай в Палестину". Само понятие "Палестина" было в то время синонимом юдофобства.
В школе, где я учился, завучем был давно умерший фронтовик Юрий Васильевич Шатохин, ходивший с палочкой, с протезом вместо правой ноги. В то время передвигавшиеся на костылях и на протезах составляли не менее половины мужского населения.
Когда начинались каникулы, детей на летнее время устраивали в так называемые "пионерские площадки" (группы детей при школе, которые игрались и обедали там). Однако детские площадки подразумевали лишь пребывание в дневное время. Я ездил и в пионерлагерь в Евпаторию. Ездил и в пионерлагерь в Люстдорфе, пригороде Одессы (ныне "Черноморка"). Я помню, что часто плакал (чуть ли не каждый день), так я скучал по дому. На одном из холмов при спуске к морю я видел вросшую в землю румынскую пушку с разорванным железным жерлом. Как видно снаряд разорвался ещё внутри... Там же получил очередное осознание своего происхождения. Когда я уличил игравшего со мною мальчика в нечестности, он возмущённо мне сказал: - "Да что я жид, что ли". Я помню, что был он из г. Ставрополя, в прошлом калединско - деникинских мест. Воображаю, какой из него вырос впоследствии поборник дружбы народов. Вот так и рос боязливым, пугливым, как, впрочем, многие еврейские дети, хотя и по натуре был вспыльчивым.
Мы часто совершали массовые набеги (через забор конечно) на стадион "Сталь", где проходили местные футбольные матчи. Ведь денег на билеты у нас не было. А это было время футбольной романтики, спортивных взлётов московского "Динамо" и ЦДКА. С каким волнением мы слушали по радио незабываемые репортажи (манеру и тембр голоса) Вадима Синявского. Эх, время действительного расцвета многих талантов. Однако какой радостью были праздники, особенно майские. Колонны демонстрантов с флагами, портретами и транспарантами двигались со всех сторон. Детей помещали в празднично оформленные кузова грузовиков. Кругом, и в парках, где только можно, стояли торговые точки с конфетами, печеньем, мороженным и бутербродами, а также сладкой водой. Колонны двигались медленно, порой простаивая часами (мы даже успевали сбегать пообедать домой). И вся эта путаница едва успевала пройти к 5 часам дня по площади, к трибуне, перед отцами города. Да, все очень уставали, но зато праздник был для всех, и длился целый день.
Конечно, разница между благополучными и бедными была. Редко, но посещали дальнего родственника, ларинголога профессора Гинзбурга, который жил в отдельной квартире по ул. Шмидта, улице, на которой родился и вырос поэт Михаил Светлов. Да и Александр Галич тоже ведь был из этих мест, то есть из Екатеринослава.
Помимо прочих учебных занятий, уроков пения и физкультуры, в школах существовало ещё и военное дело. Военруки часто бывали малограмотны, хотя и имели офицерские звания. Но звания ведь на войне получали за мужество, за храбрость, за отвагу. Я также вспоминаю, что на чердаке нашего дома мой брат Мика нашёл "Майн кампф" Гитлера, и биографии высших руководителей нацистской Германии, а также большое количество немецких почтовых марок с профилем Гитлера. А в нашем доме жил некто Люкиш, сотрудничавший с фашистами, забравший к тому же и нашу довоенную библиотеку. Напротив нас жила Самокиш, австрийка по происхождению, сожительствовавшая с немецким офицером, квартировавшим у неё. Моя бабушка Хана, со стороны папы, была парализована. Никто не представлял себе грядущего, да и того, что можно было ожидать от завтрашнего дня. Когда эвакуировались, то бабушку свезли в больницу по ул. Короленко, так как боялись, чтобы в дороге она не умерла. Бабушке пришлось умереть, но только мученической смертью. Немцы вывезли старушек из больницы и бросили живыми в каменоломню... Ну а в районе Ботанического сада (тогда это был край города) были расстреляны немцами 25.000 евреев. Рассказывали, что после объявления войны многие не думали уезжать. Верили лозунгу, что "Красная армия всех сильней"... На месте расстрела после войны долгое время не было никакой отметины о гибели людей, и лишь в конце 50-х там был поставлен камень, извещавший на грязно-сером фоне металлической дощечки, что на этом месте от рук фашистов погибли мирные советские граждане.
О случаях предательства и грабежа со стороны тех, кто оставался жить при немцах, не говорю, это не моя тема. Но были и другие примеры, и было их немало. Естественно, что люди эвакуировались не на совсем. Кроме необходимого с собой ничего не брали. Вся домашняя обстановка оставалась. Однако наши вещи были вывезены сестрой домработницы, Клавой. Папе после войны удалось нагрянуть к Клаве в деревню, и когда папа увидел в её квартире нашу мебель, он задал ей мирный вопрос: "Ну, Клава, что ты нам сохранила". В ответ она сказала: "Что видите". Конечно всего вернуть не удалось, но сохранились документы на пианино (паспорт). Благодаря им мы получили от райфинотдела другой инструмент, вместо вывезенного - старинное пианино фирмы "Беккер", но увы, с лопнувшей декой.
Из тех же подростковых впечатлений помню, что в той коммунальной квартире, где проживала Самокиш, жил старый большевик, член партии с 1905 года, Войцехович. Он был когда-то рабочим в Риге. Жил он один. Крупный, белый как лунь, он оставил после себя большую сумму денег, так как был персональным пенсионером, которые завещал детям в детских домах. Его именем была названа улица в городе, и детский парк, которого уж нет. И думая о нём никак не может придти в голову нелепая мысль назвать такого "краснокоричневым". Но ведь таких, как он, тогда было немало, то есть честных, бескомпромиссных, и идейных.
В те годы бывшие фронтовики часто встречались между собой. К моему папе, Фуксману Мирону Моисеевичу, приезжали однополчане. Одним из них был подполковник Полуэктов. Жил он в Днепропетровской области. Историк по образованию он был директором средней школы. В последние годы своей жизни Полуэктов много ездил по стране, собирая материалы о боевой деятельности железнодорожных войск во время войны. Но время не стояло на месте. Мы быстро взрослели. Уже была застроена другая сторона проспекта. Всё меньше оставалось не восстановленных, разрушенных домов. Ведь подходила к концу первая послевоенная, так называемая "сталинская" пятилетка (1946-1950) по восстановлению и развитию народного хозяйства страны. Большую роль в тогдашней нашей жизни играли пионерские и комсомольские организации. Не быть пионером, а потом автоматически и комсомольцем считалось из ряда вон выходящим... Раздельное обучение в школах имело и положительные стороны: многие были дружны, увлечены, целеустремленны, и хорошо учились. Но были и другие, весьма негативные примеры.
К 1950 году страна почти восстановилась от ран, нанесенных войной, благодаря тем героическим усилиям, свидетелями которых мы были. А новое поколение вступало в свои отроческие и юношеские годы с надеждой на ещё лучшее будущее, с той жаждой жизни, которая так свойственна всему живому и развивающемуся на земле, а тем более - молодости.

(Повесть "о фронтовом детстве" опубликована в ежемесячном журнале современной русской литературы "Наша улица", Юрий Кувалдин. Москва, №10, 2001 г.)