Нина Петровна Краснова
родилась 15 марта 1950 года в Рязани. Окончила Литературный институт им.
М. Горького (семинар Евгения Долматовского). Автор многих поэтических
сборников, выходивших в издательствах «Советский писатель», «Современник»,
«Молодая гвардия» и др. Печаталась в журналах «Время и мы», «Москва»,
«Юность», «Новый мир» и др. В «Нашей улице» публикуется с пилотного №
1-1999. Принцесса поэзии «МК-95». В 2003 году в издательстве «Книжный
сад» вышла большая книга стихов и прозы «Цветы запоздалые» под редакцией
и с предисловием Юрия Кувалдина. Член Союза писателей СССР с 1982 года.
Одна из столичных газет
назвала Нину Краснову «главной хулиганкой современной русской поэзии».
Здесь значительно только первое слово: кем-то главным в поэзии быть почётно,
лишь бы действительно о поэзии шла речь. А вот «хулиганка» – определение
странное, упрощённое, одностороннее: какая же Краснова хулиганка, она
ни дать ни взять чистый лирик, тонкий, проникновенный. Ну, хохмит частенько,
выдаёт иногда эротические пассажи, – суть в другом: какой юмор, какие
средства… Почему бы не назвать хулиганкой, скажем, Веру Павлову, в стихах
которой много от интеллектуальной игры?
Конечно, внешне простодушные и даже простоватые, стихи Красновой творятся с интеллектуальным приглядом, иногда и с хитрецой даже. У неё нет «высокого» и «низкого», нет «возвышенного» и «пошлого»; всё для неё в мире едино-прекрасно, всё нераздельно: героями стихов становятся цветы, человек, время года, сломанный каблук, городок Суздаль… И кажется временами, что поэт заигрывается, избыточно эксплуатирует обаяние образа наивной рязаночки-провинциалочки, впадает в предсказуемость, скатывается в частушечную стихию и, работая «под народ», упрощает себе художественную задачу. Что ж, «я отступаю, чтобы взять разбег!» – заявила Краснова в своей первой книжке, – на случай, если у кого возникнут сомнения в масштабах её дарования. И действительно, подделать живое разговорное слово Красновой, озорной бег её стиха, звонкую интонацию её вечно-детской насмешливости, народно-песенную грусть, разбавленную лёгкой самоиронией, невозможно. Тем более что в пределах строфы она использует и разнородные языковые пласты: современный литературный, фольклорный, канцеляризмы, архаику, просторечия, новояз, – и получается особый красновский стиль, красновский язык. Она смело, с очаровательной непосредственностью вглядывается в праоснову языка; играючи перебирает слова, любуется ими, заставляя их переливаться оттенками; весь проистекающий отсюда юмор порождён самим языком. А эти метрические перебои, ритмические сбивы, идущие от Грибоедова, Крылова, Пушкина, Тютчева!..
И забываешь о «литературных приёмах», не думаешь об «искусных фразах»; Краснова возвращает «на землю», к человеческому естеству, однако земля у неё – не «приземлённость», не «быт», не «повседневная реальность», но мир, полный чудес. То есть «земля» в каком-то высшем, сокровенном и, значит, истинном смысле. На такой земле всё возможно. В «солнечный-пресолнечный день» ей хочется стать принцессой, чтобы «примерить солнца корону», Дюймовочкой, чтобы «среди цветов заблудиться», Снегурочкой, чтобы «в звуках и лучах раствориться»; она сидит «по соседству» с месяцем на крылечке, готовая подвинуться и предложить ему присесть рядом (да «только вряд ли он на крылечке уместится»); а в цикле «Вещи» перевоплощается то в перегоревшую лампочку, так и не сумевшую согреть сердце своего хозяина, то в правый сапог, попавший в печальную зависимость от пришедшего в негодность левого, то в многострадальный лист бумаги, измаранный графоманом, то в ручку, которая сломалась, не вынеся своей роли – писать анонимки, то в чашку, разлюбленную, забытую ради ярко раскрашенной новой, а то и в чайный сервиз, над которым дрожат хозяева, пьющие чай из простых стаканов: «Мне тунеядцем надоело жить, / На стол прошусь, где чайник, сахар, торт, – / Ведь я могу практически служить, / Ведь я не натюрморт». Всё это – не сказка и даже не самодостаточная юмористическая фантазия, но художественная условность, попытка высказаться за предметы неживого мира, сделать их «чувствующими» участниками нашей жизни, неравнодушными действующими лицами нашего быта. В литературе одушевление неодушевлённого распространено; однако радость, обида, досада и прочее «слишком человеческое» – почти не выступают от имени предметов домашнего обихода. Здесь нужно быть Юрием Кузнецовым, чтобы, балансируя на грани хорошего вкуса, в далеко не юмористическом стихотворении написать: «Стул в моём пиджаке подойдёт к телефону»…
В стихах Нины Красновой даже такие нерадостные явления, как разлад с любимым, неразделённое чувство, разлука – детали театрального представления. Тяжёлая «правда жизни» претворена в образ Красоты. Будто рождена Краснова с пониманием того, что перечисленные неблагополучия – закономерность, без которой нет жизни, – закономерность, из которой не стоит делать вселенскую трагедию. Кажется, и радости и печали для поэта – счастливый повод для творчества, повод показать, что выше, чище, красивее любви уже нет ничего, а потому Краснова и во сне, встретившись с любимым на лестнице, стремится в высшие сферы:
И сердца стук не приглушала
Моя шубейка, как на грех.
А лестница нас приглашала
Не в дом, не в загс, а просто вверх.
Эти строки очень характерны для Красновой и многое проясняют в её отношении к мужчине. Она ничего от него не требует, не предъявляет к нему претензий, не тянет в загс, – у неё на первом месте другое: потребность довериться любимому, есть жажда любить и быть любимой без всяких условий. Даже и мысли не мелькнёт главенствовать! Напротив, мужчина у Красновой – «главное предложение», а она сама – «придаточное», что, конечно, влечёт за собой обидчивое
Я считаю для себя недостаточным
Предложением быть придаточным!
(Позволю себе отождествить поэта с её с лирической героиней, памятуя о том, что, конечно же, Краснова разыгрывает спектакль, в котором ведёт себя так, как могла бы повести себя на самом деле. Ведь ясно же, что она моделирует ситуацию, – несомненно, с учётом накопленного ею «лирического» опыта).
Героиня стихов Нины Красновой (или – сама Краснова) готова быть послушной; она переживает, нервничает:
Мы по городу бродим до вечера.
Я с тобой без оглядки иду.
Но, может, слишком я к тебе доверчива?
Но, может, я не так себя веду?
А начиная другое своё стихотворение предложением «Я мечтала войти царицей / В сердце ваше, как во дворец», – досадливо заключает: «Мне, как быдлу, как посторонней, / В сердце ваше вход воспрещён».
Тоже характерные строки! В них – вся Нина Краснова, истинная женщина (как говорят в таких случаях – на все сто)! Она понимает, что человек настолько же социальное существо, насколько биологическое, а биологическая роль женщины – подчинение. Противопоставлять социальную роль биологической – значит, противореча самой себе, играть чужую роль. Поэтому так противоестественно выглядят порой эмансипированные женщины. Краснова «мечтала войти царицей» – не для того, чтобы повелевать, а чтобы – отдавать. Любящий человек – отдающий человек. Принимающий же – больше любит самого себя, в нём – «Я», а не «Мы».
Любовные стихотворения Красновой гармонически уравновешены по форме, но – какое сочетание! – на редкость страстны, напряжены, как нерв:
Крепко и нежно и сразу двумя руками
Телефонную трубку с голосом Вашим держу
И словами, которые брошены Вами,
Как ценнейшей коллекцией дорожу.
При такой высокой температуре чувства попробуй избежать эротики! Откровенность порой до беззастенчивости – для Красновой органична и работает в режиме высоких температур. И при чём тут «хулиганство»… Вспомнилось, обратился я к настоятелю церкви в Заостровье, что под Архангельском: батюшка, есть такой замечательный поэт – Зинаида Миркина, и по её религиозным стихам не поймёшь, к какой конфессии она принадлежит; важно ли вам это знание? И отец Иоанн, человек литературно грамотный, ответил: главное другое – сколько в них поэзии! Так будем говорить прежде всего о поэзии. И о смысле, конечно, – выраженном через поэзию.
Итак, Нина Краснова, в любви послушная, уступчивая, преданная, не обходится и без женских выкрутасов, понять которые может редкий мужчина. Если на вопрос, почему нежности к нему поубавилось, следует ответ: «Я хочу по тебе соскучиться, / Как когда-то очень давно», и далее – ещё замечательней: «Я вернусь с просветлённым ликом, / Всё, что надо, в разлуке пойму», – то о какой «высокой температуре» чувств можно тут говорить? Другая ситуация: героиня просит суженого не возвращаться с поездки хотя бы ещё с полнедели: «Так по тебе приятно тосковать! Я думала, что разучилась». Неудивительно, что строки –
Не важно нам, какой в стране режим,
А важно то, что мы с тобой лежим –
сменяются иными:
Ты ли это? Ты ли на самом деле?
Странно: вместо тебя – груб, насмешлив, сердит,
Незнакомый мужчина на нашей с тобою постели
В майке твоей, в позе твоей сидит.
А то и никто не сидит не лежит – кроме самой героини:
Моя постель бела и холодна,
Как будто я лежу в сугробе.
И всё же главное другое: Нина Краснова – за идеальную любовь; чтобы одна и на всю жизнь. Есть у неё стихотворение, вроде бы ничего особенного не представляющее: слова «как на будущую потерю, / Я на тебя смотрю» созвучны раннему Семёну Липкину: «Есть прелесть горькая в моей судьбе: / Сидеть с тобой, тоскуя по тебе»; но ничего подобного красновской горькой концовке я в русской поэзии не встречал:
Даже если любовь – навеки,
Жизнь – не навеки дана.
Это – очень сильная любовная лирика, тут уж поэт поднимается выше юмора. И горя любовью так, что «взбеситься можно», «где же он, рай?» – с горечью вопрошает у неба. Месяц шепчет в ответ: «Ад любви, он и есть, наверно, / Рай, какого на небе нет». (Здесь аукается Лариса Миллер: «Твой рай – нести под птичий грай / Всю тяжесть эту»).
Однако Нина Краснова не всегда пребывает в ангельском образе.
Наступил предел смиренью!
И характер свой кляня,
Никакой теперь сиренью
Не подкупишь ты меня!
Да-а, подчинение подчинением, но мужчина ведь и на голову может сесть! Особенно слабый:
Стыд тебе, мужику, и срам:
Я держусь из последних сил,
Чтобы ты не упал и сам,
И меня бы не придавил.
Что говорить, сегодня в основном всё держится на женщине: домашнее хозяйство, семья, работа (особенно это заметно по деревне)… А тут – «Ты уже дурить умеешь и права качать», «любовь отпускать по граммам»… Ну, так естественно: «Подавись своею любовью – / Я не сяду на твой паёк!»
Природа стремится к равновесию, а женщина, как в сотый раз заметил Межиров, «не человек, а природа», которая не содержит в себе ни добра, ни зла. (Кстати, я считаю, что лучше всех других поэтов женскую психологию стихотворно освоил Ковальджи, написавший среди прочего: «Внятен ей лишь природный язык / состязаний, игры и желаний…»). Поэтому бунт Красновой против «мужика» объясняется не только лишь протестом, не только мужской скупостью на тепло и внимание. «Я влюблена в тебя, наверно, / Но знаю: не надолго влюблена», «Я так привыкла вас не видеть, / Что больше видеть не хочу», «Кому отныне быть верной? / Этому или тому?», «Я тебя ни на кого не променяла – / Разлюбила просто. Вот»… Ну и дела!.. Хорошо, что поэт находит в себе смелость признаться: «Но не столько, может, по тебе скучаю, / Сколько по мужчине скучаю вообще?», – это дорогого стоит! Но ещё дороже – читать такие признанья, такие мудрые слова, такие строки, где и сама природа, сама осень пребывает в спокойной гармонии с любовным настроением героини:
Парк от листьев жёлт и оранжев,
От дождя просветлён и мокр.
Милый, брось, не жалей, что раньше
Ты меня повстречать не мог.
Может, это к лучшему даже.
Может, будучи слишком горда,
Я тебя не смогла бы так же,
Как теперь, полюбить тогда.
Вообще, Краснова прежде всего – гармоничный поэт, просветлённый, как её парк после дождя. Она умеет рассказывать о «незначительном», «неважном» так, что картина жизни живёт и дышит, потому что живут и дышат слова, столь необходимо выстроенные друг за другом. Что видно за её окном? Кусты вдоль дороги, покосившийся забор и скамейку. Но, оказывается, что и без помощи метафор, в перечислении деталей пейзажа, в простом назывании деталей заключено поэтически-эмоциональное переживание, если это делает – Краснова:
Вижу бурых кустов семейку
И дорогу в пятнах проталин,
И пустующую скамейку,
И забор, что к скамейке привален.
Насчёт отсутствия – это я, конечно, перестарался; нет, изобретательности Красновой нет границ, причём находки, будто минуя «творческую лабораторию», рождаются вдруг, к удивлению самого поэта. Её выдумки без выдуманности – вот главное основание для того, чтобы назвать такие стихи истинно народными: «Гаснет, гаснет, гаснет закат / Постепенно, как свет в кинозале», «И в сон стремительно врываюсь, / Как на такси», «Звёзды не светятся, словно перегорели / Или их камнями мальчишки повыбили», сентябрь «Ходит с тряпкой в скверах, лавки домывая»… Почему Тамара Жирмунская назвала Краснову «Есениным в юбке»? Я против уподоблений, Краснова есть Краснова, но если уж улавливать родственные мотивы, то я бы рядом с Красновой поставил Ахматову (есть, есть ахматовские интонации!) и… Кустодиева, – ведь её родная рязанская глубинка звучит по-праздничному, по-кустодиевски!
Что за чудо село-городок!
Что ни шаг, то домок-теремок.
Или
Резное крылечко. Поленница дров.
Колодец. В ромашках бугор.
Петух. Разномастное стадо коров.
Стёжка в сосновый бор.
(«Мне кажется, люди, живущие тут, / Не могут плохими быть», заканчивается стихотворение, – и у знаменитого мирискусника так: с его картин веет здоровой, заразительной энергией, в его ярмарках-гуляниях не найти ни одного пьяного! А вспомним простенькое «сопереживательное» стихотворение про оступившуюся женщину: «Я сказала: «Ой!» – / Как будто это я упала»; в нём столько «провинциальной» чистоты! «Мне было больно – ей совсем не больно»).
Но и Есенин рядом, конечно Есенин, просящийся в песню, сам – песня!
Хороши, теплы на мне сапожки,
Красные, высокие, с замком.
По скрипучей белой-белой стёжке
Я лечу в село за молоком…
И – частушки, короткие, хлёсткие, да, подчас «хулиганские»! Цитировать не стану, да и вообще, Нину Краснову нужно читать, а не разглагольствовать о ней, её стихи сами всё расскажут, всё пропоют! В них столько здоровья – на всех хватит!
Ещё бы. У стихов Красновой нет возраста. Они – для богатых душой, для добрых и простых сердец.
Конечно, внешне простодушные и даже простоватые, стихи Красновой творятся с интеллектуальным приглядом, иногда и с хитрецой даже. У неё нет «высокого» и «низкого», нет «возвышенного» и «пошлого»; всё для неё в мире едино-прекрасно, всё нераздельно: героями стихов становятся цветы, человек, время года, сломанный каблук, городок Суздаль… И кажется временами, что поэт заигрывается, избыточно эксплуатирует обаяние образа наивной рязаночки-провинциалочки, впадает в предсказуемость, скатывается в частушечную стихию и, работая «под народ», упрощает себе художественную задачу. Что ж, «я отступаю, чтобы взять разбег!» – заявила Краснова в своей первой книжке, – на случай, если у кого возникнут сомнения в масштабах её дарования. И действительно, подделать живое разговорное слово Красновой, озорной бег её стиха, звонкую интонацию её вечно-детской насмешливости, народно-песенную грусть, разбавленную лёгкой самоиронией, невозможно. Тем более что в пределах строфы она использует и разнородные языковые пласты: современный литературный, фольклорный, канцеляризмы, архаику, просторечия, новояз, – и получается особый красновский стиль, красновский язык. Она смело, с очаровательной непосредственностью вглядывается в праоснову языка; играючи перебирает слова, любуется ими, заставляя их переливаться оттенками; весь проистекающий отсюда юмор порождён самим языком. А эти метрические перебои, ритмические сбивы, идущие от Грибоедова, Крылова, Пушкина, Тютчева!..
И забываешь о «литературных приёмах», не думаешь об «искусных фразах»; Краснова возвращает «на землю», к человеческому естеству, однако земля у неё – не «приземлённость», не «быт», не «повседневная реальность», но мир, полный чудес. То есть «земля» в каком-то высшем, сокровенном и, значит, истинном смысле. На такой земле всё возможно. В «солнечный-пресолнечный день» ей хочется стать принцессой, чтобы «примерить солнца корону», Дюймовочкой, чтобы «среди цветов заблудиться», Снегурочкой, чтобы «в звуках и лучах раствориться»; она сидит «по соседству» с месяцем на крылечке, готовая подвинуться и предложить ему присесть рядом (да «только вряд ли он на крылечке уместится»); а в цикле «Вещи» перевоплощается то в перегоревшую лампочку, так и не сумевшую согреть сердце своего хозяина, то в правый сапог, попавший в печальную зависимость от пришедшего в негодность левого, то в многострадальный лист бумаги, измаранный графоманом, то в ручку, которая сломалась, не вынеся своей роли – писать анонимки, то в чашку, разлюбленную, забытую ради ярко раскрашенной новой, а то и в чайный сервиз, над которым дрожат хозяева, пьющие чай из простых стаканов: «Мне тунеядцем надоело жить, / На стол прошусь, где чайник, сахар, торт, – / Ведь я могу практически служить, / Ведь я не натюрморт». Всё это – не сказка и даже не самодостаточная юмористическая фантазия, но художественная условность, попытка высказаться за предметы неживого мира, сделать их «чувствующими» участниками нашей жизни, неравнодушными действующими лицами нашего быта. В литературе одушевление неодушевлённого распространено; однако радость, обида, досада и прочее «слишком человеческое» – почти не выступают от имени предметов домашнего обихода. Здесь нужно быть Юрием Кузнецовым, чтобы, балансируя на грани хорошего вкуса, в далеко не юмористическом стихотворении написать: «Стул в моём пиджаке подойдёт к телефону»…
В стихах Нины Красновой даже такие нерадостные явления, как разлад с любимым, неразделённое чувство, разлука – детали театрального представления. Тяжёлая «правда жизни» претворена в образ Красоты. Будто рождена Краснова с пониманием того, что перечисленные неблагополучия – закономерность, без которой нет жизни, – закономерность, из которой не стоит делать вселенскую трагедию. Кажется, и радости и печали для поэта – счастливый повод для творчества, повод показать, что выше, чище, красивее любви уже нет ничего, а потому Краснова и во сне, встретившись с любимым на лестнице, стремится в высшие сферы:
И сердца стук не приглушала
Моя шубейка, как на грех.
А лестница нас приглашала
Не в дом, не в загс, а просто вверх.
Эти строки очень характерны для Красновой и многое проясняют в её отношении к мужчине. Она ничего от него не требует, не предъявляет к нему претензий, не тянет в загс, – у неё на первом месте другое: потребность довериться любимому, есть жажда любить и быть любимой без всяких условий. Даже и мысли не мелькнёт главенствовать! Напротив, мужчина у Красновой – «главное предложение», а она сама – «придаточное», что, конечно, влечёт за собой обидчивое
Я считаю для себя недостаточным
Предложением быть придаточным!
(Позволю себе отождествить поэта с её с лирической героиней, памятуя о том, что, конечно же, Краснова разыгрывает спектакль, в котором ведёт себя так, как могла бы повести себя на самом деле. Ведь ясно же, что она моделирует ситуацию, – несомненно, с учётом накопленного ею «лирического» опыта).
Героиня стихов Нины Красновой (или – сама Краснова) готова быть послушной; она переживает, нервничает:
Мы по городу бродим до вечера.
Я с тобой без оглядки иду.
Но, может, слишком я к тебе доверчива?
Но, может, я не так себя веду?
А начиная другое своё стихотворение предложением «Я мечтала войти царицей / В сердце ваше, как во дворец», – досадливо заключает: «Мне, как быдлу, как посторонней, / В сердце ваше вход воспрещён».
Тоже характерные строки! В них – вся Нина Краснова, истинная женщина (как говорят в таких случаях – на все сто)! Она понимает, что человек настолько же социальное существо, насколько биологическое, а биологическая роль женщины – подчинение. Противопоставлять социальную роль биологической – значит, противореча самой себе, играть чужую роль. Поэтому так противоестественно выглядят порой эмансипированные женщины. Краснова «мечтала войти царицей» – не для того, чтобы повелевать, а чтобы – отдавать. Любящий человек – отдающий человек. Принимающий же – больше любит самого себя, в нём – «Я», а не «Мы».
Любовные стихотворения Красновой гармонически уравновешены по форме, но – какое сочетание! – на редкость страстны, напряжены, как нерв:
Крепко и нежно и сразу двумя руками
Телефонную трубку с голосом Вашим держу
И словами, которые брошены Вами,
Как ценнейшей коллекцией дорожу.
При такой высокой температуре чувства попробуй избежать эротики! Откровенность порой до беззастенчивости – для Красновой органична и работает в режиме высоких температур. И при чём тут «хулиганство»… Вспомнилось, обратился я к настоятелю церкви в Заостровье, что под Архангельском: батюшка, есть такой замечательный поэт – Зинаида Миркина, и по её религиозным стихам не поймёшь, к какой конфессии она принадлежит; важно ли вам это знание? И отец Иоанн, человек литературно грамотный, ответил: главное другое – сколько в них поэзии! Так будем говорить прежде всего о поэзии. И о смысле, конечно, – выраженном через поэзию.
Итак, Нина Краснова, в любви послушная, уступчивая, преданная, не обходится и без женских выкрутасов, понять которые может редкий мужчина. Если на вопрос, почему нежности к нему поубавилось, следует ответ: «Я хочу по тебе соскучиться, / Как когда-то очень давно», и далее – ещё замечательней: «Я вернусь с просветлённым ликом, / Всё, что надо, в разлуке пойму», – то о какой «высокой температуре» чувств можно тут говорить? Другая ситуация: героиня просит суженого не возвращаться с поездки хотя бы ещё с полнедели: «Так по тебе приятно тосковать! Я думала, что разучилась». Неудивительно, что строки –
Не важно нам, какой в стране режим,
А важно то, что мы с тобой лежим –
сменяются иными:
Ты ли это? Ты ли на самом деле?
Странно: вместо тебя – груб, насмешлив, сердит,
Незнакомый мужчина на нашей с тобою постели
В майке твоей, в позе твоей сидит.
А то и никто не сидит не лежит – кроме самой героини:
Моя постель бела и холодна,
Как будто я лежу в сугробе.
И всё же главное другое: Нина Краснова – за идеальную любовь; чтобы одна и на всю жизнь. Есть у неё стихотворение, вроде бы ничего особенного не представляющее: слова «как на будущую потерю, / Я на тебя смотрю» созвучны раннему Семёну Липкину: «Есть прелесть горькая в моей судьбе: / Сидеть с тобой, тоскуя по тебе»; но ничего подобного красновской горькой концовке я в русской поэзии не встречал:
Даже если любовь – навеки,
Жизнь – не навеки дана.
Это – очень сильная любовная лирика, тут уж поэт поднимается выше юмора. И горя любовью так, что «взбеситься можно», «где же он, рай?» – с горечью вопрошает у неба. Месяц шепчет в ответ: «Ад любви, он и есть, наверно, / Рай, какого на небе нет». (Здесь аукается Лариса Миллер: «Твой рай – нести под птичий грай / Всю тяжесть эту»).
Однако Нина Краснова не всегда пребывает в ангельском образе.
Наступил предел смиренью!
И характер свой кляня,
Никакой теперь сиренью
Не подкупишь ты меня!
Да-а, подчинение подчинением, но мужчина ведь и на голову может сесть! Особенно слабый:
Стыд тебе, мужику, и срам:
Я держусь из последних сил,
Чтобы ты не упал и сам,
И меня бы не придавил.
Что говорить, сегодня в основном всё держится на женщине: домашнее хозяйство, семья, работа (особенно это заметно по деревне)… А тут – «Ты уже дурить умеешь и права качать», «любовь отпускать по граммам»… Ну, так естественно: «Подавись своею любовью – / Я не сяду на твой паёк!»
Природа стремится к равновесию, а женщина, как в сотый раз заметил Межиров, «не человек, а природа», которая не содержит в себе ни добра, ни зла. (Кстати, я считаю, что лучше всех других поэтов женскую психологию стихотворно освоил Ковальджи, написавший среди прочего: «Внятен ей лишь природный язык / состязаний, игры и желаний…»). Поэтому бунт Красновой против «мужика» объясняется не только лишь протестом, не только мужской скупостью на тепло и внимание. «Я влюблена в тебя, наверно, / Но знаю: не надолго влюблена», «Я так привыкла вас не видеть, / Что больше видеть не хочу», «Кому отныне быть верной? / Этому или тому?», «Я тебя ни на кого не променяла – / Разлюбила просто. Вот»… Ну и дела!.. Хорошо, что поэт находит в себе смелость признаться: «Но не столько, может, по тебе скучаю, / Сколько по мужчине скучаю вообще?», – это дорогого стоит! Но ещё дороже – читать такие признанья, такие мудрые слова, такие строки, где и сама природа, сама осень пребывает в спокойной гармонии с любовным настроением героини:
Парк от листьев жёлт и оранжев,
От дождя просветлён и мокр.
Милый, брось, не жалей, что раньше
Ты меня повстречать не мог.
Может, это к лучшему даже.
Может, будучи слишком горда,
Я тебя не смогла бы так же,
Как теперь, полюбить тогда.
Вообще, Краснова прежде всего – гармоничный поэт, просветлённый, как её парк после дождя. Она умеет рассказывать о «незначительном», «неважном» так, что картина жизни живёт и дышит, потому что живут и дышат слова, столь необходимо выстроенные друг за другом. Что видно за её окном? Кусты вдоль дороги, покосившийся забор и скамейку. Но, оказывается, что и без помощи метафор, в перечислении деталей пейзажа, в простом назывании деталей заключено поэтически-эмоциональное переживание, если это делает – Краснова:
Вижу бурых кустов семейку
И дорогу в пятнах проталин,
И пустующую скамейку,
И забор, что к скамейке привален.
Насчёт отсутствия – это я, конечно, перестарался; нет, изобретательности Красновой нет границ, причём находки, будто минуя «творческую лабораторию», рождаются вдруг, к удивлению самого поэта. Её выдумки без выдуманности – вот главное основание для того, чтобы назвать такие стихи истинно народными: «Гаснет, гаснет, гаснет закат / Постепенно, как свет в кинозале», «И в сон стремительно врываюсь, / Как на такси», «Звёзды не светятся, словно перегорели / Или их камнями мальчишки повыбили», сентябрь «Ходит с тряпкой в скверах, лавки домывая»… Почему Тамара Жирмунская назвала Краснову «Есениным в юбке»? Я против уподоблений, Краснова есть Краснова, но если уж улавливать родственные мотивы, то я бы рядом с Красновой поставил Ахматову (есть, есть ахматовские интонации!) и… Кустодиева, – ведь её родная рязанская глубинка звучит по-праздничному, по-кустодиевски!
Что за чудо село-городок!
Что ни шаг, то домок-теремок.
Или
Резное крылечко. Поленница дров.
Колодец. В ромашках бугор.
Петух. Разномастное стадо коров.
Стёжка в сосновый бор.
(«Мне кажется, люди, живущие тут, / Не могут плохими быть», заканчивается стихотворение, – и у знаменитого мирискусника так: с его картин веет здоровой, заразительной энергией, в его ярмарках-гуляниях не найти ни одного пьяного! А вспомним простенькое «сопереживательное» стихотворение про оступившуюся женщину: «Я сказала: «Ой!» – / Как будто это я упала»; в нём столько «провинциальной» чистоты! «Мне было больно – ей совсем не больно»).
Но и Есенин рядом, конечно Есенин, просящийся в песню, сам – песня!
Хороши, теплы на мне сапожки,
Красные, высокие, с замком.
По скрипучей белой-белой стёжке
Я лечу в село за молоком…
И – частушки, короткие, хлёсткие, да, подчас «хулиганские»! Цитировать не стану, да и вообще, Нину Краснову нужно читать, а не разглагольствовать о ней, её стихи сами всё расскажут, всё пропоют! В них столько здоровья – на всех хватит!
Ещё бы. У стихов Красновой нет возраста. Они – для богатых душой, для добрых и простых сердец.
Ростов-на-Дону
Эмиль Александрович Сокольский - критик, литературовед. Родился 30 июля 1964 года в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Работал старшим библиографом Ростовской государственной публичной библиотеки, в журналах «Дон» и «Ковчег». Член редколлегии журнала «Ковчег» (Ростов-на-Дону), дважды лауреат премии этого журнала. В 1990-х годах на ростовском радио провёл на основе своей фонотеки множество авторских передач об истории мировой эстрады 20-40-х годов. Участник искусствоведческих и литературоведческих научных конференций. В настоящее время работает в краеведческом журнале «Донской временник». Автор множества очерков (иногда их называют новеллами или эссе - единого мнения нет), посвящённых истории дворянских усадеб, церковной старине, местам, связанным с жизнью и творчеством известных русских писателей, художников, музыкантов, деятелей культуры. Редко выступает с рассказами. Член Союза писателей ХХI века с 2011 года. Постоянный автор журнала "Наша улица".
