Игорь Шевелёв "Поэты-самоубийцы"

Игорь Шевелёв

ПОЭТЫ-САМОУБИЙЦЫ

повесть

I.
Большего ужаса она в жизни своей не испытывала. Проснулась, рядом чужой мужчина. Чужая комната, постель, квартира. Потом все вспомнила. И их любовь несколько раз кряду. Последний раз, между прочим, не кончила и, кажется, расцарапала ему грудь. Он что-то бурчал, но так ему и надо. Вообще сложное ощущение. Что-то хорошо, что-то плохо, но смысла задумываться нет, потом будет видно. Но это чувство при пробуждении: - что я тут делаю с чужим человеком? - ей запомнилось. Сильное чувство. Она встала и пошла в ванную, не беспокоясь, разбудит его или нет. Закрылась. Провела инспекторский осмотр - тюбики, дезодоранты, шампунь, одеколон - ничего интересного. Проверила, не очень ли грязная ванная. Не очень. Пустила большую струю воды. Это ощущение чужого человека рядом было и в первое время замужества. Нужно было усилие, чтобы не обращать внимание. Перед тем как залезть в ванную, проверила все ли у нее в порядке после его желания показать, какой он мощный мужчина. Да нет вроде все нормально. И в школе так было или когда с родителями сидишь и вдруг думаешь - а почему именно они родители? Почему меня зовут как зовут, а не, скажем, Юля, как она всю жизнь мечтала? Как в детском анекдоте: "Откуда вы с папой узнали, как меня зовут?" Нормальная отстраненность, которая потом, к сожалению, проходит. Жаль. В первый раз все кажется странным и потому резким. В постели это тем более прибавляет страсти - вроде бы ты кому-то изменяешь с первым встречным. Как шлюха, которая может с любым. Так этот и есть любой. Такого в тебе еще не было. А наутро все кажется странным. Поэтому она и не особенно старалась прилично себя вести. Обойдется. Когда он начал потягиваться и на нее поглядывать, она сразу сказала, что не любит утренний секс. Он и уснул снова. Неважно, шутила она или нет. Чтобы было приятней лежать в ванной, вылила туда чуть ли не полбанки шампуня. Небось, не обеднеет. Даже не прислушивалась, что он там делает в комнате, проснулся или уже помер. А самое будет приятное, она заранее знала, когда выходишь на улицу совершенно одна.
Ей нравилось жить в жанре экшн. Если ничего не происходило, она умирала. По меньшей мере, заболевала гриппом, язвой желудка, циститом, гипотонией. Зато можно встать в шесть утра, накануне приехав домой в три часа ночи, чтобы ехать на очередные съемки, интервью, прогоны, пресс-конференции, презентации, переговоры с нефтяниками, газовиками, губернаторами, олигархами. Очень бодрило получение неожиданно больших бонусов и подарков. А также дружба с приличными людьми из тех, кто не сходит с экранов телевизора. Если никуда не идешь, то сидишь на телефоне или рассылаешь факсы, потому что предстоит очередное мероприятие на пути к сияющей впереди вершине.
2.1. Удовольствия от жизни невелики. И быть - одно из самых приятных. Она, как всякая настоящая женщина, любила подавать себя миру с шиком. Но тот не всегда это понимал. Прежний ее муж, она подозревала, считал ее легкомысленной. Это ее больше всего и ранило. Она, кажется, не давала ему больших поводов.
Любовь - это особое состояние, это Пушкин. Любовь, на самом деле, случается редко, как счастье или смерть. Но, кроме любви, есть готовность к ней. Когда не ты выгораешь изнутри себя, но все вокруг горит и сверкает, стремясь тебе понравиться, привлечь внимание, дать себя хотя бы погладить. В этот момент люди не очень-то и отличаются от самого этого искрящегося воздуха, моря, красивых ярких вещей. Она знала толк в вещах и людях просто потому, что любила красивое. Тут нужен нюх, и он у нее был. Ведь на всякую серость, на топорно пошитое платье мы просто внимания не обратим. Так и тут.
Больше всего она любила никуда не спешить, заходить в те магазины, в которые захочется, в те рестораны, которые приглянутся, пить те вина, которые тянет попробовать, наслаждаться тем, чего душа захочет. К сожалению, такой момент наступал не часто. Если бы она была поэтессой, другое дело, а так приходилось зарабатывать на жизнь всякой ерундой. Точнее, менять работы. Потому что, как только на нее начинали наезжать, она уходила.
Это ужасно, но она заметила закономерность: первые два дня к ней привыкали, следующие два дня - хвалили за успехи и усердие, потом начинали смотреть косо, потом она чувствовала сильное раздражение к своей персоне, к нарядам, к самостоятельности, к драгоценностям, которые она надевала, чтобы проверить окружающих ее людей на вшивость. Результат был неутешителен. Особенно ее тошнило от приставаний начальства. Тут уж она врубала этим козлам все, что о них думала. Этим дело и кончалось.
Лучше всего было бы найти работу, на которой ни от кого бы не зависеть. Но если такая работа и существовала, то денег за нее определенно не платили. Лежа ночью в постели, она строила планы стать специалистом по драгоценным камням, по магической литературе или, скажем, по истории и теории лестниц. Чем экзотичней занятие, тем лучше. Одна ее подруга вышла замуж за старика пятидесяти лет, и пока он работал, целыми днями ходила на курсы японского языка и икебаны, дзен-буддизма, флористики и еще какой-то муры. Заканчивала один кружок, тут же записывалась в следующий. Она ей отчасти завидовала, но муж был лысый, с брюхом, женат до нее семь или восемь раз, пил и бросил, и считался интеллектуальным хулиганом, подруга ей что-то такое говорила.
То, как выкладываешься, готовя съемку, никак не соотносится с получающимся результатом. Любым, а тем более на идиотском телеканале. Она к этому так привыкла, что уже получала удовольствие от самого процесса. Весь день ищешь каких-нибудь идиотов. Что сильно развивает фантазию по поводу работы, которую хотелось бы найти, чтобы сделать отсюда ноги.
2.2. Сначала она была уверена, что это она первая придумала собирать почеркушки людей, которые те делают, пока говорят по телефону. Потом случайно прочитала в газете о выставке подобных рисунков. Сходив, поняла, что ее опять опередили. Ей даже некому было пожаловаться на судьбу: ее тогдашний любовник не понял бы, о чем речь. Мужчины нужны, чтобы чувствовать себя одинокой. Космически одинокой. Запрятанной в орнамент, который кто-то закручивает машинально и симметрично. В тот момент ей показалось, что она поняла, как ей жить и что делать. Ничего ни от кого не ждать. Вить ниточку орнамента из себя.
Потом ей хотелось плакать: никакой нити в ней не было, одна пустота и обман. Она вспомнила самый стыд, как при знакомстве рассказывала о себе всякие небылицы: то она менеджер в фирме “Сименс”, то паблик рилейшн в журнале “Космополитен”. И, главное, все это ей было не нужно. Если бы согласилась, то только за огромные деньги. Но почему-то врала и краснела.
Если бы хоть кто-то ей объяснил, как жить на этом свете человеку никчемному и изуродованному внутри? Она прекрасно понимала, что и все такие, только большинство этого не понимает. Стало быть, в ней даже есть некая избранность понимания человечьей никчемности. Хотя и непонятно, что с этой избранностью делать, кроме очередного стыда.
В воскресенье она поехала на лыжах за город с очередным ухажером. Зимой хорошо, закутана в свитер, в лыжный костюм, самое большее, что будет, это поцелуй, да и то желательно обойтись, настроения нет. Ему уже, наверное, около тридцати. Не женат, машины нет, это ее судьба - выбирать убогих. Но насчет машины даже хорошо, она не любила чувствовать себя зависимой. Оставляла возможность выхода. В электричке, как ни странно, народу было не много. Сидела у окна, смотрела на снежные деревья, отдыхала душой. Он маялся, искал, о чем говорить с ней. Стал рассказывать, как ездит на работу, как выбирает короткий маршрут, сколько времени идет автобус, сколько метро, если попасть в нужное расписание. Кошмар, ее всегда удивляло, что бывают такие зануды. По вагону ходили коробейники. Она выбрала себе гребешок, но вспомнила, что ей некуда его положить. Потом выбрала себе средство от тараканов и спросила, может ли он заплатить, она ему потом отдаст. И отвернулась к окну. Счастье, что ехать было сравнительно недалеко.
Несмотря на то, что она дико устала, вспотела, а потом озябла, пока ждали обратную электричку (он не посмотрел заранее расписание), настроение у нее улучшилось, и она даже дала себе слово заняться регулярно зарядкой и прочими упражнениями.
Она знала, что самое драгоценное, что у нее есть, это не бриллиантовое колечко, не спрятанный в керамическом сосуде с мукой на кухне конверт с пятью тысячами долларов и уж тем более не паскудная ее жизнь, а - записная книжка со всеми телефонами VIP-персон. Только из-за нее, да еще из-за ангельского голоска, которым она уговаривала девять из десяти “папиков” прийти на их вечер, ее время от времени и приглашали поработать за приличный гонорар.
2.3. Квартира была старая, сталинских времен, зимой топили так, что приходилось держать форточку открытой даже в морозы. Она разделась догола и пробовала себя рисовать, как бы глядя на себя мужскими глазами. Потом своими. Потом опять мужскими. Получилась какая-то абстрактная каша. Из центра исходила неровно разрисованная во все стороны округлость. По бокам картины стояли всякие колонны, а под ними протоптанные вбок дорожки. Она не смогла удержаться и непонятно зачем нарисовала справа сверху растопыренную пятерню то ли руки, то ли какого-то острого растения, вроде того, что стоял у ее тети в квартире в Угличе, куда она приезжала на каникулы. Странно, она рисовала, а ей становилось легче на душе, хотя, наверное, должно было наоборот, настолько у нее получалось все идиотски. Или это ее душа? Ее матка? Ее устремления непонятно куда?
Она слышала о психоанализе, о Фрейде. По выходным в программе “Итого” выступал одетый в белый халат “мозговед” Бильжо и рассказывал, как он работал в маленькой психиатрической больнице. Нельзя было понять, шутил он или говорит серьезно, но она вслушивалась, стараясь найти какой-то скрытый путь в себя. Он был весь здесь этот Бильжо, в белом халате, лысый, с пушистыми бровями над вечно удивленно глядящими глазами. Если его найти, то он мог бы сказать, что ей делать, или хотя бы указать, к кому ей обратиться. Она пошла в книжный и купила книгу Юнга о психологических типах, которую ей посоветовал случайный молодой человек, с которым она разговорилась на предыдущей работе во время обеда. Она думала, что сможет вычислить свой тип по книжке, но, сколько не продиралась через текст, так ничего толком не почерпнула. Только еще больше расстроилась, что такая дура.
Книги казались ей океаном, который ей никогда не переплыть. Тем более, что она и направления, куда плыть, не знала. Поэтому надо было искать другой путь. Через людей. Но она была уверена, что ей попадаются не те люди. То есть она сама была недостаточно хороша, чтобы увидеть - тех, нужных людей. Она должна была быть такой прекрасной, что почти выпрыгнуть из себя наружу. Иногда, как ни странно, такое удавалось. Тогда на нее все обращали внимание, она была уверена, что прекрасна, умна. Живи на свете король, он бы взял ее в королевы. Другое дело, что она не совсем понимала, что будет делать с ним назавтра. Не только с королем, с любым мужчиной. Каждодневное общение казалось ей такой гнусностью, что лучше убежать сразу и жить одной. И вообще после того, как она имела успех и была неотразима, ее почти обязательно клонило назавтра в сон. Наверное, это было все как наркотик.
Ничего не можешь с собой поделать, - хочешь, и все. Откуда это налетает, почему только в этот момент и чувствуешь себя человеком? Но некому тебя взять, - вот, что ужасно. Как в анекдоте: “Возьми меня, милый”. - “Да я никуда не еду!”
2.4. Она выскочила на улицу, стараясь не думать о происшедшем. Морозно, хорошо, хрустишь как свежевысоленный огурчик. Нет ничего гнуснее, чем укорять себя. Но если не задумываться, тоже останется черное пятно, которое потом будет только разрастаться. Фу, страшно подумать, что это все может повториться, выдохнула она морозное облачко пара. И почему нет. Обязательно случится еще сто раз. Доступная девка, вот ее будущее. Или это только слова, которые ничего не значат? Лишь бы не забеременеть, Боже, и тогда она никогда больше не будет! Или, наоборот, родить ребеночка, чтобы никого, кроме него, не видеть? Или будь, как будет?
Она была голодна. Денег у нее как раз хватит на завтрак. В Елисеевском в заднем зале было пусто. Она взяла сосиски, кофе с булочкой, и ошиблась: сосиски даже в глотку не лезли. Лучше бы пиво купила, дура. Голодная, а зубы сжаты, не разожмешь.
Какой-то бородатый и показавшийся не очень мытым дяденька, сидевший за ее столиком, заговорил с ней, но она даже не пыталась услышать его. Странное ощущение, будто она одна, а его даже нет. Всю жизнь она ждала какого-то знака извне, встречи, события, которое изменило бы ее жизнь. А тут ей было все равно. Она подумала, что уже никогда не поверит ни в какие знаки, и это ей показалось даже приятно. Вокруг нее был вакуум, а она - в нем, в совершеннейшей тишине. Дядечка чего-то даже кричать стал, а она смотрела на него и не понимала. Очень здорово.
Потом вышла на улицу. Пошла мимо магазинов, в которые когда-то любила заходить, а сейчас это казалось ей абсурдным. Вообще вся улица была перед ней, и много других улиц, а идти было некуда, она это ясно чувствовала. Ходьба была каким-то физическим упражнением ради ходьбы, и душа из-за этого немного тосковала. Но, вздохнув глубоко холодного воздуха, она пришла в себя. Денег нет, счастья нет, но она-то сама есть.
Стряхнула с себя паутину, как говорила ее харьковская бабушка. Причепурилась, глядя на себя в зеркало витрины. Какой-то молодой человек обратил на нее внимание, молодец молодой человек. Она одобрительно ему улыбнулась, и он оторопел, бедный. Просто надо придумать себе дело, и жить им, она вычитала такой совет в умной книге. И помнить ту пустоту, которая была прежде. Вот. Она высунула язык своему отражению, чтобы войти с ним в интимный контакт, минуя идущих куда-то со всех сторон лжесвидетелей. Прекрасно. В первую очередь, когда появятся деньги, она купит себе французское нижнее белье. Чтобы никто его не видел, но она знала, что оно на ней, и это будет чувствоваться всеми. Никакое дело не сравнится с ее ощущением этой жизни. Вот.
Шпионы это такие универсальные люди, всечеловеки, которые умеют подражать глупости того народа, среди которого живут.
Для этого всего лишь надо себя контролировать, то есть быть глупым в квадрате, уподобившись собственному Творцу.
Трезвость удачно замещает мышление, которое на земле вовсе ни к чему, будучи дезинформационной ловушкой.
Она знает, что не от мира сего. Но как узнать связника, даже если он и придет. Тем более, что приходят два связника, - из противоположных мест.
2.5. Наконец ей повезло, она нашла дом. Сначала она даже растерялась. Никакая не дыра, как обычно, с облезлыми обоями, с черной раковиной и унитазом и тараканами. Нормальная квартира. Марине, которая сосватала ее сюда, она была готова целоваться не только ноги, но и все, что та захочет, бр-р-р…
Она сначала закрыла все двери на все ключи, оттащила кресло в самый дальний угол дальней комнаты и уселась в него, прислушиваясь. Одна. Никто ее теперь здесь не достанет. Это было мгновение счастье, которое она растянет навсегда. Оно зависит только от нее. В одну из комнат, здесь их было аж четыре, ее просили не заходить, там были книги, альбомы по искусству, какие-то раритеты (это сказанное хозяйкой слово так ей понравилось, что она посмотрела его значение и теперь повторяла про себя как сосала леденец). Она взяла оттуда старую книжку и теперь сидела, держа ее в руках и слушая тишину снаружи и внутри себя.
Сидела. Будто в детстве. Праздник. Не надо идти в сад. В школу. Никуда. Мама повесила белые сквозные шторы, на улице идет снег. В доме тихо. С души словно осыпается вечная озабоченность, страх и тревога. Ты остаешься голой и сильной.
Сколько так прошло времени, она не знала. Почувствовала голод. Хозяйка сказала, что она может брать припасы, которые ей нужны, но потом обязательно их восстановить. Она даже обиделась вначале, но теперь поняла, что придется воспользоваться приглашением.
Впрочем, лучше ничего не есть, обойтись чаем. Неважно. Ей уже нужно худеть, следить за фигурой, чтобы не раздуло. Кстати.
Отсидела ногу. Мурашки стали бегать. Попыталась опять представить себя в большой квартире, закрытой от всех. Никто не знает, где она. Ее как бы и нет. Она в стороне от всех, наблюдает за ними, а саму ее не видно никому. Может, ее уже и на свете нет, никому это не интересно. Может, и нет. С детства мечтала увидеть мир, в котором ее не было бы. Так сразу жалко себя делается, ужас.
Потом она пошевелилась. Встала. Сколько можно сидеть. Подошла к окну. Двор ей тоже нравился. Вниз настоящий колодец, а вокруг - крыши, дома, стены, все так плотно поутыкано. Сразу чувствуешь, что ты в центре города. Она заметила, что старается двигаться тихо, как будто ее, действительно, здесь почти нет. Немного чужой запах. Каждая квартира пахнет по-своему. В детстве она особенно остро это ощущала. Но запах непротивный. Чужой, а почти уже и свой, почти привыкла. Проходя мимо стола, нажала на кнопку приемника, который привезла с собой. “В нашем городе полдень, - сказал диктор. - Вот главные новости на этот час. Продолжает оставаться напряженной обстановка в Чечне”.
Ей нравится этот фильм об инопланетянах. Люди не любят, что они делают на земле, вот и ищут себе союзников сперва на том свете, потом на обратной стороне Луны, откуда линяют на звезды. В этом есть что-то детское, американское, но нужно сделать вид, что тебе интересно, чтобы не разоблачили как засланного из другой страны казачка. Тем более, что ты сама не знаешь, из какой такой страны.
2.6. Он позвал ее позировать. Странный человек вне возраста и пола, как он сам себя охарактеризовал. Чем-то он притягивал к себе, казался добрым, не вызывал отторжения. Такие обычно и бывают маньяками, предупреждала ее подруга Марина, но она чувствовала, что это не тот случай. Он внимательно слушал, когда она болтала свою обычную ерунду, и рисовал что-то в свой блокнотик. Картины его поражали даже не реализмом, а какой-то запредельной похожестью. Один такой портрет надо рисовать, наверное, не меньше года, думала она. Она бы ему и голой позировала, хоть никогда еще такого не делала, но он сразу сказал, что ее нагота его не интересует. Ага, вспомнила она его слова: “вне пола и возраста”. Значит, еще интересней.
Потом она поняла, что болтала от своей стеснительности. Когда примолкла, начал говорить он, и она даже немного обалдела. У него был красивый бархатный голос с серебром, но важнее голоса было то, о чем он говорил. Оказалось, что он маг или вроде того. Он создает ее изображение и через это изображение втюхивает в нее какие-то космические энергии и силы. Она слушала с интересом, как будто это не ее касалось. Через фразу он успокаивал ее, что ей ничего не грозит: он контролирует ситуацию, и на самом деле она выступает лишь в роли медиума и трансферта (ей страшно нравились все эти новые слова). Низведенную на нее энергию он тут же будет переводить в специальный резервуар, а уж потом распоряжаться ею по своему усмотрению. Она же, в лучшем случае, ощутит нечто вроде сна наяву - какие-то образы и фантазии, о чем ему дополнительно и доложит.
Она просто идеально для этого подходит, говорил он, а она, конечно, в ответ таяла и все больше его хотела, тем более что он был какого-то особого пола, как он сказал, а она на самом деле ничуть не поверила. Он вывел формулу женщины (она даже не успела испугаться, что он сумасшедший, так ласково и спокойно он все это произносил): гармония тела вкупе с душевной, и это - она. Ему необыкновенно повезло, что он ее встретил. (Нет, определенно, во всем этом был какой-то подвох, она все же не настолько идиотка).
В любом случае, останется ее портрет. Все художники - маги, просто почти никто в наши дни этого не понимает. А в Возрождение, например, все это знали совершенно точно и пользовались. Читала ли она про доктора Фауста? Она кивнула, соврав и понадеявшись, что он это поймет и простит ее. Ну так это то же самое. Математика, алхимия и магическое изображение.
Сделав множество набросков, он ее отпустил. Поцеловал ручку, напоил кофе с пирожными, подарил немецкие карандаши, поскольку она тоже решила попробовать рисовать, с детства мечтала.
Когда-то она стеснялась своих любовников. Ей казалось, что, будучи с одним, она обманывает всех остальных, даже если у нее один только и был. Теперь ей было наплевать. Жизнь разбилась на несвязанные друг с другом эпизоды. Они должны быть разные, чтобы поддерживать в ней интерес. У них есть внутренняя логика, правильность которой она узнает по радости, испытываемой поэтом, удивившим себя следующей строкой. Со стороны это выглядит чистым безумием. Так безумен человек, бегущий неизвестно куда. То есть только он знает, куда бежать, хотя и не отдает себе в этом отчет.
2 января. Среда. Даниил, Иван, Игнат.
Солнце. Восход в 8.59. Заход в 16.08. В Козероге. Управитель Меркурий.
Луна. Заход в 11.17. Восход в 19.54. Во Льве. Ш фаза.
Долгота дня 7.09.
День справедливости и милосердия. Время апелляций, судебных решений.
Надо больше общаться, обмениваться информацией. Готовить пищу. Пить больше жидкости, соков, вина.
Хорошая примета - попасть под дождь (осадки).
Камень дня: жадеит.
Цвет одежды: строгие тона серого и черного цветов.
Годовая активность: почки (мочевой пузырь)
Месячная активность: сердце, спина, диафрагма, артерии, органы чувств, система кровообращения.
Астрологический дом поэзии и клуба самоубийц.
Стихи были бы скучны до невыносимости, не одухотворяйся они дыханием смерти. К счастью, не все это понимают, а то или бежали бы прочь, или покончили бы с собой в начале творческого пути, а не в его конце, в качестве священного итога. Сама поэтическая ткань, ритм ее - это завеса над смертью и, одновременно, смерть. “Снова сердцу суждена / Радость мертвенная боли. /Наша елка зажжена: / Светлый знак о смертной доле” (В.Ходасевич). Славно, славно… Наставник потирает руки. “Жребий поэтов - бичи и распятья. / Каждый венчался терновым венцом. / Тот, кто слагал вам стихи про объятья, / Их разомкнул и упал - мертвецом!” (он же).
Только глава тайного ордена поэтов знает до конца главную их тайну: заклинание смерти, которое одновременно есть вызывание ее. “Страна безмолвия! Безмолвно отойду / Туда, откуда дождь, прохладный и привольный, / Бежит, шумя, к долине безглагольной” (он же). Наркоманы, не могущие надышаться небесным эфиром. И по дороге к смерти творят ее репетицию, поскольку любовь это прижизненная попытка перестать быть. А вот, когда не удалось, можно попробовать и более серьезное средство.
Где они собирались? На Тверской, в бывшей Сережиной квартире с длинным темным коридором, большими генеральскими комнатами с видом на отель Шератон. Нагие и мертвые, как называли себя. Кругом зима, а тут жарко натоплено. Конечно, и какие-то детали одежды, вроде шарфика, чулок или подвязки, не возбранялись. Все-таки все свои. Каждый мог привести любимого человека, доступного, как смерти, всем. Притом что нежность и сочувствие, а не похоть и угроза были разлиты в полумраке квартиры, где новичку было не по себе, и нужно было время, чтобы почувствовать себя в своей тарелке. “Увы, дитя! Душе неутоленной / Не снишься ль ты невыразимым сном? / Не тенью ли проходишь омраченной, / С букетом роз, кинжалом и вином?” (он же).
Каждый еще представлял из себя какую-то пьесу, пантомиму или танец на фоне восточного ковра. Впрочем, это и значило быть собой. Не забывали и тех, кто смотрел на них уже оттуда, с того света, поддерживая в любви. Он помнил, как пришел сюда в первый раз, это она привела его сюда, ничего не сказав заранее, не положено было. Сама раздела его и куда-то исчезла. Это было самое страшное ощущение - потери. Потом она появилась, веселая, любящая, а ощущение не прошло. Оно и было здесь самым главным, - так он понял. И сколько он потом ни приходил сюда, он его чувствовал. Пока не стал чувствовать все время, где бы ни был.
Он писал стихи, то есть служил не столько живым, сколько ушедшим. Был служкой в вечности. Это только потом его поднимут в должности до упокоенного. И от него одного будет зависеть, долго ли ждать. Он помнил, как накануне прошлого Нового года одна из них привела на собрание ангела. И как, нагие, они щупали его крылья и с трудом вникали в полное отсутствие половых признаков. Но пил ангел, надо признать, наравне со всеми, и, как признавались потом девушки, с его любовью здесь сравнить нечего, впору им всем становиться лесбиянками. О, эта упругая нежная мощь ангельского крыла!
“Нам всем дается смерть, как первая разлука, / Как первый лавр и первая любовь”. Самое прекрасное, что члены кружка в обычной жизни не встречались. И все, кто принадлежал к ним, дали клятву о будущем самоубийстве лишь среди своих, избранных.
Выходя из дома, она никогда не знает, во сколько вернется назад. Но получается не раньше одиннадцати вечера. Если бы не ночь, она бы так и ездила из гостей на концерты, оттуда в рестораны, где ее ждут, в клубы, а, если есть деньги, то можно выбирать косметику или одежду. Впрочем, выбирать можно даже если нет денег, сам процесс дорогого стоит. Она только и живет, когда весь мир входит в нее, - колониальными товарами, музыкой, талантливыми людьми, любовью, которую несут в себе эти люди.
Как бывало в последние дни, показалось, что уже утро, страшно хотелось отлить, испугался, что опоздал на работу. Когда вскочил зеленые цифры на электронных часах показывали 1.15. Спал, значит, минут сорок, не больше. А снов, кажется, видел на всю ночь. Какую-то книгу закончил писать, - и книга была полностью, и обсуждение ее, и какая-то жизнь по этому поводу, женщины. В другой раз Иван принял бы валидол, чтобы заснуть по новой, но тут решил обойтись без лекарств, своими силами. Когда вышел из туалета, заметил, что из-под двери столовой пробивается свет. Жена еще не ложилась, смотрит телевизор или газету читает. Охота ей. Иван осторожно повел плечами. Хорошо хоть спина не болит. Вспомнил, что ему предстоит утром, и понял, что, как обычно, попытается поскорей заснуть, начнет волноваться и проворочается до пяти утра, чтобы забыться на час-другой и вскочить, невыспавшимся, под треск будильника. Черт бы все это побрал. Почему-то по ночам он всю эту свою адвокатуру терпеть не мог. Днем - даже нравилась, а как ночь, так хана. Очень боялся повышенного давления и, как следствие, инсульта. Как у Стенича на прошлой неделе.
С детства она знала, что дом не защищает. Ничего не защищает, кроме того, что ты сама представляешь собой. Ты можешь увеличиться до размеров всего мира, а можешь стать пылью, которую никто и ничто уже не спасет. Поэтому надо принять меры, чтобы обезопасить себя тысячью способами. Но вряд ли можно спрятаться в доме. Хотя бы потому, что именно туда придут тебя искать.
Семинар в Голицыно.
Не поверить, но она боялась знакомств с новыми людьми. И больше всего желала их. У нее был выбор: стать журналисткой, берущей интервью, или психоаналитиком, которому выбалтывают подсознание. Священников-женщин, исповедующих прихожан, не бывает. Зато она была бы гадалкой, любовницей, подругой-конфиденткой. Она любила и умела слушать, - редкое человеческое умение. Она понимала, что именно ей говорят, - еще большая редкость. При этом она боялась людей, - наверное, всякое большое искусство должно быть отягощено противоположностью как проклятием. Она физически и морально страдала от их присутствия. Ей жутко было вспомнить недолгие годы замужества. При этом общение с людьми, особенно незнакомыми, было для нее подобно наркотику. Она просыпалась, она начинала жить, дышать. Она страдала, но - была.
Проще всего сказать, что она была энергетическим вампиром. Нет, она спрашивала людей. Если не врали, им самим становилось с ней легче, веселее, воздушней. Они выговаривались перед ней, как ни перед кем в жизни, испытывали радость и облегчение. Если уж так, то, скорее, они пили из нее энергию. Особенно если исповедь продолжалась больше трех часов, а такое бывало. И мужчины, поверьте, говорили ничуть не меньше женщин. Обычное заблуждение, что они не разговорчивы.
Сначала она просто переписывала то, что ей говорили, выявляя чистый голос данного человека. Каждый рассказывает свою историю по-своему. Не только голос является индивидуальным слепком человека, подобным рисунку на ладони, но и то, как он расставляет слова, транслируя свое наговоренное нутро. А потом стала вынимать оттуда нечто вроде истории болезни, сформулированного самим человеком анамнеза.
Она слушала новости по радио. Купили хоккеиста за рекордную сумму. Разбился самолет из-за ошибки пилота, погибли все 149 человек. Наводнение и землетрясение в Латинской Америке. Это как дурацкая книжка, которую купила в метро: скользишь по строчкам не в силах оторваться, и чувствуя, что с каждой страницей больше дуреешь. Не за что уму зацепиться. Мы ведь над пропастью летим, и уму надо за что-нибудь зацепиться.
Она не общалась с соседями. И телефон молчал, что хорошо. Очередному собеседнику она никак не могла дозвониться. Хуже всего, когда выпадаешь из ритма и не знаешь, куда себя деть. Находишь тогда одиночество и так устраиваешься, что выходить из него не хочется. Вспомнила сон. Кто-то во сне напомнил ей, что она проглотила целую упаковку снотворных таблеток, и когда их из нее вытащили, они уже слиплись желудочным соком в комок. Да, кивала она, улыбаясь и думая о себе как о посторонней.
В свое время ее вербовали в КГБ, говоря, что Лубянка и есть наш аналог фрейдовского психоанализа. Обещали показать какие-то архивные материалы о многообразных связях отца-основателя с коммунистической утопией. Она отказалась, но мысль врезалась в сознание.“Мы спим - и вот, сквозь каменные плиты, / Небесный гость в четыре лепестка. / О мир, пойми! Певцом - во сне - открыты / Закон звезды и формула цветка”. (М. Цветаева)
Когда она шла на интервью, то больше ни о чем другом не могла думать. Таких упертых в свое девушек на улице за версту видно. Потом, когда расшифровывала записанную на диктофоне кассету, когда делала текст, тоже ни о чем не могла думать. Несколько дней вылетали из жизни, как в чаду. Потом все это с себя сбрасывала и радовалась освобождению. Вот, думала, буду отдыхать, ничего не делать, читать, что хочу. На следующее утро было страшно вставать с постели, настолько мир вокруг был пуст и безвиден. Глядя на других, она понимала, что не приспособлена к этой жизни. Глядя в себя, знала, что и не хочет этого. Оставалось, закрыв глаза, быстрее все это пройти. Подробности она уже видела, и они ей были не интересны.
Потом вставала, умывалась, завтракала. Говорила себе, что на работу сегодня не поедет. Потом все-таки ехала. День был, по сути, потерян никому не нужным общением и пустыми делами, после которых в памяти оставался провал. Спасти могло только следующее интервью. Надо было найти этого человека. На дураков размениваться нельзя, а то подохнешь, расшифровывая.
Загробное разнообразие не сравнить с тутошним. Каждый имеет по вере своей, а это означает бесконечность бесконечностей. Что-то достается и людям. С тамошним штатным расписанием лучше разобраться уже здесь. Чем она по мере сил тоже занималась, помимо прочего.
На самом деле она была уверена, что где-то есть люди, которые управляют миром. Таких она никогда не видела, но где-то они есть. Более того. Она видела людей, которых показывали по телевизору, имена которых не сходили с первых страниц газет. Она поражалась даже не их ничтожеству, а тому, что они были такими же, как все. Не надо смеяться над ней как над дурочкой. Снаружи она знала, что всем кто-то управляет. Изнутри она представляла этих людей и видела, что это невозможно. Она мечтала встретиться с кем-нибудь из них и начистоту обо всем расспросить.
Один из новых яппи, Володя Рыжков, встреченный и записанный ею в подмосковном Голицыно на семинаре Лены Немировской, поведал, что, действительно, все в мире решают монополисты. Это не столько люди, сколько корпорации. Например, компьютерные или финансовые. Или рангом и весом поменьше. Иногда у них есть имена, вроде Гейтса или Гринспена, но имена обманчивы. Это люди, которые на волне, которая их несет, и они могут лишь ей управлять.
В общем-то, на семинарах все говорят то, что и так известно. Но у некоторых получается убедительней других. У Владимира Александровича, похожего на отличника с тонкой худой шеей из параллельного десятого класса, получалось очень убедительно. Они сидели в каком-то холле между залом для заседаний, рестораном, куда некоторые уже шли обедать и лестницей на этажи, где были номера для участников семинара. Говорили, что семинар оплачивает Совет Европы и Европарламент в Страсбурге. Она не знала, позовут ли ее обедать, но ей особо и не хотелось есть. Она не по этой части. Собеседник ее владел собой безукоризненно, но ей казалось, что она ему нравится. Она не боялась, как всегда, показаться глупой в своих вопросах. Она, правда, не понимала, что это значит - близость к сильным мира сего? Как устроена власть? Что она дает, если умный вроде бы человек так ее держится, уплощаясь как личность в этом безвоздушном мире публичности? Кажется, ей удалось раззадорить и разговорить паренька. Ему даже самому стало интересно. Он предложил ей продолжить разговор за обедом.
Она попросила представить ее Лене Немировской, которая шла в окружении важных иностранных господ, оказавшихся то ли западными послами в Москве, то ли главами европейских банков. В общем, непростыми товарищами. Сама Немировская была уютной доброй теткой, считавшей своим долгом соединить всех хороших людей во всем мире. Говорят, когда-то в молодости за Немировской ухаживал философ Мамардашвили. А она как раз недавно купила на Тверской книжку Мамардашвили о Прусте и даже прочитала почти половину. Понравилось. Так что почти родственники.
Стих делает припадочной. Древнее шаманское умение. Омут словесности. Алмаз режет по живому, на то и ум.
Обедали в большом зале, где было много людей. Кого-то она знала по телевизору. Многие, как объяснил Рыжков, были участниками семинара, - молодыми депутатами, бизнесменами из разных регионов, журналистами и так далее. Много было солидных западных господ, как и было сказано. Рядом с ними за столом сидел советник президента Илларионов и олигарх Бендукидзе. Говорили живо, она была рада, что присоседила диктофон рядом с салфетками. Тех людей она почему-то сразу увидела в большой окне. Как приехали, как вылезли втроем из машины, как шли к выходу. Бендукидзе сидел спиной, а то бы тоже сразу увидел. Они вошли в столовую и с порога начали стрелять, как будто сразу знали, где сидит тот, кто им нужен. Она почему-то совершенно не испугалась, смотрела на все как со стороны. Сразу же определились телохранители, которые начали стрелять в ответ, в том числе и с внешней стороны дверей, из холла. И быстро завалили стрелявших. Но паника была жуткая. Многие упали на пол. В том числе, и явные джентльмены. Женщины кричали. Когда стрельба прекратилась, кричали еще громче. Все непрерывно звонили по мобильным телефонам. Она в первый раз пожалела, что у нее нет, а то бы она еще успела передать все это в завтрашний номер газеты. Она никого тут не знала, не могла даже взять мобильный у того же Рыжкова. У кого были машины, тут же бросились к ним, чтобы уехать к чертовой бабушке. На Немировскую было страшно смотреть. Человек семь лежали в крови на полу. Она заметила, что давно сидит за столом одна. Официантки забились на кухне и выглядывали оттуда то ли со страхом, то ли с интересом. Рыжков уехал на депутатской “Волге”. Мог хотя бы предложить ей тоже. Когда все кончилось, прибежало много охраны. Стали кричать, чтобы все оставались до приезда следователей на местах. Кое-как навели порядок. Но осталось от силы половина людей. Она испытывала страшное внутреннее возбуждение. Поскольку оно никак не проявлялось вовне, она боялась, что оно ее разорвет. Поэтому обрадовалась, когда чуть-чуть постучала зубами. Какой-то худой человек с бородой, видно, местный организатор, взял инициативу в свои руки. Стал говорить, что, к несчастью, это совпало с темой сегодняшнего дня на семинаре, - о построении правового общества. И если так уж получилось, то они могут свою жуткую и невольную ситуацию использовать в качестве материала для осмысления. Поскольку такую уж выбрали себе стезю - рационального осмысления нерационального мира. И так далее. Кажется, ему удалось более или менее привлечь внимание и как-то овладеть страшной ситуацией. Так ей, во всяком случае, показалось.
Она заметила, что все иностранки ползали вокруг убитых, некоторые из которых оказались весьма даже живы, а наши или спасались бегством из зала, как вдруг исчезнувший Бендукидзе, или сидели по углам в полной прострации. Только Илларионов оказывал кому-то первую помощь. Спустя минут двадцать наконец-то появились первые “Скорые”. Тут же откуда-то появился Рыжков, который, оказывается, никуда не уехал, а совещался с Леной и другими хозяевами Школы, и предложил ей подбросить до Москвы, пока не приехали следователи и не стали снимать первые показания. Почему-то ее присутствие здесь было им не нужно. Она, конечно, согласилась. Он сидел в черной “Волге” рядом с шофером, она на заднем сиденье. До самого расставания у метро “Пушкинская” не проронили ни слова.
Заспать ребенка, это только женщина может. Заспать кошмар, развод, измену, головную боль из-за месячных, месячные, нелюбовь, незадачу, - проснуться, ни о чем не подозревая.
Самое поразительное, что ни на лентах агентств, ни в газетах, ни тем более по телевизору ничего о трагедии в Голицыно не было. Что подтвердило ее давнее подозрение о какой-то параллельности того, что сообщают СМИ, реальным событиям в мире. Но только ей никак не удавалось прорваться к последним. Другим, возможно, тоже, но они ее не волновали.
Было две задачки для ее хилого ума. Первая - понять законы, на которых держится и по которым крутится этот мир. И вторая - найти параллельный мир, который с этим ничуть не соприкасается. Кажется, сформулировала правильно, несмотря на волнение. Она поняла: единственное, что заслуживает внимания, - то, о чем не сообщают в газетах и по телевизору.
Вдруг наступает тишина, и в тишине ты слышишь в ушах попискиванье. Начавшийся снегопад - это не причина. Может быть, совесть? Или чья-то боль, которой ты манкировала? Это Мамардашвили говорил об инструменте, который можно приложить к уху, и ты сразу услышишь и узнаешь то, что осужден узнавать по частям, то есть, не понимая?
Кроме реальных интервью, она покупала умные книжки и “интервьюировала” их авторов. То есть отмечала в тексте самые интересные куски и подставляла к ним вопросы. Получалось лихо. Даже самый скрытный человек проговаривался на десяти страницах из пятисот. Так пораспрошала Гейтса и Сороса, с грехом пополам проштудировала книжки про этого самого Гринспена, на которого молились в Америке, а там и до нас волна дошла, и Геращенко долго изображал из себя что-то похожее, пока президент, не объявляя причин, не погнал его в толчки.
Все эти банковские, компьютерные, наркотические дела плюс вооружение и телевидение, расползавшиеся по свету со своими начинками, были ей, если честно, отвратительны. Но для того, чтобы найти что-то другое, надо было сначала понять, что такое вот это. Ее ума не хватало. Она подозревала, что и ничьего ума тоже. На крайний случай, оставалась возможность умереть. Это у нее никто не мог отобрать. Так что пока можно было помучаться.
Если так и дальше будет идти, то скоро останется только читать стихи. Как в девичестве или в Золотом и в Серебряном веке. И, значит, опять все закрутится по новой. Хотя, чего еще ждать от истории? Но она-то пока жива.
Самые живучие люди, говорили они себе, это те, что в клубе самоубийц. Потому что, при любом исходе, им доступна вечность. Если бы только не эта тоска, особенно во время снегопада, когда не поймешь, в чем причина. “Черней и чаще бор глубокий - / Какие грустные места! / Ночь хмурая, как зверь стоокий, / Глядит из каждого куста!” (Ф. Тютчев).
После интервью она, как устрица, уползала в свою раковину, услаждаясь химическим процессом выделения чувства бессмысленности мира. Это был как лимонный сок для гурманов. В еде она толк понимала. Она дружила с соседом по лестничной клетке, которого бросила жена, и изредка его подкармливала. Она открыта людям. Она никого не боится. Лучший способ быть открытой людям это вести двойную, тройную и вообще параллельную жизнь. Для чего необязательно крепко выпивать или сидеть на “колесах”. Довольно самой малости.
Когда не веришь газетам и телевизору, надо верить собственным глазам. Мы ведь живем в счастливое время, когда все смотрят в телевизор или в компьютер, а кругом никого, как в детской повести, как мальчик попал во вчерашний день, из которого уже убрались окружающие. Так и эти отвалили. Итак, верить логике и своим глазам. Слегка выпив коньяка, купленного в “Арагви”.
Она взяла кучу интервью. Этих людей она видела. Она была во множестве мест, откуда писала свои репортажи или ничего не писала, а просто общалась с людьми. Она поехала в Голицыно, где на ее глазах убили, по меньшей мере, шесть человек. Газетам и телевизору опять, как при советской власти, нельзя верить. Непонятно пока, можно ли верить книгам. Допустим, что да. Погоде можно верить наверняка, потому что она плохая. Или это тоже способ отвлечь внимание?
Начнем с простого, - с желания быть не одной, которое делает тебя жертвой. Тут и он позвонил, как всегда, кстати. Наверное, она чересчур привередливая, что ставит ему в упрек его богатство. Не почему-либо, а просто из-за того, что он, наверное, потратил слишком много времени и усилий, прежде чем заработал или украл эти деньги. И еще все эти ремонты, разговоры с подрядчиками, посещение стоматологов, общение с партнерами по бизнесу и заместителями, две семьи, три любовницы, регулярные встречи с людьми из администрации президента. Непонятно, когда думать и страдать, как она ему сказала. И потом наверняка их подслушивают.
Как же они не понимают, что быть дурой труднее всего, что это карьера блистательная, неотразимая, бриллиантовая, как твое лоно, отсекающее все лишнее.
Поэтому она сразу переходит к главному. Ей надо знать, что происходит на самом деле. Он так красноречиво хмыкает, что она тут же понимает, что и он не в курсе. Вся эта мулька с продажей нефти за границу и дележ денег - сплошная лажа. Купленная и перепроданная свора импотентов. Она быстро сворачивает тему. У нее мало времени. Пускай он присмотрит себе других красоток, а заодно прикупит недвижимости здесь и за границей.
Вечером у нее сборище на Тверской у Сережи. Она долго отлеживается в пенной ванне, трет пемзой нежные пяточки. Надо бы позвонить парикмахеру, чтобы сделал модную прическу на лобке. Эта молодежная мода на пирсинги ей непонятна и претит. А что мужчинам нравится, так им все нравится. Это не повод. Например, им нравится нас бросать. На дальность, на скорость и жалость. “…И за три недели успокоилось. / Воздухом забвения несом, / Вспоминается случайный коитус, / Как печальный сон” (Е. Фанайлова). Она проговаривает слова, прячась в них, как в безумную неотвязную мелодию 30-х годов.
О том, что она никуда не годна, не надо. Выпить рюмочку адреналина - и в бой. Она живет в той волосистой тьме, где бродят одни стихи. Приятеля, даже начитанного, туда не позовешь. Тогда раздвигаешь ноги. Мол, входи туда, где стихи, где она с навыком игры в прятки. Никого нет. Белая ванна в желтых тенях.
Она в хорошей форме. Перед тем, как войти в большую комнату, они раздеваются в прихожей и тут же в кресле пропускаются через дежурного испробователя, чтобы в затылке и в крестце пульсировала живая кровь вдохновенья. Мы тут все братья и сестры. На нее же это действует обратным образом, она излечивается от излишней ажитации. Много свечей и тяжелый багровый бархат. Специальный служитель облачает ее в нечто вроде кимоно. Она прячется в мягком диванном углу подушки, в интимном разговоре о не своей тарелке и как из нее выбраться. Или всем делать аборты, или чтобы нефть подешевела, и это все, наконец, кончилось.
Надо жить в коллективе, говорят они друг другу. Отсюда и на тот свет иная дорога, и книги совсем другого помола, индивидуальное сознание - это, на самом деле, выблядок, как сказал некогда Анаксимандр.
Учитель ни на чем не настаивает. К оскоплению надо готовиться постепенно, недаром теперь об этом столько пишут книг. Мы еще придем к победе коммунистического труда. На белом отрезанном коне по красной в булыжниках площади.
Слишком много времени уходит на немотивированную печаль, - вот беда. Надо подбадривать друг друга, говорит учитель поставленным голосом, иначе, кто бы его слушал. От природы нам дается голос, почерк и походка, знает она точно, потому что из стихотворения. Обнаженные девочки разносят зеленый китайский чай, чтобы побулькивал в плоских животах. Прочти свой стих, и кто-то наверняка тебя захочет. Смерть рифмуется с любовью. Полковник Фандорин прячется в шкафу надушенных шелковых платьев. Он умеет задерживать дыханье, как йог, вошедший в йони, эякуляцию. Он желает изменить обыкновение, что любовь к искусству не преследуется по закону как наркотическое опьянение, каковым безусловно является.
Кто хочет, уже кружится в легком танце реминисценций. Одно дело переворачивать репродукции Ватто в альбоме или даже смотреть картины в музее, а совсем другое забраться туда, опершись на протянутую любовником руку. А то, что они все здесь любовники и музы, сомневаться не приходится. Настоящая женщина, имеющая много любовников, не может не любить всегда впервые. Чем более утонченными и аристократичными делаются поэты, тем быстрее в город входит армия рабочих и крестьян. У них немного времени, но они готовы ко всему. Они тут, они живы, вино кружит голову. Она бы с удовольствием посмотрела сейчас на мужской член в предчувствии того, что он будет отрезан самим автором. В этом было что-то сюжетное.
Она уже была в этой квартире. То ли она казалась бесконечной из-за зеркал, то ли действительно была такой. Особенно странными были зеркала в ванной и в туалете. Когда выпьешь и возбуждена, не знаешь, куда идти, и тогда пробуждается осязание. Вкупе с бесконечностью пространства дома, можно были никуда не спешить, выбрать место, где тебе хорошо, и там жить. Она поцеловалась с кем-то на ходу, почувствовав особое тепло желания и сердечной близости. Она чувствовала себя чересчур грубой, неуклюжей, с телесными дефектами, которые суть само тело в этом заповеднике поэзии, сложенное из одних слов и неназванных, а только отзвученных ощущений.
Конечно, она знала, что пишет стихи, похожие на те, которые пишут именно сегодня. Достаточно почитать стихи пушкинской эпохи, потом некрасовской, надсоновской, блоковской, потом советской, потом бродской, чтобы печально понять, как мало собственно твоего в этом совокупном движении русского стиха. Но вот, пробиваясь вперед одна, она встречает таких же умников, как сама, и духовно совокупляется с ними, пробивая полог времен. Она обнаружила себя лежащей в одиночестве на диване в темной комнате и, нащупав ногами тапочки, стала выбираться на свет.
Если они добавляют в чай слабый наркотик, то они гады, потому что стихов от наркотиков не бывает. Она пыталась вспомнить свои блуждания по картинам венецианской школы, близость с Казановой, который оказался образцовым библиотекарем и поделился с ней секретами литературных подделок конца XYIII века. Это особая дисциплина ума, - и в наркотическом опьянении видеть осмысленное. Точно так же можно и управлять своим сном. Если, конечно, им в это время не управляет кто-то более опытный, чем ты, как нередко и происходит. Тут особая геометрия - мнимости. Поэтому, наверное, она и брела по бесконечно длинному коридору с множеством дверей в обе стороны, ткнулась в одну, закрыта, ткнулась в другую, закрыта. Третья подалась, но она уже сама не захотела ее открывать. Здесь хорошо, - светло, никого народу, коридор мягко закругляется вправо, потом влево, и эти двери, каждая из которых похожа на книгу, в которую тебе предложено войти, - галлюциногенная фантазия начитанной девушки.
Она только подумала, что все это неправильно, - “хорошая квартира” должна быть выстроена по законам стиха с чередованием строф и рифмовки, - как долгий коридор вывернул ее в большую ярко освещенную комнату, почти залу, с высоким потолком, с нависшим слева балконом, на котором, кажется, уже устраивались, настраивая инструменты, музыканты. Она вошла в комнату, было довольно много народу, в том числе, не совсем знакомого. Она не знала, как встать, куда идти, решила отойти немного в сторону, к стене, на которой были замечательные шпалеры XVIII века, будем надеяться, подлинные.
Разглядывая вид из окна, но запоминая не его, а собрание не пойми каких цветов на подоконнике, она вдруг вспомнила, до какого ничтожества довел ее муж выяснением отношений и криками, которые начинались стоило ей сказать ему хоть одно слово или когда они оставались одни, без детей. Он утянул ее в яму. Он, который не делал ничего по дому, не давал ни копейки на хозяйство, который гвоздя не мог вбить, бутылку шампанского не мог открыть, которого надо было все время водить на помочах, а он еще смел ей говорить, что она не готовит ему и детям три раза в день горячую еду. Если ему так не нравится с ней, почему он не убирается из дома туда, где ему будет хорошо? Право, надо было кого-нибудь привести, чтобы посмотреть, останется ли он и тогда так спокоен и требователен, как сейчас.
Это все напоминало ночной кошмар, который наваливается на тебя бесконечным разговором то ли с собой, то ли с кем-то еще, и который ты не можешь с себя сбросить. Но сейчас ведь день, явь, трезвое время суток. Надо взять себя в руки, а то это может все плохо кончиться. Ей еще нужен ум и трезвость.
Был, видимо, перерыв между чтением стихов. Почти голые девочки с бантами на груди и тем более соблазнительными попками и тем, что они скрывали, разносили подносы с тарталетками, тартинками, маленькими бутербродами, бокалами шампанского, коктейлями. Читать стихи вслух - не такой абсурд, каким представляется на первый взгляд. Да, сами стихи ты воспринимаешь, хорошо, если наполовину. Зато сама атмосфера дрожащего воздуха, духов, соблазна и молитвы одновременно захватывает тебя сильнее смысла слов, да и, странным образом, соотносится и с этим плывущим смыслом, и с почти ритуальным бормотанием. Нет, определенно, в этом что-то было. Товарищ Жданов был прав, говоря о монахине и блуднице в одном лице. Она и сама такая в своем сочинении срамных стишков псалмопездья.
Пока тут был гул разговора, многие оказались друг с другом знакомы, только она почему-то никого не узнавала, и музыканты настраивали струны, она услышала откуда-то сбоку прерывающийся, но стройный голос, - стихи читали уже где-то там, справа. Прямо так, с бокалом и тартинкой в руке она за роялем обнаружила небольшую открытую дверь и, войдя в нее, обнаружила наконец-то всех, кого знала, и тонкий юноша пидор читал свое, задыхаясь: “О, как тужатся почки в своем воспаленном гробу, как бесстыже они напряглись, как набухли в мохнатых могилах…” (Д. Воденников).
Как всегда при чужом чтении стихов ей было неудобно, и она осторожно, чтобы никого не обидеть, крутила головой, кому-то кивала, улыбалась, уговаривала, что все это, наверное, зачем-нибудь надо. Какая, однако, дрянь этот ваш фаршированный символизмом, подпрыгивающий гомосексуализм.
Да им же одна эта тусовка только и важна, поняла она, - в окно был виден отель “Шератон”, прекрасно, она была как-то внутри на презентации какого-то диска, - им важен жест, а не слово. Ну, так и жестикулировали бы, себе на здоровье. Она тут причем?
Тихо, боком она выскользнула еще в одну дверь, напротив той, в которую вошла. Она, кажется, уже поняла правила этой игры в бесконечный лабиринт комнат. Довольно солидный дядечка читал по-французски с большими паузами, как пробелами на листе книги. Смотреть на него было приятно, когда он молчал. “Это белое бормотание / этот пузырь”. Так же, наверное, было бы приятно листать его книгу, придерживая руками пытающиеся воспрять страницы, испещренные беспредметными иллюстрациями знаменитых художников, его приятелей. Процесс переворачивания страниц и есть настоящее его стихотворение, освежающее память. Он повторял “воздух, воздух”, но дышать легче не становилось. Наоборот. “Когда я ничего не вижу, я вижу воздух. Я держу холод за рукав” (дю Буше)
Ей немного боязно идти дальше. Вдруг, как во сне, окажется, что ей надо читать самой, а она голая. Пустячок, а опасно. Тут у нее как бы передышка. Цезура, придающая стиху особую прелесть перебитого всхлипом дыхания. Имитация сердечного перебива. Она - профессиональная имитаторша второй природы и третьего, по Попперу, которого за имя полюбила, мира, плясунья смыслов. Говорят, из молодых поэтесс выходят справные жрицы. Лабать гекзаметром это, знаете ли, круто.
Душа у нее, наверное, вся в словах, любит вслепую ощупывать тела, а иначе не верит, но почему-то и так не верит. Она уже с кем-то целовалась в темной комнатке, он оказался девушкой, вкусной, сладкой, неутоляемой. Говорят, что в жарких странах, типа Кубы и Таиланда, все равно кого любить, - мальчиков, девочек, потому что и те, и другие сочатся телом, но у нас же холодно, - вон, какие узоры на окнах. Наверное, от противного. Вышла в стихах, вся помятая, и еще хочется.
Кругом страшные евреи кавказско-чеченской наружности льют проклятья и варят зло, потому коммунизм царства Божия никак не построим, сознание медленно погружается на дно, скребя ногтями жирные стенки подсознания, чья-то в лифте свежая стекает сопля, кодовые замки на железной двери никак не помогут от школьников и инородцев, бросают рекламные газеты кучей и поджигают в подъезде на месте бытового ссанья, запахи. Это триста дев премии “Дебют” читает каждая по стиху, а получается симфония. Она подошла, тоже стала читать - это не глоссолалия, это Дух Святой сошел на всех с ума. Триста невинных детей, брошенных в пещь огненную, криком кричат стихи, не сгорают. А на коллективный а ля фуршет - сплошные суши китайскими палочками.
“Какого члена профсоюза ты тут сидишь такой внезапный?” (Надя Делаланд). Бесконечное послесловие, в котором все оказались, вполне ее устраивало. Эхолалия. Тех зеленых ящериц, которых она заприметила в углу, вполне можно было назвать кошками, но после Бергсона ее так и тянет на новое зрение, на новые горизонты. Зеленые ящерки ей подходят, но и это только начало записи мутаций.
В детстве она больше все мечтала жить на большом письменном столе типа того, что был в кабинете у богатых родственников, живших на Красной горке. Потом еще на него наложилось письменное бюро какого-то из императоров, которое она видела в каком-то из дворцов, куда брала их на экскурсию мама, и вот во сне или в мечте она долго бродила там, прячась в многочисленных ящичках и потайных дверцах, разглядывала скульптуры и незаметно оказывалась в регулярных французских садах, книжку о которых купила только недавно, не успев еще открыть и прочесть.
Почему-то она была уверена, что и в этом доме, и во всех других больших собраниях и делах, смысл которых ей был не ясен, включая тот письменный стол с императорским чернильным прибором в виде дворца, была комната, где заседают те, кто движет всем этим человеческим механизмом. И не была удивлена, когда, слоняясь, как в непонятной компьютерной игре, по залам и комнатам, выпивая, закусывая, читая и слушая стихи, в том числе, на непонятных ей и оттого тем более прекрасных языках, набрела на комнату, где за небольшим круглым столом сидело человек пять длиннобородых старцев, что-то обсуждавших. Услышав ее, они обернулись к двери, и один, лицо которого ей показалось знакомым, - по телевизору, что ли, видела, или во сне, - пригласил ее войти и не бояться. “А-а, - сказал он, - Сусанна? Иди к старцам, не стесняйся”.
Она даже рассмеялась. Не из-за очевидного намека на библейский сюжет, а потому, что люди знали, что выглядят старцами, чего от нынешних мужчин, до пенсии воображающих себя плейбоями, никак не ждешь.
Вы знаете, как раздеваются перед незнакомыми людьми, срывая с себя обрывки случайных слов? Хочешь все о себе высказать, но, имея дело с людьми начитанными, впадаешь в поток ассоциаций, который укачивает тебя как штормящее поэтическое море.

II.
Воспоминания о Мамардашвили
ЭМИГРАЦИЯ, КОТОРОЙ НЕ БЫЛО
“Выдающийся советский философ…” Выражение то ли сомнительное, то ли прямо абсурдное. То, чего в природе не существует: круглый квадрат, умный дурак, выдающийся антисоветский мыслитель… Мераб Мамардашвили (1930-1990) был просто философом. И это настолько удивительно - как? каким образом? почему в СССР? - что нуждается в истолкованиях и разгадывании. Его часто сравнивали с Сократом. Действительно, он практиковал философствование вслух, находя множество слушателей и почитателей. Подобно афинскому мудрецу, был практически сжит со свету в разгар “демократии”, на сей раз - тбилисской. Даже своя Диотима, женщина, научившая любви, то есть сделавшая его самим собой, философом, у него была. Но главное, он пришел на сломе времен. И учил не уча, и знал не зная, когда сам старый способ думать стал пародией на себя, и мыслить значило стать другим, измениться. 15 сентября 1995 года Мерабу Константиновичу Мамардашвили исполнилось бы 65 лет. Всего 65… Но скоро будет пять лет, как его нет с нами. Однако странное дело, чем больше проходит времени, тем яснее и необходимей звучит голос философа. Усилиями друзей издаются книги Мамардашвили, в основе которых прочитанные им циклы лекций, в свое время записанные на магнитофон. Вслед за “Картезианскими размышлениями” в издательстве “Ad marginem” выходят “Лекции о Прусте”. В конце осени состоятся Третьи чтения, посвященные Мерабу Мамардашвили. Каждые из них также завершаются выходом в свет соответствующего сборника, вызывающего огромный интерес. Перед нами воспоминания близко знавших Мамардашвили людей.
С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ ФИЛОСОФИЯ
Юрий Сенокосов, председатель Фонда философских исследований им. Мераба Мамардашвили.
Наверное, я еще не готов до конца к воспоминаниям о Мерабе. Не чувствую его умершим, он жив для меня… Услышал я о нем в начале 60-х, - но тогда он уже был в Праге, - а увидел впервые в 66-м в Москве. По пятому этажу Института философии навстречу мне двигался мощный человек в свитере, наклонив лысую мерцающую голову. Вид его меня поразил, и я невольно спросил, кто это? Мне говорят: “Мамардашвили”.
Что-то в нем было привлекающее внимание. Он не был красивым - плоское лицо с большим носом, плохие зубы, потому что много курил. Близорукость минус 12. Громадные, как у Канта, голубые навыкате глаза. Видимо, это некий антропологический тип. Например, сколько бы он ни пил - никогда не пьянел. Он не знал, что такое головная боль. Голова всегда была ясная, в рабочем состоянии. Как у спортсменов, актеров, балерин их тело - это идеальный рабочий инструмент, так и у него голова: идеальный инструмент, всегда готовый к работе.
Познакомились мы в журнале “Вопросы философии”, где он стал заместителем главного редактора, а меня взяли в непосредственное его подчинение для поиска новых авторов. Для меня общение с Мерабом было фантастической школой. Примерно раз в два-три месяца он проводил в редакции установочные беседы, на которых знакомил с состоянием современной европейской философии. Как бы задавал некие точки, на которые можно было ориентироваться. Он был в курсе французской, английской, итальянской литературы, немецкую философию не терпел, а любимого своего Канта считал шотландцем…
Общение с ним было интересным, приятным, но с ним можно было и просто молчать. В отличие, например, от о. Александра Меня, которого я тоже хорошо знал. Тот по своему характеру был, скорее, миссионером. И если ты молчал, он сам начинал что-то рассказывать. А с Мерабом можно было общаться, а можно - и смотреть телевизор. Или готовить еду. Или читать. В разговоре у него не было желания кого-то затмить, высказаться, завладеть вниманием. У него не было никаких претензий. Пожалуй, только - занять то место в жизни, которое было отведено судьбой. Его философия - это не философия понятий, а попытка предложить определенный способ поведения в мире, в котором мы жили. Он демонстрировал нечто, и имел в этом успех, но при этом никого не завлекал в свои сети, живя достаточно обособленно, одиноко, самодостаточно. Но вдруг оказывалось, что он был знаком чуть ли не с половиной Москвы. Когда его приглашали в гости, он охотно шел и вообще считал, что не бывает случайных встреч. Фактически проблема общения была главной для него как философа. Почему люди сходятся? Ведь из понятий, из знания человеческая близость невыводима, когда ты вдруг видишь человека в такой мгновенной ясности и перспективе, что принимаешь его целиком, как он есть. Хотя потом все это может сместиться, но ты уже знаешь, любишь этого человека.
Социальная форма жизни привлекала его. Практикуя философствование вслух, он как бы вводил философию в социальное пространство, одновременно обретая в ней пространство жизненной тайны как таковой. В начале 80-х он словно попал в точку мудрости, преодолевающей ограниченность законов, формул, понятий. Само его говорение помещает нас в эту структуру жизни. Его лекции - это, в принципе, одна бесконечная импровизация, всякий раз поворачивающая тему по-своему, когда он не говорит ни “да”, ни “нет”, но все время концентрически движется вокруг некой черной точки, похожей на ту, что видишь при взгляде на солнце.
Некоторые его высказывания в лекциях я узнавал проговоренными во время нашего общения. В сентябре мы, как правило, уезжали на юг, сидели там до вечера на берегу моря, и он начинал при тебе размышлять. Наклонял так голову набок и смотрел на волну. “Видишь?” А там фантастический закат, огненная вода, быстро катящееся к горизонту солнце. “Вижу”. - “А что сзади нас, видишь?” - “Нет”. Повернули голову - видим. А где это соединяется вместе? Почему для нас есть правое и левое, когда в мире этого нет? Представим себе то и это вместе, представим мир без правого и левого… - не получится, как бы ни пытались. А можно вдруг, проснувшись утром, ясно ощутить это абсолютное соединение несоединимого. И потом найти для его выражения новые мыслительные структуры, которые удается передать только в живом опыте философского говорения.
С попытки осознать и выразить эту целостность и начинается философия. И еще с удивления перед миром, в котором мы живем. Например, Мераб рассказывал, как он приехал однажды со своей итальянской подругой отдыхать в Грузию, на побережье. Как их там замечательно встретили, как угощали, как были им рады, как они были счастливы. А потом, говорит он, мы пошли на улицу в сортир, находившийся буквально в десяти метрах от стола. И там было столько дерьма, такая грязь, и такой нас охватил моментальный ужас, когда мы чуть не провалились, что вся радость была моментально убита. Сосны, море, гостеприимство - и тут же это. Разве можно это назвать человеческой жизнью? Что с этим делать, как быть?
В стране, в которой мы живем, есть что-то черное, страшное, непроговоренное, непонятное. Он это постоянно чувствовал, переживал, стремился вывести на какой-то уровень мысли, проговорить. Как астрономы хотят разобраться с “черными дырами”, математики - с иррациональными числами, так же надо понять разумом и эту огромную страну темных чудовищных пятен, дезорганизующих тот образ человечества, что был замыслен и в Евангелии, и в цивилизации Нового времени. В последнем своем цикле лекций, посвященных сознанию, Мамардашвили говорит об антропологической катастрофе, нависшей над нами. И как философа его интересовала именно эта проблема: как человеку понять нечеловеческий мир, в котором он живет?
ПРОЩАНИЕ С ЛЮБОВЬЮ
Елена Немировская, директор Московской школы политических исследований.
Мераб был отъявленным женолюбом. Всегда у него была тьма возлюбленных, которых он, к их ужасу, еще и хотел свести вместе, чтобы они дружили между собой. За это, я думаю, судьба его в конце концов и покарала, когда он, подобно старому Гете, влюбился в 18-летнюю девочку, нашел наконец свою милую, а она его отвергла. Этой возлюбленной стала для Мераба его Грузия. Сначала к нему приходили спрашивать совета, потом просили высказать публично свое мнение, потом обрушились со всех сторон, смешав с грязью. Он прекрасно все видел, все понимал, но не был создан для этой склоки. Говорил, что если Гамсахурдиа останется у власти, то ему в Грузии жить будет уже невозможно.
Последнюю неделю Мераб жил у нас с Юрой, как всегда, когда был в Москве. Он вернулся из-за границы, неважно себя чувствовал, врач потом скажет, что с его сердцем, с его сосудами летать вообще было противопоказано. Нельзя себе представить, сколько за эту неделю прошло через нашу квартиру людей! Вдруг появлялись те, кто годами не давали о себе знать, шли знакомые, полузнакомые, вовсе незнакомые люди. Из лучших университетов, о которых он раньше не мог и мечтать, поступали самые лестные предложения о чтении лекций.
В тот день мы провожали его в Тбилиси дважды. Когда приехали во Внуково, там черным-черно было от людей. Второй день полеты закрыты. Его рейс отложили до вечера. Мы вернулись, сели обедать. Юра предложил выпить водочки. Он вяло махнул - ну, давай. Потом мы разговаривали с ним. Я спрашиваю: “Почему так получается, Мераб, что я родилась в этой стране, выросла, умру в ней, но не люблю ее? Почему ты любишь Грузию, а она тебя отвергла, не хочет тебя, почему, Мераб?” Он помолчал, потом говорит тихо: “Это случайность… Все случайность… Только душа бессмертна”. Надо знать Мераба, он таких слов, как “душа” всуе не произносил. Потом они с Юрой болтали, что уедут на Афон, никто им не будет мешать мыслить, а я буду к ним приезжать.
Ни заказать такси, ни поймать машину на улице в тот год было просто невозможно. Но у Мераба было свойства, что, как только он поднимал руку, машина останавливалась. К нам еще кто-то должен был прийти, и я предложила, что мы его посадим, попрощаемся, и он поедет в аэропорт сам. Нет, говорит он, я хочу, чтобы вы меня проводили. Мы проводили, он пошел на посадку. Ночью в полтретьего звонок. Из Тбилиси: “Мераб не прилетел. Что-то случилось”. Я отвечаю, что был еще один рейс через полчаса. Он, наверное, прилетит им. Мы уже, конечно, не спим. Через полчаса опять звонок: “Мераба нет”.
Я стала звонить в милицию, в больницы, в морги, никто ничего не знает. Дозвонилась до справочной Внукова: забытые, потерянные вещи и прочее. Спрашивают: “Как фамилия?” Я говорю. Они: “Повторите”. Повторила. Мужчина спрашивает: “А кто вы ему?” Я говорю: “Сестра”. - “Мужайтесь. Он умер. При прохождении контроля”. Юра тут выскочил из комнаты с каким-то диким криком. Два часа мы еще сидели у телефона не в силах снять трубку, чтобы позвонить в Тбилиси. Утром я поехала во Внуково, потом в морг, куда его отвезли. Потом мы с ним здесь прощались. Потом мы повезли его в Тбилиси, где несколько дней шел нескончаемый поток людей…
Как таковой, семьи у него не было. В Тбилиси была мама с Изой, в Москве - мы с Юрой. Семейная жизнь в молодости заняла у него несколько месяцев, вместе с рождением дочери - года полтора. Потом он снимал квартиры в разных местах. Году в 59-м снимал квартиру у метро “Аэропорт”. Однажды к его квартирной хозяйке приехала в гости родственница из Риги. И вот в нее - ее звали Зельма, она была на восемнадцать лет старше Мераба, имела мужа, взрослых дочерей - он влюбился. И каждую пятницу садился на поезд и ехал в Ригу. А в воскресенье вечером уезжал обратно в Москву.
Те, кто знал его в те годы, говорят, что до встречи с Зельмой это был совершенно другой человек. Она сделала из него то, чем он стал. Она придала ему форму. Зельме посвящена его книга о Прусте. Она была дочерью рижского раввина. В начале оккупации их всех загнали в гетто, но в нее влюбился один швед и предложил ей бежать с ним через залив. Ночь они должны были провести в каком-то заброшенном домике на берегу. Придет ли за ними лодка, поймают ли их и расстреляют - ничего не известно. Но первое, что сделала Зельма, - это вымыла в домике полы. Неизвестно, сколько нам остается жить, но прожить мы это время должны как люди, а не как животные. Мераб это часто любил повторять.
Зельма со своим спутником добрались до Швеции, после войны она приехала в Ригу узнать, что стало с ее семьей. Всех убили фашисты, из большой семьи спасся только один брат, а Зельму тут же арестовали и отправили в лагерь, где она просидела до смерти вождя.
История драматичная. За годы связи с Мерабом она моложе не становилась. В 1970 году она решила с семьей эмигрировать в Израиль. Попросила Эрика Неизвестного сказать об этом Мерабу, когда она уже уедет. Эрик пришел к Мерабу домой и сказал. Мераб как сидел за столом, так, ничего не сказав, и остался сидеть. Эрик через какое-то время ушел. Потом через несколько часов спохватился, вернулся. Мераб сидит в том же положении, как он его оставил. Так он просидел несколько дней, ни с кем не общаясь. Все это он тяжело пережил.
Когда уже в перестройку Мераб в первый раз был в Америке, он позвонил ее брату, который там жил, спросил, как Зельма, как ее дела. А в последнюю поездку, накануне смерти, опять позвонил брату, и к телефону подошла сама Зельма, которая приехала туда в гости. “Ну и о чем вы говорили?” - спрашиваю я его. “Да так, - отвечает, - ни о чем. Просто говорили, слушали голос друг друга”. - “А о чем-нибудь договорились, о встрече?” - “Да нет…”
ПРОСВЕТЛЕНИЕ ЕСТЬ ВЫБОР СЕБЯ
Сильвана Давидович, театральный и литературный критик (Италия)
Этим летом я провела несколько дней в Тбилиси у Изы, сестры Мераба. Сейчас на их доме висит посвященная ему мемориальная доска. У Мераба на ней довольно мрачное выражение лица, как будто скульптор хотел изобразить именно философа, находящегося в постоянном размышлении, насупленного. Мерабу это было несвойственно. Он не был человеком, который говорит “об умном”. Просто, о чем бы он ни говорил - о красоте, о музыке, о поведении знакомых людей, - у тебя не было сомнений, что он выражает суть. Причем, выбирая из ряда слов самое точное и нужное. Может, дело было в его голосе - очень музыкальном, спокойном, я бы сказала, крупном. Мераб всегда владел тоном своей речи, от него исходило спокойствие, уверенность. И еще я чувствовала себя рядом с человеком, который всегда готов и умеет тебя выслушать. Даже если ты говоришь о том, что вообще-то его не интересует. Например, я занималась театром, рассказывала ему о том, что видела, обсуждала с ним это, а потом только узнала, что, оказывается, театр он ненавидел…
Рядом с ним я нашла себя. С ним я научилась молчать, не чувствуя себя при этом в неловком положении. Научилась слушать других. У него была очень своеобразная структура фразы - всегда очень точная и простая. Если он хотел сказать что-то важное, он начинал с примера, а потом вокруг этого примера мало-помалу распространял другие примеры. Но пока ты не усваивал первого, он не переходил к другому. Это была именно школа владения своим языком, речью после того как ты овладел своим сознанием, мыслью.
Помню, как в 87-м году он позвонил мне в Рим и спросил: “А что ты делаешь в субботу вечером?” Я удивилась: “Не знаю, а что такое?” - “Неужели тебе не хотелось бы поужинать со мной в Париже?” Это была его первая после длительного “невыездного” периода поездка на Запад. Всего на недельку. Потом он уже приезжал и в Рим, и в Англию, читал лекции во Франции. В Риме я жила рядом с виа Джулиа на улице поскромнее, где когда-то жили слуги богатых. Но там, что называется, настоящая итальянская жизнь, люди работают прямо под открытым небом, и Мераб любил там прогуливаться. Ходить по музеям, смотреть фрески в церквях, руины он не любил. Больше нравилось просто ходить по улицам, сидеть в кафе, смотреть на людей, улавливать дух города. Он рассказывал, как был в Италии в 60-х годах. Пока вся делегация сидела на месте, боясь провокаций, он сел на поезд и уехал в Венецию, во Флоренцию, в Пизу. Он говорил, что всегда чувствовал себя свободно и хорошо.
Он не гнался за тем, чтобы больше видеть, читать, знать. И в то же время меня всегда поражало, сколько же он всего знает. Он, кажется, единственный из моих знакомых, кто действительно прочитал все книги, которые есть у него дома, с начала до конца. Иза, его сестра, говорила мне, что, готовя к печати его лекции, находила все приводимые им цитаты, не выходя из дома, в его комнате. Как-то я спросила, какую книгу ему привезти. Он улыбнулся и сказал: у меня уже есть одна книга. Как в анекдоте про милиционера. А потом говорит: “Ну ладно, привези сонеты Петрарки”. И попросил меня прочитать их вслух и привезти магнитофонную кассету вместе с книгой. Я видела эту книгу у него в библиотеке. Раскрыла наугад, там один помечен значок, другой. Значит, пользовался.
Вообще, за эту неделю я пережила странное чувство. Первые дни были очень тяжелые. Все в квартире осталось, как было при нем: трубка, пепельница, книги, последняя рукопись, бумажка, на которой что-то начеркал, его постель. Я спросила у сестры, где я могу спать. Она сказала: где тебе хочется. И я там все трогала - книги, бумаги, спала в его кровати. И общалась с ним. Это поразительно. Я читала там рукопись его лекций о Прусте и слышала его голос. Как он говорит, как останавливается, раскуривает трубку, как шутит, где возникает пауза. Я чувствовала явно присутствие человека через слова, которые он произносил, “через текст”, как называл это сам Мераб. Книга выходит в Москве, и, надеюсь, все, кто с ней познакомятся, это почувствуют. Я не думала, что литературный текст может помочь совершить его духовный путь. При том, что в нем отсутствуют всякие литературные красоты и изощренность. Это просто слова, которые произнесены для тебя и объясняют тебе тебя же. Мне казалось, что мы соединяемся в каком-то разговоре, который когда-то начался и продолжается до сего дня. Что я в свое время задала какие-то вопросы, но была невнимательна и запомнила только тон, которым он говорил, а сами ответы вспомнить не могу. А сейчас я читаю, и он мне отвечает. И вот это соединение того, что было раньше, и что происходит теперь, дает какое-то совершенно необыкновенное чувство.
Все остальное было тяжело. Были сплошные слезы с его сестрой: это мы не спросили у него, об этом не успели поговорить… Потом я должна была улетать в Москву, и тут выяснилось недоразумение: российские пограничники отобрали у меня при выезде визу, и ее нужно оформлять заново. И вдруг все переменилось. В эти лишние три дня мы словно вошли в другой мир. Более нежный и более сильный одновременно. Это тоже была память, но другая. Раньше было чувство, что всего важнее эта боль, это страдание, эта грусть - тот надрыв русской души, которую, между нами, Мераб ненавидел… И вдруг мы вошли в нежный мир воспоминаний - не печальный, не болезненный. Мы нашли просветление, преодолели какой-то эгоизм любви к собственному страданию о Мерабе.
Каким-то образом все совпало. Я вдохнула новую жизнь, новую энергию из того, что произошло. Было что-то мучительное в воспоминаниях о нем. А сейчас я в первый раз вспоминаю о нем с радостью. Мераб ненавидел слово “надежда”. Он ассоциировал надежду с ощущением, что завтра придет нечто, что избавит тебя от необходимости сделать сейчас, сию минуту то, что ты должен сделать, чтобы реализовать себя, свою судьбу, достичь состояния жизни, которую никто, кроме тебя, больше иметь не будет. Мераб рассказывал о своей подруге, которая, сидя в тюрьме, старалась, чтобы у нее на зарешеченном окне была чистая занавеска. Зачем? В тюрьме! Затем, что окружающий тебя мир - это знак твоего уважения или неуважения к самому себе. Что ты сам выбираешь, каким тебе в нем быть…

III.
Попытка круга: множество близких людей, каждый из которых пишет, лепит, рисует, да хоть бы и вышивал, рожает, страдает - этого довольно, потому что каждый страдает по-своему, уже интересно.
В отсутствие антрепризы играла женщину-змею перед близкими, пугала детей, запомнивших ее до смертного своего часа. Хотела выступать в “Доме” с цыганами, те прогнали. Она стояла справа от сцены, извивалась. Цыгане косились, ворча, но пол под ногами они же не купили. Кто-то угостил ее пивом, она и с пивом в руках станцевала. Женщина-змея это профессия. Судьба. На самом деле, ее мечта - быть летучей мышью. Намного лучше, чем ангелом в камне.
Она даже, когда спала, ни мгновения не была в покое. Не сама же стихи выдумываешь. Они приходят из приливной волны, образующейся вокруг человека. Она все чаще видела эти вихри света, электромагнитные взрывы толпы, когда видишь, не глядя.
И вот приходишь к своим, ведя себя с ними и разговаривая, как чужая, на расстоянии строки и рифмы. Настоящие поэты напиваются и ни о чем таком, конечно, не думают. Как Владимир Иванович, который с каждой рюмкой все краснее, все добрее, все соннее. Как Сергей Маркович, который оживает только после двухсот пятидесяти грамм, и так постепенно делается человеком. Значит, она не поэт. Она - женщина-вамп, летучая мышь в шляпе, кривляка заплетающейся, словно глиста, строки.
Втайне она собирала людей, родившихся, как и она, второго января. Мамаши объелись за новогодним столом, перепились шампанского, всем испортили праздник. Плохие люди в таком случае не могут родиться. Это тайный орден. Как, например, летние насельники Гурзуфа. Или обладатели яиц Фаберже. Один кавалер ей показывал: действительно, все в бриллиантах и в золотых вставках. Зачем ему такое, не сказал. Масон.
Странно, что именно слепцы не говорят постоянно с самими собой, как мы. Им с собой, слепым, не интересно. Они прислушиваются к тому, что вокруг них, иногда слышат Бога, от музыки им чересчур.
Жеребчик мышиной шерсти. Долго искала такого, прежде чем нашла. Когда нашла, даже расстроилась. Насколько приятнее каждого джентльмена подозревать в этой интимной принадлежности.
Она любила себя удивлять. Вдруг поехала на каток в сад “Эрмитаж”. Самое веселье начиналось, конечно, с темнотой, но вечером она приглашена была неподалеку, а днем тоже ведь хорошо. Взяла коньки напрокат, переоделась, хохотала, как дура, на нее оборачивались и тоже начинали смеяться. Думали, наверное, что она специально всех отвлекает, пока сообщники чистят сумочки и карманы у зевак.
Думала, много ли встретит знакомых в выходной день в центре Москвы. Никого. Это она, у которой полгорода в приятелях и друзьях. Заметила, что от мороза особенно схватывает вокруг глаз, поэтому и настроение хорошее, что мы этим местом смеемся. Вот и причина. А сердце все равно прыгает как от подарка.
Самое поразительное, что, в конце концов, она встретила человека из голицынского семинара, который там все организовывал, а сюда пришел с маленькой дочкой. Она, как дура, начала говорить о том случае. Он напрягся, сказал, что ничего такого не помнит, все обошлось. Как обошлось, хотела она крикнуть, когда сама видела два трупа! Но хорошо, что на морозе крик застревает в глупой глотке, от которой, кроме стихов, ничего не услышишь.
Поэтому она, желая его удивить, прочла стихи про царя Давида, иудейского Пушкина, поэта, бесстыдника, любовника и дуэлянта, первого байрона среди поэтов, забравшегося на трон в назидание коллегам. Стихи были веселые, как и должны быть псалмы, после которых раздается гром, поражающий с небес. Он посмеялся, обрадовался. То-то же, чай, не переводы американских социологов. Произведя впечатление, сразу с катка пошла в галерею Герцева в двух оттуда шагах.
“Вы знаете, я бы отказался быть Мандельштамом, если бы у меня был свой угол, семья… Так страшно быть одиноким…” Он говорил это в ее сне. Проснувшись, она решила, что все придумала. Наверняка где-то прочитала. Чуть ли не у Цветаевой. Или приснилось? Запуталась, хотя, какая разница”.
Когда в первый раз поняла, что покончит с собой, помертвела на полдня. Потом - то же, но поменьше. Так постепенно приучила себя, как собачку, прыгать без головы.
Вдруг куда-то все собеседники исчезли. То есть, никому не нужно. Даже подумала, что, может, попала в черный список. Хорошо бы, особенно, если знать точно.
Они отпихнули ее, когда она к ним пришла. В редакции, в галерее, в другой редакции, и когда позвонила по телефону. По улице ходить скучно, особенно по Новому Арбату, несмотря на магазины, сколько можно.
Жить надо в мире, целиком состоящим из чужих стихов. Строчка к строчке, как кирпичи. Взять кирпич и ударить по голове. Вчера в сумерках приняла фонарный столб на обочине за постового милиционера, - такая же шинель колоколом в снегу, сапоги, фуражка. Мало ли, что снегопад, похоже.
От людей ничего не требуется, кроме новых строчек. Но когда триста лет пишут, то надо долго взбираться по написанному, чтобы из воздуха взять новое. Чтобы воздух, позолотев, умер. Тогда сам умираешь, передав палочку никому в никуда.
Самое тяжелое это поверить, что можешь стоять на ногах, ни на кого не опираясь. Она полгода не могла спать. Сначала боялась, что позвонят, будут просить что-то написать. Потом ждала, когда позвонят и попросят написать. Страшно, что деньги кончились. Страшно, что никому не нужна и в пустоте, помня при этом, что с людьми еще страшнее, например, слушать, что они говорят на летучках, или получать гонорары за все статьи, написанные за месяц, после чего неделю отходить от сердечного приступа и депрессии.
Ты ведь давно мечтала похудеть. Ну, так не ешь. Это твое первое занятие. Ты себя ценишь дороже, чем другие люди: второе занятие. Ты одна поняла, что в наступившие времена статусной номенклатуры, которая сидит на совещаниях и готова быть всем, чем угодно начальству, тебе места нет. И это третье занятие, потому что тебя лишили слова, которое никому не нужно.
У жизни паучьи глаза, которыми она нас выслеживает. Ты делаешь вид, что, как муха, играешь сразу на всех тысячах квадратах шахматной доски. И вообще звать тебя не муха, а муза. И лучшая из твоих шуток - залезть в щель заката и выйти по ту сторону, потому что ты якобы умерла.
Можно считать ее сумасшедшей, но она слышала механический завод, который кружил каждого человечка, встречающегося ей на пути. Понятно, что игрушки, но не до такой же степени, сказал коллега, отвергая статью, где это демонстрировалось на множестве примеров: то есть был слышен звук. Потом только она поняла, что звук этот слышен - с той, другой стороны. Но и это не умалило ее обиды на редактора, она подала заявление об уходе.
Если честно, она и так чувствовала, что дни ее в газете сочтены. Прежде чем она успела отнести свое заявление главному, их собрал генеральный директор и сказал, что газета временно закрывается на перерегистрацию. До ближайшего распоряжения все они отправляются в неоплачиваемый отпуск, как он надеется, недолгий.
Начинается новый год, новая жизнь, она согласна, все хорошо. Будет позировать старцам голой, читающей стихи. Они ее приглашали. Ничего лишнего, только пальцем потрогать и то за отдельную плату. Она ничего не берет, извините, все бедным детям в сиротский дом. Сочные стихи из сочной дырки. Как она оказалась с ним потом в какой-то гостинице, не помнит. Видно, коньяк был хороший, “Арарат” совершенно нового разлива, пять звездочек, не коньяк, а мечта. Она была со Светой Конеген, и та предложила слямзить бутылку, что она и сделала, положив себе в сумочку. Света исчезла, подвернулся старец, где-то надо было бутылку распить. Все и случилось. Она так себе объясняла, других резонов просто не было.
Она позвонила Светлане, с которой накануне обменялись карточками. Та объяснила, что у нее ремонт, все разгромлено, но, если ей срочно надо брать интервью, то она согласна, потому что потом будет еще меньше времени. Рассказала, как доехать, а у подъезда лучше всего позвонить по мобильному. Сейчас она на полчаса уедет, но должна вернуться. Она тут же поехала на метро до Парка культуры. Все всех нынешних пробках это самое простое.
Лицо абсурда
“Гордон для вампиров”
- Светлана Юрьевна, кто нашел этот ваш незабываемый облик на телеэкране, который приводит в неистовство телезрителей, плюющихся, но не переключающих телевизор, чтобы узнать, что вы еще выкинете?
- В принципе, никто этим идиотским поиском моего имиджа никогда в жизни не занимался. Я вообще мало похожу на человека, которому можно что-то навязывать, правда? Достаточно посмотреть на мою пакостную рожу. Образ родился сам собой при участии нескольких обстоятельств. Во-первых, гнусной моей натуры. Во-вторых, определенных требований времени.
- Что вы имеете в виду?
- Когда я восемь лет назад пришла на телевидение, там, если помните, на всех телеканалах сидели одинаковые серые страшные тетки в серых мохеровых кофтах. И тут появляюсь я со своими красными волосами, жуткой рожей, с очками, слезающими с носа. Это было абсолютно поносное зрелище с точки зрения нормального честного советского обывателя. Плюс странности речи.
- Нарушить ожидания - это последнее условие, которое имеется в виду?
- Нет, последнее условие это конкретные требования того проекта, который на тебе виснет. Если я работаю на НТВ в программе “Сладкая жизнь”, у меня один придурочный имидж. Если на “Культуре”, где у нас было часовое обозрение, которое называлось “Положение вещей”, то у меня совершенно другой имидж. И так далее.
- Столь же вызывающей, по своей сути, стала и программа “Деликатесы” на ТВЦ. С одной стороны, солидные академики, рассказывающие о научных проблемах. С другой, светско-половой стеб. Такой “Гордон в облике вампира”?
- Нет, не надо меня ни с кем сравнивать, я это не люблю. Действительно, я там общаюсь с лучшими представителями российской науки. Кроме них, бывают, скажем так, “забавные люди”, но часто, действительно, серьезные ученые. Удивительно или нет, но они приходят к нам с охотой, знают и любят эту программу и, более того, часто являются ее фанатами. Это обстоятельство, честно говоря, мне льстит. С интеллектуальной элитой приятно работать. Мой стеб их не смущает. Более того, мы их самих иногда “развязываем”, и они себя чувствуют более чем комфортно. Со многими у нас сложилась очень теплая и тесная дружба.
- Ум гения склонен к парадоксам, поэтому?
- Не знаю. Я думаю, что в академической среде им просто тесновато. Кроме того, они уже знают, что со средствами массовой информации надо общаться. Этому уже все научены. Но при этом мало какие программы их удовлетворяют по интеллектуальному уровню. Поэтому, скажу без ложной скромности, они к нам идут с большой охотой.
Богемное дитя университета
- Любовь академиков к стебу понятна. А откуда у вас любовь к академизму? Какова ваша биография?
- Знаете, у меня странное отношение с собственной биографией. Я почти не помню, что со мной происходило. Были некие этапы жизни, но всякий раз я начинаю жить заново. Последний этап, правда, уже прилично затянулся, - восемь лет, - и продиктован работой, конечно.
- Телевидением?
- Да. Я совершенно не страдаю ностальгией. У меня нет друзей детства. Я не скучаю по школе. Терпеть не могу вспоминать ни школьные годы чудесные, ни университетский разгул. Не испытываю ностальгии по первому периоду жизни в Москве. Не поддерживаю отношений с людьми, с которыми тогда общалась. Я вообще с большой охотой теряю людей, прошедшее время и собственный возраст. Знаете, как у ящерицы отваливается хвост, и она напрочь о нем забывает. Я считаю, что это довольно счастливое качество, во всяком случае, для меня. Потому что оно дает ощущение полной свободы и открытости в будущее. Тебя ничто не тянет назад.
- А по образованию вы кто?
- У меня было очень жесткое университетское питерское воспитание. Отделение классической филологии на филфаке славилось, в отличие от московского, своими монастырскими правилами. Я, конечно, считалась там самым богемным поросенком. Тем более что окончила школу при Академии художеств, где, наоборот, слыла абсолютным ангелом на фоне всех моих сильно пьющих и занимающихся с шестого класса коммунальным сексом соучеников. Университету я благодарна за пять лет чудовищной зубрежки и абсолютно жесткого академического воспитания.
- Чему же там вы научились?
- На классической филологии я, пардон, учила по двести форм одного неправильного древнегреческого глагола! На русском отделении, на славянских, на английском - везде творился бордель. На нашем отделении был совершеннейший монастырь. Объем зубрежки просто не позволял свинячить. Я очень благодарна этому воспитанию, притом что я по натуре совершенно не академический человек. У меня слишком бодрый социальный темперамент.
- Который расцвел в Москве?
- Здесь он расцвел, потому что Москва это мой любимый город, дающий совершенно ненормальную агрессию и бесконечное, хаотичное и редко когда осмысленное движение. Питер с его размеренностью, снобизмом и чрезмерными апелляциями к собственной традиции, с этим его пафосом - мне не близок. Притом что с детства знала практически весь питерский андеграунд. Ничего более поганого я не видела. Мне он запомнился только одним, - как меня пытались научить пить портвейн в подъезде. Надо сказать, что с тех пор я питерских литераторов терпеть не могу. Портвейн, кстати, тоже.
- А с какого года в Москве?
- С 89-го. Я поступила здесь в аспирантуру к Вячеславу Всеволодовичу Иванову, и благополучно ее не закончила. По поводу чего Дмитрий Александрович Пригов, когда приходит в гости и хочет меня сильно поддеть, говорит: “Да-а, Светлана Юрьевна, все у вас в биографии вроде неплохо складывается. В целом, я доволен. Одно мне не нравится. Когда же вы наконец диссертацию про Кавафиса защитите?”
- В Москве богема взяла свое?
- На меня очень сильно повлиял здесь концептуалистский круг. Хотя из него я общаюсь до сих пор только с Дмитрием Александровичем Приговым и Володей Сорокиным. С Приговым мы прекрасно понимаем друг друга, а Вова совершенно другой, это такая вещь в себе. Тем не менее, выпивать вместе это не мешает. У нас тут за домом есть маленький ботанический сад, который культивируется с 1954 года, там уникальные растения стран мира. Летом мы там устраиваем шашлыки с массой депутатов, государственных деятелей, телевизионных морд. В том числе, и Володя Сорокин приходит. Особенно в период гонений на него он активно выступал в этом садике со своей собачкой Саввой, которая вместе с моей Дуськой пометили там все углы.
Быков закопали, дамы остались
- Вы помните момент, когда вошли в высший московский свет?
- Я до сих пор не знаю, что такое высший свет. Это как-то само собой получилось…
- …тогда, когда он появился?
- Да, очень разумное замечание. Когда он появился. Он начал формироваться в начале 90-х. Смешно называть это “высшим светом”.
- Тусовка?
- Нет, нет. Это новая элита. Финансовая, политическая элита. И уже она формирует всю эту так называемую “тусню”. Все остальные как-то при ней находятся. В том числе, те, что связаны с влиятельным кругом людей из масс-медиа.
- Отсчет идет от начала 90-х?
- Вспоминая, как это было тогда, можно долго смеяться. Это было вульгарно, это было неумело и неуклюже. Какие-нибудь быки в красных пиджаках могли тусоваться в крупными политическими деятелями, с элегантными дамами из высшего света, и все это было в норме. Сейчас, конечно, все дифференцировались, разбежались по своим местам. Быки исчезли. Либо они цивилизовались, либо их, извините, закопали куда подальше. В принципе, сейчас совершенно другое общество. Хотя, в строгом смысле, этот анализ невозможно сделать, потому что все находится еще в безумном развитии. Ситуация развивается стремительно, но какая-то структуризация, безусловно, намечается.
- Тусовка в свете довела до телевидения?
- Это было восемь лет назад. На НТВ решили делать программу про светскую жизнь. Тем более что она тогда начала расцветать буйным цветом. Я уже была достаточно светским персонажем, о котором писали в хрониках “Коммерсанта-Дейли”, и меня пригласили продюсеры. Надо сказать, что меня это напрягло.
- Телевизор вы, конечно, не смотрели?
- Я, кстати, давно обратила внимание, что на телевидении умудряются состояться только люди, которые об этом никогда не мечтали, не хотели и даже не смотрели телевизор. А люди экзальтированные, стремящиеся на телевидение, как правило, попадают впросак и ниши своей не находят.
- Такой дзен-буддизм: попасть в десятку, не целясь?
- Что-то такое странное. Но это, действительно, реальное жизненное наблюдение. Меня телевидение не интересовало вообще. Никаких этих амбиций не было. Более того, я была абсолютно уверена, что никаких проб не пройду, просто потому, что рожа кривая. Как ни странно, я прошла эти пробы. На этой же пробе состоялась встреча с моим режиссером, с которым мы не расстаемся по сей день и ближе которого, на самом деле нет. Его зовут Валера Белов.
Телевизионный рок
- Неужели он сразу понял, кто перед ним?
- Наверное, и мы стремительно возненавидели друг друга. Валера Белов тоже никогда не работал на телевидении. Он закончил вуз, как театральный режиссер, и работал в кино вторым режиссером. У нас отношения тут же не сложились. Я на съемках никогда не работала, вообще не привыкла, чтобы мною манипулировали, совершенно не привыкла к своей морде на телеэкране.
- Да, и каким было это впечатление от себя, которое до сих пор шокирует очень многих?
- Есть правило, что люди, впервые видящие свое лицо на телеэкране, впадают в панику, а некоторые начинают рыдать. Со мной было ровно то же самое. Это я сейчас более чем хладнокровна, мне вообще плевать. А поначалу это был шок. А тут еще Валера возненавидел меня за то, что я ору на него на съемках. Я знаю, что он ходил и стучал на меня за это начальству. Ненависть и нетерпимость была полная, которая потом переросла в абсолютную близость. У нас восемь лет такая творческая семья. И даже его бой-френд помогает мне дома по хозяйству и сопровождает на тусовки. Так что мы живем дружной семьей. Как это произошло, я понятия не имею. Но это удивительное счастье. Мы абсолютно понимаем друг друга, и фактические соавторы всех наших совместных проектов.
- Восемь лет на телевидении это очень много. Что удерживает вас там?
- Как ни странно, довольно трепетное отношение к проблеме текста и к русскому языку, как таковому.
- Вы хотите сказать, что сами пишете тексты?
- Да, притом что ни один ведущий и ни одна телезвезда сам себе ничего не пишет. А я пишу и свои тексты, и те, что за меня читает Валера.
- Между прочим, с вашими же интонациями.
- Потому что текст авторский. Он не может от этого уйти. Мы абсолютно завязаны друг на друге. Он совершенно замечательный человек, потому что терпеть такую гадину, как я, - а эти восемь лет работы на телевидении сделали меня откровенной гадиной, - это надо иметь большое мужество.
- Звездная болезнь?
- Нет, я на свой счет не обольщаюсь. Но для того, чтобы иметь свой имидж, свой стиль, чтобы делать программу, какую ты хочешь, чтобы вообще делать программу, иметь эфирное время, - ты должен быть монстром. Психически устойчивых людей на телевидении - один процент из ста. Как правило, у всех косит крыша. Мы этими исследованиями интересовались в институте имени Сербского совершенно серьезно.
- А какие проекты нравятся больше всего?
- Я ко всем отношусь хорошо, мне трудно выделить. К тому же, не надо забывать, что телевидение это конвейер. В неделю я снимаюсь еще два или три дня на других каналах, помимо своих съемок. В этом смысле, я, наверное, единственный человек с ТВЦ, который торчит своей мордой на остальных каналах. Плюс бесконечные вечера, где надо выступать, что-то делать. Как, например, вчера на дефиле, которое устроила Ира Понаровская в суровом заведении под названием “Монолит”, где в качестве моделей участвовал фактически весь дамский бомонд Москвы. Мне пришлось на десятисантиметровых каблуках приплясывать между госпожами Гурченко и Нарусовой. Согласитесь, это большая ответственность. Особенно, в отношении последней.
- Подобная феерическая жизнь вам по душе?
- Я бы предпочла более спокойный образ жизни, но у меня не получается. Я очень рано встаю. У меня два варианта. Либо я иду в элитный спортклуб, здесь недалеко, в центре Вишневской. Либо, и чаще всего, сразу же сажусь за компьютер. Писать могу только с семи утра и до двух-трех часов дня. Пишу тексты одна, никому никогда не доверяю. Вечером не могу работать. У меня отключаются мозги, и я могу только дефилировать.
- Но темы известны заранее?
- Темы, естественно, мы осуждаем с Валерой заранее. Кроме того, есть редактор, который отсматривает новости и весь видеоматериал. Он присылает практически подстрочник. Обычно я переворачиваю смысл картинки наизнанку. Меня поражает вопрос моих коллег, откуда я беру все эти новости? Я говорю: “Друзья мои, из той же помойной ямы, что и вы”. Просто я отношусь к ним иначе. На каждую историю я придумываю свою собственную историю. Вася и Петя побили какой-то очередной дебильный рекорд Гинесса. Это я оформляю по-своему. Это уже даже не телевизионная журналистика, а чисто литературная работа. С научным материалом то же самое. Допустим, мы занимаемся проблемой неконтролируемой миграции. Мне надо ее подать так, чтобы заинтересовать любого дебила. И подать это не так, как подают аналитические и новостные программы, а чтобы любой школьник или бабка захотели это смотреть, открыв рот. И это получается. Недаром у нас самые высокие рейтинги. Но это, повторяю, большая работа. К тому же, чисто литературная.
- Плюс сами съемки?
- Съемки это другой вопрос. Они у нас обычно во второй половине дня по воскресеньям. Накануне я себя очень берегу. Не хожу на приемы, и уж точно ничего не пью. Сижу, перепроверяю в сотый раз все тексты и тихо дрыхну. Обычно мы записываем по нескольку программ сразу. А когда мы перед Новым годом начнем еще большое социальное ток-шоу, то это будет большое напряжение.
Взорвать ток-шоу!
- Тоже на ТВЦ?
- Естественно. Это проект, который мы, как семейная пара, вынашивали все лето с Олегом Максимовичем Попцовым. Оба прибалдели. “Да, говорит Олег Максимович, - ну и имидж у тебя”. - “Олег Максимович, говорю, я же нормальный человек. Вот мы сидим с вами, я вас за задницу не хватаю”. - “Я знаю, говорит, как ты можешь кишки людям выворачивать”. - Я говорю: “Олег Максимович, ну помилуйте, зачем же мне кишки выворачивать нашему потребителю, основному контингенту зрителей?” - “Голос у тебя очень узнаваемый”, - говорит он. - Я говорю: “Олег Максимович, так, может, это все-таки плюс для человека с моей работой?” Так и пререкаемся. А, вообще говоря, у нас очень хорошие отношения. Это первое начальство, с которым у меня выстроились отношения. Я очень благодарна, что он умеет принимать чужое и удивительно терпим. И, кроме того, готов участвовать в проекте творчески, ему это интересно.
- А как будет называться?
- Название я придумала, сидя на Женевском озере, - “Жалобная книга”. Оно о многом говорит. Это совершенно не будет похоже на калькированные социальные ток-шоу, которые присутствуют сегодня на всех каналах. Люди очень хорошо понимают их фальшь. Я не собираюсь делать фальшивое. Эта передача будет гораздо более сложной по своей фактуре.
- А как же она соединится в сознании зрителя с ведущей “Деликатесов”?
-Как профессионал, я могу работать в разных жанрах. “Деликатесы” это то, что называется “авторская программа” - от макушки до кончиков пальцев ног. А “Жалобная книга” будет совершенно новым опытом, который должен быть востребован людьми.
- Но образ ведущей уже придуман?
- Мне придется постоянно его там менять. Как говорит Олег Максимович Попцов, мне придется работать то продавщицей, то дворником, то врачом-гинекологом.
Без секса и эроса
- Самое время спросить про личную жизнь.
- Личная жизнь у меня восхитительная. Я живу одна и бесконечно этим счастлива.
- Как это удалось?
- Выперла все живое из своей жизни. Я имею в виду мужиков. Единственное лицо, которое здесь не обсуждается, это моя Дуся. Дуся это святое. У меня никогда не было животных в доме. Я была уверена, что ничто живое не может со мной сосуществовать. Включая цветочки.
- Даже древние греки вымерли, оставив свой мертвый язык?
- Вот именно. Но я хочу сказать, что даже экзотические цветочки, которые мне дарят мои друзья, как ни странно, прекрасно здесь себя чувствуют. Это поразительно. А главное мое открытие в этой жизни - Дуся, которую мне совершенно случайно подарил некий очень влиятельный, скажем так, человек из Государственной Думы. Мы с депутатами поехали отмечать его новоселье на новой даче, купленной им в районе Жуковки. Все встречались у ресторана “Царская охота”. Я приехала с одним из депутатов на его машине. Хозяина не было. Все вышли из машин, начали тусоваться. И там же элитный собачий клуб продавал в этот момент щенков. Я никогда не интересовалась ни кошками, ни собаками, ни поросятами. Но подошла туда. За мной, как за единственной дамой, естественно, подошли все депутаты. И мое внимание привлек один-единственный щенок. Размером он был примерно с ее нынешнюю башку, с утиное яйцо. Казалось, что это только нос и глаза. Как какой-то магнит. Тут подъехал человек, которого все ждали. Говорит: “Все по машинам. Вечно ты, Светка, сбиваешь всех с толку”. Я стою, прощаюсь с обретенным и тут же потерянным ребенком. - “Что, тебе собачка нравится?” - Я говорю: “Нравится”. Он спрашивает: “Сколько стоит?” Ему называют сумму. Он достает деньги и дарит собаку мне.
О неврозах публичных людей
- Вот у меня последний тезис записан: “люди и место”.
- Место для меня очень важно. Наверное, каждый из нас когда-нибудь должен обрести свой дом. Я очень люблю этот свой дом на Фрунзенской набережной, это вид на Москву-реку, на Нескучный сад, на парк Горького, на роскошный Крымский мост. Удивительно, тут я отрешаюсь от всего. Огромное свободное пространство, небо. Здесь невероятно наблюдать дождь, фантастические снежные бури. Как в детстве, в мультфильме “Снежная королева”, я вижу тут фантастические смерчи. Столько эмоций, которые отрешают тебя от пафосных и рабочих проблем, что для меня это очень важно. Я люблю здесь быть одна. И так же люблю здесь быть с друзьями. Место, что называется, центровое, народ пробегает. От тех, кто мне не нужен, я умею дистанцироваться. А со своими мы празднуем здесь большую часть дней рождений. Например, со всеми, с кем я работаю.
- А что, это небольшой коллектив?
- Небольшой, и я его специально не расширяю, потому что ненавижу бездельников, просто начинаю беситься. Я могу быть очень резкой на работе. Если к нам попадает какой-то случайный человек, он немедленно выметается из-за моего ора. Но предпочитаю все-таки орать на начальство.
- Включая свое нынешнее?
- Нет, в данном случае, я не имею в виду Олега Максимовича Попцова. У меня было много начальства в разные периоды жизни. Олег Максимович исключение, у нас с ним вполне гармоничные отношения. При всем том, что мы оба, наверное, достаточно заковыристые товарищи.
- Но, приходя на другие каналы сниматься, вы же уже не орете, не тот анфан террибль, что прежде, солидная телезвезда?
- Разумеется, это происходит реже, но в некоторых случаях все равно необходимо. Заодно и начальство, на которое я ору, повышается в статусе.
- “Деликатесы” замешаны на сексе и эросе. А как с ними в собственной жизни?
- Я живу без секса и, тем более, без эроса. И надо сказать, - с большим, большим и большим удовольствием.
- А входную дверь кто порезал, если не разъяренный любовник?
- Эта неприятность, к сожалению, обычна для многих публичных людей. На меня в последнее время было совершено несколько нападений. Изрезанная тесаком дверь - это сумасшедшая соседка, шизофреничка. Как мне сказали в том же институте Сербского, “шизофрения, отягощенная алкогольным бредом”. Сначала эта сумасшедшая баба звонит тебе в три часа ночи по телефону. Параллельно вызывает пожарную машину и две скорых помощи. Потом начинает ломиться в дверь с топором, крошит все, режет, пытается ворваться и оттяпать тебе голову. Это, честно тебе признаюсь, очень неприятное ощущение. Будучи одинокой девушкой с маленькой собачкой, я в шоке. Вызываю, естественно, в три ночи милицию. Милиция вяло приходит, констатирует. Утром приходит участковый. Да, говорит, этот человек состоит на учете в психиатрической лечебнице. Мне-то от этого не легче. Это же не первое и не единственное нападение. Да, и еще эта дама занимается тем, что звонит в разные желтые газеты, приглашает корреспондентов, рассказывая, что я устраиваю здесь оргии. Я всякий раз задумываюсь: с кем оргии? С Дусей, вероятно.
- Плата за публичную известность и эмоции, которые вызываются телеэкраном?
- Да, честно говоря, эти проблемы публичных людей нередко их самих доводят до тяжелых неврозов. Тетенька, я думаю, отправится на принудительное лечение, но проблема не в этой тетеньке. Я не могу выйти на улицу без капюшона и без темных очков. Это же ненормально, если ты не можешь выйти в садик и прогулять, извините, собственную собачку. Я не могу сходить в магазин. Непременно какая-нибудь продавщица или кассирша скажет: “И не надо очки надевать, все равно все понятно”.
- Что - понятно?
- Я не знаю, что ей понятно. Но я это слышу каждый день. Знаю, что то же происходит с моими коллегами. Мало кто об этом говорит. По разным причинам. Кто-то испытывает от этого драйв, кому-то нравится это детское наслаждение славой. Многих это доводит до серьезных неврозов. Это одно из реальных профессиональных заболеваний.
- Не хочется заканчивать неприятным. Я видела, как на приеме в латвийском посольстве, к вам подошла Алла Иошпе и сказала, как она любит ваши передачи за прекрасный русский язык.
- Мой язык слабый и вялый. А вот русский язык, действительно, могуч и прекрасен. Мои коллеги-телевизионщики, и наши гости, и те, кого мы причисляем к политической и интеллектуальной элите, - все, как ни странно, выделяют, в первую очередь, именно это. А уже во вторую очередь - мою наглость и прочие недостатки.
- Которые, суть, продолжение достоинств?
- Нет, я думаю, они - продолжение все тех же недостатков.
Очень хорошо посидели тогда у окна на кухне, попивая шампанское. В квартире у Светы был ремонт. Снизу она поднималась на пятый этаж по лестнице вслед за дядькой татарского вида, у которого на плече был мешок с цементом. Тот вошел в открытую дверь квартиры, она за ним, где и встретила Светлану и ее собачку Дусю.
Света показала квартиру. В центре ее будет сауна, огромная зала, которую как раз сейчас и делали рабочие. Одна спальня где-то в недрах и кухня у входа. Она, в принципе, мало что поняла из объяснений, но длинная череда окон с видом на Крымский мост, Фрунзенскую набережную, Москву-реку и парк культуры на другом ее берегу производил сильное впечатление, которым Света осталась довольна.
Она жаловалась на то, что болит желудок после вчерашнего, и вообще она мало что может есть, кроме кашки, которую замечательно готовит ее будущий муж-итальянец, за которого она выйдет, когда разведется с нынешним немцем. И Дуся очень любит итальянца, а уж тот в ней души не чает. Рассказала о сложностях ремонта, на одни взятки для которого ушла бы не одна сотня тысяч долларов, если бы не ее высокие друзья в Думе и в московском правительстве.
Была в хорошем расположении духа, рассказывала обо всем легко и заканчивая все начатые фразы, так что она заранее прикидывала, что можно будет так и выложить на бумаге. Кто бы мог подумать, что после того, как Света прочитает это интервью в журнале, она поднимет такой скандал, испугавшись, что начальство, ознакомившись с ним, просто турнет ее из всех программ, включая будущие, и на какие тогда шиши заканчивать ремонт, кормить Дусю и вообще соответствовать своему отвязному имиджу?
Она не знала, что делать. Решила, что никогда не станет разговаривать со Светой. Это понятно. Но вообще-то все плохо. Она получила за интервью меньше ста долларов. Поссорилась с человеком, дружбой с которым могла хвастаться. Никакой другой работы не было. Все складывалось по-уродски.
Вместе с классиком поразилась темноте женского мозга, увиденного изнутри. Кто бы хоть свечку подержал! Нащупала несмятость здешних извилин. Бросилась на пух их, мимо. Снаружи огоньки, дальняя дорога, а здесь сердцу больно от тоски, и в горле животный страх быть вбитой в прах, ведь ни зги не видно, а все, что снаружи, - оно не твое, чужое, обман.
Возможно, ее уволили с волчьим билетом, потому что Барбара Брыльска обратилась в суд по поводу интервью, которое она у нее взяла, и предъявила огромный иск за оскорбление, и у нее не оказалось кассеты, чтобы подтвердить интервью, заголовок которого гласил “Подари девство незнакомцу”. Короче, покусилась на национальную святыню, которая пила чай с самим президентом. В общем, если смотреть трезво, жуткая полоса.
Другая бы повесилась, а она была рада начать с очередного нуля. Она видела себя глазами других людей: насекомое, которое давят, даже не заметив потраченных на это усилий. Внутри нее бил маленький фонтанчик воды в жаркий день. Она хотела пустить своих друзей в общий пляс. Чтобы они занимались творчеством и самопроявлением до того, как их схватит и унесет с собой кондратий. Один из старцев, к которому она обратилась, свел ее с кем-то из авторского телевидения, а тот с Прошутинской, предложившей ей устроить выставку, а потом и постоянную галерею в новом здании АТВ. Конечно, она не получила ни копейки. Более того, должна была влезть в долги, чтобы устроить фуршет, потому что у художника денег не было, а спонсоры кинули в последнюю минуту. Все восхищались, что за чудо-вечер она устроила. Она была на седьмом небе от счастья. Все восхищались ее платьем, ее вкусом, ее свежестью. С цветами ее довезли домой на машине. То, что назавтра у нее не было денег на дорогу, не говоря о еде, и непонятно, где взять пятьсот долларов, чтобы отдать долг, только придавало веса счастью.
Как они ничего не понимают! Одна ее знакомая, выпавшая какими-то темными путями в астрал, рассказывала ей потом, что там, оказывается, даже понятия не имеют, что такое деньги. Она поперлась туда, узнать, где деньги, которые она должна была получить, но ее нагрели, и все исчезло. Когда она спросила там, на нее посмотрели, ничего не поняв, начали бегать, не могли ответить. Деньги к бытию не имели, оказывается, никакого отношения.
Если честно, она подруге не поверила. Решила, что в астрале ту кинули второй раз, притворившись чайниками. Но расстраивать не стала, приняла ее слова к сведению, как некое эзотерическое знание. Теперь вот нашла в нем смысл. Так и есть. Деньги - ловушка, элемент страха, космический мусор.
Снегопад был всю ночь, весь день. Москва поворачивала самолеты на запасной аэродром в Нижний Новгород. На кольцевой двадцать машин врезались друг в друга, перекрыв всю дорогу на несколько часов. Она не могла проснуться, казалось, снежный сон накрывает ее с головой. Это было ее счастье, что никуда не надо было идти, что никому не была нужна. Спи, спокойно.
Она разглядывала альбом с видами старого Лейпцига, столицы самоубийц, когда позвонил старец (она как-то сказала ему об этом его прозвище, он примолк, а потом, рассмеявшись, согласился - уж очень богатый сюжет: “Сюзанна и старцы”) и пригласил в новый дом русской поэзии на Полянке.
Там построили дом из строчек от Пушкина до Бродского: Лермонтов и Некрасов, Надсон и Блок, Мандельштам и Бенедиктов, Пастернак с Верой и Каролиной Павловыми. Это было похоже на огромный средневековый замок из спичек. Сергей Юрский читал там, Михаил Гаспаров предложил свою коллекцию аннотаций на современных стихоплетов, которые он четверть века писал для Ленинки. В качестве мышей, подтачивающих фундамент, и паразитов, налипших на старые стены, собирались там нынешние поэты. В этом мнился педагогический резон, - они должны были увидеть, как их много на свете, и что же с этим делать?
Он предложил заехать за ней домой. Она сказала, чтобы не раньше, чем через полчаса, когда она примет душ. Убирать в квартире было некогда. Она решила, что извиняться за беспорядок тоже не станет. Кофе, так и быть, сварит, у нее еще оставалось в пакете немного молотого арабика.
В ванной разглядывала голую Сусанну в своем лице, поднимала руки, поворачивалась, чтобы разглядеть грудь с разных ракурсов. Надо бы в интернете скачать все картины на этот сюжет. Классическая живопись будто бы уходит из нашей жизни. Портреты героев в прозе имели образцом галерею предков в родовом имении. Вряд ли люди, знакомящиеся с человеческим видом по телевизору или поездкам в метро в час пик, способны на подобное восприятие. Они воспринимают людей психически, как поток эмоциональных реакций, смешивающийся с их страхами и установками.
Она потерла пяточки пемзой, выключила воду, сняла с вешалки полотенце, набросив его на себя, на голову, вытерла ногу перед тем, как поставить ее на коврик, потом вторую, снова взъерошила волосы, чтобы быстрее высохли, нащупала, не глядя, халатик. Прелесть автоматических движений в их проговаривании про себя. Для чего же еще нам дан язык, как не для заговаривания страха, говорила она себе, глядя в зеркало, пока сушила волосы феном и их начесывала.
Старец попался бодрый. Поскольку она была еще не при полном параде, попытался по быстрому ее окончательно раздеть. Она едва окопалась на последнем рубеже, дав строго понять, что не сейчас, не сегодня, что у них еще будут долгие отношения. Ничуть не расстроившись, он уселся посреди комнаты, рассматривая, как она накрашивается. От кофе отказался, сказав, что их будут там угощать. У него большие планы. Ему нужна ее помощь. Русская поэзия закончилась. Можно устроить мемориал, что они делают. А можно продолжить переводом на общий язык ее лица не общее выраженье.
Как ни странно, она его сразу поняла. Вот что значит не извиняться за то и се, а быть собранной и самой отвечать за лицо, которое предпринимаешь на ходу. Она ведь читала по-английски, а потом находила что-то подобное у Бродского, как прежде французские стихи обернулись Пушкиным, и думала о каком-то новом сдвиге, только сначала пойдет, как водится, всякая взвесь, пена, поднятый со дна песок.
Пригородная электричка показывалась издалека, потом пропадала у 42-го километра, потом становилась слышной, потом накатывала, медленно останавливаясь и задыхаясь. Хвойные лапы сосен были опушены и сливались на холоде с ресничной изморозью. А тут еще с крыш вагонов сыпало на них, стоящих в ряд, снегом. И он был в старом черном пальто, защищавшем от людей еще вернее, чем от мороза.
“Но вот интересно, - ее выход все затягивался, пришлось дать ему не только кофе, но еще и остатки коньяка, - стоило мне заняться стихами, натянуть на себя поэтическую кожу, как милиционеры у метро тут же начали меня останавливать и проверять документы. К чему бы это?”
Даже она не поверила, он на кавказца не похож, по возрасту на молодых, которых проверяют в первую очередь, не подходит. Торжественный его вид говорил о том, что он не обманывает, а, напротив, очень доволен.
“А к тому, что в поэзии есть нечто криминальное, на чем мы и должны, не афишируя, сыграть, ты поняла?”
Нет, она не поняла. Зато она докрасила ногти, подула на них, закрыла сумочку, попросила его подать ему дубленку и закрыть дверь, пока высохнет лак, чтобы не смазать.
Ага, вывернуть себя наизнанку, как советовал Мисима, и посмотреть на кишки при свете дня, а не одной лишь совести. Поэзия это, на самом деле, мир невидимого, душевной требухи, красы кишок, внутри которых мы что-то непрерывно бубним себе, пребывая в постоянном диалоге с собой. Так что ли?
Она вспомнила своих знакомых поэтов. Снаружи они были ничего себе, пьяны, по большей части, и нервны. Все самое важное происходило, стало быть, по ту сторону мозгов, этой серой кашицы, с которой они носились как с писаной торбой, не понимая, что вываливают в снег, грязь и распутицу.
Она смотрела перед собой на дорогу. Он уверенно вел машину. Она спросила, давно ли он за рулем. Он ответил что-то, она не слышала, думая, что давно. Страшно вставать утром, но, если приучиться сразу думать о смерти, как советуют, скажем, японцы, то к середине дня почти не страшно, к тому же всегда есть текущие дела, встречи, мысли о других делах, встречах и мыслях, и до следующего утра можно передохнуть. Сейчас, например, она думала, как будет выглядеть, - и с кавалером, и сама по себе, поскольку предполагала быстро от него отделаться. И если окажется лажа, то надо заранее решить, куда ехать дальше, потому что нет хуже, чем застрять в депрессивном месте.
Любовь придумывают специально для ориентира на местности. Как сырой источник стиха и сухое место для будущей лежки. Вдвоем хорошо шуршать листьями и скрипеть снегом. Называется - думать, дается редко. Все прочее знак: античный гермес с напрягшимся членом, женский овраг, где лежат пьяные. А о чем еще писать стихи, как не о несчастной любви. Идешь по пустыне - от одного места, где подох, до другого.
Она понятия не имела, во что вляпалась. А они не пугали. Начитавшись стихов, легче вести джихад, это всякий знает. Для чего тогда и жить, если не для строчек в вечность. Аллах или как его, лучший поэт вселенной, потому и жизнь такая, в рифму и в столбик. Короче, шахид идет, бормоча свои несколько строчек. Все стихотворение знают только те, кто его сочинил и передал друг другу, как страшную тайну. Читал Библию и Коран? Примерно то же самое.
Особняк после евроремонта сверкал огнями. Первый, кого она видит, Игорь Иртеньев с каким-то дядькой в защитного цвета форменной рубахе. Она вытаскивает фотоаппарат, чтобы нащелкать всех, кто ей попадется. Восторженная девчонка, впадающая в транс от совпадения имени на обложке с человеком перед собой. Она никак не уяснит, из какой дырки падают все те строчки, которыми наполнены книги у нее на полке. Толпа, она плохо видит, не поймет, кто из них Лермонтов, которого, говорят, отправляют в Чечню по личному распоряжению президента Путина, чтобы там пристрелить при первой возможности, свалив на боевиков. Она бы предупредила его, хоть и понимает, что это безнадежно. И даже к Масхадову не переправишь. Конец всему.
Все всё понимают, однако, оживлены, разговаривают, строят планы. На миру и жизнь красна. Она взяла на стойке, за которой стоял человек в черном официантском костюме, бокал белого вина, и выпила его, зная, что будет еще веселее. К ней подошел молодой человек, имени которого она не помнила, но он заговорил с ней так, словно они были с детства знакомы, и она отвечала тем же.
Почему-то он спросил, как она относится к поэзии Леонида Канегисера, которого не просто сейчас носят на руках, еще объявили конкурс в интернете на его новые стихи. Она, пользуясь тем, что пьет вино, промычала что-то неопределенное, поскольку не только не знала, кто это, но и не была уверена, что он уже не умер. Она вспомнила, какая утром была пустота и раздражение оттого что должна была написать то, чему не было ни названия, ни заказа. Как они не понимают, что для нового стихотворения надо отменить все те, что были написаны прежде.
Она извинилась перед одним человеком, заговорив с другим. Светская жизнь нравилась ей кружевом своих движений, безостановочным тканьем того хорошего настроения, которое только отчасти было связано с общением. Мимо нее прошла почти лысая девушка с красной порослью на черепе, чьи стихи были недавно вознесены ее тусовкой. Но здесь, как она поняла, было много помещений и много тусовок.
Все стихи об одном, - не быть. Вначале было слово. Когда ничего нет - опять слово. Вестник пустоты. Знак того, что за ней. Клавиша “Delete”. Изгнанные Платоном из идеального города, поэты до сих пор влачились бы по степи, не окажись сам Платон поэтом, написавшим о ничто. Теперь они тикают рифмой и метром, как часовой механизм, в нас заложенный.
Она ходила из одной комнаты в другую, всюду было много народу, где-то на стенах висели картины, где-то играл квартет музыкантов, где-то читали стихи непонятные ей люди. Ей казалось, что это немного похоже на сон, который она уже видела. Пару раз столкнулась со старцем, который ее сюда привез, сделала таинственные глаза и кивнула головой столь неопределенно, что и сама не знала, что имела в виду.
Позже историки досконально изучат, кто был на этом вечере, что делали, о чем говорили. Посетуют, что ничего не оказалось в архивах спецслужб, доказывая их беспечную некомпетентность. Под носом возник заговор, способный уничтожить любую страну. Россия уцелела только потому, что ее существование и без того было весьма условным. Однако степень смуты и число жертв потрясло даже равнодушных западных аналитиков.
История суть наше будущее, каким оно станет потом, и которую мы поэтому знать не знаем. Она так и не увидела себя задним числом, даже по памяти. С книгами проще, чем с людьми, думала она, глядя на разнообразное и в чем-то даже веселое уродство, окружавшее ее. Стихи ведь не бывают лысыми, кудрявыми до плеч или ежиком, как головы их авторов. Про теток и вовсе умолчим. Однако поговоришь с ними, и тут же влюбишься. И выпить горазды, и трахнуться, и написать обо всем без стыда, - о том, как уздечку расплетают и заплетают языком, чтобы проскакать с ветерком на любимом.
Уже с первых залов она почувствовала запах восточных благовоний, - и любимого своего, сандалового, и потом, как ей сказали, конопли с опиумом, - чего только не узнаешь от продвинутой молодежи. Блаженно улыбающегося Андрея Андреевича она, увидев, полюбила еще больше его стихов. А слепая Белла Ахатовна! Наверное, кумская сивилла так выглядела, да еще будучи “с биографией”. О, какую книгу пророчеств могла бы она записать за Беллой Ахатовной!
Но и та должна быть жрицей книг, наподобие Борхеса, сидеть в башне, в которую она с удовольствием бы поднималась по вьющейся винтом лестнице - чтобы что, принести бутылку лучшего армянского коньяка? Да, возможно. Но у слепого человека нет ничего под ногами. Он живет в собственном языке, который облизывает огненным языком углы черепной коробки. Слепому и умному достаточно черепа для житья. Тут все запахи и слухи, которые приносят ему ангелы.
Размышляя так, здороваясь со знакомыми, заговаривая с ними и тут же отходя от них, из-за чего потом будет переживать, не обидела ли кого, она набрела на настоящего слепца, который сидел, положив нога на ногу в углу очередной комнаты. Выработав привычку не откладывать первые желания, которые в ином случае мучат нас по утрам, она подошла к нему и сказала, что он похож на аллегорию Борхеса из книги Беньяна “Путь пилигрима”. Слепец пил вино. Услышав ее, он подавился и закашлялся. В испуге она бросилась прочь. Кажется, он что-то кричал ей вслед, махал рукой, но никого кругом не было, и, сдерживая дыхание, она вышла к людям, делая вид, что ничего не случилось.

IV.
В последнее время она жила одним только предчувствием стиха. Жуткое ощущение, которое ничем, кроме депрессии, не кончится. Единственное лекарство, - из тех, что клин клином вышибают, - это влюбиться в поэта. Оглядевшись вокруг, она остановила свой взгляд на Володе Салимоне. Во-первых, книжка только что вышла, говорят, что хорошая. Во-вторых, наверняка он думает, что никто его не любит: ни жена, ни любовница, которые за давностью лет давно уже забыли, кто есть кто. В-третьих, увидев его однажды сильно выпившим, с апоплексически покрасневшим лицом и затылком, решила, что, если активизировать его вдохновение, то он может и недолго еще протянуть, что для поэта лучший выход - во всех отношениях.
Соблазнить поэта легко, но хорошо делать это, играючи и в рифму. Она давно заметила, как все мужчины неустойчивы. Только всеобщая вялость и привычка жить в скорлупе оставляет лучших из них без женского внимания. Она бы тоже стихла под кустиком, не веди ее стихи. “Навстречу косолапый мишка идет-бредет, едва дыша, не то чтоб у него одышка, но, верно - нежная душа”. Это Владимир Иванович о себе, конечно, бедняжка.
Она купила за 150 рублей его новую книжку с хорошими рисунками на прекрасной бумаге и внимательно изучила. Поняла, сколько раз его выгоняла с дачи прекрасная дама, обижая смертельно. Поняла всю хитрость, с которой он поддерживал в себе высокую самооценку этими как бы бесхитростными, как бы легкими, но не дотягивающими до дзенских парадоксов, стишками. Изучила застывшее его несуществование в семейном доме, где он читал, писал и, усталый раб, готовил свой побег в легкие завитушки случайных привязок к внешнему миру, - сентябрьский шар, сигаретный дым, град над белым наливом сада. Интересно, думала она, он лежит на раскладушке, вынесенной под деревья, или давно прорвал ее?
Проведя рекогносцировку, она отдавала себе отчет в сложности задачи. Любовница чем-то похожа на жену, только моложе, она же хоть и моложе их обеих, деленных на три, не похожа ни на одну. Он оброс связями, зажирел, окостенел, стишки его легки и приятны, как ветерок в тяжкий день. Значит, они не смогут видеться в обычных его обстоятельствах встреч с друзьями и приятелями. Нужна совершенно иная, параллельная жизнь, о которой он тут же, конечно, проболтается в своих терцинах vita nova. Ей казалось, что она уже видит их на белой бумаге. Конец равновесным пустячкам и мрачному ожиданию смерти. Всплеск самоиронии сделает из него святого пьяницу с посохом в руке, веселого чудака, готового подпрыгнуть в небо. Она уже заранее любила эти его небывалые стихи. Вова, не дури, иди сюда ко мне.
Она была на презентации книги. Попросила надписать. Он спросил ее имя. Потом угощали на втором этаже довольно приятного особнячка на Малой Дмитровке. Она стояла у окна. Было столько народу, так жарко, что окна запотели, а сам Владимир Иванович снял рубашку, выпил, раздобрел, надел пиджак на голое тело, сверкая пузом. Она хотела уйти, поскольку никого не знала. У нее был широкий круг знакомств, но тут была чужая компания, а это хуже всего, даже когда у тебя есть дело, как у нее.
Как всегда бывает, в это время он к ней и подошел. Вернее, он подошел к режиссеру Абдрашитову и писателю Кабакову, которые разговаривали в шаге от нее, но поскольку те были заняты друг другом, походя ее спросил, почему она ничего не ест и не пьет. Но, видно, она уже выпила, потому что он вдруг показался ей милым и похожим на Пьера Безухова, о чем она, как водится, тут же ему и доложила. “Мне бы еще его деньги”, - сказал он, как-то по-домашнему причмокнув. “И пистолет, чтобы убить Наполеона”.
Могла бы придумать что-то и получше, потому что он, улыбнувшись невнимательно, взял за талию режиссера, что-то ему говоря. Ну и хорошо. Для начала не надо мозолить глаза. Отвернувшись к окну, она с трудом пыталась разглядеть собственное отражение, но видела только улицу, проехавший троллейбус, горящее синим название кафе напротив.
В следующий раз она пришла на выставку в галерею “Манеж”, куда он обычно захаживал. Тут уж она приготовилась. Конечно, нужно было взять у него интервью. Было хорошее нешумное кафе в начале Маросейки, где она любила назначать деловые свидания. Понятно, что это должен быть только повод. Она работала не в сугубо литературном издании, для которого кто такой Салимон? Плеск волны и звук ветра в поле, не более того. То, что он стал отказываться, так ее удивило, что он, кажется, лишь поэтому согласился встретиться.
Был четверг. Перед праздниками. Главное, не перегнуть палку, не резко тянуть удочку, хвалить гения, разыгрывать из себя восторженную дурочку. Юбку с глубоким разрезом надела совершенно правильно.
Был загородный дом, шесть соток, короткий солнечный день зимой, кривая кардиограмма леса невдалеке. Она запаслась сердечными лекарствами для него, не девочка, понимает. На столе лежала книга “Писатель и самоубийство” Григория Чхартишвили. В кафе он ей сказал, что совершенно не может читать чужих стихов, тут же засыпает, поэтому она приготовила кое-что посильнее.
“Мы сядем в час и встанем в третьем”. Все должно быть по-домашнему естественно, но не скучно. Не надо ничего форсировать, они взрослые люди, им надо еще укладывать вместе с собой чемоданы бывшей в употреблении жизни. Надо заранее простить друг дружку во всем, и вслед за несвежими телами отправиться по морозцу на прогулку к лесу. Нет, на лыжах она не ходит, а что, надо?
Она знает, что листать его надо очень осторожно. Он похож на полное собрание сочинений, почти все страницы которого намертво слиплись, и непонятно, что теперь с ними делать. Нести в криминалистическую лабораторию или куда там еще, в реставрационную мастерскую, так, небось, теперь таких и не осталось. Куда, кстати, делись переплетных дел мастера, которых на закате советской власти в дни ее тревожной сексуальной юности было хоть пруд ими пруди? Перешли в психоаналитики? Так она попросит одного из них разлепить незаметно для поэта его липкие странички. Она как-то не приняла в расчет, что надо будет чем-то отвлечь его от пьянства. Не закусками же, хотя у нее и огурчики были, и капустка квашеная с брусникой, и мяско хорошее она ему постаралась сделать. В общем-то, он был так доволен, что завалился спать за стенкой, потом ночью, она слышала, шуршал бумагами, писал, что ли, в общем, жизнь пошла бы совсем своим чередом, если бы ему не надо было через два дня ехать в город по каким-то своим делам, забирать тираж чужой книжки из типографии. Она же не могла ему возражать, что это абсурд. Ко всему прочему у него, кажется, еще давление поднялось. Только это удержала его от поездки. За остатками здоровья он следил. Звонил по ее мобильному, что не может приехать. Она все ждала, когда на мобильном кончатся деньги, и его отключат. Дождалась.
Обложка книги была с глубоким тесненным узором. Ей нравилось щупать ее мелкую ребристую поверхность, смотреть под углом, когда был виден, как на обоях, рисунок. Он сказал, что ему приятно, что она любит его книжку больше, чем его. Она сказала, что это не так, но она его понимает и не возражает. Стихи - страшная сила. Она по себе это знала.
Она смотрела на его лысину, большое толстое тело, и он казался ей каким-то ее дядюшкой, а то и незаконным папашей. Комплекс Электры, - это так называется, когда любят собственного отца? “Комплекс дочерей Лота” уж точно. Она авантюристка. Ей казалось, что она все это придумала. Но, поскольку придумала неплохо, то остается смириться и закрутить сюжет еще круче, чем представлялось вначале. Лучшее из ощущений, что это все происходит не с ней, а с кем-то другим. Вот это и есть поэзия.
Если бы он встал на отцовские лыжи, которые стояли в кладовке, она была бы счастлива. Но он отказался. Зато крыжовенное варенье оценил досконально.
Ближний круг золотого века
Владимир Салимон: “Мы не знаем причин того, почему нам пишется или нет”
Владимир Салимон (р. 1952) не только известный поэт, автор многих книг, но и незаурядный издатель. Многие помнят его роскошный альманах “Золотой векъ”, выходивший все 90-е годы. Сейчас он начинает новый издательский проект “Ближний круг”. Эти книги или, точнее, небольшие альбомы соединят в себе изящную словесность с не менее изящной графикой, живописью, книжным искусством.
- Владимир Иванович, говорят, что новая серия книг связана каким-то образом с центральным выставочным залом “Манеж”?
- Действительно, каждая книга представляет одновременно художника, являющегося непосредственным участником выставок в Манеже, и писателя, который или каким-то образом близок этому кругу, или питает творческие симпатии к данному художнику. Причем, это будет не обычная книга с иллюстрациями, а два параллельных текста - художественной литературы и изобразительного искусства. Своего рода, билингва.
- Кто выйдет в этой серии?
- Первые пять книг уже на выходе, я могу их назвать. Проще объяснить принцип издания на собственном примере. Я с Татьяной Назаренко уже делал подобную книгу в студии современной графики Бориса Бельского, где изобразительный ряд был параллелен поэтическому. Наша новая книга с ней будет называться “Опрокинутое небо”. Совместная книга поэта Алексея Парщикова, проживающего ныне в Кельне, и художника Игоря Ганиковского называется “Соприкосновение пауз”. Прозаик Евгений Попов делает с Сергеем Семеновым книгу “Дикий танец”. У них тоже давний творческий союз. Достаточно вспомнить, что первая книга Попова, вышедшая в “Советском писателе” и называвшаяся “Жду любви невероломной”, тоже была сделана Сергеем Семеновым. Книга Вячеслава Пьецуха и Алексея Ганнушкина называется “Левая сторона”. И, наконец, Николай Климонтович и художница Анна Бирштейн выпустят книгу “Избранные картинки, избранные подписи”.
- Это только начало большого проекта?
- Да, потом предполагается издать книги Игоря Клеха и Александра Суворова, Игоря Померанцева с графикой Гарифа Басырова, Татьяны Щербины с художником Борисом Бельским.
- Как называется вся эта серия, и как она будет выглядеть?
- Серия называется “Ближний круг”. Полиграфически книги будут исполнены в духе нашего альманаха “Золотой векъ” - дорого и качественно. Это так называемый “альбомный формат” - 17 сантиметров по высоте и 15 - по ширине.
- Почти квадратики?
- Именно. Тому много причин. В частности, не придется ломать длинные поэтические строки Алексея Парщикова. Там будет хорошая бумага. Если кто-то помнит, как было издано “Избранное Золотого века”, то это будут такие же книжки, только в уменьшенном виде. Даже обложки будут из такой же муаровой зеленоватой голландской бумаги. Причем, всю книгу от начала до конца делает художник этого дуэта. Не будет ни единой серийной обложки, ничего такого. Будет лишь постоянный формат и, возможно, на титуле обозначен некий символ всей серии.
- Ваша активная издательская деятельность не мешает творческой?
- Нет, как раз сейчас иду вычитывать свои стихи в юбилейном номере альманаха “Арион”, посвященном десятилетию издания. В первом номере “Нового мира” за 2004 год у меня выходит большая поэтическая подборка. Как всегда, большую подборку передал в журнал “Октябрь”. Про книжку с Татьяной Назаренко уже сказал. Получил приглашение от Геннадия Комарова и его “Пушкинского фонда” издать в Питере новую книгу. Вообще этот год был очень плодотворным: я и много написал стихов, и много напечатал. Только в периодической печати появилось около семидесяти стихотворений. В “Литературке” была недавно подборка - двадцать пять стихотворений. Стихи, конечно, небольшие, но вполне полноценные.
- Как объяснить эту поэтическую плодовитость года?
- Не знаю. И прошлый год был таким же, и позапрошлый. Может, не так много этих годов осталось, поэтому так тороплюсь? Нет, не хочу каркать, это шутка. Мы же не знаем причин того, почему нам пишется или нет. Поэтому так и нервничаем.
- Серия “Ближний круг” не является ли предвестием возобновления “Золотого века”?
- Ни в коем случае. Одно к другому имеет весьма отдаленное отношение. Действительно, авторы “Ближнего круга” входили в содружество “Золотого века”. И то, и другое близко к происходящему вокруг Манежа. Но сам “Золотой векъ”, как периодическое издание, свое отжил. Мы - выросли, нам это уже как бы и не нужно, нет нужды.
- А не жалко того, что было.
- Я не жалею, что закрыл “Золотой векъ”. Он прожил столько времени, сколько было нужно. Мы не успели перессориться, наговорить друг другу гадостей. Вообще не сделали ничего плохого и остались премного довольны друг другом. Разошлись, чувствуя в себе достаточно сил, чтобы продолжать существовать и без этого издания. А лично для меня “Золотой векъ” остался целой эпохой. Не знаю, как для других, а для меня - безусловно, слишком много сил я приложил, чтобы он существовал эти десять лет.
- Что пишете, понятно. А что читаете?
- Последнее время читаю рукописи, которые в большом количестве приходят в альманах “Вестник Европы”, где я веду литературный раздел. Вообще читаю русскую прозу, без которой мне трудно существовать. В последнее время почему-то стало трудно читать переводную литературу. Для меня содержанием книги является и сам язык, а не только фабула и сюжет. Не без интереса прочитал новый роман Николая Климонтовича в журнале “Октябрь” со сложным названием “Мы, значит, армяне, а вы на гобое”. Любопытной показалась проза Михаила Тарковского. Читаю русскую классику. Например, все лето читал Бунина и получил огромное удовольствие. Правда, не такое, как в молодости.
- А что изменилось?
- Дело не в Бунине, наверное, а в том, что во мне изменилось. “Темные аллеи” показались мне не такими…
- …Темными?
- …не такими яркими, как прежде. Но это то чтение, которому отдаешься с радостью. Я вообще люблю возвращаться к книгам, уже прочитанным. Рука вдруг тянется снять с полки и открыть книгу Юры Коваля, прочитать и получить от этого истинное наслаждение.
- Невозможно брать интервью у поэта, не попросив у него новое стихотворение…
- Дождь за окном напоминает,
что есть над нами Высший суд,
но грусть-тоска меня снедает,
и мысли черные гнетут.
Из берегов река выходит.
Она из кожи лезет вон.
А колокольный звон приводит
В смятенье полчища ворон.
Бог весть, сродни нечистой силе
Мятущееся воронье?
Как знать, реальность это или
Воображение мое?
Как всегда с незнакомым человеком, боишься, что тебе не о чем будет с ним говорить. Но тут на нее нашло вдохновение. Она рассказывала о себе, о маме, о собаке, о композиторе Карманове и его родителях, о погоде, о лесе, о “Бежине луге” Тургенева, который Эйзенштейн переделал в историю про Павлика Морозова, потому что там тоже был Павел, который предчувствовал свою смерть, хотя, конечно, не от руки деда, а от воды, из которой слышал голос утопшего приятеля, но в рассказе разобьется на лошади, недаром они были в ночном. Говорить о смерти это вообще сближает лучше всего.
Если бы она думала о долгом романе с ним, то выходило, что она его обманывает, поскольку обычно уперта в себя и насуплена, а тут так ее разобрало, что сама себе удивлялась. Тут ведь даже не важно, что болтаешь. Когда говоришь, кажешься даже красивее, чем на самом деле. Мужика важно уговорить. Немного цинизма в холодной воде.
Еще она старалась его укутать. Достала из шкафа все теплые фуфайки, свитера, шерстяные носки, пледы. В доме было тепло, и, главное, чтобы он не вспотел перед тем, как выйдет на улицу. Он ей нужен здоровый, на самом взлете, как вальдшнеп охотнику из классической русской прозы.
Еще хороши разговоры о гаданиях по руке, это особенно сближает, как всякое подсознательное касание, разговоры о психоанализе, - она огорошила его знанием феноменологии тела без органов, без глаз, ушей, носа, живота и прочих частей, что, как она и предполагала, оказалось ему особенно близко. Тело без органов ведет вышний голос, и это выход младенца из депрессии.
Она боялась слишком близко подойти и свыкнуться с его толстым телом без органов, чтобы не посчитать потом собственным перележалым ребенком. Он ей не для этого нужен. Как ребенку на ночь, рассказывала о человеке-волке. Об истеричной Анне О., современницы Анны Карениной, с которой началась история психоанализа. Из нее перло, как из бочки. Оставалось смотреть, чтобы ему не надоел ее трындеж, чтобы он не заскучал, чтобы она не вспугнула его, как развесившего ушки зайчика.
Поэтому вдруг резко прекратить свои ученые разговоры. Сортир во дворе. Она показала ему, где можно подмываться, - в уголке за кухней, где второй кран с теплой водой. Дала ему полотенечко для этих дел. Двоим места больше, чем достаточно. Ушла по лестнице на второй этаж, в комнату под крышей, где ему и выпрямиться нельзя. Помыла небольшое окошко, потом глядела из него на красный закат. Теперь-то она может самой себе сказать, чего от него хочет? Он ведь тут без своего пьянства станет еще здоровее, чем был. Или потом в Москве разом компенсирует?
Поэзия хороша в законченном виде, вот что. Она вся в прошлом. Причем, постоянно. “Когда замерзнет пруд, лягушка вмерзнет в лед. За несколько минут бессмертье обретет. Но в вечной мерзлоте, от холода дрожа, точь-в-точь как в животе у дохлого ужа”. Поэт проговорил свое, и должен уйти, как несчастный самец богомола. Ведь никто его лучше не поймет, чем самка, которую он поял, и которая теперь его схавает.
Чувство предельной ясности охватило ее. Она увидела прозрачный лес вдали. Увидела его поэтический страх и трепет. Услышала вспугнутую бабочку, забившуюся в груди. Нет, только не здесь. Куда она его потом отсюда денет? Кроме того, это область, “скорая” ни за какие деньги не возьмет в Москву.
Она слышит, как он все возится внизу, вздыхает. Такое впечатление, что никак не найдет себе места. Может, выпить хочет или уйти к электричке, да боится, что дорогу не найдет, и перед ней неудобно? Хорошо, когда в жизни, как в стихах все случайно. Оделся и пошел зачем-то снег сгребать перед крыльцом. Все-таки какой-то трогательный. Окопал себя грядочками, и так живет.
Она вздохнула, походила по комнатке с тряпкой в руке, вытирая пыль, он, кажется, здесь еще и не был. Может, чувствует что, хотя вряд ли. Кругом были слова, книги, стихи, а сам он казался чрезмерным, нелепым и потому ненужным. Из какой-то другой совсем оперы. Разность полюсов человека и слова всегда ее возбуждала, приводя в почти эротическое неистовство. Что он там говорил про копытце, из которого попил?
Жизнь должна иметь план, чтобы быть разумной. Без этого она как студень. В ее планы входило сделать из человека честное слово. Вот он и подвернулся под горячую руку. Проще всего отступиться, сказав, что была не в себе. Обратно в жижу. Она услышала, как он вошел с крыльца, отстучал ноги от снега. Потом, смущенно покашляв, стал подниматься к ней наверх. “Я схожу на станцию за винишком, может, купить чего надо? - спросил он, почмокивая, что, мол, нормально все, это так он. - Или вместе давай пойдем, не хочешь?”
Нет, засвечиваться перед соседями она не хотела. Сказала, что купить: маргарин, картошку, кило молочных сосисок, если он хочет, то сгущенного молока к кофе. Он пошел к калитке. Магазин был как раз посередине от станции. Она бы на его месте сделала ноги. А он наверняка купит вместо этого пару лишних бутылок, и завтрашний день продрыхнет напрочь.
“Ну, так что, спросила она себя, - решилась?” - “А тебя за руку кто-то тянет? - ответила себе. - Не горит, подожди”. - “Да уже всю жизнь ждала, сколько можно”. Она знала себя: ее эрогенная зона между мозгом и губами. Каждая любовная пара должна иметь для полного счастья большой проект вроде покупки нового дома или доведения одного или обоих до суицида. А если еще и в стихах?
Они еще не знали, как в день выборов президента в девять вечера начнется пожар в Манеже, как пламя поднимется на пятьдесят метров, и все вспомнят пожар 1812 года, как начнут лопаться окна в старом Университете, как сгорят двери в новом подземном торговом центре, как рухнет крыша и погибнут пожарные, как на третьем этаже сгорит тираж только что вывезенной из типографии книги Николая Климонтовича и Анны Бирштейн, как сгорит открывшаяся за три дня до этого выставка Татьяны Ян в галерее “Манеж”, как сгорит все, и этим начнется новый президентский срок, во время которого будет совсем другая жизнь, в начале которой окажется не до самоубийства, а потом уже вообще станет поздно. Все это было впереди, не касаясь, впрочем, ни стихов, ни подлинной жизни.
Все шло по плану. Из-за стола они вышли, чувствуя голод и недоумение от этой вдруг свалившейся на них близости. Стали жить прежней отдельной жизнью, будучи тайными любовниками. Она, как в зоопарке, наблюдала за приручением этого мужского животного нечастого вида, параллельно живущего поэтическим словом.
Узнав ближе, она решила, что он плохой поэт, но это было не так. Он был поэт своеобычный, бесстрашный в своем отдалении от Бродского, одинокий, как все поэты, не подлежащий суду, стало быть, по определению, непризнанный, несмотря на все изданные им же самим книжки. Как-то она глянула изнутри него, увидев космические масштабы одиночества, неудачи и непризнанности. Кругом были друзья и дела, скользкая поверхность, на которой, казалось бы, он держится. Все, однако, было ни зачем и ни почему. Она исподволь подводила его к краю им же вырытого обрыва, терпеливо выжидая, как поведет себя его слово, которое он заточил вглубь своего тела.
У каждого были свои неприятности. После пожара Манежа, в котором подозревались сами московские власти, уж очень им надо было избавиться от уникальных деревянных балок Бетанкура, на которых только и держался огромная крыша, и вместо древней рухляди выстроить современный центр с гаражами, барами, ресторанами, магазинами, площади которых давно уже были проданы и перепроданы, - так вот после этого пожара, где сгорели все тиражи изданных им книг, все многолетние коллекции живописи их друзей - дела его пошли хуже некуда. То есть у поэта и не может быть никаких дел. Но дела его женщин покачнулись настолько, что пора было задуматься о пропитании.
Он же проявив высокую духовность, которая от него и ожидалась, забеспокоился о ее делах. Ее, действительно, гнобили в редакции, грозили выгнать. На эту дрянь намотались личные неурядицы. Он писал ей: “Вдруг неожиданная ясность во всем - и в жизни, и в стихах, и в том, что ваша безопасность в моих руках”. Ну, не лапа?
А то вдруг вставал на дыбы и заставлял ее насторожиться. “Пострашней Империи Российской мир катастрофически разбух, или, подавившись толстой сиськой, чуть не испустил я дух? Прежние раздвинулись границы. Но обман открылся сей же час. Варваров, в чем мог я убедиться, полчища нахлынули на нас. Я не о любви общенародной и не о вражде межплеменной думаю, мечтая о Свободной и о Нерушимом в час ночной”. Ну и что прикажете с этим делать? Развести руками?
Хорошо, что не надо делать вид, что ничего не понимаешь. Поэты не любят выяснения отношений, это она поняла. Она тоже их не любила. Ей нравилось смотреть в компьютер, как исчезает за поворотом железная дорога полтораста лет назад где-нибудь в Америке, или медленно течет вдаль река, предлагая и ей выход. Ей нравилось тихо страдать в его отсутствие, что она к нему все больше привыкает, благо он далеко, а в голову так и не лезет ничего путного, как же красиво и замысловато его угробить. Когда читала его стихи, то казалось, что он обо всем догадывается и выстраивает какой-то воздушной прозрачности пустяки и неуловимые насмешки с пьяной слезой, которые могут любые планы сбить с мушки. Прямо, толстый и пьяный, с лысиной даосский монах, ни больше, ни меньше.
Как-то, гуляя по Пречистенке, куда он провожал ее к Дому фотографии, наотрез отказываясь встречаться со Свибловой, а просто доведет ее до двери и пойдет, куда надо, он особо горячо жаловался на жизнь. Думая о своем, о девичьем, она спросила напрямки, а как насчет того, чтобы ручки на себя наложить, Родион Романович? Ну, не прямо сейчас, конечно, а так, для обострения поэзии чувств.
Он, помрачнев, сказал, что об этом не думает, поскольку грех, да и так скоро умирать. Стихи - это как раз то, что удерживает. Тут он поскользнулся на льду, она еле удержала. Подобно стихам.
Потом она бродила по фотовыставке, как всегда радуясь, что плохо видит, и размышляя, не грохнется ли он на голом льду, покинутый ею и стихами. Он нужен ей тепленький, в эпицентре поэтического вдохновения. Фотографии были маленькие, лень нагибаться. Знакомых старалась не замечать. Эти выставки как прогулки в лесу. Ты погружена в какую-то среду, ощущаемую по запаху, на слух, всматривание. Молодой человек с подносом дал ей пластмассовый стаканчик с желтым вином. Теперь и руки были пристроены, словно держа ветку для раздвигания травы.
Когда задумываешься, зачем живешь, тогда хочешь сочинить себя другую. Это и было бы рождением настоящего ребенка, настоящей себя. Это было бы творческим подвигом, - “Война и мир”, Мона Лиза, Еврейская энциклопедия в 16 томах, изданная до революции. Почему-то она была уверена, что та, другая, была бы еврейкой. Она наклонилась, чтобы вглядеться в небольшой женский портрет на неприятно побеленной стене. Вот это она и есть. Жизнь это то, что происходит с другой. Поэтому у нее и такая лажа, что она никто.
Она с кем-то разговаривала, смеялась, здоровалась. Светское общение можно вынести за скобки разума, как какую-нибудь солнечную ванну. Но почему-то в такую минуту на тебя нисходит охота. Она сама чувствовала, как раздуваются ноздри, как подрагивает изнутри левая рука. Ей даже казалось, что она уже знает, что именно напишет, какими словами.
Снежное поле чудес
2 января. После месяца оттепели пошел небольшой снег. Странно смотреть на заснеженное шоссе. Оно выглядит как в детстве, когда еще не поливали дорогу жидкостью от наледи.
Холодильник еще набит продуктами после новогодних праздников. Прикидываешь, на сколько дней еще хватит их. Получается, что не менее пяти.
Утром проснулся от снежного света в окне, подумал, что скоро весна, и сон скукожится, а тут была сплошная приятная сердцу темнота, которую не умел ценить, только страдал сном, ворочался, собственное тело наваливалось и душило. Только днем, приходя в себя и свои мысли, кое-как выпрастывался наружу, в дальние планы и ощущения не себя только, а всех остальных.
Любовь, например, была за домом, километрах в трех. Надо было идти по снежному полю к ней, под сырым колющим небом, ветер и белый снег ел глаза, чего только не надумаешь, пока бредешь туда.
Если бы не домашние, не жена, он бы и вовсе перестал выходить из дома. Сидишь в тишине, с книгой, - и уже хорошо, ничего более не надо. Он вспомнил одно из новогодних пожеланий ему, - выйти, наконец, на большую дорогу.
Вот именно, думал он. На большой дороге - самое то место. По большой дороге он далеко уйдет. Тут ведь главное не сама дорога, а то, что он увидит на ней и запишет, потому что, что же в ней может быть, чего бы он не знал. Снег, равнина, однообразие мыслей, зрения, нечаянного голода, потом сна и ровного и счастливого желания не быть.
Да, еще есть множество знакомых, которых ему приятно видеть, говорить с ними. Вот, к примеру, Андрей Волков или Алеша Мокроусов, Володя Любаров, Таня Назаренко, Филипповский. Можно очень долго перечислять. От каждого к нему идет тепло, радость, удовольствие. Он подумал, что если бы вдруг умер, то расстроил бы их, оставив ощущение неожиданной утраты, с которой непонятно, что делать.
И, хоть он совсем не пил в новогодние праздники, ему казалось, что в нем какая-то похмельная расслабленность, восстановление от которой и дает чувство правильно проведенных выходных дней.
Ему повезло, стал он вдруг думать о своих сердечных привязанностях. Когда-то одна из случайных знакомых девушек сказала, что от него исходит тепло. Он запомнил это. Многие же люди только хотят любить, а не любят. Обычное подражание другим людям, - человек существо социальное. Тоска по любви, которая должна быть на этом месте. Хотя и сам смотрел на закат, грезя о дальней стране.
Толя позвонил и, поздравив с Новым годом, спросил, знает ли он, кто такой Василий Сахновский, который, представившись, говорил с ним на “ты”, что прочитал все его книги и хочет, чтобы Толя ему их подписал. Теперь Толя думает, кто же это такое, знакомая какая-то фамилия. Теперь и он стал думать, кто же такой Василий Сахновский. Вся наша жизнь по дням и годам и заключается в таких мыслях по ходу, в которых Толстой разбирался.


Игорь Леонидович Шевелёв родился 12 апреля 1952 в Москве. Окончил философский факультет МГУ. Публиковался в журналах «Огонёк», «Новое время», «Человек и природа», «Персона», в газетах «Время МН», «Новое русское слово», «Независимая газета», «Общая газета», «Московские новости», «Российская газета», в сетевой «Русский журнал» и др. Постоянный автор журнала «Наша улица».

"Наша улица” № 85 (12) декабрь 2006