Валерий Барановский
ПОЧЕМУ НЕ ЖИТЬ, ЕСЛИ ЖИВЕТСЯ?
ПОЧЕМУ НЕ ЖИТЬ, ЕСЛИ ЖИВЕТСЯ?
рассказ
Приговору
рентгенолога Ирина не поверила. Конечно, доктор Котик имел хорошую
репутацию. Но своего сына проморгал? Проморгал. Уже давно в могилке.
Почему бы ему и на этот раз не ошибиться. В другую сторону. А ежели он
прав, то разве мало мы знаем историй о чудесных исцелениях? Вон, одна
знакомая морячка билась головой о стенку, волосья на себе рвала, когда
импортная аппаратура показала здоровенную гулю в правой груди,
величиной с доброе яйцо. Пометалась, паникуя, но врача слушаться не
стала, на срочную операцию не пошла - решила дождаться из рейса мужа,
тем паче, что рейс был выгодный и недлинный, в Лондон и обратно. И тут
встретился ей на улице приятель, седьмая вода на киселе; тихий, между
прочим, парень, пройдешь мимо и не заметишь, а на самом деле - охранник
из банка. Она ему все и доложила, в цветах и красках. Он поразмыслил
немного и привел ей деревенского дядю, то ли экстрасенса, то ли йога,
который в свои сорок два смотрелся совсем мальчишкой, лопал одну траву,
а когда втягивал живот, сквозь кожу виднелся позвоночник. Тот за
совсем наивные деньги дней десять держал женщину в поле зрения; плавно,
как в замедленном кино, передвигался по комнате, обходя кресла, и так
же нежно совершал руками таинственные движения. Пациентку качало не
слабее, чем на сеансе гипнотизера Кашпировского. Но дело того стоило.
Когда она по указанию этого самого йога прошла повторное обследование, у
всех округлились глаза - грудь ее была внутри чистой, как у
несовершеннолетней девочки, никаких следов рака или еще какой-нибудь
гадости. Рассосалось. Как же было Ирине безоговорочно верить доктору
Котику, если известны такие счастливые прецеденты? «Пронесет, - решила
она. - Все! К черту! А, может, и для себя йога подыскать?»
В этой мысли не заключалось ничего принципиально нового. На йогах она свихнулась давно. Стояла время от времени на голове, добивалась полного скручивания позвоночника; часами сидела, подогнув под себя ноги и опершись задом на пятки, в знаменитой позе, которая, если продержаться сутки, излечивает бесследно все болезни; ходила на коллективные занятия по десять долларов в неделю и совершала по субботам «ребефинг» - учащенно, как собачонка, дышала, лежа на спине и надеясь испытать чувство полной телесной освобожденности и парения духа для выхода в астрал, откуда, она это знала, возвращаться на землю не всегда хочется. В звездное пространство ей так ни разу попасть не довелось, хотя всегда переставала чувствовать ноги и руки, и яркий, неизвестно откуда исходящий свет пробивался в ее мозг через плотно сомкнутые веки. Некоторые в таком состоянии видели своих покойников. Те устремлялись к родственникам в нестерпимо белом сиянии и улыбались от уха до уха. Ирине не повезло. Своих покойников она нигде не встретила. Может быть, потому что всегда боялась мертвых, даже к папе с мамой, когда они отошли, не прикоснулась губами - так и зарыли без прощания с дочкой.
Итак, опасаясь за свою жизнь, Ирина начала борьбу. Для того вышла, прежде всего, на некоего Николая Ступку, легендарного корректора из типографии дурацкой газетки «Знамя ленинизма», которая и была-то всем известна лишь тем, что в ней трудился упомянутый выше гражданин. Славился Ступка своими знаниями в области траволечения, коим, говорят, спасся от рака желудка. Когда его испластали, обнаружили метастазы и грохнули слоновьей дозой химиотерапии, он понял, что должен сопротивляться - не только болячке, но, в первую очередь, врачам, иначе в два счета на тот свет загонят. И действительно, у него после химиотерапии вены на всем теле высохли, спались и вместо того, чтобы выступать, где им положено, наоборот, углубились под кожу и напоминали тоненькие, тоньше нитки, синие ручейки. Соответственно, Николай взялся за себя сам. С венами, правда, ничего поделать не смог. Так руки и остались навсегда ледяными и влажными. Но, изучая чужие свидетельства, истории болезни разных людей, собирая слухи, правдивые или нет, неважно; делая выписки из старинных книг, он постепенно стал самым серьезным знатоком и своей болезни, и множества других, с нею сходных. Самым же ценным люди считали то, что все лекарства и методы борьбы с раком он проверял на себе - дошел однажды до того, что стал пить вытяжку из собачьих трупов. И не загнулся, не отравился. Жив-живехонек и пользует всех желающих.
Ирина явилась к Николаю Ступке по рекомендации, неся с собою, согласно общему для всех условию, бутылку пшеничной. В водке Ступка нуждался для приготовления капель и бальзамов. Он выслушал внимательно девушку, полистал блокнотик и продиктовал рецепт лекарства из чистотела. Правда, траву следовало собирать вдали от шоссейных дорог, чтобы она не натянула в себя газолина и не произвела на больной орган прямо противоположного воздействия, а машины у Ирины не водилось, и как добираться до девственно чистых плантаций чистотела она не знала, о чем честно и сообщила Николаю. Он не удивился ее чистосердечию, а сказал, что недавно наладил свою развалюху, третий «Москвич», которых давно не выпускают, а у него еще фурычит, и так как сам собирается ехать на промысел за травами, Ирину может один раз прихватить с собой. Он смотрел на нее заинтересованно и выжидательно покачивал маленькой, костистой головкой с такими же, как на руках, ручейками-венами на правом виске.
Ирина внезапно подумала, что до болезни он, по-видимому, выглядел неплохо - еще и сейчас довольно высокий, широкоплечий и глаза хорошие, только вот после химии сутулится и шаркает ногами. Еще она отметила, что с тех пор, как сходила к рентгенологу, ошибся он или нет, треклятый, и начала некоторым хорошим знакомым рассказывать о кошмаре, который на нее свалился, все они, в частности мужчины, слегка как бы отодвинулись. Слыла она хорошенькой - носик слегка вздернутый, как у артистки Прокловой до косметологического вмешательства; грудки живенькие, так в стороны и тычутся; голосок хрипловатый, чувственный, - и существа противоположного пола всегда норовили попользоваться чужим добром, прижать, будто случайно, или, если повезет, ручонку за пазуху запустить. А тут - как отрезало. Брезговать начали. Это открытие Ирина переносила с большим трудом. Чуть ли не месяц она ежедневно теряла какие-то иллюзии. Николай оказался первым из тех, кто не отводил, смущаясь, взгляда, а, напротив, рассматривал ее с любопытством и охотой.
Поехали они за чистотелом ранним утром и еще до полудня наломали полный багажник разлапистых стеблей, усеянных желтым цветом, с молочными каплями на изломах. Допылили к пруду, берега которого усеивали коровьи лепехи. Выбрали место почище и присели перекусить. Ступка расстелил на траве брезент, сверху положил вчерашнюю газетку, а на нее - кусок загодя нарезанного сала, соленых огурчиков, холодные, сваренные вкрутую картохи, тряпицу с солью и буханку хлеба. А еще поставил бутылку молока, которое у него в душной машине, на удивление, не скисло. Ирина проголодалась и навалилась, было, на харч, но тут увидела, что нарезку сала, самую середку, обсела стайка здоровенных зеленых мух, и ясно виднелись хоботки, которыми те тыкали перед собой, наслаждаясь выпавшей на их долю манной небесной. Ирину затошнило. Она отодвинулась в сторонку, ограничившись горбушкой с огурцом. Николай усмехнулся, но уговаривать Ирину не стал. Сам все и сожрал, запил молоком, а потом опрокинулся навзничь на брезент и принялся ковырять в зубах соломинкой. Так они проскучали с часок, а потом уползли с брезентом в кусты, потому что дольше на припеке находиться было невтерпеж. И тут, в кустах, Ступка проявил свой неразборчивый нрав. Он потянул Ирину на себя и пробурчал: «Дай-ка сиську пропальпирую…» - «Ты что! - возмутилась она. - С ума сошел, что ли?» - «Да не выебывайся ты!» - коротко отрезал Николай и завалил ее на спину, одновременно сдирая с нее спортивные штаны, напяленные для удобства охоты за целебными травами. «Пусти, сволочь!» - заорала Ирина и коленом двинула его в низ живота. Николай охнул от боли, но ее не выпустил. Разодрал блузку и сдавил холодной лапой как раз больную грудь. Где-то там, внутри, все заныло. Ирина вдруг утратила всякую волю к сопротивлению. Она обмякла и закрыла глаза. Ступка поелозил губами по ее шее, замер на мгновение и отвалился в сторону. «Слышь, - сказал он глухо, - ты не злися. Не стоит у меня, понимаешь? После химии не стоит. Хоть убей...»
Вечером, едва переодевшись, Ирина начала готовить целебную смесь. Пропустила чистотел через мясорубку, горы чистотела - Ступка, винясь, отдал ей и свой - и залила остро пахнущую кашицу водкой. Вышло пять бутылок. Сунула их в стенной шкаф, в темное место, еле доползла до тахты и свалилась; канула в глухой, смертный сон.
Ступку она больше не видела. А чистотел ничего не дал. Скажем это сразу, чтоб никого не вводить в соблазн, не тратить времени на лишние рассусоливания, не описывать скрупулезно, как она ежедневно роняла от одной до десяти капель - по схеме - в рюмочку с водой и выпивала эту горькую жидкость до еды; как щупала перед зеркалом грудь, ожидая, что вот-вот, в одно прекрасное мгновение твердая гулька под пальцами исчезнет; чтобы не умирать с нею вместе по сто раз на дню. С чистотелом было покончено, когда Ирина как-то раз, под душем, резко подняла руку, и спину ее пронзила такая страшная боль, что она на секунду потеряла сознание. Наутро она снова отправилась к доктору Котику. Тот сделал повторный снимок, вздохнул и посоветовал ехать в Киев, в институт онкологии. А вечером Ирине рассказали, что от рака очень хорошо пить каберне и есть салат из одуванчиков. В последующие десять дней, до возвращения мужа, она питалась исключительно травой, для чего, таясь от соседей, очистила все газоны в округе, и пила красное вино, от которого терпли губы и понемногу начала поднывать почка. А там приехал Жора, понавез кучу барахла и всю ночь недоумевал, отчего подруга его жизни не позволяет ему, изголодавшемуся морскому волку, обработать себя как следует после разлуки, мнется, убирает его руку с груди - словом, ведет себя, как нашкодившая кошка.
А уж после того, как она вздрогнула, отпрянула в сторону, не дала поцеловать сосок, тот самый, правый, очень чувствительный, Жора сел на кровати, свесив ноги на пол, и потребовал удовлетворительных объяснений. Ах, как плакал он чуть позже, как жалел обо всех своих грубостях; как казнился оттого, что два года назад, когда Ирка наплела всем подругам, будто он импотент, просто так наплела, из глупого женского лукавства, он не образумил ее, а плюнул и переключился на ее подругу Лорку, которая на него не жаловалась и не просила ничего привозить; как жалел, что относительное спокойствие в их жизни наступило совсем поздно, перед последним рейсом - может, предчувствие у Ирины сработало, - когда ничего нельзя было, оказывается, изменить, потому что она уже без пяти минут мертвая.
Ирина же, глядя на разнесчастного мужа и чувствуя удовлетворение, даже радуясь немного степени его горя, тоже сидела на смятой постели, очень теплая, ароматная и уютная в своей длинной, скользкой ночнушке, словно никакого рака и не предвиделось, и вновь размышляла о своих йогах. После чистотела, салатиков из травы, голодовок на одной водичке и заговоров чьей-то совсем первобытной бабки, куда ее привела соседка из чистого любопытства, сработает или нет, ей оставались только йоги да онкоцентр. Она вспомнила где-то читанное, что самый надежный, хотя и трудный способ получения жизненной энергии, который они практикуют, - оргазм без выбрасывания спермы, обращенный как бы вовнутрь, в позвоночный столб. Ирина не знала, каким способом можно добиться такого эффекта и касается ли это женщин, но, сосредоточившись на философских материях, не заметила, что Жора уснул и теперь посапывал, как младенец, длинный, рыжий, непутевый, и на лице у него лежала почему-то печать торжественности. Она представила его на похоронах и отчетливо увидела, как он будет стоять на коленях возле гроба, запрокинув к небу худое, с бородкой-котлеткой лицо, и гладить вслепую ее неживые руки. Видение Ирину испугало, и надежда на йогов с их таинственными оргазмами возвратилась к ней в прямой своей противоположности, бледной, жалкой и нереальной. Она легла калачиком и, прислушиваясь к происходящему в груди - а там все время что-то покалывало, шла, ворочаясь, страшноватая жизнь неизлечимой болезни, - свернулась и замерла в позе эмбриона. Она всегда занимала такую позицию, когда ей было плохо, даже во время месячных, которые обычно протекали у нее в первый день с одуряющими болями. Ирина старалась уснуть. И, уже отключаясь, решила, что попробует покатать по больному месту яблоко. Где-то она слышала, что яблоко есть мощный аккумулятор всякой нечистой информации. Поэтому, когда катаешь его по нездоровому телу, оно мгновенно чернеет, а человек выздоравливает.
Еще неделя прошла в разговорах со знахарями. Ирине отыскать их ничего не стоило. Будучи журналисткой, возможно, не самой замечательной на свете, но достаточно в своем городке известной, она любила писать о чудесах. Чудеса же, как водится, окапывались за пределами городской черты, в окрестных селах и поселках городского типа. В одно из таких мест они с Жорой и отправились.
Дед Серафим принял писательницу без записи, велел влезть на большой, тяжелый стол, который стоял в одиночестве в центре хаты, лечь на спину и долго ощупывал ее своими белыми, мягкими ручонками. Прямо так ощупывал, через одежду. Яблоко пользовать не стал. А вот яйцо попробовал. Покатал по груди, что-то приговаривая на своем магическом языке, а после разбил, и от вони пришлось зажать нос. Стухло яичко, впитавшее в себя Иринины больные флюиды.
Потом Жора выразил ряд сомнений - не было ли яйцо специально для подобных случаев подготовлено и одно ли оно у знахаря такое? Ирина сомнения отвергла и попробовала пить настой, который дед Серафим дал ей на закуску. Он предупредил, что у некоторых употребление этой жидкости проходит прилично, а кое-кому может поплохеть, но бояться не следует. Ирина принадлежала, надо быть, ко вторым. Ей не просто поплохело. Ее рвало кровью, да еще и с песком.
Жора бросился к деду, приволок его на машине к бьющейся в судорогах жене. Дед поглядел на тягостную эту картину и с радостью отметил, что у Ирины теперь не будет песка в желчном пузыре - стало быть, одна из болячек отпустила. Хотелось дать Серафиму по морде, но Ирка, у которой дурнота внезапно прекратилась, оставив по себе только слабость и тоску, бить деда не дала. Заплатила ему еще десять долларов к пятидесяти за первый визит и выпроводила. Опухоль не уменьшилась. Больше того, на коже груди образовалось маленькое синее пятнышко. Теперь оставалось одно. Съездить в столицу.
Добирались они туда фирменным поездом, в спальном вагоне, в купе на двоих. Раньше они обязательно использовали бы эту возможность сполна. На сей же раз Жора пил чай и смотрел в окно. А Ирина читала книжку дореволюционного медиума мадам Блаватской - о том, как та общалась с духами, и лишь изредка поднимала глаза на скучноватые украинские ландшафты. Приехали - не заметили.
Благодаря большому блату - через минздрав республики - ее определили в лучшую клинику, к профессору Резниковичу, который делал радикальные операции, даже в тех случаях, когда другие наотрез отказывались. Еще было известно и то, что у Резниковича никогда не врут. В соседних больницах, в знаменитой Октябрьской, к примеру, могут располосовать и зашить, как ни в чем не бывало, зелень взять и оставить человека безо всякой помощи - загибайся себе на здоровье. Понять этих сраных гиппократов, в общем, нетрудно. Все сделали так, как надо. Заглянули, увидели, что там почем; поняли - панихида не загорами; ну, и не стали мучить дольше бенадежного пациента. Правда, лучше бы и не резали. Любая тетка с базара знает - стоит рак тронуть, только пальцем коснуться, он тут же распускается пышным цветом. А не тронешь, может статься, и год проживет человек. Или десять...
Пока Ирина томилась в приемном покое, она много про это наслышалась. Один папа с раковой девочкой - у нее на ножке саркома началась - рассказал о своем дружке Вовке Пальченко. Тот в сортире случайно узнал, что из него кровь идет и очень неплохо идет, каждый раз, как по нужде туда сунется. Врачи посмотрели - прямая кишка! Ну, порезали, вывели в бок шланг. А один целитель прописал диету - вода, апельсины, что-то там еще. После операции прошло года два. Отъелся Вовка - рожа шире плеч. Бутылка на боку мешала, но умудрился еще и второго ребеночка настрогать. Все путем. Только вот кишка... Пришло время ее, родимую, вернуть на место. Вскрыли парня и ахнули. У него там все так обметало раком, что не осталось живого места. Снова зашили. И через месяц Вовку нельзя было узнать - кожа да кости. А через два отпевали. Ирина решила сбежать отсюда, куда глаза глядят. Но в это время ее позвали к самому Резниковичу. Толстый и волосатый хирург произвел на нее скверное впечатление. Грубил, документы смотрел безразлично, грудь мял больно. «На операцию, - сказал, - завтра».
В палате находилось три человека. Вернее, два, потому что третья дама только сегодня попала сюда из реанимации и все еще не могла прийти в себя. Пока она спала, соседка по койке рассказала Ирке, которая тут же поделилась с ней растворимым кофе, что этой даме Резникович сделал уникальную операцию - вытащил больное легкое через маленькую дырочку на груди, и что его вообще называют мясник - кромсает людей вдоль и поперек в свое удовльствие. «Но что же делать-то? - спросила тетка. - Что же делать, если только он и может спасти. Другие зарежут до смерти!»
Когда Ирина уже лежала на столе, ей сделали биопсию. Длинной, толстой штукой - после укола, разумеется, - ткнули в грудь, отщипнули там кусочек мяса и увезли на экспресс-анализ. Ее же оставили без присмотра. Она все вокруг изучила, с удивлением отметив, что страх совсем прошел, не нашла ничего интересного - обстановка привычная, как в кино, - и тут ей пришло в голову позвонить Жорке по телефону. Она велела ему сегодня сюда не приходить, а сидеть у знакомых, где они остановились, и справляться о ходе операции оттуда. Ирина слезла со стола и в синем халатике, надетом на голое тело, поеживаясь от холода, побрела в коридор. Прошла мимо больных, которым не хватало места в палатах, открыла дверь на лестничную площадку.
Возле телефона-автомата никого не было. Воспользовалась секретным приемом, которому ее обучил один связист, и без монетки набрала Жоркин номер. Он был на проводе и, услышав ее голос, радостно и участливо завопил: «Ну, что там? Что биопсия? Порядок?» Ирина хотела было ответить, но тут из лифта вышли двое парней-санитаров. У одного в руке был металлический контейнер. Они приостановились рядом перекурить. На Ирину не обратили внимания. «Надо сегодня выпить, - сказал один из них, - каждый день хочется выпить...» - «Место такое, - ответил ему друг-философ, - вон совсем мальчишка, а все кончено!» - «Дай посмотреть». Парень вытащил из кармана бумажку. Второй по слогам прочел: «Солидный рак... Это что же такое?» - «А хрен его знает! Пиздец, одним словом...» Парень сплюнул сигарету. «Пошли, что ли...»
Ирина дождалась, пока за ними закроется дверь и быстро сказала в трубку:
- Жорка! Приезжай сюда. Немедленно. Захвати вещи. Пройдешь со двора...
- Да ты чего! Мать, так нельзя... Все будет о’кей!
- Бери вещи и дуй! - распорядилась Ирина.
- Да какие вещи? Все ж у тебя!
- Покрути вокруг башкой. Что видишь?
- Вижу кринолин и шляпу, - сказал Жорка, - Настя на столе бросила. За хлебом пошла...
- Хватай и тащи! - скомандовала Ирина. - Я спускаюсь...
Она быстро ссыпалась с лестницы, с независимым видом пересекла вестибюль и под недоверчивым взглядом санитарки вышла во двор. А там быстро, сломя голову, прыснула за угол и укрылась за трансформаторной будкой. Дрожа от утренней, сырой свежести, ждала Жорку. Появился он довольно быстро. Выглядел несколько огорошенным. В руках держал комок чего-то блестящего и воздушного, а под мышкой - большую черную шляпу. Ирина свистнула, заложив в рот два пальца. Жорка засек ее и втиснулся в ту же щель между будкой и стеной.
- Ты что, с ума сошла?..
- Молчи, дурак! Давай все сюда.
Она быстро сбросила халатик, напялила на себя, извиваясь, средневековый наряд, который Настька, их приятельница, шила для какого-то фильма, водрузила на голову шляпу и с независимым видом, держа Жорку под руку, прошествовала до такси.
- Пусть других кромсает, - сказала она, когда машина тронулась.
В тот вечер они выпили и завалились спать. И спали крепко, без сновидений, чего нельзя сказать о подруге Насте. Ей пришлось доделывать прерванную из-за Ирки работу до утра. Но она не переживала. Она жалела Ирину, а кроме того, любила шить ночью. В ночные часы казалось, что ничего за окном не изменилось. Нет никакой рыночной экономики, и через неделю, в праздник первое мая, люди снова будут танцевать на улице, а вечером есть оливье и запивать его водкой, искренне радуясь весне и хорошему здоровью, у кого оно есть, конечно. А вот у Ирки почти ничего не осталось. Настя отложила шитье и подошла к Ирине. Та лежала, подогнув колени к подбородку. Одеяло сползло с ее плеча. Настя поправила его и смахнула слезинку. Потом вернулась к работе.
Утром они уехали домой. А еще через месяц пятно на груди приобрело размеры пятака и почернело. Теперь Резникович Ирине все в той же операции категорически отказал. Нашли другие концы. В Обнинске, под Москвой. Жорка отвез Ирину в больницу и возвратился домой. Она его решительно прогнала. «Тут совсем другая жизнь, - сказала она, - здесь ты мне не помощник. Я должна научиться одна. Ты живой. Я еще не мертвая, но уже близко. Гусь свинье не товарищ». Жора обиделся, возмутился, но потом списал Иркины хамство и неделикатность на подорванную мыслями о неминуемом конце психику и отстал. Ирина начала привыкать к новой обстановке.
С операцией ее торопить не стали. Велели все хорошенько обдумать, потому что - врач сказал это твердо, не скрывая сурового и печального выражения лица - время упущено. «Шансов мало, - добавил он, - они есть, но их очень немного. Так что, решайте. Даю неделю. Это крайний срок».
Ее поместили в палату на двоих. Но напарницы пока не было. Прежняя уехала доживать в свою Вологду. А никого нового еще не привезли. И в ближайшие дни - субботу и воскресенье - поступлений не ожидалось. В тот же вечер ее пригласили на вечеринку.
Если бы ей раньше сказали, что она влипнет в такое, Ирина сочла бы предположение безумным. Конечно, и в тюрьме люди остаются людьми. У них меняется масштаб ценностей, но сами-то ценности остаются. Скажем, - место на нарах, лишний кусок, стакан водки, свиданка с бабой, да мало ли что еще. Тюремная карьера тоже, наверное, много значит. Но здесь! Каждый второй - кандидат в жмурики. Уколы, клизмы, облучение, подсадки... Какая тут может быть любовь! Какие страсти?! Ужас - это да. Ужас не отпускает. Лучше уж загибаться от СПИДа. Хоть знаешь за что. Хоть удовольствие получил, понаслаждался житухой, теперь расплачиваешься. Любил кататься - саночки повози. А это что такое? Неужто и вправду -- наказание за то, что дочку не родила. Хотела ведь, а не родила, времени не хватило.
- Теперь родишь! - сказал ей Стасик, тот самый сумасшедший, который однажды отловил ее, бродившую по палате в разобранных чувствах, и не захотел отпускать.
Он вошел в комнату без стука, длинный, тонкий, в джинсах и синей рубашке. Впечатление портили только больничные шлепанцы. Проследил за ее взглядом и объяснил.
- Не могу кроссовки напялить, ступни болят. Ты уж потерпи.
- Ты кто, все-таки, такой?
- Стас, - сказал он и протянул руку. Она пожала его ладонь, горячую, но влажную.
- Чего тебе?
- Пошли...
- Да ну тебя... Не до того.
- До того, - сказал Стас, и глаза его сузились. - Ты красивая. Как раз для меня. Потанцуем.
- Отвали.
- Молчи, баба...
- Охренел, да?
- Ты, кажется, чего-то не понимаешь, - сказал Стас вежливо, - здесь решаю я.
- Не подорвись.
- Я тебя вычислил.
- Где?
- В приемном.
- Ну, вычислил и что?
- Я тебя захотел.
- Слышь, друг, вали-ка, все-таки...
- Валить? - переспросил Стас и вдруг резко толкнул Ирину в грудь. Она потеряла равновесие и плюхнулась на кровать. - Имей в виду. Твое мнение здесь ничего не значит. Тут я хозяин. Бог и царь.
- Ты сумасшедший, - сказала Ирина. - Ты не бог. Ты псих. Я сейчас дежурную вызову.
- Давай, - усмехнулся Стас, - только скорее. Там без нас не начнут.
Ирина выглянула в коридор и заорала. Через несколько минут застучали каблучки, и в палату заглянула прыщавая девица в кофте, накинутой поверх халата.
- Ну?
- Уберите отсюда этого козла, - сказала Ирина.
Девица посмотрела на Стаса.
- Спокуха, - сказал он, - все в порядке.
- Хорошо, - ответила девица, - потусуемся сегодня, Стасик?
- Там видно будет…
- Ну, я пошла?
Дежурная скрылась, а Ирина недоуменно уставилась на Стаса.
- Интересные тут порядочки...
- Да, - сказал Стас, - интересные. Ты не бойся. Ничего страшного. Тут другая жизнь, если это вообще жизнь... Пойдем?
- А что... - согласилась неожиданно для себя Ирина. - Пойдем. Даже любопытно.
Они долго пробирались полутемными больничными переходами. Везде горел синеватый дежурный свет. Покрытые линолеумом полы масляно блестели. Из палат доносились смутные голоса. Где-то работал телевизор. Редкие нянечки у своих ночников смотрели сквозь них, будто они были привидениями. Иногда навстречу попадались больные в полосатых пижамах. Они, молча, сторонились Стаса с Ириной и скрывались во мраке коридоров. В одном из переходов, у лифта, позевывал медбрат. Возле него приткнулась каталка. Под вздувшейся горбом простыней угадывались очертания человеческого тела.
- Прогулка в ад, - пробормотала Ирина. Стас услышал.
- Похоже, - сказал он, - только ад какой-то примитивный. Ни костров, ни кипятка… Для бедных…
Устланный керамической плиткой, слабо освещенный подземный переход закончился тамбуром, за которым взорам Ирины и Стаса открылся большой, просторный зал. Из него в разные стороны вело несколько дверей. Вдоль стен стояли скамейки. На них и везде расположились человек пятнадцать. Кто в больничных халатах и пижамах; кто, как Стас, -- в домашнем. В углу белобрысый паренек возился с магнитофоном. На подоконнике торчало несколько бутылок шампанского, поблескивали бокалы.
Когда публика разглядела Стаса, настала секундная тишина, а потом грянуло не громкое, но стройное «ура!».
Стас победно оглянулся.
- Итак, господа, начинаем наш еженедельный бал смертников! Федя, угощай публику! Музыка!
Все завертелось. Заструилось тягучее старинное танго. То ли «Брызги шампанского», то ли «Цветущий май». Стаканы наполнились довольно-таки приличным вином. Ирина отхлебнула из своего и, увлекаемая Стасом на середину залы, спросила:
- Что же все это значит?
- Единственное спокойное место в больнице... - сказал Стас. - А возможно, и на всей земле. Мы, душечка, в морге. Это зал прощания с родственниками. А там - он ткнул пальцем в сторону ближайшей двери - холодильники. Там - следующая дверь - нам макияж делают. Есть такие специалисты! Был бомж бомжем, а в гробу чистый Янковский. Если хорошо дашь. Вернее, родственнички… А здесь - последняя дверь - прозекторская. Но об этом молчок. Неприлично...
- Ты извращенец, - сказала Ирина, отталкивая Стаса. - Действительно свихнулся.
- Нет, - сказал Стас и потянул ее в круг обратно, - просто к смерти надо привыкнуть. А, кроме того, никому и в голову не придет, что мы здесь развлекаемся. Проникаем сюда поодиночке. Сестрички накормлены. Кроме того, им нравится. Вон та - санитарка. Эта - фельдшер. Есть даже врачиха одна. Жутко похотливая баба. Но сейчас не ее смена. Так и живем...
- Чем ты болен? - спросила Ирина, чувствуя, что совершает ошибку.
Но Стас не обиделся.
- У меня лейкемия, - сказал он буднично, - последняя стадия. Ты будешь со мной спать.
- Не буду.
- Будешь. Потому что ты такая же, как все мы. Родственники, они остались там. А мы - здесь. У нас нет выбора.
- Есть выбор, - сказала Ирина, - лейкемию лечат. Делают пересадку костного мозга.
- Это блатным, - сказал Стас.
И тут Ирина увидела, что он очень устал. Лицо его совсем побледнело. Волосы повлажнели и слиплись.
- Знаешь, что тут самое противное? - спросил Стас и перестал двигаться. - От каждого усилия потеешь. За ночь надо две простыни сменить. Течет с тебя ручьем. А этих дур не дозовешься. Да и дорого...
Они танцевали. Медленно. Молча. Ирина перестала сопротивляться чувству, которое велело ей подчиниться этому странному парню и делать то, что предписывают законы невероятного мира, куда она угодила по прихоти судьбы. Это не стоило труда, потому что здесь никто никем не интересовался. И когда сосед исчезал, никто не поворачивал вслед головы. Удивляться тут было нечему. Они время от времени исчезали вовсе, и в последний раз их видели вот в этом зале, на специальном постаменте на колесиках, в занозистых, неподъемных гробах, обитых красным или грязно-голубым репсом.
Стас привел Ирину в палату совсем поздно. За окном уже чуть серело. По дороге они миновали прыщавую сестричку, которая спала у своего ночника. Она так и не пришла на танцы.
Стасик тяжело дышал. Руки его дрожали. Ирина уложила парня на свою кровать. Он полежал с минутку, затем встал и медленно, безразлично разделся. Не говоря ни слова, откинул одеяло с простыней, снова залез на кровать. С полчаса она сидела возле него на стуле и гладила его руку. Вся прошлая биография отодвинулась куда-то далеко, почти в небытие. Здесь начиналась другая, скоротечная и беспощадная.
Когда Стас очнулся и притянул ее к себе, она поддалась его безмолвной просьбе без сопротивления. Боже, как ей было жалко этого мальчика! Он ласкал ее с таким исступлением, будто знал, что ей нужно - знал лучше ее мужа, лучше всех, кто был с ней до него. Они бились под мокрыми, темными простынями на узкой больничной койке, как две большие рыбы, выброшенные на берег. Они задыхались, ловили широко открытыми ртами воздух, чтобы в следующий миг снова припасть друг к другу в поисках спасительной влаги. Впервые она говорила в постели, хотя всегда ненавидела в такие минуты болтливость своего супруга. Стас не произнес ни слова. Наступил момент, когда он опал, словно шар, из которого выпустили воздух, и вяло сполз с нее в сторону.
- Все, - сказал он, не открывая глаз, - теперь все...
Ира встала, до пояса вымылась у раковины. Внимательно рассмотрела грудь. Пятно еще больше почернело и приобрело рельеф. Она снова набросила халат и вернулась к кровати. Стас не шевелился. Мокрые, жеваные простыни сбились под ним комком. Он лежал на полосатом матрасе. Узкий, красивый, выжатый болезнью почти досуха. Она тронула его за плечо. Он не отозвался. Ирина потрясла его снова. Опять ничего. Она прижалась ухом к его груди. Сердце билось. Но Стас, кажется, был без сознания. Ночь схлынула, ушла в подвалы и на чердаки. Ледяное весеннее утро пролилось на больничные корпуса, затопило палату.
Ирина позвонила. Прибежала заспанная дурочка, потыкала трубкой Стасу под ребро. Потом куда-то умчалась. Явились санитары с каталкой, ловко перегрузили больного вместе с жухлыми простынями и бегом повезли по коридору к реанимации.
В девять ноль-ноль Ирина сообщила завотделением, что на операцию согласна. Вечером она была помещена, уже без молочной железы, лимфатических протоков справа и, естественно, безо всей правой груди в реанимацию. Через полмесяца выписалась.
А еще через три недели, в день Чернобыля первый, ее хоронили. Она так и не угомонилась в поисках спасения. С мужем после больницы почти не разговаривала. Только по делу. Ушла в себя. Услышала о новом заграничном средстве. Попросила врача испробовать на себе. Он предупредил: «Опасно!» «Делайте», - потребовала Ирина и дала расписку. Врач и сделал. Она сгорела за сутки. Но страха, как рассказывали, она не испытывала. И страдания в ее глазах не было. Она смотрела куда-то в сторону и улыбалась. Может, видела Стаса, который ушел месяц назад.
На кладбище муж стоял на коленях у гроба точно так, как она однажды вообразила. И речи говорили именно такие, как ожидалось. Народу на похороны пришло, правда, немного. В это время прокатился слух, что на город несет радиоактивное облако. Многие остались дома, чтобы, по совету МЧС-ников, законопатить старыми носками щели в оконных рамах. Их можно было понять.
В этой мысли не заключалось ничего принципиально нового. На йогах она свихнулась давно. Стояла время от времени на голове, добивалась полного скручивания позвоночника; часами сидела, подогнув под себя ноги и опершись задом на пятки, в знаменитой позе, которая, если продержаться сутки, излечивает бесследно все болезни; ходила на коллективные занятия по десять долларов в неделю и совершала по субботам «ребефинг» - учащенно, как собачонка, дышала, лежа на спине и надеясь испытать чувство полной телесной освобожденности и парения духа для выхода в астрал, откуда, она это знала, возвращаться на землю не всегда хочется. В звездное пространство ей так ни разу попасть не довелось, хотя всегда переставала чувствовать ноги и руки, и яркий, неизвестно откуда исходящий свет пробивался в ее мозг через плотно сомкнутые веки. Некоторые в таком состоянии видели своих покойников. Те устремлялись к родственникам в нестерпимо белом сиянии и улыбались от уха до уха. Ирине не повезло. Своих покойников она нигде не встретила. Может быть, потому что всегда боялась мертвых, даже к папе с мамой, когда они отошли, не прикоснулась губами - так и зарыли без прощания с дочкой.
Итак, опасаясь за свою жизнь, Ирина начала борьбу. Для того вышла, прежде всего, на некоего Николая Ступку, легендарного корректора из типографии дурацкой газетки «Знамя ленинизма», которая и была-то всем известна лишь тем, что в ней трудился упомянутый выше гражданин. Славился Ступка своими знаниями в области траволечения, коим, говорят, спасся от рака желудка. Когда его испластали, обнаружили метастазы и грохнули слоновьей дозой химиотерапии, он понял, что должен сопротивляться - не только болячке, но, в первую очередь, врачам, иначе в два счета на тот свет загонят. И действительно, у него после химиотерапии вены на всем теле высохли, спались и вместо того, чтобы выступать, где им положено, наоборот, углубились под кожу и напоминали тоненькие, тоньше нитки, синие ручейки. Соответственно, Николай взялся за себя сам. С венами, правда, ничего поделать не смог. Так руки и остались навсегда ледяными и влажными. Но, изучая чужие свидетельства, истории болезни разных людей, собирая слухи, правдивые или нет, неважно; делая выписки из старинных книг, он постепенно стал самым серьезным знатоком и своей болезни, и множества других, с нею сходных. Самым же ценным люди считали то, что все лекарства и методы борьбы с раком он проверял на себе - дошел однажды до того, что стал пить вытяжку из собачьих трупов. И не загнулся, не отравился. Жив-живехонек и пользует всех желающих.
Ирина явилась к Николаю Ступке по рекомендации, неся с собою, согласно общему для всех условию, бутылку пшеничной. В водке Ступка нуждался для приготовления капель и бальзамов. Он выслушал внимательно девушку, полистал блокнотик и продиктовал рецепт лекарства из чистотела. Правда, траву следовало собирать вдали от шоссейных дорог, чтобы она не натянула в себя газолина и не произвела на больной орган прямо противоположного воздействия, а машины у Ирины не водилось, и как добираться до девственно чистых плантаций чистотела она не знала, о чем честно и сообщила Николаю. Он не удивился ее чистосердечию, а сказал, что недавно наладил свою развалюху, третий «Москвич», которых давно не выпускают, а у него еще фурычит, и так как сам собирается ехать на промысел за травами, Ирину может один раз прихватить с собой. Он смотрел на нее заинтересованно и выжидательно покачивал маленькой, костистой головкой с такими же, как на руках, ручейками-венами на правом виске.
Ирина внезапно подумала, что до болезни он, по-видимому, выглядел неплохо - еще и сейчас довольно высокий, широкоплечий и глаза хорошие, только вот после химии сутулится и шаркает ногами. Еще она отметила, что с тех пор, как сходила к рентгенологу, ошибся он или нет, треклятый, и начала некоторым хорошим знакомым рассказывать о кошмаре, который на нее свалился, все они, в частности мужчины, слегка как бы отодвинулись. Слыла она хорошенькой - носик слегка вздернутый, как у артистки Прокловой до косметологического вмешательства; грудки живенькие, так в стороны и тычутся; голосок хрипловатый, чувственный, - и существа противоположного пола всегда норовили попользоваться чужим добром, прижать, будто случайно, или, если повезет, ручонку за пазуху запустить. А тут - как отрезало. Брезговать начали. Это открытие Ирина переносила с большим трудом. Чуть ли не месяц она ежедневно теряла какие-то иллюзии. Николай оказался первым из тех, кто не отводил, смущаясь, взгляда, а, напротив, рассматривал ее с любопытством и охотой.
Поехали они за чистотелом ранним утром и еще до полудня наломали полный багажник разлапистых стеблей, усеянных желтым цветом, с молочными каплями на изломах. Допылили к пруду, берега которого усеивали коровьи лепехи. Выбрали место почище и присели перекусить. Ступка расстелил на траве брезент, сверху положил вчерашнюю газетку, а на нее - кусок загодя нарезанного сала, соленых огурчиков, холодные, сваренные вкрутую картохи, тряпицу с солью и буханку хлеба. А еще поставил бутылку молока, которое у него в душной машине, на удивление, не скисло. Ирина проголодалась и навалилась, было, на харч, но тут увидела, что нарезку сала, самую середку, обсела стайка здоровенных зеленых мух, и ясно виднелись хоботки, которыми те тыкали перед собой, наслаждаясь выпавшей на их долю манной небесной. Ирину затошнило. Она отодвинулась в сторонку, ограничившись горбушкой с огурцом. Николай усмехнулся, но уговаривать Ирину не стал. Сам все и сожрал, запил молоком, а потом опрокинулся навзничь на брезент и принялся ковырять в зубах соломинкой. Так они проскучали с часок, а потом уползли с брезентом в кусты, потому что дольше на припеке находиться было невтерпеж. И тут, в кустах, Ступка проявил свой неразборчивый нрав. Он потянул Ирину на себя и пробурчал: «Дай-ка сиську пропальпирую…» - «Ты что! - возмутилась она. - С ума сошел, что ли?» - «Да не выебывайся ты!» - коротко отрезал Николай и завалил ее на спину, одновременно сдирая с нее спортивные штаны, напяленные для удобства охоты за целебными травами. «Пусти, сволочь!» - заорала Ирина и коленом двинула его в низ живота. Николай охнул от боли, но ее не выпустил. Разодрал блузку и сдавил холодной лапой как раз больную грудь. Где-то там, внутри, все заныло. Ирина вдруг утратила всякую волю к сопротивлению. Она обмякла и закрыла глаза. Ступка поелозил губами по ее шее, замер на мгновение и отвалился в сторону. «Слышь, - сказал он глухо, - ты не злися. Не стоит у меня, понимаешь? После химии не стоит. Хоть убей...»
Вечером, едва переодевшись, Ирина начала готовить целебную смесь. Пропустила чистотел через мясорубку, горы чистотела - Ступка, винясь, отдал ей и свой - и залила остро пахнущую кашицу водкой. Вышло пять бутылок. Сунула их в стенной шкаф, в темное место, еле доползла до тахты и свалилась; канула в глухой, смертный сон.
Ступку она больше не видела. А чистотел ничего не дал. Скажем это сразу, чтоб никого не вводить в соблазн, не тратить времени на лишние рассусоливания, не описывать скрупулезно, как она ежедневно роняла от одной до десяти капель - по схеме - в рюмочку с водой и выпивала эту горькую жидкость до еды; как щупала перед зеркалом грудь, ожидая, что вот-вот, в одно прекрасное мгновение твердая гулька под пальцами исчезнет; чтобы не умирать с нею вместе по сто раз на дню. С чистотелом было покончено, когда Ирина как-то раз, под душем, резко подняла руку, и спину ее пронзила такая страшная боль, что она на секунду потеряла сознание. Наутро она снова отправилась к доктору Котику. Тот сделал повторный снимок, вздохнул и посоветовал ехать в Киев, в институт онкологии. А вечером Ирине рассказали, что от рака очень хорошо пить каберне и есть салат из одуванчиков. В последующие десять дней, до возвращения мужа, она питалась исключительно травой, для чего, таясь от соседей, очистила все газоны в округе, и пила красное вино, от которого терпли губы и понемногу начала поднывать почка. А там приехал Жора, понавез кучу барахла и всю ночь недоумевал, отчего подруга его жизни не позволяет ему, изголодавшемуся морскому волку, обработать себя как следует после разлуки, мнется, убирает его руку с груди - словом, ведет себя, как нашкодившая кошка.
А уж после того, как она вздрогнула, отпрянула в сторону, не дала поцеловать сосок, тот самый, правый, очень чувствительный, Жора сел на кровати, свесив ноги на пол, и потребовал удовлетворительных объяснений. Ах, как плакал он чуть позже, как жалел обо всех своих грубостях; как казнился оттого, что два года назад, когда Ирка наплела всем подругам, будто он импотент, просто так наплела, из глупого женского лукавства, он не образумил ее, а плюнул и переключился на ее подругу Лорку, которая на него не жаловалась и не просила ничего привозить; как жалел, что относительное спокойствие в их жизни наступило совсем поздно, перед последним рейсом - может, предчувствие у Ирины сработало, - когда ничего нельзя было, оказывается, изменить, потому что она уже без пяти минут мертвая.
Ирина же, глядя на разнесчастного мужа и чувствуя удовлетворение, даже радуясь немного степени его горя, тоже сидела на смятой постели, очень теплая, ароматная и уютная в своей длинной, скользкой ночнушке, словно никакого рака и не предвиделось, и вновь размышляла о своих йогах. После чистотела, салатиков из травы, голодовок на одной водичке и заговоров чьей-то совсем первобытной бабки, куда ее привела соседка из чистого любопытства, сработает или нет, ей оставались только йоги да онкоцентр. Она вспомнила где-то читанное, что самый надежный, хотя и трудный способ получения жизненной энергии, который они практикуют, - оргазм без выбрасывания спермы, обращенный как бы вовнутрь, в позвоночный столб. Ирина не знала, каким способом можно добиться такого эффекта и касается ли это женщин, но, сосредоточившись на философских материях, не заметила, что Жора уснул и теперь посапывал, как младенец, длинный, рыжий, непутевый, и на лице у него лежала почему-то печать торжественности. Она представила его на похоронах и отчетливо увидела, как он будет стоять на коленях возле гроба, запрокинув к небу худое, с бородкой-котлеткой лицо, и гладить вслепую ее неживые руки. Видение Ирину испугало, и надежда на йогов с их таинственными оргазмами возвратилась к ней в прямой своей противоположности, бледной, жалкой и нереальной. Она легла калачиком и, прислушиваясь к происходящему в груди - а там все время что-то покалывало, шла, ворочаясь, страшноватая жизнь неизлечимой болезни, - свернулась и замерла в позе эмбриона. Она всегда занимала такую позицию, когда ей было плохо, даже во время месячных, которые обычно протекали у нее в первый день с одуряющими болями. Ирина старалась уснуть. И, уже отключаясь, решила, что попробует покатать по больному месту яблоко. Где-то она слышала, что яблоко есть мощный аккумулятор всякой нечистой информации. Поэтому, когда катаешь его по нездоровому телу, оно мгновенно чернеет, а человек выздоравливает.
Еще неделя прошла в разговорах со знахарями. Ирине отыскать их ничего не стоило. Будучи журналисткой, возможно, не самой замечательной на свете, но достаточно в своем городке известной, она любила писать о чудесах. Чудеса же, как водится, окапывались за пределами городской черты, в окрестных селах и поселках городского типа. В одно из таких мест они с Жорой и отправились.
Дед Серафим принял писательницу без записи, велел влезть на большой, тяжелый стол, который стоял в одиночестве в центре хаты, лечь на спину и долго ощупывал ее своими белыми, мягкими ручонками. Прямо так ощупывал, через одежду. Яблоко пользовать не стал. А вот яйцо попробовал. Покатал по груди, что-то приговаривая на своем магическом языке, а после разбил, и от вони пришлось зажать нос. Стухло яичко, впитавшее в себя Иринины больные флюиды.
Потом Жора выразил ряд сомнений - не было ли яйцо специально для подобных случаев подготовлено и одно ли оно у знахаря такое? Ирина сомнения отвергла и попробовала пить настой, который дед Серафим дал ей на закуску. Он предупредил, что у некоторых употребление этой жидкости проходит прилично, а кое-кому может поплохеть, но бояться не следует. Ирина принадлежала, надо быть, ко вторым. Ей не просто поплохело. Ее рвало кровью, да еще и с песком.
Жора бросился к деду, приволок его на машине к бьющейся в судорогах жене. Дед поглядел на тягостную эту картину и с радостью отметил, что у Ирины теперь не будет песка в желчном пузыре - стало быть, одна из болячек отпустила. Хотелось дать Серафиму по морде, но Ирка, у которой дурнота внезапно прекратилась, оставив по себе только слабость и тоску, бить деда не дала. Заплатила ему еще десять долларов к пятидесяти за первый визит и выпроводила. Опухоль не уменьшилась. Больше того, на коже груди образовалось маленькое синее пятнышко. Теперь оставалось одно. Съездить в столицу.
Добирались они туда фирменным поездом, в спальном вагоне, в купе на двоих. Раньше они обязательно использовали бы эту возможность сполна. На сей же раз Жора пил чай и смотрел в окно. А Ирина читала книжку дореволюционного медиума мадам Блаватской - о том, как та общалась с духами, и лишь изредка поднимала глаза на скучноватые украинские ландшафты. Приехали - не заметили.
Благодаря большому блату - через минздрав республики - ее определили в лучшую клинику, к профессору Резниковичу, который делал радикальные операции, даже в тех случаях, когда другие наотрез отказывались. Еще было известно и то, что у Резниковича никогда не врут. В соседних больницах, в знаменитой Октябрьской, к примеру, могут располосовать и зашить, как ни в чем не бывало, зелень взять и оставить человека безо всякой помощи - загибайся себе на здоровье. Понять этих сраных гиппократов, в общем, нетрудно. Все сделали так, как надо. Заглянули, увидели, что там почем; поняли - панихида не загорами; ну, и не стали мучить дольше бенадежного пациента. Правда, лучше бы и не резали. Любая тетка с базара знает - стоит рак тронуть, только пальцем коснуться, он тут же распускается пышным цветом. А не тронешь, может статься, и год проживет человек. Или десять...
Пока Ирина томилась в приемном покое, она много про это наслышалась. Один папа с раковой девочкой - у нее на ножке саркома началась - рассказал о своем дружке Вовке Пальченко. Тот в сортире случайно узнал, что из него кровь идет и очень неплохо идет, каждый раз, как по нужде туда сунется. Врачи посмотрели - прямая кишка! Ну, порезали, вывели в бок шланг. А один целитель прописал диету - вода, апельсины, что-то там еще. После операции прошло года два. Отъелся Вовка - рожа шире плеч. Бутылка на боку мешала, но умудрился еще и второго ребеночка настрогать. Все путем. Только вот кишка... Пришло время ее, родимую, вернуть на место. Вскрыли парня и ахнули. У него там все так обметало раком, что не осталось живого места. Снова зашили. И через месяц Вовку нельзя было узнать - кожа да кости. А через два отпевали. Ирина решила сбежать отсюда, куда глаза глядят. Но в это время ее позвали к самому Резниковичу. Толстый и волосатый хирург произвел на нее скверное впечатление. Грубил, документы смотрел безразлично, грудь мял больно. «На операцию, - сказал, - завтра».
В палате находилось три человека. Вернее, два, потому что третья дама только сегодня попала сюда из реанимации и все еще не могла прийти в себя. Пока она спала, соседка по койке рассказала Ирке, которая тут же поделилась с ней растворимым кофе, что этой даме Резникович сделал уникальную операцию - вытащил больное легкое через маленькую дырочку на груди, и что его вообще называют мясник - кромсает людей вдоль и поперек в свое удовльствие. «Но что же делать-то? - спросила тетка. - Что же делать, если только он и может спасти. Другие зарежут до смерти!»
Когда Ирина уже лежала на столе, ей сделали биопсию. Длинной, толстой штукой - после укола, разумеется, - ткнули в грудь, отщипнули там кусочек мяса и увезли на экспресс-анализ. Ее же оставили без присмотра. Она все вокруг изучила, с удивлением отметив, что страх совсем прошел, не нашла ничего интересного - обстановка привычная, как в кино, - и тут ей пришло в голову позвонить Жорке по телефону. Она велела ему сегодня сюда не приходить, а сидеть у знакомых, где они остановились, и справляться о ходе операции оттуда. Ирина слезла со стола и в синем халатике, надетом на голое тело, поеживаясь от холода, побрела в коридор. Прошла мимо больных, которым не хватало места в палатах, открыла дверь на лестничную площадку.
Возле телефона-автомата никого не было. Воспользовалась секретным приемом, которому ее обучил один связист, и без монетки набрала Жоркин номер. Он был на проводе и, услышав ее голос, радостно и участливо завопил: «Ну, что там? Что биопсия? Порядок?» Ирина хотела было ответить, но тут из лифта вышли двое парней-санитаров. У одного в руке был металлический контейнер. Они приостановились рядом перекурить. На Ирину не обратили внимания. «Надо сегодня выпить, - сказал один из них, - каждый день хочется выпить...» - «Место такое, - ответил ему друг-философ, - вон совсем мальчишка, а все кончено!» - «Дай посмотреть». Парень вытащил из кармана бумажку. Второй по слогам прочел: «Солидный рак... Это что же такое?» - «А хрен его знает! Пиздец, одним словом...» Парень сплюнул сигарету. «Пошли, что ли...»
Ирина дождалась, пока за ними закроется дверь и быстро сказала в трубку:
- Жорка! Приезжай сюда. Немедленно. Захвати вещи. Пройдешь со двора...
- Да ты чего! Мать, так нельзя... Все будет о’кей!
- Бери вещи и дуй! - распорядилась Ирина.
- Да какие вещи? Все ж у тебя!
- Покрути вокруг башкой. Что видишь?
- Вижу кринолин и шляпу, - сказал Жорка, - Настя на столе бросила. За хлебом пошла...
- Хватай и тащи! - скомандовала Ирина. - Я спускаюсь...
Она быстро ссыпалась с лестницы, с независимым видом пересекла вестибюль и под недоверчивым взглядом санитарки вышла во двор. А там быстро, сломя голову, прыснула за угол и укрылась за трансформаторной будкой. Дрожа от утренней, сырой свежести, ждала Жорку. Появился он довольно быстро. Выглядел несколько огорошенным. В руках держал комок чего-то блестящего и воздушного, а под мышкой - большую черную шляпу. Ирина свистнула, заложив в рот два пальца. Жорка засек ее и втиснулся в ту же щель между будкой и стеной.
- Ты что, с ума сошла?..
- Молчи, дурак! Давай все сюда.
Она быстро сбросила халатик, напялила на себя, извиваясь, средневековый наряд, который Настька, их приятельница, шила для какого-то фильма, водрузила на голову шляпу и с независимым видом, держа Жорку под руку, прошествовала до такси.
- Пусть других кромсает, - сказала она, когда машина тронулась.
В тот вечер они выпили и завалились спать. И спали крепко, без сновидений, чего нельзя сказать о подруге Насте. Ей пришлось доделывать прерванную из-за Ирки работу до утра. Но она не переживала. Она жалела Ирину, а кроме того, любила шить ночью. В ночные часы казалось, что ничего за окном не изменилось. Нет никакой рыночной экономики, и через неделю, в праздник первое мая, люди снова будут танцевать на улице, а вечером есть оливье и запивать его водкой, искренне радуясь весне и хорошему здоровью, у кого оно есть, конечно. А вот у Ирки почти ничего не осталось. Настя отложила шитье и подошла к Ирине. Та лежала, подогнув колени к подбородку. Одеяло сползло с ее плеча. Настя поправила его и смахнула слезинку. Потом вернулась к работе.
Утром они уехали домой. А еще через месяц пятно на груди приобрело размеры пятака и почернело. Теперь Резникович Ирине все в той же операции категорически отказал. Нашли другие концы. В Обнинске, под Москвой. Жорка отвез Ирину в больницу и возвратился домой. Она его решительно прогнала. «Тут совсем другая жизнь, - сказала она, - здесь ты мне не помощник. Я должна научиться одна. Ты живой. Я еще не мертвая, но уже близко. Гусь свинье не товарищ». Жора обиделся, возмутился, но потом списал Иркины хамство и неделикатность на подорванную мыслями о неминуемом конце психику и отстал. Ирина начала привыкать к новой обстановке.
С операцией ее торопить не стали. Велели все хорошенько обдумать, потому что - врач сказал это твердо, не скрывая сурового и печального выражения лица - время упущено. «Шансов мало, - добавил он, - они есть, но их очень немного. Так что, решайте. Даю неделю. Это крайний срок».
Ее поместили в палату на двоих. Но напарницы пока не было. Прежняя уехала доживать в свою Вологду. А никого нового еще не привезли. И в ближайшие дни - субботу и воскресенье - поступлений не ожидалось. В тот же вечер ее пригласили на вечеринку.
Если бы ей раньше сказали, что она влипнет в такое, Ирина сочла бы предположение безумным. Конечно, и в тюрьме люди остаются людьми. У них меняется масштаб ценностей, но сами-то ценности остаются. Скажем, - место на нарах, лишний кусок, стакан водки, свиданка с бабой, да мало ли что еще. Тюремная карьера тоже, наверное, много значит. Но здесь! Каждый второй - кандидат в жмурики. Уколы, клизмы, облучение, подсадки... Какая тут может быть любовь! Какие страсти?! Ужас - это да. Ужас не отпускает. Лучше уж загибаться от СПИДа. Хоть знаешь за что. Хоть удовольствие получил, понаслаждался житухой, теперь расплачиваешься. Любил кататься - саночки повози. А это что такое? Неужто и вправду -- наказание за то, что дочку не родила. Хотела ведь, а не родила, времени не хватило.
- Теперь родишь! - сказал ей Стасик, тот самый сумасшедший, который однажды отловил ее, бродившую по палате в разобранных чувствах, и не захотел отпускать.
Он вошел в комнату без стука, длинный, тонкий, в джинсах и синей рубашке. Впечатление портили только больничные шлепанцы. Проследил за ее взглядом и объяснил.
- Не могу кроссовки напялить, ступни болят. Ты уж потерпи.
- Ты кто, все-таки, такой?
- Стас, - сказал он и протянул руку. Она пожала его ладонь, горячую, но влажную.
- Чего тебе?
- Пошли...
- Да ну тебя... Не до того.
- До того, - сказал Стас, и глаза его сузились. - Ты красивая. Как раз для меня. Потанцуем.
- Отвали.
- Молчи, баба...
- Охренел, да?
- Ты, кажется, чего-то не понимаешь, - сказал Стас вежливо, - здесь решаю я.
- Не подорвись.
- Я тебя вычислил.
- Где?
- В приемном.
- Ну, вычислил и что?
- Я тебя захотел.
- Слышь, друг, вали-ка, все-таки...
- Валить? - переспросил Стас и вдруг резко толкнул Ирину в грудь. Она потеряла равновесие и плюхнулась на кровать. - Имей в виду. Твое мнение здесь ничего не значит. Тут я хозяин. Бог и царь.
- Ты сумасшедший, - сказала Ирина. - Ты не бог. Ты псих. Я сейчас дежурную вызову.
- Давай, - усмехнулся Стас, - только скорее. Там без нас не начнут.
Ирина выглянула в коридор и заорала. Через несколько минут застучали каблучки, и в палату заглянула прыщавая девица в кофте, накинутой поверх халата.
- Ну?
- Уберите отсюда этого козла, - сказала Ирина.
Девица посмотрела на Стаса.
- Спокуха, - сказал он, - все в порядке.
- Хорошо, - ответила девица, - потусуемся сегодня, Стасик?
- Там видно будет…
- Ну, я пошла?
Дежурная скрылась, а Ирина недоуменно уставилась на Стаса.
- Интересные тут порядочки...
- Да, - сказал Стас, - интересные. Ты не бойся. Ничего страшного. Тут другая жизнь, если это вообще жизнь... Пойдем?
- А что... - согласилась неожиданно для себя Ирина. - Пойдем. Даже любопытно.
Они долго пробирались полутемными больничными переходами. Везде горел синеватый дежурный свет. Покрытые линолеумом полы масляно блестели. Из палат доносились смутные голоса. Где-то работал телевизор. Редкие нянечки у своих ночников смотрели сквозь них, будто они были привидениями. Иногда навстречу попадались больные в полосатых пижамах. Они, молча, сторонились Стаса с Ириной и скрывались во мраке коридоров. В одном из переходов, у лифта, позевывал медбрат. Возле него приткнулась каталка. Под вздувшейся горбом простыней угадывались очертания человеческого тела.
- Прогулка в ад, - пробормотала Ирина. Стас услышал.
- Похоже, - сказал он, - только ад какой-то примитивный. Ни костров, ни кипятка… Для бедных…
Устланный керамической плиткой, слабо освещенный подземный переход закончился тамбуром, за которым взорам Ирины и Стаса открылся большой, просторный зал. Из него в разные стороны вело несколько дверей. Вдоль стен стояли скамейки. На них и везде расположились человек пятнадцать. Кто в больничных халатах и пижамах; кто, как Стас, -- в домашнем. В углу белобрысый паренек возился с магнитофоном. На подоконнике торчало несколько бутылок шампанского, поблескивали бокалы.
Когда публика разглядела Стаса, настала секундная тишина, а потом грянуло не громкое, но стройное «ура!».
Стас победно оглянулся.
- Итак, господа, начинаем наш еженедельный бал смертников! Федя, угощай публику! Музыка!
Все завертелось. Заструилось тягучее старинное танго. То ли «Брызги шампанского», то ли «Цветущий май». Стаканы наполнились довольно-таки приличным вином. Ирина отхлебнула из своего и, увлекаемая Стасом на середину залы, спросила:
- Что же все это значит?
- Единственное спокойное место в больнице... - сказал Стас. - А возможно, и на всей земле. Мы, душечка, в морге. Это зал прощания с родственниками. А там - он ткнул пальцем в сторону ближайшей двери - холодильники. Там - следующая дверь - нам макияж делают. Есть такие специалисты! Был бомж бомжем, а в гробу чистый Янковский. Если хорошо дашь. Вернее, родственнички… А здесь - последняя дверь - прозекторская. Но об этом молчок. Неприлично...
- Ты извращенец, - сказала Ирина, отталкивая Стаса. - Действительно свихнулся.
- Нет, - сказал Стас и потянул ее в круг обратно, - просто к смерти надо привыкнуть. А, кроме того, никому и в голову не придет, что мы здесь развлекаемся. Проникаем сюда поодиночке. Сестрички накормлены. Кроме того, им нравится. Вон та - санитарка. Эта - фельдшер. Есть даже врачиха одна. Жутко похотливая баба. Но сейчас не ее смена. Так и живем...
- Чем ты болен? - спросила Ирина, чувствуя, что совершает ошибку.
Но Стас не обиделся.
- У меня лейкемия, - сказал он буднично, - последняя стадия. Ты будешь со мной спать.
- Не буду.
- Будешь. Потому что ты такая же, как все мы. Родственники, они остались там. А мы - здесь. У нас нет выбора.
- Есть выбор, - сказала Ирина, - лейкемию лечат. Делают пересадку костного мозга.
- Это блатным, - сказал Стас.
И тут Ирина увидела, что он очень устал. Лицо его совсем побледнело. Волосы повлажнели и слиплись.
- Знаешь, что тут самое противное? - спросил Стас и перестал двигаться. - От каждого усилия потеешь. За ночь надо две простыни сменить. Течет с тебя ручьем. А этих дур не дозовешься. Да и дорого...
Они танцевали. Медленно. Молча. Ирина перестала сопротивляться чувству, которое велело ей подчиниться этому странному парню и делать то, что предписывают законы невероятного мира, куда она угодила по прихоти судьбы. Это не стоило труда, потому что здесь никто никем не интересовался. И когда сосед исчезал, никто не поворачивал вслед головы. Удивляться тут было нечему. Они время от времени исчезали вовсе, и в последний раз их видели вот в этом зале, на специальном постаменте на колесиках, в занозистых, неподъемных гробах, обитых красным или грязно-голубым репсом.
Стас привел Ирину в палату совсем поздно. За окном уже чуть серело. По дороге они миновали прыщавую сестричку, которая спала у своего ночника. Она так и не пришла на танцы.
Стасик тяжело дышал. Руки его дрожали. Ирина уложила парня на свою кровать. Он полежал с минутку, затем встал и медленно, безразлично разделся. Не говоря ни слова, откинул одеяло с простыней, снова залез на кровать. С полчаса она сидела возле него на стуле и гладила его руку. Вся прошлая биография отодвинулась куда-то далеко, почти в небытие. Здесь начиналась другая, скоротечная и беспощадная.
Когда Стас очнулся и притянул ее к себе, она поддалась его безмолвной просьбе без сопротивления. Боже, как ей было жалко этого мальчика! Он ласкал ее с таким исступлением, будто знал, что ей нужно - знал лучше ее мужа, лучше всех, кто был с ней до него. Они бились под мокрыми, темными простынями на узкой больничной койке, как две большие рыбы, выброшенные на берег. Они задыхались, ловили широко открытыми ртами воздух, чтобы в следующий миг снова припасть друг к другу в поисках спасительной влаги. Впервые она говорила в постели, хотя всегда ненавидела в такие минуты болтливость своего супруга. Стас не произнес ни слова. Наступил момент, когда он опал, словно шар, из которого выпустили воздух, и вяло сполз с нее в сторону.
- Все, - сказал он, не открывая глаз, - теперь все...
Ира встала, до пояса вымылась у раковины. Внимательно рассмотрела грудь. Пятно еще больше почернело и приобрело рельеф. Она снова набросила халат и вернулась к кровати. Стас не шевелился. Мокрые, жеваные простыни сбились под ним комком. Он лежал на полосатом матрасе. Узкий, красивый, выжатый болезнью почти досуха. Она тронула его за плечо. Он не отозвался. Ирина потрясла его снова. Опять ничего. Она прижалась ухом к его груди. Сердце билось. Но Стас, кажется, был без сознания. Ночь схлынула, ушла в подвалы и на чердаки. Ледяное весеннее утро пролилось на больничные корпуса, затопило палату.
Ирина позвонила. Прибежала заспанная дурочка, потыкала трубкой Стасу под ребро. Потом куда-то умчалась. Явились санитары с каталкой, ловко перегрузили больного вместе с жухлыми простынями и бегом повезли по коридору к реанимации.
В девять ноль-ноль Ирина сообщила завотделением, что на операцию согласна. Вечером она была помещена, уже без молочной железы, лимфатических протоков справа и, естественно, безо всей правой груди в реанимацию. Через полмесяца выписалась.
А еще через три недели, в день Чернобыля первый, ее хоронили. Она так и не угомонилась в поисках спасения. С мужем после больницы почти не разговаривала. Только по делу. Ушла в себя. Услышала о новом заграничном средстве. Попросила врача испробовать на себе. Он предупредил: «Опасно!» «Делайте», - потребовала Ирина и дала расписку. Врач и сделал. Она сгорела за сутки. Но страха, как рассказывали, она не испытывала. И страдания в ее глазах не было. Она смотрела куда-то в сторону и улыбалась. Может, видела Стаса, который ушел месяц назад.
На кладбище муж стоял на коленях у гроба точно так, как она однажды вообразила. И речи говорили именно такие, как ожидалось. Народу на похороны пришло, правда, немного. В это время прокатился слух, что на город несет радиоактивное облако. Многие остались дома, чтобы, по совету МЧС-ников, законопатить старыми носками щели в оконных рамах. Их можно было понять.
Одесса
"Наша улица” №169 (12)
декабрь 2013
