Венедикт Ерофеев
Москва - Петушки
Поэма
Уведомление автора
Первое издание "Москва-Петушки", благо было в одном экземпляре, быстро разошлось. Я получил с тех пор много нареканий за главу "Серп и молот - Карачарово", и совершенно напрасно. Во вступлении к первому изданию я предупреждал всех девушек, что главу "Серп и молот - Карачарово" следует пропустить, не читая, поскольку за фразой "и немедленно выпил" следует полторы страницы чистейшего мата, что во всей этой главе нет ни единого цензурного слова, за исключением фразы "и немедленно выпил". Добросовестным уведомлением этим я добился того, что все читатели, особенно девушки, сразу хватались за главу "Серп и молот - Карачарово", даже не читая предыдущих глав, даже не прочитав фразы "и немедленно выпил". По этой причине я счел необходимым во втором издании выкинуть из главы "Серп и молот - Карачарово" всю бывшую там матерщину. Так будет лучше, потому что, во-первых, меня станут читать подряд, а во-вторых, не будут оскорблены.
Моему любимому первенцу
посвящает автор
эти трагические листы
Москва. На пути к Курскому вокзалу
Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись, или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец и как попало - и ни разу не видел Кремля.
Вот и вчера опять не увидел - а ведь целый вечер крутился вокруг тех мест, и не так чтоб очень пьян был: я как только вышел на Савеловском, выпил для начала стакан зубровки, потому что по опыту знаю, что в качестве утреннего декохта люди ничего лучшего еще не придумали.
Так. Стакан зубровки. А потом - на Каляевской - другой стакан, только уже не зубровки, а кориандровой. Один мой знакомый говорил, что кориандровая действует на человека антигуманно, то есть, укрепляя все члены, расслабляет душу. Со мной, почему-то, случилось наоборот, то есть, душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели, но я согласен, что и это антигуманно. Поэтому там же, на Каляевской, я добавил еще две кружки жигулевского пива и из горлышка альб-де-дессерт.
Вы, конечно, спросите: а дальше, Веничка, а дальше - что ты пил? Да я и сам путем не знаю, что я пил. Помню - это я отчетливо помню - на улице Чехова я выпил два стакана охотничьей. Но ведь не мог я пересечь Садовое кольцо, ничего не выпив? Не мог. Значит, я еще чего-то пил.
А потом я попал в центр, потому что это у меня всегда так: когда я ищу Кремль, я неизменно попадаю на Курский вокзал. Мне ведь, собственно, и надо было идти на Курский вокзал, а не в центр, а я все-таки пошел в центр, чтобы на Кремль хоть раз посмотреть: все равно ведь, думаю, никакого Кремля я не увижу, а попаду прямо на Курский вокзал.
Обидно мне теперь почти до слез. Не потому, конечно, обидно, что к Курскому вокзалу я так вчера и не вышел. (это чепуха: не вышел вчера - выйду сегодня). И уж, конечно, не потому, что проснулся утром в чьем-то неведомом подъезде (оказывается, сел я вчера на ступеньку в подъезде, по счету снизу сороковую, прижал к сердцу чемоданчик - и так и уснул). Нет, не потому мне обидно. Обидно вот почему: я только что подсчитал, что с улицы Чехова и до этого подъезда я выпил еще на шесть рублей - а что и где я пил? И в какой последовательности? Во благо ли себе я пил или во зло? Никто этого не знает, и никогда теперь не узнает. Не знаем же мы вот до сих пор: царь Борис убил царевича Димитрия или же наоборот?
Что это за подъезд? Я до сих пор не имею понятия; но так и надо. Все так. Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загородиться человек, чтобы человек был грустен и растерян.
Я вышел на воздух, когда уже рассвело. Все знают - все, кто в беспамятстве попадал в подъезд, а на рассвете выходил из него - все знают, какую тяжесть в сердце пронес я по этим сорока ступеням чужого подъезда и какую тяжесть вынес я на воздух.
Ничего, ничего, - сказал я сам себе, - ничего. Вон - аптека, видишь? А вон - этот пидор в коричневой куртке скребет тротуар. Это ты тоже видишь. Ну вот и успокойся. Все идет как следует. Если хочешь идти налево, Веничка, иди налево, я тебя не принуждаю ни к чему. Если хочешь идти направо - иди направо.
Я пошел направо, чуть покачиваясь от холода и от горя, да, от холода и от горя. О, эта утренняя ноша в сердце! О, иллюзорность бедствия! О, непоправимость! Чего в ней больше, в этой ноше, которую еще никто не назвал по имени? Чего в ней больше: паралича или тошноты? Истощения нервов или смертной тоски где-то неподалеку от сердца? А если всего этого поровну, то в этом во всем чего же, все-таки, больше: столбняка или лихорадки?
Ничего, ничего, - сказал я сам себе, - закройся от ветра и потихоньку иди. И дыши так редко, редко. Так дыши, чтобы за коленки не задевали. И куда-нибудь, да иди. Все равно, куда. Если даже ты пойдешь налево - попадешь на Курский вокзал, если прямо - все равно на Курский вокзал, если направо - все равно на Курский вокзал. Поэтому иди направо, чтобы уж наверняка туда попасть.
О, тщета! О, эфемерность! О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа - время от рассвета до открытия магазинов! Сколько лишних седин оно вплело во всех нас, в бездомных и тоскующих шатенов. Иди, Веничка, иди.
Москва. Площадь Курского вокзала
Ну вот, я же знал, что говорил: пойдешь направо - обязательно попадешь на Курский вокзал. Скучно тебе было в этих проулках, Веничка, захотел ты суеты - вот и получай свою суету...
- Да брось ты, - отмахнулся я сам от себя, - разве суета мне твоя нужна? Люди разве твои нужны? Вот ведь искупитель даже, и даже маме своей родной - и то говорил: "что мне до тебя?", а уж тем более мне - что мне до этих суетящихся и постылых?
Я лучше прислонюсь к колонне и зажмурюсь, чтобы не так тошнило...
- Конечно, Веничка, конечно, - кто-то запел в высоте так тихо-тихо, так ласково-ласково, - зажмурься, чтобы не так тошнило.
О! Узнаю! Узнаю! Это опять они!
"Ангелы господни! Это вы опять?"
- Ну, конечно, мы, - и опять так ласково!..
"А знаете что, ангелы?" - спросил я, тоже тихо-тихо.
- Что? - ответили ангелы.
"Тяжело мне..."
- Да мы знаем, что тяжело, - пропели ангелы. - а ты походи, походи, легче будет. А через полчаса магазин откроется: водка там с девяти, правда, а красненького сразу дадут...
"Красненького?"
- Красненького, - нараспев повторили ангелы господни.
"Холодненького?"
- Холодненького, конечно...
О, как я стал взволнован!..
"Вы говорите: походи, походи, легче будет. Да ведь и ходить-то не хочется. Вы же сами знаете, каково в моем состоянии ходить!.."
Помолчали на это ангелы. А потом опять запели:
- А ты вот чего: ты зайди в ресторан вокзальный. Там вчера вечером херес был. Не могли же выпить за вечер весь херес!..
"Да, да, да. Я пойду. Я сейчас пойду, узнаю. Спасибо вам, ангелы..."
И они так тихо-тихо пропели:
- На здоровье, Веня...
А потом так ласково-ласково:
- Не стоит...
Какие они милые!.. Ну что ж... Идти так идти. И как хорошо, что я вчера гостинцев купил, - не ехать же в Петушки без гостинцев. В Петушки без гостинцев никак нельзя. Это ангелы мне напомнили о гостинцах, потому что те, для кого они куплены, сами напоминают ангелов. Хорошо, что купил... А когда ты их вчера купил? Вспомни... Иди и вспоминай...
Я пошел через площадь - вернее, не пошел, а повлекся. Два или три раза я останавливался и застывал на месте - чтобы унять в себе дурноту. Ведь в человеке не одна только физическая сторона; в нем и духовная сторона есть, и есть - больше того - есть сторона мистическая, сверхдуховная сторона. Так вот, я каждую минуту ждал, что меня посреди площади начнет тошнить со всех трех сторон. И опять останавливался и застывал. Так когда же вчера ты купил свои гостинцы? После охотничьей? Нет. После охотничьей мне было не до гостинцев. Между первым и вторым стаканом охотничьей? Тоже нет. Между ними была пауза в тридцать секунд, а я не сверхчеловек, чтобы в тридцать секунд что-нибудь успеть. Да сверхчеловек и свалился бы после первого стакана охотничьей, так и не выпив второго... Так когда же? Боже милостивый, сколько в мире тайн! Непроницаемая завеса тайн! До кориандровой или между пивом и альб-де-дессертом?
Москва. Ресторан Курского вокзала
Нет, только не между пивом и альб-де-дессертом, там уж решительно не было никакой паузы. А вот до кориандровой - это очень может быть. Скорее даже так: орехи я купил до кориандровой, а уж конфеты - после. А может быть и наоборот: выпив кориандровой, я...
- Спиртного ничего нет, - сказал вышибала. И оглядел меня всего как дохлую птичку или грязный лютик.
"Нет ничего спиртного!"
Я, хоть весь и сжался от отчаяния, но, все-таки, сумел промямлить, что пришел вовсе не за этим. Мало ли зачем я пришел? Может быть, мой экспресс на Пермь по какой-то причине не хочет идти на Пермь, и вот я сюда пришел: съесть бефстроганов и послушать Ивана Козловского или что-нибудь из "Цырюльника".
Чемоданчик я, все-таки, взял с собой и, как давеча в подъезде, прижал его к сердцу в ожидании заказа.
Нет ничего спиртного! Царица небесная! Ведь если верить ангелам, здесь не переводился херес. А теперь - только музыка, да и музыка-то с какими-то песьими модуляциями. Это ведь и в самом деле Иван Козловский поет, я сразу узнал, мерзее этого голоса нет. Все голоса у всех певцов одинаково мерзкие, но мерзкие у каждого по своему. Я поэтому их легко на слух различаю... Ну, конечно, Иван Козловский... "о-о-о, чаша моих прэ-э-эдков... О-о-о, дай мне наглядеться на тебя при свете зве-о-о-озд ночных..." ну, конечно, Иван Козловский... "о-о-о, для чего тобой я околдо-о-ован... Не отверга-а-ай..."
- Будете чего-нибудь заказывать?
- А у вас чего - только музыка?
- Почему "только музыка"? Бефстроганов есть, пирожное. Вымя...
Опять подступила тошнота.
- А херес?
- А хересу нет.
- Интересно. Вымя есть, а хересу нет!
- Оч-ч-чень интересно. Да. Хересу нет. А вымя - есть.
И меня оставили. Я, чтобы не очень тошнило, принялся рассматривать люстру над головой...
Хорошая люстра. Но уж слишком тяжелая. Если она сейчас сорвется и упадет кому-нибудь на голову - будет страшно больно... Да нет, наверное, даже и не больно: пока она срывается и летит, ты, ничего не подозревая, пьешь, например, херес. А как она до тебя долетела - тебя уже нет в живых. Тяжелая это мысль: ...ты сидишь, а на тебя сверху - люстра. Очень тяжелая мысль...
Да нет, почему тяжелая?.. Если ты, положим, пьешь херес, если ты уже похмелился - не такая уж тяжелая это мысль... Но вот если ты сидишь с перепою, и еще не успел похмелиться, а хересу тебе не дают - вот это уже тяжело... Очень гнетущая мысль. Мысль, которая не всякому под силу, особенно с перепою.
А ты бы согласился, если бы тебе предложили такое: мы тебе, мол, принесем сейчас 800 граммов хереса, а за это мы у тебя над головой отцепим люстру и...
- Ну как, надумали? Будете брать что-нибудь?
- Хересу, пожалуйста. 800 граммов.
- Да ты уж хорош, как видно! Сказано же тебе русским языком: нет у нас хереса!
- Ну... Я подожду... Когда будет...
- Жди-жди... Дождешься!.. Будет тебе сейчас херес!
И опять меня оставили. Я вслед этой женщине посмотрел с отвращением. В особенности на белые чулки безо всякого шва; шов бы меня смирил, может быть, разгрузил бы душу и совесть...
Отчего они все так грубы? А? И грубы-то ведь, подчеркнуто грубы в те самые мгновения, когда нельзя быть грубым, когда у человека с похмелья все нервы навыпуск, когда он малодушен и тих! Почему так?! о, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив и был бы также ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом - как хорошо было бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! - всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы мне прежде показали уголок, где не всегда есть место подвигам. "Всеобщее малодушие" - да ведь где это спасение ото всех бед, эта панацея, этот предикат величайшего совершенства! А что касается деятельного склада натуры...
- Кому здесь херес?!
Надо мной - две женщины и один мужчина, все трое в белом. Я поднял глаза на них - о, сколько, должно быть, в моих глазах сейчас всякого безобразия и смутности - я это понял по ним, по их глазам, потому что в их глазах отразилась эта смутность и это безобразие... Я весь как-то сник и растерял душу.
- Да ведь я... Почти и не прошу. Ну и пусть, что хересу нет, я подожду, я так...
- Это как то есть "так"?.. Чего это вы "подождете"?!
- Да почти ничего... Я ведь просто еду в Петушки, к любимой девушке (ха-ха! К "любимой девушке"!) - гостинцев вот купил...
Они, палачи, ждали, что я еще скажу.
- Я ведь... Из Сибири, я сирота... А просто, чтобы не так тошнило... Хереса хочу.
Зря я это опять про херес, зря! Он их сразу взорвал. Все трое подхватили меня под руки и через весь зал - о, боль такого позора! - через весь зал провели меня и вытолкнули на воздух. Следом за мной чемоданчик с гостинцами - тоже вытолкнули.
Опять на воздух. О, пустопорожность! О, звериный оскал бытия!
Москва. К поезду через магазин
Что было потом - от ресторана до магазина и от магазина до поезда - человеческий язык не повернется выразить. Я тоже не берусь. А если за это возьмутся ангелы - они просто расплачутся, а сказать от слез ничего не сумеют.
Давайте лучше так - давайте почтим минутой молчания два этих смертных часа. Помни, Веничка, об этих часах. В самые восторженные, в самые искрометные дни своей жизни - помни о них. В минуты блаженства и упоений - не забывай о них. Это не должно повториться. Я обращаюсь ко всем родным и близким, ко всем людям доброй воли, я обращаюсь ко всем, чье сердце открыто для поэзии и сострадания:
"Оставьте ваши занятия. Остановитесь вместе со мной, и почтим минутой молчания то, что невыразимо. Если есть у вас под рукой какой-нибудь завалящий гудок - нажмите на этот гудок".
Так. Я тоже останавливаюсь. Ровно минуту, смутно глядя в вокзальные часы, я стою как столб посреди площади Курского вокзала. Волосы мои то развеваются на ветру, то дыбом встают, то развеваются снова. Такси обтекают меня со всех четырех сторон. Люди - тоже, и смотрят так дико: думают, наверное, - изваять его вот так, в назидание народам древности, или не изваять?
И нарушает эту тишину лишь сиплый женский бас, льющийся ниоткуда:
"Внимание! В 8 часов 16 минут из четвертого тупика отправится поезд до Петушков. Остановки: Серп и Молот, Чухлинка, Реутово, Железнодорожная. Далее по всем пунктам, кроме Есино".
А я продолжаю стоять.
"Повторяю! В 8 часов 16 минут из четвертого тупика отправится поезд до Петушков. Остановки: Серп и Молот, Чухлинка, Реутово, Железнодорожная. Далее по всем пунктам, кроме Есино".
Ну, вот и все. Минута истекла. Теперь вы все, конечно, набрасываетесь на меня с вопросами: "ведь ты из магазина, Веничка?"
- Да, говорю я вам, - из магазина. - а сам продолжаю идти в направлении перрона, склонив голову влево.
- Твой чемоданчик теперь тяжелый? Да? А в сердце поет свирель? Ведь правда?
- Ну, это как сказать! - говорю я, склонив голову вправо. - Чемоданчик, точно, очень тяжелый. А насчет свирели говорить еще рано...
- Так что же, Веничка, что же ты, все-таки, купил? Нам страшно интересно!
Да ведь я понимаю, что интересно. Сейчас, сейчас перечислю: во-первых, две бутылки кубанской по два шестьдесят две каждая, итого пять двадцать четыре. Дальше: две четвертинки российской, по рупь шестьдесят четыре, итого пять двадцать четыре плюс три двадцать восемь. Восемь рублей пятьдесят две копейки. И еще какое-то красное. Сейчас вспомню. Да - розовое крепкое за рупь тридцать семь.
- Так-так-так, - говорите вы, - а общий итог? Ведь все это страшно интересно...
Сейчас я вам скажу общий итог.
- Общий итог - девять рублей восемьдесят девять копеек, - говорю я, вступив на перрон. - но ведь это не совсем общий итог. Я ведь купил еще два бутерброда, чтобы не сблевать.
- Ты хотел сказать, Веничка: "чтобы не стошнило?"
Нет, что я сказал, то сказал. Первую дозу я не могу без закуски, потому что могу сблевать. А вот уж вторую и третью могу пить всухую, потому что стошнить может и стошнит, но уже ни за что не сблюю. И так вплоть до девятой. А там опять понадобится бутерброд.
- Зачем? Опять стошнит?
- Да нет, стошнить-то уже ни за что не стошнит, а вот сблевать - сблюю.
Вы все, конечно, на это качаете головами. Я даже вижу - отсюда, с мокрого перрона, - как все вы, рассеянные по моей земле, качаете головами и беретесь иронизировать:
- Как это сложно, Веничка, как это тонко!
- Еще бы!
- Какая четкость мышления! И это - все?! И это - все, что тебе нужно, чтобы быть счастливым? И больше - ничего?
- Ну как, то есть, - ничего? - говорю я, входя в вагон. - было б у меня побольше денег, я взял бы еще пива и пару портвейнов, но ведь...
Тут уж вы совсем принимаетесь стонать.
- О-о-о-о, Веничка! О-о-о, примитив!
Ну, так что же? Пусть примитив - говорю. И на этом перестаю с вами разговаривать. "Пусть примитив!" а на вопросы ваши я больше не отвечаю. Я лучше сяду, к сердцу прижму чемоданчик и буду в окошко смотреть. Вот так. "Пусть примитив!"
А вы все пристаете:
- Ты чего? Обиделся?
- Да нет, - отвечаю.
- Ты не обижайся, мы тебе добра хотим. Только зачем ты, дурак, все к сердцу чемодан прижимаешь? Потому что водка там, что ли?
Тут уж я совсем обижаюсь: да причем тут водка?
"Граждане пассажиры, наш поезд следует до станции Петушки. Остановки: Серп и Молот, Чухлинка, Реутово, Железнодорожная, далее по всем пунктам, кроме Есино". В самом деле, при чем тут водка? Далась вам эта водка! Да я и в ресторане, если хотите, прижимал его к сердцу, а водки там не было. И в подъезде, если помните, тоже прижимал, а водкой там и не пахло!.. Если уж вы хотите все знать - я вам все расскажу, погодите только. Вот похмелюсь только на Серпе и Молоте и...
Москва - Серп и Молот
И тогда все, все расскажу. Потерпите. Ведь я-то терплю! Ну конечно, все они считают меня дурным человеком. По утрам и с перепою я сам о себе такого же мнения. Но ведь нельзя же доверять мнению человека, который не успел похмелиться! Зато по вечерам - какие во мне бездны! - если, конечно, хорошо набраться за день - какие бездны во мне по вечерам!
Но - пусть. Пусть я дурной человек. Я вообще замечаю: если человеку по утрам бывает скверно, а вечером он полон замыслов, и грез, и усилий - он очень дурной, этот человек. Утром плохо, вечером хорошо - верный признак дурного человека. Вот уж если наоборот - если по утрам человек бодрится и весь в надеждах, а к вечеру его одолевает изнеможение - это уж точно человек дрянь, деляга и посредственность. Гадок мне этот человек. Не знаю, как вам, а мне гадок.
Конечно, бывают и такие, кому одинаково любо и утром, и вечером, и вос ходу они рады, и заходу тоже рады - так это уж просто мерзавцы, о них и говорить-то противно. Ну уж, а если кому одинаково скверно - и утром, и вечером, - тут уж я не знаю, что и сказать, это уж конченый подонок и мудозвон. Потому что магазины у нас работают до девяти, а елисеевский - тот даже до одиннадцати, и если ты не подонок, ты всегда сумеешь к вечеру подняться до чего-нибудь, до какой-нибудь пустяшной бездны...
Итак, что же я имею?
Я вынул из чемоданчика все, что имею, и все ощупал: от бутерброда до розового крепкого за рупь тридцать семь. Ощупал - и вдруг затомился я весь и поблек... Господь, вот ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует душа! А если б они мне дали того, разве нуждался бы я в этом? Смотри, господи, вот: розовое крепкое за рупь тридцать семь...
И весь в синих молниях, господь мне ответил:
- А для чего нужны стигматы святой Терезе? Они ведь ей тоже не нужны. Но они ей желанны.
- Вот-вот! - отвечал я в восторге. - Вот и мне, и мне тоже - желанно мне это, но ничуть не нужно!
"Ну, раз желанно, Веничка, так и пей", - тихо подумал я, но все медлил. Скажет мне господь еще что-нибудь или не скажет?
Господь молчал.
Ну, хорошо. Я взял четвертинку и вышел в тамбур. Так. Мой дух томился в заключении четыре с половиной часа, теперь я выпущу его погулять. Есть стакан и есть бутерброд, чтобы не стошнило. И есть душа, пока еще чуть приоткрытая для впечатлений бытия. Раздели со мной трапезу, господи!
Серп и Молот - Карачарово
И немедленно выпил...
Карачарово - Чухлинка
А выпив - сами видите, как долго я морщился и сдерживал тошноту, как долго я чертыхался и сквернословил. Не то пять минут, не то семь минут, не то целую вечность - так и метался в четырех стенах, ухватив себя за горло, и умолял бога моего не обижать меня.
И до самого Карачарова, от Серпа и Молота до Карачарова мой бог не мог расслышать мою мольбу, - выпитый стакан то клубился где-то между чревом и пищеводом, то взметался вверх, то снова опадал. Это было как Везувий, Геркуланум и Помпея, как первомайский салют в столице моей страны. И я страдал и молился.
И вот только у Карачарова мой бог расслышал и внял. Все улеглось и притихло. А уж если у меня что-нибудь притихнет и уляжется, так это бесповоротно. Будьте уверены. Я уважаю природу, было бы некрасиво возвращать природе ее дары... Да.
Я кое-как пригладил волосы и вернулся в вагон. Публика посмотрела на меня почти безучастно, круглыми и как будто ничем не занятыми глазами...
Мне это нравится. Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости. Можно себе представить, какие глаза там. Где все продается и все покупается:
...Глубоко спрятанные, притаившиеся, хищные и перепуганные глаза... Девальвация, безработица, пауперизм... Смотрят исподлобья, с неутихающей заботой и мукой - вот какие глаза в мире чистогана...
Зато у моего народа - какие глаза! Они постоянно навыкате, но - никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла - но зато какая мощь! (какая духовная мощь!) эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы не случилось с моей страной, во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий - эти глаза не сморгнут. Им все божья роса...
Мне нравится мой народ. Я счастлив, что родился и возмужал под взглядами этих глаз. Плохо только вот что: вдруг да они заметили, что я сейчас там на площадке выделывал?.. Кувыркался из угла в угол, как великий трагик федор шаляпин, с рукою на горле, как будто меня что душило?
Ну, да впрочем, пусть. Если кто и видел - пусть. Может, я там что репетировал? Да... В самом деле. Может, я играл бессмертную драму "Отелло, мавр венецианский"? Играл в одиночку и сразу во всех ролях? Я, например, изменил себе, своим убеждениям: вернее, я стал подозревать себя в измене самому себе и своим убеждениям; я себе нашептал про себя - о, такое нашептал! - и вот я, возлюбивший себя за муки, как самого себя, - я принялся себя душить. Схватил себя за горло и душу. Да мало ли что я там делал?..
Вон - справа, у окошка - сидят двое. Один такой тупой-тупой и в телогрейке. А другой такой умный-умный и в коверкотовом пальто. И пожалуйста - никого не стыдятся - наливают и пьют. Не выбегают в тамбур и не заламывают рук. Тупой-тупой выпьет, крякнет и говорит: "а! Хорошо пошла, курва!" а умный-умный выпьет и говорит: "транс-цен-ден-тально!" и таким праздничным голосом! Тупой-тупой закусывает и говорит: "заку-уска у нас сегодня - блеск! Закуска типа "я вас умоляю"!" а умный-умный жует и говорит: "да-а-а... Транс-цен-ден-тально!.."
Поразительно! Я вошел в вагон и сижу, страдаю от мысли, за кого меня приняли - мавра или не мавра? Плохо обо мне подумали, хорошо ли? А эти пьют горячо и открыто, как венцы творения, пьют с сознанием собственного превосходства над миром... "закуска типа "я вас умоляю"!"
...я, похмеляясь утром, прячусь от неба и земли, потому что это интимнее всякой интимности!.. До работы пью - прячусь. Во время работы пью - прячусь... А эти!! "транс-цен-ден-тально!"
Мне очень вредит моя деликатность, она исковеркала мне мою юность, мое детство и отрочество... Скорее так: скорее это не деликатность, а просто я безгранично расширил сферу интимного - сколько раз это губило меня...
Вот сейчас я вам расскажу. Помню, лет десять назад я поселился в Орехово-Зуеве. К тому времени, как я поселился, в моей комнате уже жило четверо, я стал у них пятым. Мы жили душа в душу, и ссор не было никаких. Если кто-нибудь хотел пить портвейн, он вставал и говорил: "ребята, я хочу пить портвейн". А все говорили: "Хорошо. Пей портвейн. Мы тоже будем с тобой пить портвейн". Если кого-нибудь тянуло на пиво, всех тоже тянуло на пиво.
Прекрасно. Но вдруг я стал замечать, что эти четверо как-то отстраняют меня от себя, как-то шепчутся, на меня глядя, смотрят за мной, если я куда пойду. Странно мне было это и даже чуть тревожно. И на их физиономиях я читал ту же озабоченность и будто даже страх... "в чем дело? - терзался я, - отчего это так?"
И вот - наступил вечер, когда я понял, в чем дело и отчего это так. Я, помнится, в этот день даже и не вставал с постели: я выпил пива и затосковал. Просто: лежал и тосковал.
И вижу: все четверо потихоньку меня обсаживают - двое сели на стулья у изголовья, а двое - в ногах. И смотрят мне в глаза, смотрят с упреком, смотрят с ожесточением людей, не могущих постигнуть какую-то заключенную во мне тайну... Не иначе, как что-то случилось...
- Послушай-ка, - сказали они, - ты это брось.
- Что "брось"?.. - я изумился и чуть привстал.
- Брось считать, что ты выше других... Что мы мелкая сошка, а ты Каин и Манфред...
- Да с чего вы взяли!..
- А вот с того и взяли. Ты пиво сегодня пил?
Чухлинка - Кусково
- Пил.
- Много пил?
- Много.
- Ну, так вставай и иди.
- Да куда "иди"?
- Будто не знаешь! Получается так - мы мелкие козявки и подлецы, а ты Каин и Манфред...
- Позвольте, - говорю, - я этого не утверждал...
- Нет, утверждал. Как ты поселился к нам - ты каждый день это утверждаешь. Не словом, но делом. Даже не делом, а отсутствием этого дела. Ты негативно это утверждаешь...
- Да какого "дела"? Каким "отсутствием"? - я уж от изумления совсем глаза распахнул...
- Да известно, какого дела. До ветру ты не ходишь - вот что. Мы сразу почувствовали: что-то неладно. С тех пор, как ты поселился, мы никто ни разу не видели, чтобы ты в туалет пошел. Ну ладно - по большой нужде, еще ладно! Но ведь ни разу даже по малой... Даже по малой!
И все это было сказано без улыбки, тоном до смерти оскорбленным.
- Нет, ребята, вы меня неправильно поняли...
- Нет, мы тебя правильно поняли...
- Да нет же, не поняли. Не могу же я, как вы: встать с постели, сказать во всеуслышание: "ну, ребята, я ...ать пошел!" или "ну, ребята, я ...ать пошел!" не могу же я так...
- Да почему же ты не можешь! Мы - можем, а ты - не можешь! Выходит, ты лучше нас! Мы грязные животные, а ты, как лилея!..
- Да нет же... Как бы это вам объяснить...
- Нам нечего объяснять... Нам все ясно.
- Да вы послушайте... Поймите же... В этом мире есть вещи...
- Мы не хуже тебя знаем, какие есть вещи, а каких вещей нет...
И я никак не мог их ни в чем убедить. Они своими угрюмыми взглядами пронзали мне душу... Я начал сдаваться.
- Ну, конечно, я тоже могу... Я тоже мог бы...
- Вот-вот. Значит, ты - можешь, как мы. А мы, как ты, - не можем. Ты, конечно, все можешь, а мы ничего не можем. Ты Манфред, ты Каин, а мы, как плевки у тебя под ногами...
- Да нет, нет, - тут уж я совсем запутался. - в этом мире есть вещи... Есть такие сферы... Нельзя же так просто: встать и пойти. Потому что самоограничение, что ли?.. Есть такая заповедность стыда, со времен Ивана Тургенева... И потом - клятва на Воробьевых горах... И после этого встать и сказать: "ну, ребята..." как-то оскорбительно... Ведь если у кого щепетильное сердце...
Они, все четверо, глядели на меня уничтожающе. Я пожал плечами и безнадежно затих.
- Ты это брось про Ивана Тургенева. Говори, да не заговаривайся. Сами читали. А ты лучше вот что скажи: ты пиво сегодня пил?
- Пил.
- Сколько кружек?
- Две больших и одну маленькую.
- Ну так вставай и иди. Чтобы мы все видели, что ты пошел. Не унижай нас и не мучь. Вставай и иди.
Ну что ж, я встал и пошел. Не для того, чтобы облегчить себя. Для того, чтобы их облегчить. А когда вернулся, один из них мне сказал: "с такими позорными взглядами ты вечно будешь одиноким и несчастным".
Да. И он был совершенно прав. Я знаю многие замыслы бога, но для чего он вложил в меня столько целомудрия, я до сих пор так и не знаю. А это целомудрие - самое смешное! - это целомудрие толковалось так навыворот, что мне отказывали даже в самой элементарной воспитанности.
Например, в Павлово-Посаде. Меня подводят к дамам и представляют так:
- А вот это тот самый знаменитый Веничка Ерофеев. Он знаменит очень многим. Но больше всего, конечно, тем знаменит, что за всю свою жизнь ни разу не пукнул...
- Как!! ни разу!! - удивляются дамы и во все глаза меня рассматривают. - ни ра-зу!!
Я, конечно, начинаю конфузиться. Я не могу при дамах не конфузиться. Я говорю:
- Ну как то есть ни разу! Иногда... Все-таки...
- Как!! - еще больше удивляются дамы. - Ерофеев - и... Странно подумать!.. "Иногда все-таки!"
Я от этого окончательно теряюсь и говорю примерно так:
- Ну... А что в этом такого... Я же... Это ведь - пукнуть - это ведь так ноуменально... Ничего в этом феноменального нет - в том, чтобы пукнуть...
- Вы только подумайте! - обалдевают дамы.
А потом трезвонят по всей петушинской ветке: "он все это делает вслух и говорит, что это не плохо он делает! Что это он делает хорошо!"
Ну вот видите. И так всю жизнь. Всю жизнь довлеет надо мной этот кошмар - кошмар, заключающийся в том, что понимают тебя не превратно, нет - "превратно" бы еще ничего! - но именно строго наоборот, то есть, совершенно по-свински, то есть, антиномично.
Я многое мог бы рассказать по этому предмету, но если я буду рассказывать все - я растяну до самых Петушков. А лучше я не буду рассказывать все, а только один-единственный случай, потому что он самый свежий: о том, как меня неделю назад сняли с бригадирского поста за "внедрение порочной системы индивидуальных графиков". Все наше московское управление сотрясается от ужаса, стоит им вспомнить об этих графиках. А чего же тут ужасного, казалось бы!..
Да! Где это мы сейчас едем?..
Кусково! Мы чешем без остановки через Кусково! По такому случаю следовало бы мне еще раз выпить, но уж я лучше сначала вам расскажу,
Кусково - Новогиреево
А уж потом выпью.
Итак. Неделю назад меня скинули с бригадирства, а пять недель тому назад - назначили. За четыре недели, сами понимаете, крутых перемен не введешь, да я и не вводил никаких крутых перемен, а если кому показалось, что и вводил, так и поперли меня все-таки не за крутые перемены.
Дело началось проще. До меня наш производственный процесс выглядел следующим образом: с утра мы садились и играли в сику, на деньги (вы умеете играть в сику?). Так. Потом вставали, разматывали барабан с кабелем, и кабель укладывали под землю. А потом - известное дело: садились, и каждый по-своему убивал свой досуг, ведь все-таки у каждого своя мечта и свой темперамент. Один - вермут пил, другой, кто попроще, - одеколон "свежесть", а кто с претензией - пил коньяк в международном аэропорту Шереметьево. И ложились спать.
А наутро так: сначала садились и пили вермут. Потом вставали и вчерашний кабель вытаскивали из-под земли и выбрасывали, потому что он уже весь мокрый был, конечно. А потом - что же? - потом садились играть в сику, на деньги. Так и ложились спать, не доиграв.
Рано утром уже будили друг-друга: "Леха! Вставай в сику играть!" "Стасик, вставай доигрывать вчерашнюю сику!" вставали, доигрывали в сику. А потом - ни свет, ни заря, ни "свежести" не попив, ни вермуту, хватали барабан с кабелем и начинали его разматывать, чтоб он до завтра отмок и пришел в негодность. А уж потом - каждый за свой досуг, потому что у каждого свои идеалы. И так все сначала.
Став бригадиром, я упростил этот процесс до мыслимого предела. Теперь мы делали вот как: один день играли в сику, другой - пили вермут, на третий день опять в сику, на четвертый - опять вермут. А тот, кто с интеллектом - тот и вовсе пропал в аэропорту Шереметьево: сидел и коньяк пил. Барабана мы, конечно, и пальцем не трогали, - да если бы я и предложил тронуть, они все рассмеялись бы, как боги, а потом били бы меня кулаками по лицу, ну, а потом разошлись бы: кто в сику играть, на деньги, кто вермут пить, а кто "свежесть".
И до времени все шло превосходно. Мы им туда раз в месяц посылали соцобязательства, а они нам жалованье два раза в месяц. Мы, например, пишем: по случаю предстоящего столетия обязуемся покончить с производственным травматизмом. Или так: по случаю славного столетия добьемся того, чтобы каждый шестой обучался заочно в высшем учебном заведении. А уж какой там травматизм и заведения, если мы за сикой белого света не видим, и нас всего пятеро!
О, свобода и равенство! О, братство и иждивенчество! О, сладость неподотчетности! О, блаженнейшее время в жизни моего народа - время от открытия и до закрытия магазинов!
Отбросив стыд и дальние заботы, мы жили исключительно духовной жизнью. Я расширял им кругозор по мере сил, и им очень нравилось, когда я им его расширял: особенно, что касается Израиля и арабов. Тут они были в совершенном восторге: в восторге от Израиля, в восторге от арабов, и от Голанских высот в особенности. А Абба Эбан и Моше Даян с языка у них не сходили. Приходят они утром с блядок, например, и один у другого спрашивает: "Ну как? Нинка из 13-ой комнаты даян эбан?" а тот отвечает с самодовольною усмешкою: "Куда ж она, падла, денется? Конечно, даян!"
А потом (слушайте), а потом, когда они узнали, отчего умер Пушкин, я дал им почитать "Соловьиный сад", поэму Александра Блока. Там в центре поэмы, если, конечно, отбросить в сторону все эти благоуханные плечи и неозаренные туманы и розовые башни в дымных ризах, там в центре поэмы лирический персонаж, уволенный с работы за пьянку, блядки и прогулы. Я сказал им: "Очень своевременная книга, - сказал, - вы прочтете ее с большой пользой для себя". Что ж? Они прочли. Но, вопреки всему, она сказалась на них удручающе: во всех магазинах враз пропала вся "свежесть". Непонятно почему, но сика была забыта, вермут был забыт, международный аэропорт Шереметьево был забыт, - и восторжествовала "свежесть", все пили только " свежесть".
О, беззаботность! О, птицы небесные, не собирающие в житницы! О, краше соломона одетые полевые лилии! - они выпили всю "свежесть" от станции Долгопрудная до международного аэропорта Шереметьево!
И вот тут-то меня озарило: да ты просто бестолочь, Веничка, ты круглый дурак; вспомни, ты читал у какого-то мудреца, что господь бог заботится только о судьбе принцев, предоставляя о судьбе народов заботиться принцам. А ведь ты бригадир и, стало быть, "маленький принц". Где же твоя забота о судьбе твоих народов? Да смотрел ли ты в души этих паразитов, в потемки душ этих паразитов? Диалектика сердца этих четверых мудаков - известна ли тебе? Если б была известна, тебе было б понятнее, что общего у "Соловьиного сада" со "свежестью" и почему "Соловьиный сад" не сумел ужиться ни с сикой, ни с вермутом, тогда как с ними прекрасно уживались и Моше Даян и Абба Эбан!..
И вот тогда-то я ввел свои пресловутые "индивидуальные графики", за которые меня, наконец-то, и поперли...
Новогиреево - Реутово
Сказать ли вам, что это были за графики? Ну, это очень просто: на веленевой бумаге черной тушью рисуются две оси - одна ось горизонтальная, другая вертикальная. На горизонтальной откладываются последовательно все рабочие дни истекшего месяца, а на вертикальной - количество выпитых граммов в перерасчете на чистый алкоголь. Учитывалось, конечно, только выпитое на производстве и до него, поскольку выпитое вечером - величина для всех более или менее постоянная и для серьезного исследователя не может представить интереса.
Итак, по истечении месяца рабочий подходит ко мне с отчетом: в такой-то день выпито того-то и столько-то, в другой - столько-то и того-то. А я, черной тушью и на веленевой бумаге, изображаю все это красивою диаграммою. Вот, полюбуйтесь, например, это линия комсомольца Виктора Тотошкина:
10-е 26-е
А это - Алексей Блиндяев, член КПСС с 1936 г., потрепанный старый хрен:
10-е 26-е
А вот уж это - ваш покорный слуга, экс-бригадир монтажников птурс, автор поэмы "Москва - Петушки":
10-е 26-е
Ведь правда, интересные линии? Даже для самого поверхностного взгляда - интересные? У одного - Гималаи, Тироль, бакинские промыслы или даже верх кремлевской стены, которую я, впрочем, никогда не видел.
У другого: предрассветный бриз на реке Кама, тихий всплеск и бисер фонарной ряби. У третьего - биение гордого сердца, песня о буревестнике и девятый вал. И все это - если видеть только внешнюю форму линии.
А тому, кто пытлив (ну, мне, например) эти линии выбалтывали все, что только можно выболтать о человеке и о человеческом сердце: все его качества, от сексуальных до деловых, все его ущербы, деловые и сексуальные. И степень его уравновешенности, и способность к предательству, и все тайны подсознательного, если только были эти тайны.
Душу каждого мудака я рассматривал теперь со вниманием, пристально и в упор. Но не очень долго рассматривал; в один злосчастный день у меня с рабочего стола исчезли все мои диаграммы. Оказалось, эта старая шпала, Алексей Блиндяев, член КПСС с 1936 г., в тот день отсылал в управление наше новое соцобязательство, где все мы клялись по случаю предстоящего столетия быть в быту такими же, как на производстве, - и, сдуру или спьяну, он в тот же конверт вложил и мои индивидуальные графики.
Я, как только заметил пропажу, выпил и схватился за голову. А там, в управлении, тоже - получили пакет, схватились за голову, выпили и в тот же день въехали на москвиче в расположение нашего участка. Что они обнаружили, вломившись к нам в контору? Они ничего не обнаружили, кроме Лехи и Стасика; Леха дремал на полу, свернувшись клубочком, а Стасик блевал. В четверть часа все было решено: моя звезда, вспыхнувшая на четыре недели, закатилась. Распятие совершилось - ровно через тридцать дней после вознесения. Один только месяц - от моего Тулона до моей Елены. Короче, они меня разжаловали, и на мое место назначили Алексея Блиндяева, этого дряхлого придурка, члена КПСС с 1936 г. А он, тут же после назначения, проснулся на своем полу, попросил у них рупь - они ему рупь не дали. Стасик перестал блевать и тоже попросил рупь - они и ему не дали. Попили красного вина, сели в свой москвич и уехали обратно.
И вот - я торжественно объявляю: до конца моих дней я не предприму ничего, чтобы повторить мой печальный опыт возвышения. Я остаюсь внизу и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы - по плевку. Чтоб по ней подыматься, надо быть жидовскою мордою без страха и упрека, надо быть пидорасом, выкованным из чистой стали с головы до пят. А я - не такой.
Как бы то ни было - меня поперли. Меня, вдумчивого принца-аналитика, любовно перебиравшего души своих людей, меня - снизу - сочли штрейкбрехером и коллаборационистом, а сверху - лоботрясом с неуравновешенной психикой. Низы не хотели меня видеть, а верхи не могли без смеха обо мне говорить. "Верхи не могли, а низы не хотели". Что это предвещает, знатоки истинной философии истории? Совершенно верно: в ближайший же аванс меня будут пиздить по законам добра и красоты, а ближайший аванс - послезавтра, а значит, послезавтра меня измудохают.
- Фффу!
- Кто сказал "фффу"? Это вы, ангелы, сказали "фффу!"?
- Да, это мы сказали. Фффу, Веня, как ты ругаешься!
- Да как же, посудите сами, как не ругаться! Весь этот житейский вздор так надломил меня, что я с того самого дня не просыхаю. Я и до этого, не сказать, чтоб очень просыхал, но, во всяком случае, я хоть запоминал, что я пью и в какой последовательности, а теперь и этого не могу упомнить... У меня все полосами, все в жизни как-то полосами: то не пью неделю подряд, то пью потом сорок дней, потом опять четыре дня не пью, а потом опять шесть месяцев пью без единого роздыха... Вот и теперь...
- Мы понимаем, мы все понимаем. Тебя оскорбили, и твое прекрасное сердце...
- Да, да, в тот день мое прекрасное сердце целых полчаса боролось с рассудком. Как в трагедиях Пьера Корнеля, поэта-лауреата: долг борется с сердечным влечением. Только у меня наоборот: сердечное влечение боролось с рассудком и долгом. Сердце мне говорило: "тебя обидели, тебя сравняли с говном. Поди, Веничка, и напейся. Встань и поди напейся, как сука". Так говорило мое прекрасное сердце. А мой рассудок? - он брюзжал и упорствовал: "ты не встанешь, Ерофеев, ты никуда не пойдешь и ни капли не выпьешь". А сердце на это: "ну ладно, Веничка, ладно. Много пить не надо, не надо напиваться, как сука, а выпей четыреста граммов и завязывай". "Никаких грамм! - отчеканивал рассудок. - если уж без этого нельзя, поди и выпей три кружки пива; а о граммах своих, Ерофеев, и помнить забудь". А сердце заныло: "ну хоть двести грамм. Ну...
Реутово - Никольское
ну, хоть сто пятьдесят..." и тогда рассудок: "Ну хорошо, Веня, - сказал, - хорошо, выпей сто пятьдесят, только никуда не ходи, сиди дома".
Что ж вы думаете? Я выпил сто пятьдесят и усидел дома? Ха-ха. Я с этого дня пил по тысяче пятьсот каждый день, чтобы усидеть дома, и все-таки не усидел. Потому что на шестой день размок уже настолько, что исчезла грань между рассудком и сердцем, и оба в голос мне затвердили: "Поезжай, поезжай в Петушки! В Петушках - твое спасение и радость твоя, поезжай."
"Петушки - это место, где не умолкают птицы, ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин. Первородный грех - может, он и был - там никого не тяготит. Там даже у тех, кто не просыхает по неделям, взгляд бездонен и ясен..."
"Там каждую пятницу, ровно в одиннадцать, на вокзальном перроне меня встречает эта девушка с глазами белого цвета - белого, переходящего в белесый - эта любимейшая из потаскух, эта белобрысая дьяволица. А сегодня пятница, и меньше, чем через два часа, будет ровно одиннадцать, и будет она, и будет вокзальный перрон, и этот белесый взгляд, в котором нет ни совести, ни стыда. Поезжайте со мной - о, вы такое увидите!.."
"Да и что я оставил - там, откуда уехал и еду? Пару дохлых портянок и казенные брюки, плоскогубцы и рашпиль, аванс и накладные расходы - вот что оставил! А что впереди? Что в Петушках, на перроне? - а на перроне рыжие ресницы, опущенные ниц, и колыхание форм, и коса от затылка до попы. А после перрона - зверобой и портвейн, блаженства и корчи, восторги и судороги. Царица небесная, как далеко еще до Петушков!"
"А там, за Петушками, где сливаются небо и земля, и волчица воет на звезды, - там совсем другое, но то же самое: там, в дымных и вшивых хоромах, неизвестный этой белесой, распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев. Он знает букву "ю" и за это ждет от меня орехов. Кому из вас в три года была знакома буква "ю"? Никому; вы и теперь-то ее толком не знаете. А вот он - знает, и никакой за это награды не ждет, кроме стакана орехов."
"Помолитесь, ангелы, за меня. Да будет светел мой путь, да не преткнусь о камень, да увижу город, по которому столько томился. А пока - вы уж простите меня - пока присмотрите за моим чемоданчиком, я на десять минут отлучусь. Мне нужно выпить кубанской, чтобы не угасить порыва".
И вот - я снова встал и через половину вагона прошел на площадку.
И пил уже не так, как пил у Карачарова, нет, теперь я пил без тошноты и без бутерброда, из горлышка, запрокинув голову, как пианист, и с сознанием величия того, что еще только начинается и чему предстоит быть.
Никольское - Салтыковская
"Не в радость обратятся тебе эти тринадцать глотков, - подумал я, делая тринадцатый глоток".
"Ты ведь знаешь и сам, что вторая по счету утренняя доза, если ее пить из горлышка, омрачает душу - пусть ненадолго, только до третьей дозы, выпитой из стакана - но, все-таки, омрачает. Тебе ли этого не знать?"
"Ну пусть. Пусть светел твой сегодняшний день. Пусть твое завтра будет еще светлее. Но почему же смущаются ангелы, чуть только ты заговоришь о радостях на петушинском перроне и после?"
"Что ж они думают? Что меня там никто не встретит? Или поезд провалится под откос? Или в Купавне высадят контролеры? Или где-нибудь у 105-го километра я задремлю от вина, и меня, сонного, удавят, как мальчика? Или зарежут, как девочку? Почему же ангелы смущаются и молчат? Мое завтра светло. Да. Наше завтра светлее, чем наше вчера и наше сегодня. Но кто поручится, что наше послезавтра не будет хуже нашего позавчера?
"Вот-вот! Ты хорошо это, Веничка, сказал. Наше завтра и так далее. Очень складно и умно ты это сказал, ты редко говоришь так складно и умно."
"И вообще, мозгов в тебе не очень много. Тебе ли, опять же, этого не знать? Смирись, Веничка, хотя бы на том, что твоя душа вместительнее ума твоего. Да и зачем тебе ум, если у тебя есть совесть и сверх того еще и вкус? Совесть и вкус - это уж так много, что мозги становятся прямо излишними."
"А когда ты в первый раз заметил, Веничка, что ты дурак?"
"А вот когда. Когда я услышал, одновременно, сразу два полярных упрека: и в скучности, и в легкомыслии. Потому что если человек умен и скучен, он не опустится до легкомыслия. А если он легкомыслен да умен - он скучным быть себе не позволит. А вот я, рохля, как-то сумел сочетать."
"И сказать, почему? Потому что я болен душой, но не подаю и вида. Потому что, с тех пор, как помню себя, я только и делаю, что симулирую душевное здоровье, каждый миг, и на это расходую все (все без остатка) и умственные, и физические, и какие угодно силы. Вот оттого и скушен. Все, о чем вы говорите, все, что повседневно вас занимает, - мне бесконечно посторонне. Да. А о том, что меня занимает, - об этом никогда и никому не скажу ни слова. Может, из боязни прослыть стебанутым, может, еще отчего, но все-таки - ни слова."
"Помню, еще очень давно, когда при мне заводили речь или спор о каком-нибудь вздоре, я говорил: "э! И хочется это вам толковать об этом вздоре!" а мне удивлялись и говорили: "какой же это вздор? Если и это вздор, то что же тогда не вздор?" а я говорил: "О, не знаю, не знаю! Но есть".
"Я не утверждаю, что теперь - мне - истина уже известна или что я вплотную к ней подошел. Вовсе нет. Но я уже на такое расстояние к ней подошел, с которого ее удобнее всего рассмотреть".
"И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен. И я не верю, чтобы кто-нибудь еще из вас таскал в себе это горчайшее месиво - из чего это месиво, сказать затруднительно, да вы все равно не поймете, но больше всего в нем "скорби" и "страха". Назовем хоть так. Вот: "скорби" и "страха" больше всего, и еще немоты. И каждый день, с утра, "мое прекрасное сердце" источает этот настой и купается в нем до вечера. У других, я знаю, у других это случается, если кто-нибудь вдруг умрет, если самое необходимое существо на свете вдруг умрет. Но у меня-то ведь это вечно! - хоть это-то поймите!"
"Как же не быть мне скушным и как не пить кубанскую? Я это право заслужил. Я знаю лучше, чем вы, что "мировая скорбь" - не фикция, пущенная в оборот старыми литераторами, потому что я сам ношу ее в себе и знаю, что это такое, и не хочу этого скрывать. Надо привыкнуть смело, в глаза людям, говорить о своих достоинствах. Кому же, как не нам самим, знать, до какой степени мы хороши?"
"К примеру: вы видели "Неутешное горе" Крамского? Ну конечно, видели. Так вот, если бы у нее, у этой оцепеневшей княгини или боярыни, какая-нибудь кошка уронила бы в эту минуту на пол что-нибудь такое - ну, фиал из севрского фарфора - или, положим, разорвала бы в клочки какой-нибудь пеньюар немыслимой цены - что ж она? Стала бы суматошиться и плескать руками? Никогда бы ни стала, потому что все это для нее вздор, потому что на день или на три, но теперь она "выше всяких пеньюаров и кошек и всякого севра"!"
"Ну так как же? Скушна эта княгиня? Она невозможно скушна и еще бы не была скушна! Она легкомысленна? В высшей степени легкомысленна!
"Вот так и я. Теперь вы поняли, отчего я грустнее всех забулдыг? Отчего я легковеснее всех идиотов, но и мрачнее всякого дерьма? Отчего я и дурак, и демон, и пустомеля разом?"
"Вот и прекрасно, что вы все поняли. Выпьем за понимание - весь этот остаток кубанской, из горлышка, и немедленно выпьем".
"Смотрите, как это делается!"
Салтыковская - Кучино
Остаток кубанской еще вздымался совсем недалеко от горла, и поэтому, когда мне сказали с небес:
- Зачем ты все допил, Веня? Это слишком много... Я от удушья едва сумел им ответить:
- Во всей земле... Во всей земле, от самой Москвы до самых Петушков - нет ничего такого, что было бы для меня слишком многим... И чего вам бояться за меня, небесные ангелы?..
- Мы боимся, что ты опять...
- Что я опять начну выражаться? О нет, нет, я просто не знал, что вы постоянно со мной, я и раньше не стал бы... Я с каждой минутой все счастливей... И если теперь начну сквернословить, то как-нибудь счастливо... Как в стихах у германских поэтов: "я покажу вам радугу!" или "идите к жемчугам!" и не больше того... Какие вы глупые-глупые!..
- Нет, мы не глупые, мы просто боимся, что ты опять не доедешь...
- До чего не доеду?!.. До них, до Петушков - не доеду? До нее не доеду? До моей бесстыжей царицы с глазами, как облака?.. Какие смешные вы...
- Нет, мы не смешные, мы боимся, что ты до него не доедешь, и он останется без орехов...
- Ну что вы, что вы! Пока я жив... Что вы! В прошлую пятницу - верно, в прошлую пятницу она не пустила меня к нему поехать... Я раскис, ангелы, в прошлую пятницу, я на белый живот ее загляделся, круглый, как небо и земля... Но сегодня - доеду, если только не подохну, убитый роком... Вернее нет, сегодня я не доеду, сегодня я буду у ней, я буду с утра пастись между лилиями, а вот уж завтра...
- Бедный мальчик... - вздохнули ангелы.
- "Бедный мальчик"? Почему это "бедный"? А вы скажите, ангелы, вы будете со мной до самых Петушков? Да? Вы не отлетите?
- О нет, до самых Петушков мы не можем... Мы отлетим, как только ты улыбнешься... Ты еще ни разу сегодня не улыбнулся... Как только улыбнешься в первый раз, мы отлетим... И уже будем покойны за тебя...
- И там, на перроне, встретите меня, да?
- Да, там мы тебя встретим...
Прелестные существа эти ангелы! Только почему это "бедный мальчик"? Он нисколько не бедный. Младенец, знающий букву "ю" как свои пять пальцев, младенец, любящий отца как самого себя - разве нуждается в жалости?
Ну допустим, он болен был в позапрошлую пятницу, и все там были за него в тревоге... Но ведь он тут же пошел на поправку - как только меня увидел!.. Да, да... Боже милостивый, сделай так, чтобы с ним ничего не случилось и ничего никогда не случалось!..
Сделай так, господи, чтобы он, если даже и упал бы с крыльца или печки, не сломал бы ни руки своей, ни ноги. Если нож или бритва попадутся ему на глаза - пусть он ими не играет, найди ему другие игрушки, господь. Если мать его затопит печку - он очень любит, когда его мать затопляет печку - оттащи его в сторону, если сможешь. Мне больно подумать, что он обожжется... А если и заболеет - пусть, как только меня увидит, пусть сразу идет на поправку...
Да, да, когда я в прошлый раз приехал, мне сказали: он спит. Мне сказали: он болен и лежит в жару. Я пил лимонную у его кроватки, и меня оставили с ним одного. Он и в самом деле был в жару, и даже ямка на щеке была вся в жару, и было диковинно, что вот у такого ничтожества еще может быть жар...
Я выпил три стакана лимонной, прежде чем он проснулся и посмотрел на меня и на четвертый стакан у меня в руке. Я долго тогда беседовал с ним, я говорил:
- Ты... Знаешь что, мальчик? Ты не умирай... Ты сам подумай (ведь ты уже рисуешь буквы, значит, можешь думать сам): очень глупо умереть, зная одну только букву "ю" и ничего больше не зная... Ты хоть сам понимаешь, что это глупо?..
- Понимаю, отец...
И как он это сказал! И все, что они говорят - вечно живущие ангелы и умирающие дети - все это так значительно, что я слова их пишу длинными курсивами, а все, что мы говорим - махонькими буковками, потому что это более или менее чепуха. "Понимаю, отец!"
- Ты еще встанешь, мальчик, и будешь снова плясать под мою "поросячью фарандэлу" - помнишь? Когда тебе было два года, ты под нее плясал. Музыка отца и слова его же. "Та-та-кие милые, смешные чер-тенят-ки цапали-царапали-кусали мне жи-во-тик..." а ты, подпершись одной рукой, а другой платочком размахивая, прыгал, как крошечный дурак... "с фе-вра-ля до августа я хныкала и вякала, на ис-хо-де августа ножки про-тяну-ла..." ты любишь отца, мальчик?
- Очень люблю...
- Ну вот и не умирай... Когда ты не умрешь и поправишься, ты мне снова чего-нибудь спляшешь... Только нет, мы фарандэлу плясать не будем. Там есть слова, не идущие к делу... "на ис-хо-де ав-густа ножки протянула..." это не годится. Гораздо лучше вот что: "раз-два-туфли-одень-ка-как-ти-бе-не-стыдно-спать?"... У меня особые причины любить эту гнусность.
Я допил свой четвертый стакан и разволновался:
- Когда тебя нет, мальчик, я совсем одинок... Ты понимаешь?.. Ты бегал в лесу этим летом, да?.. И наверное, помнишь, какие там сосны?.. Вот и я, как сосна... Она такая длинная-длинная и одинокая-одинокая-одинокая, вот и я тоже... Она, как я, - смотрит только в небо, а что у нее под ногами - не видит и видеть не хочет... Она такая зеленая и вечно будет зеленая, пока не рухнет. Вот и я - пока не рухну, вечно буду зеленым...
- Зеленым, - отозвался младенец.
- Или вот, например, одуванчик. Он все колышется и облетает от ветра, и грустно на него глядеть... Вот и я: разве я не облетаю? Разве не противно глядеть, как я целыми днями все облетаю да облетаю?..
- Противно, - повторил за мной младенец и блаженно заулыбался...
Вот и я теперь: вспоминаю его "противно" и улыбаюсь, тоже блаженно. И вижу: мне издали кивают ангелы - и отлетают от меня, как обещали.
Кучино - Железнодорожная
Но сначала все-таки к ней. Сначала - к ней! Увидеть ее на перроне, с косой от попы до затылка, и от волнения зардеться, и вспыхнуть, и напиться в лежку, и пастись, пастись между лилиями - ровно столько, чтобы до смерти изнемочь!
Принеси запястья, ожерелья, шелк и бархат, жемчуг и алмазы, я хочу одеться королевой, потому что мой король вернулся!
Эта девушка - вовсе не девушка! Эта искусительница - не девушка, а баллада ля бемоль мажор! Эта женщина, эта рыжая стервоза - не женщина, а волхвование! Вы спросите: да где ты, Веничка, ее откопал, и откуда она взялась, эта рыжая сука? И может ли в Петушках быть что-нибудь путное?
"Может!" - говорю я вам, и говорю так громко, что вздрагивают и Москва, и Петушки. В Москве - нет, в Москве не может быть, а в Петушках - может! Ну так что же, что "сука"? Зато какая гармоническая сука! А если вам интересно, где и как я ее откопал, если интересно - слушайте, бесстыдники, я вам все расскажу.
В Петушках, как я уже вам говорил, жасмин не отцветает и птичье пение не молкнет. Вот и в этот день, ровно двенадцать недель тому назад, были птички и был жасмин. А еще был день рождения непонятно у кого. И еще - была бездна всякого спиртного: не то десять бутылок, не то двенадцать бутылок, не то двадцать пять. И было все, чего может пожелать человек, выпивший столько спиртного: то есть, решительно все, от разливного пива до бутылочного. А еще - спросите вы? А еще что было?
А еще - было два мужичка, и были три косеющих твари, одна пьянее другой, и дым коромыслом, и ахинея. Больше, как будто, ничего не было.
И я разбавлял и пил, разбавлял "российскую" "жигулевским" пивом и глядел на этих "троих" и что-то в них прозревал. Что именно я прозревал в них, не могу сказать, а поэтому разбавлял и пил, и от этого еще острее прозревал.
Но вот ответное прозрение - я только в одной из них ощутил, только в одной! О рыжие ресницы, длиннее чем волосы на ваших головах! О невинные бельмы! О эта белизна, переходящая в белесость! О колдовские и голубиные крылья!..
- Так это вы: Ерофеев? - и чуть подалась ко мне, и сомкнула ресницы и разомкнула...
- Ну, конечно! Еще бы не я!
(О, гармоническая! Как она догадалась?)
- Я одну вещицу вашу читала. И знаете: я бы никогда не подумала, что на полсотне страниц можно столько нанести околесицы. Это выше человеческих сил!
- Так ли уж выше! - я, польщенный, разбавил и выпил. - Если хотите, я нанесу еще больше! Еще выше нанесу!..
Вот - с этого все началось. То есть, началось беспамятство: три часа провала. Что я пил? О чем говорил? В какой пропорции разбавлял? Может, этого провала и не было бы, если б я пил не разбавляя. Но - как бы то ни было - я очнулся часа через три, и вот в каком положении я очнулся: я сижу за столом, разбавляю и пью. И кроме нас двоих - никого. И она - рядом, смеется надо мною, как благодатное дитя. Я подумал: "неслыханная! Это - женщина, у которой до сегодняшнего дня грудь стискивали только предчувствия. Это - женщина, у которой никто до меня даже пульса не щупал. О, блаженный зуд в душе и повсюду!"
А она взяла - и выпила еще сто грамм. Стоя выпила, откинув голову, как пианистка. А выпив, все из себя выдохнула, все, что в ней было святого - все выдохнула. А потом изогнулась, как падла, и начала волнообразные движения бедрами - и все это с такою пластикою, что я не мог глядеть на нее без содрогания...
Вы, конечно, спросите, вы бессовестные, спросите: "так что же, Веничка? Она ......? Ну, что вам ответить? Ну, конечно, она .....! Еще бы она не .....! Она мне прямо сказала: "я хочу, чтобы ты меня властно обнял правою рукою!" Ха-ха. "Властно" и "правою рукою"?! - а я уже так набрался, что не только властно обнять, а хочу потрогать ее туловище - и не могу, все промахиваюсь мимо туловища...
- Что ж! Играй крутыми боками! - подумал я, разбавив и выпив. - играй, обольстительница! Играй, Клеопатра! Играй, пышнотелая блядь, истомившая сердце поэта! Все, что есть у меня, все, что, может быть, есть - все швыряю сегодня на белый алтарь Афродиты!
Так думал я. А она смеялась. А она - подошла к столу и выпила залпом еще сто пятьдесят, ибо она была совершенна, а совершенству нет предела...
Железнодорожная - Черное
Выпила - и сбросила с себя что-то лишнее. "Если она сбросит, - подумал я, - если она, следом за этим лишним, сбросит и исподнее - содрогнется земля и камни возопиют".
А она сказала: "ну как, Веничка, хорошо у меня .......? А я, раздавленнный желанием, ждал греха, задыхаясь. Я сказал ей: "ровно тридцать лет я живу на свете... Но еще ни разу не видел, чтобы у кого-нибудь так хорошо .......!"
Что же мне теперь? Быть ли мне вкрадчиво-нежным? Быть ли мне пленительно-грубым? Черт его знает, я никогда не понимаю толком, в какое мгновение как обратиться с захмелевшей... До этого - сказать ли вам? - до этого я их плохо знал, и захмелевших, и трезвых. Я стремился за ними мыслью, но как только устремлялся - сердце останавливалось в испуге. Помыслы - были, но не было намерений. Когда же являлись намерения - помыслы исчезали, и хотя я устремлялся за ними сердцем, в испуге останавливалась мысль.
Я был противоречив. С одной стороны, мне нравилось, что у них есть талия, а у нас нет никакой талии, это будило во мне - как бы это назвать? - "негу", что ли? - ну да, это будило во мне негу. Но с другой стороны, ведь они зарезали Марата перочинным ножиком, а Марат был неподкупен, и резать его не следовало. Это уже убивало всякую негу. С одной стороны, мне, как Карлу Марксу, нравилась в них слабость, то есть, вот они вынуждены мочиться приседая на корточки, это мне нравилось, это наполняло меня - ну, чем это меня наполняло? Негой, что ли? Ну да, это наполняло меня негой. Но, с другой стороны, они ведь и в Ильича из нагана стреляли! Это снова убивало негу: приседать приседай, но зачем в Ильича из нагана стрелять? И было бы смешно после этого говорить о неге... Но я отвлекся.
Итак, каким же мне быть теперь? Быть грозным или быть пленительным?
Она сама - сама сделала за меня свой выбор, запрокинувшись и погладив меня по щеке своею лодыжкою. В этом было что-то от поощрения и от игры, и от легкой пощечины. И от воздушного поцелуя - тоже что-то было. И потом - эта мутная, эта сучья белизна в глазах, белее, чем бред и седьмое небо! И как небо и земля - живот. Как только я увидел его, я чуть не зарыдал от волнения, я весь задымился и весь задрожал. И все смешалось: и розы, и лилии, и в мелких завитках - весь - влажный и содрогающийся вход в эдем, и беспамятство, и рыжие ресницы. О, всхлипывание этих недр! О, бесстыжие бельмы! О, блудница с глазами, как облака! О, сладостный пуп!
Все смешалось, чтобы только начаться, чтобы каждую пятницу повторяться снова и не выходить из сердца и головы. И знаю: и сегодня будет то же, тот же хмель и то же душегубство...
Вы мне скажете: так что же ты, Веничка, ты думаешь, ты один у нее такой душегуб?
А какое мне дело! А вам - тем более! Пусть даже и неверна. Старость и верность накладывают на рожу морщины, а я не хочу, например, чтобы у нее на роже были морщины. Пусть и неверна, не совсем, конечно, "пусть", но все-таки пусть. Зато она вся соткана из неги и ароматов. Ее не лапать и не бить по ебалу - ее вдыхать надо. Я как-то попробовал сосчитать все ее сокровенные изгибы, и не мог сосчитать - дошел до двадцати семи и так забалдел от истомы, что выпил зубровки и бросил счет, не окончив.
Но красивее всего у нее предплечья, конечно. В особенности, когда она поводит ими и восторженно смеется и говорит: "эх, Ерофеев, мудила ты грешный!" О, дьяволица! Разве можно такую не вдыхать?
Случалось, конечно, случалось, что и она была ядовитой, но это все вздор, это все в целях самообороны и чего-то там такого женского - я в этом мало понимаю. Во всяком случае, когда я ее раскусил до конца, яду совсем не оказалось, там была малина со сливками. В одну из пятниц, например, когда я совсем был тепленький от зубровки, я ей сказал:
- Давай, давай всю нашу жизнь будем вместе! Я увезу тебя в Лобню, я облеку тебя в пурпур и крученый виссон, я подработаю на телефонных коробках, а ты будешь обонять что-нибудь - лилии, допустим, будешь обонять. Поедем!
А она - молча протянула мне шиш. Я в истоме поднес его к своим ноздрям, вдохнул и заплакал:
- Но почему? - заклинаю - ответь - почему???
Вот тогда-то она и разрыдалась и обвисла на шее:
- Умалишенный! Ты ведь сам знаешь, почему! Сам - знаешь, почему, угорелый!
И после того - почти каждую пятницу повторялось одно и то же: и эти слезы, и эти фиги. Но сегодня - сегодня что-то решится, потому что сегодняшняя пятница - тринадцатая по счету. И все ближе к Петушкам, царица небесная!..
Черное - Купавна
Я заходил по тамбуру в страшном волнении и все курил, курил...
- И ты говоришь после этого, что ты одинок и непонят? Ты, у которого столько в душе и столько за душой! Ты, у которого такая в Петушках и такой за Петушками!.. Одинок?..
- Нет, нет, уже не одинок, уже понят, уже двенадцать недель, как понят. Все минувшее миновалось. Вот, помню, когда мне стукнуло двадцать лет - тогда я был невозможно одинок. И день рождения был уныл. Пришел ко мне Юрий Петрович, пришла Нина Васильевна, принесли мне бутылку столичной и банку овощных голубцов - и таким одиноким, таким невозможно одиноким показался я сам себе от этих голубцов, от этой столичной - что, не желая плакать, заплакал...
А когда стукнуло тридцать, минувшей осенью? А когда стукнуло тридцать - день был уныл, как день двадцатилетия. Пришел ко мне Боря с какой-то полоумной поэтессою, пришли Вадя с Лидой, Ледик с Володей. И принесли мне - что принесли? - две бутылки столичной и две банки фаршированных томатов. И такое отчаяние, такая мука мной овладели от этих томатов, что хотел я заплакать - и уже не мог...
Значит ли это, что за десять лет я стал менее одиноким? Нет, не значит. Тогда значит ли это, что я огрубел душою за десять лет? И ожесточился сердцем? Тоже - не значит. Скорее даже наоборот; но заплакать все-таки не заплакал...
Почему? Я, пожалуй, смогу вам это объяснить, если найду для этого какую-нибудь аналогию в мире прекрасного. Допустим, так: если тихий человек выпьет семьсот пятьдесят, он сделается буйным и радостным. А если он добавит еще семьсот? - будет ли он еще буйнее и радостнее? Нет, он опять будет тих. Со стороны покажется даже, что он протрезвел. Но значит ли это, что он протрезвел? Ничуть не бывало: он уже пьян, как свинья, оттого и тих.
Точно так же и я: не менее одиноким я стал в эти тридцать лет, и сердцем не очерствел - совсем наоборот. А если смотреть со стороны - конечно...
Нет, вот уж теперь - жить и жить! А жить совсем не скучно! Скучно было жить только Николаю Гоголю и царю Соломону. Если уж мы прожили тридцать лет, надо попробовать прожить еще тридцать, да, да. "Человек смертен" - таково мое мнение. Но уж если мы родились, ничего не поделаешь - надо немножко пожить... "Жизнь прекрасна" - таково мое мнение.
Да знаете ли вы, сколько еще в мире тайн, какая пропасть неисследованного и какой простор для тех, кого влекут к себе эти тайны! Ну вот, самый простой пример.
Отчего это, если ты вчера выпил, положим, семьсот пятьдесят, а утром не было случая похмелиться - служба и все такое - и только далеко за полдень, промаявшись шесть часов или семь, ты выпил, наконец, чтобы облегчить душу (ну, сколько выпил? Ну, допустим, сто пятьдесят) - отчего душе твоей не легче? Дурнота, которая сопутствовала тебе с утра, от этих ста пятидесяти сменяется дурнотой другой категории, стыдливой дурнотой, щеки делаются пунцовыми, как у бляди, а под глазами так сине, как будто накануне ты и не пил свои семьсот пятьдесят, а как будто тебя накануне, взамен того, весь вечер лупили по морде? Почему?
Я вам скажу, почему. Потому что человек этот стал жертвою своих шести или семи рабочих часов. Надо уметь выбирать себе работу, плохих работ нет. Дурных профессий нет, надо уважать всякое призвание. Надо, чуть проснувшись, немедленно чего-нибудь выпить, даже нет, вру, не "чего-нибудь", а именно того самого, что ты пил вчера, и пить с паузами в сорок-сорок пять минут, так, чтобы к вечеру ты выпил на двести пятьдесят больше, чем накануне. Вот тогда не будет ни дурноты, ни стыдливости, и сам ты будешь таким белолицым, как будто тебя уже полгода по морде не били.
Вот видите, сколько в природе загадок, роковых и радостных. Сколько белых пятен повсюду!
А эта пустоголовая юность, идущая нам на смену, словно бы и не замечает тайн бытия. Ей недостает размаха и инициативы, и я вообще сомневаюсь, есть ли у них всех чего-нибудь в мозгах. Что может быть благороднее, например, чем экспериментировать на самом себе? Я в их годы делал так: вечером в четверг выпивал одним махом три с половиной литра ерша - выпивал и ложился спать, не раздеваясь, с одной только мыслию: проснусь я утром в пятницу или не проснусь?
И все-таки утром в пятницу я не просыпался. А просыпался утром в субботу, и уже не в Москве, а под насыпью железной дороги, в районе Наро-Фоминска. А потом - потом я с усилием припоминал и накапливал факты, а, накопив, сопоставлял. А сопоставив, начинал опять восстанавливать напряжением памяти и со всепроникающим анализом. А потом переходил от созерцания к абстракции: другими словами, вдумчиво опохмелялся, и, наконец, узнавал, куда же все-таки девалась пятница.
Сызмальства почти, от младых ногтей, любимым словом моим было "дерзание", и - бог свидетель - как я дерзал! Если вы так дерзнете - вас хватит кондрашка или паралич. Или даже нет: если бы вы дерзали так, как я в ваши годы дерзал, вы бы в одно прекрасное утро взяли бы и не проснулись. А я - просыпался, каждое утро почти просыпался и снова начинал дерзать...
Например, так: к восемнадцати годам или около того я заметил, что с первой дозы по пятую включительно я мужаю, то есть, мужаю неодолимо, а вот уж начиная с шестой
Купавна - 33-й километр
и включительно по девятую - размягчаюсь. Настолько размягчаюсь, что от десятой смежаю глаза, так же неодолимо. И что же я по наивности думал? Я думал: надо заставить себя волевым усилием преодолеть дремоту и выпить одиннадцатую дозу - тогда, может быть, начнется рецидив возмужания? Но нет, не тут-то было. Никаких рецидивов, я пробовал.
Я бился над этой загадкой три года подряд, ежедневно бился, но все-таки ежедневно после десятой засыпал.
А ведь все раскрылось так просто! Оказывается, если вы уже выпили пятую, вам надо и шестую, и седьмую, и восьмую, и девятую выпить сразу, одним махом - но выпить идеально, то есть выпить только в воображении. Другими словами, вам надо одним волевым усилием, одним махом - не выпить ни шестой, ни седьмой, ни восьмой, ни девятой.
А выдержав паузу, приступить непосредственно к десятой, и точно так же, как девятую симфонию Антонина Дворжака, фактически девятую, условно называют пятой, точно так же и вы: условно назовите десятой свою шестую - и будьте уверены - теперь вы уже будете беспрепятственно мужать и мужать, от самой шестой (десятой) до самой двадцать восьмой (тридцать второй), то есть, мужать до того предела, за которым следуют безумие и свинство.
Нет, честное слово, я презираю поколение, идущее вслед за нами. Оно внушает мне отвращение и ужас. Максим Горький песен о них не споет, нечего и думать. Я не говорю, что мы в их годы волокли с собой целый груз святынь. Боже упаси! - святынь у нас было совсем чуть-чуть, но зато сколько вещей, на которые нам было не наплевать. А вот им - на все наплевать.
Почему бы им не заняться вот чем: я в их годы пил с большими антрактами - попью-попью - перестану, попью-попью - опять перестану. Я не вправе судить поэтому, одушевленнее ли утренняя депрессия, если делается ежедневной привычкой, то есть, если с шестнадцати лет пить по четыреста пятьдесят грамм в семь часов пополудни. Конечно, если бы мне вернуть мои годы и начать жизнь сначала, я, конечно, попробовал бы - но ведь они-то! Они!
Да только ли это? А сколько неизвестности таят в себе другие сферы человеческой жизни! Вот представьте себе, к примеру: один день с утра до вечера вы пьете исключительно белую водку, и ничего больше, а на другой день - исключительно красные вина. В первый день вы к полуночи становитесь как одержимый. Вы к полуночи такой пламенный, что через вас девушки могут прыгать в ночь на Ивана Купалу. И ясное дело, они все-таки допрыгаются, если вы с утра до ночи пили исключительно белую водку.
А если вы с утра до ночи пили только крепленые красные вина? Да девушки через вас и прыгать не станут в ночь на Ивана Купалу. Даже наоборот, сядет девушка в ночь на Ивана Купалу, а вы через нее и перепрыгнуть не сумеете, не то что другое чего. Конечно, при условии, что вы с утра до вечера пили только красное!..
Да, да! А сколько захватывающего сулят эксперименты в узко специальных областях! Ну, например, икота. Мой глупый земляк Солоухин зовет вас в лес соленые рыжики собирать. Да плюньте вы ему в его соленые рыжики! Давайте лучше займемся икотой, то есть, исследованием пьяной икоты в ее математическом аспекте...
- Помилуйте! - кричат мне со всех сторон. - да неужели же на свете, кроме этого, нет ничего такого, что могло бы...!
- Вот именно: нет! - кричу я во все стороны! - Нет ничего, кроме этого! Нет ничего такого, что могло бы! Я не дурак, я понимаю, есть еще на свете психиатрия, есть внегалактическая астрономия, все это так!
Но ведь все это - не наше, все это нам навязали Петр Великий и Дмитрий Кибальчич, а ведь наше призвание совсем не здесь, наше призвание совсем в другой стороне! В этой самой стороне, куда я вас приведу, если вы не станете упираться! Вы скажете: "призвание это гнусно и ложно". А я вам скажу, я вам снова повторяю: "нет ложных призваний, надо уважать всякое призвание".
И тьфу на вас, наконец! Лучше оставьте янкам внегалактическую астрономию, а немцам психиатрию. Пусть всякая сволота вроде испанцев идет на свою корриду смотреть, пусть подлец-африканец строит свою ассуанскую плотину, пусть строит, подлец, все равно ее ветром сдует, пусть подавится Италия своим дурацким бель-канто, пусть!..
А мы, повторяю, займемся икотой.
33-й километр - Электроугли
Для того, чтобы начать ее исследование, надо, разумеется ее вызвать: или ан зихь (термин Иммануила Канта), то есть, вызвать ее в себе самом, или же вызвать ее в другом, но в собственных интересах, то есть, фюр зихь. Термин Иммануила Канта. Лучше всего, конечно, и ан зихь, и фюр зихь, а именно вот как: два часа подряд пейте что-нибудь крепкое, старку, или зверобой, или охотничью. Пейте большими стаканами, через полчаса по стакану, по возможности избегая всяких закусок. Если это кому-нибудь трудно, можно позволить себе минимум закуски, но самой неприхотливой: не очень свежий хлеб, кильку пряного посола, кильку простого посола, кильку в томате.
А потом - сделайте часовой перерыв. Ничего не ешьте, ничего не пейте, расслабьте мышцы и не напрягайтесь.
И вы убедитесь сами: к исходу этого часа она начнется. Когда вы икнете в первый раз, вас удивит внезапность ее начала; потом вас удивит неотвратимость второго раза, третьего раза, et cetera. Но если вы не дурак, скорее перестаньте удивляться и займитесь делом: записывайте на бумаге, в каких интервалах ваша икота удостаивает вас быть - в секундах, конечно:
Восемь - тринадцать - семь - три - восемнадцать.
Попробуйте, конечно, отыскать, если вы все-таки дурак, попытайтесь вывести какую-нибудь вздорную формулу, чтобы хоть как-то предсказать длительность следующего интервала. Пожалуйста. Жизнь все равно опрокинет все ваши телячьи построения:
Семнадцать - три - четыре - семнадцать - один - двадцать - три - четыре - семь - семь - семь - восемнадцать.
Говорят: вожди мирового пролетариата, Карл Маркс и Фридрих Энгельс тщательно изучили смену общественных формаций и на этом основании сумели многое предвидеть. Но тут они были бы бессильны предвидеть хоть самое малое. Вы вступили, по собственной прихоти, в сферу фатального - смиритесь и будьте терпеливы. Жизнь посрамит и вашу элементарную, и вашу высшую математику:
Тринадцать - пятнадцать - четыре - двенадцать - четыре - пять - двадцать восемь.
Не так ли в смене подъемов и падений, восторгов и бед каждого человека - нет ни малейшего намека на регулярность? Не так ли беспорядочно чередуются в жизни человечества его катастрофы? Закон - он выше всех нас. Икота - выше всякого закона. И как поразила вас недавно внезапность ее начала, так поразит вас ее конец, который вы, как смерть, не предскажете и не предотвратите:
Двадцать два - четырнадцать и все. И тишина.
И в этой тишине ваше сердце вам говорит: она неисследуема, а мы - беспомощны. Мы начисто лишены всякой свободы воли, мы во власти произвола, которому нет имени и спасения от которого - тоже нет.
Мы - дрожащие твари, а она - всесильна. Она, то есть божья десница, которая над всеми нами занесена и пред которой не хотят склонять головы только одни кретины и проходимцы. Он непостижим уму, а следовательно, он есть.
Итак, будьте совершенны, как совершенен отец ваш небесный.
Электроугли - 43-й километр
Да. Больше пейте, меньше закусывайте. Это лучшее средство от самомнения и поверхностного атеизма. Взгляните на икающего безбожника: он рассредоточен и темнолик, он мучается и он безобразен. Отвернитесь от него, сплюньте и взгляните на меня, когда я стану икать: верящий в предопределение и ни о каком противоборстве не помышляющий, я верю в то, что он благ, и сам я поэтому благ и светел.
Он благ. Он ведет меня от страданий к свету. От Москвы - к Петушкам. Через муки на Курском вокзале, через очищение в Кучине, через грозы в Купавне - к свету и Петушкам. Дурх ляйден - лихьт!
Я заходил по площадке в еще более страшном волнении. И все курил, и все курил. И тут - яркая мысль, как молния, поразила мой мозг:
- Что мне выпить еще, чтобы и этого порыва - не угасить? Что мне выпить во имя твое?..
Беда! Нет у меня ничего такого, что было бы тебя достойно! "Кубанская" - это такое дерьмо! А "российская" - смешно при тебе и говорить о "российской". И "розовое крепкое" за рупь тридцать семь! Боже!
Нет, если я сегодня доберусь до Петушков - невредимый - я создам коктейль, который можно было бы без стыда пить в присутствии бога и людей. В присутствии людей и во имя бога. Я назову его "иорданские струи" или "звезда Вифлеема". Если в Петушках я об этом забуду - напомните мне, пожалуйста.
Не смейтесь. У меня богатый опыт в создании коктейлей. От Москвы и до Петушков пьют эти коктейли до сих пор, не зная имени автора, пьют "ханаанский бальзам", пьют "слезу комсомолки", и правильно делают, что пьют. Мы не можем ждать милостей от природы. А чтобы взять их у нее, надо, разумеется, знать их точные рецепты; я, если хотите, дам вам эти рецепты. Слушайте.
Пить просто водку, даже из горлышка, - в этом нет ничего, кроме томления духа и суеты. Смешать водку с одеколоном - в этом есть известный каприз, но нет никакого пафоса. А вот выпить стакан "ханаанского бальзама" - в этом есть и каприз, и идея, и пафос, и сверх того еще метафизический намек.
Какой компонент "ханаанского бальзама" мы ценим превыше всего? Ну, конечно, денатурат. Но ведь денатурат, будучи только объектом вдохновения, сам этого вдохновения начисто лишен. Что же, в таком случае, мы ценим в денатурате превыше всего? Ну, конечно: голое вкусовое ощущение. А еще превыше? А еще превыше тот миазм, который он источает. Чтобы этот миазм оттенить, нужна хоть крупица благоухания. По этой причине в денатурат вливают в пропорции 1:2:1 "бархатное" пиво, лучше всего "останкинское" или "сенатор", и очищенную политуру.
Не буду вам напоминать, как очищается политура, это всякий младенец знает. Почему-то в России никто не знает, отчего умер Пушкин, а как очищается политура - это всякий знает.
Короче, записывайте рецепт "ханаанского бальзама". Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо так, чтобы не ошибиться в рецептах:
Денатурат - 100 г.
Бархатное пиво - 200 г.
Политура очищенная - 100 г.
Итак, перед вами "ханаанский бальзам" (его в просторечии называют "чернобуркой") - жидкость в самом деле черно-бурого цвета, с умеренной крепостью и стойким ароматом. Это уже даже не аромат, а гимн. Гимн демократической молодежи. Именно так, потому что в выпимшем этот коктейль вызревает вульгарность и темные силы. Я сколько раз наблюдал!..
А чтобы вызревание этих темных сил хоть как-то предотвратить, есть два средства. Во-первых, не пить "ханаанский бальзам", а во-вторых, пить, взамен него, коктейль "дух Женевы".
В нем нет ни капли благородства, но есть букет. Вы спросите меня: в чем загадка этого букета? Я вам отвечу: не знаю, в чем загадка этого букета. Тогда вы подумаете и спросите: а в чем же разгадка? А в том разгадка, что "белую сирень", составную часть "духа Женевы", не следует ничем заменять, ни "жасмином", ни "шипром", ни "ландышем". "В мире компонентов нет эквивалентов", как говорили старые алхимики, а они-то знали, что говорили. То есть, "ландыш серебристый" - это вам не "белая сирень", даже в нравственном аспекте, не говоря уж о букетах.
"Ландыш", например, будоражит ум, тревожит совесть, укрепляет правосознание. А "белая сирень", напротив того, успокаивает совесть и примиряет человека с язвами жизни.
У меня было так: я выпил целый флакон "серебристого ландыша", сижу и плачу. Почему я плачу? - потому что маму вспомнил, то есть вспомнил и не могу забыть свою маму. "Мама", - говорю. И плачу. А потом опять: "мама!" - говорю, и снова плачу. Другой бы, кто поглупее, так бы сидел и плакал. А я? Взял флакон "сирени" - и выпил. И что же вы думаете? Слезы обсохли, дурацкий смех одолел, а маму так даже и забыл, как звать по имени-отчеству.
И как мне смешон поэтому тот, кто, приготовляя "дух Женевы", в средство от потливости ног добавляет "ландыш серебристый"! Слушайте точный рецепт:
"Белая сирень" - 50 г.
Средство от потливости ног - 50 г.
Пиво "жигулевское" - 200 г.
Лак спиртовой - 150 г.
Но если человек не хочет зря топтать мироздание, пусть он пошлет к свиньям и "ханаанский бальзам", и "дух Женевы". А лучше пусть он сядет за стол и приготовит себе "слезу комсомолки". Пахуч и странен этот коктейль. Почему пахуч, вы узнаете потом. Я вначале объясню, чем он странен.
Пьющий просто водку сохраняет и здравый ум, и твердую память или, наоборот, теряет разом и то и другое. А в случае со "слезой комсомолки" просто смешно: выпьешь ее сто грамм, этой "слезы" - память твердая, а здравого ума как не бывало. Выпьешь еще сто грамм - и сам себе удивляешься: откуда взялось столько здравого ума? И куда девалась вся твердая память?..
Даже сам рецепт "слезы" благовонен. А от готового коктейля, от его пахучести, можно на минуту лишиться чувств и сознания. Я, например, лишался.
Лаванда - 15 г.
Вербена - 15 г.
"Лесная вода" - 30 г.
Лак для ногтей - 2 г.
Зубной эликсир - 150 г.
Лимонад - 150 г.
Приготовленную таким образом смесь надо двадцать минут помешивать веткой жимолости. Иные, правда, утверждают, что в случае необходимости жимолость можно заменить повиликой. Это неверно и преступно! Режьте меня вдоль и поперек - но вы меня не заставите помешивать повиликой "слезу комсомолки", я буду помешивать ее жимолостью. Я просто разрываюсь на части от смеха, когда вижу, как при мне помешивают "слезу комсомолки" не жимолостью, а повиликой...
Но о "слезе" довольно. Теперь я предлагаю вам последнее и наилучшее. "венец трудов, превыше всех наград", как сказал поэт. Короче, я предлагаю вам коктейль "сучий потрох", напиток, затмевающий все. Это уже не напиток - это музыка сфер. Что самое прекрасное в мире? - борьба за освобождение человечества. А еще прекраснее вот что (записывайте):
Пиво "жигулевское" - 100 г.
Шампунь "Садко - богатый гость" - 30 г.
Резоль для очистки волос от перхоти - 70 г.
Средство от потливости ног - 30 г.
Дезинсекталь для уничтожения мелких насекомых - 20 г.
Все это неделю настаивается на табаке сигарных сортов - и подается к столу...
Мне приходили письма, кстати, в которых досужие читатели рекомендовали еще вот что: полученный таким образом настой еще откидывать на дуршлаг. То есть: на дуршлаг откинуть и спать ложиться... Это уже черт знает, что такое, и все эти дополнения и поправки - от дряблости воображения, от недостатка полета мысли; вот откуда эти нелепые поправки...
Итак, "сучий потрох" подан на стол. Пейте его с появлением первой звезды, большими глотками. Уже после двух бокалов этого коктейля человек становится настолько одухотворенным, что можно подойти и целых полчаса с полутора метров плевать ему в харю, и он ничего тебе не скажет.
43-й километр - Храпуново
Вы хоть что-нибудь записать успели? Ну, вот пока и довольно с вас... А в Петушках - в Петушках я обещаю поделиться с вами секретом "иорданских струй", если доберусь живым; если милостив бог.
А теперь давайте подумаем с вами вместе: что бы мне сейчас выпить? Какую комбинацию я могу создать из этой вшивости, что осталась в моем чемоданчике? "Поцелуй тети Клавы"? Пожалуй, что да. Из моего чемоданчика никаких других "поцелуев" не выжмешь, кроме "первого поцелуя" и "поцелуя тети Клавы". Объяснить вам, что значит "поцелуй"? А "поцелуй" значит: смешанное в любой пропорции пополам-напополам любое красное вино с любой водкой. Допустим: сухое виноградное вино плюс "перцовка" или "кубанская" - это "первый поцелуй". Смесь самогона с 33-м портвейном - это "поцелуй, насильно данный", или проще, "поцелуй без любви", или еще проще, "Инесса Арманд".
Да мало ли разных "поцелуев"! Чтобы не так тошнило от всех этих "поцелуев", к ним надо привыкнуть с детства.
У меня в чемоданчике есть "кубанская". Но нет сухого виноградного вина. Значит, и "первый поцелуй" исключен для меня, я могу только грезить о нем. Но у меня в чемоданчике есть полторы четвертинки "российской" и "розовое крепкое" за рупь тридцать семь. А их совокупность и дает нам "поцелуй тети Клавы". Согласен с вами: он невзрачен по вкусовым качествам, он в высшей степени тошнотворен, им уместнее поливать фикус, чем пить его из горлышка, - согласен, но что же делать, если нет сухого вина, если нет даже фикуса? Приходится пить "поцелуй тети Клавы"...
Я вошел в вагон, чтобы слить мое дерьмо в "поцелуй". О, как давно я здесь не был! С тех пор, как вышел в Никольском...
На меня, как и в прошлый раз, глядела десятками глаз, больших, на все готовых, выползающих из орбит - глядела мне в глаза моя Родина, выползшая из орбит, на все готовая, большая. Тогда, после ста пятидесяти грамм "российской", мне нравились эти глаза. Теперь, после пятисот "кубанской", я был влюблен в эти глаза, влюблен, как безумец. Я чуть покачнулся, входя в вагон, но прошел к своей лавочке совершенно независимо и на всякий случай чуть-чуть улыбаясь...
Подошел - и остолбенел. Где моя четвертинка "российской"? Где та самая четвертинка, которую я у Серпа и Молота ополовинил? От самого Серпа и Молота она стояла у чемоданчика, в ней оставалось почти сто грамм - где же она теперь?
Я обвел глазами всех - ни один не сморгнул. Нет, я положительно влюблен и безумец. Когда отлетели ангелы? Они ведь все-таки следили за чемоданчиком, если я отлучался - когда они от меня отлетели? В районе Кучино? Так. Значит, украли между Кучино и 43-м километром. Пока я делился с вами восторгом моего чувства, пока посвящал вас в тайны бытия - меня тем временем лишали "поцелуя тети Клавы"... В простоте душевной я ни разу не заглянул в вагон все это время - прямо комедия... Но теперь - "довольно простоты", как сказал драматург Островский. И - финита ля комедиа. Не всякая простота - святая. И не всякая комедия - божественная... Довольно в мутной воде рыбку ловить - пора ловить человеков!..
Но как ловить и кого ловить?
Черт знает, в каком жанре я доеду до Петушков... От самой Москвы все были философские эссе и мемуары, все были стихотворения в прозе, как у Ивана Тургенева... Теперь начинается детективная повесть... Я заглянул в чемоданчик: все ли там на месте? Там все было на месте. Но где же эти сто грамм? И кого ловить?..
Я взглянул направо: там все до сих пор сидят эти двое, тупой-тупой и умный-умный. Тупой в телогрейке уже давно закосел и спит. А умный в коверкотовом пальто сидит напротив тупого и будит его. И как-то по-живодерски будит: берет его за пуговицу и до отказа подтаскивает к себе, как бы натягивая тетиву, - а потом отпускает: и тупой-тупой в телогрейке летит на прежнее место, вонзаясь в спину лавочки, как в сердце тупая стрела Амура.
"Транс-цен-ден-тально..." - подумал я, - и давно это он его так? Нет, эти двое украсть не могли. Один из них, правда, в телогрейке, а другой не спит, - значит, оба, в принципе, могли украсть. Но ведь один-то спит, а другой в коверкотовом пальто, - значит, ни тот, ни другой украсть не могли.
Я глянул назад - нет, там тоже нет ничего такого, что могло бы натолкнуть на мысль: двое, правда, наталкивают на мысль, но совсем не на ту. Очень странные люди эти двое: он и она. Они сидят по разным сторонам вагона, у противоположных окон, и явно незнакомы друг с другом. Но при всем том - до странности похожи: он в жакетке, и она - в жакетке; он в коричневом берете и при усах, и она - при усах и в коричневом берете.
Я протер глаза и еще раз посмотрел назад... Удивительная похожесть, и оба то и дело рассматривают друг дружку с интересом и гневом... Ясное дело, не могли украсть.
А впереди? Я глянул вперед.
И впереди то же самое - странных только двое, дедушка и внучек. Внучек на две головы длиннее дедушки и от рождения слабоумен. Дедушка - на две головы короче, но слабоумен тоже. Оба глядят мне прямо в глаза и облизываются...
"Подозрительно", - подумал я. Отчего бы это им облизываться? Все ведь тоже глядят мне в глаза, но ведь никто не облизывается! Очень подозрительно... Я стал рассматривать их так же пристально, как и они меня.
Нет, внучек - совершенный кретин. У него и шея-то не как у всех, у него шея не врастает в торс, а как-то вырастает из него, вздымаясь к затылку вместе с ключицами. И дышит он как-то идиотически: вначале у него выдох, а потом вдох, тогда как у всех людей наоборот: сначала вдох, а уж потом выдох. И смотрит на меня, смотрит, разинув глаза и сощурив рот.
А дедушка - тот смотрит еще напряженнее, смотрит, как в дуло орудия. И такими синими, такими разбухшими глазами, что из обоих этих глаз, как из двух утопленников, влага течет ему прямо на сапоги. И весь он, как приговоренный к высшей мере, и на лысой голове его мертво. И вся физиономия - в оспинах, как расстрелянная в упор. А посередине расстрелянной физии - распухший и посиневший нос, висит и качается, как старый удавленник...
"Очччень подозрительно", - подумал я еще раз. И, привстав на месте, поманил их пальцем к себе.
Оба вскочили немедленно и бросились ко мне, не переставая облизываться. "Это тоже подозрительно, - подумал я, - они вскочили, по-моему, чуть раньше, чем я их поманил..."
Я пригласил их сесть напротив себя.
Оба сели, в упор рассматривая мой чемоданчик. Внучек сел как-то странно. Мы все садимся на задницу, а это сел как-то странно: избоченясь, на левое бедро, и как бы предлагая одну свою ногу мне, а другую - дедушке.
- Как звать тебя, папаша, и куда ты едешь?
Храпуново - Есино
- Митричем меня звать. А это мой внучек, он тоже Митрич. Едем в Орехово, в парк... В карусели покататься...
А внучек добавил:
- И-и-и-и-и...
Необычен был этот внук, и чертовски обидно, что я не могу его как следует передать. Он не говорил, а верещал. И говорил не ртом, потому что рот его был всегда сощурен и начинался откуда-то сзади. А говорил он левой ноздрей, и то с таким усилием, как будто левую ноздрю приподнимал правой: "и-и-и-и-и, как мы быстро едем в Петушки, славные Петушки..." - "и-и-и-и-и, какой пьяный дедушка, хороший дедушка..."
- Та-а-ак. Значит, говоришь, в Карусели.
- В Карусели.
- А может все-таки, не в Карусели?
- В Карусели, - еще раз подтвердил Митрич, и все тем же приговоренным голосом, и влага из глаз его все текла...
- А скажи мне, Митрич, а что ты тут делал, пока я в тамбуре был? Пока я в тамбуре был погружен в свои мысли? В свои мысли о своем чувстве? К любимой женщине? А? Скажи!..
Митрич, не шелохнувшись, весь как-то забегал.
- Я... Н-н-ничего. Я просто хотел компоту покушать... Компоту с белым хлебом...
- Компоту с белым хлебом?
- Компоту. С белым хлебом.
- Прекрасно. Значит, так: я стою на площадке и весь погружен в мысли о чувстве. А вы, между тем, ищете у меня под лавочкой: нет ли тут компоту с белым хлебом?.. А не найдя компоту...
Дедушка - первый не вынес, и весь расплакался. А следом за ним - и внучек: верхняя губа у него совсем куда-то пропала, а нижняя свесилась до пупа, как волосы у пианиста... Оба плакали...
- Я вас понимаю, да. Я все могу понять, если захочу простить... У меня душа, как у троянского коня пузо, многое вместит. Я все прощу, если захочу понять. А я понимаю: ...вы просто хотите компота и белого хлеба. Но у меня на лавочке вы не находите ни того, ни другого. И вы просто вынуждены пить хотя бы то, что вы находите - взамен того, чего бы вы хотели.
Я их раздавил своими уликами, они закрыли лицо, оба, и постоянно раскачивались на лавке, в такт своим обвинениям.
- Вы мне напоминаете одного старичка в Петушках. Он - тоже, он пил на чужбинку, он пил только краденое: утащит, например, в аптеке флакон тройного одеколона, отойдет в туалет у вокзала и там тихонько выпьет. Он называл это "пить на брудершафт", он был серьезно убежден, что это и есть "пить на брудершафт", он так и умер в своем заблуждении... Так что же? Значит, и вы решили - на брудершафт?..
Они все раскачивались и плакали, а внучек - тот даже заморгал от горя, всеми своими подмышками.
- Но довольно слез. Я если захочу понять, то все вмещу. У меня не голова, а дом терпимости. Если вы хотите - я могу угостить еще. Вы уже по 50 грамм выпили - я могу налить еще по 50 грамм...
В эту минуту кто-то подошел к нам сзади и сказал:
- Я тоже хочу с вами выпить.
Все разом на него поглядели. То был черноусый, в жакетке и коричневом берете.
- И-и-и-и-и, - заверещал молодой Митрич, - какой дяденька, какой хитрый дяденька!..
Черноусый оборвал его взглядом из-под усов.
- Я никакой не хитрый. Я не ворую, как некоторые. Я не ворую у незнакомых людей предметов первой необходимости. Я пришел со своей - вот...
И он поставил мне на лавочку бутылку "столичной".
- От моей не откажетесь? - спросил он меня.
Я потеснился, чтобы дать ему место.
- Нет, потом, пожалуй, и не откажусь, а пока хочу свое. "Поцелуй тети Клавы".
- Тети Клавы?
- Тети Клавы.
Мы налили себе, каждый свое. Дед и внук протянули мне свою посуду: они, оказывается, давно держали ее наготове, задолго до того, как я их поманил. Дед вынул пустую четвертинку, я сразу ее признал. А внучек - тот вынул даже целый ковш, и вынул откуда-то из-под лобка и диафрагмы...
Я налил им, сколько обещал, и они улыбнулись.
- На брудершафт, ребятишки?
- На брудершафт.
Все пили, запрокинув головы, как пианисты.
"Наш поезд на станции Есино не останавливается. Остановки по всем пунктам, кроме Есино".
Есино - Фрязево
Началось шелестение и чмокание. Как будто тот пианист, который все пил, - теперь уже все выпил и, утонув в волосах, заиграл этюд Ференца Листа "Шум леса" до диез минор.
Первым заговорил черноусый в жакетке. И почему-то обращался единственно только ко мне:
- Я прочитал у Ивана Бунина, что рыжие люди, если выпьют, - обязательно краснеют...
- Ну так что же?
- Как то есть, "что же"? А Куприн и Максим Горький - так те вообще не просыпались!..
- Прекрасно. Ну, а дальше?
- Как то есть "ну, а дальше"? Последние, предсмертные слова Антона Чехова какие были? Помните? Он сказал: "ихь штербе", то есть "я умираю". А потом добавил: "налейте мне шампанского". И уж только тогда умер.
- Так-так?
- А Фридрих Шиллер - тот не только умереть, тот даже жить не мог без шампанского. Он, знаете, как писал? Опустит ноги в ледяную ванну, нальет шампанского - и пишет. Пропустит один бокал - готов целый акт трагедии. Пропустит пять бокалов - готова целая трагедия в пяти актах.
- Так-так-так.. Ну, и...
Он кидал в меня мысли, как триумфатор червонцы, и я едва-едва успевал их подбирать. "Ну, и..."
- Ну, и Николай Гоголь...
- Что Николай Гоголь?..
- Он всегда, когда бывал у Панаевых, просил ставить ему на стол особый, розовый бокал...
- И пил из розового бокала?
- Да. И пил из розового бокала.
- А что пил?
- А кто его знает! Ну, что можно пить из розового бокала? Ну, конечно, водку...
И я, и оба Митрича, с интересом за ним следили. А он, черноусый, так и смеялся, в предвкушении новых триумфов.
- А Модест-то Мусоргский! Бог ты мой, а Модест-то Мусоргский! Вы знаете, как он писал свою бессмертную оперу "Хованщина"? Это смех и горе. Модест Мусоргский лежит в канаве с перепою, а мимо проходит Николай Римский-Корсаков, в смокинге и с бамбуковой тростью. Остановится Николай Римский-Корсаков, пощекочет Модеста своей тростью и говорит: "Вставай! Иди умойся, и садись дописывать свою божественную оперу "Хованщина".
И вот они сидят: Николай Римский-Корсаков в креслах сидит, закинув ногу за ногу, с цилиндром на отлете. А напротив него - Модест Мусоргский, весь томный, весь небритый, - пригнувшись на лавочке, потеет и пишет ноты. Модест на лавочке похмелиться хочет: что ему ноты! А Николай Римский-Корсаков с цилиндром на отлете похмелиться не дает...
Но уж как только затворится дверь за Римским-Корсаковым - бросает Модест свою бессмертную оперу "Хованщина" - и бух в канаву. А потом встанет и опять похмелится, и опять бух!.. А между прочим, социал-демократы...
- Начитанный, ч-ч-черт! - в восторге прервал его старый Митрич, а молодой, от чрезмерного внимания, вобрал в себя все волосы и заиндевел...
- Да, да! Я очень люблю читать! В мире столько прекрасных книг! - продолжал человек в жакетке. - Я, например, пью месяц, пью другой, а потом возьму и прочитаю какую-нибудь книжку, и так хороша покажется мне эта книжка, и так дурен я кажусь сам себе, что я совсем расстраиваюсь и не могу читать, бросаю книжку и начинаю пить, пью месяц, пью другой, а потом...
- Погоди, - тут уж я его прервал, - погоди. Так что же социал-демократы?
- Какие социал-демократы? Разве только социал-демократы? Все ценные люди России, все нужные ей люди - все пили, как свиньи. А лишние, бестолковые - нет, не пили. Евгений Онегин в гостях у Лариных и выпил-то всего-навсего брусничной воды, и то его понос пробрал. А честные современники Онегина "между лафитом и клико" (заметьте: "между лафитом и клико!") тем временем рождали мятежную науку и декабризм... А когда они, наконец, разбудили Герцена...
- Как же! Разбудишь его, вашего Герцена! - рявкнул вдруг кто-то с правой стороны. Мы все вздрогнули и повернулись направо. Это рявкал амур в коверкотовом пальто.
- Ему еще в Храпунове надо было выходить, этому Герцену, а он все едет, собака!..
Все, кто мог смеяться, - все рассмеялись. "Да оставь ты его в покое, черт, декабрист хуев!" - "Уши ему потри, уши!" - "какая разница - в Храпуново ехать или в Петушки! Может, человеку захотелось в Петушки, а ты его гонишь в Храпуново!" все вокруг косели, незаметно и радостно косели, незаметно и безобразно... И я - вместе с ними...
Я повернулся к жакетке и черным усам:
- Ну, допустим, ну, разбудили они Александра Герцена, причем же тут демократы и " Хованщина"?
- А вот и притом! С этого и началось все главное - сивуха началась вместо клико! Разночинство началось, дебош и хованщина!.. Все эти Успенские, все эти Помяловские - они без стакана не могли написать ни строки! Я читал, я знаю! Отчаянно пили! Все честные люди россии! И отчего они пили? - с отчаяния пили! Пили оттого, что честны! Оттого, что не в силах были облегчить участь народа! Народ задыхался в нищете и невежестве, почитайте-ка Дмитрия Писарева! Он так и пишет: "народ не может позволить себе говядину, а водка дешевле говядины, оттого и пьет русский мужик, от нищеты своей пьет! Книжку он себе позволить не может, потому что на базаре ни Гоголя, ни Белинского, а одна только водка, и монопольная, и всякая, и в разлив, и на вынос! Оттого он и пьет, от невежества своего пьет!"
Ну, как тут не придти в отчаяние, как не писать о мужике, как не спасать его, как от отчаяния не запить! Социал-демократ - пишет и пьет, и пьет, как пишет. А мужик - не читает и пьет, пьет, не читая. Тогда Успенский встает - и вешается, а Помяловский ложится под лавку в трактире - и подыхает, а Гаршин встает - и с перепою бросается через перила...
Черноусый уже вскочил и снял берет, и жестикулировал, как бешеный, - все выпитое подстегивало его и ударяло в голову, все ударяло и ударяло... Декабрист в коверкотовом пальто - и тот бросил своего Герцена, подсел к нам ближе и воздел к оратору мутные сырые глаза.
- И вы смотрите, что получается! Мрак невежества все сгущается, и обнищание растет абсолютно! Вы Маркса читали? Абсолютно! Другими словами, пьют все больше и больше! Пропорционально возрастает отчаяние социал-демократа, тут уже не лафит, не клико, те еще как-то добудились Герцена! А теперь - вся мыслящая Россия, тоскуя о мужике, пьет не просыпаясь! Бей во все колокола, по всему Лондону - никто в России головы не поднимет, все в блевотине и всем тяжело!..
И так - до наших времен! Вплоть до наших времен! Этот круг, этот порочный круг бытия - он душит меня за горло! И стоит мне прочесть хорошую книжку - я никак не могу разобраться, кто отчего пьет: низы, глядя вверх, или верхи, глядя вниз. И я уже не могу, я бросаю книжку. Пью месяц, пью другой, а потом...
- Стоп! - прервал его декабрист. - А разве нельзя не пить? Взять себя в руки - и не пить? Вот тайный советник Гете, например, совсем не пил.
- Не пил? Совсем? - черноусый даже привстал и надел берет. - Не может этого быть!
- А вот и может. Сумел человек взять себя в руки - и ни грамма не пил...
- Вы имеете в виду Иоганна фон Гете?
- Да. Я имею в виду Иоганна фон Гете, который ни грамма не пил.
- Странно... А если б Фридрих Шиллер поднес бы ему?.. Бокал шампанского?..
- Все равно бы не стал. Взял бы себя в руки - и не стал. Сказал бы: не пью ни грамма.
Черноусый поник и затосковал. На глазах у публики рушилась вся его система, такая стройная система, сотканная из пылких и блестящих натяжек. "Помоги ему, Ерофеев, - шепнул я сам себе, - помоги человеку. Ляпни какую-нибудь аллегорию или..."
- Так вы говорите: тайный советник Гете не пил ни грамма? - я повернулся к декабристу. - А почему он не пил, вы знаете? Что его заставляло не пить? Все честные умы пили, а он - не пил? Почему? Вот мы сейчас едем в Петушки, и почему-то везде остановки, кроме Есино. Почему бы им не остановиться и в Есино? Так вот нет же. Проперли без остановки. А все потому, что в Есино нет пассажиров, они все садятся или в Храпунове, или во Фрязеве. Да. Идут от самого Есино до самого Храпунова или до самого Фрязева - и там садятся. Потому что все равно ведь поезд в Есино прочешет без остановки. Вот так поступал и Иоганн фон Гете, старый дурак. Думаете, ему не хотелось выпить? Конечно, хотелось. Так он, чтобы самому не скопытиться, вместо себя заставлял пить всех своих персонажей. Возьмите хоть "Фауста": кто там не пьет? Все пьют. Фауст пьет и молодеет, Зибель пьет и лезет на Фауста, Мефистофель только и делает, что пьет и угощает буршей и поет им "блоху". Вы спросите: для чего это нужно было тайному советнику Гете. Так я вам скажу: а для чего он заставил Вертера пустить себе пулю в лоб? Потому что - есть свидетельство - он сам был на грани самоубийства, но чтоб отделаться от искушения, заставил Вертера сделать это вместо себя. Вы понимаете? Он остался жить, но как бы покончил с собой. И был вполне удовлетворен. Это даже хуже прямого самоубийства. В этом больше трусости и эгоизма, и творческой низости.
Вот так же он и пил, как стрелялся, ваш тайный советник. Мефистофель выпьет, а ему хорошо, старому псу. Фауст добавит - а он, старый хрен, уже лыка не вяжет. Со мною на трассе дядя Коля работал - тот тоже: сам не пьет, боится, что чуть выпьет и сорвется, загудит на неделю, на месяц... А нас - так прямо чуть не принуждал. Разливает нам, крякает за нас, блаженствует, гад, ходит, как обалделый...
Вот так и ваш хваленый Иоганн фон Гете! Шиллер ему подносит, а он отказывается - еще бы! Алкоголик он был, алкаш он был, ваш тайный советник, Иоганн фон Гете! И руки у него как бы тряслись!
- Вот это да... - восторженно разглядывали меня и декабрист, и черноусый. Стройная система была восстановлена, и вместе с ней восстановилось веселье. Декабрист - широким жестом - вытащил из коверкотового пальто бутылку "перцовой" и поставил ее у ног черноусого. Черноусый вынул свою "столичную". Все потирали руки - до странности возбужденно... Мне налили - больше всех. Старому Митричу - тоже налили. Молодому Митричу подали стакан - он радостно прижал его к левому соску правым бедром, и из обеих ноздрей его хлынули слезы...
- Итак, за здоровье тайного советника Иоганна фон Гете?
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ
