Кира Анатольевна Грозная родилась 4 сентября 1975 года в Майкопе Краснодарского края. Росла в республике Киргизия, поселок Пристань Пржевальского, на полигоне, где служили её родители. С 1987 года живёт в Санкт-Петербурге.
Практический психолог, преподаватель психологии. Защитила кандидатскую диссертацию по преодолению кризисных ситуаций.
Член Союза писателей России. С 2003 года является участником поэтического литобъединения А.Г. Машевского. Автор изданных книг «Китайская шкатулка» и «Запредельный градус». Её стихи и проза публиковались в ряде печатных изданий России и зарубежья: «Чехия сегодня», «Смена» (Беларусь), «Аврора», «Новая Юность», «Молодой Петербург», «Второй Петербург», «Парадный подъезд», «Мост», а также на сетевых ресурсах: «Молоко», «Folioverso».
В «Нашей улице» публикуется с № 137 (4) апрель 2011.
Кира
Грозная
ФИОЛЕТОВЫЕ ЗИГЗАГИ
ФИОЛЕТОВЫЕ ЗИГЗАГИ
рассказ
Утро врывается в спящее заторможенное сознание резко, как вспышка фотоаппарата или укус шмеля. Сначала - крепкий шлепок пониже спины. Потом меня несколько раз дёргают за волосы.
- Ати-тяти, - звонко и отчётливо произносит детский голос прямо в ухо.
С трудом разлепляю левый глаз со склеенными ресницами, вижу в солнечном пятне смеющуюся рожицу. Это Маленький Чертёнок, который проснулся раньше меня.
Всякий раз, когда я ночую в этом доме, меня будит Маленький Чертёнок.
(Не путайте с «чертилой» - в моём лексиконе это одно из самых крепких ругательств).
- Привет! Здравствуйте! - внятно говорит Маленький Чертёнок. А дальше - снова трель на «марсианском» языке.
- Привет, привет, - бормочу, поворачиваясь на другой бок.
Маленький Чертёнок забирается ко мне под одеяло и начинает, радостно лепеча, ковыряться в моих волосах. Такой уж у него способ выражения симпатии.
Я приехала сюда в два часа ночи. После того, как выяснилось, что Гошка не намерен оставлять меня у себя на ночь. Его родители оказались дома.
Я позвонила Лике, про себя ругая Гошку последними словами. Тусклый Ликин голос сонно ответил: вообще-то мы давно спим, мляха, второй час, и вообще-то тебя ждали утром, но бог с тобой, все равно разбудила. Нет, не надо ничего покупать. Да, как подъедешь, звони по мобильнику, а не в домофон. Всё, отбой.
Мне было неловко, я готова была разбить башку и себе, и малолетке Гошке. Вот чертила, мог сразу сказать про родителей и не ставить меня в дурацкое положение.
Правда, Гошке многое прощается за красивое тело и мягкие губы. Вчера мы ездили на озеро и сидели плечом к плечу у кромки воды, смотрели на закат. А потом занялись любовью на влажном песке, и это было замечательно, хотя моя юбка до сих пор мокрая.
Я обязательно напишу этот закат масляными красками. Я уже вижу свою картину. Изумительно красивый закат, в котором переплелись оранжевые, красные, предгрозовые сиреневые и бордовые тона…
- Привет, - это Лика проснулась. Стоит в дверях комнаты и улыбается.
Я чувствую прилив радости, и яркие пятна вспыхивают перед глазами.
Лика за последние пару месяцев успела стать брюнеткой, как и я. В нашу последнюю встречу обе были блондинками.
- Чертёнок, слезь с тёти Алексы. Ты её раздавишь.
Маленький Чертёнок подбегает к Лике, чтобы поковыряться и в её волосах.
У меня никогда не будет собственного чертёнка. Сейчас, наблюдая, как Лика возится с сыном, я думаю, что, наверно, иметь детей - не такое уж скучное занятие.
Наконец, Лика освобождается от Чертёнка, и мы обнимаемся.
- Олег спит, - говорит Лика. - Ему ночью опять нездоровилось: плохо с сердцем. Пожалуйста, говори тише.
Я чувствую укол вины за то, что меня «принесла нелёгкая».
- На столе новые рисунки, - говорю, чтобы скрыть замешательство. - Это тебе.
Лика и её муж Олег любят моё художественное творчество. Они вставляют акварели в рамки и развешивают по стенам. И когда Лика берёт очередной рисунок в руки и подолгу смотрит на него, мне кажется, что наши души безмолвно беседуют друг с другом о чём-то важном и от всех сокрытом.
Олегу же, подозреваю, больше всего нравится то, что в моих рисунках много обнажённой женской плоти. Он относится к тем жизнерадостным и активным самцам, которые не пропускают ни одной девицы. Возможно, за это и расплачивается своими сердечными недомоганиями, а также холодностью Лики, давно обитающей в собственном мире, как в собственной спальне, и держащей дверь в этот мир закрытой от мужа на несколько замков.
Их старший сын-подросток, судя по фотографиям - сформировавшаяся копия папочки. Я никогда его не видела вживую: он постоянно где-то гостит.
Лика рассматривает мои новые работы, при этом у неё изумлённое лицо. Затем она суёт мне в руки чистое полотенце и отправляет в душ, а сама убегает на кухню варить кофе.
- Скорее собирайся, - доносится до меня её голос. - Погуляем, и я провожу тебя на автовокзал. Мне сегодня ещё нужно Чертёнка сводить в парк аттракционов.
И мы гуляем по расплавленному от жары Петербургу, потом застреваем в небольшом кафе.
- Я угощу тебя, - говорит Лика, мягко отстраняя мою руку с кошельком.
Лика знает: для того, чтобы выбираться в Петербург из своей захудалой деревушки в Эстонии, мне пришлось зимой взять кредит в банке. Хорошо, что в Эстонии платят неплохую пенсию по инвалидности. Лика говорит, что в Питере я бы попросту ноги протянула. Ведь я так люблю поразвлечься. Да и лекарство стоит недёшево…
Санкт-Петербург - это единственное место на свете, где я чувствую себя живой. Здесь обитает Лика, и здесь же, в Питере, живут все самые лучшие любовники. Правда, сейчас их у меня осталось только трое, ну, от силы четверо. Остальные как-то отвалились сами собой.
А дома - тишина и пустота. Иногда появляется бывший парень, запойный Лёнька. Я кормлю его, пою дешёвой водкой и позволяю у себя переночевать. Потом он исчезает так же неожиданно, как и пришёл.
Ещё у меня есть Вера, старая и беззубая, и Ника, гламурная и свежая, «молодая мать» тридцати семи лет. Ника всегда жила ярко и весело, а потом вдруг неожиданно залетела и родила. Когда к ней приезжает сестра, Ника оставляет с ней ребёнка, и мы идём в местный клуб и на радостях зажигаем до утра. А Вера, хоть её и не возьмёшь с собой в клуб, тоже моя подруга, она всегда меня слушает, какую бы чушь я не несла, пусть даже это чушь, непонятная мне самой.
Всякий раз, когда меня начинает кошмарить и глючить, я пишу картины. Ещё, бывает, прибредают рассказы и стихи, про которые Лика говорит, что это «забавненько».
Лика заказывает обед на двоих. Мы едим и беседуем. На стене напротив - телевизор. Показывают какое-то кино.
- Это «Карнавал», ты смотрела? - спрашивает Лика. Я киваю, хотя фильм не видела, да и вообще редко пялюсь в ящик.
- Знаешь, как я люблю старые советские фильмы, - говорит Лика. - Кстати, это ведь про тебя. Тут девушка из провинции, наивная и бесхитростная, впервые встречается со своим отцом. Она его просто обожает. Смотри, смотри, сейчас он сядет в поезд - видишь, что с ней творится? А этот козёл… он на неё попросту наплюёт. Тебе ведь это знакомо?
Я хмуро киваю, смотрю на экран, думая о своём.
- Когда мой папаша уходил, он сказал маме: «ты родишь полумёртвого урода», - Лика отправляет в рот кусок мяса и принимается энергично жевать.
Я перевожу взгляд на стены, увешанные бездарными фотоработами. Интерьер тут убогий, зато кормят вкусно.
- У меня всё лучше, чем у девушки из фильма, - заявляю я. - Мне многие завидуют.
- Она тоже не пропадёт, - говорит Лика, - придет, чтобы отдать папаше долг и плюнуть в рожу. Заказать тебе пива?
Я энергично мотаю головой. Когда я пью пиво, не говоря о более крепких напитках, в меня словно вселяется пляшущий бог Шива. Отхлёбываю глоток томатного сока и думаю: настанет ли такой день, когда я смогу плюнуть в рожу своему отцу?
Об «отдаче долгов» я просто помалкиваю.
- Я угощу тебя, - говорит Лика, мягко отстраняя мою руку с кошельком.
Лика знает: для того, чтобы выбираться в Петербург из своей захудалой деревушки в Эстонии, мне пришлось зимой взять кредит в банке. Хорошо, что в Эстонии платят неплохую пенсию по инвалидности. Лика говорит, что в Питере я бы попросту ноги протянула. Ведь я так люблю поразвлечься. Да и лекарство стоит недёшево…
Санкт-Петербург - это единственное место на свете, где я чувствую себя живой. Здесь обитает Лика, и здесь же, в Питере, живут все самые лучшие любовники. Правда, сейчас их у меня осталось только трое, ну, от силы четверо. Остальные как-то отвалились сами собой.
А дома - тишина и пустота. Иногда появляется бывший парень, запойный Лёнька. Я кормлю его, пою дешёвой водкой и позволяю у себя переночевать. Потом он исчезает так же неожиданно, как и пришёл.
Ещё у меня есть Вера, старая и беззубая, и Ника, гламурная и свежая, «молодая мать» тридцати семи лет. Ника всегда жила ярко и весело, а потом вдруг неожиданно залетела и родила. Когда к ней приезжает сестра, Ника оставляет с ней ребёнка, и мы идём в местный клуб и на радостях зажигаем до утра. А Вера, хоть её и не возьмёшь с собой в клуб, тоже моя подруга, она всегда меня слушает, какую бы чушь я не несла, пусть даже это чушь, непонятная мне самой.
Всякий раз, когда меня начинает кошмарить и глючить, я пишу картины. Ещё, бывает, прибредают рассказы и стихи, про которые Лика говорит, что это «забавненько».
Лика заказывает обед на двоих. Мы едим и беседуем. На стене напротив - телевизор. Показывают какое-то кино.
- Это «Карнавал», ты смотрела? - спрашивает Лика. Я киваю, хотя фильм не видела, да и вообще редко пялюсь в ящик.
- Знаешь, как я люблю старые советские фильмы, - говорит Лика. - Кстати, это ведь про тебя. Тут девушка из провинции, наивная и бесхитростная, впервые встречается со своим отцом. Она его просто обожает. Смотри, смотри, сейчас он сядет в поезд - видишь, что с ней творится? А этот козёл… он на неё попросту наплюёт. Тебе ведь это знакомо?
Я хмуро киваю, смотрю на экран, думая о своём.
- Когда мой папаша уходил, он сказал маме: «ты родишь полумёртвого урода», - Лика отправляет в рот кусок мяса и принимается энергично жевать.
Я перевожу взгляд на стены, увешанные бездарными фотоработами. Интерьер тут убогий, зато кормят вкусно.
- У меня всё лучше, чем у девушки из фильма, - заявляю я. - Мне многие завидуют.
- Она тоже не пропадёт, - говорит Лика, - придет, чтобы отдать папаше долг и плюнуть в рожу. Заказать тебе пива?
Я энергично мотаю головой. Когда я пью пиво, не говоря о более крепких напитках, в меня словно вселяется пляшущий бог Шива. Отхлёбываю глоток томатного сока и думаю: настанет ли такой день, когда я смогу плюнуть в рожу своему отцу?
Об «отдаче долгов» я просто помалкиваю.
Я
с шестнадцати лет живу одна. Со дня, когда пришла из школы и
обнаружила маму висящей на крюке посреди гостиной. Хрустальная люстра с
кучей подвесок, снятая с крюка и аккуратно протёртая от пыли, лежала
на диване.
На столе белела предсмертная записка: «Прости, доченька, как трудно тебе будет в жизни». Восемь слов расплылись в моих глазах, как лица медперсонала в момент, когда наркоз начал действовать.
С тех пор почти вся моя жизнь - это фиолетовые зигзаги, которые изредка вытесняются зелёными трапециями и розовыми кругами. Трапеции и круги связаны с чувством удовольствия и безопасности, а зигзаги - с тревогой и безысходностью.
Когда я говорю об этом Лике, она понимает, что я хочу сказать.
За период со дня самоубийства мамы отец успел обзавестись новой женой и новой дочерью девятнадцати лет. Он ушёл из нашей квартиры сразу после похорон. Но я подозреваю, что он вычеркнул меня из списка своих родственников ещё раньше.
Правда, изредка мне приходится напоминать отцу о себе, чтобы выклянчить очередную порцию денег. Всё-таки одной пенсии не хватает на лекарства и погашение кредита. Поэтому отец продолжает существовать в моей жизни - своеобразный биотерминал, выдающий купюры и распространяющий волны перегара и ненависти.
На столе белела предсмертная записка: «Прости, доченька, как трудно тебе будет в жизни». Восемь слов расплылись в моих глазах, как лица медперсонала в момент, когда наркоз начал действовать.
С тех пор почти вся моя жизнь - это фиолетовые зигзаги, которые изредка вытесняются зелёными трапециями и розовыми кругами. Трапеции и круги связаны с чувством удовольствия и безопасности, а зигзаги - с тревогой и безысходностью.
Когда я говорю об этом Лике, она понимает, что я хочу сказать.
За период со дня самоубийства мамы отец успел обзавестись новой женой и новой дочерью девятнадцати лет. Он ушёл из нашей квартиры сразу после похорон. Но я подозреваю, что он вычеркнул меня из списка своих родственников ещё раньше.
Правда, изредка мне приходится напоминать отцу о себе, чтобы выклянчить очередную порцию денег. Всё-таки одной пенсии не хватает на лекарства и погашение кредита. Поэтому отец продолжает существовать в моей жизни - своеобразный биотерминал, выдающий купюры и распространяющий волны перегара и ненависти.
Мы заходим в уборную и крутимся у зеркала.
- Мы похожи с тобой, правда? - говорю я. Лика хмыкает, вглядывается в наши отражения.
- Что ж, может быть… Только ты побольше меня.
Это верно. На моём фоне Лика кажется тростиночкой. Я выше ростом, шире в кости, да и черты лица у меня крупнее, но всё-таки что-то общее между нами есть.
- Алекса, ты выглядишь, как мой брат-близнец, - шутит Лика. И тут же спохватывается:
- Ох, прости…
Я не обижаюсь на неудачную шутку. Лике всегда всё прощается. И недовольный голос в ответ на мой ночной звонок, и периодические нервные срывы, и выволочки, которые она мне устраивает. Выволочки обычно вызваны тем, что Лика - труженица, а я - тунеядка, приезжающая, как нарочно, в те самые периоды, когда у неё авралы на работе и совершенно нет на меня времени.
Пару раз мне перепадало из-за денег.
- Ты думаешь, что я их печатаю, так, по-твоему? - выговаривала Лика, накручивая себя всё больше и больше. - Мало того, что нужно покупать тебе обратный билет, так тебе ещё и ночной клуб подавай! Нет уж, извини, обойдёшься на этот раз без клуба.
В первый раз я умудрилась приехать в Петербург вообще без копейки денег.
- У меня вытащили кошелёк в автобусе, - оправдывалась я после первых приветствий. Лика сочувственно кивала, а сама хмурила лоб и ожесточённо тёрла нос, соображая, что же ей делать с такой гостьей. У неё тогда происходила очередная «драма». Какой-то любовник что-то натворил, оказался в запое и в вытрезвителе, а может, и в тюрьме, поэтому Лике было не до меня.
Мне вообще трудно уяснить перипетии Ликиной жизни. А Лика, замечая мою рассеянность, сердится и говорит, что я по уровню развития - как Маленький Чертёнок, что я не понимаю её.
Что ж, Лика тоже не всегда меня понимает. Например, когда я ей рассказываю о том, что доктора не удалили послеоперационные нитки, и они вросли в мою плоть, и терзают меня, отравляя радость от близости с мужчинами. Лика спорит со мной, она считает, что нитки - это навязчивая идея.
- Алекса, нет никаких ниток, - говорит она. - Они только у тебя в голове - и нитки, и зигзаги. Забудь про них.
Мне кажется, я и то лучше понимаю свою подругу, которая не верит в нитки. Хотя я ни дня в своей жизни не работала. И мне кажутся неестественными запутанные отношения Лики с мужчинами, годящимися ей в отцы.
Эти «отцы» вызывают у меня стойкие ассоциации либо с собственным отцом, либо с лечащим врачом, к которому я попала пятнадцать лет назад, на пороге двадцатилетия.
- Мы похожи с тобой, правда? - говорю я. Лика хмыкает, вглядывается в наши отражения.
- Что ж, может быть… Только ты побольше меня.
Это верно. На моём фоне Лика кажется тростиночкой. Я выше ростом, шире в кости, да и черты лица у меня крупнее, но всё-таки что-то общее между нами есть.
- Алекса, ты выглядишь, как мой брат-близнец, - шутит Лика. И тут же спохватывается:
- Ох, прости…
Я не обижаюсь на неудачную шутку. Лике всегда всё прощается. И недовольный голос в ответ на мой ночной звонок, и периодические нервные срывы, и выволочки, которые она мне устраивает. Выволочки обычно вызваны тем, что Лика - труженица, а я - тунеядка, приезжающая, как нарочно, в те самые периоды, когда у неё авралы на работе и совершенно нет на меня времени.
Пару раз мне перепадало из-за денег.
- Ты думаешь, что я их печатаю, так, по-твоему? - выговаривала Лика, накручивая себя всё больше и больше. - Мало того, что нужно покупать тебе обратный билет, так тебе ещё и ночной клуб подавай! Нет уж, извини, обойдёшься на этот раз без клуба.
В первый раз я умудрилась приехать в Петербург вообще без копейки денег.
- У меня вытащили кошелёк в автобусе, - оправдывалась я после первых приветствий. Лика сочувственно кивала, а сама хмурила лоб и ожесточённо тёрла нос, соображая, что же ей делать с такой гостьей. У неё тогда происходила очередная «драма». Какой-то любовник что-то натворил, оказался в запое и в вытрезвителе, а может, и в тюрьме, поэтому Лике было не до меня.
Мне вообще трудно уяснить перипетии Ликиной жизни. А Лика, замечая мою рассеянность, сердится и говорит, что я по уровню развития - как Маленький Чертёнок, что я не понимаю её.
Что ж, Лика тоже не всегда меня понимает. Например, когда я ей рассказываю о том, что доктора не удалили послеоперационные нитки, и они вросли в мою плоть, и терзают меня, отравляя радость от близости с мужчинами. Лика спорит со мной, она считает, что нитки - это навязчивая идея.
- Алекса, нет никаких ниток, - говорит она. - Они только у тебя в голове - и нитки, и зигзаги. Забудь про них.
Мне кажется, я и то лучше понимаю свою подругу, которая не верит в нитки. Хотя я ни дня в своей жизни не работала. И мне кажутся неестественными запутанные отношения Лики с мужчинами, годящимися ей в отцы.
Эти «отцы» вызывают у меня стойкие ассоциации либо с собственным отцом, либо с лечащим врачом, к которому я попала пятнадцать лет назад, на пороге двадцатилетия.
Мой
лечащий врач был редкостным мерзавцем. Он был старый и жирный, с
длинными седыми патлами, свисающими по бокам от лысины. Наиболее
длинный клок волос, зачёсываемый на лысину с левой стороны, призван был
её камуфлировать.
Мне всегда казалось, что голая лысина, без патл, смотрелась бы достойнее.
Это он подсадил меня на лекарства, от которых кошмарило и глючило до тех пор, пока другие врачи не ввели в мой рацион препарат инвега. Но вначале не было подобных препаратов. Были другие, превращавшие мои мозги в студень, меня - в животное, а мои работы - в месиво чёрных, фиолетовых и жёлтых зигзагов и клякс.
Но стоило в очередной раз пожаловаться доктору, что я не сплю по ночам, и что из-под кроватей на меня смотрят глаза деревенских соседей, перемывающих мне косточки…
Он нисколько не сочувствовал, а тут же изобретал для меня очередное наказание. По его наущению, приходили хмурые и жёсткие, как сушеная вобла, медсёстры. Они связывали мне руки и волокли под капельницу, а затем увеличивали дозу лекарств и надолго лишали прогулок и десерта.
Когда мы оставались одни, этот чертила лез ко мне под юбку. По его словам, он бы дорого дал за то, чтобы только поглядеть, что у меня ТАМ.
- Я - обыкновенная женщина, - тупо повторяла я, одёргивая подол и чувствуя себя униженной, почти раздавленной.
Совсем как в детстве, когда выкрикивала, отдирая от себя руки распалённых жестоким любопытством мальчишек: «Я - обыкновенная девочка!!!! Я - Алекса!».
У моего лечащего врача эта фраза вызывала приступ смеха, хрюкающего и квакающего. Я подавленно сидела напротив, слушала омерзительные звуки и смотрела, как трясётся толстый живот, колышется мятая физиономия, похожая на миску с желе.
- Ты меня повеселила, детка, - отсмеявшись и вытирая пот со лба, говорил он, - очень, очень повеселила. Обычная женщина, ох…
И жирным кулачком вытирал выступившие от смеха слёзы.
Когда меня впервые положили в клинику, я подарила ему свою картину - из ранних работ.
- Какая интересная психопродукция, - заметил мой лечащий врач.
Мне всегда казалось, что голая лысина, без патл, смотрелась бы достойнее.
Это он подсадил меня на лекарства, от которых кошмарило и глючило до тех пор, пока другие врачи не ввели в мой рацион препарат инвега. Но вначале не было подобных препаратов. Были другие, превращавшие мои мозги в студень, меня - в животное, а мои работы - в месиво чёрных, фиолетовых и жёлтых зигзагов и клякс.
Но стоило в очередной раз пожаловаться доктору, что я не сплю по ночам, и что из-под кроватей на меня смотрят глаза деревенских соседей, перемывающих мне косточки…
Он нисколько не сочувствовал, а тут же изобретал для меня очередное наказание. По его наущению, приходили хмурые и жёсткие, как сушеная вобла, медсёстры. Они связывали мне руки и волокли под капельницу, а затем увеличивали дозу лекарств и надолго лишали прогулок и десерта.
Когда мы оставались одни, этот чертила лез ко мне под юбку. По его словам, он бы дорого дал за то, чтобы только поглядеть, что у меня ТАМ.
- Я - обыкновенная женщина, - тупо повторяла я, одёргивая подол и чувствуя себя униженной, почти раздавленной.
Совсем как в детстве, когда выкрикивала, отдирая от себя руки распалённых жестоким любопытством мальчишек: «Я - обыкновенная девочка!!!! Я - Алекса!».
У моего лечащего врача эта фраза вызывала приступ смеха, хрюкающего и квакающего. Я подавленно сидела напротив, слушала омерзительные звуки и смотрела, как трясётся толстый живот, колышется мятая физиономия, похожая на миску с желе.
- Ты меня повеселила, детка, - отсмеявшись и вытирая пот со лба, говорил он, - очень, очень повеселила. Обычная женщина, ох…
И жирным кулачком вытирал выступившие от смеха слёзы.
Когда меня впервые положили в клинику, я подарила ему свою картину - из ранних работ.
- Какая интересная психопродукция, - заметил мой лечащий врач.
Удивительно,
что Лика тоже вспоминает вдруг про нашу с ней первую встречу. И
заговаривает об этом, как только мы выходим из кафе.
- Сегодня год, как мы познакомились, - говорит она. - Ты помнишь?
Конечно, я всё помню. Правда, для меня эта встреча не была знакомством. Я ведь уже давно читала её стихи и прозу на литературных сайтах. А потом узнала, что она тоже лежала в психиатрической клинике. Значит, ей можно доверять.
Когда я, набравшись смелости, напросилась к Лике в гости, она проявила слабохарактерность и написала: «Конечно, приезжай».
Я представляла себе опустившееся создание, обдолбанное транками и гонимое всеми, вроде меня самой. Однако я ошибалась. Лика выглядела вполне успешной и уверенной обитательницей мегаполиса. Она занимает свою нишу в питерской литературной среде и, кроме всего прочего, имеет неплохую работу. Лика встретила меня на своей машине и повезла в кафе кормить. А потом - к себе домой. И всю ночь я рассказывала ей свою историю.
Это была история моего сумасшествия. И ещё - история моей Операции.
Лика оказалась сострадательным слушателем, а рассказ о том, как меня до сих пор травят соседи, как тупые деревенские обыватели плюют вслед и дразнятся мерзкими словечками, её просто потряс.
…- Кстати, ты не знаешь, что стало с тем доктором? - спрашивает она, словно прочитав мои мысли. - Надеюсь, он сдох?
- После того, как он довёл меня до попытки суицида, приезжала комиссия. Но потом всё заглохло. А год назад он сбил на своей машине десятилетнего ребёнка и попал в тюрьму.
- Там ему самое место, - энергично махнув рукой, говорит Лика. - Ребёнка жаль. Лучше бы он оказался в тюрьме после того, что сделал с тобой.
А перед самым прощанием, уже на автовокзале, она в очередной раз заводит разговор о выставке моих картин в Санкт-Петербурге.
- Я всё организую, - Лика хлопает меня по плечу, пытаясь убедить в том, что мне просто необходима эта выставка. - Помещение, прессу, толпу посетителей - всё. Тебе только нужно самой подготовить рамы и прочую атрибутику.
- Ага, и привезти всего-то сотню работ…
- За год ты и так их мне достаточно перетаскала. Давай устроим выставку тех картин и рисунков, которые есть у меня.
- Давай, - покорно соглашаюсь я.
- Тебе давно пора заявить о себе миру, - говорит Лика.
А по моей спине бегут холодные мурашки.
Да, наверное, подруга права.
Пусть весь мир увидит мою психопродукцию.
- Сегодня год, как мы познакомились, - говорит она. - Ты помнишь?
Конечно, я всё помню. Правда, для меня эта встреча не была знакомством. Я ведь уже давно читала её стихи и прозу на литературных сайтах. А потом узнала, что она тоже лежала в психиатрической клинике. Значит, ей можно доверять.
Когда я, набравшись смелости, напросилась к Лике в гости, она проявила слабохарактерность и написала: «Конечно, приезжай».
Я представляла себе опустившееся создание, обдолбанное транками и гонимое всеми, вроде меня самой. Однако я ошибалась. Лика выглядела вполне успешной и уверенной обитательницей мегаполиса. Она занимает свою нишу в питерской литературной среде и, кроме всего прочего, имеет неплохую работу. Лика встретила меня на своей машине и повезла в кафе кормить. А потом - к себе домой. И всю ночь я рассказывала ей свою историю.
Это была история моего сумасшествия. И ещё - история моей Операции.
Лика оказалась сострадательным слушателем, а рассказ о том, как меня до сих пор травят соседи, как тупые деревенские обыватели плюют вслед и дразнятся мерзкими словечками, её просто потряс.
…- Кстати, ты не знаешь, что стало с тем доктором? - спрашивает она, словно прочитав мои мысли. - Надеюсь, он сдох?
- После того, как он довёл меня до попытки суицида, приезжала комиссия. Но потом всё заглохло. А год назад он сбил на своей машине десятилетнего ребёнка и попал в тюрьму.
- Там ему самое место, - энергично махнув рукой, говорит Лика. - Ребёнка жаль. Лучше бы он оказался в тюрьме после того, что сделал с тобой.
А перед самым прощанием, уже на автовокзале, она в очередной раз заводит разговор о выставке моих картин в Санкт-Петербурге.
- Я всё организую, - Лика хлопает меня по плечу, пытаясь убедить в том, что мне просто необходима эта выставка. - Помещение, прессу, толпу посетителей - всё. Тебе только нужно самой подготовить рамы и прочую атрибутику.
- Ага, и привезти всего-то сотню работ…
- За год ты и так их мне достаточно перетаскала. Давай устроим выставку тех картин и рисунков, которые есть у меня.
- Давай, - покорно соглашаюсь я.
- Тебе давно пора заявить о себе миру, - говорит Лика.
А по моей спине бегут холодные мурашки.
Да, наверное, подруга права.
Пусть весь мир увидит мою психопродукцию.
Я
готовлюсь к выставке, и почти два месяца меня кошмарит и звездит, как
никогда раньше. Мои глюки и псевдоглюки становятся всё настырнее, уже и
инвега на них не действует. Я рисую, как одержимая, а вновь
прописавшийся у меня Лёнька, в состоянии устойчивой абстиненции, целыми
днями стругает, пилит, сколачивает рамы для картин.
И через месяц мы переправляем в Петербург партию деревянных рам.
- Всё идёт по плану, - весело отзывается по телефону Лика. - Я создала тебе группу на сайте социальной сети, черкнула пару заметок в питерскую прессу. Питер тебя ждёт.
Перед самым отъездом меня «накрывает». Нужно идти к отцу за деньгами, а я не нахожу в себе сил выйти из дома…
Я бесцельно слоняюсь по квартире, роюсь в шкафах и на антресолях, перебираю старый хлам. Здесь столько всего завалялось - даже старая и потёртая (хотя ею ни разу не пользовались) хоккейная клюшка с надписью «Сыну Сашке от любящего папы». В чёрной папке - ворох медицинских справок и документов, свидетельство о рождении с внесёнными исправлениями, фотографии: улыбающаяся женщина, мужчина с волевым подбородком и пухлый малыш в голубом костюмчике.
Я с ужасом думаю о том, что в Питере меня, возможно, будут снимать на камеру. Я уже была «звездой» чёрного ящика, и в результате всю свою сознательную жизнь не смотрю телевизор. У меня его даже нет…
А тогда, почти тридцать лет назад - этот сенсационный репортаж прогремел на всю страну! И я, ещё слабенькая после операции, радовалась вниманию, улыбалась съёмочной группе, и совсем не думала о том, что придется возвращаться в свою деревню, смотреть в глаза соседям, выходить во двор, к соседским мальчишкам. Мир казался дружелюбным и розово-голубым.
И меня совсем не тревожили фиолетовые зигзаги.
И через месяц мы переправляем в Петербург партию деревянных рам.
- Всё идёт по плану, - весело отзывается по телефону Лика. - Я создала тебе группу на сайте социальной сети, черкнула пару заметок в питерскую прессу. Питер тебя ждёт.
Перед самым отъездом меня «накрывает». Нужно идти к отцу за деньгами, а я не нахожу в себе сил выйти из дома…
Я бесцельно слоняюсь по квартире, роюсь в шкафах и на антресолях, перебираю старый хлам. Здесь столько всего завалялось - даже старая и потёртая (хотя ею ни разу не пользовались) хоккейная клюшка с надписью «Сыну Сашке от любящего папы». В чёрной папке - ворох медицинских справок и документов, свидетельство о рождении с внесёнными исправлениями, фотографии: улыбающаяся женщина, мужчина с волевым подбородком и пухлый малыш в голубом костюмчике.
Я с ужасом думаю о том, что в Питере меня, возможно, будут снимать на камеру. Я уже была «звездой» чёрного ящика, и в результате всю свою сознательную жизнь не смотрю телевизор. У меня его даже нет…
А тогда, почти тридцать лет назад - этот сенсационный репортаж прогремел на всю страну! И я, ещё слабенькая после операции, радовалась вниманию, улыбалась съёмочной группе, и совсем не думала о том, что придется возвращаться в свою деревню, смотреть в глаза соседям, выходить во двор, к соседским мальчишкам. Мир казался дружелюбным и розово-голубым.
И меня совсем не тревожили фиолетовые зигзаги.
Санкт-Петербург, ранняя тёплая осень. Вот, наконец, и наступил этот день.
Выставка открывается. Меня представляют гостям, и я раскланиваюсь, как клоунесса на арене. На меня смотрят жадные глаза, и какой-то бородатый дядька постоянно щёлкает фотоаппаратом, ослепляя вспышкой. И ещё здесь люди с видеокамерами, наведёнными на меня, как дула смертоносного оружия.
Вообще-то я в жизни - рослая и крупная, но сейчас - совсем маленькая и потерянная.
Выступает Лика. Я не слышу, что она говорит, но вижу её блестящие глаза, словно они горят посреди зала, как яркие лампочки. Силуэт расплывается и колеблется пламенем свечи.
Потом выступает искусствовед. Толстый живот и седые патлы придают ему сходство с моим лечащим врачом. У меня кружится голова, начинает слегка подташнивать. Отвожу глаза.
Боже, на меня смотрят люди, собравшиеся в зале. Я чувствую, как зарождается паника. Странно, что зал показался мне маленьким и тесным вчера, когда Лика привела меня смотреть место. Сейчас он кажется большим, просто огромным, и в нём так много людей. И все они жадно поедают меня глазами, как соседи в деревне.
Паника усиливается. Но я беру себя в руки, и, вместо того, чтобы грохнуться в обморок, или выбежать на середину зала и завизжать, отключаюсь от происходящего.
Выставка открывается. Меня представляют гостям, и я раскланиваюсь, как клоунесса на арене. На меня смотрят жадные глаза, и какой-то бородатый дядька постоянно щёлкает фотоаппаратом, ослепляя вспышкой. И ещё здесь люди с видеокамерами, наведёнными на меня, как дула смертоносного оружия.
Вообще-то я в жизни - рослая и крупная, но сейчас - совсем маленькая и потерянная.
Выступает Лика. Я не слышу, что она говорит, но вижу её блестящие глаза, словно они горят посреди зала, как яркие лампочки. Силуэт расплывается и колеблется пламенем свечи.
Потом выступает искусствовед. Толстый живот и седые патлы придают ему сходство с моим лечащим врачом. У меня кружится голова, начинает слегка подташнивать. Отвожу глаза.
Боже, на меня смотрят люди, собравшиеся в зале. Я чувствую, как зарождается паника. Странно, что зал показался мне маленьким и тесным вчера, когда Лика привела меня смотреть место. Сейчас он кажется большим, просто огромным, и в нём так много людей. И все они жадно поедают меня глазами, как соседи в деревне.
Паника усиливается. Но я беру себя в руки, и, вместо того, чтобы грохнуться в обморок, или выбежать на середину зала и завизжать, отключаюсь от происходящего.
Красные,
синие, зелёные волны накатывают, накатывают, накатывают на меня.
Трапеции, кубы и параллелепипеды нагромождаются один на другой, но
почему-то не рушатся, а образуют устойчивые конструкции. Так прорастает
в мозгу будущая картина.
Когда
я уезжала из своей деревни, я зашла попрощаться с отцом. Ни за что на
свете не пришла к нему, если б не деньги. Точнее, полное их отсутствие.
Взять второй кредит за четыре месяца - на такое даже моя авантюрная
натура не способна.
Отец, как всегда, был пьян. Его распрекрасные фурии, жена и дочка, куда-то ушли. Видимо, на рынок, примерять шмотки на свои толстые задницы.
- Санька, сынок, - прорычал отец, когда моя долговязая фигура возникла в дверном проёме.
- Это я, Алекса, - мне показалось, что мой голос прозвучал, как шелест травы. Тихо-тихо и жалобно.
Я словно в который раз пришла оправдываться перед отцом.
- Где мой сын? - отец поднял на меня воспалённые глаза.
Господи, как он уродлив. Хотя совсем по-другому уродлив, нежели мой лечащий врач. Я вообще ненавижу мужчин старше среднего возраста. Мне кажется, что все они относятся к своим дочерям так же, как мой отец относится ко мне. То есть по-скотски.
Ликин отец тоже отнёсся к ней по-скотски. Но у неё другая стратегия поведения. Наверное, завоёвывая любовь очередного чужого отца, она всякий раз пытается что-то доказать своему.
Я так не умею.
- Ты - чудовище, - говорит мой отец и отхлёбывает прямо из горлышка коричневой бутыли. И то, что в бутыли, тоже имеет цвет дерьма.
- Ты украла у меня сына, - заявляет он, поднимаясь во весь свой рост и тыча в меня пальцем. - Мерзкая девка, чудовище. Верни мне сына.
- Папа, дай денег, - это всё, что я могу сказать такому отцу.
В сущности, ведь он мне должен. Это он свёл в могилу маму, а потом забрал себе всё имущество, все деньги, не оставив мне ничего, кроме нашей огромной квартиры с голыми стенами.
Спасибо, хоть на улицу не выгнал.
Ну конечно, он даёт мне денег, с дежурным напутствием:
- Возьми и убирайся.
Уже закрыв за своей спиной входную дверь, я снова слышу его рёв:
- Санька! Санёк! Фак ю, тварь, верни мне сына!
Я спускаюсь по лестнице так медленно, что мой путь с третьего этажа во двор занимает не менее получаса…
Отец, как всегда, был пьян. Его распрекрасные фурии, жена и дочка, куда-то ушли. Видимо, на рынок, примерять шмотки на свои толстые задницы.
- Санька, сынок, - прорычал отец, когда моя долговязая фигура возникла в дверном проёме.
- Это я, Алекса, - мне показалось, что мой голос прозвучал, как шелест травы. Тихо-тихо и жалобно.
Я словно в который раз пришла оправдываться перед отцом.
- Где мой сын? - отец поднял на меня воспалённые глаза.
Господи, как он уродлив. Хотя совсем по-другому уродлив, нежели мой лечащий врач. Я вообще ненавижу мужчин старше среднего возраста. Мне кажется, что все они относятся к своим дочерям так же, как мой отец относится ко мне. То есть по-скотски.
Ликин отец тоже отнёсся к ней по-скотски. Но у неё другая стратегия поведения. Наверное, завоёвывая любовь очередного чужого отца, она всякий раз пытается что-то доказать своему.
Я так не умею.
- Ты - чудовище, - говорит мой отец и отхлёбывает прямо из горлышка коричневой бутыли. И то, что в бутыли, тоже имеет цвет дерьма.
- Ты украла у меня сына, - заявляет он, поднимаясь во весь свой рост и тыча в меня пальцем. - Мерзкая девка, чудовище. Верни мне сына.
- Папа, дай денег, - это всё, что я могу сказать такому отцу.
В сущности, ведь он мне должен. Это он свёл в могилу маму, а потом забрал себе всё имущество, все деньги, не оставив мне ничего, кроме нашей огромной квартиры с голыми стенами.
Спасибо, хоть на улицу не выгнал.
Ну конечно, он даёт мне денег, с дежурным напутствием:
- Возьми и убирайся.
Уже закрыв за своей спиной входную дверь, я снова слышу его рёв:
- Санька! Санёк! Фак ю, тварь, верни мне сына!
Я спускаюсь по лестнице так медленно, что мой путь с третьего этажа во двор занимает не менее получаса…
Я,
конечно, не понимала тогда, что происходит вокруг меня и во мне. Я
ведь была самым обычным ребёнком. Правда, рисовать любила -
единственное, что отличало меня от дворовых сорванцов. В нашей квартире
все обои были разрисованы моими фломастерами. Я предпочитала зелёный,
розовый и жёлтый цвета.
В остальном же я была совсем обычным… ребёнком.
Ребёнком в голубых пелёнках и ползунках, а позднее - в мальчишеских штанишках, ботинках и курточках.
Конечно, где уж мне было понять тогда, что мой мир повернётся на все сто восемьдесят градусов.
Громовым раскатом прозвучало это странное громоздкое слово.
Гермафродитизм. Мне тогда было не под силу даже выговорить такое.
- У вашего ребёнка - хромосомный набор, соответствующий женскому кариотипу - сказал доктор.
Я хорошо его помню: он не был лысым и жирным.
- Сашка - мой сын, - сказал отец упрямо. И я увидела, что плечи мамы поникли и вздрагивают. Она снова плакала, это всё чаще с ней происходило в последнее время.
- Я понимаю ваши чувства, - я слушала голос доктора за дверью, приложив ухо к щели, - но и вы поймите, что здесь за вас всё решила природа. Если бы Сашка родилась нормальной девочкой, вы не роптали бы, не пытались переделать её в сына, верно? Истинный гермафродитизм (что-то похожее на «бармалея», или «гиппопотама», подумала я) - очень редкое явление. И подобные операции сейчас - тоже большая редкость. Но в Москве есть специалист, который может вам помочь. Я вас к нему направлю. Саша будет… почти обычной девочкой. Это лучше, чем…
- Доктор, что вы несёте, что за бред? Я не хочу слушать про своего сына всякую чушь! - этот папа начал буянить и орать на доктора.
- Папаша, как вы не понимаете. То, что вы принимаете за пенис - на самом деле вовсе не пенис. Саша - не мальчик, и, как бы вам ни было тяжело это слышать, никогда не вырастет в полноценного мужчину. Нужно сейчас решить эту проблему. В подростковом возрасте всё осложнится.
Я не испугалась, даже когда прозвучало слово «операция».
И меня совсем не удивило, что мама впервые в жизни проявила твёрдость. А ведь всегда была мягкой и податливой.
- Сашка будет нормальной девочкой, - сказала мама отцу. - Я повезу его… её в Москву, и ей сделают там операцию.
Отец яростно хлопнул входной дверью. В этот вечер он не вернулся домой, как, впрочем, и в последующие несколько дней.
Мама ночью опять плакала и курила на кухне. А утром она повела меня в детский мир, в отдел одежды для девочек, и купила мне платья, сарафаны, босоножки, туфли-лодочки, банты и гольфы. Всё, что носили дворовые девочки.
- Привыкай быть женщиной, - сказала мама непонятные слова. И смахнула слезу.
В остальном же я была совсем обычным… ребёнком.
Ребёнком в голубых пелёнках и ползунках, а позднее - в мальчишеских штанишках, ботинках и курточках.
Конечно, где уж мне было понять тогда, что мой мир повернётся на все сто восемьдесят градусов.
Громовым раскатом прозвучало это странное громоздкое слово.
Гермафродитизм. Мне тогда было не под силу даже выговорить такое.
- У вашего ребёнка - хромосомный набор, соответствующий женскому кариотипу - сказал доктор.
Я хорошо его помню: он не был лысым и жирным.
- Сашка - мой сын, - сказал отец упрямо. И я увидела, что плечи мамы поникли и вздрагивают. Она снова плакала, это всё чаще с ней происходило в последнее время.
- Я понимаю ваши чувства, - я слушала голос доктора за дверью, приложив ухо к щели, - но и вы поймите, что здесь за вас всё решила природа. Если бы Сашка родилась нормальной девочкой, вы не роптали бы, не пытались переделать её в сына, верно? Истинный гермафродитизм (что-то похожее на «бармалея», или «гиппопотама», подумала я) - очень редкое явление. И подобные операции сейчас - тоже большая редкость. Но в Москве есть специалист, который может вам помочь. Я вас к нему направлю. Саша будет… почти обычной девочкой. Это лучше, чем…
- Доктор, что вы несёте, что за бред? Я не хочу слушать про своего сына всякую чушь! - этот папа начал буянить и орать на доктора.
- Папаша, как вы не понимаете. То, что вы принимаете за пенис - на самом деле вовсе не пенис. Саша - не мальчик, и, как бы вам ни было тяжело это слышать, никогда не вырастет в полноценного мужчину. Нужно сейчас решить эту проблему. В подростковом возрасте всё осложнится.
Я не испугалась, даже когда прозвучало слово «операция».
И меня совсем не удивило, что мама впервые в жизни проявила твёрдость. А ведь всегда была мягкой и податливой.
- Сашка будет нормальной девочкой, - сказала мама отцу. - Я повезу его… её в Москву, и ей сделают там операцию.
Отец яростно хлопнул входной дверью. В этот вечер он не вернулся домой, как, впрочем, и в последующие несколько дней.
Мама ночью опять плакала и курила на кухне. А утром она повела меня в детский мир, в отдел одежды для девочек, и купила мне платья, сарафаны, босоножки, туфли-лодочки, банты и гольфы. Всё, что носили дворовые девочки.
- Привыкай быть женщиной, - сказала мама непонятные слова. И смахнула слезу.
Так я стала женщиной. Впрочем, я создана быть женщиной.
Правда, у меня грубоватый голос, прямые и ровные плечи, маленькая грудь. Рост - чуть ниже, чем у отца: метр восемьдесят. Ну и что? В наше время в моде именно такие девушки.
Зато я слабохарактерна, ранима и обидчива. Я сентиментальна, и, бывает, плачу без причины, когда вечером сижу одна в качалке и смотрю с балкона на многоцветный закат. Мне нравятся мужчины с развитой мускулатурой. Я люблю броские наряды и яркую косметику.
К тому же - и это один из главных признаков моей «женскости» - Маленький Чертёнок часто ковыряется у меня в волосах. Как у своей мамы и у некоторых маминых подруг. А уж Маленький Чертёнок, поверьте, в свои десять лет отличает девочек от мальчиков. Вот уж кто - настоящий мальчик, мужчина до мозга костей. Даром что аутичный ребёнок.
Правда, у меня грубоватый голос, прямые и ровные плечи, маленькая грудь. Рост - чуть ниже, чем у отца: метр восемьдесят. Ну и что? В наше время в моде именно такие девушки.
Зато я слабохарактерна, ранима и обидчива. Я сентиментальна, и, бывает, плачу без причины, когда вечером сижу одна в качалке и смотрю с балкона на многоцветный закат. Мне нравятся мужчины с развитой мускулатурой. Я люблю броские наряды и яркую косметику.
К тому же - и это один из главных признаков моей «женскости» - Маленький Чертёнок часто ковыряется у меня в волосах. Как у своей мамы и у некоторых маминых подруг. А уж Маленький Чертёнок, поверьте, в свои десять лет отличает девочек от мальчиков. Вот уж кто - настоящий мальчик, мужчина до мозга костей. Даром что аутичный ребёнок.
Я
бесцельно брожу по залу. Перед моими глазами плавают разноцветные
круги, трапеции, зигзаги. Мои работы на стенах начинают раскачиваться, а
зал - кружиться вокруг меня. Я думаю, что два выпитых бокала вина были
лишними. И ещё мне кажется, что сейчас нарисованные девушки, похожие
отчасти на меня, а отчасти - на маму и Лику, соскочат с полотен,
выбегут на середину зала и начнут танцевать, голые и бесстыжие…
И вдруг я слышу, как бородатый дядька с фотоаппаратом говорит:
- По-моему, это потрясающе.
И какая-то дама в длинном унылом платье отзывается надтреснутым голосом:
- Да, да… очень неожиданно. Необычное восприятие цвета, знаете ли.
- Тут дело не только в цветовой гамме. Все её работы ЖИВЫЕ. Банально, но я не могу подобрать другого слова…
- Гамма сродни импрессионистам, но… - встревает тётка с двумя подбородками. - Что-то самобытное есть в этой игре бликов, света и тени…
И они начинают хором галдеть:
- Прелестно! Изумительно! Как выразительно и талантливо! Чувствуется рука мастера! А где же художница? Найдите, приведите её!
Я убегаю и прячусь в туалете, переживая приступ паники.
На смену тошноте приходит озноб, и меня лихорадит. В промежутках между спазмами я слышу голоса. Особенно ясно различается один, самый мелодичный и родной голос. Я обхватываю голову руками и сжимаю, пока не начинают болеть виски, чтобы удержать его там, внутри. Но голос, как и все звуки на земле, затихает и исчезает. И я реву от отчаяния, осознания неизбежности, скорби.
- Алекса, ты здесь? - это Лика, она нашла меня и ждёт снаружи.
Бурчу, что со мной всё в порядке, ещё всхлипываю, но уже по инерции.
- Фиолетовые зигзаги, - бормочу я, - зигзаги…
Лика моментально всё понимает. Ведь её Маленький Чертёнок тоже до смерти боится этих зигзагов.
- У тебя паника? Ничего, это нормально. У меня всегда на презентациях книг истерики. Возьми, - Лика просовывает под дверь упаковку влажных салфеток.
Я вытираю лицо, выхожу из кабинки. Встречаю подбадривающий взгляд и улыбку своей подруги, пытаюсь тоже улыбнуться ей.
- Умывайся и пойдём, тебя все ищут.
Лика берёт меня за руку и тянет к выходу. Я плетусь за ней следом.
- Всё прошло великолепно. Ты - талантливый художник. Тебя покажут по телевизору, - говорит Лика.
Я иду с ней рядом, едва передвигая ватные ноги.
- Знаешь что, - продолжает Лика, - если твой отец после этого не станет тобой гордиться, то он - полный мудак. Абсолют асхол. Понимаешь?
Я киваю, я всё ещё не могу говорить.
- Я горжусь тобой, Алекса, - говорит Лика. - И твоя мама тоже гордится тобой.
И я знаю, что это - правда.
Мама только что сама мне об этом сказала.
И вдруг я слышу, как бородатый дядька с фотоаппаратом говорит:
- По-моему, это потрясающе.
И какая-то дама в длинном унылом платье отзывается надтреснутым голосом:
- Да, да… очень неожиданно. Необычное восприятие цвета, знаете ли.
- Тут дело не только в цветовой гамме. Все её работы ЖИВЫЕ. Банально, но я не могу подобрать другого слова…
- Гамма сродни импрессионистам, но… - встревает тётка с двумя подбородками. - Что-то самобытное есть в этой игре бликов, света и тени…
И они начинают хором галдеть:
- Прелестно! Изумительно! Как выразительно и талантливо! Чувствуется рука мастера! А где же художница? Найдите, приведите её!
Я убегаю и прячусь в туалете, переживая приступ паники.
На смену тошноте приходит озноб, и меня лихорадит. В промежутках между спазмами я слышу голоса. Особенно ясно различается один, самый мелодичный и родной голос. Я обхватываю голову руками и сжимаю, пока не начинают болеть виски, чтобы удержать его там, внутри. Но голос, как и все звуки на земле, затихает и исчезает. И я реву от отчаяния, осознания неизбежности, скорби.
- Алекса, ты здесь? - это Лика, она нашла меня и ждёт снаружи.
Бурчу, что со мной всё в порядке, ещё всхлипываю, но уже по инерции.
- Фиолетовые зигзаги, - бормочу я, - зигзаги…
Лика моментально всё понимает. Ведь её Маленький Чертёнок тоже до смерти боится этих зигзагов.
- У тебя паника? Ничего, это нормально. У меня всегда на презентациях книг истерики. Возьми, - Лика просовывает под дверь упаковку влажных салфеток.
Я вытираю лицо, выхожу из кабинки. Встречаю подбадривающий взгляд и улыбку своей подруги, пытаюсь тоже улыбнуться ей.
- Умывайся и пойдём, тебя все ищут.
Лика берёт меня за руку и тянет к выходу. Я плетусь за ней следом.
- Всё прошло великолепно. Ты - талантливый художник. Тебя покажут по телевизору, - говорит Лика.
Я иду с ней рядом, едва передвигая ватные ноги.
- Знаешь что, - продолжает Лика, - если твой отец после этого не станет тобой гордиться, то он - полный мудак. Абсолют асхол. Понимаешь?
Я киваю, я всё ещё не могу говорить.
- Я горжусь тобой, Алекса, - говорит Лика. - И твоя мама тоже гордится тобой.
И я знаю, что это - правда.
Мама только что сама мне об этом сказала.
Санкт-Петербург
"Наша улица” №159 (2)
февраль 2013
