Валерий Николаевич Барановский родился 17 декабря 1940 года в Хабаровске. Окончил в 1962 году Одесский гидрометеорологический институт, работал как инженер-гидролог в Киеве, а в 1972 поступил в аспирантуру при секторе кино Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии, защитился в 1976 году там же, получил степень кандидата искусствоведения, член союзов журналистов и кинематографистов Украины. Аавтор трех книг прозы - «Маленькие романы», «Смешная неотвязность жизни», «Куда глаза глядят». В "Нашей улице" публикуется с №165 (8) август 2013.
Валерий Барановский
НЕЗЕМНАЯ ЛЮБОВЬ - КУЛИНАРНАЯ ФОРМА
рассказ
…
А что окорочка? Да просто выбросили их на рынок в невероятных
количествах. Давно такого не было. Видно, прикупили где-нибудь за
бугром из запасов на случай войны или стихийного бедствия и приволокли
сюда в надежде приучить местное население к употреблению этого
продукта, что в рыночных условиях - при наличии иных видов мяса - не
так-то просто. Но теперь окорочка по двадцатке за килограмм составляли
главную примету базарного ландшафта, были на вид свежи, аппетитны,
высились лоснящимися горками там и сям, и торговала ими - не то что
дикий контингент с огородными овощами - ухоженная перестроечная
молодежь с чистыми ногтями и вежливыми улыбками.
Попал Владимир Семенович сюда не случайно, хотя и не испытывал, как некоторые, тяги к разноцветной базарной сутолоке, вызывающей странную праздничную иллюзию, -- дескать, нечего канючить, дорогие друзья-товарищи; жизнь, поверьте, не так уж плоха! Просто в двух шагах отсюда и, стало быть, поблизости от холостяцкой берлоги нашего друга, проживала его нынешняя возлюбленная, с которой у него пока не было, а, может, и быть не могло никакой повседневной истории. А ведь хотелось! Ох, как хотелось! В старой семье, распавшейся как-то сразу, без боли и долгих мучительных перепалок на сон грядущий, быт вызывал у него отвращение, зевоту и скуку. В новой же, которая, собственно, и не намечалась, этот самый быт показался бы радостным и желанным, потому как творился бы для неё и ради неё, а одно это могло самое отвратительное занятие, вроде чистки картошки, превратить в акт высокого философского значения.
Владимиру Семеновичу виделось иногда, как его лапушка восстает ото сна и, накинув на себя воздушный, легче пуха халатик, еще не придя в себя, вся теплая и залёжанная, слоняется по квартире. Она выплывает понемногу из омута ночи, глаза ее понемногу яснеют, голос очищается от хрипотцы, а у него на плите уже пускает облака пара чайник и что-то там скворчит на сковородке - омлет или какая-нибудь другая штуковина, не хуже качеством. И вот его радость уже на кухне, с утра оголодавшая, но все равно неземная, одинаково готовая поедать яичницу или до беспамятства целоваться.
Этому вряд ли суждено когда либо сбыться, но Владимир Семенович продолжает грезить, причем, что особенно любопытно, отчасти и наяву. Он встает на рассвете, когда она, рубль за сто, еще спит -- вон за той стеной, за той балконной решеткой, до которых рукой подать, но в то же время -- на космическом расстоянии от него; топчется с десяток минут под заветными окнами, здороваясь с нею, пробиваясь силой эмоций в убежище милой, в ее безгрешную светелку, в быстрые девические сны; затем, неохотно, лишь по долгу рыцарской службы, покидает свою снайперскую позицию и направляется за добычей на ранний рынок. При этом он представляет свою зазнобу семенящей мелкими шажками рядом и особенное удовольствие испытывает, когда она ухватывается на колдобинах за его локоть, чтобы не споткнуться и поспеть за ним в потоке людей, становящемся все более густым, оживленным, почти нерасчленимым, чем ближе вход в капище объявленной властями перестройки.
Здесь они медленно перебираются из ряда в ряд, от будки к будке, от прилавка к прилавку, где местные коробейники торгуют привозным, по большей части из Турции, барахлом. Она сосредоточенно, утвердив на лбу темные очки, разглядывает вещи, о существовании которых он месяц тому и не подозревал, -- перебирает какие-то крема, пудры, пенку для стирки белья повышенной тонкости, особой прочности щетки для длинных и густых волос -- коробочки, баночки, пакетики, фунтики, а он следует за нею как слепец за поводырем, и ловит редкостной силы кайф от погружения в совершенно незнакомую и еще вчера ненужную ему стихию, где она, однако, все насквозь знает и давно и прочно своя…
Нет, не будем выдавать желаемого за действительное. Блуждает он здесь один. Она об этом и знать не знает. Скорее всего, еще посапывает, как сурок зимой, - на нее бывает накатывает сутками не проходящая сонливость. А возможно, открыла уже глаза и лежит неподвижно, размышляя вставать или пока не стоит? Не исключено, что висит на телефоне, который разбудил ее высоким тревожным бульканьем, и говорит с кем-нибудь, ей близким, а от него, Владимира Семеновича, далеким, точно марсианин от обычного человека. А то, и это ужасно, ушла на рассвете из дому или, и того хуже, вовсе тут не ночевала, а он слонялся вокруг и здоровался виртуальным образом с пустой, стылой тахтой, на которой со позавчерашнего дня валяется неприбранная подушка, хранящая вмятину от ее головы.
Владимир Семенович в упрямом одиночестве перемещается по рынку, прицениваясь то к одному, то к другому и воображая, как принесет любимой атлантической селедочки, либо коробку запакованных в фольгу фиников, либо гроздь бананов, мешочек крупной, духовитой малины да банку липового медку. И это всего лишь мечты. Он знает, что именно она ценит и любит, но позволить себе почти ничего не может, потому как вокруг -- глаза да глаза, и каждому жгуче интересно, зачем сей дядька при высоких постах и вполне уже порядочной седине тащит в дом к молоденькой, хоть в дочки записывай, девахе всякую вкусную снедь. К чему бы это и на каком таком основании?
А на скамейке под домом - всегда одни и те же бабы, знающие, как дважды два, чем такие проказы заканчиваются. Вот ведь в прошлом месяце увезли из соседнего подъезда старого дурака, преставившегося от прилива эмоций прямо на своей юной подруге, которая, чтобы вызвать «скорую», долго, цепенея от страха, выбиралась из-под тела любовника, тяжелого, как свинец, и одновременно скользкого, будто его облили прованским маслом. Впоследствии молодуха долго не могла смотреть на мужчин. И второму ее другу, в отличие от покойника -- сверстнику, хотя и форменному, тоже не в умершего, дураку, пришлось долго ее уговаривать, а потом пахать всю ночь до изнеможения, чтобы стереть из памяти несчастной печальное событие, леденящее душу и кровь.
Бывшая жена Владимира Семеновича тот факт, что у него несколько притормозился процесс поседения и тело приобрело вневозрастную подвижность, а также учитывая его откровенные признания в том, что единственное, чему он завидует в жизни, молодость, -- этот неоспоримый факт идентифицировала как явный признак затяжного климакса. Приводя во время непредвиденных встреч с экс-супругом поучительные примеры бессрочной гибели известных артистов и режиссеров, польстившихся на свежие прелести начинающих звезд и презревших мудрую добродетельность пожилых и надежных жен, она предрекала ему трагический конец, причем вне всякой зависимости от того, будет ли он кем-нибудь в этот миг действительно любим. Единственный из художников, кого она уважала, чью жизнь считала для мужчин назидательным уроком, был Федерико Феллини. «Подумай, - сказала она однажды, - он так и остался с Мазиной, несмотря на все ее морщины и обезьянью внешность. А как любил баб! Как баб любил!» Владимир Семенович обреченно вспомнил фильм «Город женщин» и особенно -- задницу в финале, огромную, роскошную задницу, которая медленно и сладострастно двигалась, заслоняя весь экран, пока ее счастливая обладательница, возможная вещь, пристраивалась к невидимому зрителями фаллосу, и спорить с женой не стал. Это было совершенно бессмысленным. Феллини, хотя и не уходил ни на день от супруги, скончался совершенно так же, как артист Евстигнеев, который прежнюю супругу, наоборот, бросил, и, стало быть, приведенная выше аргументация была неубедительной. Приставала же бывшая жена к нему с нелепыми претензиями, потому что он тоже был режиссером, не таким, как Феллини, всего лишь на местном ТВ, но все же…
Иногда Владимир Семенович поднимался на скрипучем лифте на заветный девятый этаж, хотя знал, что никто ему днем не откроет. С замиранием сердца давил на кнопку звонка. В дверном глазке ничего не мелькало и, сколько он не прислушивался, никто там, внутри, естественно, не дышал, затаившись, почти неслышно. Помаявшись на площадке с минуту другую, Владимир Семенович спускался вниз, но чувство возникало такое, будто он подружку свою навестил и теперь можно несколько часов потерпеть прежде, чем увидеться с нею и, если повезет, даже соприкоснуться.
Бывало, он тут же делал и вовсе несообразное -- набирал ее номер из телефонной будки на углу (мобилок еще не придумали), несмотря на то, что ему было доподлинно известно: квартира пуста и надеяться не на что. Когда же он в том лишний раз убеждался; когда после паузы раздавался ее хрипловатый голос, записанный на ленту автоответчика, внутри отпускало: ну нет -- так нет; значит зависает на службе, трудится в поте лица, а труды ее он уважал и, если удавалось, по часу следил, как она сидит у компьютера и быстро перебирает узкими пальчиками, а клавиатура еле слышно стрекочет, и по экрану несутся наперегонки юркие строчки.
Она была настоящей женщиной - другой, кого бы он так хотел, которая так кружила бы ему голову; каждым движением, каждой неправильностью своих форм, каждым, простите, прыщиком своим вызывала бы в его замусоренной душе буквально пароксизм (какое словечко!) счастья, встретить ему пока не доводилось. Но при этом большая часть самых трудных книг и диссертаций, написанных в этом городе, была набрана ею -- с пулеметной скоростью и доскональным соблюдением правил грамматики и пунктуации. Это сочетание свойств всегда казалось Владимиру Семеновичу необыкновенным, потому что и в том, и в другом случае -- и в постели, и у компьютера, она, несмотря на молодость и некоторую наивность, оставалась фантастическим профи, и никогда своей квалификации не теряла.
А однажды с Владимиром Семеновичем произошло и вовсе необъяснимое. Она отбыла с друзьями, которые приторговывали всякой всячиной, на недельку-полторы за кордон -- покататься, развлечься, всего-то делов, -- а ему вдруг привиделось нечто странное. Случилось сие на ходу, когда он неспешно перемещался от своего к ее дому, теперь ненадолго пустому, чтобы помыкаться всласть вокруг да около и таким образом теоретически с ней пересечься. Вот тут-то он со всей определенностью и почувствовал, что там, за бугром, в каких-нибудь сутках езды по хорошей дороге, приключилось непоправимое. Известно ведь, что такое этот кусочный бизнес: любой бандит по пустякам примахается и будет в тамошней полиции прав, а то и подстрелят где-нибудь ненароком, если тачка придется по вкусу; хорошо, если просто обчистят и только.
Видение оказалось вещим, хотя и не таким уж страшным. Что там было и было ли вообще Владимир Семенович стал выяснять немедленно, и (в общем и целом) узнал через третьих лиц. Оказалось, что на краковской барахолке, куда наши люди обычно ныряют в первую очередь, к ним подвалили четыре амбала и попросили уплатить фискальный сбор - за право ходить по мирной польской земле и дышать хорошим в экологическом плане воздухом. Чем все закончилось? Да только тем, что у наших путников выпотрошили под ножами карманы и сумки. Хорошо еще морды не расписали – отпустили на все четыре стороны. А могли бы и пришить. Ее же - изнасиловать почем зря.
Однако, добыв достоверную и похожую на правду информацию о драматическом закордонном приключении, Владимир Семенович желанного покоя не обрел. Картина унижения любезной подруги, стоявшая перед его внутренним взором, была физически осязаемой. Сюжет в своем развитии расслаивался в его воображении на равновероятные опции. То он мчался в арендованной машине в славную Речь Посполиту, чтобы вызволить свою кровиночку из беды, а потом бережно вез домой, и головка ее доверчиво покоилась на крепком шоферском плече. То бился в истерике, оттого, что не был с нею рядом, что не уберег ее, черт возьми, и попадал в результате с инфарктом в больницу. То вопрошал ее, и голос его каким-то чудом преодолевал сотни километров расчерченной границами местности: «Как же ты, милая, в такую передрягу попала? Где твоя осторожность?» Она же, всегда предпочитавшая не копаться в том, чего не поправить и не изменить, ответствовала, защищаясь, по-видимому, и от него, и от себя самой: «Подумаешь, расслабилась и получила удовольствие!» Вот ведь кошмар! Но когда она возвратилась домой, на несмелый вопрос: «Что было-то?» последовал лишенный драматизма ответ: «А ничего такого… Какой чистый Краков! Какая милая Варшава! Дома классные! Люди! Вот где житуха!» Правды, понятное дело, Владимиру Семеновичу не открыли. А он и не приставал...
При чем здесь, вы спросите, окорочка? А шут его знает? Навезли их чрезмерно. Лежат повсюду горами. Вот жил бы Владимир Семенович с милою вместе, накупил бы этого добра, разложил бы, посолив и поперчив, на противне, присыпал лучком, настрогал бы поверху сыра, залил бы все майонезом и - в духовку. Когда же явилась бы она со службы домой, накормил бы ее досыта нежным, ароматным куриным жарким, напоил бы любимым ею крепленым винцом, хоть и не пристало запивать сладким банальную птицу, а после, спустя час или два, забрались бы они в постель. И любил бы он ее ночь напролет, перебираясь от складки к складочке, от бугорка к бугорку, и утро застало бы их всё за тем же. Но ни сегодня, ни завтра покупать окорочка Владимиру Семеновичу не пришлось. А жалко, ей-богу…
Попал Владимир Семенович сюда не случайно, хотя и не испытывал, как некоторые, тяги к разноцветной базарной сутолоке, вызывающей странную праздничную иллюзию, -- дескать, нечего канючить, дорогие друзья-товарищи; жизнь, поверьте, не так уж плоха! Просто в двух шагах отсюда и, стало быть, поблизости от холостяцкой берлоги нашего друга, проживала его нынешняя возлюбленная, с которой у него пока не было, а, может, и быть не могло никакой повседневной истории. А ведь хотелось! Ох, как хотелось! В старой семье, распавшейся как-то сразу, без боли и долгих мучительных перепалок на сон грядущий, быт вызывал у него отвращение, зевоту и скуку. В новой же, которая, собственно, и не намечалась, этот самый быт показался бы радостным и желанным, потому как творился бы для неё и ради неё, а одно это могло самое отвратительное занятие, вроде чистки картошки, превратить в акт высокого философского значения.
Владимиру Семеновичу виделось иногда, как его лапушка восстает ото сна и, накинув на себя воздушный, легче пуха халатик, еще не придя в себя, вся теплая и залёжанная, слоняется по квартире. Она выплывает понемногу из омута ночи, глаза ее понемногу яснеют, голос очищается от хрипотцы, а у него на плите уже пускает облака пара чайник и что-то там скворчит на сковородке - омлет или какая-нибудь другая штуковина, не хуже качеством. И вот его радость уже на кухне, с утра оголодавшая, но все равно неземная, одинаково готовая поедать яичницу или до беспамятства целоваться.
Этому вряд ли суждено когда либо сбыться, но Владимир Семенович продолжает грезить, причем, что особенно любопытно, отчасти и наяву. Он встает на рассвете, когда она, рубль за сто, еще спит -- вон за той стеной, за той балконной решеткой, до которых рукой подать, но в то же время -- на космическом расстоянии от него; топчется с десяток минут под заветными окнами, здороваясь с нею, пробиваясь силой эмоций в убежище милой, в ее безгрешную светелку, в быстрые девические сны; затем, неохотно, лишь по долгу рыцарской службы, покидает свою снайперскую позицию и направляется за добычей на ранний рынок. При этом он представляет свою зазнобу семенящей мелкими шажками рядом и особенное удовольствие испытывает, когда она ухватывается на колдобинах за его локоть, чтобы не споткнуться и поспеть за ним в потоке людей, становящемся все более густым, оживленным, почти нерасчленимым, чем ближе вход в капище объявленной властями перестройки.
Здесь они медленно перебираются из ряда в ряд, от будки к будке, от прилавка к прилавку, где местные коробейники торгуют привозным, по большей части из Турции, барахлом. Она сосредоточенно, утвердив на лбу темные очки, разглядывает вещи, о существовании которых он месяц тому и не подозревал, -- перебирает какие-то крема, пудры, пенку для стирки белья повышенной тонкости, особой прочности щетки для длинных и густых волос -- коробочки, баночки, пакетики, фунтики, а он следует за нею как слепец за поводырем, и ловит редкостной силы кайф от погружения в совершенно незнакомую и еще вчера ненужную ему стихию, где она, однако, все насквозь знает и давно и прочно своя…
Нет, не будем выдавать желаемого за действительное. Блуждает он здесь один. Она об этом и знать не знает. Скорее всего, еще посапывает, как сурок зимой, - на нее бывает накатывает сутками не проходящая сонливость. А возможно, открыла уже глаза и лежит неподвижно, размышляя вставать или пока не стоит? Не исключено, что висит на телефоне, который разбудил ее высоким тревожным бульканьем, и говорит с кем-нибудь, ей близким, а от него, Владимира Семеновича, далеким, точно марсианин от обычного человека. А то, и это ужасно, ушла на рассвете из дому или, и того хуже, вовсе тут не ночевала, а он слонялся вокруг и здоровался виртуальным образом с пустой, стылой тахтой, на которой со позавчерашнего дня валяется неприбранная подушка, хранящая вмятину от ее головы.
Владимир Семенович в упрямом одиночестве перемещается по рынку, прицениваясь то к одному, то к другому и воображая, как принесет любимой атлантической селедочки, либо коробку запакованных в фольгу фиников, либо гроздь бананов, мешочек крупной, духовитой малины да банку липового медку. И это всего лишь мечты. Он знает, что именно она ценит и любит, но позволить себе почти ничего не может, потому как вокруг -- глаза да глаза, и каждому жгуче интересно, зачем сей дядька при высоких постах и вполне уже порядочной седине тащит в дом к молоденькой, хоть в дочки записывай, девахе всякую вкусную снедь. К чему бы это и на каком таком основании?
А на скамейке под домом - всегда одни и те же бабы, знающие, как дважды два, чем такие проказы заканчиваются. Вот ведь в прошлом месяце увезли из соседнего подъезда старого дурака, преставившегося от прилива эмоций прямо на своей юной подруге, которая, чтобы вызвать «скорую», долго, цепенея от страха, выбиралась из-под тела любовника, тяжелого, как свинец, и одновременно скользкого, будто его облили прованским маслом. Впоследствии молодуха долго не могла смотреть на мужчин. И второму ее другу, в отличие от покойника -- сверстнику, хотя и форменному, тоже не в умершего, дураку, пришлось долго ее уговаривать, а потом пахать всю ночь до изнеможения, чтобы стереть из памяти несчастной печальное событие, леденящее душу и кровь.
Бывшая жена Владимира Семеновича тот факт, что у него несколько притормозился процесс поседения и тело приобрело вневозрастную подвижность, а также учитывая его откровенные признания в том, что единственное, чему он завидует в жизни, молодость, -- этот неоспоримый факт идентифицировала как явный признак затяжного климакса. Приводя во время непредвиденных встреч с экс-супругом поучительные примеры бессрочной гибели известных артистов и режиссеров, польстившихся на свежие прелести начинающих звезд и презревших мудрую добродетельность пожилых и надежных жен, она предрекала ему трагический конец, причем вне всякой зависимости от того, будет ли он кем-нибудь в этот миг действительно любим. Единственный из художников, кого она уважала, чью жизнь считала для мужчин назидательным уроком, был Федерико Феллини. «Подумай, - сказала она однажды, - он так и остался с Мазиной, несмотря на все ее морщины и обезьянью внешность. А как любил баб! Как баб любил!» Владимир Семенович обреченно вспомнил фильм «Город женщин» и особенно -- задницу в финале, огромную, роскошную задницу, которая медленно и сладострастно двигалась, заслоняя весь экран, пока ее счастливая обладательница, возможная вещь, пристраивалась к невидимому зрителями фаллосу, и спорить с женой не стал. Это было совершенно бессмысленным. Феллини, хотя и не уходил ни на день от супруги, скончался совершенно так же, как артист Евстигнеев, который прежнюю супругу, наоборот, бросил, и, стало быть, приведенная выше аргументация была неубедительной. Приставала же бывшая жена к нему с нелепыми претензиями, потому что он тоже был режиссером, не таким, как Феллини, всего лишь на местном ТВ, но все же…
Иногда Владимир Семенович поднимался на скрипучем лифте на заветный девятый этаж, хотя знал, что никто ему днем не откроет. С замиранием сердца давил на кнопку звонка. В дверном глазке ничего не мелькало и, сколько он не прислушивался, никто там, внутри, естественно, не дышал, затаившись, почти неслышно. Помаявшись на площадке с минуту другую, Владимир Семенович спускался вниз, но чувство возникало такое, будто он подружку свою навестил и теперь можно несколько часов потерпеть прежде, чем увидеться с нею и, если повезет, даже соприкоснуться.
Бывало, он тут же делал и вовсе несообразное -- набирал ее номер из телефонной будки на углу (мобилок еще не придумали), несмотря на то, что ему было доподлинно известно: квартира пуста и надеяться не на что. Когда же он в том лишний раз убеждался; когда после паузы раздавался ее хрипловатый голос, записанный на ленту автоответчика, внутри отпускало: ну нет -- так нет; значит зависает на службе, трудится в поте лица, а труды ее он уважал и, если удавалось, по часу следил, как она сидит у компьютера и быстро перебирает узкими пальчиками, а клавиатура еле слышно стрекочет, и по экрану несутся наперегонки юркие строчки.
Она была настоящей женщиной - другой, кого бы он так хотел, которая так кружила бы ему голову; каждым движением, каждой неправильностью своих форм, каждым, простите, прыщиком своим вызывала бы в его замусоренной душе буквально пароксизм (какое словечко!) счастья, встретить ему пока не доводилось. Но при этом большая часть самых трудных книг и диссертаций, написанных в этом городе, была набрана ею -- с пулеметной скоростью и доскональным соблюдением правил грамматики и пунктуации. Это сочетание свойств всегда казалось Владимиру Семеновичу необыкновенным, потому что и в том, и в другом случае -- и в постели, и у компьютера, она, несмотря на молодость и некоторую наивность, оставалась фантастическим профи, и никогда своей квалификации не теряла.
А однажды с Владимиром Семеновичем произошло и вовсе необъяснимое. Она отбыла с друзьями, которые приторговывали всякой всячиной, на недельку-полторы за кордон -- покататься, развлечься, всего-то делов, -- а ему вдруг привиделось нечто странное. Случилось сие на ходу, когда он неспешно перемещался от своего к ее дому, теперь ненадолго пустому, чтобы помыкаться всласть вокруг да около и таким образом теоретически с ней пересечься. Вот тут-то он со всей определенностью и почувствовал, что там, за бугром, в каких-нибудь сутках езды по хорошей дороге, приключилось непоправимое. Известно ведь, что такое этот кусочный бизнес: любой бандит по пустякам примахается и будет в тамошней полиции прав, а то и подстрелят где-нибудь ненароком, если тачка придется по вкусу; хорошо, если просто обчистят и только.
Видение оказалось вещим, хотя и не таким уж страшным. Что там было и было ли вообще Владимир Семенович стал выяснять немедленно, и (в общем и целом) узнал через третьих лиц. Оказалось, что на краковской барахолке, куда наши люди обычно ныряют в первую очередь, к ним подвалили четыре амбала и попросили уплатить фискальный сбор - за право ходить по мирной польской земле и дышать хорошим в экологическом плане воздухом. Чем все закончилось? Да только тем, что у наших путников выпотрошили под ножами карманы и сумки. Хорошо еще морды не расписали – отпустили на все четыре стороны. А могли бы и пришить. Ее же - изнасиловать почем зря.
Однако, добыв достоверную и похожую на правду информацию о драматическом закордонном приключении, Владимир Семенович желанного покоя не обрел. Картина унижения любезной подруги, стоявшая перед его внутренним взором, была физически осязаемой. Сюжет в своем развитии расслаивался в его воображении на равновероятные опции. То он мчался в арендованной машине в славную Речь Посполиту, чтобы вызволить свою кровиночку из беды, а потом бережно вез домой, и головка ее доверчиво покоилась на крепком шоферском плече. То бился в истерике, оттого, что не был с нею рядом, что не уберег ее, черт возьми, и попадал в результате с инфарктом в больницу. То вопрошал ее, и голос его каким-то чудом преодолевал сотни километров расчерченной границами местности: «Как же ты, милая, в такую передрягу попала? Где твоя осторожность?» Она же, всегда предпочитавшая не копаться в том, чего не поправить и не изменить, ответствовала, защищаясь, по-видимому, и от него, и от себя самой: «Подумаешь, расслабилась и получила удовольствие!» Вот ведь кошмар! Но когда она возвратилась домой, на несмелый вопрос: «Что было-то?» последовал лишенный драматизма ответ: «А ничего такого… Какой чистый Краков! Какая милая Варшава! Дома классные! Люди! Вот где житуха!» Правды, понятное дело, Владимиру Семеновичу не открыли. А он и не приставал...
При чем здесь, вы спросите, окорочка? А шут его знает? Навезли их чрезмерно. Лежат повсюду горами. Вот жил бы Владимир Семенович с милою вместе, накупил бы этого добра, разложил бы, посолив и поперчив, на противне, присыпал лучком, настрогал бы поверху сыра, залил бы все майонезом и - в духовку. Когда же явилась бы она со службы домой, накормил бы ее досыта нежным, ароматным куриным жарким, напоил бы любимым ею крепленым винцом, хоть и не пристало запивать сладким банальную птицу, а после, спустя час или два, забрались бы они в постель. И любил бы он ее ночь напролет, перебираясь от складки к складочке, от бугорка к бугорку, и утро застало бы их всё за тем же. Но ни сегодня, ни завтра покупать окорочка Владимиру Семеновичу не пришлось. А жалко, ей-богу…
Одесса
"Наша улица” №179 (10)
октябрь 2014
