Юрий Кувалдин
ШИШКИН
рассказ
В тот раз, когда Сазонов увидел Маркину впервые, у него оторвалась пуговица на пиджаке. Остался торчать лишь кустик ниток. Сазонов пришлепнул скачущую пуговицу ногой, нагнулся и поднял ее, сдув пыль, с пола. Он держал пуговицу между подушечками большого и указательного пальцев так, как будто собирался ее, как монету, опустить в какую-нибудь щель автомата. Сазонов при этом, тем не менее, не сводил глаз с Маркиной, которая шла ему навстречу. Она была вся в черном, от шпилек до черного банта в гладко забранных назад светлых, цвета юного месяца с золотым отливом, волосах, конским хвостом сбегающих из-под этого черного банта на черный, обтягивающий стройное тело, свитер. А глаза ее светились будто васильковыми цветами среди колосьев пшеницы. Маркина поравнялась с ним и начала удаляться.
Он кинулся за ней.
- Простите, пожалуйста, но дело в том, что у меня оторвалась пуговица. Вот отсюда, - пролепетал он, показывая на то место на сером в черную крапину пиджаке, где торчали нитки, при этом на лысине и на впалых щеках выступил пот.
Сазонов был высок, тощ, ходил широкими шагами, и постоянно оглядывался. Пуговицу он все еще держал между пальцами на высоте глаз, словно прицеливался, чтобы запустить эту пуговицу в заинтересовавшую его женщину.
- Что вам нужно? - испуганно спросила Маркина и пошла прочь.
Они находились в Третьяковской галерее в Лаврушенском переулке.
Сазонов пришел посмотреть на Шишкина, не понимая повального увлечения на Западе этим копиистом природы. Посмотрел. Теперь же его внимание было обращено на миловидную блондинку. Сазонов остановился перед Маркиной - ему не хотелось быть навязчивым, но он должен был оправдаться.
- Простите великодушно... - извинительным тоном произнес он.
- Опять вы? - рассердилась Маркина. - Это же неприлично так наскакивать на женщину! - проговорила она, оглядываясь по сторонам.
В зале Шишкина в этот момент, кроме них, никого не было. Они стояли между огромной картиной Шишкина "Утро в сосновом бору" и другой, не менее большой, "Рубка леса". Сазонов незаметно наступал на Маркину, так что она отошла к черным железным перилам ограждения спуска вниз.
- Я пришел посмотреть на этого самого дорогого художника, - напористо объяснил он. - И у меня отлетела эта несчастная пуговица.
- Да вы просто сумасшедший! - Маркина в несколько искусственной тревоге посмотрела вокруг.
Неожиданно он разжал пальцы, пуговица полетела вниз, звонко ударилась об паркет, подпрыгнула, попыталась покатиться, но быстро затихла под ногой Сазонова.
- Вот, можете убедиться! - обрадовался он и нагнулся за пуговицей, поднимая ее и кладя на ладонь.
Маркина невольно взглянула на пуговицу.
- Видите? Я понимаю, смотреть на пуговицу, прыгающую по Третьяковской галерее, смешно, только поэтому я и посмел заговорить с вами.
- Да отстаньте же вы, наконец, от меня со своей пуговицей! - воскликнула Маркина.
Но бархатистый голос ее звучал уже не так сурово.
- Согласитесь все-таки: я оказался в глупом положении и должен был оправдаться.
Она отвернулась и положила руки на железные перила.
- Может, хватит уже об этом? - сказала она достаточно твердо.
- Я не виноват, что мои глаза невольно останавливаются на красивой женщине, это обычное явление, но если при этом я едва не потерял пуговицу... Простите, я ухожу, - сказал с долей обиды Сазонов.
Маркина быстро обернулась и подняла глаза на его расстроенное лицо.
- Если из-за меня, не трудитесь, - сказала она. - Это общая галерея, и я не могу требовать, чтобы здесь никого не было. Только прошу, оставьте меня в покое.
- Я постараюсь, - не очень уверенно пообещал Сазонов.
И отошел к другой картине Шишкина - "Сосновый бор. Мачтовый лес в Вятской губернии". Некоторое время Сазонов молчаливо смотрел на очередную, будто цветную фотографию, картину, разглядел в глубине под сосной двоих медведей, и разочаровался окончательно в Шишкине. "Посмотрел, и довольно", - пробормотал он сначала про себя, а затем вслух негромко добавил:
- Не художник, а какой-то протоколист действительности.
- Что вы сказали? - спросила Маркина, чуть выставляя ухо.
- Ничего особенного, я просто подумал, что надоедает долго смотреть на такого художника.
Тем не менее, Сазонов продолжал смотреть на картину. Боялся показаться навязчивым.
- Подумать только, как тонко Шишкин чувствует и передает природу, - сказала Маркина.
- Правильно. И это очень странно. Не успеешь удивиться... а он тебе новые деревья подсовывает, как для лесоповала. Прямо, лесник какой-то... И пилит, и пилит эти деревья! Елки-палки! - воскликнул Сазонов и взмахнул с некоторым отчаяньем рукой, едва не задев тяжеленный золотой багет.
- По-моему, это замечательный художник, - мечтательно произнесла Маркина, не отрываясь, глядя на изображение леса. - Я бы целый год, наверно, могла любоваться картинами Шишкина!
Сазонов посмотрел на Маркину с прищуром, даже голову как-то склонил набок и чуть-чуть присвистнул, затем, сжав тонкие губы, задумался и через мгновенье выпалил:
- Извечный спор между двумя нашими столицами вторгся и в коллекционирование произведений искусства. Один из самых злых врагов Петербурга сразу на выставке покупает и увозит к себе в Москву... все, что только появится из живописи примечательного. - Сазонов говорил с подъемом, активно жестикулировал и притопывал длинной ногой. - О ком идет речь? - вдруг спросил он. - Какая коллекция и какой меценат были главными петербургскими соперниками этого господина? - добавил он вопросного жара.
- Что за чушь! - Маркина заметно рассердилась и лицо ее сделалось сухим и неприветливым. - Неужели я должна, как школьница, отвечать на вопросы, когда мы смотрим на Шишкина!
- Совершенно верно, - быстро согласился Сазонов и снова взглянул на Шишкина. - Но надо твердо знать ответ, а он достаточно прост. Покупателем-москвичом был не кто иной, как Павел Михайлович Третьяков. А покупал он картины в Русском музее. Соперником же его был император Александр Третий.
Сказав это, Сазонов торжествующе заложил руки за спину, вскинул голову, посмотрел на потолок и цыкнул зубом. Так делают люди, не терпящие никаких возражений.
- Надо же, Александр Третий... - сказала женщина будто самой себе.
Мгновенно опустив глаза на черные, обтягивающие ноги с изящными бедрами, которые Сазонову все время хотелось потрогать, брюки Маркиной, он с уверенностью знатока галереи сказал:
- Вы можете увидеть Александра Третьего неподалеку, - Сазонов кивнул за спину, - в тридцатом зале на огромной картине Репина "Прием волостных старост Александром III". Он там, как изваяние, стоит надменно в кубанке.
И рука Сазонова как-то сама собой дотронулась ладонью до бедра Маркиной, да еще при этом пальцы сами собой сжались, как будто он ее умышленно ущипнул. При этом Сазонов сделал вид, будто собрался нагнуться за чем-то.
Она быстро и испуганно отстранилась и с несколько актерским пафосом прошипела:
- По-моему, вы пьяны!
Это подозрение придавило Сазонова своей тяжестью. Когда человеку в глаза, не сомневаясь, говорят, что он пьян, ему, в сущности, выносят приговор без суда и следствия. Попытка оправдаться всегда оборачивается против обвиняемого. Он предпочел двинуться к выходу. Леса с медведями и без оных угнетающе действовали на психику. У самого выхода его вдруг осенило, и он оглянулся.
- Я мог бы приносить вам еду, - сказал он.
- Какую еду? - оторопела она.
- Ну, если вы надумаете провести перед Шишкиным целый год. Я мог бы ежедневно приносить вам завтрак, обед и ужин.
В глазах Маркиной мелькнула угроза, и Сазонов умолк, хотя предложение его было сделано от чистого сердца. Они сделали несколько шагов к входу в этот двадцать пятый зал, в котором, главным образом, висели картины Шишкина.
- У вас ярко выраженные садистские наклонности, - произнесла с явной подковыркой Маркина, гладя мимо него на небольшую картину "Дубки", висевшую слева от входа.
- Честно говоря, это не в моем характере, - пробормотал он, закрыв глаза и опустив голову.
Его понурый вид заставил ее невольно спросить:
- Что не в вашем характере?
- Доставать вас таким образом.
- Так не доставайте.
В это время в зал, опережая друг друга, вошла довольно большая группа шумных экскурсантов.
- Не доставайте! - повторила много громче прежнего Маркина.
Но в голосе ее прозвучали игривые нотки, выдававшие некоторое любопытство. У картины, где неподвижно шоколадными конфетами застыли три медведя, словно исполненные сознания собственной неповторимости, было очень много народа, в основном школьников. Послышался громкий голос очень полной женщины-экскурсовода:
"Шишкин Иван Иванович (1832-1898 гг.) - один из крупнейших русских живописцев-пейзажистов, а также рисовальщик, гравёр. С особым мастерством передавал величие и мощь русской природы, её широкие просторы. Большая часть работ Шишкина посвящена жизни леса. Главные произведения: "Полдень", "В окрестностях Москвы", "Рожь", "Лесные дали", "Утро в сосновом лесу", "Дождь в дубовом лесу", "Корабельная роща". В сокровищнице русского искусства Ивану Ивановичу Шишкину принадлежит одно из самых почетных мест. С его именем связана история отечественного пейзажа второй половины XIX столетия. Произведения выдающегося мастера, лучшие из которых стали классикой национальной живописи, обрели огромную популярность. Среди мастеров старшего поколения И. И. Шишкин представлял своим искусством явление исключительное, какого не знали в области пейзажной живописи предыдущие эпохи. Подобно многим русским художникам, он от природы обладал огромным талантом самородка. Никто до Шишкина с такой ошеломляющей открытостью и с такой обезоруживающей сокровенностью не поведал зрителю о своей любви к родному краю, к неброской прелести северной природы".
- Все дело в том, что с самого начала у вас сложилось обо мне неправильное представление, - сказал Сазонов, усиливая голос, чтобы перекрыть лекцию экскурсовода и гам посетителей. - И это понятно: ведь я не спускал с вас глаз, пока занимался своей пуговицей.
Голос экскурсоводши продолжал:
"Шишкин родился 13 января 1832 года в Елабуге - маленьком провинциальном городке, расположенном на высоком берегу Камы, в краю суровом и величественном. Впечатлительный, любознательный, одаренный мальчик нашел незаменимого друга в своем отце. Небогатый купец, И. В. Шишкин был человеком разносторонних знаний. Его увлекала техника, он занимался археологией, историей, стремился во все начинания внести что-то свое, новое и полезное. Интерес к старине, природе, к чтению книг он прививал и сыну, поощряя в мальчике любовь к рисованию, пробудившуюся очень рано..."
Сазонов задумчиво поднес указательный палец к переносице, подумал и сказал:
- Шишкин родился в Елабуге, где повесилась Цветаева... А я познакомился с вами в зале Шишкина, где у меня на пиджаке оторвалась пуговица...
- Да вы просто помешались на своей пуговице, - выждав паузу, сказала Маркина скорее удивленно, чем сердито. - Я и не заметила бы, что вы смотрите на меня, если бы вы не начали извиняться, во всяком случае, не заметила бы, что вы обеспокоены своей...
- Оторвавшейся пуговицей, - подсказал он. - Простите, это вырвалось случайно. Я только хотел вам помочь. Раз вы ничего не заметили, тем лучше.
- Ну вот и прекрасно. Я ничего не заметила. - Маркина снова повернулась к нему лицом.
- Но все-таки очень странно, - осторожно начал Сазонов, наблюдая, как толпа посетителей пошла в другой зал. - Странно то, что вы совершенно ничего не заметили. Я имею в виду... ради бога, простите... но когда вам навстречу идет человек с оторванной пуговицей... гм... - И поскольку она ничего не сказала, только смотрела на трех медведей, он смущенно закончил: - Единственное, что меня оправдывает, - это то, что я увидел вас...
Сазонов не договорил и снова отошел. Она бросила на него испепеляющий взгляд. И демонстративно отвернулась к картине, где белел пень и лежало срубленное дерево. Ее глаза скользнули по этому дереву и остановились на пне. В этой природной простоте была какая-то грусть, которая раздражала Маркину, казалась ей неуместной. Как это он сказал только что - посмотрел, и довольно? Доля истины в этом есть. Что в нем такого замечательного, в этом Шишкине, кроме его размеров и цен на Западе? К чему он говорил постоянно о пуговице?.. Впрочем, неважно. Маркиной хотелось увидеть, как выглядит живой Шишкин, и она увидела. Но что-то, таящееся в зеленой духоте его картин, мешало ей двинуться с места. Интересно, этот человек все еще стоит у перил или уже ушел? Что-то противное, липкое, связавшее ее по рукам и ногам, пропитало здесь все.
Теперь Сазонов снова стоял сбоку от нее, но не рядом. Она видела его краем глаза. Ей казалось, что и сама она стала противной, липкой.
- Отвратительный художник, - сказал Сазонов совсем тихо.
- Что вы сказали? - непроизвольно вырвалось у нее.
- Извините, я просто подумал вслух, - вздохнул Сазонов, подбирая в голове синоним к слову "отвратительный", но не нашел равного.
- Зачем же вы смотрите на картину, если они такие отвратительные? Почему не уходите? - Маркина с удивлением заметила в своем голосе истерические нотки.
- Сам не знаю, - негромко ответил Сазонов. - Когда-то в детстве, помню, я приходил сюда с классом. Тогда Шишкин мне не казался таким отвратительным.
За эти слова, не требовавшие ответа, она испытала чуть ли не благодарность к нему.
- И все-таки вы снова пришли сюда! - вырвалось у нее.
- А у вас никогда не возникало желания проверить свое впечатление? - спросил он.
И ей почему-то стало приятно оттого, что он спрашивает ее.
- Проверить, изменился ли ты или остался прежним? - пояснил Сазонов, проведя ладонью по лысине.
- Ну и как? - не без интереса спросила Маркина. - Вы остались прежним?
- Трудно сказать. Вы знаете, есть картины, в которых участвовали другие художники. Например, картина Шишкина "Утро в сосновом лесу" и картина Левитана "Хмурый день. Сокольники". Левитан и Шишкин - художники-пейзажисты, медведи на картине принадлежат кисти Константина Савицкого, фигуру на картине "Хмурый день. Сокольники" написал Николай Чехов, - сказал Сазонов. - Тогда мы были в Третьяковке со старшей сестрой и встретили капитана. Это был капитан военно-морского флота, красивый человек, с темной от загара и какой-то особенно гладкой кожей. И с этим офицером, как выяснилось, моя старшая сестра была знакома - в Москву он приехал в отпуск из Североморска. Судя по всему, сестра с капитаном заранее договорились о встрече.
Пока Сазонов рассказывал, Маркина наблюдала за ним. Он же не отрывал глаз от дороги Шишкина в пшеничном поле.
- Капитан дал мне конфету "Мишка косолапый", вот с этой самой картиной на фантике, - кивнул Сазонов на картину "Утро в сосновом бору", и продолжил. - Я помню, так или иначе, мы оказались здесь. Я был еще маленьким, но кое-что уже понимал. Итак, я со свой старшей сестрой стоял здесь, как стоим сейчас с вами, и, насколько я помню, с тех пор тут ничего не изменилось: все тот же болотный цвет картин, та же липкая жара в этом поле, те же глупые медведи Савицкого среди сосен Шишкина...
Маркина подумала: зачем она стоит здесь и слушает все это?
- Ну а дальше? - тем не менее, спросила она.
- У меня было очень тяжело на душе. У моей сестры, по-моему, тоже. Мы об этом не говорили. Мы вообще не разговаривали. Потом они попросили меня никуда не уходить от Шишкина, потому что им куда-то нужно было отойти. Целую вечность я стоял и смотрел на эти деревья. Наконец они пришли, сестра и капитан, в черной форме. Никогда в жизни я не видел более счастливого лица, чем было у сестры, во мне вспыхнула любовь и к ней, и к капитану, потому что у нее было такое счастливое лицо.
- Ну а потом? - спросила Маркина, досадуя сама на себя.
- Потом лицо у нее перестало быть счастливым. Ее потянуло замуж, и она ушла от нас.
- С девушками это бывает...
- Они устроили свадьбу через неделю. Как-то так быстро.
- Сколько же лет вам было тогда? - спросила она мягким тоном.
От этого тона, казалось, Сазонову стало не по себе.
- Восемь.
Она не нашлась, что сказать.
- Проклятые медведи! - резко сказал Сазонов, и, чуть погодя, продолжал: - Почему-то в день свадьбы сестры на мне была матроска. Глупо, правда?
Маркина вдруг увидела перед собой его сестру с капитаном и этого растерянного мальчика в матроске, они стояли перед ней как живые. В искусственной атмосфере галереи ощущался гнет вечности. У Маркиной появилось неприятное чувство, будто теперь она сама навязывается ему с разговором. Чтобы положить этому конец, она сказала:
- И вот, спустя много лет, вы снова приходите сюда, и теряете свою пуговицу...
Сазонов с удивлением взглянул на Маркину. Видно было, что о пуговице он совершенно забыл.
- Да, да, - рассеянно согласился он и вдруг оживился: - Пуговица... Вот она, - он поднес ее к глазам и посмотрел сквозь маленькие дырочки на свет, лившийся с застекленного потолка. Пуговица очень похожа на вас.
Это дурацкое сравнение задело Маркину. Как быстро все меняется, подумала она. Сначала положение было смешным и весьма неприятным. Теперь оно не было неприятным, но и смешным тоже. Нет, пора положить этому конец.
- Значит, вы все-таки часто приходите сюда? - заметила она.
- Пару раз в году бываю.
Зачем она навязывается ему с разговором? Его откровенность угнетала ее. Маркина гордо и уверенно направилась к двери.
- Вы уже уходите? - удивленно спросил Сазонов.
Ей сразу стало легче. Теперь навязчивость снова проявил он.
- Да, я уже вполне насмотрелась на Шишкина.
Ей показалось, что несколько шагов до лестницы она шла целую вечность. Но Маркина все же обернулась еще раз. И снова перед ней отчетливо возникли его старшая сестра с капитаном, и фигурка в советской матроске мальчика, который молча перевесился через железные перила, и смотрел на тех двоих, которые все еще шли под зонтом на картине Шишкина, хорошенькая его сестра и морской офицер в парадной форме. Жанровая сценка из прошлого, неповторимая для тех, кто в ней участвовал.
- Проверить впечатление, говорите вы? - спросила Маркина.
- Совершенно верно! - обрадовался Сазонов. - Вам это никогда не приходило в голову?
И под бременем того прошлого, от которого Маркина уже не могла освободиться, она вдруг поняла, что существует два сорта людей. О, это вечное деление людей на два сорта! Одни помнят прошлое - они останавливаются и оглядываются назад, они не теряют связи со своим прошлым, другие - практики... Неожиданно ее собственный целеустремленный практицизм, ее сиюминутная рассудочность показались ей ущербными.
Но стоило мыслям Маркиной зайти так далеко, как она вырвалась из пут этой недостойной сентиментальности. Там, за стеной, всего в нескольких шагах от этого искусственного мира с его призраками в виде картин, остановившими с точностью фотоаппарата мгновенья, - там наступал летний вечер, прохладный и ясный, и добрый шум Москвы, приглушенный кронами деревьев, словно будильник, тревожил искусственную природу Третьяковки, где каждая картина имела табличку с названием. Маркина знала, что стоит ей шагнуть за порог, на свободу, и она спасена. Спасена! Это слово, произнесенное мысленно, испугало ее. Господи, что же такое произошло с ней в этом зачарованном месте, где незнакомый человек сумел навязать ей свои воспоминания?
- Проверить, - тихо повторил Сазонов, - но не впечатления и не правильность воспоминаний - их проверить нельзя, - а самого себя.
Сазонов говорил хоть и тихо, но с пафосом. С чувством. Маркиной не хотелось слушать его.
- Ну и как, нашли вы себя? - все-таки спросила она.
В голосе ее невольно прозвучали игривые нотки, словно она с ним кокетничала.
- Нет... потому что пришли вы.
- И напомнила вам вашу сестру... - Снова эта неуместная ирония.
- И все стало похожим...
Положение изменилось. Теперь, когда Маркиной следовало уйти, между ними возникло какое-то почти осязаемое напряжение.
- Я как будто и не уходил отсюда, - сказал Сазонов.
- Вот и хорошо! - легкомысленно сказала Маркина.
- Вы так думаете? - быстро спросил он.
Ей стало зябко, несмотря на жару: как ловко опутывал он ее своей сетью, пользуясь каждым ее словом, сказанным просто из вежливости, из сострадания, не больше.
- Думаю? - раздраженно переспросила Маркина. - О чем я должна думать?
- Да, да, вы правы, - покорно сказал Сазонов. - Но все-таки вы в это верите?
Черт бы его взял, этого человека. То он пристает, как ребенок, то, как ребенок, уступает.
- Честно говоря, ваши детские воспоминания меня не интересуют, - сказала Маркина.
И с раздражением подумала, что это прозвучало глупо, слишком по-женски. Так отвечает женщина, которая чувствует себя оскорбленной.
- Вы в это верите? - повторил Сазонов и шагнул к ней.
Непонятное напряжение между ними не исчезало.
- Чему верю? - Маркина действительно забыла!
- Что я был здесь все это время.
- Были, не были, какое мне дело, - сказала она.
И опять это прозвучало фальшиво. Наваждение какое-то, зачем Маркина стоит тут и слушает, как звучит ее собственный голос. Маменькин сынок. Сестра с морским капитаном. Матроска. Избалованный мальчик. Эта мысль доставила ей злую радость.
- Это называется затянувшейся инфантильностью, - произнес с улыбкой Сазонов.
Маркина вздрогнула и удивилась этой внезапной дрожи. Зачем ей оставаться здесь, где какой-то очень странный чужой человек подхватывает и произносит ее мысли - да так, что они звучат оскорбительно по отношению к нему самому.
- Я этого не сказала!
- Но подумали. Наверно, это и справедливо, и несправедливо, как почти все в психологии. Впрочем, какая разница, - добавил Сазонов.
- Нет, я этого не думала.
Маркина вспомнила о Москве, лежащей за стенами галереи, о реальном мире, который был ей близок и понятен. Теперь ее уже не так сильно тянуло туда.
- Там метро "Третьяковская", - угадал он ее мысли.
Но Бог знает - такие ли уж они реальные?
- Ваша проницательность действует мне на нервы, - рассердилась Маркина. - Будьте любезны, оставьте мои мысли в покое.
- Простите, - сказал Сазонов. - Я думал, что это мои мысли.
То непонятное напряжение, которое возникло между ними, существовало независимо от них. Навязанная ей откровенность раздражала ее, как раздражали люди, потоком идущие через зал... Вот именно, невольно подумала она, как эти люди, а она сама чиста во всем - она человек здоровый.
- Ей была присуща какая-то особая чистота, - произнес Сазонов из глубины зеленых сумерек картин Шишкина.
- Кому?
- Моей сестре, но при этом в ней было и что-то таинственное.
Потолок в галерее совсем потемнел. Должно быть, в Москву уже пришел вечер. Маркина взглянула на стеклянный потолок.
- По-моему, тот капитан был слишком прост для моей сестры, - сказал Сазонов. - В сущности, он был примитивен, как задачка по арифметике.
- А вы... вы, значит, сложный?
- Не очень. Но все-таки.
Она подумала о том, что, если это кокетство, то какое-то странное.
- Вообще-то я знаю, что тот офицер бросил ее, - сказал он, и лицо у него стало грустным.
Маркина оглядела себя, потом обвела взглядом зал Шишкина и снова оглядела себя. Осмотр удовлетворил ее: намеренная, даже чуть нарочитая строгость - все черное, брюки, туфли на высоченных шпильках, свой особый стиль. И все равно она снова ощутила незнакомую лихорадочную тревогу. Будь здесь зеркало, она бы чувствовала себя уверенней.
- Ах, как вам не хватает зеркала!..
Сазонов снова машинально перешел с места на место. Со стороны могло показаться, что он не контролирует свои движения. Есть такие люди, которые минуту не могут постоять спокойно. О таких еще говорят, что они все как будто на шарнирах. Маркина взглянула на него сердито, как будто ее поймали на месте преступления.
- Я полагаю, что должен сказать вам одну вещь, - виновато и вежливо начал Сазонов и автоматически перешел с места на место.
И она опять подумала с тоской: почему она не уходит?
- В ней, в моей сестре, была какая-то таинственная суть... Нет, не перебивайте меня, я должен сказать вам одну вещь. Она, наверно, думала, что может скрыть ее, эту свою таинственную суть... Человек либо обладает ею, либо нет...
Теперь Сазонов стоял почти рядом. Маркина сказала:
- По-моему, вы были просто влюблены в свою сестру!
- Не спешите, - сказал он. - Может, и так. Но что это за любовь, если ты даже не догадываешься о ней? Конечно, я был влюблен в нее, она была старше меня на много лет, и притом от другого отца. Но сам я того не ведал. Меня притягивало то таинственное, что было в ней.
- Боже мой, как мне уже надоела ваша сестра!
- Самое удивительное, - быстро сказал Сазонов, - что она вам ни капли не надоела. Она даже занимает вас. Я сказал, что вы на нее похожи. И это не выдумка. Это правда. Вы должны выслушать меня.
Опять детская мольба. Как тяжело дышится в этом зале Шишкина!
- Тот моряк не понимал ее. Не видел в ней ее таинственной сути. Он видел лишь то, что лежало на поверхности: обходительность, красоту, верность. Они поразили его. Только их он и полюбил в ней, только ими и восторгался.
Смущенно отодвинувшись от Сазонова, Маркина сказала:
- Это не так уж глупо! Едва ли многие мужчины способны оценить в женщине именно эти качества.
- Слишком многие, - опять быстро возразил Сазонов. - Я был совсем не таким. Я не понимал собственных чувств, и опыта у меня не было никакого, поэтому я боготворил в сестре не внешнюю строгость, а ту суть, которую в ней лишь угадывал.
Маркина улыбнулась:
- О господи, вас видно насквозь!
- Не говорите так, - сказал Сазонов серьезно. - Вам не следует так говорить. Потому что, когда вы вошли сюда, я...
- Что - вы? - спросила она.
И тут же снова раскаялась в своей несдержанности.
- Я стоял здесь и пытался понять, осталось ли во мне хоть что-то от того маленького человека в матроске, который...
В нем появилось что-то вызывающее, чего она до сих пор не замечала. Она задумалась и попыталась найти нужное слово. "Позер", "наглец", пришло ей на ум.
- А она! - почти крикнул он.
Стены с картинами и стеклянный потолок отозвались эхом.
- Да, да, что было с ней?
- Она ничего не понимала. Она обожала его за то, что он обожал ее стиль, стиль, который она сама себе выбрала. Он писал ей письма из плаваний. Но все реже и реже.
Маркина заглянула в его взволнованное лицо. Теперь Сазонов стоял совсем близко.
Она подумала: прочь отсюда, надо уходить, вот сразу пойти и не оглядываться, незачем больше медлить, нельзя длить недоразумение.
- Надо уходить, - произнесла Маркина вслух.
- Я не стану вас удерживать. У меня и в мыслях этого не было. Я только хотел понять... потому я и прихожу сюда... если я...
- Что же с ней стало? - прошептала Маркина.
- Она отравилась.
- Таблетками?..
- Да... И вот сюда пришли вы. Теперь вам надо уходить, вы уйдете. Но ведь вы пришли. Сюда. В эту действительность.
- О какой это действительности вы все время толкуете? Сначала вы ни с того ни с сего подходите ко мне с оторванной пуговицей...
- Я и пришел сюда в поисках ответа на вопрос, почему Шишкин так дорого котируется на Западе?..
- Потом вы рассказываете про свою сестру...
- Которая пренебрегла действительностью ради выбранного ею стиля.
- И пристаете ко мне со своими горькими воспоминаниями... И все это ради того, чтобы смутить меня. Мне жаль, но на какое-то мгновение вам это удалось!
- Не смутить. Предостеречь. Моя сестра... Видите ли... ее падения повторялись снова и снова до самой... смерти. И каждый раз она нуждалась в спасении.
- Боже мой, так вы меня предостерегаете от самоубийства?
- Вот именно! - Теперь Сазонов стоял совсем близко и был совершенно спокоен. - Дело в том, что я вас люблю.
- Что за чушь! - отозвалась она. - Вы не можете этого говорить...
Он перебил ее, по-прежнему спокойный и неподвижный:
- Могу. На этот раз - могу. Так бывает. Сам не знаю почему. Но это случилось.
Она помолчала.
- И поэтому вы угостили меня своими воспоминаниями? - спросила Маркина.
- Нет, не поэтому. Это получилось само собой. Вы вошли в зал. Шишкин очаровал вас лесом, раскрыв его для вас. И в вас ожило прошлое. Вы пришли сюда, и задача должна была вот-вот совпасть с ответом, - сказал Сазонов.
- Ну и как, совпала она с ответом? - спросила с сильным волнением Маркина.
Сазонов сначала очень внимательно остановил свой взгляд на ее руках, затем заглянул в бездну ее голубых глаз и сказал:
- Почти. Смотрите, вы так сжали сумочку, что у вас побелели пальцы. Вы уже не так неприступны, как вначале. Вам надо спасаться. Только что вы сами подумали об этом. Еще немного, и будет поздно. Я же сказал, что люблю вас.
- Вы просто сошли с ума! - воскликнула Маркина.
- Нет. Если не считать того, что я вас люблю. Уходите, пожалуйста, - сказал Сазонов.
- Как вы смеете прогонять меня из Третьяковки! Сами уходите, - сказала Маркина.
- Я не могу. А вы можете, - медленно произнес Сазонов.
Маркина постояла, оглядела себя. Подумала: черный свитер, черный морской офицер, собственный стиль сестры. Ей было двадцать пять лет. И все это время она создавала свой стиль.
- Я тоже не могу, - сказала с придыханием Маркина.
В сумерках коварно улыбался Мишка косолапый с конфетного фантика.
"НАША УЛИЦА" № 101 (4) апрель 2008
