Юрий Кувалдин "Голос"

Юрий Кувалдин

ГОЛОС

рассказ

- И что, не поместимся?! - розовощёко похохатывая, воскликнула своим визгливым голосом тётя Шура. - Вон, на диване, места-то на шестерых, а Зинка с Толькой на валиках устроятся.
Диван был массивный, старый, с несколько раз перетянутыми пружинами, с высокой спинкой с полочкой, на которой стояла дюжина обязательных фарфоровых слоников, которых и упоминать бы не стоило, но они и здесь стояли, как в большинстве комнат бесчисленных коммунальных квартир столицы, тех слоников, что, сказывали, приносили счастье, слоников мал мала меньше, отражающихся в продолговатом зеркальце.
В это время Матвей Викторович, c лёгкой полнотой мужчина с заметной лысиной, внес в комнату длинную доску, которую держали в сарае на улице для праздничных встреч гостей. Стол был уже раздвинут, а к нему с торца приставлен кухонный стол, который в своё время делал сам Матвей Викторович. Он был в линялой майке, на груди открывавшей густую черную поросль, и в полосатых пижамных штанах, с заплаткой, в клеточку, на коленке. Он промолчал, когда жена Шура поставила ему эту клетку, могла б подобрать и в полоску.
- Все поместимся, - спокойно сказал он своим мягким баритоном, и его серые глаза заблестели.
Мелодично пропели позолоченные часы на комоде. Эти часы подарили Матвею Викторовичу дети и жена на 50-летие.
Съехались гости. Человек тридцать. Мужчины при галстуках. Женщины в цветастых платьях. Комната уплотнилась, как вагон трамвая в час пик. Кому не хватило тарелок, дали блюдца. С вилками тоже возникла проблема, но те, кто попокладистее, довольствовались ложками, благо винегрету тётя Шура настрогала эмалированное ведро, преобладали солёные огурцы, свёкла, морковь и картошка, сваренные, как положено, в «мундире». Несколько железных мисок были до краев наполнены треской, без костей, под томатным острым маринадом. Хлеба нарезали пять буханок черного и десять батонов белого. Хрена и горчицы было с избытком, банок по десять.
Детвора дошкольного возраста крутилась и даже ползала под ногами. Кто-то из них крутил ручку патефона, кто-то ставил очередную пластинку с Руслановой или Утёсовым.
Среди родственной молодежи выделялась племянница Матвея Викторовича Аня, почти совершеннолетняя, со звонким и ясным голосом, с зелёными глазами и с длинными ресницами, в декольтированном платье с торчащей спелой грудью, безукоризненным сложением, и такой тонкой талией, что Матвею Викторовичу казалось, что он обхватит её пальцами одной руки.
Аккордеонист Николай, двоюродный брат жены, ещё не совсем старый, с черными длинными кудрями, спадавшими от прямого пробора направо и налево, закрывая уши, когда заметно повеселел, пошептался с Аней, кивнул и заиграл.
И вот Аня, протиснувшись из-за стола к окну, прозрачными, как горный ручей, переливами выводит первую песню, и гости не могут глаз от неё отвести, как будто всех их насквозь пронизывает ощущение внутренней чистоты.
- Ох, как поёт, красавица! - слышны восклицания после звона рюмок и стука вилок и ложек по тарелкам и блюдцам.
Когда Аня начинала новую песню, то серебристый голос выходил как бы из каждой клеточки её юного тела, ласкал слух, как голос самой любви, слаще которой нет ничего на свете.
- Ещё, ещё! - просили раскрасневшиеся и вспотевшие гости, когда Аня заканчивала песню.
Одна песня была грустная, протяжная, и, казалось, по широкому, свободно льющемуся голосу Ани, что в душе её была горечь и в сердце грусть.
Дальше, конечно, Матвей Викторович видел всё как бы в тумане, потому что за одной рюмкой пошла другая, под солёный грибочек, а там пятая, под малосольную селёдочку, восьмая, и между какими рюмками опять пела Аня, в толк взять не мог. Но пела так хорошо, как не поют даже по телевизору.
Матвей Викторович сильно захмелел, и он уже не помнил, как обнаружил себя в закутке коридора с Аней, которая упиралась ему руками в грудь, и, сильно дыша, шептала: «Не надо, дядя Матвей!» - а он, несмотря на некоторое сопротивление, запустил свою рабочую руку под юбку и гладил что было мочи разгорячённую нежность певицы.
Вдруг Матвей Викторович ощутил такой силы удар сзади по голове, что эротическая восторженность тут же сменилась упадком стыда, смутно чувствуемого через оглушительное опьянение.
Тётя Шура визжала на всю ивановскую:
- Старый кобель! Чего удумал! Родную племянницу щупать! Я те покажу, кобелина! - И новый удар, уже по спине.
Из комнаты в коридор в испуге изумления высыпали не только гости, но и соседи.
Бабка Серафимовна из комнаты против кухни, сгорбленная до пола, с седой бороденкой, покачивая трясущейся головой, причитала:
- Ай, бессовестный, ай-яй-яй…
Праздник был испорчен. И только ночью Матвей Викторович, маленько протрезвившись, понял весь ужас случившегося. «Ну, она же так зазывно пела!» - пронеслось в его мозгу. Он встал с дивана, взглянул в сторону огромной кровати, где обычно спал рядом с Шурой, и стал отыскивать на столе в потемках остатки возлияний. Уж это Шура знала, и всегда оставляла на столе похмелку, невзирая на своё отношение к очередному «концерту» мужа. Бывало с ним такое. То сестру Шуры Стешу прижмёт, то, когда ездили в деревню, на заднем дворе, где в загоне сопели две овцы и коза, пока в избе пировали свадьбу пристроился к голому розовому заду похотливой Нинки, сестра которой, Нюрка, выходила за тракториста. Благо Шура вовремя спохватилась отсутствием мужа за столом, кинулась на зады и едва оттащила уже вошедшего в бесстыдницу супружника.
Как только Матвей Викторович шлепнул рюмашку, Шура позвала:
- Ладно-ть, кобелина, иди сюды, в родные стены! - При этом она провела языком по верхней губке. И как только Матвей Викторович занёс колено на высокую перину, Шура подхватила его, откуда только силы брались, взвалила на себя, раздвинув шире обычного полные колени и буквально строго приказала: - Давай-давай, не спи, знай себе, знай жену родную!
Матвей Викторович почти механически вдвинул свой исправный мощный инструмент в родные гостеприимные пенаты.
Утром, когда собирался на работу, слышал:
- Эх, Мотя, - она его «Мотей» звала, - бельмы-то не заливай себе так! Ведь стыда не оберёшься!
Матвей Викторович с трудом запихал в себя горячую сардельку с горчицей. Затем, подумав, съел пару ложек вчерашнего винегрету.
- А я-то чего? Да ничего… - с лёгкой задушевностью сказал он.
И пошел на трамвай. В подвальной мастерской уже поджидал его какой-то удивительный старичок, такой маленький, что казался подростком, но с очень большой головой, убелённой гривой непокорных волос, так что намёка на их выпадение, а тем более, на лысину, не было. Взглянув на него, Матвей Викторович сразу прикинул, что старичку не меньше ста лет. Ребята в углу за столом с утра пораньше «забивали козла».
- Привет, Викторыч! - послышались их голоса.
- Привет-привет, - добродушно отозвался Матвей Викторович, заметив под верстаком бутылки.
Чуть слышно на инструментальном шкафу играло какую-то скучную музыку радио.
- Вам какие вопросы решать пришли? - спросил вежливо у старичка Матвей Викторович.
Старичок вгляделся в мастера изучающим взглядом и сказал своим густым басом:
- Мне сказали, что вы можете по плотницкому делу всё сделать…
Матвей Викторович даже оторопел от такого сильного и редкого голоса, только по радио такой слыхал, и почесал затылок.
- Кто сказал? - поинтересовался Матвей Викторович.
- Да в нашем доме. Вы кабинет Лойко панелями облицовывали.
Матвей Викторович вспомнил, кивнул. Достал из ящика стола замусоленный блокнот и химический карандаш.
- И что же будем работать? - спросил Матвей Викторович.
- Дверь в другом месте сделать. Ну, старую убрать, и проём наглухо закрыть… - сказал старичок, покоряя Матвея Викторовича красотой своего величественного голоса.
- Заподлицо? - поинтересовался Матвей Викторович.
- Как вы говорите? Под лицо? - уточнил вопрос старичок.
- Да нет! Заподлицо… так это гладко со стеной… как будто тут и не было двери, - разъяснил с задушевностью в голосе, даже проникновенностью Матвей Викторович.
- Во-во, именно, как будто не было… Прихожая будет просторнее… А дверь в другом месте в стене сделать...
- Так, - сказал Матвей Викторович и принялся писать в блокнот. - Значит, прорубание проема под дверь, арку в кирпиче…
- Во-во, прорубание… - подтвердил старичок.
- Ну и, знамо дело, установка встроенной в стену двери.
- «Знамо дело», - с нескрываемой улыбкой подтвердил старичок.
- Так, аванс будет? - спросил Матвей Викторович.
- Несомненно! - сказал старичок.
- Так, лады! - сказал Матвей Викторович. - Пошли на место осмотра.
Он взял деревянный ящик, сколоченный из фанеры наподобие корзины, со своим набором инструментов, оглядел внимательно содержимое.
- Кто стамеску брал?! - строго спросил он.
Один из игравших за столом откликнулся, сбегал в соседнее помещение, и принёс с обмотанной чёрной изолентой ручкой стамеску.
Пока шли проходными дворами, Матвей Викторович не удержался и спросил:
- И сколько же вам будет годов?
- Страшно сказать, - забасил старичок, - в прошлом году сто два года исполнилось.
Матвей Викторович остановился, опустил взгляд на свои кирзовые рабочие ботинки.
- Я, значит, правильно прикинул, - без всякого удивления сказал он.
Старому велосипеду "прогресс" без одного колеса в огромной прихожей на стене Матвей Викторович не удивился, как не удивился какому-то фантастически огромного количеству книг в шкафах и на стеллажах. Роялю в огромной комнате, в которую дверь вела почти что от входа в квартиру, Матвей Викторович тоже не удивился, потому что знал этот старинный высокий дом, с разными украшениями и лепниной, как дом всяких деятелей в отдельных больших квартирах.
- Ну, эту, что ль, дверь будем переносить? - спросил Матвей Викторович.
- Эту самую… Понимаете, я хочу, чтобы она теперь была вон там, - сказал старичок и указал тонкой рукой в конец широкого коридора…
Он ещё что-то хотел объяснять, но Матвей Викторович мягко остановил его, ухватив замысел с ходу. Достал из ящика рулетку и стал делать измерения…
Сошлись в цене и сроках работы без длительных споров.
На другой день, начав стук кувалдой по увесистому шлямбуру с утра, так что несколько раз в дверь звонили возмущенные соседи сверху и снизу, Матвей Викторович с напарником прорубил в кирпичной стене, конечно, не несущей, нужный проём для новой двери.
Неделю с небольшим Матвей Викторович с подручным занимался переносом двери.
Время от времени в перерывы между работой старичок играл на рояле.
- И вы особое какое питание применяли в жизни, чтобы столько годов протянуть? - спросил Матвей Викторович.
Старичок провел детской ладошкой по своей седой гриве, пробасил, при этом казалось, что басит не этот щупленький человечек, а кто-то другой, спрятавшийся поблизости:
- Да нет… Питался самым простецким образом. Никаких там диет! Главное дело в жизни - выверенный ежедневный ритм и дисциплина…
Матвей Викторович тут же непроизвольно поддержал:
- Знамо дело. Кричу, говорю, не лез из ямы, так нет… Полез - и чпокнули!
- Кого? - удивился старичок.
- Да, в Румынии, помню, парнишку прибило осколком…
- Молодость горячится всегда, - согласился старичок.
- Ну, мы его тут же закопали, а потом на полуторке спокойно доехали до Бухареста…
В другой раз старичок прямо с порога вцепился в Матвея Викторовича. При этом глаза старичка горели:
- Тут ночью, не спал, принялся читать Гёльдерлина, а потом сам собой сочинился романс. Я вскочил, записал слова и - к роялю. Написал мелодию.
- Прямо так сразу?
- Именно, что сразу!
- И слова, и музыку?
- И слова, и музыку. Открылось сердце, как говорится. Я почувствовал себя центром мира. Понимаете?
- Чего ж тут не понять, - безропотно согласился Матвей Викторович.
- Да нет... Не то... Я стал Солнцем, вокруг которого крутятся все другие люди! - говорил в запале старичок и ходил из угла в угол.
- Солнцем? Вот это да! - всё же несколько изумился Матвей Викторович.
- Да, случается такая самонадеянность. Я вообще думаю, и нелишне напомнить, что центром мира, - тут старичок приглушил свой оперный бас и перешел почти на шёпот, - является человек. И созданный им звёздный мир содержит бесконечное количество солнц, вокруг которых вращается бесконечное количество планет, на которых живут бесконечные количества центров мира, соединенные все без исключения одной фокусирующей силой - Словом. «Космос» есть слово. Как и «Москос», где я центрирую мир. Изукрашенный мечтой, как мечеть - «Mosque».
- Москос… - только и повторил, мало что понимая из монолога старичка Матвей Викторович.
- Как-то всё странно у меня получается, - сказал старичок, помолчал и продолжил: - Светлый серп на тёмном небе. В комнате разлит холодноватый свет. Едва освещена книга, раскрытая на краю дивана. Я что-то читал, а что? - уже не помню. Чёрные линии строчек на белых страницах. Рассредоточение внимания. Что-то там написано, но разобрать не могу, поскольку нахожусь в каком-то переходном состоянии от сна к пробуждению. Я почти всегда вижу чёрные строчки в холодном свете. Не тороплю себя приблизиться к тексту и прочитать его. Пусть издалека в лунном свете белеют страницы с чёрными строчками. Так спокойнее. Ведь каждое слово будет вести меня в ассоциативный параллельный мир, смотрящий на реальность, как этот серп луны смотрит в моё окно.
Матвей Викторович смотрел в это время на свои кирзовые грубые ботинки, покрытые красноватой кирпичной пылью.
Старичок же, проговорив всё это с поэтической приподнятостью, сел к роялю, тронул клавиши, и, когда полилась серьёзная мелодия, которую Матвей Викторович воспринимал с большим трудом, запел на низких регистрах:

Вдохновенье от забытой старины
Переходит в сильное волненье,
Словно наблюдаю чьи-то сны,
И ловлю ушедших граждан взоры,
Сочиняю современный стих
Под людей трамвайных разговоры.
Кто я в глазах твоих? 

Смешно брать в руки лиру.
Историю людей любя,
Блуждаю по иному миру,
За всё благодарю тебя. 

Особенно за стройность стана.
Любвеобильнейший боец
Былое любит без обмана,
Чтоб очутиться наконец
На современном поле мщенья.
Я стать историей готов,
Чтоб избежать судьбы забвенья,
И обрести в грядущем кров.
Зачем сомнение нас мучит? -
Понять никак я не могу.
История того научит,
Кто поднесёт стакан врагу. 

Достойнейший из племени людей
Всегда поднимет моря кубок полный,
Чтоб самого его встряхнули волны
Былых надежд и будущих страстей.

Старичок исполнил свой романс с глубиной и мощью, передавая разнообразную гамму эмоций просто и свободно.
Как-то при установке двери уже на новое место, Матвея Викторовича осенило.
- У меня, это, племянница шибко здорово поёт... - сказал он.
- Поют многие, - с усмешкой сказал старичок. - Только вот певцами становятся единицы!
Последнюю фразу старичок произнес с такой утвердительной и устрашающей интонацией, как будто диктор диктаторского радио Юрий Левитан прогромыхал для испуга врага: «Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!»
- Да нет! - возразил с предельной мягкостью в интонации Матвей Викторович. - У неё голос как из этого, ну, как из низа живота по всему телу поднимается! Ну, как сам собой вылетает!
Старичок удивленно промолчал.
- Да-а?! - после паузы изрёк он.
Теперь уже помолчали вдвоём как-то дружно. Затем Матвей Викторович, для убедительности притопнув, как в пляске, сначала правой ногой, потом левой, произнёс:
- В том-то и дело, что голос как бы, это самое, сам собой… Чудеса!
И чудесный бас старичка, бас, которому не мог надивиться Матвей Викторович, хотя внешне этого не являл, изрёк:
- Ну, Матвей Викторович, приводите ко мне, послушаю, как это она сама по себе поёт.
Некоторое смущение в Матвее Викторовиче от «зажима» Ани в коридоре оставалось, но все же он заехал к брату.
Там и забыли случившееся, и глазом не повели, или сделали вид, что забыли. Но, тем не менее, брат гостеприимно поставил бутылку «московской», да и Матвей Викторович свою такую же, с белой головкой, прихватил. Аня, правда, едва блеснув глазами, тоже села за стол. Ну, Матвей Викторович после третьей рюмки всё и выложил, мол, так и так, халтурит у композитора, у того студенты по роялю учатся, но он и по певцам тоже соображает, а если что, то и пристроит Аню в настоящие певицы.
Аня при этих словах пунцовой сделалась. А Матвей Викторович не мог налюбоваться её огромными зелёными глазами с очень длинными ресницами.
В школе Аня училась плохо, особенно ненавидела математику, по русскому языку писала с орфографическими ошибками, о запятых и иных знаках препинания понятия не имела, один раз осталась на второй год. Голоса её тогда никто не слышал, потому что она его из-за какого-то упрямства или природной закрытости не показывала, да и, надо сказать, сама не знала, что у неё есть голос.
После семилетки пошла работать на завод точить гайки на станке-полуавтомате.
Вся замасленная, в синем сатиновом халате, в чёрном берете, она утонула в рабочей массе и, казалось, всю жизнь будет точить гайки.
Она не любила читать, и не прочитала ни одной книги. Вообще, казалась равнодушной ко всему, пока на неё не положил глаз слесарь-инструментальщик. Тот на заводских вечерах пел песни соответствующего репертуара, вроде «Я люблю тебя жизнь». Однажды, после исполнения этой песни на концерте в честь международной солидарности трудящихся 1 мая, он посмотрел на Аню с хитринкой и попросил: «Спой, как я?!»
И она с ходу, не задумываясь, так выдала «Я люблю тебя жизнь», что у слесаря-инструментальщика, как говорят в народе, «отвисла челюсть». Он только и проговорил: «Откуда что берётся?!».
Привёл, короче говоря, Матвей Викторович Аню к композитору. Новая дверь уже сияет лаком. Один студент поёт арию Ленского, другие, раскрыв рты, слушают. Ну, эту музыку Матвей Викторович не понимал и не любил, однако вкуса своего устно не распространял, и со стороны даже казалось, что эта музыка доставляет ему невиданное наслаждение, потому что он так возводил глаза к полку, что в них читалась глубокая мысль понимания и сопереживания. Надо сказать, Матвей Викторович с детства зарубил себе на носу правило, о чём мать его всегда повторяла: молчи, за умного сойдёшь! И, практически, всю жизнь сходил за него. Ибо умел глубокомысленно молчать.
- Ну-с, что мы будем петь? - вкрадчиво пробасил композитор, готовясь на слух подхватить и подыграть на рояле.
Окна были открыты и воздух тёплого весеннего вечера создавал благостное настроение.
- Нет. Мне не надо по клавишам. Я своё, - с некоторым испугом сказала Аня.
И запела:

За дальнею околицей, за молодыми вязами
Мы с милым расставаясь, клялись в любви своей
И были три свидетеля: река голубоглазая
Берёзонька пушистая, да звонкий соловей...

В тот закатный час, когда шум улицы уже стихает, голос Анны звучал максимально выразительно. Едва различимое эхо, отражаемое глухой, без окон, стеной дома напротив, так строили когда-то дворы-колодцы, - так что казалось, что сама эта стена обладает несравненным голосом, - с отличной дикцией делало осязаемым каждое слово Анны.
Старичок сначала хотел казаться равнодушным к её исполнению, мол, угодил добродушному Матвею Викторовичу, прослушал его родственницу, и деликатно отказал, того довольно, но как только зазвучал голос Анны, он от невероятного удивления совершенно по-детски приложил к глазам сложенные подзорною трубой руки, и стал неотрывно смотреть на Анну, как смотрит ценитель искусства на шедевр живописи в Третьяковке, потому что сразу понял, что тут исключительный случай, что её лирико-колоратурное сопрано обладает необыкновенной подвижностью и звучит как хрустальный колокольчик, с какой-то детской непосредственностью и очарованием.

Уехал милый надолго, уехал в дальний город он.
Пришла зима холодная мороз залютовал,
И стройная берёзонька поникла оголённая,
Замёрзла речка синяя, соловушка пропал...

Если бы Матвей Викторович понимал, что встретил единственного в своём роде человека, тогда всё равно бы он не смог подняться до вершин его мыслей. Матвей Викторович сам жил только своей телесной оболочкой, и других людей видел такими же.
Стремление человека прожить жизнь независимо и счастливо, не причиняя неудобств другим людям, есть самая благородная цель. Но она осуществляется очень медленно, даже предельно медленно, так медленно, что иногда кажется, что расстояние до этой цели с годами не уменьшается. Поэтому независимых и счастливых людей в мире очень мало, если не единицы. Эти единицы называются художниками.
Пропали три свидетеля, три друга у невестушки,
И к сердцу подбирается непрошеная грусть,
А милый мне из города всё пишет в каждой весточке:
"Ты не тоскуй, любимая, я скоро возвращусь".
Человек рожден для искусства, как ласточка для спирального полёта. В чём тут дело? А в том, что истинный художник уходит от реальных проблем к нереальным, так высоко поднимая планку требований к своему искусству, что прочие люди при жизни его и не видят, а частенько, и не знают о его существовании.

Промчатся вьюги зимние, минуют дни суровые,
И всё кругом наполнится весёлою весной. 
И стройная берёзонька листву наденет новую, 
И запоёт соловушка над синею рекой.

Спустя годы Анна неоднократно вспоминала это благостное эхо, которое несмолкаемой волной длилось в её памяти, и теперь стало очевидным, что это эхо было знаком абсолютной перемены всей её жизни.

Слушать «За дальнею околицей» в исполнении Зои Рождественской

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

"Наша улица” №184 (3) март 2015