Нина Краснова "ОДИНОКИЙ ПОЭТ ТИНЯКОВ"

Поэтесса Нина Краснова родилась 15 марта 1950 года в Рязани. Окончила Литературный институт им. М. Горького (семинар Евгения Долматовского). Автор многих поэтических сборников, выходивших в издательствах «Советский писатель», «Современник», «Молодая гвардия» и др. Печаталась в журналах «Время и мы», «Москва», «Юность», «Новый мир» и др. В «Нашей улице» публикуется с пилотного № 1-1999. Принцесса поэзии «МК-95». В 2003 году в издательстве «Книжный сад» вышла большая книга стихов и прозы «Цветы запоздалые» под редакцией и с предисловием Юрия Кувалдина. Член Союза писателей СССР с 1982 года. К 60-летию Нины Красновой в 2010 году Юрий Кувалдин издал еще две её книги: "В небесной сфере" и "Имя".

Нина Краснова

ОДИНОКИЙ ПОЭТ ТИНЯКОВ

эссе

Мы словно в повести Тургенева:

Стыдливо льнет плечо к плечу,

И свежей веткою сиреневой

Твое лицо я щекочу...

Александр Тиняков, 1907

Глава 1.

Тиняков испытывал Одиночество в большом литературном мире среди звезд всех величин и писал об этом:

Безвыходней гроба мое Одиночество...

И я открыла его для себя, и испытала восторг узнавания его поэзии, и не могла понять и недоумевала, почему такого Поэта затерла История литературы. Мне в детстве казалось, что поэт должен быть кристально чистым. А потом я поняла, что такой “идеальный” поэт - это каменный болван, который никогда не напишет хороших стихов. И только поэтому он может убедительно показывать все самое высокое и возвышенное и все самое низкое, животное в человеке. Я думаю, что, чем больше у поэта, и вообще у художника, “амплитуда колебания” между высоким и низким началами, тем он гениальнее. Вот почему из литературных клерков, “накрытых брэндом”, по выражению Кувалдина, зависимых от своих журналов и издательств, а то и от партийных идеологий, не могут получиться гениальные писатели и поэты.

Александр Иванович Тиняков родился 13 ноября 1886 года в селе Богородицком, Мценского уезда, Орловской губернии, где и провел свое детство. Он - земляк Тургенева, Тютчева, Фета, Бунина. Его предки по линии отца были “государственными крестьянами”, но его дед Максим Александрович, отец отца, сумел выбиться в помещики, и в 1868 году купил себе и своей семье имение, а потом купил имение и своему сыну, отцу поэта, а потом, незадолго до своей смерти в 1903 году, купил еще два имения. Дед был по своему характеру деспот и держал всю семью в строгости и “в полном у себя подчинении”, он насильно выдал замуж за нелюбимого человека свою старшую внучку, кузину поэта, которая была первой страстной любовью поэта с семи лет и фотокарточку которой он хранил у себя всю жизнь, как пишет об этом в своей автобиографии 1925 года сам Александр Тиняков.

Его предки по линии матери были мещанами города Орла, горожанами. Отец матери Лука Федорович Позднеев, другой дед поэта, тоже был непростым человеком. Не получив никакого образования, он “играл видную общественную роль в городе”, был депутатом, участвовал в торжественной церемонии восшествия Александра III на престол, принимал у себя на дому сановников, губернаторов, архиереев. И был тоже деспотом, как и дед по отцу. Отец Тинякова, Иван Максимович, - был богатый помещик с коммерческими способностями и крутым, властным характером, беспробудный пьяница и, по мнению Тинякова, “скряга”. Тиняков относился к нему с сочувствием, считал, что у него жизнь была труднее, чем у отца отца, Максима Александровича. Мать поэта Мария Лукинична была горожанкой. Она, по мнению Тинякова, “не была психически здоровой женщиной”. Как и ее брат, который покончил жизнь самоубийством, отравился из-за того, что Лука Федорович не позволил ему жениться на любимой девушке.

Тиняков не любил обоих своих дедов. И ненавидел свою мать, хотя пишет, что “никто в жизни не любил” его “так глубоко, так мучительно и беззаветно”, как любила его она. Он обвиняет ее во всех своих жизненных неудачах, считает, что он стал неудачником из-за нее. И пишет в своей автобиографии: “...если бы мой отец женился на здоровой деревенской девке, я не был бы литератором-неудачником, издыхающим от голода и еще больше от всевозможных унижений, а заведовал бы теперь где-нибудь Откомхозом, и была бы у меня смачная, мясистая баба, крепыши-ребята, а в кармане хрустели бы червонцы и позвякивали полтинники...” Такое он мог написать только от отчаяния. Вряд ли он променял бы судьбу поэта, какая бы трудная она ни была, на судьбу начальника Откомхоза с кучей ребятишек и с кучей денег. Это, во-первых. А во-вторых, если бы его отец женился не на его матери, а на “здоровой деревенской девке”, то у этой “девки” родился бы не поэт Тиняков, а кто-то другой, совсем другой ребенок, а поэта - и человека - Тинякова вообще не было бы на свете, он вообще не родился бы.

С младенчества у Сашеньки Тинякова была “неодолимая тяга к литературе”. Он мечтал стать большим и известным поэтом. Ибо рубеж XIX-XX веков был отмечен взлетом поэзии, которая выскочила на сцену, как впоследствии выскочит на сцену Лужников Евтушенко. Проза (литература) - дело долгое. Поэзия - сиюминутна: вышел на сцену, сорвал аплодисменты, и принимаешь из рук администратора гонорар, бутылку и лавровый венок! А то и - дачу в Переделкино. Другое дело - воплотиться на бумаге, то есть обрести бессмертие. Но для этого Тиняков должен был пройти большой путь.

Судьба сводила Тинякова с большими писателями, на которых он смотрел с благоговением, с Брюсовым, Блоком, Ремизовым, Сологубом, с Мережковским и Гиппиус, с Леонидом Андреевым, Ходасевичем, с Максимом Горьким и со многими другими. Все они - каждый в меру своих сил - старались поддержать его и поддерживали. Со всеми у него были хорошие и дружеские отношения, на каком-то этапе которые потом портились и почти со всеми перепортились, потому что он пьянствовал и скандалил, как Есенин, и был труден для общения. В конце концов, он потерял всех своих покровителей и остался на бобах, в одиночестве, никому не нужный.

Первая книга стихов “Navis Nigra” (“Черный корабль”) вышла у Тинякова в Москве, в издательстве “Гриф”, в 1912 году, когда ему было 26 лет. И он надеялся, что она станет “событием” и сразу принесет ему славу и успех. Но этого не случилось. По мнению литературоведа Н. А. Богомолова, не случилось, во-первых, потому, что Тиняков поздновато (? в двадцать шесть лет - поздновато? для нашего времени и в 65 не поздновато, а для того времени в 26 уже поздновато?) выпустил свою книгу, не тремя-четырьмя годами раньше, в одно время с Ходасевичем и Михаилом Кузминым, как следовало бы, а когда “его время уже прошло” (?) и в литературу входило новое, иное, более молодое поколение, для которого Тинякова “просто-напросто не существовало”, в одно время с ним вышли дебютные книги Ахматовой, Гумилева, Георгия Иванова...

Нельзя сказать, что первая книга Тинякова оказалась никем не замеченной. Бальмонт похвалил ее в своем фельетоне “Молодой талант”, Иероним Иеронимович Ясинский - тоже отнесся к ней с “сочувствием”. Правда, другие поругали ее. Городецкий “лягнул” Тинякова в журнале “Речь”, Гумилев сделал то же самое в журнале “Аполлон”, но при этом они оба отмечали “талантливость” автора и назвали его “талантливым”, Городецкий даже - “отменно талантливым”.

В эту книгу вошли стихи 1906-1912 года, которые он написал в 20-26 лет. Здесь и акварельные стихи о природе с “лилейно-легкими перстами” Апреля, со “светлым гимном во славу Мая”, и светлое мироощущение автора, и “венок из грустных асфоделей”, “и тонкий запах девственных жасминов”, и “воздух, негой напоенный”, и светлый, нежный, “стыдливый” образ лирического героя, и любовь по-тургеневски:

Мы словно в повести Тургенева:

Стыдливо льнет плечо к плечу,

И свежей веткою сиреневой

Твое лицо я щекочу...

(1907)

Здесь есть и легкие стихи о радостях жизни и любви, “Песенки о Беккине”:

Весел вечер за бутылкой

Искрометного вина,

Полон я любовью пылкой,

А Беккина уж пьяна.

И дальше, в стихах о ней же:

...Пред Мадонною лампадка

Гаснет, выгорев до дна.

Разметавшись на постели,

Спит моя Беккина сладко,

Зноем ласк утомлена.

(1909)

И дальше, в стихах “Встречной” (некоей Вал. Георг. К.), портрет которой выполнен им без единого мазка кисти, только одним карандашом, с экспрессией завзятого графика, хоть вешай этот рисунок рядом с Дюрером, настолько он зрим, контрастен и тверд:

Вся ты - ветер, вся ты - буря,

Вся стремленье и порыв!

Каждый штрих в твоей фигуре

Молод, четок и красив.

Крепкой ручкой вздернув юбки,

Ты спешишь куда-то вдаль,

Блещут розовые губки

Сквозь волнистую вуаль.

И стучит о камень бодро

Каблучок высокий твой,

И танцуют плавно бедра

Под жакеткой вырезной.

В ритм предыдущему стихотворению идут черные, мрачные, страшные, фантасмагорические, сюрреалистические стихи о Смерти (навеянные стихами Сологуба и Тютчева?). Например, “Мысли мертвеца”, в роли которого выступает сам поэт и от лица которого он говорит из-под земли, из могилы, из гроба:

Мой труп в могиле разлагается,

И в полновластной тишине

Я чую - тленье пробирается,

Как жаба скользкая, по мне.

Лицо прорезали мне полосы,

Язык мой пухнущий гниет,

От кожи прочь отстали волосы

И стал проваливаться рот...

Если такая картина встанет у тебя перед глазами, особенно ночью, она лишит тебя сна. Мертвец у Тинякова (Тиняков) испытывает жалость не столько к самому себе, сколько к своим мыслям, которые, как дети в “объятом пожаром” доме, остались у него в черепе и не могут отворить дверь, чтобы выйти наружу, и так и остаются внутри черепа, “смертью спаянного”, и умирают вместе со своим хозяином. И чувства человека умирают так же, как люди, эти чувства, как и люди, существовали “покрытыми пылью” и тронутыми “тленьем”. Как и любовь, которую Тиняков хоронит, “погребает” “в тихом гробике”:

В тихом гробике уснула

Светодарная любовь!

А в стихотворении “Влюбленный скелет”, где в роли скелета вступает опять же сам поэт, он говорит:

Я давно уж на погосте.

Ноют тлеющие кости.

Гроб мой тих, и глух, и нем.

Приходи, соседка, в гости:

Истомился я совсем.

Брюсов считал, что Смерть - единственное “убежище... от скорби” и тоски и от страданий. Но Тиняков, подсознательно чувствуя, что весь он не умрет, этими своими стихами говорит, что и в Смерти, и в могиле человек не спасется ни от земных страстей, ни от скорби, ни от тоски и не обретет покоя, потому что в литературе будет неизменен и будет жить вечно. Хотя в стихотворении “Хвала могиле” он и говорил совсем другое, соглашаясь с Брюсовым:

Не приползет сюда любовь,

Здесь ревность сердца не ужалит,

Не закипит от гнева кровь,

Мысль о былом не опечалит.

Приют мой мирен и красив:

Дощатый гроб - дворец для трупа!..

Здесь же возникают жуткие гоголевско-босховские, достоевско-бесовские картины, как в стихотворении “На шабаш”, где чистая девушка (в роли которой - опять же он сам, потому что кто же лучше него самого сыграет героев своих стихов?) натирается “мазью темною”, выпивает “настой из трав”, целый “кубок” с “мутной влагой до краев” и превращается в ведьму и устраивает себе праздник “среди мертвецов”, оргии, а потом утром просыпается и не поймет, что с ней произошло:

Я больная, без рубашки,

На полу лежу, в пыли.

Здесь же у Тинякова - и святотатские стихи сокрушительной силы, например, “Молитва гада”, обращенная к Богу:

Хвала Тебе, Всесильный,

За то, что я урод,

За то, что червь могильный

Во мне живом живет,

За то, что я не знаю

К Тебе любви живой,

За то, что презираю

Я рай пресветлый Твой!

Любовь и благородство

Мне любо осквернять,

Я лишь свое уродство

Могу благословлять.

В каждом самом святом человеке есть такой “гад”. Но Тиняков сумел разглядеть и показать его в самом себе и вытащить его из глубины своей души на поверхность, на публику. И в этом - нравственный подвиг поэта и его сила. Вообще Тиняков, как далеко не многие из поэтов, умеет перевоплощаться в разные образы и выступать от их лица. В “Ретроспективных воспоминаниях” он перевоплощается в “свирепого паука” с “похотью”, “одетого человечьим телом”, который сосет кровь у своей жертвы. В стихотворении “Кость” он перевоплощается в “обглоданную кость”, которой “брезгуют собаки”, но которую они “глодают”. В стихотворении “Старый сюртук” он, по примеру Беранже и Бернса, которые писали стихи от лица старого фрака, перевоплощается в старый сюртук:

Я старый, скромный сюртучок.

Потерт. Изъеден молью.

Повешен в темный уголок,

В унылое подполье.

В “Ревности Лешего” Тиняков перевоплощается в лешего, который “И воет, и воет, и воет // В своей одинокой берлоге”, а его лешачиха “смеется с другим”. В стихотворении “Голгофа” он перевоплощается в Христа-страстотерпца, который уходит от “мира тленного земного” и от “врат отвергнутого им рая” земного, от всех греховных желаний, от “злой звезды Извращенности”, и идет на Смерть во имя поэзии, на свою Голгофу, чтобы “висеть и умирать” на кресте, “широко раскинув руки” и чтобы потом войти в Бессмертие. А в программном стихотворении “Плевочек” он перевоплощается в “плевочек”, который мчится “про канавке грязной” и которому это “любо”:

Любо мне, плевку-плевочку,

По канавке грязной мчаться...

Столько во всем этом вызова благонравной публике и высокомерным снобам, столько ража и эпатажа! Это как у Есенина, который говорил господам, привычным к “Лориган и к розам”:

Но этот хлеб, что жрете вы,

Ведь мы его того-с... навозом...

Тиняков - великий артист, который может сыграть царя и Христа, червя и паука, и “плевочка”, потому что - как большой художник - он (по Державину и Достоевскому) и есть и Царь, и Христос, и червь, и “тварь дрожащая”, и плевочек (как в виде слюны, так и в виде спермы), единый во многих лицах. Потому он и велик и всеобъемлющ. Многие свои стихи Тиняков написал от женского лица. Не только стихи “На шабаш”. Но и другие. Например, “Проститутка”:

Ах, не все ль равно: татарин,

Русский, немец или жид,

Беглый каторжник иль барин, -

Я давно забыла стыд!

Только б звякали монеты,

Только б жгло язык вино!

Все мечты мои отпеты

И оплаканы давно.

Вспоминала раньше маму,

И подруг, и классных дам,

Но теперь всю эту драму

Я отправила к чертям.

.............................................

И опять в шикарном зале,

Поднимая юбкой пыль,

Я танцую без печали

Со студентами кадриль!

(1913)

Брюсов долгие годы был учителем Тинякова, наставником и кумиром, предметом поклонения и образцом для подражания - и в жизни, и в творчестве. А он был для Брюсова “рабом”, для которого слово Брюсова было законом и который выполнял все его советы и поручения и подчинялся ему абсолютно во всем. Он переписывался с Брюсовым, посылал ему свои стихи. И гордился тем, что Брюсов считал его “не безнадежным”. Потом Тиняков завел роман с возлюбленной своего кумира Ниной Петровской, и Брюсов дистанцировался от своего верного раба. Нине Петровской Тиняков посвятил сонет-акростих в высоком стиле. В этом сонете он обращается к ней на Ты с большой буквы, как к Женщине с большой буквы, и считает ее воплощением “всещедрой” богини Гаторы, у которой “огнеподобный взор” и в душе которой “всегда звенит волшебный систр”, сзывая всех к Ней на праздник поклоненья Ей.

Кругом и тень, и мрак, и мертвые слова,

А ты стоишь, светясь, Улыбка Божества,

Являя на Земле Гаторы воплощенье.

Тиняков написал этот сонет-акростих 12-13 октября 1911 года, в селе Пирожково. А кажется, что он писал его на небесах, в роскошном дворце Зевса. Позже он написал сонет-акростих Зинаиде Гиппиус. В этих вещах Тинякова чувствуется влияние Брюсова. Особенно - влияние цикла “Лики страсти и любви”. Мне когда-то, в 1981 году, дал почитать книгу с этими стихами один сотрудник журнала “Юность”, где я тогда активно печаталась. Я пришла в истинный восторг, когда прочитала эту книгу, изданную в 1927 году. Я тогда совсем по-другому взглянула на поэта Брюсова, который - по стихам в коллективных сборниках и антологиях, которые я читала в Литературном институте, в пору своего студенчества, казался мне скучным и чересчур рассудочным, умозрительным и тяжеловесным поэтом, без полета, озарений и темперамента, как в своем стихотворении “Работа”:

Здравствуй, тяжкая работа,

Плуг, лопата и киркa!

И я была согласна с расхожим мнением о нем как о поэте, у которого в стихах - 95 процентов труда “каменотеса” и только 5 процентов таланта. А тут я вдруг увидела совершенно иного Брюсова - поэта бешеной страсти и любви, физических удовольствий, и таких интимных подробностей, которых даже у Есенина в стихах нет:

Ты целовала меня, обнаженного...

(1905)

Это надо же! Сказать такое с последней прямотой! Это экспрессивнее, чем его затасканное классическое одностишие: “О, закрой свои бледные ноги!” Поскольку книгу я должна была вернуть сотруднику, я перепечатала себе на машинке некоторые стихи оттуда, почти полкниги... Чтобы не расставаться с ними и перечитывать их время от времени, когда мне захочется. Правда, меня сильно смутило, что большинство героинь стихов Брюсова - это маленькие “глупенькие девочки”... почти нимфетки (я тогда и слова-то такого не знала). “Дитя” в стихотворении 1903 года (когда Брюсову было 30 лет), “ребенок” “тринадцати лет” в белой шляпке, в 1912 году, девочка “в коротеньком платьице”, в 1913 году, “В платьице коротеньком, девочка-ребенок” со “слишком тонкими... ножками”, в 1917 году... Это с ними он предается страсти и любви, лишая их всех невинности! Это их он учит быть женщинами... Это выходит за рамки обыденного сознания. “Я - твой учитель, нежный, осторожный, // Ввожу тебя, как жрицу, в тайный храм... // Мой жезл жреца, испытанный, надежный, Знаком лемурам... // Тебе и жутко и светло, не так ли? // Вот все прошло, и страх, и боль. Кто плачет? // Не надо, милая... // Но ты теперь не то, чем ты была. (“Посвящение в жрицы”, 1912.) Это высокое искусство поэзии. Притом девочкой (тринадцати лет, маленькой и глупенькой) и дитем и ребенком поэт может называть и взрослую девушку и даже женщину, и даже немолодую женщину. Любовь - это Бог. Тиняков был талантливым учеником своего учителя. Но в любви и страсти и в физических удовольствиях и в изображении всего этого, в высоком искусстве поэзии пошел еще дальше, чем Брюсов. Превзошел своего учителя - во всем, по всем показателям. А самое невинное среди стихотворений Тинякова - вот это, “На пляже”, где он лежит без всяких сексуальных желаний, как ангел во плоти:

Нашатавшись по грязным притонам,

Опозорив себя в кабаках,

Нынче глупым, невинным тритоном

Я лежу на прибрежных песках.

Вижу женщин в купальных костюмах,

Голых ног розовеющий цвет,

Но ни смуты в разнеженных думах,

Ни желаний пылающих нет!

(1913)

У Тинякова было много кумиров, но он во всех разочаровывался со временем. И об этом у него есть такие стихи: “Я много кумиров себе создавал...”. Создавал. А потом разочаровывался в них и... “И в пыль разбивал я кумиров-богов...” И бродил по свету “в безумном желанье святое найти”. В конце стихотворения он говорит:

Теперь мне не нужно молитв

и страданий,

Не нужно кумиров, не нужно богов...

(1904)

Но мне кажется, все же на определенном этапе поэт должен сотворять себе кумира. Какой-то высший образец, эталон для себя, на который надо равняться. Кумир становится не нужен, когда ты перерастаешь его хотя бы внутри самого себя.

Бывают случаи, когда и с первой книги становятся знамениты. Например, Гийом Аполлинер с книгой “Алкоголи”, в которой всего сто стихотворений. Я читала его стихи на французском языке, в оригинале, в учебнике Можера, когда была студенткой Литературного института. И что я скажу? Что стихи Тинякова на ту же тему - намного сильнее, чем у Аполлинера, который разве мог сказать о себе, например, так, как сказал о себе Тиняков:

Темный, слабый и распутный,

Часто я впадаю в грех,

Упиваясь влагой мутной

Унизительных утех.

Аполинер - известен на весь мир, а наш Тиняков - узкому кругу специалистов. О чем это говорит? О том, что французы умеют раскручивать своих поэтов.

Поэзию Тинякова надо рассматривать на фоне таких поэтов, как Осип Мандельштам, Франсуа Вийон, Сергей Есенин, Шарль Бодлер, и упомянутый мною Аполлинер, с которыми у Тинякова много общего и в творчестве и в судьбе и с которыми он стоит в одном ряду. Они воспевали богемную жизнь, пьянство, сатурналии, вакханалии... и облекали все это в совершенную форму поэзии, то есть придавали дисгармонии жизни форму гармонии...

В стихах 15 апреля 1906 года из тюремной камеры Тиняков пишет:

Я больше не в тюрьме,

я трепет крыльев чую.

Они меня несут

в надзвездный, тихий мир

Далеко от людей

и грязных душных камер...

И призрачна тюрьма,

цепей холодных звон

И лунным серебром облитые решетки.

(“Сумерки в тюрьме”)

А 19 апреля продолжает тему в письме Вере Алексиной:

Сквозь решетку мертвым оком

Смотрит в камеру луна.

Я в раздумье одиноком,

Грудь тоскою стеснена.

“Жизнь - проклятая химера,

Полон горя каждый час...”

Вдруг мелькнуло в мыслях: “Вера!” -

И я вспомнил. Вспомнил - Вас!

И пропал кошмар тюремный,

Ярко вспыхнула Заря,

И из пропасти подземной

Я умчался, весь горя.

Он умчался из пропасти подземной в надзвездный мир, к Вере, на крыльях радости, которые дала ему она.

Эту радость Вы мне дали,

Эти крылья дали Вы!

Он обращается к ней в стихах на Вы. Как он попал в тюрьму? За что? Почему? Об этом он не пишет. Может быть, он попал не тюрьму, а в вытрезвитель? Да нет, он сидит в одиночной камере, с цепями на руках. А 12 июня 1906 года он, уже не в Орле, а в Киеве, пишет “Предсмертное слово”:

Сковали мне руки цепями

И заперли в камере грязной,

И пьяными, злыми словами

Ругали меня безобразно...

Потом, если верить стихам, если это не фантазия, ему вынесли смертный приговор.

И вот бессердечные гномы

Меня окружили, толкаясь,

Подняли со связки соломы

И вон повели, насмехаясь.

На двор привели, привязали...

Я знал, что сейчас умираю...

Почему Тиняков оказался в тюрьме в Киеве? Это теперь уже не важно. Важно, что он написал эти стихи. Тиняков видел в жизни все, и суму, и тюрьму. И все прошел, и огонь и воду... только медные труды славы не прошел... Не дожил до этого. У Тинякова много общего с Есениным. А по откровенности Тиняков даже превосходит Есенина. И по глубине бездны, в которую он заглядывает... И по общей культуре, и по культуре стиха, и по безупречности его формы.

Если бы Тиняков был моложе Есенина, то можно было бы сказать, что он - последователь и ученик Есенина, как, допустим, последователем и учеником Есенина считается Рубцов, который, на мой взгляд, всего-навсего слабая веточка от древа Есенина, трогательная, грустная, с пожухлыми листами и зелеными цветами, мокрая от дождя, от слез неба, но небольшая, несоизмеримая с масштабом этого поэта, Рубцов - ответвление от Есенина, которое не превратилось в большое самостоятельное дерево. Но не Тиняков моложе Есенина, а, наоборот, Есенин моложе Тинякова, а Тиняков, наоборот, - старше его, на целых девять лет. Так значит не Тиняков - последователь Есенина, а, наоборот, Есенин - последователь и ученик Тинякова! А Тиняков - его предшественник и учитель! Встречались ли они в жизни? Конечно. Они же жили в одних и тех же городах, в Москве и Петербурге, ходили по одним и тем же литературным дорожкам, по одним и тем же литературным салонам, общались с одними и теми же поэтами. Плавали в одном и том же море поэзии и дышали одним и тем же воздухом поэзии. Хотя у каждого из них был еще и свой круг, в котором они вращались, и эти круги могли и не соприкасаться между собою. И оба эти поэта, наверное, не раз сидели в одних и тех же милицейских участках, потому что оба любили поскандалить по пьяной лавочке на публике и их не раз забирали туда, и они могли не раз встречаться и там.

К тому же Тиняков много печатался в разных газетах, журналах и альманахах. А Есенин читал прессу. Может быть даже, они иногда печатались в одних и тех же периодических изданиях. В своей автобиографии 1925 года Тиняков упоминает Есенина наряду с Городецким и Северяниным, в числе талантливых поэтов, изведавших “сладостные и упоительные (пусть и мимолетные!) радости, которые “выпали на их долю” (литературные радости, радости успеха и славы, которые не выпадали на долю Тинякова и которые выпадали даже на долю “бездарных и безмозглых бумагомарак”, а на его долю не выпали). В бумагах Есенина, кажется, нигде нет фамилии Тинякова. Или я не обращала на нее внимания, если она и есть, потому что не знала такого поэта и его имя мне ни о чем не говорило? Но неважно, есть ли он в бумагах Есенина. И считает ли сам Есенин его своим учителем, поэта без имени? Мне ясно одно. Тиняков своей поэзией предвосхитил Есенина! И оказал на него свое влияние! Считалось, что на Есенина оказали свое влияние Кольцов, Блок, Клюев, Городецкий, позднее - Пушкин, и другие... Но ни один из литературоведов ни разу не назвал среди “других” - Тинякова! А он среди них - может быть, самый главный! Когда Есенин говорит:

Я читаю стихи проституткам

И с бандитами жарю спирт...

Или:

Мне бы вон ту, сисястую, она глупей...

И когда он говорит:

Если не был бы я поэтом,

То, наверно, был бы мошенник и вор...

И когда он говорит:

И похабничал я и скандалил

Для того чтобы ярче гореть...

Ведь он все это говорит под влиянием на него богемной, “кабацкой” поэзии, а Королем этой поэзии был, как я сейчас понимаю, не кто иной, как Тиняков, а потом уже Есенин! Есенин был не первым, а вторым, за Тиняковым. Но литературоведы специально, что ли, замалчивали Тинякова, не говорили о нем, что был до Есенина и жил в одно время с ним такой поэт, специально оставляли его в тени? “Для того чтобы ярче гореть” Есенину? Чтобы у него не было соперников в своей области? Чтобы у него не было литературного двойника, литературного клона? Чтобы он был в России один такой богемный, один такой кабацкий, один такой предельно искренний и надрывный, один такой удивительный, гениальный “самородок”, чтобы его и сравнить было не с кем! Или они не знали о Тинякове? Как не знали они и о земляке Есенина Полонском, который тоже оказал на него свое влияние? И тоже большое, но, наверное, даже не такое большое, как Тиняков.

Поэзия - как проникающая радиация и как частица нейтрино. Мы ее не видим, а она проникает в нас и оказывает на нас свое действие. Такое действие оказывала на Есенина и поэзия Тинякова, не только его, а и других поэтов, но и его в том числе. Даже если Есенин и не догадывался об этом и не замечал этого.

Иногда ведь даже какая-то случайно брошенная кем-то фраза, каким-то прохожим, с которым вы столкнулись на улице или в метро, который прошел мимо вас и которого вы больше никогда не увидите, оказывает на нас свое влияние, свое действие, даже если вы потом забудете этого прохожего... А поэзия - тем более... Она разлита в воздухе. И входит в нас даже тогда, когда мы не обращаем на нее внимания. После Тинякова Есенин кажется менее большим поэтом, чем он казался мне, и менее большим, чем Тиняков. Если Есенина читать после Тинякова, то он, Есенин, произведет на читателя меньшее впечатление, чем Тиняков, и покажется менее сильным поэтом, чем он есть, и менее сильным и потрясающим, чем Тиняков, и будет не так “бить по нервам”, как Тиняков. Читать Есенина после Тинякова - все равно что после более сильной дозы поэзии принять более слабую дозу, действие которой после более сильной будет более слабой. Тинякова и Есенина надо читать в таком порядке: сначала - Есенина, а потом Тинякова. Тогда читатель испытает и радость открытия поэзии Есенина, и потом - по нарастающей - радость открытия поэзии Тинякова. А если читать сначала Тинякова, а потом Есенина - то Есенин покажется по сравнению с ним слишком благопристойным и пресноватым, и в чем-то покажется вторичным. Тиняков - Король подзаборной, богемной поэзии, не взошедний на свой престол. Тиняков - Король неофициозной, неидеологической, альтернативной поэзии, “гений разварата”. Тиняков - Король поэзии ирреального мира, поэзии запредельных чувств. Тиняков - поэт дна, поэт края пропасти человека и поэт бездны, в которую падает человек. Но Тиняков же - поэт полета души человека в недосягаемые для многих эмпиреи. Когда после Тинякова читаешь Есенина, то кажется, что Есенин во всем подражал Тинякову - и в поэзии, и в своем поведении, и в своем образе жизни, и в выборе муз (“проституток” и “отцветающих дам”), и в пьянках и в запоях, и в публичных пьяных скандалах и драках, в “пьяных дебошах”, и даже в воспевании советской власти... Тиняков и Есенин как бы дополняют друг другу. Но в первую очередь Тиняков дополняет Есенина, а не Есенин Тинякова. Эпиграфом к своему стихотворению “Моление о пище” Тиняков взял слова Саади. Я впервые узнала о Саади из стихов Есенина:

Ты сказала, что Саади

Целовал лишь только в грудь.

Подожди ты, Бога ради,

Обучусь когда-нибудь.

А Есенин впервые узнал о Саади, может быть, из стихов Тинякова? Когда читаешь Тинякова, поражаешься и даже ужасаешься его откровенности, но и думаешь: в стихах Тинякова на каждом шагу один секс и разврат, одни пьянки и запои, публичные скандалы и драки... Неужели из всего этого и состоит жизнь человека? Не слишком ли это много для одного человека, для одного лирического героя? Такое возникает впечатление. Но такое впечатление возникает только потому, у Тинякова в поэзии все дано в сильной концентрации, весь так называемый негатив жизни и содержания души человека, в такой концентрации, в какой все это редко у кого бывает в самой жизни. Поэтому его поэзия так сильно и “бьет” читателя “по нервам”, поэтому она так сильно и действует на читателя, поэтому она так сильно и поражает и восхищает его, а кого-то, естественно, и возмущает. Поэтому она и производит на читателя такой шокирующий эффект. Это как у Достоевского в его прозе... Там собраны в одну кучу все ненормальные люди - эпилептики, сумасшедшие, подлецы, негодяи, убийцы, проститутки... В жизни не бывает собрано в одном месте так много таких людей, разве только в тюрьме или в больнице. Но у Достоевского все они даны в сильной концентрации... Как в лаборатории по изучению человека с его инстинктами и его подсознанием, с его психикой.

Так и у Тинякова... Его поэзия - это лаборатория исследования человека с его тайных, темных сторон... которые позволяют лучше понять человека и лучше оценить его светлые стороны.

У Тинякова все в поэзии дано в сильных дозах - все чувства, все мысли, все грехи и пороки человека. Но поэтому она у него и получилась такая сильнодействующая, как высокоградусная водка и сильнодействующий наркотик. От поэзии Тинякова у человека могут поехать мозги. Но от нее же человек может испытать сильнейший кайф. Один доктор изучал опасные болезни не на подопытных кроликах или обезьянках, а сам на себе сам на себе. Он прививал себе эти болезни и наблюдал, как они действуют на состояние человека, и сам же лечил их... А один доктор, когда заболел опасной болезнью, то он вместо того чтобы паниковать, плакать, впадать в депрессию и в транс, жаловаться на свою участь и проклинать весь мир, стал следить за течением этой болезни и описывать ее во всех подробностях, чем сослужил большую службу науке.

Тиняков - такой же доктор поэзии, как они - доктора медицины. И он - тем, что он предельно честно, предельно смело, предельно искренне и откровенно, со всеми подробностями и нюансами, описал в поэзии свой тип человека и свою жизнь, сослужил огромную службу поэзии. Тиняков исследует болезни души человека сам на себе. И, как никто, честно описывает течение этих болезней и их действие на состояние человека, но описывает не научным языком, а языком поэзии. И при этом заглядывает в самую глубь своей души: Тиняков - поэт грязи, но он “ангел грязи”. Он собрал в себе всю грязь мира и сделал из нее чистое золото поэзии. Вот - Поэт. Вот - Поэт в чистом виде! Тиняков - великий поэт. Меня всегда удивляло в иных поэтах вот что. То, что они в жизни живут аморальной жизнью и что они в жизни - очень плохие, очень грязные, подлые люди, аморальные, безнравственные, с полным набором пороков и отрицательных качеств, а в поэзии они хотят выглядеть хорошими, благородными, высоконравственными, чуть ли не святыми, и пытаются сделать из себя таких, чтобы они были такие положительные образы - примеры для подражания. И, как правило, именно эти поэты любят читать в стихах мораль и учить людей, как надо жить, каким надо быть... И любят писать о чистой возвышенной любви, а сами любить не умеют и не знают, что такое настоящая любовь. Потому они все - и не поэты. Хотя многие из них наполучали разных Государственных премий за свои никому не нужные, фальшивые книги. Один рязанский поэт, беспробудный пьяница, который пил с утра до ночи, писал в своих стихах, что он совсем не пьет, то есть пьет, но так, “бывает - пиво иногда”... Вот потому из него и не получился большой поэт. Что он в жизни был одним, а в поэзии делал из себя другого, святого человека. А если бы он честно описал в своей поэзии себя и свою жизнь, то он был бы большим поэтом. И был бы интересен всем. Для меня Тиняков - образец поэта. Он, мне кажется, даже лишнее на себя в стихах наговаривает и приписывает себе какие-то лишние поступки и грехи, которых он не совершал, но он делает это, не заботясь о том, что подумают о нем люди, не волнуясь о своей репутации, он делает это, чтобы ярче написать образ своего лирического героя. Пушкин говорил, что поэт - выше нравственности. Он говорил это в том смысле, что если тебе нужен материал для твоего творчества, ты не должен бояться, что для этого тебе придется сделать что-то такое, что порочит тебя в глазах людей, и если тебе надо описать самого себя, ты не должен бояться описать себя с плохих сторон, и должен даже усилить эти плохие стороны в своих стихах, чтобы твоя поэзия была лучше, сильнее и выше.

Я вступил в половое общенье

С похотливою, жирной старухой...

..........................................................

Упиваясь развратными ласками,

Я ее созерцаю нагую...

Ей отвислые груди целую...

Ни один поэт в мире не написал бы таких стихов. Даже если бы действительно вступил в “половое общенье с похотливою жирной старухой”. Постыдился бы написать. А Тиняков написал, со всеми художественными подробностями. Не постыдился. Снял сам себя скрытой камерой, крупным планом. Себя и свою партнершу. Потому что для него искусство важнее всего на свете. И получилась кинокартина, достойная Фелинни. И называется она не как-нибудь, а - “Любовь”.

Тиняков - поэт, который выше нравственности. Не в том смысле, что совершает безнравственные поступки (что же безнравственного в любви, “которой все возрасты покорны” и “порывы” которой “благотворны” для поэзии?), а в том смысле, что он не боится показаться кому-то в своих стихах безнравственным, если его поэзия от этого выигрывает и делается лучше. И поэтому он - гений. И достоин преклонения перед ним, даже пьяным и лежащим на ложе со своей антиэстетичной антигероиней, на дне, в канаве. Для Тинякова жизнь была “материалом” для творчества и, как сказал бы Кувалдин, “поводом” для творчества. И больше ничем. Чем она и должна быть для настоящего поэта и вообще писателя. И он говорил сам себе:

Полюби свое грубое платье,

И дешевый в харчевне обед,

Площаднoй потаскушки объятье,

И коптилки мигающий свет.

Полюби и опиши все это в своих стихах, сделай все это материалом своей поэзии и поэзией. У Тинякова была плохая, сильно подмоченная репутация в литературном мире и вообще. Но Тинякова не волновала его репутация. Его волновала его метафизическая сущность. Тиняков все время находился в прострации, в своих мирах. Для него не существовала реальная жизнь. Для него существовала только метафизическая сторона этой жизни и жизни человека. Он жил не для бренных радостей жизни, хотя любил и описывал их, а жил для бессмертия. Потому что описывал все, чем он жил. По стихам Тинякова у читателей может сложиться о нем впечатление как о грязном человеке и поэте. Но он был не более грязен, чем все другие люди и все другие поэты. Только они не описали себя, какие они бывают грязные, в жизни или в своих помыслах и фантазиях, и самой глубине своей души, а он себя описал, и через себя показал не только себя, а вообще натуру человека в ее крайностях и с ее самых темных сторон. Он не боялся показывать все негативное, что в нем есть. Все это - в разных пропорциях - есть и в других людях, в том числе и в художниках, но другие прячут все это в себе и никому не показывают, и не хотят признаться ни другим, ни самим себе, что все это в них есть, а он не боялся выворачивать себя и свою душу и показывать все негативное, что в ней в ней есть, наряду с позитивным.

Завесы тайн души отдернув,

Я заглянул в немую жуть...

Когда мы в школе “проходили” Чехова и учительница говорила нам, что он описал “мерзости русской жизни”, коснулся того, чего не каждый писатель может коснуться, и поэтому он - великий писатель, мы все воспринимали это нормально, и считали, что описывать “мерзости... жизни” это значит хорошо. Тиняков описал “мерзости” человеческой натуры, коснулся того, чего не каждый поэт может коснуться, и поэтому он - великий поэт, и надо воспринимать это нормально и считать, что хорошо, а не плохо, если кому-то кажется, что это плохо. И не надо побивать его камнями, как грешника, каких на свете нет. А надо хотя бы посмертно увенчать его лаврами, которых он достоин, и признать, что он большой и великий поэт. (А со временем поставить ему памятник, как Венечке Ерофееву на площади Борьбы.) Тиняков показал человека во всем его безобразии и во всей его непристойности... взяв за образец самого себя и написав его с самого себя, став сам себе натурщиком и моделью, и не выдавая своего героя за не себя, а за кого-то другого, за литературного персонажа, у которого и внешность, и имя другое, не как у него, и тем самым совершил гражданский и литературный подвиг. И достоин звания Героя. Весь смысл жизни Тинякова был не в запоях и не в оргиях, а в поэзии, которая требовала от него - именно его поэзия - именно такого образа жизни, который он вел. Если ты в жизни аморальный - по всем своим официальным показателям - тип, напиши об этом в своих произведениях и таким образом станешь самым высокоморальным и нравственным из всех писателей и поэтов, как Веничка Ерофеев. Если ты плохой, напиши о себе, какой ты плохой, и будешь хорошим, и все увидят, какой ты хороший. И все скажут: какой ты хороший писатель или поэт. И будут восхищаться тобой как писателем или поэтом.

Тиняков показывает, “до какой глубины падения может дойти человек”. Но он же показывает и до каких высот он может подняться. Поэзия Тинякова - это лаборатория исследования души и натуры человека в разные моменты его жизни и в разных обстоятельствах жизни, и в экстремальных ситуациях, во всех ее проявлениях, самых лучших и самых худших, со всех самых светлых и со всех самых ее темных сторон, со всеми ее высями и безднами, со всем ее божественным и демоническим содержанием, со всеми противоречиями, достоинствами и недостатками, изъянами, пороками, с влиянием на нее мистических, ирреальных, инфернальных сил... Какие женщины нравились Тинякову и вдохновляли его на стихи, были его “музами”, как сказал бы Андрей Вознесенский? Ему нравились доступные женщины, часто это были просто женщины с улицы, то есть уличные, с которыми он чувствовал себя легко и просто. Причем - любые, и молодые, и немолодые, и красивые, и некрасивые. Немолодых он превращал в своих фантазиях, чаще всего, конечно, спьяну, когда фантазии у него становились особенно яркими, в молодых, а некрасивых - в красивых. Он же был художник. И умел смотреть на женщин глазами художника и рисовать их такими, каким он их видел или хотел видеть или какими они хотели, чтобы он видел их, и наделять их такими качествами, каких им не хватало. А как это происходило, он показывает в стихотворении “Бульварная”, которое он написал от женского лица, от лица бульварной женщины, которая “покупщика на тело дряблое (покупщика на свое дряблое тело) искала долго - не нашла”, и вот сидит ночью, на улице, озябшая, с “лицом, румянами испорченном”, и прячет “костяшки рук в худую шаль” и думает, что, может, ей “принесет пьянчужку черт” (такого, как Тиняков):

Он - спьяну - скажет мне: “Красавица!

Малина-девка! Первый сорт!”

Глава 2.

И она будет с ним “водку пить горячую”, а он с ней. А потом они будут вместе спать, под забором или в овраге, или где-нибудь под лестницей. Хороший конец - делу венец. Но, естественно, не только такие женщины ему нравились. А и благородные дамы из литературных салонов или дорогие дамы с панелей. О них он тоже писал. И делал это очень искусно, на высшем уровне. Тиняков - мастер художественной детали. Одна деталь в его стихотворении заменяет целые страницы длинных описаний чего-нибудь или кого-нибудь. Как, например, в самой первой строфе его лирической поэмы “Разлука”:

В дорожном платье, у порога

Ты экипаж безмолвно ждешь.

Меж черных кружев блещет строго

Твоя рубиновая брошь.

Женщина в дорожном платье ждет экипаж, она уезжает от своего кавалера. Эта не завалящая женщина с улицы. А - благородная, по своему виду, дама. Богатая, не бедная дама. Она в дорожном платье, но оно у нее дорогое, аристократическое, как из супермаркета, с черными кружевами, это не грубая униформа студентки стройотряда. Да еще между кружев у нее на кофточке блещет брошь, и не какая-нибудь пластмассовая, а рубиновая. Такая женщина не пойдет домой пешком, и если поедет, то не в общем транспорте, а на такси или, вот, в экипаже, который она ждет. Чехов говорил, что он по одежде человека и по каким-то внешним деталям и признакам может безошибочно определить его социальное положение и сам тип и характер человека и род его занятий. В данном случае читателю не надо быть Чеховым, чтобы представить себе, кто эта женщина. Потому что Тиняков обрисовал нам ее двумя мазками кисти, четырьмя строчками, и очень точно обрисовал. И оставил нам место для фантазии и воображения, чтобы дальше мы сами могли дорисовать ее. Мои комментарии к этому портрету женщины получились более длинными, чем строфа с этим портретом. А как Тиняков умеет в двух словах передать свои любовные переживания, свое отчаяние при виде любимой женщины, которая сейчас уедет в экипаже и покинет его:

И в ту минуту, как выносит

Лакей твой плед и чемодан,

Моя душа участья просит,

И ноет, и горит от ран.

Тиняков - поэт сильных чувств, сильных переживаний и мук, поэт страстной и тонко организованной натуры и импульсивных порывов. И такой он - и с уличными женщинами, и с не уличными. И он так искренен в своих стихах, когда говорит своей женщине, чего он хочет:

Я - под наплывом едкой муки -

Хочу к губам своим прижать

Твои безжалостные руки,

И нежить их, и целовать.

Но ведь это он говорит ей не вслух, а про себя, и она не слышит его и уезжает. А если бы он сказал ей это вслух - она бы не уехала? Она бы, может быть, осмеяла бы его и все равно отвергла бы его и все равно уехала бы. Вот потому он и стесняется сказать ей это, вот потому он и не говорит ей этого вслух. Тиняков, как ни странно это звучит, - стеснительный мужчина, а еще - самолюбивый и гордый. Тургенев сказал об одном человеке: он стенительный (и замкнутый) оттого, что гордый и самолюбивый. Он боится, что кто-то поймет его не так, как следует, и прорегагирует на него неправильно. А я сейчас подумала, что, может быть, Тиняков и в жизни был стеснительным и зажатым, а раскованным - больше в своих стихах, потому что только там он и мог быть таким? А если даже он и в жизни был раскованным, то это - оттого, что внутри себя он был стеснительным и пытался преодолеть в себе комплекс стеснительности? А может быть, он потому и пил, что когда он выпивал, он становился раскованным, не зажатым сам в себе? А вот как он передает свое отчаяние, когда она, наконец, уезжает от него:

И буду я за экипажем

Без слов, в отчаянье следить.

Он не бежит за ней, не кричит ей: “Вернись!” Не бьется головой об асфальт или о булыжную мостовую. Он просто стоит и смотрит, как уезжает экипаж с его женщиной. И понимает, что “все потеряно” с ней. И он ничего не может изменить в сложившейся ситуации. Каким он умеет быть сдержанным, этот герой Тинякова, который в других ситуациях бывает таким разнузданным и неуправляемым. И как он умеет тронуть сердце своего читателя и задеть в нем тонкий болевой нерв.

Тиняков - поэт улицы. Как Кувалдин может взять с улицы любого человека и сделать из него автора журнала “Наша улица” и звезду журнала, так Тиняков может взять с улицы любого человека, и мужского, и женского пола, и сделать его героем своих стихов, таким, что мы будем любоваться и восхищаться этим героем, мимо которого прошли бы на улице и не заметили бы его, а если бы и заметили, то, может быть, поморщились бы, глядя на него, и плюнули бы в его сторону, как многие современники Тинякова плевали на самого Тинякова, и обошли бы его, как грязную лужу. Подальше, подальше, подальше. И как улица населена разными типами, от бомжа до высокого чиновника, от собаки из подворотни и от какой-нибудь простой шалавы, блудницы до Принцессы Грезы, так и поэзия Тинякова. Тиняков в этом смысле - самый демократичный поэт из всех русских поэтов. И он может стать самым любимым поэтом Серебряного века и начала советского времени, или, по крайней мере, не менее любимым, чем другие, самые лучшие поэты, причем он может стать любимым в разных слоях нашего общества, на разных социальных ступенях. Если только его стихи дойдут до народа, дойдут в виде больших тиражей. Стиль Тинякова - тоже очень демократичный, как и контингент, состав их героев и персонажей, и для каждого стихотворения он - свой, в зависимости от того, о чем идет речь в стихотворени. Автор блестяще владеет и высоким стилем, и так называемым низким или сниженным стилем, и смешанным стилем, насыщая его лексикой и оборотами речи, специфичными для каждого стихотворения. И нигде в своих стихах он не съезжает на пошлость и похабщину. И у него почти нигде нет ненормативной лексики. Уж, казалось бы, при описании “дна” она обязательно должна присутствовать в стихах, в устах героев, если не самого автора, и в огромном количестве. Но - ее почти нигде нет. Он и без нее умеет сказать и передать в своих стихах все, что хочет. И делает это гениально, как гениальный Мастер. Сакральная лексика есть у него только одном очень смешном, хулиганском стихотворении 1914 года:

Настал июль: ебутся пчелы,

Ебутся в поле овода,

Ебутся с неграми монголы

И с крепостными господа.

Лишь я, неебанный, небритый

Дрочил в заплеванных углах,

И мне сказал отец сердитый:

“Без ебли ты совсем зачах!”

Но это - стихотворение - почти в стиле Баркова, так сказать, экспериментальное стихотворение, в котором Тиняков показывает, как он владеет основами родной речи. На пять с плюсом. Как и нормативной речью. Надо быть поэтом без комплексов, чтобы показать себя в таком смешном виде, в каком показывает себя Тиняков в этом стихотворении. Но оно не только смешное, оно и серьезное. В нем поднимается проблема гиперсексуальности молодого человека, у которого нет возможности заниматься тем, чем занимаются все взрослые люди обоих полов, и даже насекомые, пчелы, и овода, потому что у него нет подружки, с которой он с удовольствием занялся бы этим. И он поневоле должен заниматься этим сам с собой и... Проблема серьезная, и она не становится смешной оттого, что герой пытается решить ее нетрадиционным - как бы смешным - способом. (Сейчас я неожиданно подумала, что у Тинякова, наверное, было много таких стихов, как про “июль”. Просто их нет в его книгах. А если они не вошли в его книги, то куда они все подевались? Неужели они пропали для истории?) У Тинякова - потрясающее чувство языка и потрясающее чувство стиля. Он знает, где и каким языком и каким стилем пользоваться в своих стихах, где и какие слова употребить, а какие не употребить. И в этом проявляется его хорошее литературное воспитание и умение соблюдать бонтон, индивидуальный для каждого стихотворения. У Тинякова - прекрасное чувство языка, прекрасное чувство стиля и прекрасный художественный вкус, который и помогает ему создавать прекрасные стихи на таком материале, из которого у другого поэта получилось бы черт знает что. Как у бесталанной кулинарки может получиться плохое блюдо даже из самых лучших продуктов, а у талантливой - даже и из обычных и даже из нехороших продуктов получится то, что надо. Или как у бесталанного портного или строителя получится плохое платье или плохой дом даже и из хорошего материала, а у талантливого - даже и из обычного и даже из плохого материла получится шедевр. В одном стихотворении цикла “Из юношеских признаний” Тиняков делает такое признание:

Я люблю отцветающих дам,

Отдающихся власти Порока...

.....................................................

За любовь отцветающих дам

И за их похотливые ласки

Я весеннюю свежесть отдам,

И мечты, и безгрешные сказки!

Он написал это стихотворение в Орле, в 1906 году, когда ему было 20 лет. Я считаю, что это стихотворение - шедевр эротической лирики. Как высоко здесь поэт возносит “отцветающих дам”, и какие необщие слова он для них находит и какой красивый эпитет подбирает для них, чтобы выразить свое восхищение ими. Он здесь выступает как благородный рыцарь прекрасного образа, для которого каждая женщина, какой бы она ни была в общественном мнении, - Прекрасная Дама. А Порок, о котором он говорит, по его мнению, - вовсе не порок, а естественное удовлетворение физических потребностей, заложенных в нас природой, в которых нет ничего пошлого и грязного, наоборот. Он, как я понимаю, любил тулуз-лотрековских женщин, то есть таких, как на картинах Тулуза-Лотрека. Женщин не первой молодости, даже и потрепанных. Может быть, потому, что они были опытные, изощренные в искусстве любви и плотских утех и умели обращаться с ним и умели доставлять ему удовольствие, и при этом не старались его охомутать и не претендовали на его свободу. Юноши часто любят женщин старше себя. Есенин любил Айседору. Женщину в “возрасте осени”, женщину “сорока с лишним лет”, которую называл “скверной девочкой и своею милою”. Но, может быть, он в этом взял пример с Тинякова? Тиняков - женолюб и юбколюб, как Есенин, и еще - как герой “Юбок” Кувалдина. Он славил “буйство жаркой крови и плоть” и воспевал юбки и “шум... юбок”. Он был поэтом, который “наполнен страстью до краев”. То есть Поэтом с большой буквы. Или лучше - Поэтом со всех больших букв.

...Тиняков любил разных женщин. И он любил их всех бескорыстно. В отличие от Есенина, который не всех любил бескорыстно, некоторых - корыстно. Например, Айседору Дункан, с которой он захотел познакомиться только потому, что она была прославленной и богатой танцовщицей, а уже потом сошелся с ней как с женщиной, и сделал он это прежде всего в надежде на то, что она поможет и ему стать прославленным и богатым, и свозит его за границу, и даже женился на ней ради этого, он, которого после Зинаиды Райх нельзя было уженить ни на одной из женщин, то есть он сошелся с нею ради своей карьеры. Потом и полюбил ее. Но если бы она не была прославленной и богатой танцовщицей, он не стал бы знакомиться с ней, а тем более жениться на ней. И с Софьей Толстой он сошелся только потому, что она была внучка Льва Толстого, и на ней он женился тоже ради карьеры. Правда, с другими он сходился и бескорыстно. Да и то - с некоторыми только потому, что они содержали его на свои деньги, как Альфонса. Есенин боролся за свое место под солнцем. И я не осуждаю его и не бросаю в него камень. Каждый идет своим путем в этой жизни. Я просто высказываю свои наблюдения. И говорю, что Тиняков любил женщин бескорыстно, а Есенин - не всегда. Это как некоторые женщины, которые готовы вступить в связь с Главным и оказывать ему свои “мелкие сексуальные услуги” в надежде на то, что он повысит им зарплату или даст главную роль в кино и в жизни и сделает из них звезд, то есть ради своей карьеры. Которых я тоже не осуждаю. Я не Понтий Пилат. Тиняков - мастер деталей-символов. Он может взять какие-нибудь никому не нужные предметы и сделать из них красивые символы. Например, вянущие нарциссы. Кого они могут привлечь и кому они могут показаться красивыми? Но даже из них Тиняков может сделать нечто такое, чем все будут любоваться. Как, например, в этих двух строчках:

И на вянущих нарциссах

Серебром зажглась роса.

От этих нарциссов нельзя глаз оторвать, поскольку главным качеством которого является гордость. В одном стихотворении Тиняков говорит:

Плету из мертвых роз венки.

У него и венки из мертвых роз становятся предметами высокого искусства и символами высокой поэзии, которая много говорит твоему сердцу и вызывает в нем много разных ассоциаций. У него и мертвые цветы становятся живыми. А у кого-то и живые становятся мертвыми, безжизненными. Тиняков - поэт-символист, и поэт-акмеист, который из реальных - даже как бы антиэстетичных - предметов делает высокие символы поэзии. У Тинякова жизнь была во многом труднее, чем у Есенина.

Есенин жил за счет своих стихов (на гонорары за свои стихи) и за счет влюбленных в него женщин (за счет Бениславской, например). Он не занимался журналистикой, как Тиняков, который вынужден был заниматься ею, потому что он не мог жить за счет своих стихов. Но зато Тиняков был более разносторонним и более развитым, чем Есенин. Есенин не мог писнуть статью в газету, а Тиняков писал их сотнями, оттачивая свой ум, свой талант и свое перо. Наверное, и свои стихи он перепечатывал на машинке сам, а не засталял делать это Галину Бениславскую или Софью Толстую, как Есенин, который не умел печатать на машинке, да и пером-то писал, как курица лапой, плохим почерком, и с ошибками, как двоечник. И знаков препинания в стихах не ставил не потому, что был авангардист, как Константин Кедров, а потому что был не очень грамотный. Я говорю это не для того, чтобы унизить Есенина (другие были и пограмотнее его, и пообразованнее, и поначитаннее, и на машинке печатать умели, да ничего в литературе не сделали)... а для того, чтобы лучше войти в положение Тинякова и лучше представить себе его положение. Но сам Тиняков трезво смотрел на свое положение, даже и в пьяном виде. И понимал, что таков его “земной удел”. И говорил:

И лучше земного удела

Не даст мне удела Господь.

Была ли у Тинякова жена? А дети? Этого никто сейчас не знает. Скорее всего, не было у него ни жены, ни детей. Он был один - как в поле ветер. Не зря он взял себе псевдоним - Одинокий. Впрочем, дети у него, может быть, и были, но он их “по свету растерял”, как Есенин. У него есть стихотворение “Свет целования”, которое он адресовал беременной женщине, ждущей от него ребенка. Он там обращается к ней на Ты с большой буквы. Это святое стихотворение, в котором чувствуется святое, религиозное отношение героя к своей Мадонне, земной и грешной женщине, и к их будущему Дитю. А каким высоким, чистым, гармоничным слогом оно написано, с какими возвышенными чувствами:

Чрево Твое я блаженно целую,

Белые бедра Твои охватя,

Тайну вселенной у ног Твоих чую, -

Чую, как дышит во чреве Дитя.

Сильного духом родишь Ты, - Святая,

Светел и чуден Твой ангельский лик...

В жутком восторге, дрожа, замирая,

Чистым лобзаньем к Тебе я приник...

Поэт “разврата” и “похоти”, у которого в любовных стихах эти слова - самые любимые и самые употребляемые, здесь свят, как Дитя, как младенец, которого должна родить женщина. Кто еще из поэтов оставил нам такие стихи про беременную женщину, возведенную им в ранг Святой, и продиктованные ему будто самим Богом? И вызывающие в душе читателя, по крайней мере в моей душе, “жуткий восторг” и преклонение перед Поэтом, автором таких стихов, как перед Богом. Тиняков - алхимик слова, который умеет превращать грязь и обыденность жизни в поэзию, в чистое золото поэзии. Для него “явленья жизни повседневной” и “быт простой” были “чудесней сказок и баллад”, а простые “галки” - чудесней “жар-птиц”. Об этом он говорит в своем стихотворении 1914 года “Слава будням”, в котором он благословляет “все земное: ...любовь и грусть, цветы и грязь”. А в одном стихотворении из цикла “Цветочки пустыря” он пишет, как он любит ходить по пустырям, то есть по свалкам:

Люблю ходить по пустырям,

Средь сорных трав и хлама:

Там все составлено из драм,

Там что ни шаг, то драма.

Беззубый белый гребешок,

Клочки турецкой шали

И бесподошвенный носок -

Мне много рассказали.

Скрывались долго вы в пыли,

Ненужные предметы,

И, наконец, во мне нашли

Любовного поэта...

Так же, как по свалкам, любил он ходить и по кабакам, пивнушкам и притонам, где люди похожи на “ненужные предметы” со свалки. Но именно эти люди были ему дороги и именно они нашли в нем своего любовного поэта, то есть своего воспевателя.

Я свой среди кабацкой голи

И меж распутных пьяных баб... -

Писал он в стихотворении 1913 года “Я все сказал...”. А потому что он в глазах добропорядочных людей был такой же “ненужный предмет”, как они. Он любил “сесть в заплеванной харчевне // И чаю взять на медяки”. Или вина, если позволяло содержимое кошелька нищего поэта. И сидеть. С этими людьми. И пить чай или “тонуть, как в омуте, в вине”. А потом писать стихи об этом. Кто из наших русских поэтов так, как Тиняков, умел нарисовать людей свалки и саму эту “свалку”? Так, как он, никто. Даже Есенин. Из прозаиков это умел только Гиляровский. Да Горький в своей пьесе “На дне”. А если брать живописцев, то, например, некоторые голландские художники - Ван Адриан Остаде, на одной из картин у которого пьяные мужчины в трактире дерутся стульями и палками. В жизни - это плохо, а на картине художника - получается очень даже хорошо. Для Тинякова характерны такие прямопротивоположные качества, как: самоуничижение - и самомнение; комплекс неполноценности - и мания величия. Но эти качества присущи всем настоящим художникам, всем великим поэтам. Поэзия Тинякова - и сам его художественный образ в стихах - вызывает восхищение и ужас, ужас и восхищение! Крайнюю степень ужаса и крайнюю степень восхищения. Как картины Дали и Босха.И эта поэзия не может не притягивать к себе читателя и не может оставлять его равнодушным.

Я по своим социальным корням происхожу из городских низов. Вышла в большой мир литературы из глубокого подвала, который находится в центре Рязани, на углу улицы Соборной и Горшечного ряда, в старинном, типично городском рязанском каменном двухэтажном доме с полукруглыми воротами, который в войну был бомбоубежищем. Я всю жизнь тянулась ко всему высокому, и старалась идти только вверх и вверх. И старалась не смотреть вниз, в бездну под ногами, чтобы не упасть, не свалиться туда, как, например, многие мои рязанские собратья по перу, и не только рязанские, которые так и не поднялись оттуда ни в жизни своей, ни в творчестве своем. Я сочувствовала всем художникам, поэтам, которые валяются в этой бездне и в грязи жизни и не могут выкарабкаться оттуда наверх ни по какой веревочной лестнице, которую им бросали люди добрые и которую я и сама бросала им, и которые, некоторые из них, хотят подняться и цепляются за символическую лестницу или за протянутую им корягу и за стены своей бездны, но “скользят и падают” обеими ногами. Я смотрела на всех на них как на отрицательные примеры и не хотела уподобляться им. И как человек я, наверное, могу гордиться тем, что я не скатилась на дно жизни, слава Богу. Но могу и жалеть о том, что я не побывала там даже в качестве литературного корреспондента, как Гиляровский в Москве на Хитровке или как автор журнала “Наша улица” Анжела Ударцева в Магадане... Я сознаю, что как поэтесса я, наверное, очень многое потеряла от этого, и моя поэзия многое потеряла, то есть не обрела того, что ей нужно было обрести, и в ней теперь не хватает чего-то самого главного. Потому что одной искренности и обнаженности души, которая у меня есть, для творчества - мало. Нужен особый материал, который лежит не наверху, а на дне жизни.

Впрочем, я в своих городских низах на многое насмотрелась с самого детства и многое видела в жизни, и много материала для творчества там себе начерпала. И с людьми дна я общалась, с самого детства, и с пьяницами, и с ворами, и с нищими, и с “дурачками”, у которых не все дома, и с физическими калеками и уродами, и с бродягами, и с гулевыми тетями, и с зэками-рецедивистами, и не как литературная корреспондентка, а как человек, все они были моими соседями по двору или по ближайшим дворам, но маленькой девочкой я смотрела на них как на нормальных людей, потому что они относились ко мне и к окружающим людям как нормальные люди и других я просто не знала. Да, собственно говоря, мир, откуда я вышла в большой мир, и был дном жизни, как у Горького в его пьесе. Только я в детстве не понимала этого, потому что никакого другого мира не знала, только представляла, что есть, должен быть где-то еще какой-то другой - более высокий - мир. Как жители Земли представляют, что где-то есть другие обитаемые планеты, кроме планеты Земля. Как и Тиняков предсатавлял себе это в одном из своих стихотворений:

Быть может, в огромной Вселенной

Есть много прекрасных миров.

Когда я прочитала книгу Тинякова, я поняла одну важную истину. ...Чем ниже упадешь, тем выше поднимешься, если ты - настоящий талант, настоящий художник. И только тогда ты поймешь высшую радость жизни и творчества, высшее счастье!

Как сказал герой Кувалдина в повести “Сплошное Бологое”: “ТЫ УПАДИ СНАЧАЛА! ПОВАЛЯЙСЯ В ГРЯЗИ, ПОД ЗАБОРОМ! А потом говори о веселии”. Веселье можно понять и почувствовать только после бездны падения. Это - по-русски! Наверное, каждый поэт и художник должен испытать себя не взлетом, а падением? Чтобы понять, что он такое? Смелый ли он и сильный ли он? Сможет ли он подняться после падения? Но это рискованный эксперимент, и нельзя никому советовать проводить над собой такие эксперименты. Я в детстве, когда училась в школе-интернате, любила бегать в Рюминой роще около школы-интерната по железной теплотрубе, протянутой над оврагом на высоте десять метров. Я только одна из всех моих одноклассников и могла бегать по ней. Я таким образом хотела проверить, смелая ли я, смогу ли я совершить подвиг, как пионер-герой, если для этого будет нужно пробежать по трубе? Не упаду ли я в овраг? Слава Богу, я ни разу не свалилась туда. А то где бы я теперь была? И в какой физической форме я была бы? Далеко не каждый, кто падает в бездну и в грязь, может потом подняться, даже если он и не разобьется насмерть и не поломает своих костей. А только очень большой талант, очень большой художник, наделенный особой силой... “Влечет меня все ниже, в глубь, на дно...” - писал Тиняков. Художники опускаются на дно жизни, как водолазы, рискуя своей жизнью, и исследуют это дно. И не боятся погибнуть. Тиняков опускался на это дно жизни ниже всех поэтов своего времени, а поэтому (и еще потому, что он великий поэт и обладал силой великого поэта, атланта, и находился под покровительством Бога) он сумел подняться в поэзии на такую вершину, на которую никто из его предшественников и современников и не поднимался. Он поднялся на такую вершину, на которую смотреть страшно. Он поднялся на такую вершину, которую не каждый с земли увидит. Наверное, поэтому его никто и не видит? Потому что он находится слишком высоко над уровнем моря и земли и над уровнем той части неба, которая доступна зрению простого человека? Поэзия Тинякова - это поэзия подзаборного, упавшего человека, то есть подзаборная поэзия. У Кувалдина в одном из его рассказов есть строки о “подзаборной поэзии”. Он поднимает ее на щит и говорит, что она составляет славу русской поэзии.

Маргинальная поэзия - это и Есенин со своей “Москвой кабацкой”, и Высоцкий со своими страшными запоями и наркоманией и со своей песней “Зин, сходила б, что ли, в магазин”, это и Рубцов, который говорил о самом себе, что он и “каменный”, то есть в виде гранитного памятника, будет поддатым, “навеселе”, а из поэтов нашего времени - это и Евгений Блажеевский, “московский Дюруа из винных погребов”, который жил “в доме возле Бронной среди пропойц”, это и Александр Еременко, который написал: “Я заметил, что сколько ни пью, все равно выхожу из запоя”... это и Александр Тимофеевский-старший со стихами, где “он, непотребный и тупой, лежит в канавке водосточной”... это и “экслибрист” Евгений Лесин со своей книгой “Записки из похмелья” и с а-ля ахматовской девушкой, которая “спиртом метиловым напоила его допьяна”... это и Сергей Мнацаканян со своей запрещенной в советское время и напечатанной в журнале “Наша улица” в 2002 году поэмой “Медведково-82”... Это, между прочим, и дворянин Блок со своей “трактирной стойкой”, к которой он был “пригвожден”, и с его “In vino veritas!” (“истиной в вине”)... И много кто еще... У всех больших поэтов есть стихи с признаками “подзаборной поэзии”, то есть упадочной. Эту поэзию ругают благонравные читатели, но ее же и больше всех читают и любят, исподтишка и из-под полы, если не открыто. Маргинальная (подзаборная) поэзия - это высокая поэзия, это выросший “из сора” и грязи жизни ахматовский “одуванчик у забора”. Тиняков - поэт контрастов, поэт крайностей.

С одной стороны его так и тянет вниз, в бездну, заглянуть туда. А с другой стороны его тянет вверх. Об этом говорит даже характер эпиграфов, которые он берет к своим стихам. Например, у него есть такие эпиграфы из Бальмонта:

Я должен стремиться все выше и выше...

Жить мечтой - и достичь высоты...

Эти эпиграфы звучат как девизы самого Тинякова, которые он нес в самом себе и которые не вытаскивал на вид, на показ, на всеобщее обозрение... И даже когда он спускался на дно, в бездну, за материалами для своих стихов, он руководствовался именно этими девизами, и они помогали ему подняться в своей поэзии “все выше и выше” и “достичь высоты”. В поэзии Тинякова есть и “Ангелов нежные лики”, и “Демонов черных обличья”. И сам он - то Ангел и Бог, а то - Демон и хвостатый бес. А отсюда - и все в его поэзии. И плохое, и хорошее, и божественное и ангельское, и демоническое и бесовское. Его творческая позиция - это публичное доказывание своей ничтожности и демонстративный показ своей личной жизни и самого себя, не в приукрашенном виде, как у большинства поэтов, которые потому и не поэты, что они боятся быть в поэзии самими собой и не могут выйти на люди такими, какие они есть, а даже в ухудшенном виде, чтобы все тыкали в него пальцем и говорили: “Посмотрите на него! Какой он плохой! Какой он безобразный! А мы все - какие хорошие по сравнению с ним!” В поэзии всегда были и есть “мнимые величины” и не мнимые. Мнимые, как правило, блестят при жизни больше, чем не мнимые. А после смерти - наоборот. Правда, не всегда. Если кому-то выгодно поддерживать мнимые звезды и после их смерти, чтобы купаться в лучах их славы и зарабатывать себе на них “бабки”, то кто-то поддерживает их и после смерти, не дает им погаснуть, подключает к ним искусственные источники света, аккумуляторы, батарейки и проводочки. “Мнимые” берут себе при жизни все лавры, какие только существуют и какие они только могут взять, и ни с кем не желают делиться ими. Уж и много у них всего - почестей, наград, денег, славы, а им этого все мало и мало. А не мнимые - обходятся без всего этого и не гоняются за всем этим, потому что они знают настоящую цену себе и цену всем почестям, наградам, деньгам и славе, которые ничего не стоят...

Поэт Сергей Мнацаканян писал в “Литературной газете”: “В русской литературе всегда были писатели первого ряда, всегда были писатели второго ряда, всегда были писатели третьего ряда... Но они тоже были, в общем, достаточно профессиональны. Более того, временами блистательны. Например, поэт Майков. Или Фофанов... Мы можем поставить его в первый ряд? Не можем. Хороший он поэт? Конечно... Неприлично поставить Бальмонта рядом с Блоком. Как бы уравнять их. ...Хотя Бальмонт - поэт выдающийся”. Тиняков в русской поэзии вообще ни в каком ряду не стоит. По крайней мере в трех первых рядах его нет. И едва ли кто назовет его даже в одном ряду с Фофановым. В советское время очень долго в первых рядах не было ни Есенина, ни Мандельштама, ни Цветаевой с Ахматовой, а из прозаиков даже и Достоевского не было, и Булгакова, и Платонова. Есенин говорил:

Большое видится на расстоянье...

Я всегда соглашалась с ним в этом. Но теперь могу сказать, что иногда, если большое находится от нас на слишком большом расстоянии, то оно может казаться нам маленьким, а маленькое, если оно находится от нас на близком расстоянии, может казаться большим, намного больше, чем большое, которое находится на большом расстоянии от нас. Тиняков находится от своих читателей на таком расстоянии, что никто не видит его. А какой-нибудь маленький поэт кажется кому-то большим, потому что он находится от нас на таком расстоянии, что кажется большим. Травинка может казаться больше дуба, если она находится у нас под носом, а дуб находится в километре от нас. И электрическая лампочка с искусственным светом может казаться больше звезды в окне, которая находится от нас на расстоянии сотен тысяч световых лет.

Тебя я, звезда дорогая, заметил!

К тебе я душою стремился,

я жаждал тебя и искал...

У меня есть строки: “Я не пью и не курю”. Я действительно “не пью и не курю” и никогда “не пила и не курила”. То есть пить-то мне иногда приходилось и приходится на каких-нибудь фуршетах, но я пью на всех этих фуршетах чисто символически, рюмку вина, не больше, и скорее просто пригубливаю его, чем пью. Просто потому, что я не люблю напитки с градусами, не люблю принимать искусственные допинги для улучшения своего душевного состояния и для повышения градуса своих чувств и для обострения этих чувств. Я больше люблю чай и “Акву минерале”. И предпочитаю испытывать все свои душевные состояния и все свои чувства в их естественном виде. А курить я никогда даже и не пробовала. И не понимаю, что это за удовольствие - вдыхать в себя дым сигарет, когда воздух в городе и так испорчен и нам и так приходится каждый день вдыхать в себя этот экологически нечистый воздух и разные дымы. И я не люблю вращаться в богемном кругу и общаться с богемными людьми. Но мне всю жизнь приходилось и приходится общаться с ними. Потому что среди них есть очень близкие и очень дорогие мне люди, в том числе и мои литературные коллеги. И мне всю жизнь приходилось и приходится спасать их “в минуту жизни трудную”. И я понимаю психологию этих людей. Хотя и не могу представить себе, какой кайф они получают, когда пьют или курят. Вернее - могу только представить себе это, а сама этого кайфа почувствовать не могла бы, в отличие от героини одного стихотворения Тинякова:

Она пила, как воду, виски,

Курила много папирос,

Болтала что-то по-английски

И морщила забавно нос.

Но вольную богемную поэзию и прозу я люблю. Куда больше, чем, например, морализаторскую, дидактическую, назидательную, псевдонравственную, псевдовозвышенную, слащаво-идиллическую, пафосно-риторическую, которую просто не выношу и терпеть не могу, как и сам Тиняков, который говорил:

Все, в чем есть морали привкус,

Мне противно и смешно.

В стихотворении “Алкоголик” он так раскрывает себя, со всей своей тоской, что вызывает восхищение и восторг. И какие у кого могут быть моральные претензии к нему, когда он вместе с последним пятаком выкладывает на прилавок кабака - и на суд читателей - свою душу.

Последний пятак на прилавок!

Гуляй, не кручинься, душа!

Не мало проиграно ставок,

А жизнь во хмелю хороша!

Укачивай черные думы,

Баюкай тоску, алкоголь,

Под уличный грохот и шумы

Топи, заливай мою боль!

Твои безотрадные ласки

Знакомы... Знакомы давно!

Очнусь я назавтра в участке

И будет - как нынче - темно.

Твое горевое веселье

Разбитую душу прожжет,

А завтра больное похмелье

Похабную песню споет!

(Май 1907)

Если не знать, что эти стихи написал Тиняков, можно было бы подумать, что их написал Есенин. Но Есенину тогда было всего двенадцать или даже одиннадцать лет. И он еще учился в церковно-приходской школе. То, что в жизни тебе кажется плохим, отрицательным, в искусстве преображается и становится художественно красивым, художественно привлекательным. Как отрицательные герои... Они в жизни бывают тебе неприятны, и тебе не хочется общаться с ними в жизни, а в произведении искусства они, со всеми своими отрицательными качествами и со всеми своими недостатками бывают тебе более симпатичны, чем положительные, без единого недостатка. В этом и заключается чудо настоящего искусства и чудо его воздействия на тебя. Это - как “Мостик” Поленова... В жизни он, этот старый мостик из старых досок, может не вызывать у тебя восхищения, а на картине он вызывает у тебя восхищение и чисто эстетическое удовольствие. Как и грязные, размокшие от дождя осенние или, наоборот, весенние дороги на картинах пейзажистов-реалистов, Саврасова, Васильева, Шишкина.

Я встретил женщину

в лохмотьях и без носа... -

Пишет Тиняков в стихотворении “Милостыня неба”. Она, эта женщина, просилась “на ночлег”. Да кто же пустит такую к себе в дом на ночлег? Никто не пустит. Даже и в ночлежку. Тиняков впустил ее в свои стихи. И она поселилась и живет там. Другие женщины, пореспектабельнее и поприличнее ее, не в лохмотьях и с носами, не вошли в его стихи и уже давно умерли. А она живет. Кого только он не встречал на своем пути. И кого только нет в его стихах. Многие его стихи - это ночлежки для маргиналов. Последние их прибежища. У Горького в рассказе “Страсти-мордасти” есть женщина без носа, переболевшая сифилисом. С которой герой занимается любовью, накрыв ей лицо платком. В жизни я не хотела бы общаться даже с Есениным, первым поэтом, которого я полюбила в детстве так, как потом уже никогда никого из поэтов не любила. Раньше, когда я была девочкой и читала Есенина, я очень жалела, что поздно родилась и не могу встретиться с Есениным и общаться с ним. А теперь я не жалею об этом, потому что теперь я не хотела бы встречаться с ним в жизни. С Тиняковым я тоже, наверное, не хотела бы ни встречаться, ни общаться в жизни. Ни быть его подругой, спутницей и музой. Разве что так - посмотреть на него одним глазком, издалека. Или один раз посидеть с ним за столом, выпить с ним рюмочку ликера или чего покрепче. Он, может быть, не нравится мне как тип человека, это не мой типаж. Но как воплощенный им же самим в поэзии художественный образ - он мне очень нравится. И сейчас - нравится больше всех других образов в поэзии, даже самых положительных, не говоря об отрицательных. А особенно он мне нравится как поэт. Он мне сейчас намного интереснее Есенина. Тиняков показывал в своих стихах грязь жизни, грязь, в которой он валялся под своим символическим и несимволическим забором. Но, как говорит Кувалдин (в своей гипотетической беседе с Чеховым, “Наша улица” № 7 2004 г.), “для химиков” на земле нет грязи, “нет ничего нечистого”. И для художников - тоже. “Навозные кучи в пейзаже играют очень почтенную роль, а злые страсти так же присущи жизни, как и добрые”. И “жизнь изучается не по одним только плюсам, но и по минусам”. К тому же... то, что в жизни бывает омерзительно, то в поэзии и вообще в искусстве бывает прекрасно. И наоборот. Можно привести много таких примеров. Вот пример из Тинякова:

Со старой нищенкой, осипшей,

полупьяной,

Мы не нашли угла. Вошли в чужой

подъезд.

Остались за дверьми вечерние туманы

Да слабые огни далеких, грустных звeзд.

................................................................

И, ноги пухлые покорно обнажая,

Мегера старая прижалася к стене.

И я ласкал ее, дрожа и замирая,

В тяжелой, как кошмар, полночной

тишине.

Засасывал меня разврат больной

и грязный,

Как брошенную кость засасывает ил, -

И отдавались мы безумному соблазну,

А на свирели нам играл пастух Сифил!

(1912)

Как здесь высокое сочетается с низким. Звезды высокого “штиля” (“звeзды”), свирель пастуха Сифила из античной поэзии - и “разврат больной и грязный”... в грязном чужом подъезде, со старой мегерой. Но именно это и делает стихи Тинякова настоящей поэзией. Когда высокое сочетается с низким, то между ними, как между двумя контактами с плюсом и минусом, вспыхивает вольтова дуга, которая и есть поэзия. Тиняков писал о своих богемных стихах: “Я убежден, что нарисованные мною (в стихах) образы и выраженные мною ощущения современного среднего человека никого (не развратят) не соблазнят и никому не повредят. Кутилы и распутники (в жизни) будут и без наших стихов предаваться кутежам и распутству, а людей, к этому органически не склонных, не увлечешь в дебри разгула никакими картинами, никакими стихами”. Как говорит Чехов (в своей гипотетической беседе с Кувалдиным, “Наша улица”, № 7 2004), “есть люди, которых развратит даже детская литература, которые с особенным удовольствием прочитывают в псалтыри и в притчах Соломона пикантные местечки, есть же такие, которые, чем больше знакомятся с житейской грязью, тем становятся чище. ...Писалети-реалисты чаще всего бывают нравственнее архимандритов”. Тиняков любил Чехова, который в своих книгах показывал “пошлость” русской жизни, а сам по натуре своей был совершенно далек от пошлости. Тиняков написал стихи “На смерть А. П. Чехова” (1904). Там он показывает жизненный путь Чехова, путь “в серых сумерках”, такой же, как и у Тинякова, и грустит о том, что его любимый писатель, который пел песни “о времени хмуром” “ушел... от нас в замогильный предел”.

Читая и перечитывая Тинякова, я все больше прихожу к убеждению, что он по натуре своей был далек от пошлости. Он был чистый человек, цветок земли, а “цветы земли не знают грязи”, потому что земля - это для них не грязь. И у него был чистый взгляд на “грязь”, которую он описывал. И он не считал все это грязью. Грязью все это считали другие люди, которые смотрели на все это со стороны. В пику им он и писал стихи о том, что им не нравится, а ему, наоборот, нравится. И в пику им он возносил и прославял порок, то есть то, что они считают пороком, а он сам не считает. Он внутри как бы издевался над этими людьми. И нарочно называл вещи не своими именами, допустим, любовь - любовью, а физическое влечение - физическим влечением, а теми именами, которые давали им эти люди, любовь - развратом, а физическое влечение - похотью. То есть он старался соответствовать образу аморального типа, которого они в нем видели. Он бил их их же оружием. И когда он говорил:

И нет прекрасней смрада,

Чем смрад души моей.

То этим самым он старался подтвердить их мнение о том, что у него в душе нет ничего святого и чистого и ничего истинно прекрасного, один смрад. Не то что у них, у таких хороших. Тиняков был очень чувствительный и очень ранимый человек, и очень самолюбивый. И он заслонялся от нравственников “пороком” и “пьянством”, как щитом. Читая и перечитывая Тинякова, я все больше прихожу к убеждению, что он был очень стеснительный человек, а не наглый и не развязный, и если старался казаться таким, и даже если и бывал таким, то только для того, чтобы скрыть от людей, какой он стеснительный. И он переживал о том, что кто-то считал его плохим, - переживал, а делал вид, что ему все это по фигу, и даже нарочно старался казаться плохим, и намного хуже, чем он есть. И у него это получалось. В то время как другие стараются казаться лучше, чем они есть. И у них это тоже получается. И когда он в своих стихах ниспровергал Бога и все святыни, он делал это от отчаяния, оттого, что в жизни и в стихах не мог подняться на ту высоту, на которую хотел подняться, на ту высоту, на которой находился Бог и святыни. Но он понимал, что когда он занимается богохульством, он опускается еще ниже. И говорил:

Я - с богохульством на устах -

Все ниже падаю, поруганный.

В одном стихотворении Тиняков сказал, что его душа “обезбожена” (это неологизм Тинякова). Обезбожена - звучит как обезвожена. Обезвоженный организм - это организм, которому не хватает влаги и без которой он может ослабеть и обезжизнеть (это мой неологизм), то есть умереть. А обезбоженная душа - это душа, которой не хватает Бога и без которого она тоже может ослабеть и умереть.

И еще обезбожена - звучит как обезображена.

Обезбоженная душа - обезображенная душа. Тиняков испытывал “безумную жажду любить”. Она чувствуется, например, в его стихах, посвященных Феле Павловой. Например, в “Снах страсти” (1904):

Мне вчера до бешенства хотелось

Сжать ее в объятиях своих...

Мне кажется, Феля должна была сразу броситься к нему в объятия после этих стихов. Столько в них магнетизмовой, магма-плазмовой силы страсти. Но, может быть, он не читал их Феле и она так и не узнала о том, как поэт хотел сжать ее в объятиях своих? А в стихотворении, посвященном В. Н. Карпиловой, он пишет:

Я хотел бы высоко взлететь

И, поднявшись за хмурые тучи,

Песню огненной Страсти пропеть.

Он и пропел ее в своей поэзии, Песню огненной Страсти. Среди грубоватых стихов о так называемом “разврате”, написанных резкими, густыми, яркими красками, у Тинякова есть нежнейшие, легко-эфирные стихи о любви высокого свойства, написанные в полупрозрачных светлых, слегка искрящихся тонах, разнодлинными, неровными, нерифмованными строками, напоминающими волосы девушки.

Опьяненная чарой эфира, лежала она

на кровати,

Смоль волос выделялася резко

на матовом фоне лица

и на белой подушке,

И бессильные руки вдоль тела лежали,

И высoко под девственным платьем

поднималася юная грудь...

....................................................................

Полный чувства святого:

Любви-Преклоненья,

К изголовью ее тихо я опустился...

....................................................................

И я богом ей светлым казался.

....................................................................

С этих пор для нее навсегда

я остался сияющим Богом.

(1903)

Кажется, что сюжет этого стихотворения происходит не на земле, а где-то на небесах, на седьмом небе, а не в преисподней, где происходят сюжеты многих других стихотворений Тинякова. И что за кадром звучит, легким фоном, музыка Гайдна или Генделя. А как поэтичен у Тинякова, уже в другом стихотворении, скрип кровати, переданный с помощью трех эпитетов: “Скрип кровати, легкий, тихий, сладострастный”. На такой кровати приятно полежать с предметом сердца...

Тиняков считал сам себя неудачником. Но, как говорит Кувалдин (в своей гипотетической беседе с Чеховым, “Наша улица”, № 7 2004 г.), “делить людей на удачников и неудачников - значит смотреть на человеческую природу с узкой, предвзятой точки зрения... Удачник ли Наполеон?”. Удачник ли Пушкин, которого застрелил Дантес? Удачник ли Есенин, которого нашли в гостинице “Англетер” в петле? Удачник ли какой-нибудь литератор или не литератор, а, например, какой-нибудь процветающий чиновник, который жил в одно время с Пушкиным и Есениным и считался удачником по сравнению с ними и прожил до ста лет и умер своей смертью, но умер и не остался в памяти людей, а тем более - в памяти народа и в истории литературы, даже мелким петитом, хотя бы как автор песни “Прокати нас, Петруша, на тракторе”, хотя бы как комсомольский поэт 20-х годов Иван Никанорович Молчанов? Словно и не жил, словно его никогда и на свете не было? Где сейчас те удачники, которые смеялись над Тиняковым, которые презирали его и которые стыдились сесть на одном поле с ним? Где они? Их нет. А он - есть. И мы, его потомки, можем читать его стихи, его мысли и чувства, запечатленные там, и сопереживать ему. И восхищаться им как поэтом. Так кто же удачник - неудачник Тиняков или какой-нибудь удачник, счастливец, который жил в одно время с Тиняковым и жил намного лучше, чем он, не в жалкой грязной каморке, а в каком-нибудь особняке, в хоромах, и получал много денег и купался в них и ни в чем не нуждался, и который, как полосатый кот на классической лубочной картинке, “сладко жил и сладко ел и сладко ...дел”, но от которого ничего не осталось, даже имени, один пшик?

...На площади Борьбы в Москве недавно поставили памятник “пьянице” Венедикту Ерофееву, автору книги “Москва - Петушки”. Он там стоит не каменный, а металлический, бронзовый, с заплетающимися ногами, “навеселе”, как Рубцов. Такой же или подобный памятник можно было бы поставить почти каждому из русских поэтов, по крайней мере многим. И Александру Тинякову в том числе...

Тиняков не раз проклинал свою трудную судьбу и не раз жаловался на нее в своих стихах... Говорил, кому что - в жизни:

А мне работа и страданье

И бесконечная нужда...

Мне ни счастья, ни покоя

Не дал праведный Господь.

Что за жизнь, что за судьба. Но, может быть, Бог специально так задумал - послать Тинякову именно эту судьбу, чтобы именно ее он и описал в своих стихах, судьбу поэта-неудачника, которую должен описать сам поэт-неудачник, а не кто-то другой... И Тиняков описал ее! И сделал это гениально! И создал в русской поэзии свой образ поэта и человека, свой архетип, которого до него никто не создавал!

А был бы он поэтом-удачником, у него была бы совсем другая поэзия. И, может быть, она не представляла бы такой ценности, какую представляет именно его поэзия. Бог каждому художнику выделяет свою область, в которой он должен работать. Как сельсовет выделял крестьянам свои кулиги, свои участки, на которых они должны были пахать и выращивать свои продукты. Или как министерство образования распределяет между выпускниками вузов путевки, по которым они должны ехать работать в ту или иную область. Поэтому не надо поэту сетовать на Бога и жаловаться на свою судьбу (то есть надо, но только в своем творчестве, а не в жизни?), какою бы трудной она ни была, и не надо впадать в уныние раньше времени, а надо работать на своем участке, в своей области, в своей литературной клинике, в своем НИИ, и все. Бог знает, что делает, и знает, кому что дать. И он посылает человеку только такие испытания, которые тот может выдержать. И если он их выдерживает, Бог вознаграждает его, пусть даже и не при жизни, а после смерти. А если он их не выдерживает, значит должен винить в этом только сам себя, и никого больше. И пенять сам на себя.

Поэты (и вообще писатели, но я сейчас говорю о поэтах) - это представители Бога на земле, или его наместники. Бог посылает их на землю, чтобы они изучали людей и жизнь и писали о людях и о жизни в своих стихах, в художественной форме, причем каждому поэту, как я уже сказала, он дает свою область поэзии, в которой он и работает. И когда поэт умирает, Бог оценивает его по пятибалльной системе, и “отличников” награждает бессмертием, а иногда и “хорошистов”.

Тинякова он послал на землю, чтобы тот изучал дно жизни и людей дна в России, в Орле, Москве и Петербурге конца XIX - начала ХХ века. А чтобы он как представитель Бога не выделялся среди этих людей и чтобы никто не заподозрил в нем агента Господа Бога, Бог создал его по образу и подобию этих людей. И даже ему самому не сказал, кто он есть, чтобы он не задавался перед людьми и был как все. Но дал ему свою Божью искру и талант поэта. И Тиняков ходил среди героев своих стихов - вроде бы такой же, как они, и по своему внешнему виду, и по своему образу жизни, и по всему, и не только не лучше других, а даже еще и похуже. И сам не знал, кто он такой, только где-то в глубине души чувствовал, что он не такой, как все, и чувствовал в себе свой Божий дар и озарения, и творческие порывы, и потребность писать стихи и писал стихи, как будто под диктовку Бога. И - по воле Бога - уходил в запои и в загулы и бросался во все тяжкие и опускался на самое дно жизни и совершал такие поступки, которых сам себе не мог объяснить, зачем он их совершил. И все принимали его за пропащего человека, а он был представитель Бога на земле со своей особой миссией. И блестяще выполнил свою миссию, свидетельством чего являются его книги. Бог делает бессмертными поэтов, писателей, художников. А они делают бессмертными людей, которых изображают в своих книгах или на своих полотнах, в том числе людей из своего близкого окружения, которые входят в историю вместе с ними. Почему многие люди и любят тереться около знаменитых поэтов, писателей, художников. Чтобы попасть в историю вместе с ними. Но иногда они трутся около не тех. Потому что бессмертными становятся иногда (и даже очень часто) не те, которые были знаменитыми при жизни.

В 20-е годы власти заставляли поэтов, писателей писать свои автобиографии, чтобы пришить их к личному делу каждого автора. И благодаря этому в истории литературы остались, сохранились автобиографии разных поэтов. В том числе, например, Есенина, и не одна, а несколько. В том числе и Тинякова. Тиняков мечтал и собирался написать большую книгу в прозе о своей жизни, которая “не вмещается в рамки краткой автобиографии”. Но никак не мог приступиться к ней, взяться за нее и написать ее. У меня для этого “нет времени и нет... средств”, чтобы сидеть дома и писать большую книгу о себе, написал он в своей автобиографии 11 апреля 1925 года. Потому что “каждый день я должен” работать в газете, “читать чепуху”, разные книги разных авторов, и писать об этой чепухе свои “пустяки”, чтобы не остаться без куска хлеба и без крова над головой. Тиняков, как почти все поэты того времени, не имел своей квартиры в Москве и снимал угол, за который надо было платить. “А рассказать (мне) есть о чем! - восклицал он. - Природа, политика, любовь, алкоголь, разврат, мистика - все это глубоко захватывало меня и неизгладимые следы оставляло (у меня) в уме и в душе (об этом я и хотел бы написать). Но неудачником рожденный, (я) и в гроб должен сойти неудачником, не поведав о себе ничего и никакого следа в жизни не оставив”. Это неправда, что он ушел из жизни, не поведав о себе ничего и не оставив в жизни никакого следа. Сохранились и дошли до наших дней его стихи, в которых его жизнь и он сам видны, как на ладони, дактилоскопия его жизни и его души. И, слава Богу, сохранилась его автобиография. Лоция к его стихам, по которой видны основные линии его жизни, его пути в безбрежном море-океане этой жизни.

Тиняков пишет в автобиографии: “...если бы я выбился когда-нибудь из (своей) невероятной нищеты, я написал бы... роман о своей жизни”. Но он и написал его! Потрясающий роман, гениальный роман о человеке из бездны. Только он написал его не в прозе, а в стихах. И мы теперь можем читать его. А если он чего не написал из того, о чем хотел бы написать, значит, это было не угодно Богу. Значит, Богу было угодно, чтобы в творчестве Тинякова остались литературные эллипсисы, белые пятна и “темные места”, как в “Слове о полку Игореве”. То есть осталась бы какая-то вечная, невысказанная тайна, ушедшая вместе с автором. Но, может быть, именно это и делает поэзию Тинякова особенно глубокой, интересной, драматическо-трагической и значительной. И, может быть, именно этим она будет сильнее привлекать и притягивать к себе своих читателей. В одном из своих стихотворений Тиняков играет роль Шудры. И вот что он говорит от его лица:

Шудра темный, в низшей касте

Я рожден, чтоб жить рабом

И смирять порывы страсти

Отреченьем и трудом.

То, что Тиняков говорит от лица Шудры, он в данном случае говорит и от своего собственного лица. Тиняков был рабом литературы (да еще и журналистики). И смирял порывы своей кипучей страсти и своего неуемного темперамента отреченьем и трудом и направлял все это в стихи, поэтому там так много всего этого. Поэзия Тинякова впитала в себя элементы поэзии разных поэтов. Если сравнивать ее с напитком, то это - не дистиллированная вода, а вода, обогащенная многими химическими элементами не таблицы Менделеева, а таблицы русской и мировой Поэзии. А если сравнить его поэзию с “одуванчиком”, то это “одуванчик”, который природа поливала не дистиллированной водой, а водой, обогащенной многими химическими элементами таблицы русской и мировой Поэзии. Поэтому он и получился таким полноценным. В первой же книге Тинякова есть и элементы поэзии Блока (“Свидание”, “В ночном кафе”, “Зависть поэта”). Например, в “В ночном кафе” у Тинякова, где “играют скрипки” и где “ярко светятся улыбки // У жриц веселья - сквозь печаль”, возникает образ женщины, похожей на “Незнакомку” Блока:

Она проходит в черном платье

Меж тесных сдвинутых столов,

Она идет, как на распятье,

На пьяный крик, на грубый зов.

В ее глазах продолговатых

Таится жуткая тоска,

Она мечтает о закатах,

Живя у стойки кабака...

(1912)

Но Блок написал свою “Незнакомку” в 1906 году, а Тиняков свою - в 1912. Отчего стихотворение Тинякова не ставится хуже. Оно хорошо по-своему и как бы дополняет и развивает тему Незнакомки. Есть у Тинякова и элементы поэзии Бодлера (“В душе моей цветы тоски”, то есть цветы зла), и Тютчева (“Осенняя литургия”, где Тиняков взял себе эпитет Тютчева “тиховейный”), и Пушкина (“А няня мирно движет спицы...”), и Сологуба (“Мысли мертвеца”), и Брюсова и Бальмонта (в книге много эпиграфов из Брюсова и Бальмонта), и элементы литературы Достоевского (“Мерещится мне мальчик”) и Тургенева (“Блеск тургеневской страницы”), и элементы поэзии Беранже и Бернса... Но именно обогащенная - в разных пропорциях и дозах - элементами поэзии других поэтов, писателей и имеющая свой собственный химический состав и свою собственную основу, поэзия Тинякова и приобрела ту свою неповторимость, которая отличает ее от всей другой поэзии и делает ее исключительно интересной, значительной и нужной. У Тинякова есть такие строчки:

И когда обнимет шею

Ожерелье из пеньки...

Глава 3.

Для Тинякова была важна не тленная жизнь человека, а его метафизическая сущность. Жизнь была для него поводом для творчества. Если бы пьяница, бабник, развратник, аморальный тип, деклассированный элемент Тиняков пребывал все время в “телесной сфере” и не описывал себя и свою жизнь в своих стихах, он был бы просто одним из пьяниц, бабников, развратников, аморальных типов, деклассированных элементов, каких у нас много. Но тем-то поэт его склада и вообще поэт и отличается от “простых”, мягко скажем, людей, каких у нас много, от простых смертных, что он из своего материала жизни, из своего отрицательного опыта жизни делает поэзию, все-все превращает в поэзию высшего класса. Тиняков в своей поэзии, в своих стихах ставит человека, сам себя в разные предполагаемые обстоятельства и в экстремальные ситуации и проверяет, как он поведет себя в этих обстоятельствах и ситуациях, и что будет чувствовать и думать при этом. И описывает это со всеми подробностями. С беспощадной откровенностью, которая и есть главный признак талантливости и гениальности художника и без которой не может быть высокой поэзии и большой литературы.

В 1906 году, в Орле, Тиняков пишет “Гимн водке”. В этом гимне он прославляет ее, как до него никто не прославлял. Даже Есенин. Хотя - Есенин был после Тинякова, а не до. Но и после Тинякова никто ее не прославлял ее так, как он. Даже Есенин.

Водка! Святая, чудесная влага!

Поэт говорит, что с нею он “ближе и к Аду, и к Раю”. С нею он забывает, что его земной путь “труден”. С нею он уходит от “ползучих, томительных буден”, бес Алкоголя уносит его в ирреальный мир.

Я над пустыней земной вырастаю,

В сердце горит огневая отвага!

Думами близок и Аду и Раю,

Водка, с тобой я, чудесная влага!

Не зря Тиняков пил водку! Кто-то пьет, пьет, а никогда ничего хорошего о ней не напишет. Но в этом же 1906 году Тиняков пишет альтернативный гимн водке - “Мои молитвы”. Он чувствует, что водка - этот зеленый змий - начинает губить его, затягивать в свое “огневое кольцо”. И поэт хочет “войти в многобашенный храм” и молиться не зеленому змию, а иным кумирам. Богу и всем святым, а не водке. Но он уже ничего не может поделать с собой. Он находится в зависимости от зеленого змия. Он и хочет обратить свое лицо и свои моллитвы к Богу, но не может.

Но поднять не могу я лица

И молюсь я жестокому змию.

Человек, который понимает, что он гибнет, но ничего не может сделать, чтобы спасти самого себя... Сколько в России таких людей, и было, и есть? Несть им числа. Но сколько таких поэтов, которые написали об этом? Раз, два... и нету.

Автор предисловия к книге Тинякова (Издательство “Водолей”, Томск-Москва, 2002) Н. Богомолов назвал Тинякова “человеком ограниченного таланта”. Дай Бог России побольше таких поэтов с таким “ограниченным талантом”, как у Тинякова... Но в том-то и дело, что таких поэтов, как Тиняков, не может быть много. Пьяниц, бабников может быть много, а таких поэтов, как Тиняков, не может быть много. Он такой у нас один. После Есенина. Вернее - до.

Деньги себе на жизнь (и на вино) Тиняков зарабатывал журналистикой, работая в разных газетах, в газетах “Речь”, “День”, “Голос”, “Исторический Вестник”, “Последние новости”, “Северные записки” и т.д., занимаясь самой настоящей поденщиной, которая, как он сам говорил, мешала ему писать стихи и помешала написать роман о своей жизни.Получал он за это гроши. Например, в крайних правых газетах он получал 2 копейки за строчку, и его там еще и третировали. Отец присылал ему денег время от времени. Но когда поэт ссорился со своим отцом, тот переставал присылать ему их, устраивал ему экономическую блокаду. Тогда Тиняков писал такие стихи:

Я кошелек, грустя, пощупал:

Увы, там не было монет...

Сиял небесный синий купол,

Часы звонили на обед...

И вот слугою скотовода

Живу один, среди овец,

Далек Мельбурн, любовь, свобода -

И денег не пришлет отец.

Поэт сидит в Петербурге, без денег и без женщин, и этот город представляется ему в стихах далекой от России Австралией, где он живет в “шалаше”, один, с мечтами о “темнокожих девах” и о “резвых кенгуру” и не знает, “чем себя развлечь” и где ему найти что-то поесть.

Но кенгуру ушли в пустыни,

Мечтам моим пришлось отцвесть -

И в австралийских дебрях ныне,

Как и в Европе, надо есть.

Труд журналиста представляется ему в стихах трудом скотовода. И он ждет, когда он получит плату за свой труд, чтобы поехать в Мельбурн и развлечься там с подружкой:

Как только месячную плату

За труд мой адский получу,

Опять восторгу и разврату

Себя я радостно вручу.

(“В Австралии”, 1915)

А в другом стихотворении он воображает себя египетским рабом с “израненной спиной”, который живет в Египте и “таскает на крышу кирпичи”. И у которого есть “одна отрада в жизни жалкой” - “чашка мутного вина” или водки, которую он может позволить себе выпить раз в месяц, во время зарплаты:

Когда, томясь от сладкой жажды,

В пивной присяду за столом.

Служанка пальмовую водку

В большой амфoре принесет...

И я - забыв побои злые,

Как птица, песню запою.

(1918)

Труд журналиста он приравнивает к труду египетского раба. Тиняков написал за жизнь сотни статей для разных газет, 25 фельетонов, воспоминания о Брюсове и Блоке и повесть. Обычно на тех, кто работает в газете, особенно если он работает там долго, газета накладывает свой отпечаток, на них и на все их творчество. И, как правило, плохой отпечаток. Печать газетчины на прозе и на стихах. Тиняков был газетчиком, а в его поэзии нет ничего от газетчины. Если говорить о его лирике. И не считать его стихов во славу советской власти. Его лирика - ни в какие газеты не влезет, ни в какие ворота, ее не взяли бы даже ни в какие литературные газеты, потому она по всей своей сути - есть не что иное, как альтернатива газетчине с ее официозом. Демонстративная альтернатива. Каким же сильным был его талант, что он не поддался влиянию газетчины, которая давила на него каждый день в течение всей жизни, а отторгнул ее и написал такое, из-за чего все газеты позакрывались бы, если бы оно появилась там. Кстати, у поэта Евгения Лесина, который работает в “Независимой газете”, ответственным редактором “Ex libris”-а, есть такие стихи, которые мог бы написать и Тиняков от своего лица:

Газетчина мою съедает жизнь

Сильнее водки, подлости и злобы...

А у Тинякова есть стихотворение, как он пропивает с “девками” свой гонорар и говорит с ними не языком газеты, а языком улицы:

Я - писатель, старый идол,

Тридцать дней в углу сидел,

Но аванс издатель выдал -

Я к вам вихрем прилетел.

Я писал трактат о Будде,

Про Тибет и про Китай,

Но девчонок милых груди

Слаще, чем буддийский рай.

Завтра снова я засяду

За тяжелый милый труд, -

Пусть же нынче до упаду

Девки пляшут и поют.

Кто назвал разгул пороком?

Думать надо, что - дурак!

Пойте, девки, песни хором,

Пейте, ангелы, коньяк!

Все на месте, все за делом

И торгует всяк собой:

Проститутка статным телом,

Я - талантом и душой!..

(1922)

Кроме трех книг стихов у Тинякова при жизни вышло четыре книги статей (в том числе сборник статей о Тютчеве”. Три - в 1920 году - Пролетарская революция и буржуазная культура”, “Кое-что про Бога” (антирелигиозная брошюра) и “О значении искусств”. А одна - в 1923 году - “Русская литература и революция”...

Все великие поэты по-своему красивы: Блок, Есенин, Маяковский... Пушкин - на портретах Тропинина и Кипренского - тоже. Есть в них что-то такое, что “красоты прекрасней”, по Баратынскому. Правда, Мандельштам, по-моему, некрасивый. И начинает казаться симпатичным, только если только сильно любить его поэзию и сильно привыкнуть к его внешности. Тогда она не играет никакой роли. У Окуджавы, по-моему, мерзкое лицо, даже мерзопакостное - лицо старого снохача и лизоблюда (но, может быть, кому-то и оно кажется красивым и милым?). А Тиняков был красивый или нет? Ходасевич пишет о нем, что это был “молодой человек довольно странного вида”. С черными вьющимися волосами до плеч (как у Ленского - “кудри черные до плеч”. - Н. К.), с очень большими черными глазами, обведенными темными кругами, с тяжелым взглядом. “Черты лица” у него были “правильны, тонки, почти красивы”. Его называли “нестеровским мальчиком” и “флорентийским юношей”. Но сквозь “романтическую наружность” у него, по мнению Ходасевича, “сквозило что-то плебейское”, а голос вообще был “деревенским”, а выговор “семинарским”. Тиняков ходил в люстриновой блузе под ремешок. Был “серьезен” и “почтителен” со всеми без исключения. “У дам молодой человек имел несомненный успех, которого, впрочем, не искал”. Отец выгнал этого молодого человека из дома за роман с мачехой. У Тинякова на портрете чистый и довольно большой, высокий - способный вместить в себя большие замыслы - лоб хорошей формы, зализка на лбу, которая говорит о самолюбивом характере поэта, лирические черты лица, лирические глаза, с магнетическим взглядом, с легкой поволокой, и лирические брови, довольно густые, которые говорят о страстной, темпераментной и вспыльчивой натуре, плавный нос, само лицо худощавое, нервическое. Губы закрыты усами и небольшой застенчивой бородой. По виду он - человек благородных чувств. Этакий Петрарка или “Рыцарь с письмом” на картине Карпаччо, трубадур, поклоняющийся Даме своего сердца и поющий ей серенады под окном. И есть что-то смиренное, обиженное и настороженное в его взоре и осанке, что-то ожидающее неожиданного удара от кого-то со стороны. На портрете он сидит в аккуратном пиджаке и в небрежно повязанном мужском гастуке, сбившемся набок. А в жизни ходил часто “оборванным”, как вспоминает Ходасевич: “Но мы все ходили тогда оборванными”, - добавляет он.

Мачехе Тиняков посвятил одно из самых возвышенных своих стихотворений о любви - “Эдип”. В античном, древнегреческом стиле. Но если в трагедиях Эсхила и Софокла Эдип, невольный убийца своего отца Лая, который стал мужем своей матери Иокасты, проклинает и ослепляет себя, когда узнает о том, что она - его мать, то Тиняков - наоборот, ни в чем не раскаивается, и воспринимает свой инцест как одно из самых прекрасных событий в своей жизни, о котором потом всегда вспоминает с удовольствием и тоской.

К прекрасноликой Иокасте

На ложе я - как муж - всходил

И вместе с ней из кубка страсти

Напиток ядовитый пил.

Рукою жаждущей лаская

Изгибы груди, я не знал,

Что я - убийца старца Лая,

Что мужем матери я стал.

Но грянул гром, разверзлось небо,

Открылась истина в огнях -

И мать-жена во мглу Эреба

Сошла - и мрак в моих очах.

Я был царем и стал я нищим.

Супругом был - и вот один,

Боясь приблизиться к жилищам,

Брожу среди пустых равнин.

Меня Алекто грозно гонит,

В лицо губительно дыша,

И в неутомной муке стонет

Моя скорбящая душа.

......................................................

...Но иногда, в виденье сонном,

Мечтою прежней я живу

И зовом трепетно-влюбленным

Супругу милую зову.

И снова полн кипящей страсти,

И снова жажду и дрожу,

И к светлоликой Иокасте

На ложе брачное всхожу.

(1907)

Тиняков в этом стихотворении реализовал свой Эдипов комплекс. Но трагедия царя Эдипа в стихотворении Тинякова - не в том, что Иокаста - его мать (в жизни - не мать, а мачеха), а в том, что он больше не может взойти к ней на брачное ложе, как хотел бы. Тиняков - поэт не “мелких сексуальных услуг”, а большой любви и страсти, с высоким накалом чувств...

В свое время отец отдал Тинякова учиться в Орловскую гимназию, хотя дед был резко против этого. Учителем Тинякова в гимназии был настоящий автор “Тихого Дона”, писатель Федор Дмитриевич Крюков, который первым заметил у Тинякова литературные способности и стал всячески поощрять их и влиять на его литературное развитие. Повезло Тинякову - быть учеником Крюкова. И повезло Крюкову - быть учителем Тинякова.

Прозой он начал писать раньше, чем стихами, еще до своего поступления в гимназию. Стихи стал писать в 12 лет. А в 17 лет, в 1903 году, его первая вещь, стихотворение в прозе, под псевдонимом Одинокий, появилась в “Орловском Вестнике”. Под этим псевдонимом его стихи потом стали появляться и в других газетах, а также в альманахах и журналах “Гриф”, “Весы”, “Золотое руно”, “Перевал”, которых в России было тогда так же много, как сейчас. У Тинякова есть “Казачья песенка”, которую он написал в октябре 1914 года, во время первой мировой войны. Очень лихая песенка.

Любо нам с веселым гиком

На пруссаков налетать,

Любо нашим длинным пикам

Каски с их голов сшибать...

В этой песенке, между прочим, упоминается “тихий Дон”, но не как произведение гениального казачьего писателя Федора Крюкова, а как река:

Жарко бьемся мы на Висле,

Но туда, где тихий Дон,

Уплывают наши мысли...

Да, гимназическим учителем Александра Тинякова был писатель Федор Крюков. У Владислава Ходасевича есть эссе “Неудачники”. Там он пишет об Александре Тинякове, в каком-то высокомерном, пренебрежительно-снисходительном и насмешливом тоне, и называет его неудачником. И рисует портрет этого неудачника, художественно яркий и выразительный, в отрицательном свете, в карикатурных красках. А его стихи, которые он когда-то впервые прочитал в альманахе “Гриф” под псевдонимом Одинокий и которые читал после, называет слабыми и посредственными. Тиняков переписывался с Ходасевичем и встречался с ним, в Москве и Петербурге, в разных модерновых редакциях и салонах. Но, видно, был несимпатичен Ходасевичу как человек, а поэтому и как поэт, более всего тем, что был морально-неустойчивым, вел беспорядочную жизнь, пьянствовал, скандалил, по ночам приводил к себе десяти-двенадцатилетних девочек, которые днем продавали на Невском проспекте папиросы и махорку... да еще был безразборным в политическом плане, сотрудничал и с левыми и с правыми газетами, за что его - за его политическую беспринципность - потом изгнали изо всех газет, метался он между красными и белыми, а потом поступил на службу в ЧК.

- Вы только не подумайте плохого, - сказал тогда Тиняков Ходасевичу. - Я у них разбираю архив. Им очень нужны культурные работники...

Современники осуждали Тинякова за то, что он сотрудничал и с правыми и с левыми газетами и был как бы то с “красными”, то с “белыми”... Когда он был с “белыми”, его осуждали одни, а когда с “красными” - то другие. Но по своей сути Тиняков был анархист, не партийный человек, свободный художник. И ему было тесно в любых идеоголических рамках, как и каждому большому художнику. И по большому счету ему было плевать на политику. Потому что для него главнее всего в жизни была его поэзия, ради которой он и жил и мучился и ради которой и хотел выжить любыми способами, чтобы иметь возможность писать стихи, и поэтому он подрабатывал себе на хлеб где придется, где это у него получалось, где ему давали подработать.

Он был над схваткой между правыми и левыми, как Максимилиан Волошин, который “молился за тех и за других”. Но в отличие от Волошина, наверное, не молился ни за тех и не за других, а сам за себя, да и сам за себя-то не молился. Он хотел выжить в биологическом смысле, не для того чтобы спасти свою шкуру, а чтобы успеть выполнить свою “небесную программу” и войти в бессмертие. В 1922 году он написал стихотворение “Моим гонителям”:

Насолил я всем с избытком:

Крайним, средним, правым, левым!

Все меня отвергли с гневом

И подвергли тяжким пыткам.

Голод, холод, безодежье,

В снег ступаю пяткой голой...

Сам же песенкой веселой

Прославляю бездорожье!

И дальше он говорит о себе, “в ответ на все страданья”: “Я свободное созданье!”

Нынче - левый, завтра - правый,

Послезавтра - никакой,

Но всегда слегка лукавый

И навеки - только свой!

Нельзя без улыбки читать, как Тиняков ругает тех, кто ругает и не признает его, как он называет их “завистливыми стихотворцами”, и как он ругает тех стихотворцев, на долю которых “каждый день выпадают” радости литературного успеха, которого, по его мнению, заслуживает он, а не они, и как он обзывает их “бездарными и безмозглыми бумагомараками”. И еще - как он нахваливает сам себя, когда говорит, что его книга “Русская литература и революция” - “замечательная”, а “литературные невежды, тупицы и лицемеры” жестоко обругали ее, и когда он говорит: я вполне убежден, что моим “мыслям, высказанным в (этой) моей работе, предстоит еще большое будущее”. И когда он, защищая сам себя от критиков, которые “облаяли” его третью книгу, нападает на них (на бумаге) и обзывает их “мелкотравчатыми газетными борзописцами”, и говорит, что “на самом деле эта маленькая книжечка - одно из самых замечательных явлений в области нашей новейшей поэзии”. Все это он говорит в своей автобиографии, в официальном документе. Его обида на всех, кто не ценит его, которую он высказывает там открытым текстом, не соблюдая официального стиля в официальном документе, и его искренность и горячность, с которой он все это говорит, не выбирая выражений, а вернее выбирая сильные выражения, выдают в нем ранимого и талантливого человека и поэтому вызывают сочувствие к нему, лично у меня, и восхищение его стилем, его манерой и его непосредственностью. А главное - он был прав, когда ругал тех, кто ругает его, кто не видел в нем великого поэта, и был прав, когда он хвалил себя как великого поэта, потому что он и есть такой. Наверное, было бы лучше, если бы не он сам, а кто-то сказал о нем, что он великий поэт. Но если от других этого не дождешься, приходится говорить это самому. И будто назло всем Тиняков пишет такие стихи: “Все мило для мудрого в Мире... Сидеть ли, наевшись, в сортире... Упиться ль до хмеля вином...”

Иль с девкой публичной, распутной

На грязных возлечь простынях

И, грезе отдавшись минутной,

Забыться в животных страстях.

А потом: “Играть до рассвета” в “железку” в притоне, средь пьяниц...”. А потом: уйти в поля и “бродить по безлюдным оврагам, вникая в жужжанье шмелей...”

И снова в столицу вернуться,

В редакции взять гонорар,

И снова вином захлебнуться,

И вновь погрузиться в угар.

(1922)

25 октября 1917 года, в первый же день революции, Тиняков, совсем обнищавший, без гроша в кармане уехал из Петербурга к себе на родину, в Орел. И надолго выпал из литературного процесса и из поля зрения своих столичных друзей и знакомых. Может быть, он “слинял” из Петербурга от революции, чтобы отсидеться дома и переждать ее, как пережидают грозу? Потому что он не понимал толком, что произошло в стране, под какое знамя ему встать и с кем ему идти в новую жизнь, с большевиками или с кем? Осенью 1920 года Тиняков вернулся в Петербург новым человеком, сотрудником всех коммунистических газет, автором статей и стихов, в которых он воспевал революцию и советскую власть. Причем делал он это с большим энтузиазмом. Видно, его наставили на путь большевики, как пробовали они - в лице Чагина и других товарищей - наставить на путь и Есенина, желая ему добра, сказали ему, что революции и России нужны такие поэты, как он. Тиняков решил, что теперь для него, бедствующего, обездоленного поэта, “литературного пария”, наступит золотое время и что наконец-то настанет его “звездный час”. Но он обманулся. Золотое время наступило для других, а не для него, и “звездный час” настал тоже не для него, а для других. А для него все это не настало, не наступило и сейчас, через 70 лет после его смерти. Вот какие стихи писал тогда Тиняков:

Раньше было в мире так:

Тунеядец жил царем,

А трудящийся бедняк -

Вековечным батраком.

(“Революция”, 1918)

Мы Армии Красной солдаты,

И мы защищаем в бою

Свои деревеньки и хаты

И землю, и волю свою.

За нашу святую свободу,

За нашу Советскую власть,

Служа трудовому народу,

Не страшно в сражении пасть!

(“Красноармейцы”, 1919)

По всей стране, от края и до края,

Народ трудящийся восстал

И, зову Революции внимая,

Остатки рабства растоптал!

(Из поэмы в картинах “Революция”, 1920)

Это самая настоящая газетчина, которой у Тинякова раньше не было в стихах, но которая все же проникла туда и вытеснила оттуда поэзию. Это - какие-то “агитки Бедного Демьяна”, даже еще хуже. Когда читаешь эти политические лозунги и штампы, даже не верится, что их писал Тиняков, автор пронзительных лирических стихов, а кажется, что их писал совсем другой человек, который водил его пером и его рукой. Вот по этим стихам, с помощью которых Тиняков хотел сделать себе имя и карьеру при советской власти, а не по тем декадентским и богемным, за которые его ругали критики, можно сказать, что Тиняков пал как поэт. Есенин в советское время создал свои лучшие вещи, большой лирико-драматической силы, и поднялся на гребень славы и успеха и стал символом своего времени. А Тиняков взялся петь то, что ему не по голосу, и сорвал голос. Как, собственно, и Блок, который после поэмы “Двенадцать” уже почти ничего не создал. Но поэтов, как горы, надо судить по их вершинам, а не по их низинам. И если судить Тинякова по его вершинам, то он стоит на одном уровне с лучшими поэтами конца XIX - начала ХХ века. Я подозреваю, что Тиняков просто писал эти стихи не от души, потому они у него и не получались. Хотя он и старался, чтобы они получились. Может быть, беда Тинякова в том и состоит, что он не смог талантливо воспеть, а если не воспеть, то хотя бы отразить в своих стихах новое время, показать противоречия этого времени, как смог сделать это Есенин, через сердце которого прошел сейсмический разлом двух эпох. И вот в чем состоит причина того, что Тиняков остался за бортом Парохода Современности как поэт. Поэтому его так долго и некому было поднять со свалки, вытащить из-под забора, отряхнуть, помыть, почистить, причесать, принарядить и вывести на большую сцену литературы, явить его миру.

Тиняков и сам считал свои стихи о политике плохими. Поэтому и не включил их в свои книги 1921 и 1924 года. Зато он включил туда стихи с убийственной самокритикой в свой адрес, в которых называет себя “двуногим животным”. Одно из таких стихотворений - это “Моление о пище”. Там, как я считаю, Тиняков подвергает себя не просто самокритике, а страшному публичному самобичеванию и дает себе восемьдесят символических ударов плетьми. Он, издеваясь над собой, говорит, что ради “пищи сладкой, пищи вкусной” он совершит “любой поступок гнусный” и “совершит грабеж и кражу” и “пятки вылижет врагу”.

За кусок конины с хлебом

Иль за фунт гнилой трески

Я - порвав все связи с небом, -

В ад полезу в батраки.

До такого саморазоблачения и самобичевания не доходил ни один поэт. И что для Тинякова после этого критика каких-то критиков? ...Но я думаю, что нельзя в стихах Тинякова полностью отождествлять автора с его лирическим героем. Надо делать “отбивку” лирического героя от автора, как сказал бы Кувалдин. Тиняков берет на себя все грехи человечества, многие из которых - вовсе не являются его собственными грехами, а являются грехами человечества, за которое он страдает один, как Христос, один за всех. Потому что он - поэт, “секретарь человечества”, как сказал бы Гете. Нельзя обвинять Тинякова во всех этих грехах только потому, что он в своих стихах ведет речь от первого лица, от “Я”, а не от третьего лица, не от “Он”, как это чаще всего делают прозаики, и что он не называет своего лирического героя каким-нибудь не своим именем, каким-нибудь Раскольниковым, или Федором Карамазовым или Рогожиным.

Да вот что говорит об этом сам Тиняков в предисловии к своей третьей книге стихов 1924 года: “Я знаю, что многие читатели встретят мои стихи с негодованием, что автора объявят безнравственным человеком, а его книжку - общественно вредной”. Но “дело поэта, - как и всякого художника, состоит не в том, чтобы строить или переустраивать жизнь, и не в том, чтобы судить ее, а в том, главным образом, чтобы отражать ее проявления. В жизни же, как известно, всегда было, есть и будет, наряду с тем, что считается прекрасным и добрым, и то, что признается безобразным и злым. Художник в моменты творчества по существу своему чуждый морали, волен изображать любое проявление жизни, “доброе” рядом со “злым”, “отвратительное” наряду с “прекрасным”. За сюжеты и темы поэта судить нельзя, невозможно, немыслимо! Судить его можно лишь за то, как он справился со своей темой. Я в моей книге беру современного человека во всей его неприкрашенной наготе”. А в послесловии Тиняков говорит: “...я предвижу, что иные читатели, брезгливо улыбаясь, будут говорить: “Это автор про себя писал (в своей книге)!” Не совсем так. Конечно, я писал и о себе (что бы я был за урод, если бы мне были чужды переживания, изображенные в моей книге!) - но все же больше я писал о тебе, - читатель-современник”.

В книге Тинякова 2002 года, которая есть у меня, все его стихи датированы. Последние его стихи, которые сохранились и дошли до нашего времени, помечены 1926 годом. А поэт умер - предположительно - в 1934 году. А где же его стихи с 1926 по 1934 год? Быть не может, чтобы он не писал их целых восемь лет, когда он с детства только и жил поэзией. А где же они? Утеряны? Или он все же бросил писать стихи, когда увидел, какие стихи он стал писать? Наступил себе на горло, чтобы оттуда не лились плохие стихи, и залил это горло вином?

Это останется теперь вечной загадкой и тайной Тинякова, которую нам никогда не раскрыть. Но в то же самое время, когда Тиняков писал свои “плохие” стихи, он писал и хорошие. Он не переставал писать их никогда:

Ты любишь перед сном, нагая,

Глядеть в глубокое трюмо...

Я долго искал человека родного,

Но все были чужды и страшно далеки...

Я себя Одиноким назвал...

...Я совсем одинок.

Я разбитый сосуд.

Есть у Тинякова красивое стихотворение “Любовь” - о женщине в белом, посвященное Феле Павловой:

Где-то над жизнью, над миром,

где-то далeко, давно

Видел я женщину в белом

сквозь голубое окно.

...............................................................

Властно всегда опьяняет чувство

меня лишь одно:

Женщину в белом увидеть

сквозь голубое окно.

Когда читаешь это стихотворение у Тинякова, так и хочешь воскликнуть:

- Да это же - как у Есенина! У него - есть о девушке в белом:

Да, мне нравилась девушка в белом,

Но теперь я люблю в голубом.

Но тут же думаешь, что Тиняков написал свое стихотворение на много лет раньше, чем Есенин, в 1905 году, а не в 1925 или каком там? И значит, это не у Тинякова - как у Есенина, а у Есенина - как у Тинякова! И очень много у Тинякова таких стихов (и любовных, и кабацких, и богохульских), когда ты хочешь воскликнуть:

- Да это же - как у Есенина!

Но тут же думаешь... Да нет, это у Есенина - как у Тинякова... Это не Тиняков похож на Есенина, а Есенин на Тинякова. Получается, что Тиняков (по хронологии творчества) был - первичен, а Есенин - вторичен. Но поскольку Тиняков был спрятан от читателей и они не знали его, а знали Есенина, то для читателей теперь Есенин всегда будет первичен, а Тиняков - вторичен. Хотя Тиняков написал все свои стихи намного раньше, чем Есенин. Вот что значит - вовремя не выйти к своим читателям со своими стихами! Вот что значит вовремя не обрести имя и не стать известным! Ты - первичный, новый, оригинальный, такой, каких до тебя не было в мире, - становишься вторичным и как бы банальным по сравнению с тем, кто на самом вторичен по сравнению с тобой! Это - не шуточки! Это - трагедия для поэта! Замалчивание поэта, погребение поэта заживо, вместе со всеми его стихами, - это бoльшая трагедия, чем трагедия в “Англетере”, когда тебя вытаскивают из петли и тебя оплакивает весь мир и когда весь мир начинает шуметь о тебе и ты становишься знаменитым, пусть даже после смерти. А бедный Тиняков... никто даже не знает, где его могила, и есть ли она... И никто не знает его стихов, ради которых он и жил и мучился на этом свете и которые могли бы сделать его таким же знаменитым на весь мир и таким же любимым всеми поэтом, как Есенина! ...Я когда-то так плакала о Есенине, о своем великом земляке, о его судьбе, не символическими слезами. Да и всю жизнь плачу, и несимволическими слезами, и символическими. А получается, что Тиняков - заслуживает большего сочувствия, чем Есенин? И что он в нашей литературе - более трагическая фигура, чем Есенин?

Мать моя, родина!..

"...судьба неудачника отяготела надо мною, и, вероятно, я не только не добьюсь известности и успеха, но погибну безвременно от голода и нищеты", - писал Тиняков. И накаркал сам себе свою судьбу. Он действительно не добился "известности и успеха" при жизни, их нет у него и сейчас. И он действительно погиб безвременно от голода и нищеты, в 1934 году, в возрасте 48 лет, то есть в расцвете лет, умер "в полной безвестности, так что даже историки литературы" долго не знали, каким годом помечать его смерть.

Критик Никита Елисеев ("Новый мир", № 7, 1998) сказал: "Тиняков - что ж. Нищий. Нищему - все дозволено". Все время делают скидку на жизнь. А жизнь к творчеству не имеет отношения. Творчество - понятие метафизическое, божественное. Жизнь служит лишь поводом для творчества. И я полагаю, что нищий - это никто, поэт - все, исходя из этого, дозволено все - Поэту. Тиняков исчез из жизни, как Вийон, или как фантом. И никто не знает, где и как он умер, и при каких обстоятельствах. "И никто не узнает, где могилка" его.

Биологический субъект по названию “Тиняков” исчез с лица земли, истлел до атомов, но гений поэта Тинякова не канул в Лету, ибо сказано - рукописи не горят! - дошел до нас из начала ХХ века в начало XXI, через все препятствия на своем пути, сквозь целое столетие, сквозь все периоды сложного и напряженного для России советского и постсоветского времени, сквозь все революции и войны, сквозь все этапы строительства социализма, сквозь все "ветры перемен", сквозь перестройку и реформы... И пусть стихи Тинякова пока не стали достоянием широких масс читателей, а стали достоянием только небольшого, узкого круга читателей, и не принесли ему широкой известности. Но есть надежда, что когда-нибудь к нему придет и более широкая "известность" и слава, о которой он мечтал. И он станет любим и востребован не только малой кучкой ценителей поэзии, но всей своей страной и всем миром.

В стихотворении “Одиночество Христа” Тиняков представляет сам себя Христом, не играет роль Христа, а считает себя Христом, который, так же, как Христос, поднимается на свою Голгофу и ждет своей казни. И представляет, как он “взойдет на плаху - умирать”. И как всe будет так же, как тогда, когда люди распинали Христа. И что солдаты грубо сомнут “одежды бедные мои”. И что к нему подойдет священник и протянет ему крест. Дальше идут строки, которые перевернули всю мою душу и от которых у меня волосы поднялись дыбом, а из горла само собой вырвалось: “Ах!”

Священник тихо мне протянет

С моим изображеньем крест!

Крест с изображением Тинякова-Христа! Значит, Тиняков не просто представлял, а ощущал себя Христом! Значит он знал, кто он есть, а люди не знали и топтали его и побивали его камнями и насмехались над ним и оплевывали его... А он терпел. И нес и нес свой крест. Крест поэзии. И на кресте слагал свои стихи:

Я судьбу мою горькую, мрачную

Ни на что не желаю менять:

Начал я свою жизнь неудачную, -

Я же буду ее и кончать!

(1921)

"НАША УЛИЦА", № 1-2005