Нина Краснова
ПИСАТЕЛЬ ВАГРАМ КЕВОРКОВ - ПОЗДНЕСПЕЛОЕ ЯБЛОКО НАШЕЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Ваграм
Борисович Кеворков родился 1 июля 1938 года в Пятигорске.
Окончил историко-филологический факультет Пятигорского
государственного педагогического института и режиссерский факультет
ГИТИСа им. А. В. Луначарского. Писатель, режиссер-постановщик,
актер, журналист. Работал на телевидении и на эстраде. Член
Союзов писателей и журналистов. В 2005 году в Московской
городской организации Союза писателей России вышла его книга
«Сопряжение времён». В «Нашей улице» печатается с № 76 (3)
март 2006. Участник альманахов издательства "Книжный сад"
"Ре-цепт" и "Золотая птица", альманаха поэтессы Нины Красновой "Эолова
арфа". В 2008 году в Издательстве писателя Юрия Кувалдина
"Книжный сад" вышла книга повестей, рассказов, эссе "Романы
бахт". В 2009 году Юрий Кувалдин издал новую книгу повестей и
рассказов Ваграма Кеворкова "Эликсир жизни".
Ваграм
Кеворков - «русский сын армянского народа», как он в шутку называет
сам себя» - особое явление в нашей литературе, позднеспелое русское
яблоко с армянскими корнями. Прежде чем писать книги, он много лет
проработал на центральном телевидении и на эстраде. Снимал фильмы, вёл
передачу «Спокойной ночи, малыши». Я познакомилась с ним 20 лет назад,
на сольном концерте своего друга - певца и композитора Анатолия
Шамардина, с которым Ваграм когда-то учился в Пятигорске, в одном и том
же пединституте, только Анатолий - на факультете иностранных языков, а
Ваграм - на историко-филологическом факультете, и они оба участвовали в
художественной самодеятельности, а потом вместе работали в Тульской и
Владимирской филармонии и в Москве, Ваграм организовывал концерты и сам
вёл их, и читал разные юморески, а Анатолий пел песни из своего
репертуара… То есть они оба были (и есть) старые друзья, которые знали
(и знают) друг друга со студенческой скамьи и за много лет не потеряли
друг друга из поля зрения, потому что их дороги всегда шли рядом, а
если и расходились на какое-то время, то потом опять сходились.
Однажды Ваграм показал мне свои рассказы, которые писал «для себя», в стол, и они очень удивили меня и очень понравились мне, и я помогла ему напечатать их в альманахе «Истоки», в «старинном» советском альманахе, членом редколлегии которого я тогда была. А потом я показала Ваграму дорожку в журнал Юрия Кувалдина «Наша улица», в новый журнал нашего времени, где я была неофициальным заместителем главного редактора, и чуть ли не за ручку привела туда Ваграма… И он стал автором этого журнала, и стал писать рассказ за рассказом, повесть за повестью, используя там свой накопленный им за жизнь богатый творческий материал, и печататься в каждом номере «Нашей улицы», и в альманахах Кувалдина «Ре-Цепт», «Золотая птица». И стал на глазах у всех формироваться и расти как прозаик, не по дням, а по часам, и за короткий период вырос и превратился в великолепного профессионального писателя, в мастера, со своими темами, со своими взглядами на жизнь, со своим художественным стилем, языком и почерком, при поддержке Юрия Кувалдина, который умеет находить и растить таланты и зажигать творческий огонь в людях с Божьей искрой и подливать масла в этот огонь и открывать в литературе новые имена. Причём он считает, что литературе, как и любви, «все возрасты покорны», не только какому-нибудь «юноше (или девушке) в расцвете лет», но и людям в годах, и что в свои немолодые годы человек способен написать такие прекрасные вещи, которых не мог бы написать в молодые годы.
Однажды Ваграм показал мне свои рассказы, которые писал «для себя», в стол, и они очень удивили меня и очень понравились мне, и я помогла ему напечатать их в альманахе «Истоки», в «старинном» советском альманахе, членом редколлегии которого я тогда была. А потом я показала Ваграму дорожку в журнал Юрия Кувалдина «Наша улица», в новый журнал нашего времени, где я была неофициальным заместителем главного редактора, и чуть ли не за ручку привела туда Ваграма… И он стал автором этого журнала, и стал писать рассказ за рассказом, повесть за повестью, используя там свой накопленный им за жизнь богатый творческий материал, и печататься в каждом номере «Нашей улицы», и в альманахах Кувалдина «Ре-Цепт», «Золотая птица». И стал на глазах у всех формироваться и расти как прозаик, не по дням, а по часам, и за короткий период вырос и превратился в великолепного профессионального писателя, в мастера, со своими темами, со своими взглядами на жизнь, со своим художественным стилем, языком и почерком, при поддержке Юрия Кувалдина, который умеет находить и растить таланты и зажигать творческий огонь в людях с Божьей искрой и подливать масла в этот огонь и открывать в литературе новые имена. Причём он считает, что литературе, как и любви, «все возрасты покорны», не только какому-нибудь «юноше (или девушке) в расцвете лет», но и людям в годах, и что в свои немолодые годы человек способен написать такие прекрасные вещи, которых не мог бы написать в молодые годы.
Фёдор
Тютчев написал свои лучшие стихи - например, «денисьевский цикл» -
после пятидесяти-шестидесяти и почти в семьдесят лет. Сергей Аксаков
написал свои лучшие книги - «Записки об уженье рыбы», «Записки
оружейного охотника Оренбургской губернии» - после шестидесяти лет, а
«Семейную хронику», «Детские годы Багрова-внука», «сказку
Пелагеи-ключницы» «Аленький цветочек» - в 67 лет. Лев Толстой написал
пьесу «Живой труп», роман «Воскресение», повесть «Хаджи-Мурат» - почти в
восемьдесят лет. Гёте написал «Фауста» - первую часть - почти в
шестьдесят лет, вторую - в семьдесят шесть (тире) и восемьдесят два
года. Поэтическое дарование Микеланджело проявилось в полной мере
только под конец его жизни, почти в 90 лет. Тютчев, Аксаков, Толстой,
Гёте, Микеланджело писали и владели пером с самого детства. Но есть
случаи, когда люди (творческие по своей натуре) берутся за перо в
пенсионном возрасте и достигают отличных творческих результатов. Как
правило, это люди, которые вдруг осознают, что они прожили большую,
интересную жизнь, о которой им есть что сказать миру, а она уходит,
«исчезает, тает», как говорил Высоцкий, и нигде не остается, кроме как в
твоей памяти, да и в твоей памяти остаётся не вся, а какими-то
отрывками, клочками, кусками, фрагментами, и человеку хочется
зафиксировать её на бумаге, переложить свою жизнь и свою душу в буквы,
чтобы сохранить её, и он начинает писать. Вот и Ваграм Кеворков, у
которого, правда, до этого был опыт журналиста, начал писать рассказы,
повести и эссе, когда, как говорится, «земную жизнь прошёл
наполовину».
В 2008 году в Издательстве Юрия Кувадина вышла книга прозы Ваграма Кеворкова "Романы бахт", в 2009 году - новая книга - «Эликсир жизни». Обе они оказались «томов премногих тяжелей» и обратили на себя внимание читателей и критики. В прессе - в «Независимой газете», в «Слове» и т. д. - появились восторженные отзывы о ней Юрия Кувалдина, Эмиля Сокольского и кое-кого ещё, и автора этих строк, а в литературе появилось новое имя, новое явление - Ваграм Кеворков. Сейчас он работает над новой книгой рассказов, самые новые из них читатели могут прочитать в июньском и июльском номерах «Нашей улицы» и в «Эоловой арфе».
А вот какое письмо прислал Ваграму Кеворкову его школьный учитель по литературе и русскому языку Герман Наумович Фейн, литератор, автор публицистических книг, который давным-давно живёт в Германии и который тридцать лет был там профессором Гейдельбергского университета:
"Дорогой Ваграм! Я прочитал почти все твои творения в двух томах и альманахах, которые ты (мне) прислал.
Главный вывод: ты, бесспорно, профессиональный прозаик.
Из всего, тобою написанного, особо ценю повесть "Я живу возле Кремля". Ставлю ее рядом с "Матрениным двором" Солженицына.
"Я живу возле Кремля" - уверен в этом - войдет в классические произведения современной русской литературы. Твой Г. Н. Фейн".
В 2008 году в Издательстве Юрия Кувадина вышла книга прозы Ваграма Кеворкова "Романы бахт", в 2009 году - новая книга - «Эликсир жизни». Обе они оказались «томов премногих тяжелей» и обратили на себя внимание читателей и критики. В прессе - в «Независимой газете», в «Слове» и т. д. - появились восторженные отзывы о ней Юрия Кувалдина, Эмиля Сокольского и кое-кого ещё, и автора этих строк, а в литературе появилось новое имя, новое явление - Ваграм Кеворков. Сейчас он работает над новой книгой рассказов, самые новые из них читатели могут прочитать в июньском и июльском номерах «Нашей улицы» и в «Эоловой арфе».
А вот какое письмо прислал Ваграму Кеворкову его школьный учитель по литературе и русскому языку Герман Наумович Фейн, литератор, автор публицистических книг, который давным-давно живёт в Германии и который тридцать лет был там профессором Гейдельбергского университета:
"Дорогой Ваграм! Я прочитал почти все твои творения в двух томах и альманахах, которые ты (мне) прислал.
Главный вывод: ты, бесспорно, профессиональный прозаик.
Из всего, тобою написанного, особо ценю повесть "Я живу возле Кремля". Ставлю ее рядом с "Матрениным двором" Солженицына.
"Я живу возле Кремля" - уверен в этом - войдет в классические произведения современной русской литературы. Твой Г. Н. Фейн".
Ваграму
Кеворкову 1 июля 2013 года исполняется 75 лет. У него впереди - новые
книги, которых я и желаю ему, как и все его друзья! И ещё я, не боясь
быть в этом банальной, желаю ему здоровья и сил, которых ему хватало бы
на новые свершения в литературе и вообще на всё!
28 - 29 июня 2013 года,
Москва
Москва
Нина Краснова
НЕ ЦЫГАНСКОЕ СЧАСТЬЕ ВАГРАМА КЕВОРКОВА -
КНИГА «РОМАНЫ БАХТ» («ЦЫГАНСКОЕ СЧАСТЬЕ»), 2008
КНИГА «РОМАНЫ БАХТ» («ЦЫГАНСКОЕ СЧАСТЬЕ»), 2008
Теоретически
каждый человек, даже и не писатель, может написать одну интересную
книгу о своей жизни. И нет такого человека, который не мечтал бы
написать такую книгу. Но практически далеко не каждый это может. Даже
если он прожил очень интересную жизнь. Как говорил Фрейд, наш организм
сопротивляется творческому процессу, и поэтому далеко не каждый из нас
может усадить себя за стол, взять в руки перо и бумагу и начать что-то
писать, даже и простое письмо, не то что рассказ или повесть. А если и
усадит себя человек за стол и начнет писать, то далеко не у каждого
хватит терпения, а главное таланта переложить свою жизнь в буквы и
сделать ее литературным фактом, потому что это - дело избранных, а
недаром говорится, что много званых (и призванных к себе Аполлоном), но
мало избранных. Хотя и не Боги горшки обжигают.
Среди авторов журнала Юрия Кувалдина «Наша улица» - немало людей, причем уже далеко не первой молодости, которые пришли в редакцию «Нашей улицы» прямо «с улицы» и которые раньше никогда не писали ни рассказов, ни повестей и жили далеко не литературной жизнью, но вдруг ни с того ни с сего стали писать прозу, и сразу же - очень хорошую, и даже первоклассную. Среди них выделяется Ваграм Кеворков, сын артиста русского драматического театра Багдасара Геворкяна, со временем обрусевшего и превратившегося в Бориса Кеворкова, или «русский сын армянского народа», как он в шутку сам себя называет. Он родился и вырос в городе Пятигорске, в стихии русского языка и русской культуры. Учился в педагогическом институте Пятигорска и в ГИТИСе. Работал кинорежиссером, диктором телевидения, журналистом, ведущим телепередачи «Спокойной ночи, малыши!», артистом, конферансье, администратором филармоний, директором цыганского ансамбля Николая Жемчужного «Ромэн», организатором концертов...
Два года назад он принес Кувалдину в редакцию свой рассказ - «Высоцкий, Вертинский... и длинная ночь». Этот рассказ весь состоит как бы из смонтированных между собой фрагментиков фильма - об артистах и поэтах, с которыми автора сводила судьба. Об Александре Вертинском, которого автор имел счастье видеть и слышать в Пятигорске и над песнями которого, исполняемыми артистом в непривычной манере, и над его картавой дикцией он и его товарищ в первые моменты смеялись, смеялись, а потом вдруг заплакали, потому что им «открылось искусство». О Владимире Высоцком, с которым автора познакомил на Таганке один приятель и в котором не было ничего от крутого «хрипатого барда», он был в общении с людьми прост и «деликатно интеллигентен». О Расуле Гамзатове, у которого автор бывал дома, когда работал в Махачкале, и у которого дом был гостиницей и ночлежкой, где ночевало, «спало на полу до двадцати человек». О Махмуде Эсамбаеве, которого отец автора когда-то взял в свой театр, когда Эсамбаев еще не был «классиком» и который «отчаянно» ругался матом, но «в его устах это не звучало бранью, а сверкало остроумием», и который переживал об уничтожении СССР. «Я родился в великом Советском Союзе, а не в каком-нибудь СНГ!» - восклицал он, выпячивая последнюю букву этой аббревиатуры». Об Агнии Барто, которая попала в Рио-де-Жанейро на конгресс, в то время, когда в городе проходил карнавал, и она все дни просидела у себя в номере и не высовывалась на улицу, потому что в Бразилии «во время карнавала ни одна женщина не смеет (ни в чем) отказать пожелавшему ее мужчине!». О Сергее Михалкове, который много кому помогал финансами и который выслал их одному человеку, который написал ему: «Вышлите мне сто рублей, чтоб я мог выпить за ваше здоровье!..». О Галине Улановой, которая на гастролях в Англии отказалась танцевать джаз с хозяином дома, потому что там во время джаза мужчины в смокингах переворачивали своих дам «вверх ногами», а она-то «думала, что англичане такие чопорные» (а чопорные там, оказывается, только лакеи). О Джавахарлале Неру, которому автор мальчиком, преподнес букет роз от своей школы. О Виталии Соломине, который «был солнышко» и играл главного героя в фильме Кеворкова «Мальчик со шпагой» и почти никогда не опаздывал на съемки, а если опаздывал, то всегда «звонил из театра в холл Шаболовки» и «просил администратора передать мне, что извиняется и будет во столько-то». О Викторе Бокове и об Анатолии Шамардине, с которыми автор ездил выступать по России и запомнил лирико-хулиганские стихи, которые Боков сочинял экспромтом, например, в Загорске: «Я хочу с тобой лежать / И прочее и прочее...» А Шамардин сочинял к ним музыку и пел их не для широкой публики, за рулем своего автомобиля, по дороге из Загорска в Москву.
Этот рассказ появился в 3-м номере журнала «Наша улица» и привлек к себе внимание читателей и понравился им. Во-первых, своими персонажами, отобранными автором для своего произведения, контурные портреты которых он написал, набросал с большой симпатией, которая передается каждому читателю, во-вторых, какими-то новыми штрихами к их портретам, в-третьих, свободной манерой и лапидарной, лаконичной формой письма, в которой он выполнил, написал портреты своих персонажей, легким, живым, неофициозным языком.
Среди авторов журнала Юрия Кувалдина «Наша улица» - немало людей, причем уже далеко не первой молодости, которые пришли в редакцию «Нашей улицы» прямо «с улицы» и которые раньше никогда не писали ни рассказов, ни повестей и жили далеко не литературной жизнью, но вдруг ни с того ни с сего стали писать прозу, и сразу же - очень хорошую, и даже первоклассную. Среди них выделяется Ваграм Кеворков, сын артиста русского драматического театра Багдасара Геворкяна, со временем обрусевшего и превратившегося в Бориса Кеворкова, или «русский сын армянского народа», как он в шутку сам себя называет. Он родился и вырос в городе Пятигорске, в стихии русского языка и русской культуры. Учился в педагогическом институте Пятигорска и в ГИТИСе. Работал кинорежиссером, диктором телевидения, журналистом, ведущим телепередачи «Спокойной ночи, малыши!», артистом, конферансье, администратором филармоний, директором цыганского ансамбля Николая Жемчужного «Ромэн», организатором концертов...
Два года назад он принес Кувалдину в редакцию свой рассказ - «Высоцкий, Вертинский... и длинная ночь». Этот рассказ весь состоит как бы из смонтированных между собой фрагментиков фильма - об артистах и поэтах, с которыми автора сводила судьба. Об Александре Вертинском, которого автор имел счастье видеть и слышать в Пятигорске и над песнями которого, исполняемыми артистом в непривычной манере, и над его картавой дикцией он и его товарищ в первые моменты смеялись, смеялись, а потом вдруг заплакали, потому что им «открылось искусство». О Владимире Высоцком, с которым автора познакомил на Таганке один приятель и в котором не было ничего от крутого «хрипатого барда», он был в общении с людьми прост и «деликатно интеллигентен». О Расуле Гамзатове, у которого автор бывал дома, когда работал в Махачкале, и у которого дом был гостиницей и ночлежкой, где ночевало, «спало на полу до двадцати человек». О Махмуде Эсамбаеве, которого отец автора когда-то взял в свой театр, когда Эсамбаев еще не был «классиком» и который «отчаянно» ругался матом, но «в его устах это не звучало бранью, а сверкало остроумием», и который переживал об уничтожении СССР. «Я родился в великом Советском Союзе, а не в каком-нибудь СНГ!» - восклицал он, выпячивая последнюю букву этой аббревиатуры». Об Агнии Барто, которая попала в Рио-де-Жанейро на конгресс, в то время, когда в городе проходил карнавал, и она все дни просидела у себя в номере и не высовывалась на улицу, потому что в Бразилии «во время карнавала ни одна женщина не смеет (ни в чем) отказать пожелавшему ее мужчине!». О Сергее Михалкове, который много кому помогал финансами и который выслал их одному человеку, который написал ему: «Вышлите мне сто рублей, чтоб я мог выпить за ваше здоровье!..». О Галине Улановой, которая на гастролях в Англии отказалась танцевать джаз с хозяином дома, потому что там во время джаза мужчины в смокингах переворачивали своих дам «вверх ногами», а она-то «думала, что англичане такие чопорные» (а чопорные там, оказывается, только лакеи). О Джавахарлале Неру, которому автор мальчиком, преподнес букет роз от своей школы. О Виталии Соломине, который «был солнышко» и играл главного героя в фильме Кеворкова «Мальчик со шпагой» и почти никогда не опаздывал на съемки, а если опаздывал, то всегда «звонил из театра в холл Шаболовки» и «просил администратора передать мне, что извиняется и будет во столько-то». О Викторе Бокове и об Анатолии Шамардине, с которыми автор ездил выступать по России и запомнил лирико-хулиганские стихи, которые Боков сочинял экспромтом, например, в Загорске: «Я хочу с тобой лежать / И прочее и прочее...» А Шамардин сочинял к ним музыку и пел их не для широкой публики, за рулем своего автомобиля, по дороге из Загорска в Москву.
Этот рассказ появился в 3-м номере журнала «Наша улица» и привлек к себе внимание читателей и понравился им. Во-первых, своими персонажами, отобранными автором для своего произведения, контурные портреты которых он написал, набросал с большой симпатией, которая передается каждому читателю, во-вторых, какими-то новыми штрихами к их портретам, в-третьих, свободной манерой и лапидарной, лаконичной формой письма, в которой он выполнил, написал портреты своих персонажей, легким, живым, неофициозным языком.
И
вот уже целых два года Ваграм Кеворков упорно, системно, методично, не
позволяя «своей душе» и самому себе «лениться», пишет и пишет рассказ
за рассказом по принципу Олеши и самого Кувалдина «Ни дня без
строчки!» и написал большую книгу прозы «РоманЫ бахт» (что значит
«Цыганское счастье») - о своей жизни, о своих встречах с интересными
людьми, известными и никому или почти никому неизвестными, о своих
гастролях по городам и весям Советского Союза и за рубежом, с разными
коллективами и группами артистов, в том числе и с цыганским ансамблем
«Ромэн» и с артистом Николаем Жемчужным, с которым он проработал бок о
бок целых двенадцать лет и с которым испытал на себе, что такое
«цыганское счастье» для цыганского артиста: это не куча денег за
концерты, а аплодисменты зрителей в зале и любовь зрителей к своим
артистам (ну и деньги тоже).
...«За
экраном телевизора» - сильнейшая вещь о закулисье мира телевидения
советского времени, о царящей там атмосфере официозности, стукачества и
доносительства, об «искусствоведах в штатском», «комсоргах» и
«культоргах», «серых ребятах», которые следили за тем, чтобы ничего
антисоветского или чересчур свободного не проникло на экраны,
устанавливали «прослушки» в кабинетах и в квартирах сотрудников
телевидения и действовали по принципу: «лучше «перебдеть, чем
недобдеть». И о председателе Гостелерадио Лапине, сатрапе, который
наводил в Гостелерадио «железный порядок» и наказывал всех, кто нарушал
этот порядок, и поощрял лизоблюдов, которые во всем угождали ему, и
который перед своими подчиненными держался «тузом», а перед Брежневым
ходил на задних лапах и становился «шестеркой». Герой этой повести
Гордеев, диктор, парторг, режиссер, за которым угадывается сам автор,
решает для себя дилемму: как работать на телевидении, бок о бок с этим
Лапиным, и не превратиться в подлеца и остаться художником, творческим
человеком? Не без иронии, если не сказать, с большой иронией и
гротеском автор приоткрывает кулису и сообщает читателям о кое-каких
«тайнах» не «мадридского двора», например, о «фильтрах», через которые
проходили все фильмы и телепередачи на советском телевидении, и о
«бартере», по которому запад соглашался взять у нас пропагандистские
фильмы с речами Брежнева: мы даем вам - стриптиз, вы нам - речь
Брежнева...
...Ваграму
Кеворкову как организатору и ведущему концертов и руководителю
агитбригад приходилось много ездить выступать с разными эстрадными
ансамблями и группами по разным краям, городам, селам, деревням, во
дворцах культуры, в клубах, в колхозах и совхозах, и ночевать в
гостиницах, в домах колхозника и даже на полевых станах, в степях...
В рассказе «Теория вероятности» он пишет: «Летом 19... года наш эстрадный ансамбль преобразовался на лето в агитбригаду и отправился по колхозам. После концерта в клубе мы ночевали обычно на сцене, а вот если выступали на полевом стане... Тут уж всяк устраивался по-своему, в автобусе, на скамейках открытой столовой или в степи... Я любил спать в степи, среди полыни и чобора, под звездным роскошным небом...» Как-то раз он ночевал у стены домика доярок, на сене. И прямо на него среди ночи улегся «огромный бык», «подогнув ноги прямо на груди моей», и чуть не задавил его. Чего только не случалось с артистами во время гастролей.
А в рассказе «Мутель-тютель» он пишет о том, как он ездил с артистами, с танцорами, жонглером-клоуном и акробаткой, в Сибирь, в Тюмень и Тобольск, на «чес», за деньгой»... И многие ездили туда заработать денег («Почему не заработать, если можно заработать?»), но не всем и не всегда там везло. Некоторые застревали в какой-нибудь «дыре» месяца на два, из-за непогоды, и проедали там все деньги, которые у них были, и сидели в холодной, нетопленой гостинице без удобств и потом еле-еле уносили оттуда ноги, и приезжали к себе домой ни с чем, только с оленьими рогами, как ребята из ВИА, которых занесло зимой в Салехард. А любители покутить и погулять на широкую ногу и поссорить деньгами, простые советские работяги, приезжали с Севера в Сибирь, на «большую землю», с большими деньгами, просаживали, пропивали там в ресторанах все до копейки, да еще обворовывались до нитки разными «шакалами», ворами и жуликами, и потом, разутые и раздетые, стояли в одних кальсонах, в одном нижнем белье, около ресторана, с протянутой рукой, и просили у людей подаяния, чтобы собрать денег на обратную «дорожку», «Христа ради», чтобы купить билет на поезд и уехать домой.
А в рассказе «РоманЫ бахт» Ваграм Кеворков пишет о том, как он выступал с Жемчужным и его группой «Ромэн»... в Туле, во Владимире, в Юрьев-Польском, в Нижнем Новгороде, Воронеже, Ярославле, Челябинске, Уфе, Магнитогорске, Ростове, Кисловодске, в Курске, в Харькове, в Башкирии - Сибай, в Болгарии, Румынии, Югославии, а потом опять у себя в стране, во Дворце спорта в Москве, во Дворце Ленсовета в Питере, с аншлагами, и в селах и деревнях, и в какой-то колонии... И сколько историй случалось с ними, сколько всего грустного и веселого, а иногда и страшного... И как в Юрьеве-Польском воры-кавказцы сняли и украли у них колеса с машины, но потом вернули... и как их автобус «Икарус» по дороге в Апшеронск, через ущелья и пропасти, чуть было не смыло «ливнепадом» в бурную реку Белую... И как в Магнитогорске их долго не пускали в гостиницу «Азия», потому что там до них были цыгане, которые чистили свои сапоги скатертями и запалили костер в номере люкс... И как Жемчужный болел, болел и умер, потому что «метастазы съели всю (его) печень», а врачи не смогли вовремя поставить ему правильный диагноз... И как один артист захотел заработать денег и заключил с филармониями договор на 700 концертов. Сделал 300 концертов и превратился в дистрофика и потерял все свое здоровье и был не рад никаким деньгам...
В советское время среди артистов было популярным такое двустишие: «Тяжела и неказиста жизнь советского артиста»... Ваграм Кеворков приводит его в своей книге и показывает, как «тяжела и неказиста» была и есть жизнь не только советского, а вообще эстрадного артиста... Да и жизнь телевизионщиков и киношников, которые ездили по колхозам и снимали там на кинокамеру трудовой народ и питались капустой с грядок. Ваграм показывает и ее. Я не знаю никого, кто показал бы всю эту (ту) жизнь, со всеми ее передрягами, так, как он, с такими художественными и почти документальными подробностями и деталями. Вот кому она, которую он испытал сам на себе, стала в коня корм и послужила бесценным, уникальным материалом для его прозы, материалом из первых рук, то есть из рук самого автора.
В рассказе «Теория вероятности» он пишет: «Летом 19... года наш эстрадный ансамбль преобразовался на лето в агитбригаду и отправился по колхозам. После концерта в клубе мы ночевали обычно на сцене, а вот если выступали на полевом стане... Тут уж всяк устраивался по-своему, в автобусе, на скамейках открытой столовой или в степи... Я любил спать в степи, среди полыни и чобора, под звездным роскошным небом...» Как-то раз он ночевал у стены домика доярок, на сене. И прямо на него среди ночи улегся «огромный бык», «подогнув ноги прямо на груди моей», и чуть не задавил его. Чего только не случалось с артистами во время гастролей.
А в рассказе «Мутель-тютель» он пишет о том, как он ездил с артистами, с танцорами, жонглером-клоуном и акробаткой, в Сибирь, в Тюмень и Тобольск, на «чес», за деньгой»... И многие ездили туда заработать денег («Почему не заработать, если можно заработать?»), но не всем и не всегда там везло. Некоторые застревали в какой-нибудь «дыре» месяца на два, из-за непогоды, и проедали там все деньги, которые у них были, и сидели в холодной, нетопленой гостинице без удобств и потом еле-еле уносили оттуда ноги, и приезжали к себе домой ни с чем, только с оленьими рогами, как ребята из ВИА, которых занесло зимой в Салехард. А любители покутить и погулять на широкую ногу и поссорить деньгами, простые советские работяги, приезжали с Севера в Сибирь, на «большую землю», с большими деньгами, просаживали, пропивали там в ресторанах все до копейки, да еще обворовывались до нитки разными «шакалами», ворами и жуликами, и потом, разутые и раздетые, стояли в одних кальсонах, в одном нижнем белье, около ресторана, с протянутой рукой, и просили у людей подаяния, чтобы собрать денег на обратную «дорожку», «Христа ради», чтобы купить билет на поезд и уехать домой.
А в рассказе «РоманЫ бахт» Ваграм Кеворков пишет о том, как он выступал с Жемчужным и его группой «Ромэн»... в Туле, во Владимире, в Юрьев-Польском, в Нижнем Новгороде, Воронеже, Ярославле, Челябинске, Уфе, Магнитогорске, Ростове, Кисловодске, в Курске, в Харькове, в Башкирии - Сибай, в Болгарии, Румынии, Югославии, а потом опять у себя в стране, во Дворце спорта в Москве, во Дворце Ленсовета в Питере, с аншлагами, и в селах и деревнях, и в какой-то колонии... И сколько историй случалось с ними, сколько всего грустного и веселого, а иногда и страшного... И как в Юрьеве-Польском воры-кавказцы сняли и украли у них колеса с машины, но потом вернули... и как их автобус «Икарус» по дороге в Апшеронск, через ущелья и пропасти, чуть было не смыло «ливнепадом» в бурную реку Белую... И как в Магнитогорске их долго не пускали в гостиницу «Азия», потому что там до них были цыгане, которые чистили свои сапоги скатертями и запалили костер в номере люкс... И как Жемчужный болел, болел и умер, потому что «метастазы съели всю (его) печень», а врачи не смогли вовремя поставить ему правильный диагноз... И как один артист захотел заработать денег и заключил с филармониями договор на 700 концертов. Сделал 300 концертов и превратился в дистрофика и потерял все свое здоровье и был не рад никаким деньгам...
В советское время среди артистов было популярным такое двустишие: «Тяжела и неказиста жизнь советского артиста»... Ваграм Кеворков приводит его в своей книге и показывает, как «тяжела и неказиста» была и есть жизнь не только советского, а вообще эстрадного артиста... Да и жизнь телевизионщиков и киношников, которые ездили по колхозам и снимали там на кинокамеру трудовой народ и питались капустой с грядок. Ваграм показывает и ее. Я не знаю никого, кто показал бы всю эту (ту) жизнь, со всеми ее передрягами, так, как он, с такими художественными и почти документальными подробностями и деталями. Вот кому она, которую он испытал сам на себе, стала в коня корм и послужила бесценным, уникальным материалом для его прозы, материалом из первых рук, то есть из рук самого автора.
...Показывая
в своей книге свою жизнь, Ваграм Кеворков показывает, со всеми плюсами
и минусами, и советскую эпоху, на которую пришлась его жизнь, и
постсоветскую, и жизнь других людей и всего советского и постсоветского
народа в целом, и жизнь своей страны и соседних стран и соседних
народов.
Его книга - это наглядное художественное пособие по истории СССР и СНГ, включая и страны бывшего соцлагеря, с 1938 года и до настоящего времени, с яркими и выразительными художественными иллюстрациями к ней.
Вот только одна такая иллюстрация.
Ребята из ВИА приехали выступать на Брянщину, в какой-то райцентр. Получили суточные, которые оказались «втрое меньше, нежели на севере». «С едой (там, куда они приехали) было трудно: в магазинах только соль и горчица. Очередь за хлебом надо было занимать с ночи, но и это был пустой номер: (в магазин) привозили (как в войну!) пятьсот буханок (в будке, запряженной мерином), но продавали хлеб без ограничения, и брали по двадцать-тридцать буханок: хлеб был до смешного дешев, и самое выгодное было - кормить ими скот. Коровы и свиньи жевали замоченный хлеб; куры, гуси, индейки и утки исправно клевали его; а люди сидели без хлеба.
В ресторанах и столовых кормили одним и тем же: супом гороховым и поджаркой из сала; хлеба давали мало, а драли втридорога... Брянщина жила впроголодь».
Вот еще одна картинка, из другой серии. Автор и артисты-цыгане обедают в поезде.
«...покупали горячую рассыпчатую картошку с укропом и солеными огурчиками... Доставали из своих припасов колбаску, консервы... Чего же боле? - Царский стол!.. Подтягивались (к нам) из других купе братья-артисты - все цыгане, конечно, и начиналось неспешное, по-семейному теплое разговорчивое застолье...».
Так и не только артисты-цыгане обедали, когда собирались вместе. И тогда жизнь не казалась им тяжелой и неказистой. Хотя никаких таких деликатесов у них на столе не было. Если была картошка, да если к ней были еще и огурчики, и колбаска, и консервы - это уже был «царский стол». И автор показывает его так аппетитно, что читателю так и хочется подсесть к артистам за этот стол.
Кстати сказать, Ваграм Кеворков вообще мастер картин с едой и застольями. Как аппетитно у него выглядит стол артистов в Тюмени: пельмени с красным молотым перцем и уксусом, нельма и муксун... Не хуже, чем в кулинарных стихах Александра Тимофеевского и Гаврилы Державина и в прозе Мельникова-Печерского.
А вот еще такая картинка. Тува, Кызыл, Саяны.
По телевидению транслируется «сессия народного хорала», а вскоре выносится решение о том, что Тува хочет выйти из СССР: «Вон из СССР, переходим в Монголию!»
«...на грязноватом рынке полупьяные тувинцы торгуются из-за помидоров. А в парке Кызыла все так же шумят, сливаясь в одну реку, три Енисея: Белый, Голубой и еще какой-то. А в поселке Сарыг-Сеп полнехонькие товарами и продуктами магазины, аптеки с дефицитными лекарствами, спокойные и доброжелательные тувинцы и русские, и огромные деревянные дома у Голубого Енисея - он здесь неширок, чист, и видно, как ходят в нем хариусы. А сразу за Енисеем - стена Саян, покрытая кедрачом, уходящая за облака! И тишина, и покой, и вечность!..»
А вот еще такие картинки. Волгодонск, Кисловодск, Сочи, Адлер.
«А в Волгодонске, куда они каждый год заезжали, картина и вовсе неожиданная: фонтаны в центре города разбиты, замусорены, следы вандализма на всем, улицы не убираются, и ноль продуктов! За мылом очереди с ночи. И плакаты: Вся власть казачеству!»... А в Кисловодске, в гостинице «Кавказ», которую прежде холили и лелеяли, теперь дежурные на этажах отсутствуют, полно жильцов-карачаевцев. Они требуют возврата им Кисловодска, и по ночам в коридорах и номерах постреливают. ...В Сочи концерты идут в полупустых санаториях, в Адлере слышна канонада акбхазо-грузинской войны, и отдыхающие спешат поскорее убраться отсюда! И тысячные очереди на вокзалах и в аэропорту - бегство!»
Или вот такие картинки, которые автор заснимает своей «видеокамерой»:
«В Москве Тихомиров застал уходящие по Садовому кольцу грузовики с солдатами - бесконечным потоком. «Зачем эта прорва войск? Разве война? В кого стрелять - в население? Да не будут эти юнцы стрелять в свой народ! Не будут!» А на устах у всех: «Ельцин! Ельцин!»
Дальше. Киев, Крещатик.
«А на Крещатике, недалеко от гостиницы «Москва» стояла группа с плакатиком «Рух». Люди рядом молча смотрели, как демонтируют огромный памятник Ленину...»
«А когда (артисты) уезжали в Москву», состав им подали «с часовым опозданием - на самый последний путь! И какой состав! Обшарпанные грязные вагоны с разбитыми стеклами: дорогой в москалей швыряли камни».
...Когда читаешь книгу Ваграма Кеворкова, кажется, что ты смотришь большой художественный фильм, в котором каждый новый рассказ - это новая серия фильма... новый кусок жизни, вмонтированный в рамки экрана. И все там - настоящее, и герои, и природа, и пейзажи, и дома с их интерьерами и антуражем...
Его книга - это наглядное художественное пособие по истории СССР и СНГ, включая и страны бывшего соцлагеря, с 1938 года и до настоящего времени, с яркими и выразительными художественными иллюстрациями к ней.
Вот только одна такая иллюстрация.
Ребята из ВИА приехали выступать на Брянщину, в какой-то райцентр. Получили суточные, которые оказались «втрое меньше, нежели на севере». «С едой (там, куда они приехали) было трудно: в магазинах только соль и горчица. Очередь за хлебом надо было занимать с ночи, но и это был пустой номер: (в магазин) привозили (как в войну!) пятьсот буханок (в будке, запряженной мерином), но продавали хлеб без ограничения, и брали по двадцать-тридцать буханок: хлеб был до смешного дешев, и самое выгодное было - кормить ими скот. Коровы и свиньи жевали замоченный хлеб; куры, гуси, индейки и утки исправно клевали его; а люди сидели без хлеба.
В ресторанах и столовых кормили одним и тем же: супом гороховым и поджаркой из сала; хлеба давали мало, а драли втридорога... Брянщина жила впроголодь».
Вот еще одна картинка, из другой серии. Автор и артисты-цыгане обедают в поезде.
«...покупали горячую рассыпчатую картошку с укропом и солеными огурчиками... Доставали из своих припасов колбаску, консервы... Чего же боле? - Царский стол!.. Подтягивались (к нам) из других купе братья-артисты - все цыгане, конечно, и начиналось неспешное, по-семейному теплое разговорчивое застолье...».
Так и не только артисты-цыгане обедали, когда собирались вместе. И тогда жизнь не казалась им тяжелой и неказистой. Хотя никаких таких деликатесов у них на столе не было. Если была картошка, да если к ней были еще и огурчики, и колбаска, и консервы - это уже был «царский стол». И автор показывает его так аппетитно, что читателю так и хочется подсесть к артистам за этот стол.
Кстати сказать, Ваграм Кеворков вообще мастер картин с едой и застольями. Как аппетитно у него выглядит стол артистов в Тюмени: пельмени с красным молотым перцем и уксусом, нельма и муксун... Не хуже, чем в кулинарных стихах Александра Тимофеевского и Гаврилы Державина и в прозе Мельникова-Печерского.
А вот еще такая картинка. Тува, Кызыл, Саяны.
По телевидению транслируется «сессия народного хорала», а вскоре выносится решение о том, что Тува хочет выйти из СССР: «Вон из СССР, переходим в Монголию!»
«...на грязноватом рынке полупьяные тувинцы торгуются из-за помидоров. А в парке Кызыла все так же шумят, сливаясь в одну реку, три Енисея: Белый, Голубой и еще какой-то. А в поселке Сарыг-Сеп полнехонькие товарами и продуктами магазины, аптеки с дефицитными лекарствами, спокойные и доброжелательные тувинцы и русские, и огромные деревянные дома у Голубого Енисея - он здесь неширок, чист, и видно, как ходят в нем хариусы. А сразу за Енисеем - стена Саян, покрытая кедрачом, уходящая за облака! И тишина, и покой, и вечность!..»
А вот еще такие картинки. Волгодонск, Кисловодск, Сочи, Адлер.
«А в Волгодонске, куда они каждый год заезжали, картина и вовсе неожиданная: фонтаны в центре города разбиты, замусорены, следы вандализма на всем, улицы не убираются, и ноль продуктов! За мылом очереди с ночи. И плакаты: Вся власть казачеству!»... А в Кисловодске, в гостинице «Кавказ», которую прежде холили и лелеяли, теперь дежурные на этажах отсутствуют, полно жильцов-карачаевцев. Они требуют возврата им Кисловодска, и по ночам в коридорах и номерах постреливают. ...В Сочи концерты идут в полупустых санаториях, в Адлере слышна канонада акбхазо-грузинской войны, и отдыхающие спешат поскорее убраться отсюда! И тысячные очереди на вокзалах и в аэропорту - бегство!»
Или вот такие картинки, которые автор заснимает своей «видеокамерой»:
«В Москве Тихомиров застал уходящие по Садовому кольцу грузовики с солдатами - бесконечным потоком. «Зачем эта прорва войск? Разве война? В кого стрелять - в население? Да не будут эти юнцы стрелять в свой народ! Не будут!» А на устах у всех: «Ельцин! Ельцин!»
Дальше. Киев, Крещатик.
«А на Крещатике, недалеко от гостиницы «Москва» стояла группа с плакатиком «Рух». Люди рядом молча смотрели, как демонтируют огромный памятник Ленину...»
«А когда (артисты) уезжали в Москву», состав им подали «с часовым опозданием - на самый последний путь! И какой состав! Обшарпанные грязные вагоны с разбитыми стеклами: дорогой в москалей швыряли камни».
...Когда читаешь книгу Ваграма Кеворкова, кажется, что ты смотришь большой художественный фильм, в котором каждый новый рассказ - это новая серия фильма... новый кусок жизни, вмонтированный в рамки экрана. И все там - настоящее, и герои, и природа, и пейзажи, и дома с их интерьерами и антуражем...
...Вся
проза Ваграма Кеворкова насыщена приметами времени, сквозь которое,
как сквозь огонь и воду, проходят его герои и он сам, едут на машине
времени.
Оно передается и через какие-то картинки, которые мелькают в «окнах» этой символической машины и которые он показывает, и через плакаты: «Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики!», «Нам не треба «Жигули», нам не треба масла, - тильки б зирка над Кремлем Николы б не згасла», и через названия алкогольных напитков, водка «Плиска», шампанское «Огни Москвы», и через марки машин «ЗИС-110», «газик», «Икарус» и т.д., и через какие-то ругательства типа окультуренного «екалэмэнэ»...
Оно передается и через какие-то картинки, которые мелькают в «окнах» этой символической машины и которые он показывает, и через плакаты: «Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики!», «Нам не треба «Жигули», нам не треба масла, - тильки б зирка над Кремлем Николы б не згасла», и через названия алкогольных напитков, водка «Плиска», шампанское «Огни Москвы», и через марки машин «ЗИС-110», «газик», «Икарус» и т.д., и через какие-то ругательства типа окультуренного «екалэмэнэ»...
...Нет
писателя, если у него нет языка. У Ваграма Кеворкова есть язык, и он у
него свой. Интеллигентный, но не нивелированный, не выхолощенный, а
насыщенный словами разных стилистических пластов, от высокой лексики до
разговорной и простонародной и до узкоспецифической профессиональной и
до жаргона и ненормативной лексики, от старинных и устаревших слов до
самых новейших, и в то же время не тяжеловесный, а такой, в котором
соблюдена мера и пропорциональность в употреблении тех или иных слов:
«технари», «строгач», «режимщик», жесткий «втык», «похерить», «раздрай», «шмотье», «джинсы», «мент», «мудак», «телек», «в усладочку», «видеоролик», «бобины» (киноплёнки), «аншлаг», «филармошка», «особист», «фальцет», «входняки», «культуратташе», «лапароскопия», «андеграунд», «общага», «водяра», «кофеёк», «лежбище», «прошмандовка», «отчаюга», «постирушка», «закусь», «волюнтпризм», «шандарахнуть», «шобла», «перпенс» («Я теперь перпенс», - говорит Семен, персональный пенсионер), «хрен» («хрен его знает, чем они живуть, энти армяне»), «пошто» («Пошто вино мое пьешь, вор?!»), «влындить» («Дед Пихто грозил «влындить» своей бабке, как в молодости»), «Херовка» («Запомнилась деревня Херовка на Брянщине»)...
«технари», «строгач», «режимщик», жесткий «втык», «похерить», «раздрай», «шмотье», «джинсы», «мент», «мудак», «телек», «в усладочку», «видеоролик», «бобины» (киноплёнки), «аншлаг», «филармошка», «особист», «фальцет», «входняки», «культуратташе», «лапароскопия», «андеграунд», «общага», «водяра», «кофеёк», «лежбище», «прошмандовка», «отчаюга», «постирушка», «закусь», «волюнтпризм», «шандарахнуть», «шобла», «перпенс» («Я теперь перпенс», - говорит Семен, персональный пенсионер), «хрен» («хрен его знает, чем они живуть, энти армяне»), «пошто» («Пошто вино мое пьешь, вор?!»), «влындить» («Дед Пихто грозил «влындить» своей бабке, как в молодости»), «Херовка» («Запомнилась деревня Херовка на Брянщине»)...
У
Ваграма Кеворкова как у прозаика - орлиный глаз (который все видит) и
тигриный слух (который все слышит). Он слышит даже самые мельчайшие и
самые тончайшие оттенки слов - например, простонародную транскрипцию
такого устойчивого фразеологизма, как «марксизм-ленинизм»:
«марксизьм-ленинизьм»... и обыгрывает это в своей прозе.
...Есть
у него слова своего собственного изобретения:
телевидение-«елевидение», пора «парторгства» - пора работы парторгом,
«майорство» - служба в чине майора, «упельмененные» - уевшиеся
пельменями, «кокектнула» - стрельнула глазками и т.д. (пококетничала в
течение очень короткого времени)...
...В
прозе Ваграма Кеворкова звучит много песен, музыки. Тут и песня «На
Таганке, на Таганке мы с тобою повстречались», и «Мой друг уехал в
Магадан», и фламенко - «танец испанских цыган», и произведения Минкуса,
и «Полонез» Огинского, и «Гитана», и пиццикато, и песни Высоцкого и
Галича, и русские, украинские, армянские, польские песни, и органная
музыка Баха, и песни в исполнении Малинина, и песни в исполнении
Шамардина, и песни в исполнении Лоретти, и «Валенсия», и «Аве, Мария», и
«Ох, хорошо тому живется, кто с молошницей живеть! Молока с утра
напьется и молошницу...».
Все это создает некую биосферу и ауру прозы Кеворкова, и помогает лучше воспринять и почувствовать героев и персонажей автора и все, что они делают, и все, что с ними происходит...
Все это создает некую биосферу и ауру прозы Кеворкова, и помогает лучше воспринять и почувствовать героев и персонажей автора и все, что они делают, и все, что с ними происходит...
...Характеристику человеку Ваграм Кеворков может дать всего несколькими словами, и это будет исчерпывающая характеристика.
О Николае Жемчужном он говорит: «Он был самородок, был чудо!..» И еще: «Он был скала, глыба, но и глыба иногда плакала!..»
Об артистах Ваграм Кеворков говорит: «Артист, даже именитый - существо ранимое, впечатлительное. Косой взгляд, недоброе слово - и все, (он) выбит напрочь (из своей колеи, из своего творческого состояния). И наоборот». То же самое можно сказать и вообще о творческом человеке, о поэте, о художнике и о самом Ваграме Кеворкове.
О Николае Жемчужном он говорит: «Он был самородок, был чудо!..» И еще: «Он был скала, глыба, но и глыба иногда плакала!..»
Об артистах Ваграм Кеворков говорит: «Артист, даже именитый - существо ранимое, впечатлительное. Косой взгляд, недоброе слово - и все, (он) выбит напрочь (из своей колеи, из своего творческого состояния). И наоборот». То же самое можно сказать и вообще о творческом человеке, о поэте, о художнике и о самом Ваграме Кеворкове.
...У
Ваграма Кеворкова превосходное чувствование разных языков, и
восприимчивость к ним и способность к их запоминанию. И он вставляет в
свои произведения то цыганские фразы, когда пишет о цыганах: «Кай, кай э
бахт?» (где, где счастье?), «Палсо, палсо?» (зачем, зачем?), «бравинта»
(водка), «чимиргэсу» (водка), «балавас» (сало), то украинские, когда
он пишет об украинцах: «Почекайте трошки!» (подождите немного), «Та ну
шо вы, диду, сидайте!» (да ну что вы, дедушка, садитесь), «перукарня»,
«едальня», то какие-то грузинские словечки, когда он пишет о грузинах:
«Маймун! Маймун!» (обезьяна! обезьяна!), то какие-то греческие слова и
фразы, когда он пишет о греках: «О! Яссу! Яссу!» (о! здравствуй,
здравствуй!), «Эвхаристо! Эвхаристо поли!» (спасибо, спасибо большое),
то сербские, то немецкие, то английские, то французские... и
расцвечивает, украшает ими свою прозу, как некое панно или сюзанне,
неповторимыми узорами, орнаментами и делает ее более искусной и более
интересной с лингвистической точки зрения, полилингвистической и
интернациональной.
...Если
писатель лишен чувства юмора, то его проза не может интересной, она
будет скучной, и, какие бы мудрые и правильные мысли автор там ни
высказывал, они будут неинтересны читателю и не будут волновать его и
восприниматься им. Потому что «все жанры хороши, кроме скучного».
Ваграм Кеворков, к счастью, не лишен чувства юмора. И умеет высказывать самые мудрые мысли с юмором, и не в лобовой, а в фигуральной манере, часто - через какие-нибудь мини-сценки, через интермедии, через реплики и репризы.
...Как, например, в рассказе «Семен». Комбайнеры в кафе после жатвы «заказали себе шампанского. Разлили в стаканы, хлеб горчицей намазали...» Кто-то советует им: «Ребята, вы бы взяли к шампанскому конфет или фруктов!..» Комбайнеры ухмыльнулись презрительно, а один... срезал: «А мы не явреи!..» Уж это по всему видно, что не «явреи», а не грех бы им было у них, у «явреев», чему-то положительному и поучиться, хотя бы тому, как и с чем пить шампанское.
...В том же рассказе французы приезжают в передовой колхоз Семена, и Семен показывает им молочную ферму и хвалится тем, что там коровы осеменяются искусственным путем, без быков, шприцем. Француженки «чуть не заплакали, - вот коров (им) стало жалко: что ж это за варварство такое - коров от быков отлучать, а сперму им шприцем вводить?! Где же секс?!» Юмор юмором, а коров и быков читателю становится жалко.
...В том же рассказе автор рассказывает о том, как партия приказала всем колхозам страны перевыполнять план по мясу, и для этого надо было сдать на бойню весь свой скот (что и сделал в Рязани Первый секретарь обкома партии Ларионов, после чего застрелился, потому что понял, что совершил большую ошибку), а Семен не повез скот на бойню, а спрятал его в горах, а потом оказалось, что он поступил как хороший хозяин. И он получил благодарность от райкома. И автор выводит такое резюме: «Семен обманул партию и правительство и весь советский народ, а скот племенной для хозяйства сберег - весь до единой головушки!» А «главный комсомолец страны» (Тяжельников?) потом приехал в колхоз Семена, осмотрел там «школы, детские садики, дворец культуры, правление - все розовым туфом светится», узнал, что колхозники в этом колхозе хорошо зарабатывают и хорошо живут, и что хлеб и масло у них дешевле, чем везде, и сказал Семену: «А кто вам дал право вводить коммунизм в отдельно взятом колхозе?»
...В том же рассказе один фотокорреспондент сидел в «секретном объекте», в кукурузе и оттуда фотографировал все, что нельзя было фотографировать.
...В том же рассказе Кирилл спросил у Семена, «что ему больше всего понравилось в Индии? Тот, ухмыльнувшись, ответил: «Фурцева! Поджаристая баба!»
...В каждом рассказе у Ваграма Кеворкова есть юмор, и везде он разный.
В «Мутеле-тютеле» есть, например, такой юмор. Про мужиков, которые ехали на поезде в Тюмень гульнуть под Новый год, напились водки и завалились спать на багажные полки. «По вагону катались пустые бутылки... Внезапно поезд остановился, от резкого толчка с багажной полки слетел какой-то мужик и грохнулся об пол... Три метра пролетел, ударился головой (об пол), - и не проснулся», спал как убитый, и храпел на весь вагон.
Ваграм Кеворков, к счастью, не лишен чувства юмора. И умеет высказывать самые мудрые мысли с юмором, и не в лобовой, а в фигуральной манере, часто - через какие-нибудь мини-сценки, через интермедии, через реплики и репризы.
...Как, например, в рассказе «Семен». Комбайнеры в кафе после жатвы «заказали себе шампанского. Разлили в стаканы, хлеб горчицей намазали...» Кто-то советует им: «Ребята, вы бы взяли к шампанскому конфет или фруктов!..» Комбайнеры ухмыльнулись презрительно, а один... срезал: «А мы не явреи!..» Уж это по всему видно, что не «явреи», а не грех бы им было у них, у «явреев», чему-то положительному и поучиться, хотя бы тому, как и с чем пить шампанское.
...В том же рассказе французы приезжают в передовой колхоз Семена, и Семен показывает им молочную ферму и хвалится тем, что там коровы осеменяются искусственным путем, без быков, шприцем. Француженки «чуть не заплакали, - вот коров (им) стало жалко: что ж это за варварство такое - коров от быков отлучать, а сперму им шприцем вводить?! Где же секс?!» Юмор юмором, а коров и быков читателю становится жалко.
...В том же рассказе автор рассказывает о том, как партия приказала всем колхозам страны перевыполнять план по мясу, и для этого надо было сдать на бойню весь свой скот (что и сделал в Рязани Первый секретарь обкома партии Ларионов, после чего застрелился, потому что понял, что совершил большую ошибку), а Семен не повез скот на бойню, а спрятал его в горах, а потом оказалось, что он поступил как хороший хозяин. И он получил благодарность от райкома. И автор выводит такое резюме: «Семен обманул партию и правительство и весь советский народ, а скот племенной для хозяйства сберег - весь до единой головушки!» А «главный комсомолец страны» (Тяжельников?) потом приехал в колхоз Семена, осмотрел там «школы, детские садики, дворец культуры, правление - все розовым туфом светится», узнал, что колхозники в этом колхозе хорошо зарабатывают и хорошо живут, и что хлеб и масло у них дешевле, чем везде, и сказал Семену: «А кто вам дал право вводить коммунизм в отдельно взятом колхозе?»
...В том же рассказе один фотокорреспондент сидел в «секретном объекте», в кукурузе и оттуда фотографировал все, что нельзя было фотографировать.
...В том же рассказе Кирилл спросил у Семена, «что ему больше всего понравилось в Индии? Тот, ухмыльнувшись, ответил: «Фурцева! Поджаристая баба!»
...В каждом рассказе у Ваграма Кеворкова есть юмор, и везде он разный.
В «Мутеле-тютеле» есть, например, такой юмор. Про мужиков, которые ехали на поезде в Тюмень гульнуть под Новый год, напились водки и завалились спать на багажные полки. «По вагону катались пустые бутылки... Внезапно поезд остановился, от резкого толчка с багажной полки слетел какой-то мужик и грохнулся об пол... Три метра пролетел, ударился головой (об пол), - и не проснулся», спал как убитый, и храпел на весь вагон.
...Все смешное у Ваграма Кеворкова происходит на серьезном фоне, а все серьезное - на смешном.
И это делает его прозу особенно интересной, глубокой, многомерной, многослойной и многоплановой. И это делает его прозу даже самых малых форм - объемной, емкой, вместительной, вмещающей в себя больше, чем она, казалось бы, может в себя вместить.
...Когда читаешь прозу Ваграма Кеворкова, думаешь: писатели - законспирированные агенты Всевышнего, его доверенные лица. Он дает им свою искру Божью и засылает их в разные уголки страны и земного шара, в разные края и области, на разные секретные и несекретные объекты и площадки жизни, чтобы эти доверенные лица, ничем не выделяясь из массы, днем с огнем исследовали их, чтобы они окунулись в гущу жизни, во все ее глубины, собрали там ценный материал и написали правду о жизни и о людях, в художественной форме, и предъявили результаты своей работы пред очи Всевышнего и вошли в Бессмертие. И Ваграм Кеворков - один из них.
И это делает его прозу особенно интересной, глубокой, многомерной, многослойной и многоплановой. И это делает его прозу даже самых малых форм - объемной, емкой, вместительной, вмещающей в себя больше, чем она, казалось бы, может в себя вместить.
...Когда читаешь прозу Ваграма Кеворкова, думаешь: писатели - законспирированные агенты Всевышнего, его доверенные лица. Он дает им свою искру Божью и засылает их в разные уголки страны и земного шара, в разные края и области, на разные секретные и несекретные объекты и площадки жизни, чтобы эти доверенные лица, ничем не выделяясь из массы, днем с огнем исследовали их, чтобы они окунулись в гущу жизни, во все ее глубины, собрали там ценный материал и написали правду о жизни и о людях, в художественной форме, и предъявили результаты своей работы пред очи Всевышнего и вошли в Бессмертие. И Ваграм Кеворков - один из них.
...У
него - своя сфера и область жизни, которую он исследует и показывает в
своих произведениях, своя география и свое художественное
пространство, то есть свой континуум, где он и поселяет своих героев и
персонажей.
Главное место, а точнее главные места действия его произведений, это, во-первых, юг России, Северный Кавказ и Крым, то есть территории, когда-то освоенные в литературе Пушкиным, Лермонтовым и Бестужевым-Марлинским, но с тех пор изменившиеся и совершенно не освоенные в новой русской литературе новыми русскими писателями нашего времени, а освоенные только Ваграмом Кеворковым, этакая «новая земля» для новых русских читателей, терра инкогнито:
Пятигорск, Железноводск, Кисловодск, Медовый водопад, Долина нарзанов, водопад «Тысячи слез», Ессентуки, Нальчик, Махачкала, Ставрополье, Машук, Бештау, Эльбрус и Приэльбрусье, Казбек, Терек, Кума-река, Прикумск, горный Карачай и т.д.;
Ялта, Генуэзская крепость, Симферополь, Феодосия, Гваделупа, Массандра и парк «Массандра», парк «Приморский», Медведь-гора, Аю-Даг и т.д.
...Если только взять и выписать в строку, в подбор названия тех мест Северного Кавказа и Крыма, с санаториями и курортами, с минеральными водами и целебными источниками и грязями, где происходит действие произведений Ваграма Кеворкова, и кое-какую флору, которая произрастает там: кипарисы, магнолии, мальвы, азалии, глицинии, ливанские кедры, кусты барбариса, анемоны, секвои, араукарии, пинии, миндаль, алыча, субальпика, читатель, который никогда не бывал в тех краях, поймет, какая там красота, рай земной, не хуже Эдемского.
И когда герой рассказа «На том берегу», Валентин, приезжает в город своей юности Ялту с ее экзотическими пейзажами, проводить там свой отпуск, он понимает, что попал туда, где «все было Рай, в котором он так давно не был», и где все располагает к любви, которой активно и занимаются жители и гости этих мест и от которой «не уйти никуда» и Валентину и от которой он никуда и не уходит, пока у него не кончается отпуск.
И когда героиня рассказа «Эликсир жизни» Коко (Кокошина) попадает из Москвы в Ессентуки, в санаторий, приезжает туда из Москвы, в отпуск, она тоже оказывается в Раю, в котором такой женщине, как она, страстной, ненасытной, неутоленной и неутомимой в любви, никак нельзя сдержаться и не сорвать яблока с древа, и она срывает его и отдается своему партнеру, казказцу Эдико, и не где-нибудь, а в цветущей субальпике: «И отдалась (она) ему в цветущей субальпике».
Кеворков - очень поэтичный мастер прозы. И мастер пейзажей, в том числе экзотических. И мастер интимных сцен, динамичных и натуралистично-эротичных, которые происходят на фоне этих пейзажей, этих чудесных декораций! Искусству интимных сцен у него мог бы поучиться, пожалуй, даже сам Мопассан или сам Генрих Миллер (или Артур? я их завсегда путаю, как сказал бы Зощенко).
Главное место, а точнее главные места действия его произведений, это, во-первых, юг России, Северный Кавказ и Крым, то есть территории, когда-то освоенные в литературе Пушкиным, Лермонтовым и Бестужевым-Марлинским, но с тех пор изменившиеся и совершенно не освоенные в новой русской литературе новыми русскими писателями нашего времени, а освоенные только Ваграмом Кеворковым, этакая «новая земля» для новых русских читателей, терра инкогнито:
Пятигорск, Железноводск, Кисловодск, Медовый водопад, Долина нарзанов, водопад «Тысячи слез», Ессентуки, Нальчик, Махачкала, Ставрополье, Машук, Бештау, Эльбрус и Приэльбрусье, Казбек, Терек, Кума-река, Прикумск, горный Карачай и т.д.;
Ялта, Генуэзская крепость, Симферополь, Феодосия, Гваделупа, Массандра и парк «Массандра», парк «Приморский», Медведь-гора, Аю-Даг и т.д.
...Если только взять и выписать в строку, в подбор названия тех мест Северного Кавказа и Крыма, с санаториями и курортами, с минеральными водами и целебными источниками и грязями, где происходит действие произведений Ваграма Кеворкова, и кое-какую флору, которая произрастает там: кипарисы, магнолии, мальвы, азалии, глицинии, ливанские кедры, кусты барбариса, анемоны, секвои, араукарии, пинии, миндаль, алыча, субальпика, читатель, который никогда не бывал в тех краях, поймет, какая там красота, рай земной, не хуже Эдемского.
И когда герой рассказа «На том берегу», Валентин, приезжает в город своей юности Ялту с ее экзотическими пейзажами, проводить там свой отпуск, он понимает, что попал туда, где «все было Рай, в котором он так давно не был», и где все располагает к любви, которой активно и занимаются жители и гости этих мест и от которой «не уйти никуда» и Валентину и от которой он никуда и не уходит, пока у него не кончается отпуск.
И когда героиня рассказа «Эликсир жизни» Коко (Кокошина) попадает из Москвы в Ессентуки, в санаторий, приезжает туда из Москвы, в отпуск, она тоже оказывается в Раю, в котором такой женщине, как она, страстной, ненасытной, неутоленной и неутомимой в любви, никак нельзя сдержаться и не сорвать яблока с древа, и она срывает его и отдается своему партнеру, казказцу Эдико, и не где-нибудь, а в цветущей субальпике: «И отдалась (она) ему в цветущей субальпике».
Кеворков - очень поэтичный мастер прозы. И мастер пейзажей, в том числе экзотических. И мастер интимных сцен, динамичных и натуралистично-эротичных, которые происходят на фоне этих пейзажей, этих чудесных декораций! Искусству интимных сцен у него мог бы поучиться, пожалуй, даже сам Мопассан или сам Генрих Миллер (или Артур? я их завсегда путаю, как сказал бы Зощенко).
Во-вторых, главное место (места) действий рассказов Ваграма Кеворкова, это Кавказ: Баку, Ереван...
В-третьих, Украина: Донбасс, Ивано-Франковск, Запорожье, Харьков, Киев...
В-четвертых, Белоруссия: Минск.
В-пятых, европейская и центральная Россия: Москва и Подмосковье, Переделкино, Загорск, Владимир, Питер, Орел...
В-шестых, Русский Север, Сибирь, Урал: Челябинск, Уфа, Магнитогорск, Тобольск, Абакан, Пыть-Ях, Тюмень, Запсиб, Березово, Игрим, Тува, Заводоуковск, Салехард, Нефтеюганск, Ханты-Мансийск...
В-шестых: Болгария, Румыния, Бухарест, Греция, Салоники, Югославия, Сербия, Косово, Лучаны...
Ваграм Кеворков за свою жизнь изъездил четыреста городов Советского Союза... и десятки зарубежных городов... И все они теперь мелькают в его прозе, со своими пейзажами, ландшафтами, со своей архитектурой, со своими индивидуальными чертами, как декорации к спектаклям, и делают ее лицо - даже и в чисто внешнем, географическо-топонимическом плане - эклектично-интересным и неповторимым.
В-третьих, Украина: Донбасс, Ивано-Франковск, Запорожье, Харьков, Киев...
В-четвертых, Белоруссия: Минск.
В-пятых, европейская и центральная Россия: Москва и Подмосковье, Переделкино, Загорск, Владимир, Питер, Орел...
В-шестых, Русский Север, Сибирь, Урал: Челябинск, Уфа, Магнитогорск, Тобольск, Абакан, Пыть-Ях, Тюмень, Запсиб, Березово, Игрим, Тува, Заводоуковск, Салехард, Нефтеюганск, Ханты-Мансийск...
В-шестых: Болгария, Румыния, Бухарест, Греция, Салоники, Югославия, Сербия, Косово, Лучаны...
Ваграм Кеворков за свою жизнь изъездил четыреста городов Советского Союза... и десятки зарубежных городов... И все они теперь мелькают в его прозе, со своими пейзажами, ландшафтами, со своей архитектурой, со своими индивидуальными чертами, как декорации к спектаклям, и делают ее лицо - даже и в чисто внешнем, географическо-топонимическом плане - эклектично-интересным и неповторимым.
...«Манные
пышки» - рассказ, навеянный воспоминаниями автора о своем детстве, и
об одной истории, которая произошла с ним детстве, во время войны,
когда ему было пять с половиной лет. Он жил с бабушкой и с дедушкой в
Георгиевске - «слабеньком захолустном городишке, скорее деревне, чем
городе». Дед работал на почте, как говорится, «на почте служил
ямщиком». А бабушка хозяйничала по дому. Иногда они получали паек,
который позволял им жить не очень голодно. И вот как-то раз он пошел с
бабушкой за пайком, за манной крупой, из которой бабушка собиралась
испечь манные пышки, и взялся сам нести мешочек с крупой и обогнал
бабушку и весело бежал с ним до самого дома. А бабушка что-то кричала
внуку, а он ее не слушал и не слышал. А когда добежал до дома, увидел,
что мешочек был худой, с дыркой, и почти вся крупа из него
высыпалась... Мальчик заплакал и «бросился собирать с грязи эту
бесценную манную кашу, упал, замазал свои штаны и мешочек, из которого
все еще сыпалась через дырку крупа, и чуть не сошел с ума от горя,
своей глупости и бессилия исправить что-либо...» Бабушка закричала было
на него, а потом заплакала вместе с ним... Автор так описывает это,
притом без всякого сентиментальничанья и каких-то своих комментариев к
тексту, что каждый, кто это прочитает, я думаю, заплачет вместе с
бабушкой и ее внуком...
...В
книге Ваграма Кеворкова - несколько рассказов о детстве автора. Кроме
«Манных пышек» - это «Первый табель», «Слон», «Спасительный Гвардахуй»,
«За песком», «Гость, лампа и Мацони»... Это своеобразная книжечка в
книге, психологические истории из жизни дошкольника и школьника,
которые оказали сильное влияние на формирование его нравственного
облика и его характера и его наклонностей. Истории эти небольшие, в
две-три странички, но очень много говорят об их герое, о том, как его
обидели и предали старшие ребята и он был потрясен этим, о том, как он
невинно врал своим бабушке и дедушке и как его мучила совесть... и
могут быть интересны не только взрослым читателям, но и детям. И в
чем-то поучительны для них, хотя автор избегает нравоучительных,
дидактических нот, а тем более - морализаторских нотаций в своих
текстах, как здесь, так и во всех других рассказах книги.
...В
рассказе «Манные пышки» Ваграм Кеворков пишет: «Я с интересом
присматривался ко всему, что встречалось нам (с бабушкой) на пути»
(когда они с ней шли в город за пайком).
Ваграм Кеворков с самого детства всю жизнь «с интересом присматривался» ко всему, что встречалось ему на его пути, и ко всему, что происходило в его жизни и в жизни людей, с которыми сводила его жизнь, и в жизни своей страны, в которой он жил. И не только присматривался ко всему, но и запоминал все своей цепкой художественной памятью и бессознательно складывал все это на дно своей души, как в большой сундук, интуитивно понимая, что все это когда-нибудь зачем-нибудь может ему пригодиться. И все это теперь стало материалом для его книг, весь этот материал жизни.
Ваграм Кеворков с самого детства всю жизнь «с интересом присматривался» ко всему, что встречалось ему на его пути, и ко всему, что происходило в его жизни и в жизни людей, с которыми сводила его жизнь, и в жизни своей страны, в которой он жил. И не только присматривался ко всему, но и запоминал все своей цепкой художественной памятью и бессознательно складывал все это на дно своей души, как в большой сундук, интуитивно понимая, что все это когда-нибудь зачем-нибудь может ему пригодиться. И все это теперь стало материалом для его книг, весь этот материал жизни.
«Я
очень хотел стать конюхом», - пишет Ваграм Кеворков в рассказе «За
песком...» (не космонавтом, не геологом, не артистом, кем хотели быть
школьники, например, моего поколения, и не президентами, миллионерами и
бизнесменами и не топ-моделями, как школьники постсоветского времени, а
конюхом. - Н. К.). Он «вырос на почтовой конюшне». И любил плести там
кнуты, поить лошадей, чистить их, угощать солью, помогать конюхам,
которые звали его «младшим конюхом». Он «залихватски ругался матом», как
Гекльберри Финн, «пропадал с утра до ночи, где (ему) хотелось: на
конюшне, в кузне, на речке... И очень жалел, когда эта «вольница» для
него кончилась и настало время идти в школу, куда ему идти не хотелось,
но пришлось. Ручек с перьями тогда в школе не хватало, и их заменяли
«остро отточенные деревянные палочки», а чернила заменял «настой из
волчьих ягод» - вот такие детали той жизни вытаскивает из своей памяти
автор, и они становятся не только приметами своего времени, но и
ценными художественными деталями.
Самое интересное в школе для него «началось с букв». Когда он узнал: «Оказывается то, что мы говорим, можно писать и читать! Это было невероятно!» Он пристал к учительнице и попросил ее, чтобы она объяснила ему «все буквы, а не только лишь «А» и «Б». «Она... прочла мне все буквы, и я тут же запомнил их навсегда, на всю жизнь. А, придя домой, медленно, по складам... прочел весь букварь». И потом пошел в библиотеку и стал брать там книги и читать их запоем. И прочитал «Приключения Гекльберри Финна» и «был сражен литературой и побежден ею безоговорочно - навсегда!»
Может быть, тогда-то в него и запали семена, из которых потом вырос писатель.
В школе он больше всего любил предмет - литературу. «Одна лишь литература была моим солнцем - все эти школьные годы и всю мою жизнь», - признается он. И вот теперь он сам стал «делать» литературу, писать книги. Стал тем, кем и не мечтал стать: не конюхом, а писателем.
...В 2002 - 2003 годах, Кувалдин брал для журнала «Наша улица» интервью у разных деятелей культуры, поэтов, писателей, литературоведов, артистов, режиссеров, композиторов, и начинал с того, что каждого из них спрашивал: что такое для вас - литература? и как и почему вы стали писать? И они отвечали ему. Вот и Ваграм Кеворков теперь ответил на это сам себе и своим читателям.
...Пришвин говорил, что человек, который когда-то наслаждался «ароматом ландышей», потом может забыть этот аромат, но, если он писатель, то он способен в своем творчестве возместить, восстановить, воспроизвести утраченное.
Вот это и делает в своем творчестве, на бумаге Ваграм Кеворков. Он возмещает утраченное: то, что давно прошло, восстанавливает ушедшую цивилизацию своей жизни, разные периоды своего детства, отрочества, юности, молодости, зрелости, которые совпали с советской эпохой, он делает это почти как археолог, через какие-то черепки и осколки, через какие-то детали и, как бы претворяя в жизнь теорию философа Федорова, воскрешает и людей той эпохи, включая своих родных, своих друзей и коллег, и все, что связано у него с ними...
Он может возместить даже «сырой запах реки», как в рассказе «Сырой запах реки», действие которого происходит в советское время, в горном Карачае, в колхозе, в деревне Величаевке на Куме-реке, которая доходит до Каспия, но не впадает в него и «никуда не впадает», а уходит, так сказать, в песок, в землю, в почву степи. В эту деревню, к деду Сокире, который состоит при колхозе рыбарем с двадцатых годов, приезжает на «газике» прототип автора режиссер с киногруппой и с кинокамерой, чтобы снять деда для истории. И они идут на протоку ловить рыбу, щук, сазанов, линей, красноперок, судаков, и едят икру сазана из «чистого алюминиевого тазика» и пьют водку, причем дед Сокира пьет из граненого стакана и не закусывает, как русский солдат Соколов в фильме «Судьба человека», и варят и едят тройную уху, а потом пьют «дивный чай», а позже едят «борщ с мясом совы»... И нет в деревне «ни газет, ни радио, никто не мешает думать». И режиссер откидывается на спину, на траву и пьет «сырой воздух реки» и глядит-глядит «в синее небо с парящими там ястребами и чайками... А потом он уезжает со своей киногруппой, а дед стоит у своей мазанки и машет им рукой. А через много лет режиссер опять оказывается в тех краях и узнает, что дед Сокира умер и ушел в землю, как Кума-река. А «сырой запах реки» остался в памяти автора, и весь его рассказ пропитался этим запахом, как и запахом рыбы. И читателям, которые никогда не бывали на Куме-реке, кажется, что они бывали там и варили и ели с дедом Сокирой уху и «борщ из мяса совы»... Потому что автор смог перенестись туда сам в своих воспоминаниях и смог перенести и своих читателей в ту реальность.
Самое интересное в школе для него «началось с букв». Когда он узнал: «Оказывается то, что мы говорим, можно писать и читать! Это было невероятно!» Он пристал к учительнице и попросил ее, чтобы она объяснила ему «все буквы, а не только лишь «А» и «Б». «Она... прочла мне все буквы, и я тут же запомнил их навсегда, на всю жизнь. А, придя домой, медленно, по складам... прочел весь букварь». И потом пошел в библиотеку и стал брать там книги и читать их запоем. И прочитал «Приключения Гекльберри Финна» и «был сражен литературой и побежден ею безоговорочно - навсегда!»
Может быть, тогда-то в него и запали семена, из которых потом вырос писатель.
В школе он больше всего любил предмет - литературу. «Одна лишь литература была моим солнцем - все эти школьные годы и всю мою жизнь», - признается он. И вот теперь он сам стал «делать» литературу, писать книги. Стал тем, кем и не мечтал стать: не конюхом, а писателем.
...В 2002 - 2003 годах, Кувалдин брал для журнала «Наша улица» интервью у разных деятелей культуры, поэтов, писателей, литературоведов, артистов, режиссеров, композиторов, и начинал с того, что каждого из них спрашивал: что такое для вас - литература? и как и почему вы стали писать? И они отвечали ему. Вот и Ваграм Кеворков теперь ответил на это сам себе и своим читателям.
...Пришвин говорил, что человек, который когда-то наслаждался «ароматом ландышей», потом может забыть этот аромат, но, если он писатель, то он способен в своем творчестве возместить, восстановить, воспроизвести утраченное.
Вот это и делает в своем творчестве, на бумаге Ваграм Кеворков. Он возмещает утраченное: то, что давно прошло, восстанавливает ушедшую цивилизацию своей жизни, разные периоды своего детства, отрочества, юности, молодости, зрелости, которые совпали с советской эпохой, он делает это почти как археолог, через какие-то черепки и осколки, через какие-то детали и, как бы претворяя в жизнь теорию философа Федорова, воскрешает и людей той эпохи, включая своих родных, своих друзей и коллег, и все, что связано у него с ними...
Он может возместить даже «сырой запах реки», как в рассказе «Сырой запах реки», действие которого происходит в советское время, в горном Карачае, в колхозе, в деревне Величаевке на Куме-реке, которая доходит до Каспия, но не впадает в него и «никуда не впадает», а уходит, так сказать, в песок, в землю, в почву степи. В эту деревню, к деду Сокире, который состоит при колхозе рыбарем с двадцатых годов, приезжает на «газике» прототип автора режиссер с киногруппой и с кинокамерой, чтобы снять деда для истории. И они идут на протоку ловить рыбу, щук, сазанов, линей, красноперок, судаков, и едят икру сазана из «чистого алюминиевого тазика» и пьют водку, причем дед Сокира пьет из граненого стакана и не закусывает, как русский солдат Соколов в фильме «Судьба человека», и варят и едят тройную уху, а потом пьют «дивный чай», а позже едят «борщ с мясом совы»... И нет в деревне «ни газет, ни радио, никто не мешает думать». И режиссер откидывается на спину, на траву и пьет «сырой воздух реки» и глядит-глядит «в синее небо с парящими там ястребами и чайками... А потом он уезжает со своей киногруппой, а дед стоит у своей мазанки и машет им рукой. А через много лет режиссер опять оказывается в тех краях и узнает, что дед Сокира умер и ушел в землю, как Кума-река. А «сырой запах реки» остался в памяти автора, и весь его рассказ пропитался этим запахом, как и запахом рыбы. И читателям, которые никогда не бывали на Куме-реке, кажется, что они бывали там и варили и ели с дедом Сокирой уху и «борщ из мяса совы»... Потому что автор смог перенестись туда сам в своих воспоминаниях и смог перенести и своих читателей в ту реальность.
...Есенин
говорил когда-то: «Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?» Ваграм Кеворков
тоже мог бы сказать это о своей жизни. Он смотрит на нее из своего
настоящее в прошлое, на все, что в ней было, и на себя в ней... как бы
со стороны, как зритель, который смотрит кинофильм о самом себе или о
ком-то, похожем на него. И как артист и режиссер, который снимался в
этом фильме и играл там разные роли, в том числе и самого себя, и сам
же и снимал этот фильм.
...Иногда
Ваграм Кеворков пишет рассказы от первого лица, а иногда от третьего,
то есть не от своего или как бы не от своего, он умеет смотреть на себя
со стороны, как актер и режиссер... и умеет входить в роль то одного
своего персонажа, то другого и изображать его на экране и на «сцене»
белого листа, на фоне белого квадрата. Пригодились Ваграму Кеворкову в
литературе его старые профессии.
И, может быть, во многом потому, что он работал артистом и режиссером и конферансье и набрался большого опыта в этом, он умеет чувствовать «публику», то есть чувствовать читателей (зрителей) и «держать зал», то есть вызывать интерес людей к себе (к нему) и не терять этот интерес до конца своего «номера», с которым он выступает перед читателями, то есть до конца своего рассказа, который он рассказывает им, и он знает, чем подогреть к себе внимание публики, и умеет не злоупотреблять ее вниманием и знает меру в этом и знает, когда поставить точку и откланяться. И говорит он с читателями простым, ясным, живым, легким, свободным, остроумным, не скучным, не заумным, и в то же время культурным и интеллигентным языком, хорошо выстроенной речью и хорошо поставленным голосом диктора, актера и приятного и умного собеседника.
И, может быть, во многом потому, что он работал артистом и режиссером и конферансье и набрался большого опыта в этом, он умеет чувствовать «публику», то есть чувствовать читателей (зрителей) и «держать зал», то есть вызывать интерес людей к себе (к нему) и не терять этот интерес до конца своего «номера», с которым он выступает перед читателями, то есть до конца своего рассказа, который он рассказывает им, и он знает, чем подогреть к себе внимание публики, и умеет не злоупотреблять ее вниманием и знает меру в этом и знает, когда поставить точку и откланяться. И говорит он с читателями простым, ясным, живым, легким, свободным, остроумным, не скучным, не заумным, и в то же время культурным и интеллигентным языком, хорошо выстроенной речью и хорошо поставленным голосом диктора, актера и приятного и умного собеседника.
...Его
письменная авторская речь бывает близка к разговорной и по своему
словарю, насыщенному разговорными словечками, и по своему раскованному
синтаксису, по свободной связи между словами, предложениями и абзацами,
по пропускам кое-каких звеньев между ними, которых в тексте нет, но
которые как бы подразумеваются там и которые читатель сам должен
довосстанавливать, довыстраивать и в самом тексте, и в своей голове,
догадываться, каких звеньев нет и какие слова должны быть на месте их
отсутствия.
Вот всего один примерчик такой речи. Герой рассказа «На том берегу» Валентин приезжает из отпуска, из Ялты к себе в свой город.
«...Валентин... с грустью подумал о том, что отпуск не бесконечен, и деньги тоже».
И вернулся в свой город. Этого автор уже не говорит, того, что герой вернулся в свой город, но это подразумевается. Потому что дальше в тексте происходит смена кадров и смена эпизодов. И Валентин оказывается у себя в городе, в столовой в/ч.
В офицерской столовой в/ч приятели закидали вопросами: «Ну как, у всех баб был?» Кто? Разумеется, Валентин. Где был у всех баб (или не у всех, а только у одной)? Разумеется, там, откуда он приехал, в Ялте, в отпуске. Автор не говорит этого, но это и так ясно, и автор делает здесь пропуск звеньев. А кого они закидали вопросами? Разумеется, Валентина. Приятели закидали Валентина своими вопросами. Автор этого не сказал, потому что решил, что и так все ясно: кого приятели закидали вопросами, и что читатели не дураки - догадаются, о ком здесь идет речь, если она только о нем и идет? Зачем уточнять и разжевывать все это и класть в рот читателю? Поэтому автор ничего и не уточняет и не разжевывает и делает в своей письменной речи пропуски, как если бы в разговорной речи.
Таких примеров, и подобных им, в прозе Ваграма Кеворкова очень много. Их, наверное, следует считать стилевой особенностью его прозы? Этаким импрессионизмом с некоторыми размытостями, расплывчатостями в синтаксисе, которые приближают речь автора к естественной разговорной речи и делают ее легко текущей, ничем не перегруженной? Или эту стилевую особенность прозы Ваграма Кеворкова следует считать особенностью, которая идет от кинематографичности и сценарности, присущей его прозе, где автор и герои могут позволить себе недоговаривать какие-то слова основного текста и делать пропуски каких-то звеньев в своей речи, поскольку эти пропуски (эллипсисы) компенсируются «кинокамерой» «фильма-рассказа» Ваграма Кеворкова, которая показывает все, чем дополняется эта речь, включая внешность всех лиц, которые действуют в произведении, их мимику, жесты, движения, и читателям-зрителям все и так становится ясно, без слов, как говорится.
Вот всего один примерчик такой речи. Герой рассказа «На том берегу» Валентин приезжает из отпуска, из Ялты к себе в свой город.
«...Валентин... с грустью подумал о том, что отпуск не бесконечен, и деньги тоже».
И вернулся в свой город. Этого автор уже не говорит, того, что герой вернулся в свой город, но это подразумевается. Потому что дальше в тексте происходит смена кадров и смена эпизодов. И Валентин оказывается у себя в городе, в столовой в/ч.
В офицерской столовой в/ч приятели закидали вопросами: «Ну как, у всех баб был?» Кто? Разумеется, Валентин. Где был у всех баб (или не у всех, а только у одной)? Разумеется, там, откуда он приехал, в Ялте, в отпуске. Автор не говорит этого, но это и так ясно, и автор делает здесь пропуск звеньев. А кого они закидали вопросами? Разумеется, Валентина. Приятели закидали Валентина своими вопросами. Автор этого не сказал, потому что решил, что и так все ясно: кого приятели закидали вопросами, и что читатели не дураки - догадаются, о ком здесь идет речь, если она только о нем и идет? Зачем уточнять и разжевывать все это и класть в рот читателю? Поэтому автор ничего и не уточняет и не разжевывает и делает в своей письменной речи пропуски, как если бы в разговорной речи.
Таких примеров, и подобных им, в прозе Ваграма Кеворкова очень много. Их, наверное, следует считать стилевой особенностью его прозы? Этаким импрессионизмом с некоторыми размытостями, расплывчатостями в синтаксисе, которые приближают речь автора к естественной разговорной речи и делают ее легко текущей, ничем не перегруженной? Или эту стилевую особенность прозы Ваграма Кеворкова следует считать особенностью, которая идет от кинематографичности и сценарности, присущей его прозе, где автор и герои могут позволить себе недоговаривать какие-то слова основного текста и делать пропуски каких-то звеньев в своей речи, поскольку эти пропуски (эллипсисы) компенсируются «кинокамерой» «фильма-рассказа» Ваграма Кеворкова, которая показывает все, чем дополняется эта речь, включая внешность всех лиц, которые действуют в произведении, их мимику, жесты, движения, и читателям-зрителям все и так становится ясно, без слов, как говорится.
...Как
у каждого поэта был какой-то свой первоначальный толчок, который
подтолкнул его к тому, чтобы написать первое стихотворение, так и у
каждого писателя есть какой-то свой первоначальный толчок, который
заставляет его взять чистый лист бумаги и написать на нем первую
строчку своей прозы. У Ваграма Кеворкова таких толчков, когда ему
хотелось сесть и записать на бумаге что-то такое важное для себя, было
много. И чаще всего - под сильным впечатлением чего-то такого
необычного... в состоянии сильного потрясения, сильной радости или
сильного горя.
В
«Рассказе прозревшего Василия» автор пишет, что Василий «непроизвольно
запоминал все (что происходило в его жизни), и иногда (ему) думалось:
«Вот бы написать про это!..» И, когда Василий лишился зрения и попал в
больницу и оказался там с товарищами по несчастью, которые по разным
причинам тоже лишились или почти лишились зрения, и когда он сроднился с
ними со всеми, с Ленькой, Володькой, Ванькой, а потом к нему вернулось
зрение и он выписался из больницы домой, ему захотелось написать обо
всем, что случилось с ним и его соседями по палате, написать о них и о
себе, и он... «...сел к столу, положил перед собой чистый лист» и стал
писать, «и ожили (у него) на бумаге и Ленька, и Володька, и Ванька, и
он сам, Василий, в третьем лице, как и положено в настоящем рассказе, и
все, с кем довелось прожить эти трудные месяцы исцеления... и первые
слова (которые он написал на бумаге) были: «Бог дал ему видеть...»
А в рассказе «Баловень судьбы» китаянка Кира по прозвищу Чан Кай Ши советует другому, Дрекслеру, лагернику с переломанной судьбой, писать прозу, чтобы ему было не так тяжело от всего плохого, что было и есть в его жизни:
«А вы пишите, вам будет легче», - подсказывала она ему, как будто она профессиональный психотерапевт и знает, что должен делать человек, чтобы ему было легче.
«И он стал писать в стол рассказы, потом подобрался к повести».
А в рассказе «Баловень судьбы» китаянка Кира по прозвищу Чан Кай Ши советует другому, Дрекслеру, лагернику с переломанной судьбой, писать прозу, чтобы ему было не так тяжело от всего плохого, что было и есть в его жизни:
«А вы пишите, вам будет легче», - подсказывала она ему, как будто она профессиональный психотерапевт и знает, что должен делать человек, чтобы ему было легче.
«И он стал писать в стол рассказы, потом подобрался к повести».
...Творчество,
писательство для каждого настоящего художника - это, если говорить
языком античных философов, катарсис, очищение души. И для Ваграма
Кеворкова - тоже.
А если говорить современным языком - писательство это отмывание... не денег, а своей души от чего-то плохого, нехорошего, что накопилось в ней за жизнь... Это отмывание и своей души, и души читателя. Вот почему психотерапевты даже и не писателям советуют писать, хотя бы дневник, для исцеления души.
А если говорить современным языком - писательство это отмывание... не денег, а своей души от чего-то плохого, нехорошего, что накопилось в ней за жизнь... Это отмывание и своей души, и души читателя. Вот почему психотерапевты даже и не писателям советуют писать, хотя бы дневник, для исцеления души.
...Только
когда увидишь тьму, тогда поймешь, что такое свет. Вот что явствует из
«Рассказа прозревшего Василия». Ваграм Кеворков сам когда-то испытал
то, что его герой, узнал по себе, что такое потерять способность
видеть. И, может быть, поэтому и смог передать ощущения Василия,
ощущения восторга, восхищения и радости, когда врачи сняли с его глаз
повязку и он увидел свет, как младенец, который только что народился:
«Он вышел (из больницы) на улицу - (у него) перехватило дыхание! Солнце сверкало... сверкал и хрустел снег под ногами, сверкал на деревьях иней, сверкали заснеженные крыши домов, сверкали полозья саней, сверкали глаза девчонок - сверкало все! А синее небо сияло!.. «Вижу! Вижу! Я вижу!» Он шел неуверенно, как пьяный, - шел к дому! Медленно-медленно шел, постепенно обретая спокойствие...» И «горячий восторг от увиденного» сменился у Василия на тихое восхищение дивом дивным - светом белым, жизнью!
Ваграм Кеворков так пишет об этом, что и читатель, который читает это, начинает видеть белый свет так же, как Василий, и воспринимать его как «диво дивное»...
«Он вышел (из больницы) на улицу - (у него) перехватило дыхание! Солнце сверкало... сверкал и хрустел снег под ногами, сверкал на деревьях иней, сверкали заснеженные крыши домов, сверкали полозья саней, сверкали глаза девчонок - сверкало все! А синее небо сияло!.. «Вижу! Вижу! Я вижу!» Он шел неуверенно, как пьяный, - шел к дому! Медленно-медленно шел, постепенно обретая спокойствие...» И «горячий восторг от увиденного» сменился у Василия на тихое восхищение дивом дивным - светом белым, жизнью!
Ваграм Кеворков так пишет об этом, что и читатель, который читает это, начинает видеть белый свет так же, как Василий, и воспринимать его как «диво дивное»...
...«In
vino veritas!» (истина - в вине!) - говорил Александр Блок. Но не
всегда она там, на дне стакана. Ваграм Кеворков - писатель непьющий, в
отличие от многих своих коллег. Когда автор «Нашей улицы» Сергей
Михайлин-Плавский увидел, что Кеворков не пьет ни вина, ни водки, как и
Кувалдин, даже на фуршетах, он решил про себя: «Значит, он когда-то
сильно пил, как и Кувалдин, но завязал с этим и находится в завязке,
как и Кувалдин». Но в том-то и дело, что Ваграм Кеворков - просто не
пьющий писатель, и не пьет он принципиально, не потому, что ему нельзя
(можно!), а потому, что он не хочет, вот и все. И ему не надо пить
вино, «пить до дна, пить до дна, пить до дна», чтобы увидеть истину на
дне стакана или рюмки или фужера. Он видит ее и так, и без вина, и без
магического дна стакана. И изрекает очень горькие истины на страницах
своей книги, с которыми не поспоришь:
«Великая серость пришла в мир!» - говорит автор устами своего героя Гордеева, когда на телевидение вместо высоких профессионалов своего дела пришли работать «полужурналисты-полуколхозники» и вытеснили оттуда профессионалов.
«Без вранья тут (на телевидении) не обойдешься!» - говорит Дедухов Дрекслеру. - «...полной правды о себе человечество просто не выдержит!» Это говорит как бы не сам автор, а его герой, скептик и циник. Но Дрекслер с ним не спорит, «сраженный его доводами», а молчит, и автор - тоже.
«Великая серость пришла в мир!» - говорит автор устами своего героя Гордеева, когда на телевидение вместо высоких профессионалов своего дела пришли работать «полужурналисты-полуколхозники» и вытеснили оттуда профессионалов.
«Без вранья тут (на телевидении) не обойдешься!» - говорит Дедухов Дрекслеру. - «...полной правды о себе человечество просто не выдержит!» Это говорит как бы не сам автор, а его герой, скептик и циник. Но Дрекслер с ним не спорит, «сраженный его доводами», а молчит, и автор - тоже.
...Ваграм
Кеворков очень наблюдательный человек и писатель. И это проявляется у
него в рассказах на каждом шагу, на каждой странице.
Вот он в роли своего героя Гордеева идет по коридору телевидения на Шаболовке и проходит мимо скульптурного портрета Ленина, который стоит в стороне, задвинутый в угол и накрытый брезентом (так и хочется сказать - «медным тазом»). Это видит каждый сотрудник телевидения, который проходит по коридору. Но наблюдательный Ваграм Кеворков видит больше, чем все они. Он видит сзади портрета инвентарный номер такой-то, густо начерченный черной краской. И делает потрясающее художественное заключение: «Ленин давно уж стал инвентарем».
Вот еще одна примета нового времени, которую приметил, выхватил из массы других примет своим острым орлиным зрением наблюдательный Ваграм Кеворков, и не просто приметил, а сформулировал ее и внес в свой рассказ и сделал ее потрясающей художественной деталью своего рассказа. Так сказать, перетащил свергнутого вождя мирового пролетариата из коридора Шаболовки на территорию своей прозы, в свой континуум (вот уже второй раз я повторяю в своей статье это новое для меня слово, которое я вычитала в Интернете и которого раньше не было в моем словаре, понравилось же оно мне).
Вот он в роли своего героя Гордеева идет по коридору телевидения на Шаболовке и проходит мимо скульптурного портрета Ленина, который стоит в стороне, задвинутый в угол и накрытый брезентом (так и хочется сказать - «медным тазом»). Это видит каждый сотрудник телевидения, который проходит по коридору. Но наблюдательный Ваграм Кеворков видит больше, чем все они. Он видит сзади портрета инвентарный номер такой-то, густо начерченный черной краской. И делает потрясающее художественное заключение: «Ленин давно уж стал инвентарем».
Вот еще одна примета нового времени, которую приметил, выхватил из массы других примет своим острым орлиным зрением наблюдательный Ваграм Кеворков, и не просто приметил, а сформулировал ее и внес в свой рассказ и сделал ее потрясающей художественной деталью своего рассказа. Так сказать, перетащил свергнутого вождя мирового пролетариата из коридора Шаболовки на территорию своей прозы, в свой континуум (вот уже второй раз я повторяю в своей статье это новое для меня слово, которое я вычитала в Интернете и которого раньше не было в моем словаре, понравилось же оно мне).
...Писатель
должен быть психологом и физиогномистом. Ваграм Кеворков - тонкий
психолог и опытный физиогномист. Стоит ему посмотреть на лицо человека,
и он видит, что это за человек. И это помогает ему создавать образы
своих героев. Об одном из них, о поволжском немце Дрекслере, лагернике,
с прямым крепким носом, он пишет в «Баловне судьбы»: «Прямой крепкий
нос выдавал стойкий характер и миролюбие (этого человека)».
...Очень
тонкими градационными линиями рисует Ваграм Кеворков схему отношений
между какими-то своими героями, например, между сотрудниками
телевидения в Махачкале и Дрекслером: «Постепенно нерасположение
(коллег) к нему переросло в любопытство, а потом и в приязнь».
...А отношения между другими своими героями, между мужем и женой в рассказе «За экраном телевизора», он рисует графическими, контрастными линиями с помощью антонимических прилагательных, которые он прилагает к обоим героям:
«Даже странно, что когда-то они (Гордеев и его жена) были счастливы - так же ярко, как несчастны теперь...»
...А отношения между другими своими героями, между мужем и женой в рассказе «За экраном телевизора», он рисует графическими, контрастными линиями с помощью антонимических прилагательных, которые он прилагает к обоим героям:
«Даже странно, что когда-то они (Гордеев и его жена) были счастливы - так же ярко, как несчастны теперь...»
...Очень
деликатно касается Ваграм Кеворков национальных тем в своей прозе, в
том числе и темы русских и евреев, русофобов и антисемитов.
Один сослуживец сказал Гордееву в рассказе «За экраном телевизора»:
- Они приняли вас за еврея!
- О, господи! - изумился Гордеев. - Только этого не хватало!
Репликой Гордеева автор внес элемент юмора в серьезную тему и как бы закрыл ее.
В другом месте рассказа он пишет:
«Забавно было, когда аппетитная дщерь Израилева возглашала: «Иван Гаврилович, мы с вами русские люди!» А русак Иван Гаврилович, растрогавшись от этого обращения, признавался: «Знаешь, Белла, я когда слышу щедринские «Озорные частушки», - плачу!»
Растрогавшись от такого эпизода, каждый российский читатель может всплакнуть: русский на плече у еврея, а еврей - на плече у русского, под белым флагом перемирия и примирения друг с другом.
Один сослуживец сказал Гордееву в рассказе «За экраном телевизора»:
- Они приняли вас за еврея!
- О, господи! - изумился Гордеев. - Только этого не хватало!
Репликой Гордеева автор внес элемент юмора в серьезную тему и как бы закрыл ее.
В другом месте рассказа он пишет:
«Забавно было, когда аппетитная дщерь Израилева возглашала: «Иван Гаврилович, мы с вами русские люди!» А русак Иван Гаврилович, растрогавшись от этого обращения, признавался: «Знаешь, Белла, я когда слышу щедринские «Озорные частушки», - плачу!»
Растрогавшись от такого эпизода, каждый российский читатель может всплакнуть: русский на плече у еврея, а еврей - на плече у русского, под белым флагом перемирия и примирения друг с другом.
...Ваграм
Кеворков считает, что в советское время среди коммунистов были и
честные, идейно убежденные коммунисты, и карьеристы, приспособленцы, и
были «жрецы партии» и «жандармы партии». И он изображает их своим
художественным пером так, что читатели видят всех, кто есть кто, как
видел их и сам автор. Иногда он использует для этого только речь
персонажей, в которой проявляется вся их суть. Как, например, в рассказе
«За экраном телевидения».
«Жандарм партии», ее псевдожрец, хозяин советского телевидения Лапин проявляется, например, через такую свою реплику, которую он говорит своему коллеге, причем не мелкой сошке, а тоже большой шишке на телевидении, но которая поменьше, чем Лапин:
«Вы не думайте, что вас нельзя снять. И меня в любой момент снять могут». - «Министра связи двадцать восемь лет снимают», - соглашается с ним тот, и в его словах, то есть в подтексте слов, слышится скрытая ирония над Лапиным и над такими, как он, которые так крепко сидят на своих постах, что попробуй сними и скинь их оттуда раньше времени, они будут сидеть там, как говорится, до упора.
Иногда, чтобы изобразить характер какого-то персонажа, автор показывает этого персонажа только через его мимику и через какое-то движение головы, как, например, Сергея Сергеевича, одного из подчиненных Лапина. Лапин не хочет выглядеть в глазах своих коллег бюрократом и говорит Сергею Сергеевичу, желая, чтобы тот при всех подтвердил, что Лапин не бюрократ: «Не думайте, что я такой уж бюрократ, - а? Верно, Сергей Сергеевич?» - «Сергей Сергеевич нейтрально улыбнулся и нейтрально же покивал» головой. Наречье «нейтрально» здесь получается вовсе не нейтральным, а стилистически и психологически очень ярким и многозначительным.
Иногда автор показывает двоякую суть своего героя через его манеру держаться с одними и с другими людьми, через его осанку и походку, которая меняется в зависимости от того, с кем он имеет дело. Например, Лапин держится со своими низшими по чину коллегами «тузом», но, когда охранник позвал Лапина к Брежневу, Лапин «потрусил» к Брежневу «рысью». «Секунда - и туз стал шестеркой!..»
Кое-какие свои очень серьезные мысли автор выражает через диалоги своих персонажей, подобные диалогу между бывшей лагерницей и Дрекслером в рассказе «Баловень судьбы».
- Как вам не стыдно: (вы) молодой, порядочный и не в партии! А всякая шушера, ни во что на свете не верящая, лезет в партию. Так ведь партия переродится.
- Почему же не идут в партию? - возразил Дрекслер.
- Вот вы - почему не идете?
Тут есть над чем задуматься и Дрекслеру, и читателям.
«Жандарм партии», ее псевдожрец, хозяин советского телевидения Лапин проявляется, например, через такую свою реплику, которую он говорит своему коллеге, причем не мелкой сошке, а тоже большой шишке на телевидении, но которая поменьше, чем Лапин:
«Вы не думайте, что вас нельзя снять. И меня в любой момент снять могут». - «Министра связи двадцать восемь лет снимают», - соглашается с ним тот, и в его словах, то есть в подтексте слов, слышится скрытая ирония над Лапиным и над такими, как он, которые так крепко сидят на своих постах, что попробуй сними и скинь их оттуда раньше времени, они будут сидеть там, как говорится, до упора.
Иногда, чтобы изобразить характер какого-то персонажа, автор показывает этого персонажа только через его мимику и через какое-то движение головы, как, например, Сергея Сергеевича, одного из подчиненных Лапина. Лапин не хочет выглядеть в глазах своих коллег бюрократом и говорит Сергею Сергеевичу, желая, чтобы тот при всех подтвердил, что Лапин не бюрократ: «Не думайте, что я такой уж бюрократ, - а? Верно, Сергей Сергеевич?» - «Сергей Сергеевич нейтрально улыбнулся и нейтрально же покивал» головой. Наречье «нейтрально» здесь получается вовсе не нейтральным, а стилистически и психологически очень ярким и многозначительным.
Иногда автор показывает двоякую суть своего героя через его манеру держаться с одними и с другими людьми, через его осанку и походку, которая меняется в зависимости от того, с кем он имеет дело. Например, Лапин держится со своими низшими по чину коллегами «тузом», но, когда охранник позвал Лапина к Брежневу, Лапин «потрусил» к Брежневу «рысью». «Секунда - и туз стал шестеркой!..»
Кое-какие свои очень серьезные мысли автор выражает через диалоги своих персонажей, подобные диалогу между бывшей лагерницей и Дрекслером в рассказе «Баловень судьбы».
- Как вам не стыдно: (вы) молодой, порядочный и не в партии! А всякая шушера, ни во что на свете не верящая, лезет в партию. Так ведь партия переродится.
- Почему же не идут в партию? - возразил Дрекслер.
- Вот вы - почему не идете?
Тут есть над чем задуматься и Дрекслеру, и читателям.
...Ваграм
Кеворков - не только художник-изобразитель, который живописует словом,
рисует словами и показывает нам образы своих персонажей, и не только
зоркий и тонкий наблюдатель жизни, который всё видит и понимает, чего
не видят и не понимают другие, но и художник-мыслитель, осмысливатель
жизни.
Он умеет выражать свои мысли в очень отточенной, лаконичной форме афоризмов, которые, как бы непроизвольно, разбросаны у него по всему пространству его прозы. Эти афоризмы могли бы украсить любую антологию афоризмов русских и зарубежных мыслителей, реалистов, идеалистов и скептиков. Например.
О человеке, не имеющем никакого отношения к искусству:
«Человек, не имеющий никакого отношения к искусству, не должен иметь никакого отношения к искусству».
О реформах и революции:
«Лучше реформы сверху, чем революция снизу».
О свободе слова:
«А что такое свобода слова? Осознанная необходимость держать язык за зубами».
О неизменяемости общего течения жизни при изменении каких-то ее факторов.
«Лучше не будет, будет другое...»
Он умеет выражать свои мысли в очень отточенной, лаконичной форме афоризмов, которые, как бы непроизвольно, разбросаны у него по всему пространству его прозы. Эти афоризмы могли бы украсить любую антологию афоризмов русских и зарубежных мыслителей, реалистов, идеалистов и скептиков. Например.
О человеке, не имеющем никакого отношения к искусству:
«Человек, не имеющий никакого отношения к искусству, не должен иметь никакого отношения к искусству».
О реформах и революции:
«Лучше реформы сверху, чем революция снизу».
О свободе слова:
«А что такое свобода слова? Осознанная необходимость держать язык за зубами».
О неизменяемости общего течения жизни при изменении каких-то ее факторов.
«Лучше не будет, будет другое...»
...Есть у него в прозе и народные афоризмы, то есть пословицы и поговорки. Одна из них: «Сын ишака и сам ишак».
Пословиц и поговорок в сокровищнице русского языка много. Но важно - какую из них выберет автор, чтобы подчеркнуть какую-то свою мысль.
Слов в русском языке тоже много. Но важно - какие из них выберет автор для своей прозы.
Пословиц и поговорок в сокровищнице русского языка много. Но важно - какую из них выберет автор, чтобы подчеркнуть какую-то свою мысль.
Слов в русском языке тоже много. Но важно - какие из них выберет автор для своей прозы.
Пушкин «милость к падшим призывал» и не судил их, следуя библейскому завету: не судите да не судимы будете.
Ваграм Кеворков тоже не судит своих падших героев и как бы призывает милость читателей к этим падшим.
В рассказе «Эликсир жизни» таким героем, вернее - героиней, является Коко, то есть Кокошкина с «грустными глазами Бэмби», которая изменяет своему мужу, и, как некоторые мужчины не пропускают мимо себя ни одной юбки, так она не пропускает мимо себя ни одних брюк, то есть ни одного мужчины (хотя сейчас и женщины ходят в брюках).
Она была женщина, которой все время хотелось бурной любви и ласки, и ей все время не хватало этого, и она все время «гонялась за мужиками» и заводила с ними романы. И вот поехала в Ессентуки и завела там роман с «грузинцем» и умерла во время орального секса... но не с «грузинцем», а со своим прежним любовником, который прилетел к ней в санаторий. Как говорится, жила грешно и умерла не смешно. А муж похоронил ее и поставил ей «прекрасный памятник белого мрамора» и не сказал своему сыну, отчего она умерла, чтобы у сына память о матери была святой и чтобы он не судил свою мать...
В записной книжке муж нашел у нее запись: «Жить любовью и жить в любви - это ли не счастье?» Да уж... Она считала, что она живет любовью. Но знала ли она, что такое любовь? И кто знает, что это такое?
Ваграм Кеворков показывает свою героиню так, что ее как бы и осуждать ни за что нельзя, а можно пожалеть, как женщину, которая не нашла любви, потому что, как говорится, путала «любовь с блядством», вопреки пословице: «Ты любовь с блядством не путай».
А в рассказе «На том берегу» «падшей» женщиной является жительница Ялты Галя, которую соблазнил когда-то, в десятом классе, ее одноклассник Валентин (почти как Нехлюдов Катюшу Маслову?), и уехал в другой город, поступать учиться в училище, а она поступила работать в ресторан и пошла по рукам клиентов и стала «чашей круговой», если говорить высоким слогом Пушкина, к которой Валентин и попал в дом через много лет, когда приехал проводить свой отпуск в Ялту.
Валентин узнал, кем она стала, и осуждает ее в душе, а потом перестает осуждать и наслаждается любовью с ней и видит в ней не только опытную женщину, битую жизнью, но и чистую, невинную девочку, которой она была когда-то и которая опять начинает проглядывать в ней. И Галя теперь готова была бросить и ресторан, и своих клиентов и готова была все на свете делать для него, лишь бы Он, ее Валя, всегда был с нею. И вот какими динамичными фразами Ваграм Кеворков показывает это:
«А Галя готова была стряпать, мыть-убирать, перестирать все его вещи, холить его, лелеять, пришивать ему пуговицы и радовать его, чем только возможно, лишь бы он всегда был с нею! И не было бы... ни обрыдлых клиентов, ни омерзительного ресторана, где все только жрут и пьют, жрут и пьют, прыгают, сигают и вопят, как одурелые, - а был Он! Ее Валя!»
Кто-то из классиков (кажется, Мопассан) сказал: «Это мы, мужчины, делаем женщин такими, какие они есть (и хорошими, и плохими)... И поэтому мы не должны осуждать их...» И Ваграм Кеворков не осуждает своих героинь. И показывает их так, что и читатели не осуждают их. Как, впрочем, и мужчин, в том числе и таких, как Мишкин из рассказа «Прогулка», который хотел гульнуть от своей жены, да ничего у него не получилось. Мужчины - тоже такие, какими их делают женщины.
Ваграм Кеворков тоже не судит своих падших героев и как бы призывает милость читателей к этим падшим.
В рассказе «Эликсир жизни» таким героем, вернее - героиней, является Коко, то есть Кокошкина с «грустными глазами Бэмби», которая изменяет своему мужу, и, как некоторые мужчины не пропускают мимо себя ни одной юбки, так она не пропускает мимо себя ни одних брюк, то есть ни одного мужчины (хотя сейчас и женщины ходят в брюках).
Она была женщина, которой все время хотелось бурной любви и ласки, и ей все время не хватало этого, и она все время «гонялась за мужиками» и заводила с ними романы. И вот поехала в Ессентуки и завела там роман с «грузинцем» и умерла во время орального секса... но не с «грузинцем», а со своим прежним любовником, который прилетел к ней в санаторий. Как говорится, жила грешно и умерла не смешно. А муж похоронил ее и поставил ей «прекрасный памятник белого мрамора» и не сказал своему сыну, отчего она умерла, чтобы у сына память о матери была святой и чтобы он не судил свою мать...
В записной книжке муж нашел у нее запись: «Жить любовью и жить в любви - это ли не счастье?» Да уж... Она считала, что она живет любовью. Но знала ли она, что такое любовь? И кто знает, что это такое?
Ваграм Кеворков показывает свою героиню так, что ее как бы и осуждать ни за что нельзя, а можно пожалеть, как женщину, которая не нашла любви, потому что, как говорится, путала «любовь с блядством», вопреки пословице: «Ты любовь с блядством не путай».
А в рассказе «На том берегу» «падшей» женщиной является жительница Ялты Галя, которую соблазнил когда-то, в десятом классе, ее одноклассник Валентин (почти как Нехлюдов Катюшу Маслову?), и уехал в другой город, поступать учиться в училище, а она поступила работать в ресторан и пошла по рукам клиентов и стала «чашей круговой», если говорить высоким слогом Пушкина, к которой Валентин и попал в дом через много лет, когда приехал проводить свой отпуск в Ялту.
Валентин узнал, кем она стала, и осуждает ее в душе, а потом перестает осуждать и наслаждается любовью с ней и видит в ней не только опытную женщину, битую жизнью, но и чистую, невинную девочку, которой она была когда-то и которая опять начинает проглядывать в ней. И Галя теперь готова была бросить и ресторан, и своих клиентов и готова была все на свете делать для него, лишь бы Он, ее Валя, всегда был с нею. И вот какими динамичными фразами Ваграм Кеворков показывает это:
«А Галя готова была стряпать, мыть-убирать, перестирать все его вещи, холить его, лелеять, пришивать ему пуговицы и радовать его, чем только возможно, лишь бы он всегда был с нею! И не было бы... ни обрыдлых клиентов, ни омерзительного ресторана, где все только жрут и пьют, жрут и пьют, прыгают, сигают и вопят, как одурелые, - а был Он! Ее Валя!»
Кто-то из классиков (кажется, Мопассан) сказал: «Это мы, мужчины, делаем женщин такими, какие они есть (и хорошими, и плохими)... И поэтому мы не должны осуждать их...» И Ваграм Кеворков не осуждает своих героинь. И показывает их так, что и читатели не осуждают их. Как, впрочем, и мужчин, в том числе и таких, как Мишкин из рассказа «Прогулка», который хотел гульнуть от своей жены, да ничего у него не получилось. Мужчины - тоже такие, какими их делают женщины.
...В
одном телесериале один парень посоветовал девушке, которая решила
расстаться с парнем, которого она любила и хотела разлюбить, но никак
не могла разлюбить: «А ты, когда думаешь о нем, вспоминай о нем все
только самое плохое, тогда тебе будет легче разлюбить его и расстаться с
ним».
...Древние греки считали, что расставаться с прошлым, даже которое ты любишь, надо весело, и, когда они расставались с прошлым, они писали комедии о нем и высмеивали его в своих комедиях.
...В наше время комедии нередко заменяются анекдотами и историями, похожими на анекдоты. С их помощью народ легче расстается со своим прошлым и со своими правителями.
Одну такую историю рассказывает в рассказе «За экраном телевизора» Ваграм Кеворков. О том, как Брежнев выступал в Грановитой палате и брал в руки микрофон и крутил его, и в микрофоне раздавался грохот, и никто из присутствующих не мог позволить себе сказать ему, чтобы он не трогал микрофон руками и не крутил его. А телевизионщики записывали Брежнева на пленку, для всей страны. «Так, с грохотом пополам и записали». Не с горем пополам, а с грехом пополам... а точнее - с грехом и с грохотом. Умеет Ваграм Кеворков услышать в каком-то слове ассоциативную перекличку с другим словом и поставить одно из них на место другого и соединить их так, что одно слово накладывается на другое, один смысл на другой и получается что-то новое, что-то более выразительное, чем каждое слово со своим смыслом само по себе.
...Древние греки считали, что расставаться с прошлым, даже которое ты любишь, надо весело, и, когда они расставались с прошлым, они писали комедии о нем и высмеивали его в своих комедиях.
...В наше время комедии нередко заменяются анекдотами и историями, похожими на анекдоты. С их помощью народ легче расстается со своим прошлым и со своими правителями.
Одну такую историю рассказывает в рассказе «За экраном телевизора» Ваграм Кеворков. О том, как Брежнев выступал в Грановитой палате и брал в руки микрофон и крутил его, и в микрофоне раздавался грохот, и никто из присутствующих не мог позволить себе сказать ему, чтобы он не трогал микрофон руками и не крутил его. А телевизионщики записывали Брежнева на пленку, для всей страны. «Так, с грохотом пополам и записали». Не с горем пополам, а с грехом пополам... а точнее - с грехом и с грохотом. Умеет Ваграм Кеворков услышать в каком-то слове ассоциативную перекличку с другим словом и поставить одно из них на место другого и соединить их так, что одно слово накладывается на другое, один смысл на другой и получается что-то новое, что-то более выразительное, чем каждое слово со своим смыслом само по себе.
...В
книге Ваграма Кеворкова много веселого, но много и грустного и
страшного, как и в жизни. Дочь Лапина зашла с ребенком в коляске в лифт
и провалилась в шахту лифта. Кусок доски угодил торцом Василию в
правый глаз. Дрекслер был таким «баловнем судьбы», таким «везунчиком»,
что всю свою жизнь провел в лагерях и ел там баланду, его в 1937 году
арестовали «за недоносительство»... Любительница острых ощущений Коко
умерла в санатории, захлебнувшись спермой своего партнера.
Се ля ви, как говорят французы. Или «Жизнь такова, какова она есть, и больше не какова», как сказал один поэт (Владимир Костров).
В «Рассказе прозревшего Василия» несчастный Володька, которому кислотовоз выжег глаза, лежит в больнице и не унывает и, «пользуясь слепотою своею», заигрывает с медсестрой Зинкой, хватает и хватает ее «за места всякие», когда она ставит ему градусник. В жизни страшное и смешное часто идут рядом и нельзя отделить одно от другого, как и в книге Ваграма Кеворкова.
Се ля ви, как говорят французы. Или «Жизнь такова, какова она есть, и больше не какова», как сказал один поэт (Владимир Костров).
В «Рассказе прозревшего Василия» несчастный Володька, которому кислотовоз выжег глаза, лежит в больнице и не унывает и, «пользуясь слепотою своею», заигрывает с медсестрой Зинкой, хватает и хватает ее «за места всякие», когда она ставит ему градусник. В жизни страшное и смешное часто идут рядом и нельзя отделить одно от другого, как и в книге Ваграма Кеворкова.
...Гёте
говорил, что в руках мастера «камень (не только драгоценный или
полудрагоценный, а любой. - Н.К) обретает некий образ, который придало
ему искусство» мастера.
И под пером писателя, естественно, тоже. Под его пером не только камни, но и каждый даже самый второстепенный предмет быта обретает свой образ и выполняет свою важную художественную функцию и становится драгоценной деталью, которая говорит обо многом.
...В рассказе «За экраном телевизора» «зажигалка, оправленная в крупный рубин», которою пользуется важная чиновница ТВ, говорит о том, что хозяйка эта - дама не только богатая, но и очень претенциозная, и что она придает большое значение даже таким мелочам, как зажигалка, и через любую такую «мелочь» старается набить себе цену в глазах своих посетителей, в том числе и мужчин, но далеко не всегда это у нее получается, и далеко не со всеми проходит у нее этот номер.
А «чистенький алюминиевый тазик» с икрой сазана, с этим «деликатесом», которым угощает своего гостя, режиссера с киногруппой, рыбарь Сокира, говорит о том, насколько непритязателен в жизни и в быту рыбарь Сокира, у которого нет дорогой посуды, да она ему и не нужна, но та, что есть, вся чистенькая, помытая, и насколько он щедр, - если уж он угощает чем-то своего гостя, то дает ему не тарелку, не блюдечко с икрой, а целый тазик: как говорится, чем богаты, тем и рады, или - ешь, не хочу.
Такие детали говорят о персонажах красноречивее, чем если бы подробные характеристики в десять страниц и чем пухлые досье.
И под пером писателя, естественно, тоже. Под его пером не только камни, но и каждый даже самый второстепенный предмет быта обретает свой образ и выполняет свою важную художественную функцию и становится драгоценной деталью, которая говорит обо многом.
...В рассказе «За экраном телевизора» «зажигалка, оправленная в крупный рубин», которою пользуется важная чиновница ТВ, говорит о том, что хозяйка эта - дама не только богатая, но и очень претенциозная, и что она придает большое значение даже таким мелочам, как зажигалка, и через любую такую «мелочь» старается набить себе цену в глазах своих посетителей, в том числе и мужчин, но далеко не всегда это у нее получается, и далеко не со всеми проходит у нее этот номер.
А «чистенький алюминиевый тазик» с икрой сазана, с этим «деликатесом», которым угощает своего гостя, режиссера с киногруппой, рыбарь Сокира, говорит о том, насколько непритязателен в жизни и в быту рыбарь Сокира, у которого нет дорогой посуды, да она ему и не нужна, но та, что есть, вся чистенькая, помытая, и насколько он щедр, - если уж он угощает чем-то своего гостя, то дает ему не тарелку, не блюдечко с икрой, а целый тазик: как говорится, чем богаты, тем и рады, или - ешь, не хочу.
Такие детали говорят о персонажах красноречивее, чем если бы подробные характеристики в десять страниц и чем пухлые досье.
...Кем
бы Ваграм Кеворков ни был в своей жизни, артистом, конферансье,
режиссером, администратором... он всегда в душе был художником. И слава
Богу, что он теперь как художник сумел проявить, осуществить,
реализовать себя в слове. Причем сразу поднялся на высокий
литературный уровень, миновав какие-то начальные этапы и промежуточные
периоды ученичества, перепрыгнув через них вверх, как через ступени
лестницы.
(Кстати сказать, Ваграм Кеворков когда-то писал стихи, и они есть у него в книге, но он отдал их своим героям, как будто это сами эти герои сочинили их, а не он. Как Пастернак отдал свои стихи доктору Живаго.)
(Кстати сказать, Ваграм Кеворков когда-то писал стихи, и они есть у него в книге, но он отдал их своим героям, как будто это сами эти герои сочинили их, а не он. Как Пастернак отдал свои стихи доктору Живаго.)
...Ваграм
Кеворков когда-то думал: вот бы нашелся человек, который написал бы о
моей жизни, о том, что я думаю о ней и в связи с ней. И такой человек
нашелся. Это он сам. Так он сказал 20 мая 2008 года на коллоквиуме по
альманаху «Ре-цепт», в котором Кувалдин напечатал его новые рассказы.
...Написать один, даже и очень хороший, рассказ и даже одну очень хорошую книгу - это еще не значит стать писателем...
Стать писателем Ваграму Кеворкову помог Юрий Кувалдин, который напечатал у себя в «Нашей улице» первый его рассказ и сказал автору: «Напишите еще рассказ, о том-то и о том-то (о чем Кеворков рассказывал ему)». И Кеворков сел и написал еще один рассказ. И Кувалдин сказал ему: «Напишите еще... о том-то и о том-то)». И каждый раз, когда Кеворков начинал что-то рассказывать Кувалдину о своей жизни, тот говорил ему: «Напишите об этом». И Кеворков опять садился и писал. И теперь пишет и пишет. И так вошел во вкус, что уже не представляет себе своей жизни без того, чтобы не писать.
Как говорит Кувалдин, то, о чем не было написано, и то, что не было записано, того не существовало.
Устное слово - смертно, а письменное - бессмертно. Конечно, не всякое и письменное слово бессмертно, а устное - тем более. Оно что воробей - улетит, и всё, и его как и не было, а письменное никуда не улетит, а останется на бумаге, в рукописи, которая не горит. Даже древнее устное народное творчество дошло до нашего времени во многом только потому, что было записано фольклористами, вроде братьев Киреевских, на бумагу. Все эти былины об Илье Муромце и Добрыне Никитиче, обрядовые песни и т.д. Кто бы сейчас все это помнил, если бы это в свое время не было записано?
Стать писателем Ваграму Кеворкову помог Юрий Кувалдин, который напечатал у себя в «Нашей улице» первый его рассказ и сказал автору: «Напишите еще рассказ, о том-то и о том-то (о чем Кеворков рассказывал ему)». И Кеворков сел и написал еще один рассказ. И Кувалдин сказал ему: «Напишите еще... о том-то и о том-то)». И каждый раз, когда Кеворков начинал что-то рассказывать Кувалдину о своей жизни, тот говорил ему: «Напишите об этом». И Кеворков опять садился и писал. И теперь пишет и пишет. И так вошел во вкус, что уже не представляет себе своей жизни без того, чтобы не писать.
Как говорит Кувалдин, то, о чем не было написано, и то, что не было записано, того не существовало.
Устное слово - смертно, а письменное - бессмертно. Конечно, не всякое и письменное слово бессмертно, а устное - тем более. Оно что воробей - улетит, и всё, и его как и не было, а письменное никуда не улетит, а останется на бумаге, в рукописи, которая не горит. Даже древнее устное народное творчество дошло до нашего времени во многом только потому, что было записано фольклористами, вроде братьев Киреевских, на бумагу. Все эти былины об Илье Муромце и Добрыне Никитиче, обрядовые песни и т.д. Кто бы сейчас все это помнил, если бы это в свое время не было записано?
...Кеворков
работает в русле искусства нового тысячелетия - Ре-цептуализма,
который родился в недрах «Нашей улицы» и утверждает законы «нелинейной
теории искусства» и законы свободного творчества, которое отменяет все
правила и каноны.
...Рассказ
«Любимов, Высоцкий и...», который Кеворков написал по просьбе
Кувалдина и которым заканчивается книга Ваграма Кеворкова «РоманЫ
бахт», это - гимн и многая лета Таганке, Любимову, Высоцкому и...
Золотухину! и другим артистам Таганки, которые являются ее гордостью и
ее лицом или прекрасными черточками этого лица. И это Песнь Песней
«самому верному помощнику Мастера» - «очаровательной Каталин», которую
Бог послал Мастеру на склоне лет.
Ваграм Кеворков бывал в этом Театре еще в 60-е годы, когда там были аншлаги и «переаншлаги» и уже «гремели» имена Высоцкого, Золотухина, Демидовой. Он видел тогда и «Доброго человека из Сезуана» «с неподражаемым Водоносом - Золотухиным», и «Гамлета» с Высоцким в главной роли, и «Галилея»... И пишет об этих спектаклях, об ажиотаже зрителей, которые стремились достать туда «билетик», как будто от этого «зависела вся (их) жизнь». Попасть на Таганку было - все равно, что в Кремль.
Кеворков задается вопросом: «В чем ущербность советского телевидения»? - в том, что оно не засняло «ни один из спектаклей лучшего, интереснейшего театра того времени - уникальной «Таганки». Оно «обокрало потомков: сегодня молодые не могут видеть того, что в театральном деле стало нравственным и эстетическим камертоном 60 - 70-х годов».
К слову сказать, зато они могут читать дневники Валерия Золотухина, который сохранил там всю историю Таганки, и по ним судить о том, каким был этот театр и чем он был для интеллигенции, - «глотком свободы». Кеворков цитирует некоторые страницы дневников Золотухина.
Многие театры пытались ставить у себя на сцене спектакли, «как у Любимова», под этим подразумевался «знак качества». Когда у Любимова на Таганке появилось на сцене пять Пушкиных, в «Моссовете» через какое-то время появилось несколько Теркиных. И после этого «приемы» Любимова пошли «кочевать по стране», но «гений не тиражируется».
Любимов создал свой театр. Любимов сделал Высоцкого и других звезд «Таганки».
Кеворков задается вопросом: «Кем был бы Высоцкий без театра Любимова, который «легализовал» его - практически человека андеграунда, - вывел на сцену самого популярного театра страны... Во всяком случае, далеко не тем Высоцким, который состоялся».
Для эмигрантов «Таганка» была «театром-диссидентом». «Эмигранты редко плакали от Высоцкого», им не были близки «проблемы советской России», о которых он пел. «Эмигранты заплакали, зарыдали от Золотухина, от народной песни, которая сладкой болью болит в сердце каждого русского, отторгнутого от Родины». Золотухин вытаскивал из их сердечных глубин такую боль, что они задыхались от слез.
Кеворков пишет о «Таганке» не как искусствовед, не как аналитик, а как ее поклонник со стажем и как художник с острым зрением, и как поэт с тонкой внутренней организацией и с темпераментом южанина.
Через тридцать лет он снова попал на Таганку, в этот «самый литературный театр Москвы». «Какая сегодня Таганка?» Он показывает это. «До и после», «Марат и маркиз де Сад», «Доктор Живаго», «Антигона», «Идите и остановите прогресс», «Суфле», «Мастер и Маргарита»... В Театре по-прежнему аншлаги. В фойе слышится иностранная речь зарубежных гостей: «польская, английская, итальянская, финская»...
Новая «Таганка» - это театр формы, это собор Любимова со своими фресками. Это «храм», в котором «намолено», говорит Кеворков. «Миллионы людей пронесли свое сердце через эти стены» и «духовно возросли здесь».
Рассказ Кеворкова о Таганке - это лучшее из всего, что кто-нибудь когда-нибудь писал о ней из числа ее поклонников.
Ваграм Кеворков бывал в этом Театре еще в 60-е годы, когда там были аншлаги и «переаншлаги» и уже «гремели» имена Высоцкого, Золотухина, Демидовой. Он видел тогда и «Доброго человека из Сезуана» «с неподражаемым Водоносом - Золотухиным», и «Гамлета» с Высоцким в главной роли, и «Галилея»... И пишет об этих спектаклях, об ажиотаже зрителей, которые стремились достать туда «билетик», как будто от этого «зависела вся (их) жизнь». Попасть на Таганку было - все равно, что в Кремль.
Кеворков задается вопросом: «В чем ущербность советского телевидения»? - в том, что оно не засняло «ни один из спектаклей лучшего, интереснейшего театра того времени - уникальной «Таганки». Оно «обокрало потомков: сегодня молодые не могут видеть того, что в театральном деле стало нравственным и эстетическим камертоном 60 - 70-х годов».
К слову сказать, зато они могут читать дневники Валерия Золотухина, который сохранил там всю историю Таганки, и по ним судить о том, каким был этот театр и чем он был для интеллигенции, - «глотком свободы». Кеворков цитирует некоторые страницы дневников Золотухина.
Многие театры пытались ставить у себя на сцене спектакли, «как у Любимова», под этим подразумевался «знак качества». Когда у Любимова на Таганке появилось на сцене пять Пушкиных, в «Моссовете» через какое-то время появилось несколько Теркиных. И после этого «приемы» Любимова пошли «кочевать по стране», но «гений не тиражируется».
Любимов создал свой театр. Любимов сделал Высоцкого и других звезд «Таганки».
Кеворков задается вопросом: «Кем был бы Высоцкий без театра Любимова, который «легализовал» его - практически человека андеграунда, - вывел на сцену самого популярного театра страны... Во всяком случае, далеко не тем Высоцким, который состоялся».
Для эмигрантов «Таганка» была «театром-диссидентом». «Эмигранты редко плакали от Высоцкого», им не были близки «проблемы советской России», о которых он пел. «Эмигранты заплакали, зарыдали от Золотухина, от народной песни, которая сладкой болью болит в сердце каждого русского, отторгнутого от Родины». Золотухин вытаскивал из их сердечных глубин такую боль, что они задыхались от слез.
Кеворков пишет о «Таганке» не как искусствовед, не как аналитик, а как ее поклонник со стажем и как художник с острым зрением, и как поэт с тонкой внутренней организацией и с темпераментом южанина.
Через тридцать лет он снова попал на Таганку, в этот «самый литературный театр Москвы». «Какая сегодня Таганка?» Он показывает это. «До и после», «Марат и маркиз де Сад», «Доктор Живаго», «Антигона», «Идите и остановите прогресс», «Суфле», «Мастер и Маргарита»... В Театре по-прежнему аншлаги. В фойе слышится иностранная речь зарубежных гостей: «польская, английская, итальянская, финская»...
Новая «Таганка» - это театр формы, это собор Любимова со своими фресками. Это «храм», в котором «намолено», говорит Кеворков. «Миллионы людей пронесли свое сердце через эти стены» и «духовно возросли здесь».
Рассказ Кеворкова о Таганке - это лучшее из всего, что кто-нибудь когда-нибудь писал о ней из числа ее поклонников.
...В
композиции своей книги Ваграм Кеворков прибегает к кольцевому приему.
Начинает ее с культурологического рассказа «Вертинский, Высоцкий и...»,
а заканчивает культурологическим же рассказом «Любимов, Высоцкий и...»
То есть соединяет первые и последние страницы книги, как два куска
занавеса, который сначала открывается, раздергивается и показывает нам
весь «репертуар» Кеворкова, как если бы спектаклики за спектакликами,
или фильмики за фильмиками, а потом закрывается, задергивается.
...О
чем думаешь, когда читаешь книгу Ваграма Кеворкова? «Жизнь дается
человеку один раз...» (как сказал Чехов, а Островский повторил за ним).
И, если он - художник по натуре своей (а Ваграм Кеворков по натуре
своей, я повторяю, всегда был художником, кем бы он ни работал), и если
он еще, оказывается, и писатель, то дается она ему - в идеале - для
того, чтобы он написал о ней книгу, а не только для того, чтобы он, как
говорится, посадил дерево, построил дом и вырастил ребенка (все это он
может тогда и не делать). Ваграм Кеворков выполнил и свою
программу-минимум, и свою программу-максимум. Он и дерево посадил, и
дом построил, и сына родил и вырастил, и написал книгу о своей жизни. И
не только написал, но вот и, слава Богу и директору издательства
«Книжный сад» писателю Юрию Кувалдину, издал её. В твердых корочках, в
переплёте, в чудесном оформлении художника Александра Трифонова. Кстати
сказать, Александр Трифонов, как и Ваграм Кеворков, прибегнул в
оформлении книги тоже к кольцевому приему: на передней обложке поместил
репродукцию своей картины «Сегидилья» - испанский танец двух
извивающихся бутылок, двух русских «рома» на сцене театра, на которых
смотрит из-за кулисы птица с длинным (цыганским?) носом, в яркой
красной юбке и в черном топике и как бы ждет своей очереди и собирается
станцевать цыганочку с выходом. А на последней обложке - фотопортрет
автора на фоне фотолица Высоцкого в Театре на Таганке. Как говорится:
вот и сам автор вышел из-за кулис в фойе к своим зрителям на поклон и
показал им свое лицо не только в прозе, но и вот и на фотопортрете.
Это, пожалуй, самая красивая и самая веселая по своему оформлению книга
из серии «Книжного сада».
...И теперь не пропала для потомков жизнь интересного человека и, как оказалось, и интересного писателя Ваграма Кеворкова, которая могла пропасть, если бы она не запечатлелась им в слове, в буквах, на бумаге. И теперь не сгорит его рукопись об этой жизни ни синим, ни красным, ни желтым пламенем, поскольку не горят только те рукописи, которые стали книгами.
В мир пришел новый писатель, серьезный и основательный, не юноша зеленый, а умудренный жизнью муж, со своим большим багажом, со своим материалом, со своим взглядом на мир, со своим словом - Ваграм Кеворков. И подарил нам «РоманЫ бахт». Готова у него и ждет своего часа и рукопись новой книги, которую он уже написал, но пока еще не издал.
На презентации книги Ваграма Кеворкова «Романы бахт» в ЦДЛе поэт и искусствовед Слава Лён сказал: «В России надо жить долго, чтобы дожить до чего-то главного и до чего-то самого хорошего в своей жизни. Особенно в наше время. Особенно художнику. Потому что настоящий художник у нас в России созревает только к 70-ти годам и начинается только после 70-ти лет».
Ваграм Кеворков - конкретный пример, подтверждающий эти слова, кроме шуток. И дай Бог этому «русскому сыну армянского народа» жить и писать еще долго-долго и, как говорится, «лет до ста расти» «без старости». Тем более, что ему есть что и есть о чем писать, и материала для этого, как и таланта, ему не занимать, у него всего этого - вагон и маленькая тележка. И дай Бог ему своего «цыганского (не цыганского) счастья» - успеха на своем новом (литературном) поприще, и - признания и любви читателей, то есть - литературного счастья, как писателю, автору своих книг.
...И теперь не пропала для потомков жизнь интересного человека и, как оказалось, и интересного писателя Ваграма Кеворкова, которая могла пропасть, если бы она не запечатлелась им в слове, в буквах, на бумаге. И теперь не сгорит его рукопись об этой жизни ни синим, ни красным, ни желтым пламенем, поскольку не горят только те рукописи, которые стали книгами.
В мир пришел новый писатель, серьезный и основательный, не юноша зеленый, а умудренный жизнью муж, со своим большим багажом, со своим материалом, со своим взглядом на мир, со своим словом - Ваграм Кеворков. И подарил нам «РоманЫ бахт». Готова у него и ждет своего часа и рукопись новой книги, которую он уже написал, но пока еще не издал.
На презентации книги Ваграма Кеворкова «Романы бахт» в ЦДЛе поэт и искусствовед Слава Лён сказал: «В России надо жить долго, чтобы дожить до чего-то главного и до чего-то самого хорошего в своей жизни. Особенно в наше время. Особенно художнику. Потому что настоящий художник у нас в России созревает только к 70-ти годам и начинается только после 70-ти лет».
Ваграм Кеворков - конкретный пример, подтверждающий эти слова, кроме шуток. И дай Бог этому «русскому сыну армянского народа» жить и писать еще долго-долго и, как говорится, «лет до ста расти» «без старости». Тем более, что ему есть что и есть о чем писать, и материала для этого, как и таланта, ему не занимать, у него всего этого - вагон и маленькая тележка. И дай Бог ему своего «цыганского (не цыганского) счастья» - успеха на своем новом (литературном) поприще, и - признания и любви читателей, то есть - литературного счастья, как писателю, автору своих книг.
19 мая 2008 г.,
Москва
Москва
ПОСТСКРИПТУМ.
Все мои хорошие слова в адрес Ваграма Кеворкова как прозаика, которые я высказала в этой своей статье пять лет назад, остаются в силе, и к ним по прошествии времени, когда он издал ещё одну книгу - «Эликсир жизни» (2009) - и написал и опубликовал в журнале «Наша улица» и в альманахе «Эолова арфа» (2008 - 2013) десятки новых рассказов и повестей, можно добавить еще больше хороших слов, потому что время показало, что Ваграм Кеворков состоялся как классический писатель и занял своё видное место в русской литературе, и что с каждым новым своим замечательным произведением он обретает новую силу, и что его ждёт Бессмертие, потому что он переложил свою жизнь и свою душу в буквы и продолжает делать это и дальше, чему нельзя не радоваться!
Все мои хорошие слова в адрес Ваграма Кеворкова как прозаика, которые я высказала в этой своей статье пять лет назад, остаются в силе, и к ним по прошествии времени, когда он издал ещё одну книгу - «Эликсир жизни» (2009) - и написал и опубликовал в журнале «Наша улица» и в альманахе «Эолова арфа» (2008 - 2013) десятки новых рассказов и повестей, можно добавить еще больше хороших слов, потому что время показало, что Ваграм Кеворков состоялся как классический писатель и занял своё видное место в русской литературе, и что с каждым новым своим замечательным произведением он обретает новую силу, и что его ждёт Бессмертие, потому что он переложил свою жизнь и свою душу в буквы и продолжает делать это и дальше, чему нельзя не радоваться!
29 июня 2013 года,
Москва
Москва
"Наша улица” №164 (7)
июль 2013
