Александр Владимирович Говорков родился 9 сентября 1956 года в Москве. Окончил 1-й Московский медицинский институт им. И. М. Сеченова. Стихи, эссе, статьи печатаются в периодике. Автор книг стихотворений «Новый свет», "Три берега" и др., книги эссе «Совсем другое. Роман с поэзией». Член Союза писателей Москвы. В «Нашей улице» публикуется с № 9-2003.
Умер 15 декабря 2015 года.
Александр Говорков
ЖЁЛТОЕ И КРАСНОЕ
ЖЁЛТОЕ И КРАСНОЕ
эссе
УПРОЩЕНИЕ СИНТАКСИСА ИЛИ ВЫСТРЕЛ В РЕНУАРА
Ренуар, он - какой?
Французский, светлый, жизнерадостный, чувственный, мягкий, извилистый, женственный, красочный, весенний, человечный, притягательный... Ренуар весь - прилагательный.
Мир замирает без движения, остановившиеся предметы начинают подтекать по контуру, как мороженое в жаркий день, и требуют немедленного определения и воплощения. Скажи, какие мы? Скорее, скорее, пока мы не растаяли...
Намело на подоконник свежего снега.
Дождь - это воздух с прослойкой воды...а снег? Кристаллическая твёрдая вода белого цвета. Снег - это мёртвая вода. Четырёхугольная, как окно. Почему всегда четыре? - четыре капитана, четыре старика...да, и у этого, понравилось, четыре - серых. Потому, что гроб - прямоуголен. Четырёхугольная дверь в загробный мир. Ставь всегда на нечет. А снег - чётный и чёткий, как Мясницкая зимой. Снег можно пересчитать, снежинки летят как перебираемые чётки. Попробуй, пересчитай воду. Что-то не так.
Куда всё-таки стрелять - в сердце или в висок?
А куда выстрелил мальчик, пытавшийся догнать солнце? Солнце заманило его на запад, в страну мёртвых... Мальчик шел, в закат глаза уставя. Был закат непревзойденно желт. Даже снег желтел к Тверской заставе. Ничего не видя, мальчик шел. Шел, вдруг встал. В шелк рук сталь. Упрощение синтаксиса. Существительное, глагол. И больше точек. Весомых, грубых, зримых. И меньше запятых, извилистых, волнообразных, текучих, женских, неверных и коварных как змея-соблазнительница. Меньше воды. Отвердение, утяжеление, застывание. Шёл - встал. Шёл шёлк - стала сталь. С час закат смотрел, глаза уставя, за мальчишкой легшую кайму. Снег хрустя разламывал суставы. Для чего? Зачем? Кому? Да он мёртв уже, мальчик. Шёл-встал-умер. Глаза не видят. Это закат желтоглазый рассматривал тень на снегу. Чёрную тень мёртвого мальчика. Это уже памятник. Шёл-встал-стал. Памятником. Твёрдым и холодным. Был вором-ветром мальчишка обыскан. Попала ветру мальчишки записка. Стал ветер Петровскому парку звонить: - Прощайте... Кончаю... Прошу не винить... Мальчик-то уже мёртвый. И ветер к нему прикоснулся, обыскал и - тоже стал. Застыл телефонными проводами, чёрными и твёрдыми. Смерть смертельно заразна. Малярия, царство мёртвых. Упрощение синтаксиса. Фотография на белой стене. Мёртвый мальчик, мёртвый ветер...До чего ж на меня похож!
А ведь выстрела - не было.
Ну какие звуки в застывшем воздухе? Только хруст собственных пальцев, передающийся по костям. Телефонные провода Бетховена. Воздуха - нет. Как на фотографии, сделанной на Луне. Почему Луна - жёлтая как кость?
Что-то не так, что-то костью стоит в горле.
Ни тепла, ни солнца, ни нежной женской кожи. А ведь всё это - есть.
Но в другом, другом, другом мире. И другом тому миру не стать. Этот - не обласкал мальчика ни одним прилагательным. Нет. Ни одного. Даже цвет - глаголом. Даже закат - желт, не жёлтый. Упрощение синтаксиса. Что-то не так. Что-то не дадено. Двуликий Янус разрублен топором Мясницкой и выдана в пользование только одна его половина - твёрдая и холодная. Кость без мякоти. Часть Януса, частица мира. Поток частиц, прямой и направленный, как телефонный провод. Эскадроны электронов, галопирующие в одном направлении, стрелой вонзающиеся в ухо.
Попробуй, не услышь! Агитатора! Горлана! Главаря! Рабами Рима! Водопровод! Водо-провод? А если электроны - как вода? Как волна? Как запятая? Как прилагательное? Янус - двулик. Янус - двупол. Янус - целый и цельный.
Так куда стрелять - в сердце или в висок?
В висок? Пуля пробъёт твердую жёлтую кость, войдёт в мозг - правое полушарие, левое. Навылет, пожалуй, не пройдёт. Останется внутри черепа, будет греметь, как последний леденец в жестяной банке. Почему в детстве не давали сладкого?
Пуля войдёт в мозг как точка, как частица. Но мозг привык к этому. Мир всегда влетал в него пулемётными очередями и мозг не плошал - оценивал пули наощупь, на тяжесть, на твёрдость. И пустоты между пулями тоже важны. Это - ритм. Каждая пулемётная очередь - чередование пули и пустоты. Дождь - это воздух с прослойкой воды. Так делаются стихи.
Нет, мозг пулей не удивишь.
Стрелять надо в сердце, в этого ленивого, так и не проснувшегося Ренуара.
P.S. А кто Вам сказал, что это - о Владимире Владимировиче?
Французский, светлый, жизнерадостный, чувственный, мягкий, извилистый, женственный, красочный, весенний, человечный, притягательный... Ренуар весь - прилагательный.
Мир замирает без движения, остановившиеся предметы начинают подтекать по контуру, как мороженое в жаркий день, и требуют немедленного определения и воплощения. Скажи, какие мы? Скорее, скорее, пока мы не растаяли...
Намело на подоконник свежего снега.
Дождь - это воздух с прослойкой воды...а снег? Кристаллическая твёрдая вода белого цвета. Снег - это мёртвая вода. Четырёхугольная, как окно. Почему всегда четыре? - четыре капитана, четыре старика...да, и у этого, понравилось, четыре - серых. Потому, что гроб - прямоуголен. Четырёхугольная дверь в загробный мир. Ставь всегда на нечет. А снег - чётный и чёткий, как Мясницкая зимой. Снег можно пересчитать, снежинки летят как перебираемые чётки. Попробуй, пересчитай воду. Что-то не так.
Куда всё-таки стрелять - в сердце или в висок?
А куда выстрелил мальчик, пытавшийся догнать солнце? Солнце заманило его на запад, в страну мёртвых... Мальчик шел, в закат глаза уставя. Был закат непревзойденно желт. Даже снег желтел к Тверской заставе. Ничего не видя, мальчик шел. Шел, вдруг встал. В шелк рук сталь. Упрощение синтаксиса. Существительное, глагол. И больше точек. Весомых, грубых, зримых. И меньше запятых, извилистых, волнообразных, текучих, женских, неверных и коварных как змея-соблазнительница. Меньше воды. Отвердение, утяжеление, застывание. Шёл - встал. Шёл шёлк - стала сталь. С час закат смотрел, глаза уставя, за мальчишкой легшую кайму. Снег хрустя разламывал суставы. Для чего? Зачем? Кому? Да он мёртв уже, мальчик. Шёл-встал-умер. Глаза не видят. Это закат желтоглазый рассматривал тень на снегу. Чёрную тень мёртвого мальчика. Это уже памятник. Шёл-встал-стал. Памятником. Твёрдым и холодным. Был вором-ветром мальчишка обыскан. Попала ветру мальчишки записка. Стал ветер Петровскому парку звонить: - Прощайте... Кончаю... Прошу не винить... Мальчик-то уже мёртвый. И ветер к нему прикоснулся, обыскал и - тоже стал. Застыл телефонными проводами, чёрными и твёрдыми. Смерть смертельно заразна. Малярия, царство мёртвых. Упрощение синтаксиса. Фотография на белой стене. Мёртвый мальчик, мёртвый ветер...До чего ж на меня похож!
А ведь выстрела - не было.
Ну какие звуки в застывшем воздухе? Только хруст собственных пальцев, передающийся по костям. Телефонные провода Бетховена. Воздуха - нет. Как на фотографии, сделанной на Луне. Почему Луна - жёлтая как кость?
Что-то не так, что-то костью стоит в горле.
Ни тепла, ни солнца, ни нежной женской кожи. А ведь всё это - есть.
Но в другом, другом, другом мире. И другом тому миру не стать. Этот - не обласкал мальчика ни одним прилагательным. Нет. Ни одного. Даже цвет - глаголом. Даже закат - желт, не жёлтый. Упрощение синтаксиса. Что-то не так. Что-то не дадено. Двуликий Янус разрублен топором Мясницкой и выдана в пользование только одна его половина - твёрдая и холодная. Кость без мякоти. Часть Януса, частица мира. Поток частиц, прямой и направленный, как телефонный провод. Эскадроны электронов, галопирующие в одном направлении, стрелой вонзающиеся в ухо.
Попробуй, не услышь! Агитатора! Горлана! Главаря! Рабами Рима! Водопровод! Водо-провод? А если электроны - как вода? Как волна? Как запятая? Как прилагательное? Янус - двулик. Янус - двупол. Янус - целый и цельный.
Так куда стрелять - в сердце или в висок?
В висок? Пуля пробъёт твердую жёлтую кость, войдёт в мозг - правое полушарие, левое. Навылет, пожалуй, не пройдёт. Останется внутри черепа, будет греметь, как последний леденец в жестяной банке. Почему в детстве не давали сладкого?
Пуля войдёт в мозг как точка, как частица. Но мозг привык к этому. Мир всегда влетал в него пулемётными очередями и мозг не плошал - оценивал пули наощупь, на тяжесть, на твёрдость. И пустоты между пулями тоже важны. Это - ритм. Каждая пулемётная очередь - чередование пули и пустоты. Дождь - это воздух с прослойкой воды. Так делаются стихи.
Нет, мозг пулей не удивишь.
Стрелять надо в сердце, в этого ленивого, так и не проснувшегося Ренуара.
P.S. А кто Вам сказал, что это - о Владимире Владимировиче?
БОЙ НА КАЛИНОВОМ МОСТУ
- Будьте осторожны. Вечером накануне Хэлоуина может быть всякое, - говорила молодая спортивная негритянка Сара.
Америке, особенно её южным штатам, свойственно напряжённое религиозно-мистическое чувство. Внезапно, на придорожном холме где-нибудь в Теннесси или Арканзасе, возникают три огромных креста - средний, жёлтого цвета, метров шестьдесят высотой, два голубых поменьше. Вдруг мелькнёт на обочине табличка - "ИДИТЕ В ЦЕРКОВЬ! ТОЛЬКО ТАК МЫ СМОЖЕМ ПОБЕДИТЬ ДЬЯВОЛА". А в маленькой захолустной церкви над дверями надпись: БОГ - ЭТО ЛЮБОВЬ.
О чём шепчутся негры вечерами на террасах своих дощатых белых домиков, опасливо поглядывая на лесную опушку, до которой - рукой подать? Французский квартал Нью-Орлеана пестрит магазинами Вуду, набитыми магическими и таинственными предметами этой колдовской религии. В труднопроходимых лесах Аппалачей мелькают призраки индейцев чероки и чикасава. На обрыве каньона Брайс в Юте потомок неведомого индейского племени достаёт из чехла волшебную флейту и сидя, закрыв глаза, исполняет на ней мелодию духа ветра. Перед кирпичным зданием масонской ложи в Чарльстоне горит неугасаемый огненный факел. А для того, чтобы миновать центральную улицу Солт-Лейк-Сити, надо проехать под чёрной металлической аркой, увенчанной перевёрнутой пятиконечной звездой. Говорят, что эта арка была построена ещё во времена Биргхема Янга. Невидимые высоковольтные провода мистики пронизывают молодую американскую страну с севера на юг и с запада на восток.
Я ехал домой хорошо знакомой дорогой. В этом году Хэлоуин выдался холодным и собравшиеся к вечеру тучи казались чёрными на фоне багрового, в полнеба, заката. Посёлок, в котором я жил, назывался Гринбрук - Зелёный ручей. В самом деле, ручеёк протекал по посёлку и, для того чтобы пройти к дому, мне надо было перейти через него по крашеному деревянному мостику. Я припарковал машину на стоянке между домами и направился к мосту. На его перилах кто-то выставил традиционные хэлоуинские тыквы - с прорезанными насквозь глазами и зубастой пастью. Внутри пустых тыкв стояли зажжённые свечи и ощущение баба-яговского тына с висящими на нём черепами было неприятно отчётливым.
Я дошёл уже до середины моста, когда из-за угла дома выскочил Санни и побежал ко мне. Санни, семилетний сын полицейского, жил на первом этаже нашего двухэтажного дома. Это был ласковый любознательный мальчишка с примесью индейской крови по материнской линии. Он познакомился со мной первым. "Как тебя зовут?", - спросил он, блестя карими глазами. "Алекс", - назвался я. "А я Санни". "Ты такой и есть, солнечный", - подумал я, переведя мысленно на русский его имя.
Но сейчас Санни был неузнаваем. Красный плащ его маскарадного хэлоуинского костюма развевался на бегу. Голову обтягивал двурогий красный капюшон с прорезями для глаз. Санни размахивал зажатым в руке красным пластмассовым трезубцем.
- Я убью тебя! Я дьявол! - закричал он подбежав ко мне.
И, действительно, саданул меня трезубцем под рёбра. Я принял игру.
- Ты убил меня. Смотри, между моих пальцев течёт кровь, красная как твой костюм -
Зажимая рукой рану в боку, я шатаясь сделал ещё несколько шагов и упал навзничь, не дойдя до конца моста нескольких дюймов.
Я лежал на спине, глядя в небо сквозь пожухшие ветви растущей на берегу ручья жёлтой акации, и в голове у меня вертелось: "Санни, солнечный мальчишка, ты никогда не будешь поэтом, потому что ты им не родился". А что бы ты, Санни, делал со своим красным трезубцем, если бы я не подвернулся тебе на этом дощатом мостике? И какую мораль приплёл бы я к своему рассказу, будь я - нет, не дедушка Крылов - а подходящий случаю Натаниэль Готорн? Оставшись в живых после битвы на мосту, я сказал бы:
- Смена костюмов опасна. И совсем не пустяки смена цвета. Вы думаете так легко заменить жёлтый цвет красным? Перешить жёлтую кофту в красное знамя? Вы полагаете, что это просто шаг влево по шкале спектра? Вы считаете, что можно промахнуться, опустив дрогнувший палец вместо белой клавиши на соседнюю чёрную? Нет, тогда в воздухе навсегда окаменеет фальшивая мелодия, и этого уже не исправить. Жизнь, как и пространство, анизотропна. Отовсюду будет звучать левый марш, ничего кроме левого марша. И этот марш, как дудка Гаммельнского крысолова, неминуемо приведёт вас на Калинов мост, мост жертвоприношения. И выбор будет только в одном - кто жертва?
Но я лежал молча, прижавшись спиной к доскам моста, и в моих глазах голубело московское апрельское небо.
Америке, особенно её южным штатам, свойственно напряжённое религиозно-мистическое чувство. Внезапно, на придорожном холме где-нибудь в Теннесси или Арканзасе, возникают три огромных креста - средний, жёлтого цвета, метров шестьдесят высотой, два голубых поменьше. Вдруг мелькнёт на обочине табличка - "ИДИТЕ В ЦЕРКОВЬ! ТОЛЬКО ТАК МЫ СМОЖЕМ ПОБЕДИТЬ ДЬЯВОЛА". А в маленькой захолустной церкви над дверями надпись: БОГ - ЭТО ЛЮБОВЬ.
О чём шепчутся негры вечерами на террасах своих дощатых белых домиков, опасливо поглядывая на лесную опушку, до которой - рукой подать? Французский квартал Нью-Орлеана пестрит магазинами Вуду, набитыми магическими и таинственными предметами этой колдовской религии. В труднопроходимых лесах Аппалачей мелькают призраки индейцев чероки и чикасава. На обрыве каньона Брайс в Юте потомок неведомого индейского племени достаёт из чехла волшебную флейту и сидя, закрыв глаза, исполняет на ней мелодию духа ветра. Перед кирпичным зданием масонской ложи в Чарльстоне горит неугасаемый огненный факел. А для того, чтобы миновать центральную улицу Солт-Лейк-Сити, надо проехать под чёрной металлической аркой, увенчанной перевёрнутой пятиконечной звездой. Говорят, что эта арка была построена ещё во времена Биргхема Янга. Невидимые высоковольтные провода мистики пронизывают молодую американскую страну с севера на юг и с запада на восток.
Я ехал домой хорошо знакомой дорогой. В этом году Хэлоуин выдался холодным и собравшиеся к вечеру тучи казались чёрными на фоне багрового, в полнеба, заката. Посёлок, в котором я жил, назывался Гринбрук - Зелёный ручей. В самом деле, ручеёк протекал по посёлку и, для того чтобы пройти к дому, мне надо было перейти через него по крашеному деревянному мостику. Я припарковал машину на стоянке между домами и направился к мосту. На его перилах кто-то выставил традиционные хэлоуинские тыквы - с прорезанными насквозь глазами и зубастой пастью. Внутри пустых тыкв стояли зажжённые свечи и ощущение баба-яговского тына с висящими на нём черепами было неприятно отчётливым.
Я дошёл уже до середины моста, когда из-за угла дома выскочил Санни и побежал ко мне. Санни, семилетний сын полицейского, жил на первом этаже нашего двухэтажного дома. Это был ласковый любознательный мальчишка с примесью индейской крови по материнской линии. Он познакомился со мной первым. "Как тебя зовут?", - спросил он, блестя карими глазами. "Алекс", - назвался я. "А я Санни". "Ты такой и есть, солнечный", - подумал я, переведя мысленно на русский его имя.
Но сейчас Санни был неузнаваем. Красный плащ его маскарадного хэлоуинского костюма развевался на бегу. Голову обтягивал двурогий красный капюшон с прорезями для глаз. Санни размахивал зажатым в руке красным пластмассовым трезубцем.
- Я убью тебя! Я дьявол! - закричал он подбежав ко мне.
И, действительно, саданул меня трезубцем под рёбра. Я принял игру.
- Ты убил меня. Смотри, между моих пальцев течёт кровь, красная как твой костюм -
Зажимая рукой рану в боку, я шатаясь сделал ещё несколько шагов и упал навзничь, не дойдя до конца моста нескольких дюймов.
Я лежал на спине, глядя в небо сквозь пожухшие ветви растущей на берегу ручья жёлтой акации, и в голове у меня вертелось: "Санни, солнечный мальчишка, ты никогда не будешь поэтом, потому что ты им не родился". А что бы ты, Санни, делал со своим красным трезубцем, если бы я не подвернулся тебе на этом дощатом мостике? И какую мораль приплёл бы я к своему рассказу, будь я - нет, не дедушка Крылов - а подходящий случаю Натаниэль Готорн? Оставшись в живых после битвы на мосту, я сказал бы:
- Смена костюмов опасна. И совсем не пустяки смена цвета. Вы думаете так легко заменить жёлтый цвет красным? Перешить жёлтую кофту в красное знамя? Вы полагаете, что это просто шаг влево по шкале спектра? Вы считаете, что можно промахнуться, опустив дрогнувший палец вместо белой клавиши на соседнюю чёрную? Нет, тогда в воздухе навсегда окаменеет фальшивая мелодия, и этого уже не исправить. Жизнь, как и пространство, анизотропна. Отовсюду будет звучать левый марш, ничего кроме левого марша. И этот марш, как дудка Гаммельнского крысолова, неминуемо приведёт вас на Калинов мост, мост жертвоприношения. И выбор будет только в одном - кто жертва?
Но я лежал молча, прижавшись спиной к доскам моста, и в моих глазах голубело московское апрельское небо.
ДОКАЗАТЕЛЬСТВО
Как там - горлышко разбитой бутылки блестит на плотине? Тень от мельничного колеса? Этого достаточно для описания лунной ночи, а для вагона скорого поезда - достаточно ли дребезжания ложечки в стакане, нетрезвой походки проводниц и чёрного экрана выключенного на ночь окна?
Я скомкал газеты и зашвырнул их в пустое пространство над дверью купе.
- Что пишут? - поинтересовался Максим, мой случайный попутчик, отрываясь от банки с пивом.
- Собака Баскервилей продолжает терроризировать обитателей Хэмпстедской пустоши - лениво ответил я.
Завязялся разговор. Максим оказался специалистом по рекламе, бывшим журналистом. Последовательно перескочили с обсуждения качества пива и брэнда каши "Быстров" на литературные новинки. Почему-то я завёл разговор о последней книге Макса Фрая.
- А я уверен, что Макс Фрай - женщина, - сказал Максим - не могу сейчас доказать, нет текста под рукой, но написанное женщиной всегда себя выдаёт. (На досуге я полистал книжку Макса Фрая и могу подтвердить - вероятно, Максим был прав. Строчки: "Я тебя люблю, я без тебя жить не могу, не исчезай, пожалуйста", - говорю я себе в самые черные дни" - написаны, скорее всего, женщиной. И таких примеров много.)
- Есть даже версия о том, что сама Шарлотта, Беккер в девичестве, была еврейкой. Впрочем, разысканы подтверждения, что дворянский род Беккеров известен с семнадцатого века...Словом, делят Фета между тремя национальностями, как будто поэзию можно поделить...есть поэт Афанасий Фет - и всё тут!
- Да, конечно...женская проза и поэзия - другие... Цветаева, скажем, и Ахматова прекрасные поэты, но я бы не включал их творчество в "мужскую" линию русской поэзии.
- То есть, отдельно существуют "мужская" и "женская" ветви русской поэзии?
- Да, как у Павича: мужская и женская версии "Хазарского словаря"...
- Бедный расчленённый Гермафродит...
- Ну, Максим, мне кажется это расчленение не навсегда. Мало того - предположу, что русская женская поэзия уже сделала свой круг: от Каролины Павловой до Павловой Веры, у которой все процедуры и задействованные в них органы названы своими именами. А ведь это и есть собственно содержание женской поэзии. Вера Павлова его исчерпала в соитии Афродиты и Гермеса. Всё! Дальше возможна только поэзия "унисекс".
- А поэзия не умрёт ли вообще от этого слияния? Ведь поэзия, что женская, что мужская - всегда тоска по утраченной половине, по идеалу противоположного пола. О чём тосковать Гермафродиту?
- О Боге...Хотя сексуального содержания жаль. Когда Толстой спросил Фета, как он, глубокий старик, пишет такие проникновенные стихи о любви, Фет ответил ему: а по памяти, Лев Николаевич, по памяти...
- Лукавые это старики, что Лев Николаевич, что Афанасий...как его по батюшке?
- Афанасьевич... дал ему Шеншин своё имя... тёмная это история...
- Что за история?
- Да о происхождении Фета. Матушка его, Шарлотта Фет, была увезена отставным офицером Шеншиным от своего законного дармштадского мужа. Вот с тех пор судят да рядят: кто подлинный отец Афанасия Фета - то ли помещик Шеншин, то ли немец Фет. Всякие выдвигают доказательства, и все убедительные. Где-то я слышал даже версию о том, что отцом Фета был некто третий, причём еврей по национальности...
- А что - забавно... если вспомнить фетову библейскую бородищу...
- Ну тогда уж и глаза, и нос... да и хозяйствовал он в своёй Степановке как-то не по-русски жёстко и удачливо...
- Немцы тоже неплохие хозяева.
- Есть даже версия о том, что сама Шарлотта, Беккер в девичестве, была еврейкой. Впрочем, разысканы подтверждения, что дворянский род Беккеров известен с семнадцатого века...Словом, делят Фета между тремя национальностями, как будто поэзию можно поделить...есть поэт Афанасий Фет - и всё тут!
- Эх, у самой Шарлотты бы спросить, женщины всегда знают, кто настоящий отец их ребёнка...
- Возможности женской психики вообще удивительны. Я знал одну женщину, мужем которой был киргиз. Она любила другого, русского. И что же? Она родила сына от законного мужа, но поскольку думала всё время о своём возлюбленном, то и ребёнок получился белокурым, голубоглазым - на киргиза никак не похож. Что до Шарлотты - ну, разве спросишь у неё теперь? Незаурядная, видно, была женщина, вроде Полины Виардо...
- А вот мы говорили, что текст, написанный женщиной, всегда отличишь...а национальность может как-то проявляться в тексте? Анализировал ли это кто-нибудь?
- Ну как это ухватишь? Одно дело, если поэт твердит постоянно: я русский, или грузин, например. И то не факт, что правда. Что ещё? Лексика? Владение словом? Знаете, Максим, я частенько замечал, что этнические русские хуже владеют русским языком, чем некоторые инородцы. Так что и владение языком - не показатель. Лексические особенности? Но текст всегда условен. Вот, если я, допустим, захочу когда-нибудь записать этот наш разговор, вы думаете, он будет похож на то, что мы сейчас говорим? Текст имеет мало общего с реальностью и ничего не передаёт, кроме психики автора.
- Да, нужно анализировать что-то на уровне подсознания... стихии какие-нибудь, земля, вода... звуки... а что, если цвет?
- Цвет?
- Ну да, цвет. Много лет назад я был знаком с женщиной-психологом... смешно звучит... говорю языком Остапа Бендера - среди моих знакомых была даже женщина-зубной врач... Так вот, она подвергла меня цветовому тесту, используемому в психологии... кажется, тест Люшера называется... суть в том, что тебе дают... не помню точно сколько... десять, по-моему, карточек, окрашенных в разные цвета. Их нужно выложить одну за другой, по степени предпочтительности. Получается цветовой ряд, гамма, которую оценивают, сравнивая с описаниями различных комбинаций. Я помню, что был поражен, когда она дала описание моего психотипа, настолько оно показалось мне точным.
- Подсчитывать цветовые эпитеты? А что... Цветовое предпочтение вполне может быть интегральным показателем состояния психики. И коллективное бессознательное может в нём отражаться. Впрочем, психика - вещь удивительная. Я изучал психиатрию и помню одну больную... Её спросили: "на что жалуетесь?", а она ответила: "я чувствую себя углом, это так плохо чувствовать себя углом, я больше не хочу быть углом, я хочу быть ёлочкой, она зелёная и весёлая", и заплакала...-
Лукавый наш разговор увял сам собой. Максим погрузился в воспоминания о женщине-психологе... во всяком случае, так хотелось мне думать. А Максим пусть считает, что у меня не идёт из ума умалишённая женщина-угол и её несбыточная мечта о преображении в ёлочку... Кем мы были на самом деле? О чём в действительности мы думали? Да и существовало что-то, кроме отдельного сознания каждого, замыкающего пространство в непроницаемую для другого вселенную? Боже мой, ведь любой разговор с другим - и чудо, и бред...
Утром мы расстались на сизом московском перроне - воздушные шарики, гонимые ветром в разные стороны. Но идею Максима о цветовых предпочтениях я уносил с собой. Прошло около года её вызревания и вот наступил момент, когда я занялся совершенно безнадёжным, мало того - идиотическим - делом: подсчитыванием цветовых эпитетов.
Покопавшись в книгах, я увидел, что проблемой цвета занимались многие: не только Кандинский, но и Гёте со Штайнером, и Андрей Белый. Последний, в книге "Мастерство Гоголя", наиболее близко продвинулся к интересующей меня проблеме - значению цвета для анализа художественных текстов.
Задача была поставлена чётко: надо было установить - соответствует ли цветовое предпочтение Афанасия Афанасьевича национальному русскому предпочтению. Для начала необходимо было создать "матрицу" цветового мироощущения русского человека. С этой целью я подсчитал частоту встречаемости различных цветовых эпитетов в русском фольклоре: былинах, исторических и лирических песнях, частушках. Вот что у меня получилось. Вероятно, вы полагаете, - красный в фаворитах? Ничего подобного. Результат изрядно меня удивил. Первое место занял белый цвет. За ним, с небольшим отрывом шёл зелёный и далее, также с небольшой разницей - чёрный.
Вот какая выросла "зелёная и весёлая ёлочка", отделяющая белый день от чёрной ночи. Кандинский сравнивал зелёный цвет с толстой коровой, Гёте соотносил его со стихией земли. Современные психологи считают зелёный цветом устойчивости и самодостаточности, точнее - стремления к самоутверждению и успеху. Ну что ж, фантазировал я - славная вышла славянская картина мира, включающая белый мир прави, чёрный мир нави и земной зелёный мир яви.
С нетерпением я принялся препарировать Фета. Не буду томить вас ожиданием - чаемый результат состоялся. Афанасий Афанасьевич предпочёл белый, зелёный и чёрный, за которым четвёртым следовал золотой цвет. Так что - доказательство было получено? В мой мозг, праздновавший торжество ортодоксии, закралась неприятно еретическая мысль - а как быть с материнской кровью Шарлотты, русской которую назвать ни с какой натяжкой невозможно? И другое, не менее разрушительное соображение - русских поэтов много, так неужели все они окрашены на манер футбольной команды в одинаковое сочетание цветов? Батальон русских поэтов в бело-зелёно-чёрной униформе с перьями наперевес идёт маршем по Красной площади... Здравствуйте, товарищи поэты! Уррааа!
Выход был только один - доставать с полки Пушкина, Лермонтова, Тютчева (и Малый атлас мира - Эфиопия, Шотландия, Италия...), Баратынского, Некрасова (а как же без Польши?), Блока (у меня старый атлас и Германия в нём изображена расчленённой), Гумилева (глаза скашиваются от мелкого шрифта), Хлебникова (Армения страна, которую надо рассматривать не на политической, а на физической карте мира - там она грузно-коричневая), Мандельштама-Пастернака-Бродского-Клюева-Есенина-Заболоцкого (зарифмованных Россией в монолит империи)...
Кому угодно, пусть повторит это безумие. Надо ли говорить, что от бело-зелёно-чёрной идиллии не осталось и следа? Зелёный вообще оказался цветом, включённым в триаду предпочтительных только Тютчевым (и то на третьем месте). Кстати, этот певец ночи и хаоса удивительно красочен по цветовым пристрастиям: синий, жёлто-золотой, зелёный. И далее - белый, голубой...
Попутно выявилось много неожиданных объстоятельств. Гармоничный и светлый Пушкин оказался тёмен, как портреты работы Рембрандта. Удивительно, что его предпочтения почти совпали с мандельштамовскими: белый, чёрный, жёлто-золотой (у Мандельштама - чёрный, жёлто-золотой, белый). Баратынский абсолютно бесцветен. Цвести же русская поэзия начинает с Лермонтова, цветовые эпитеты которого разнообразны и часты. Первое место у Михаила Юрьевича делят белый и чёрный, далее идут жёлто-золотой, синий, красный (с многочисленными оттенками)... Анненского и Заболоцкого роднит непредсказуемо высокое пятое место экзотического розового. У Пастернака первое место, как и у Лермонтова занимают белый и чёрный, зато на четвёртом - лиловый. Цвета Есенина автопортретны - синий, жёлто-золотой, белый (видимо, зеркало отражало чёрный только в самом конце его жизни). Совершенно своеобразен цветовой ряд Маяковского - красный, жёлтый (без оттенка золотого), белый. Причём очевидно, что с годами у него происходит вытеснение красным жёлтого с лидирующих позиций.
Единственная общая тендеция, которую удалось установить - это тяготение русской (да русской ли только?) поэзии к синему (скорее даже буддийскому тёмно-синему с лазурным оттенком) цвету. Его предпочли Тютчев, Бунин, Есенин, Хлебников, Иванов... Исключением является лишь Заболоцкий в пятёрку которого синий не вошёл. А что удалось установить точно - так это то (как петляет русский язык в частях речи, не правда ли?), насколько индивидуальна цветовая гамма каждого поэта. Как отпечатки пальцев...
Психолог Люшер, без сомнения, выдал бы каждому из них психологический диагноз. Но я не психолог. Моё исходное предположение рассыпалось в прах - происхождение Афанасия Фета доказано не было. Да и не нужно никаких доказательств. Есть поэт Афанасий Афанасьевич Фет - и само имя его свидетельствует: поэзия - как небо, для всех и ниоткуда. А вот в характеристике личности Фета я бы использовал один из постулатов Люшера: чёрный цвет, следующий за каким-либо другим, говорит о том, что человек готов пожертвовать всем для достижения того, что этот предшествующий цвет символизирует. У Фета чёрный дышит в затылок зелёному и это свидетельствует - Афанасий Афанасьевич готов на многое ради достижения подобающего места в обществе, ради социального благополучия. Кандинский назвал зелёный цвет буржуазным...
Что добавить к написанному? Шашлык был съеден, начались ранние зимние сумерки и мы вернулись в Ашгабат. Через день я покинул Туркмению и с тех пор ни разу там не был. Года два назад, через случайных людей до меня дошел слух, что С. был убит. Говорили, что он был зарезан Аширом, своим шофером.
Я скомкал газеты и зашвырнул их в пустое пространство над дверью купе.
- Что пишут? - поинтересовался Максим, мой случайный попутчик, отрываясь от банки с пивом.
- Собака Баскервилей продолжает терроризировать обитателей Хэмпстедской пустоши - лениво ответил я.
Завязялся разговор. Максим оказался специалистом по рекламе, бывшим журналистом. Последовательно перескочили с обсуждения качества пива и брэнда каши "Быстров" на литературные новинки. Почему-то я завёл разговор о последней книге Макса Фрая.
- А я уверен, что Макс Фрай - женщина, - сказал Максим - не могу сейчас доказать, нет текста под рукой, но написанное женщиной всегда себя выдаёт. (На досуге я полистал книжку Макса Фрая и могу подтвердить - вероятно, Максим был прав. Строчки: "Я тебя люблю, я без тебя жить не могу, не исчезай, пожалуйста", - говорю я себе в самые черные дни" - написаны, скорее всего, женщиной. И таких примеров много.)
- Есть даже версия о том, что сама Шарлотта, Беккер в девичестве, была еврейкой. Впрочем, разысканы подтверждения, что дворянский род Беккеров известен с семнадцатого века...Словом, делят Фета между тремя национальностями, как будто поэзию можно поделить...есть поэт Афанасий Фет - и всё тут!
- Да, конечно...женская проза и поэзия - другие... Цветаева, скажем, и Ахматова прекрасные поэты, но я бы не включал их творчество в "мужскую" линию русской поэзии.
- То есть, отдельно существуют "мужская" и "женская" ветви русской поэзии?
- Да, как у Павича: мужская и женская версии "Хазарского словаря"...
- Бедный расчленённый Гермафродит...
- Ну, Максим, мне кажется это расчленение не навсегда. Мало того - предположу, что русская женская поэзия уже сделала свой круг: от Каролины Павловой до Павловой Веры, у которой все процедуры и задействованные в них органы названы своими именами. А ведь это и есть собственно содержание женской поэзии. Вера Павлова его исчерпала в соитии Афродиты и Гермеса. Всё! Дальше возможна только поэзия "унисекс".
- А поэзия не умрёт ли вообще от этого слияния? Ведь поэзия, что женская, что мужская - всегда тоска по утраченной половине, по идеалу противоположного пола. О чём тосковать Гермафродиту?
- О Боге...Хотя сексуального содержания жаль. Когда Толстой спросил Фета, как он, глубокий старик, пишет такие проникновенные стихи о любви, Фет ответил ему: а по памяти, Лев Николаевич, по памяти...
- Лукавые это старики, что Лев Николаевич, что Афанасий...как его по батюшке?
- Афанасьевич... дал ему Шеншин своё имя... тёмная это история...
- Что за история?
- Да о происхождении Фета. Матушка его, Шарлотта Фет, была увезена отставным офицером Шеншиным от своего законного дармштадского мужа. Вот с тех пор судят да рядят: кто подлинный отец Афанасия Фета - то ли помещик Шеншин, то ли немец Фет. Всякие выдвигают доказательства, и все убедительные. Где-то я слышал даже версию о том, что отцом Фета был некто третий, причём еврей по национальности...
- А что - забавно... если вспомнить фетову библейскую бородищу...
- Ну тогда уж и глаза, и нос... да и хозяйствовал он в своёй Степановке как-то не по-русски жёстко и удачливо...
- Немцы тоже неплохие хозяева.
- Есть даже версия о том, что сама Шарлотта, Беккер в девичестве, была еврейкой. Впрочем, разысканы подтверждения, что дворянский род Беккеров известен с семнадцатого века...Словом, делят Фета между тремя национальностями, как будто поэзию можно поделить...есть поэт Афанасий Фет - и всё тут!
- Эх, у самой Шарлотты бы спросить, женщины всегда знают, кто настоящий отец их ребёнка...
- Возможности женской психики вообще удивительны. Я знал одну женщину, мужем которой был киргиз. Она любила другого, русского. И что же? Она родила сына от законного мужа, но поскольку думала всё время о своём возлюбленном, то и ребёнок получился белокурым, голубоглазым - на киргиза никак не похож. Что до Шарлотты - ну, разве спросишь у неё теперь? Незаурядная, видно, была женщина, вроде Полины Виардо...
- А вот мы говорили, что текст, написанный женщиной, всегда отличишь...а национальность может как-то проявляться в тексте? Анализировал ли это кто-нибудь?
- Ну как это ухватишь? Одно дело, если поэт твердит постоянно: я русский, или грузин, например. И то не факт, что правда. Что ещё? Лексика? Владение словом? Знаете, Максим, я частенько замечал, что этнические русские хуже владеют русским языком, чем некоторые инородцы. Так что и владение языком - не показатель. Лексические особенности? Но текст всегда условен. Вот, если я, допустим, захочу когда-нибудь записать этот наш разговор, вы думаете, он будет похож на то, что мы сейчас говорим? Текст имеет мало общего с реальностью и ничего не передаёт, кроме психики автора.
- Да, нужно анализировать что-то на уровне подсознания... стихии какие-нибудь, земля, вода... звуки... а что, если цвет?
- Цвет?
- Ну да, цвет. Много лет назад я был знаком с женщиной-психологом... смешно звучит... говорю языком Остапа Бендера - среди моих знакомых была даже женщина-зубной врач... Так вот, она подвергла меня цветовому тесту, используемому в психологии... кажется, тест Люшера называется... суть в том, что тебе дают... не помню точно сколько... десять, по-моему, карточек, окрашенных в разные цвета. Их нужно выложить одну за другой, по степени предпочтительности. Получается цветовой ряд, гамма, которую оценивают, сравнивая с описаниями различных комбинаций. Я помню, что был поражен, когда она дала описание моего психотипа, настолько оно показалось мне точным.
- Подсчитывать цветовые эпитеты? А что... Цветовое предпочтение вполне может быть интегральным показателем состояния психики. И коллективное бессознательное может в нём отражаться. Впрочем, психика - вещь удивительная. Я изучал психиатрию и помню одну больную... Её спросили: "на что жалуетесь?", а она ответила: "я чувствую себя углом, это так плохо чувствовать себя углом, я больше не хочу быть углом, я хочу быть ёлочкой, она зелёная и весёлая", и заплакала...-
Лукавый наш разговор увял сам собой. Максим погрузился в воспоминания о женщине-психологе... во всяком случае, так хотелось мне думать. А Максим пусть считает, что у меня не идёт из ума умалишённая женщина-угол и её несбыточная мечта о преображении в ёлочку... Кем мы были на самом деле? О чём в действительности мы думали? Да и существовало что-то, кроме отдельного сознания каждого, замыкающего пространство в непроницаемую для другого вселенную? Боже мой, ведь любой разговор с другим - и чудо, и бред...
Утром мы расстались на сизом московском перроне - воздушные шарики, гонимые ветром в разные стороны. Но идею Максима о цветовых предпочтениях я уносил с собой. Прошло около года её вызревания и вот наступил момент, когда я занялся совершенно безнадёжным, мало того - идиотическим - делом: подсчитыванием цветовых эпитетов.
Покопавшись в книгах, я увидел, что проблемой цвета занимались многие: не только Кандинский, но и Гёте со Штайнером, и Андрей Белый. Последний, в книге "Мастерство Гоголя", наиболее близко продвинулся к интересующей меня проблеме - значению цвета для анализа художественных текстов.
Задача была поставлена чётко: надо было установить - соответствует ли цветовое предпочтение Афанасия Афанасьевича национальному русскому предпочтению. Для начала необходимо было создать "матрицу" цветового мироощущения русского человека. С этой целью я подсчитал частоту встречаемости различных цветовых эпитетов в русском фольклоре: былинах, исторических и лирических песнях, частушках. Вот что у меня получилось. Вероятно, вы полагаете, - красный в фаворитах? Ничего подобного. Результат изрядно меня удивил. Первое место занял белый цвет. За ним, с небольшим отрывом шёл зелёный и далее, также с небольшой разницей - чёрный.
Вот какая выросла "зелёная и весёлая ёлочка", отделяющая белый день от чёрной ночи. Кандинский сравнивал зелёный цвет с толстой коровой, Гёте соотносил его со стихией земли. Современные психологи считают зелёный цветом устойчивости и самодостаточности, точнее - стремления к самоутверждению и успеху. Ну что ж, фантазировал я - славная вышла славянская картина мира, включающая белый мир прави, чёрный мир нави и земной зелёный мир яви.
С нетерпением я принялся препарировать Фета. Не буду томить вас ожиданием - чаемый результат состоялся. Афанасий Афанасьевич предпочёл белый, зелёный и чёрный, за которым четвёртым следовал золотой цвет. Так что - доказательство было получено? В мой мозг, праздновавший торжество ортодоксии, закралась неприятно еретическая мысль - а как быть с материнской кровью Шарлотты, русской которую назвать ни с какой натяжкой невозможно? И другое, не менее разрушительное соображение - русских поэтов много, так неужели все они окрашены на манер футбольной команды в одинаковое сочетание цветов? Батальон русских поэтов в бело-зелёно-чёрной униформе с перьями наперевес идёт маршем по Красной площади... Здравствуйте, товарищи поэты! Уррааа!
Выход был только один - доставать с полки Пушкина, Лермонтова, Тютчева (и Малый атлас мира - Эфиопия, Шотландия, Италия...), Баратынского, Некрасова (а как же без Польши?), Блока (у меня старый атлас и Германия в нём изображена расчленённой), Гумилева (глаза скашиваются от мелкого шрифта), Хлебникова (Армения страна, которую надо рассматривать не на политической, а на физической карте мира - там она грузно-коричневая), Мандельштама-Пастернака-Бродского-Клюева-Есенина-Заболоцкого (зарифмованных Россией в монолит империи)...
Кому угодно, пусть повторит это безумие. Надо ли говорить, что от бело-зелёно-чёрной идиллии не осталось и следа? Зелёный вообще оказался цветом, включённым в триаду предпочтительных только Тютчевым (и то на третьем месте). Кстати, этот певец ночи и хаоса удивительно красочен по цветовым пристрастиям: синий, жёлто-золотой, зелёный. И далее - белый, голубой...
Попутно выявилось много неожиданных объстоятельств. Гармоничный и светлый Пушкин оказался тёмен, как портреты работы Рембрандта. Удивительно, что его предпочтения почти совпали с мандельштамовскими: белый, чёрный, жёлто-золотой (у Мандельштама - чёрный, жёлто-золотой, белый). Баратынский абсолютно бесцветен. Цвести же русская поэзия начинает с Лермонтова, цветовые эпитеты которого разнообразны и часты. Первое место у Михаила Юрьевича делят белый и чёрный, далее идут жёлто-золотой, синий, красный (с многочисленными оттенками)... Анненского и Заболоцкого роднит непредсказуемо высокое пятое место экзотического розового. У Пастернака первое место, как и у Лермонтова занимают белый и чёрный, зато на четвёртом - лиловый. Цвета Есенина автопортретны - синий, жёлто-золотой, белый (видимо, зеркало отражало чёрный только в самом конце его жизни). Совершенно своеобразен цветовой ряд Маяковского - красный, жёлтый (без оттенка золотого), белый. Причём очевидно, что с годами у него происходит вытеснение красным жёлтого с лидирующих позиций.
Единственная общая тендеция, которую удалось установить - это тяготение русской (да русской ли только?) поэзии к синему (скорее даже буддийскому тёмно-синему с лазурным оттенком) цвету. Его предпочли Тютчев, Бунин, Есенин, Хлебников, Иванов... Исключением является лишь Заболоцкий в пятёрку которого синий не вошёл. А что удалось установить точно - так это то (как петляет русский язык в частях речи, не правда ли?), насколько индивидуальна цветовая гамма каждого поэта. Как отпечатки пальцев...
Психолог Люшер, без сомнения, выдал бы каждому из них психологический диагноз. Но я не психолог. Моё исходное предположение рассыпалось в прах - происхождение Афанасия Фета доказано не было. Да и не нужно никаких доказательств. Есть поэт Афанасий Афанасьевич Фет - и само имя его свидетельствует: поэзия - как небо, для всех и ниоткуда. А вот в характеристике личности Фета я бы использовал один из постулатов Люшера: чёрный цвет, следующий за каким-либо другим, говорит о том, что человек готов пожертвовать всем для достижения того, что этот предшествующий цвет символизирует. У Фета чёрный дышит в затылок зелёному и это свидетельствует - Афанасий Афанасьевич готов на многое ради достижения подобающего места в обществе, ради социального благополучия. Кандинский назвал зелёный цвет буржуазным...
Что добавить к написанному? Шашлык был съеден, начались ранние зимние сумерки и мы вернулись в Ашгабат. Через день я покинул Туркмению и с тех пор ни разу там не был. Года два назад, через случайных людей до меня дошел слух, что С. был убит. Говорили, что он был зарезан Аширом, своим шофером.
«Наша улица» № 1 январь (50) 2004
