Инна
Иохвидович родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им.
Горького. Прозаик, также пишет эссе и критические статьи. Публикуется в
русскоязычной журнальной периодике России, Украины, Австрии,
Великобритании, Германии, Дании, Израиля, Италии, Финляндии, Чехии, США
. Публикации в литературных сборниках , альманахах и в интернете.
Отдельные рассказы опубликованы в переводе на украинский и немецкий
языки. Автор пятнадцати книг прозы и одной аудиокниги. Лауреат
международной литературной премии «Серебряная пуля» издательства
«Franc-TireurUSA», лауреат газеты «Литературные известия» 2010 года,
лауреат журнала «Дети Ра» за 2010. В "Нашей улице" публикуется с №162 (5) май
2013.
Живёт в Штутгарте (Германия).
Живёт в Штутгарте (Германия).
Инна Иохвидович
рассказ
-
Дольфе, Дольфе, осторожно! - истерически надрывалась сидевшая на
скамейке рядом с Кристой молодая женщина. Но до Кристы, пребывавшей в
бессловесной задумчивости, это доносилось совсем издалека, словно бы из
другого измерения.
- Адольфине! - взвизгнула женщина, и Криста со страху очнулась.
- Адольфине! - взвизгнула женщина, и Криста со страху очнулась.
Девочка,
которую отчаянно звала мать, обернулась, и нехотя отошла от фонтана, в
струях которого так весело извивалась и играла радуга.
«А я ведь едва не отозвалась!» - подумала, всем телом, вспотевшая Криста. «Странно-то как, ведь уже больше полстолетия не слыхала звучания этого имени! После того как-то не стали называть детей ни Адольфом, ни Адольфиной, вроде как не принято стало...»
Припомнился материнский наказ: Не смей откликаться ни на Адольфу, ни на Адольфину! Ты меня понимаешь? - и она дотронулась до рук дочери.
- Да, мама, да, - поспешила откликнуться девочка, ощущая вину за то, что недостаточно поторопилась с ответом.
- Я была в ратуше, - продолжала не обратившая на заминку на этот раз ровно никакого внимания мать - и получила новые документы на себя и на тебя, как на беженцев из Восточной Пруссии. Слава Богу, мы в Швабии, а не там, дома, где нас каждая собака знает.
Девочка слабо улыбнулась, словно бы выражая одобрение тому, что говорила мать, как бы соглашаясь с нею и поддерживая её мнение. Но неожиданно получила, хоть и не очень сильную, но обидно-хлёсткую пощёчину.
- Чему улыбаешься, волчонок?! - почти прорычала, хоть и негромко, мать, - тому, что без крыши над головой и без денег? И вообще без ничего остались? Этому что ли?!
- Но, мама, - девочка хотела объясниться.
Но мать этого, по обыкновению, не допустила, и сама устало закончила:
- Теперь ты - Кристина, Криста, как я тебя изначально и хотела назвать. Ты правильно поняла меня, Криста? - обратилась она к дочери, гипнотизируя взглядом.
- Да, мама, - покорно ответила девочка.
Мать снова принялась проклинать исчезнувшего отца. Все её сетования сводились к тому, что вот он сбежал, бросил их на произвол судьбы, дескать, как хотите, так и выкарабкивайтесь... Вот им и пришлось бежать из родного дома, правда, если б даже и не убежали, то всё равно бы их изгнали... Там ведь нынче советская зона оккупации! Хорошо, что ещё так обошлось...
Наконец мать, разгорячённая собственными жалобами и обидами, куда-то ушла.
«А я ведь едва не отозвалась!» - подумала, всем телом, вспотевшая Криста. «Странно-то как, ведь уже больше полстолетия не слыхала звучания этого имени! После того как-то не стали называть детей ни Адольфом, ни Адольфиной, вроде как не принято стало...»
Припомнился материнский наказ: Не смей откликаться ни на Адольфу, ни на Адольфину! Ты меня понимаешь? - и она дотронулась до рук дочери.
- Да, мама, да, - поспешила откликнуться девочка, ощущая вину за то, что недостаточно поторопилась с ответом.
- Я была в ратуше, - продолжала не обратившая на заминку на этот раз ровно никакого внимания мать - и получила новые документы на себя и на тебя, как на беженцев из Восточной Пруссии. Слава Богу, мы в Швабии, а не там, дома, где нас каждая собака знает.
Девочка слабо улыбнулась, словно бы выражая одобрение тому, что говорила мать, как бы соглашаясь с нею и поддерживая её мнение. Но неожиданно получила, хоть и не очень сильную, но обидно-хлёсткую пощёчину.
- Чему улыбаешься, волчонок?! - почти прорычала, хоть и негромко, мать, - тому, что без крыши над головой и без денег? И вообще без ничего остались? Этому что ли?!
- Но, мама, - девочка хотела объясниться.
Но мать этого, по обыкновению, не допустила, и сама устало закончила:
- Теперь ты - Кристина, Криста, как я тебя изначально и хотела назвать. Ты правильно поняла меня, Криста? - обратилась она к дочери, гипнотизируя взглядом.
- Да, мама, - покорно ответила девочка.
Мать снова принялась проклинать исчезнувшего отца. Все её сетования сводились к тому, что вот он сбежал, бросил их на произвол судьбы, дескать, как хотите, так и выкарабкивайтесь... Вот им и пришлось бежать из родного дома, правда, если б даже и не убежали, то всё равно бы их изгнали... Там ведь нынче советская зона оккупации! Хорошо, что ещё так обошлось...
Наконец мать, разгорячённая собственными жалобами и обидами, куда-то ушла.
А
девочка осталась сама в этой съёмной комнате и «погрузилась» в
прошлое, оказавшееся вдруг чудесным в этом унылом, послевоенном, бедном
настоящем, одиноком и тоскливом.
И ничего-то особенного не вспоминалось, разве то, как подкидывал её отец, и она барахталась в воздухе, совсем ещё малышкой; или то, как он учил её плавать в прозрачно-холодном озере в горах Баварии; и про его обычное восхищение ею - дочерью... Он часто любил повторять: «Ты у меня - настоящая арийка! Посмотри Инге, - обращался он к жене, чтобы она тоже любовалась крепко-рослой, светлоглазой блондинкой, их дочерью, - Ингеборг, смотри у нашей Адольфы всё арийское - от стати до черепа! А знаешь ли ты, что в Рейхе не так уж много можно найти истинных арийцев! Это я сам и в служебных бумагах читал, - спохватываясь, он говорил тише.
- Брунгильда моя! Валькирия! - кружил он дочь в вальсе.
Она ясно «видела» его сейчас - в форме ладно облегавшей фигуру, будто бы ниточкой выверенный пробор на русых, лежащих в идеальном порядке, волосах; очень светлую радужку, вокруг чёрного провала зрачка; чуткие её ноздри улавливали запах мужского одеколона...
И как часто она говорила, потом, что у неё двойное имя Адольфа-Брунгильда, и как, казалось, дети верили ей.
Адольфа боялась матери, почти так же как и евреев, которых, правда, никогда не видела. Но о «них» ежедневно вещало радио, писали газеты, говорили родители и знакомые.
Девочка боялась темноты, но мать упорно гасила ночник, и устрашала дочь, что если та тут же не заснёт, то придёт крючконосый вампир-еврей, схватит в мешок и унесёт за тридевять земель!
Девочка до боли сжимала веки, и в темноте всё убегала, то ли от матери, что с угрозами гналась за нею, то ли от козлоногого, с рогами, с огромным носом и окровавленным ртом, больше на лице, ничего (даже глаз), не было, отвратительного существа. Это, видно, и был жуткий еврей! Она даже не пыталась всплакнуть, чтобы хоть чуточку легче было. Страхи в образе матери или еврея кочевали из сна в сон.
Хоть и мучили её ночные кошмары, но росла она тихой, послушной девочкой, чем почему-то всё больше злила Ингеборг - свою мать. Мать, ровная в обращении со всеми, вымещала свою неукротимую злость на безответной дочери. Адольфа всегда ходила с опухшими от материнских побоев руками, а на попку часто и присесть не могла...
Отец в методы воспитания своей жены не вмешивался, он придерживался общепринятого: будто Его и не было, кирху не посещали тоже.
Свой страх перед матерью Адольфа тщательно скрывала, интуитивно зная, что если признаться, то будет ещё хуже.
Зато ненависть свою к этим страшным, злым нелюдям - евреям - она высказывала столь яростно и постоянно, что даже отец, активно поддерживающий её, изумлялся!
- Папа! «Они» же хуже насекомых, тараканов и клопов, правда же?! - спросила она отца, когда ей еще и шести лет не исполнилось.
- Кого ты имеешь в виду, Дольфе? - рассеянно вопросил отец
- Как кого? Евреев, конечно! - твёрдо заявила девочка. - Невозможные, от них как от паразитов, избавляться надо. И к тому ж они - дьяволята! - и она ткнула пальцем на первую страницу книжки стихов «для самых маленьких», на которой крупным шрифтом было набрано: «Отец евреев - дьявол».
- Ого, да ты у меня умница Дольфе! - хохотал довольный отец.
Разговор этот происходил уже после погромной «Хрустальной ночи» и очень его забавлял. Но вдруг он спросил дочь.
- А ты евреев знаешь?
- Конечно, они хуже злых гномов, колдунов и карликов...
- То есть как это? - растерялся эсесовец Вилли Мюллер.
- А вот так, папа! - убеждённо отвечала девочка, у них и рога, и копыта, все они шерстью - дьявольское отродье, покрытые, на лице только гигантский нос да отверстие вместо рта. Они ж вампиры - пьют кровь человеческую!
- Ты галантерейную лавку Розенблюма знаешь?
- Конечно, там ещё кошелёчки красивые в витрине.
- Никакой витрины уже нет, разбита она, - произнёс довольный отец, - так вот Розенблюм и есть самый настоящий еврей!
- Как, - ахнула Адольфина, - он же - человек?!
И она вспомнила внимательно-печальный взгляд старого галантерейщика, которым провожал он её всякий раз, когда настоявшись, разглядывая, и насмотревшись на всякие красивые безделушки, со вздохом отходила она.
- Папа, этого не может быть!
- В том-то и вся опасность от них исходящая, - назидательно заговорил Вилли Мюллер, - что они как бы, на первый взгляд, по обличью - люди, а на самом деле наши злейшие враги, хуже животных! Да за что животных обижать, сравнивая с ними, они хуже всего самого ужасного, что только есть на свете!
Она не очень-то вслушивалась в то, что говорил отец, думая своё: «Как странно! Значит, евреи - люди, а не та нечистая сила, как из сказок! Я же знаю не только герра Розенблюма, но и фрау Розенблюм, и их дочку, фройляйн Дину...» Она припоминала, как по весне стояла в сумерках под окнами Розенблюмов, никем не замеченная, вслушиваясь в необыкновенные звуки, что неслись из открытого окна, когда фройляйн играла на пианино.
«Нет, эти люди не могут быть исчадием ада, как об этом говорят. Наверное, другие евреи такие, но только не Розенблюмы!» - решила Адольфе.
- Папа, а кроме Розенблюмов, какие ещё евреи есть?
- Да их множество в нашем округе проживает, тьма тьмущая, вот, к примеру - аптекарь Шпигель, портной Бергер, парикмахер Грюнбаум, половина городских коммерсантов, врачей, дантистов, адвокатов, всех их, гадов, и не перечесть... Ничего, теперь по-другому будет, - угрожающе пообещал он.
Слушала она, уже не поражаясь. Она знала многих из этих людей, некоторые были даже хорошими знакомцами Дольфе, вроде аптекаря Шпигеля, угощавшего её мятными пастилками или закройщика Бергера, у которого всегда в запасе специально для девочки были обрезки панбархата, бархата, парчи, тафты и других мягоньких материалов, чтобы выстилать постель для своей Анны, любимой куколки - «доченьки». Именно ей - Энхен - досталась вся, невостребованная родителями, любовь девочки.
«Всё же это люди - такие же обыкновенные люди, как и мы! Или всё же в них есть что-то отличающее их от других? То, что давало таким, как отец, возможность различать их в любой толпе?»
На эти вопросы не было ответов, да она побоялась бы и задавать их, тому же отцу, сама даже не зная почему? Зато её перестали посещать мучительные сны с преследовавшими её «евреями». Удивительным показалось то, что все они как-то вдруг «исчезли»?!
И ничего-то особенного не вспоминалось, разве то, как подкидывал её отец, и она барахталась в воздухе, совсем ещё малышкой; или то, как он учил её плавать в прозрачно-холодном озере в горах Баварии; и про его обычное восхищение ею - дочерью... Он часто любил повторять: «Ты у меня - настоящая арийка! Посмотри Инге, - обращался он к жене, чтобы она тоже любовалась крепко-рослой, светлоглазой блондинкой, их дочерью, - Ингеборг, смотри у нашей Адольфы всё арийское - от стати до черепа! А знаешь ли ты, что в Рейхе не так уж много можно найти истинных арийцев! Это я сам и в служебных бумагах читал, - спохватываясь, он говорил тише.
- Брунгильда моя! Валькирия! - кружил он дочь в вальсе.
Она ясно «видела» его сейчас - в форме ладно облегавшей фигуру, будто бы ниточкой выверенный пробор на русых, лежащих в идеальном порядке, волосах; очень светлую радужку, вокруг чёрного провала зрачка; чуткие её ноздри улавливали запах мужского одеколона...
И как часто она говорила, потом, что у неё двойное имя Адольфа-Брунгильда, и как, казалось, дети верили ей.
Адольфа боялась матери, почти так же как и евреев, которых, правда, никогда не видела. Но о «них» ежедневно вещало радио, писали газеты, говорили родители и знакомые.
Девочка боялась темноты, но мать упорно гасила ночник, и устрашала дочь, что если та тут же не заснёт, то придёт крючконосый вампир-еврей, схватит в мешок и унесёт за тридевять земель!
Девочка до боли сжимала веки, и в темноте всё убегала, то ли от матери, что с угрозами гналась за нею, то ли от козлоногого, с рогами, с огромным носом и окровавленным ртом, больше на лице, ничего (даже глаз), не было, отвратительного существа. Это, видно, и был жуткий еврей! Она даже не пыталась всплакнуть, чтобы хоть чуточку легче было. Страхи в образе матери или еврея кочевали из сна в сон.
Хоть и мучили её ночные кошмары, но росла она тихой, послушной девочкой, чем почему-то всё больше злила Ингеборг - свою мать. Мать, ровная в обращении со всеми, вымещала свою неукротимую злость на безответной дочери. Адольфа всегда ходила с опухшими от материнских побоев руками, а на попку часто и присесть не могла...
Отец в методы воспитания своей жены не вмешивался, он придерживался общепринятого: будто Его и не было, кирху не посещали тоже.
Свой страх перед матерью Адольфа тщательно скрывала, интуитивно зная, что если признаться, то будет ещё хуже.
Зато ненависть свою к этим страшным, злым нелюдям - евреям - она высказывала столь яростно и постоянно, что даже отец, активно поддерживающий её, изумлялся!
- Папа! «Они» же хуже насекомых, тараканов и клопов, правда же?! - спросила она отца, когда ей еще и шести лет не исполнилось.
- Кого ты имеешь в виду, Дольфе? - рассеянно вопросил отец
- Как кого? Евреев, конечно! - твёрдо заявила девочка. - Невозможные, от них как от паразитов, избавляться надо. И к тому ж они - дьяволята! - и она ткнула пальцем на первую страницу книжки стихов «для самых маленьких», на которой крупным шрифтом было набрано: «Отец евреев - дьявол».
- Ого, да ты у меня умница Дольфе! - хохотал довольный отец.
Разговор этот происходил уже после погромной «Хрустальной ночи» и очень его забавлял. Но вдруг он спросил дочь.
- А ты евреев знаешь?
- Конечно, они хуже злых гномов, колдунов и карликов...
- То есть как это? - растерялся эсесовец Вилли Мюллер.
- А вот так, папа! - убеждённо отвечала девочка, у них и рога, и копыта, все они шерстью - дьявольское отродье, покрытые, на лице только гигантский нос да отверстие вместо рта. Они ж вампиры - пьют кровь человеческую!
- Ты галантерейную лавку Розенблюма знаешь?
- Конечно, там ещё кошелёчки красивые в витрине.
- Никакой витрины уже нет, разбита она, - произнёс довольный отец, - так вот Розенблюм и есть самый настоящий еврей!
- Как, - ахнула Адольфина, - он же - человек?!
И она вспомнила внимательно-печальный взгляд старого галантерейщика, которым провожал он её всякий раз, когда настоявшись, разглядывая, и насмотревшись на всякие красивые безделушки, со вздохом отходила она.
- Папа, этого не может быть!
- В том-то и вся опасность от них исходящая, - назидательно заговорил Вилли Мюллер, - что они как бы, на первый взгляд, по обличью - люди, а на самом деле наши злейшие враги, хуже животных! Да за что животных обижать, сравнивая с ними, они хуже всего самого ужасного, что только есть на свете!
Она не очень-то вслушивалась в то, что говорил отец, думая своё: «Как странно! Значит, евреи - люди, а не та нечистая сила, как из сказок! Я же знаю не только герра Розенблюма, но и фрау Розенблюм, и их дочку, фройляйн Дину...» Она припоминала, как по весне стояла в сумерках под окнами Розенблюмов, никем не замеченная, вслушиваясь в необыкновенные звуки, что неслись из открытого окна, когда фройляйн играла на пианино.
«Нет, эти люди не могут быть исчадием ада, как об этом говорят. Наверное, другие евреи такие, но только не Розенблюмы!» - решила Адольфе.
- Папа, а кроме Розенблюмов, какие ещё евреи есть?
- Да их множество в нашем округе проживает, тьма тьмущая, вот, к примеру - аптекарь Шпигель, портной Бергер, парикмахер Грюнбаум, половина городских коммерсантов, врачей, дантистов, адвокатов, всех их, гадов, и не перечесть... Ничего, теперь по-другому будет, - угрожающе пообещал он.
Слушала она, уже не поражаясь. Она знала многих из этих людей, некоторые были даже хорошими знакомцами Дольфе, вроде аптекаря Шпигеля, угощавшего её мятными пастилками или закройщика Бергера, у которого всегда в запасе специально для девочки были обрезки панбархата, бархата, парчи, тафты и других мягоньких материалов, чтобы выстилать постель для своей Анны, любимой куколки - «доченьки». Именно ей - Энхен - досталась вся, невостребованная родителями, любовь девочки.
«Всё же это люди - такие же обыкновенные люди, как и мы! Или всё же в них есть что-то отличающее их от других? То, что давало таким, как отец, возможность различать их в любой толпе?»
На эти вопросы не было ответов, да она побоялась бы и задавать их, тому же отцу, сама даже не зная почему? Зато её перестали посещать мучительные сны с преследовавшими её «евреями». Удивительным показалось то, что все они как-то вдруг «исчезли»?!
Пробежали
годы, была война и бомбёжки, и девочка девушкой стала, и было не
только до мыслей об «исчезнувших» евреях, непредставимым стало
ближайшее будущее. К тому же враг подступал, многие знакомые уехали
вглубь фатерланда, на запад, там, по крайней мере, наступали американцы
с англичанами.
Отец, куда-то тоже уехал и больше не вернулся. А фронт приближался, и вот уже они с матерью пополнили ряды беженцев, что заполонили аккуратные прусские автобаны.
Отец, куда-то тоже уехал и больше не вернулся. А фронт приближался, и вот уже они с матерью пополнили ряды беженцев, что заполонили аккуратные прусские автобаны.
А теперь она ещё и Криста-Кристина!
А есть поверье, что перемена имени влечёт за собой и перемену судьбы.
Здесь, на юго-западе Германии Криста и школу окончила, и на работу пошла, и в Бога уверовала!
А есть поверье, что перемена имени влечёт за собой и перемену судьбы.
Здесь, на юго-западе Германии Криста и школу окончила, и на работу пошла, и в Бога уверовала!
Взяли
её на работу соседи - брат с сестрой, владевшие небольшой пекарней и
магазинчиком при ней. В нём, в магазинчике-«беккерае» продавался не
только что испечённый хлеб, но и булки, немецкий подвид бубликов -
бретцели, и пирожные, и пирожки, и торты...
Хоть и нелегкой была здесь работа, но Кристе всё нравилось в этом небольшом беккерае, где было уютно, а в воздухе носились чудеснейшие ароматы сдобного теста, корицы, ванили, где за стеклом витрины красовались плундеры и берлинеры, заварные пирожные, (с масляным или заварным кремом), безе и буше, бисквиты, пропитанные ромом, вином или коньяком, торты, пироги, сочащиеся самыми разнообразнейшими начинками...
И сама Криста - высокая и белотелая, похожая на «Шоколадницу» с репродукции Лиотара, украшавшую беккерай, была столь же пышной, как только что вынутая из печи булка. Она и прозвище получила - «Брётхен» (Булочка) и частенько отзывалась на него.
Брат с сестрою, Кристинины благодетели, были людьми удивительными! Они - немцы, поклонялись Великому Богу - Богу Авраама, Исаака, Иакова и Иисусу - Мессии!
И к ним ежедневно в беккерай заходили их единоверцы, они пили кофе с булочками и всё сокрушались о вине Германии перед еврейским народом, перед Израилем (так называли они этот народ), перед самим Господом Богом!
Хоть и нелегкой была здесь работа, но Кристе всё нравилось в этом небольшом беккерае, где было уютно, а в воздухе носились чудеснейшие ароматы сдобного теста, корицы, ванили, где за стеклом витрины красовались плундеры и берлинеры, заварные пирожные, (с масляным или заварным кремом), безе и буше, бисквиты, пропитанные ромом, вином или коньяком, торты, пироги, сочащиеся самыми разнообразнейшими начинками...
И сама Криста - высокая и белотелая, похожая на «Шоколадницу» с репродукции Лиотара, украшавшую беккерай, была столь же пышной, как только что вынутая из печи булка. Она и прозвище получила - «Брётхен» (Булочка) и частенько отзывалась на него.
Брат с сестрою, Кристинины благодетели, были людьми удивительными! Они - немцы, поклонялись Великому Богу - Богу Авраама, Исаака, Иакова и Иисусу - Мессии!
И к ним ежедневно в беккерай заходили их единоверцы, они пили кофе с булочками и всё сокрушались о вине Германии перед еврейским народом, перед Израилем (так называли они этот народ), перед самим Господом Богом!
Торговля
в беккерае разрасталась и в помощь Кристе взяли её ровесницу, девушку
тоже 1932 года рождения, Анну-Марию, сироту из Бреслау. Девушки
подружились. И как-то Анна-Мария под взятой с подруги клятвой, что
никому-никому не скажет, поведала свою сокровеннейшую тайну: она,
Анна-Мария, была спасена немецкой пожилой четой из Бреслау, её же
родителей, как евреев, отправили в Аушвитц - на погибель! И звали её не
Анна-Мария, а Ханна-Мариам!
Криста была потрясена - так вот куда «исчезли» еврейские обитатели их мирного городка! Все они, как и родители Ханны-Мариам, вышли дымом из крематорских труб концлагерей!
С нею случилась истерика, да такая, что пришлось закрыть беккерай, а Ханне-Мариам пришлось долго успокаивать подругу, сидя у её постели.
Теперь Кристе ничего не оставалось, как жить со своей проклятой тайной, с которой не возможно было ни с кем, после «всего», поделиться.
Обо всём знала только мать, а та, после случившегося в начале 50-х годов инсульта, могла только лишь, на разные манеры, (вопросительно, отрицательно, одобрительно...) мычать.
Теперь уже, часто вечерами, после того как расставались они с Ханной-Мариам, Криста, как когда-то это проделывала с нею мать, хлестала себя и по пухлым рукам и по литым щекам, иногда и до крови. Лежачая мать только удивлённо взирала на это действо, и даже не мычала.
Пошла и Кристина вместе с хозяевами да Ханной-Мариам прославлять Бога и Мессию Его - Иисуса Христа.
С тех самых пор покоилась на её высокой груди большая серебряная шестиугольная звезда - звезда Давида! Она напоминала Кристе о таких же звёздах на одежде евреев, ожидавших депортации.
Только надев на шею «юдише штерн - еврейскую звезду» - этот знак мучения и изгойства, она будто впервые успокоилась - она искупала свою вину, своих родителей, своих земляков, своего народа...
Когда умерла мать, Криста пригласила Ханну-Мариам жить к себе.
Странно, но пришлось подругам оставшуюся жизнь разом и прожить, обе так и не вышли замуж, хотя бывали у них и «романы», и влюблённости, да до свадьбы так никогда и не дошло.
Конец 60-х и 70-е годы, и до середины 80-х, подруги принимали участие в борьбе за «освобождение из египетского плена» - из тоталитарного, всему миру угрожающего СССР, русских евреев, желавших покинуть его, и которым не разрешали это сделать!
И, когда Криста несла свой, ею же сделанный плакат со словами: «Фараон, отпусти мой народ!», - то была она счастлива, ведь выполняла она Божью заповедь!
Позже, когда советские власти разрешили выезд, то собирала она средства на аренду теплохода «Дмитрий Шостакович», перевозивший евреев в Землю Обетованную.
И, выйдя на пенсию, она начала откладывать деньги, чтобы самой поехать в Святую Землю, и самой пройти по Via Dolorosa.
В своём служении она иногда даже забывала о семье, в которой родилась, о своих родителях и даже своё настоящее имя...
Криста была потрясена - так вот куда «исчезли» еврейские обитатели их мирного городка! Все они, как и родители Ханны-Мариам, вышли дымом из крематорских труб концлагерей!
С нею случилась истерика, да такая, что пришлось закрыть беккерай, а Ханне-Мариам пришлось долго успокаивать подругу, сидя у её постели.
Теперь Кристе ничего не оставалось, как жить со своей проклятой тайной, с которой не возможно было ни с кем, после «всего», поделиться.
Обо всём знала только мать, а та, после случившегося в начале 50-х годов инсульта, могла только лишь, на разные манеры, (вопросительно, отрицательно, одобрительно...) мычать.
Теперь уже, часто вечерами, после того как расставались они с Ханной-Мариам, Криста, как когда-то это проделывала с нею мать, хлестала себя и по пухлым рукам и по литым щекам, иногда и до крови. Лежачая мать только удивлённо взирала на это действо, и даже не мычала.
Пошла и Кристина вместе с хозяевами да Ханной-Мариам прославлять Бога и Мессию Его - Иисуса Христа.
С тех самых пор покоилась на её высокой груди большая серебряная шестиугольная звезда - звезда Давида! Она напоминала Кристе о таких же звёздах на одежде евреев, ожидавших депортации.
Только надев на шею «юдише штерн - еврейскую звезду» - этот знак мучения и изгойства, она будто впервые успокоилась - она искупала свою вину, своих родителей, своих земляков, своего народа...
Когда умерла мать, Криста пригласила Ханну-Мариам жить к себе.
Странно, но пришлось подругам оставшуюся жизнь разом и прожить, обе так и не вышли замуж, хотя бывали у них и «романы», и влюблённости, да до свадьбы так никогда и не дошло.
Конец 60-х и 70-е годы, и до середины 80-х, подруги принимали участие в борьбе за «освобождение из египетского плена» - из тоталитарного, всему миру угрожающего СССР, русских евреев, желавших покинуть его, и которым не разрешали это сделать!
И, когда Криста несла свой, ею же сделанный плакат со словами: «Фараон, отпусти мой народ!», - то была она счастлива, ведь выполняла она Божью заповедь!
Позже, когда советские власти разрешили выезд, то собирала она средства на аренду теплохода «Дмитрий Шостакович», перевозивший евреев в Землю Обетованную.
И, выйдя на пенсию, она начала откладывать деньги, чтобы самой поехать в Святую Землю, и самой пройти по Via Dolorosa.
В своём служении она иногда даже забывала о семье, в которой родилась, о своих родителях и даже своё настоящее имя...
И,
ныне, у фонтана, в мелких брызгах которого спасалась она от почти
тропической жары, охватившей этим летом Германию, она услыхала это имя,
своё имя.
- Адольфина?! Почему вы назвали именно этим именем дочь? - обратилась она к молодой, сидевшей рядом, женщине.
- А что? - с вызовом ответила та. Молодая женщина была в майке, и только теперь Криста заметила огромную, идущую через всю руку татуировку, скорее мужскую чем женскую, готическим шрифтом надпись «Дойчланд - Германия».
- Да, ничего, - со вздохом ответила Криста, - слава Богу давно не слыхала.
- Да, не слыхали, - молодая женщина говорила громко и звонко, - такие как вы - позор для фатерланда! Нацепили на шею «юдише штерн - еврейскую звезду» и радуетесь?! Эх, вы! - в сердцах бросила она.
- Это вы - несчастная, - тихо, но без укоризны, проговорила Криста, - вы думаете, что «Германия превыше всего!» Вы же ничего не знаете! Вы Бога не знаете!
- Адольфина?! Почему вы назвали именно этим именем дочь? - обратилась она к молодой, сидевшей рядом, женщине.
- А что? - с вызовом ответила та. Молодая женщина была в майке, и только теперь Криста заметила огромную, идущую через всю руку татуировку, скорее мужскую чем женскую, готическим шрифтом надпись «Дойчланд - Германия».
- Да, ничего, - со вздохом ответила Криста, - слава Богу давно не слыхала.
- Да, не слыхали, - молодая женщина говорила громко и звонко, - такие как вы - позор для фатерланда! Нацепили на шею «юдише штерн - еврейскую звезду» и радуетесь?! Эх, вы! - в сердцах бросила она.
- Это вы - несчастная, - тихо, но без укоризны, проговорила Криста, - вы думаете, что «Германия превыше всего!» Вы же ничего не знаете! Вы Бога не знаете!
Возвращаясь
домой Кристина корила себя за то, что сцепилась с этой молодой
неонацисткой, которая не только ничего не знает, но и знать не хочет. И
тут же припомнила, кто же она, она сама?!
Дома,
в одиночестве, Ханна-Мариам ещё не пришла, Криста поддавшись ужасу
давнишнего, начала бить себя по рукам, уже усеянным старческими
родинками, по обвисшим щекам, по всему своему телу старой уже женщины.
«Вот тебе, вот тебе, вот тебе...» - кричала она себе, как когда-то на неё орала её покойная мать.
Наконец пришла Ханна-Мариам, и изнемогающая от раскаяния Криста рассказала той обо всём - обо всём - и об отце-эсесовце, и о жестокой матери, и о себе, о своём страшном имени, таком же, как и у того, кто был воплощением ЗЛА на этой земле...
- Я прОклятая, меня ещё при рождении прОкляли, - рыдала она.
- Ничего, ничего, хорошая моя, родная моя! Ты ни в чём не виновата, чего же так расстраиваться! - утешала её подруга, ставшая ей сестрой. - Господь всё видит, Он удостоил тебя служить ему, Кристина! Давай будем читать Библию, и ты успокоишься, сестричка!
И они читали: «И Господь будет Царём над всею землёю; в тот день будет Господь Един, и Имя Его - едино... и проклятия не будет более...»
«Вот тебе, вот тебе, вот тебе...» - кричала она себе, как когда-то на неё орала её покойная мать.
Наконец пришла Ханна-Мариам, и изнемогающая от раскаяния Криста рассказала той обо всём - обо всём - и об отце-эсесовце, и о жестокой матери, и о себе, о своём страшном имени, таком же, как и у того, кто был воплощением ЗЛА на этой земле...
- Я прОклятая, меня ещё при рождении прОкляли, - рыдала она.
- Ничего, ничего, хорошая моя, родная моя! Ты ни в чём не виновата, чего же так расстраиваться! - утешала её подруга, ставшая ей сестрой. - Господь всё видит, Он удостоил тебя служить ему, Кристина! Давай будем читать Библию, и ты успокоишься, сестричка!
И они читали: «И Господь будет Царём над всею землёю; в тот день будет Господь Един, и Имя Его - едино... и проклятия не будет более...»
Штутгарт
“Наша улица” №169 (12) декабрь
2013
