Писатель Федор Дмитриевич Крюков родился 2 февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа земли Войска Донского. Ф.Д.Крюков окончил Петербургский историко-филологический институт, статский советник, депутат Первой государственной Думы, заведующий отделом литературы и искусства журнала "Русское богатство" (редактор В. Г. Короленко). В Гражданскую войну Ф.Д.Крюков выступал на стороне белых. Секретарь Войскового круга. В 1920 году, собрав в полевые сумки рукописи, чтобы издать их за рубежом, отступал вместе с остатками армии Деникина к Новороссийску. В дороге Федор Крюков заболел сыпным тифом и умер 20 февраля. Автор романа "Тихий Дон" и других произведений, положенных в основу так называемого "писателя Шолохова".
Андрей Чернов
ЗАПРЕЩЕННЫЙ КЛАССИК
14 февраля Федору Крюкову исполнилось 140 лет
Федор Дмитриевич несомненно унес в могилу «Войну и мир» нашего времени, которую он уже задумывал, он, испытавший весь трагизм и все величие этой эпопеи на своих плечах…
Сергей Серапин. Памяти Ф. Д. Крюкова.
Газета «Сполох». Мелитополь. 5 сентября 1920
В прошлом веке говорили: «Советская власть 70 лет не может простить Гумилеву того, что она его расстреляла».
Но Гумилева читали и до советской власти, и при, и после.
А этот сам виноват. Пусть его прозой зачитывались Горький, Короленко и Серафимович, пусть современники называли «Гомером казачества»… Публиковался он чаще всего под псевдонимами (Гордеев, Березинцев и др.) в народническом журнале «Русское Богатство». Там, у Короленко, и служил соредактором по отделу прозы. А темы все время брал какие-то уж слишком региональные… Ни славы, ни прибытку. И кому после 1905 года хотелось читать про быт донских казаков, если по всей России само слово «казак» ассоциировалось только со свистом нагайки?
Ложь постсоветского мифа: Крюков – третьестепенный писатель.
Слышу такое:
– Крюков… Это который казачий офицер?
– А вы читали этого офицера?
– Нет, но я читал монографию Феликса Кузнецова о Шолохове…
Крюкова очень удобно объявить дилетантом. Ранняя его проза (по большей части очерковая) – неровная, с самоповторами и срывами – мучительный поиск языковой пластики. Ну не писали русские классики о жалмерках, прикладках и охлюпках. А это не про просто диалектизмы, это другой, неизвестный прочей России быт, иные нравы и людские отношения, иная человеческая психология. А, значит, – другая Россия. Откройте его первый рассказ «Гулебщики» (автору 22 года!)… Там каждое слово – волшебство. Откройте лучшие его вещи. Никогда донская речь не звучала столь завораживающе и столь пророчески.
Раскладывайте костры, а огонь упадет с неба.
И он честно раскладывал. Но, вероятно, так и остался бы прекрасным провинциальным бытописателем и «первым певцом Тихого Дона», если б не тот огонь. Только не небесный, а земной, рукотворный, вонючий, опаливший полмира и пожравший дотла все, что он так любил – и Россию, и родную его Донщину.
Чтобы написать фразу «Незримый покойник ютился в мелеховском курене, и живые пили его васильковый трупный запах» («Тихий Дон», 1 книга) надо было пройти через 14 год.
В 1914 ему было 44.
Откуда этот страшный васильковый запах, если покойник, кстати, мнимый, лежит за тысячу верст от мелеховского куреня?
А вот откуда:
«В чистенькой, чрезвычайно благообразной моленной было прохладно и тихо, пахло васильками и самодельными восковыми свечами, и лишь одна-единственная муха жужжала и сердито билась на радужном стекле окошка» («На речке лазоревой». 1911).
Еще всё вроде бы неплохо и даже благостно. Жить трудно, но можно. Вот только запах васильков (см. стихотворение Апухтина «Сумасшедший») уже пророчит неладное. И стекло радужное, разложившееся, и муха бьется о него не к добру.
Поскольку речь о малоизвестном литераторе, начнем с биографии.
Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского. Он сын казака-хлебороба. Мать – донская дворянка. Семья многодетная. В 1920 младшего брата Александра, ученого-лесовода, за родство с братом замучают в слободе Михайловке чекисты. Сестры Евдокия и Мария погибнут от голода в начале 1930-х.
С серебряной медалью он вышел из стен Усть-Медведицкой гимназии.
В 1892 окончил Петербургский историко-филологический институт (заведение с такими требованиями к студентам, что даже Александру Блоку, сыну профессора права и внуку ректора Петербургского университета, тут пришлось весьма туго). И тринадцать лет преподавал в Орле и Нижнем Новгороде.
В 1906 – депутат от Войска Донского в Первой Государственной Думе. (Близок к трудовикам.) 13 июня он выступает с речью против использования казаков в карательных акциях правительства. Слова том, что казаки «под видом исполнения воинского долга, несут ярмо такой службы, которая покрыла позором все казачество», обвиняют:
«Правительство… сделало все для того, чтобы стереть память о тех отдаленных временах своеобразной рыцарской отваги, гордой независимости, но слабый отзвук утраченной свободы прозвучит иногда для казака в его старинной песне, и задрожит казацкое сердце от горькой тоски по дедовской воле».
Если вырвать из контекста, не сразу сообразишь, о каких это временах – аракчеевских да николаевских, или будущих, сталинских:
«Особая казарменная атмосфера с ее беспощадной муштровкой, убивающей живую душу, с ее жестокими наказаниями, с ее изолированностью, с ее обычным развращением, замаскированным подкупом, водкой и особыми песнями, залихватски-хвастливыми или циничными, – все это приспособлено к тому, чтобы постепенно, пожалуй, незаметно, людей простых, открытых, людей труда обратить в живые машины, часто бессмысленно жестокие, искусственно озверенные машины».
Иллюстрация к этому – похабная песня, звучащая в «Тихом Доне» при проводах казаков на войну:
«Сотня, нарочно сливая слова, под аккомпанемент свежекованных лошадиных копыт, несла к вокзалу, к красным вагонным куреням лишенько свое – песню:
Щуку я, щуку я, щуку я поймала.
Девица красная, уху я варила.
Уху я, уху я, уху я варила.
(3, VII, 289).
Говорит писатель и о тяготах казацкой жизни, о разорении казачьих хозяйств, о политике власти, пытающейся превратить сынов вольного Дона в недолюдей. И приводит примеры, словно бы заимствованные из еще не написанного «Тихого Дона»:
«Я как сейчас вижу перед собой эти знакомые фигуры, вижу и молодого казака в чекмене, в шароварах с лампасами, в неуклюжих сапогах, голенища которых похожи на широкие лопухи, и старика, его отца, униженно упрашивающего «его высокоблагородие» принять представленную на смотр лошадку. А «его высокоблагородие», сытый, полупьяный, подчищенный офицер, не принимает лошади, находя ее или недостаточно подкормленной, или обнаруживая в ней скрытые пороки, известные только ему одному».
(См. проводы Григория Мелехова на службу.)
Речь депутата Крюкова была более чем скандалом. С тех пор некто Ульянов (который Ленин) очень внимательно следит за опасным народником, своим ровесником.
К восьмидесятилетнему юбилею Толстого в № 35 большевистской газеты «Пролетарий» (сентябрь 1908) появилась статья Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции»:
«Большая часть крестьянства плакала и молилась, резонерствовала и мечтала, писала прошения и посылала “ходателей”, – совсем в духе Льва Николаича Толстого! И, как всегда бывает в таких случаях, толстовское воздержание от политики, толстовское отречение от политики, отсутствие интереса к ней и понимания ее, делали то, что за сознательным и революционным пролетариатом шло меньшинство, большинство же было добычей тех беспринципных, холуйских, буржуазных интеллигентов, которые под названием кадетов бегали с собрания трудовиков в переднюю Столыпина, клянчили, торговались, примиряли, обещали примирить, – пока их не выгнали пинком солдатского сапога».
Но еще двумя годами ранее (ох уж этот 1906!) в статье «Обывательщина в революционной среде» Крюков выставлен политиком-пустышкой, чьи усилия по освобождению трудящихся смехотворны. А в 1913 в другой статье («Что делается в народничестве и что делается в деревне?») будущий вождь щедро цитирует крюковский очерк «Без огня». Для него старый священник, герой Крюкова, говорящий о крушении устоев в заветов – «сладенький попик», «сторонник "любви" и враг "ненависти"», выражает «толстовскую», «христианскую» и вообще «глубочайше-реакционную» точку зрения[1][1]. Но, по сути, Ленин рассматривает Крюкова как новое «зеркало русской революции», хотя от употребления этого ярлыка воздерживается, очевидно, не желая ставить донского автора в один ряд с классиком и тем добавлять очков «неавторитетному политику».
В том же 1913 Крюков и полемизирует с Лениным в романе о казаках, над которым работает с начала 1910-х. Он молчаливо соглашается с отведенной ему ролью нового «зеркала», но показывает, что движитель революции – сами властьимущие, их эгоизм, тупость и бездарность. А еще – ленинские сторонники, марксоидные радикалы вроде Штокмана, не знающие и не понимающие ни казачьего, ни крестьянского русского уклада, но ставящие целью разрушить всю народную жизнь вместе с плохим и хорошим, разрушить всё – до основанья.
Эту крюковскую полемику с Лениным не увидели, ведь роман не был закончен. Меж тем она уже 80 лет на виду, в «Тихом Доне».
Во второй части романа купец Мохов читает июньский томик «Русского Богатства». К нему приходит его сын. И доносит на работника Давыдку.
«Уволенный с мельницы вальцовщик целыми ночами просиживал у Валета в саманной завозчицкой, и тот, посверкивая злыми глазами, говорил:
– Не-е-ет, ша-ли-ишь! Им скоро жилы перережут! На них одной революции мало...» (ТД: 2, III, 135)[2][2].
Это концовка главы. А в первых строках следующей появляется «чужой человек» Штокман. Тот, который положит «личинку недовольства», и из нее «через четыре года выпростается из одряхлевших стенок личинки этой крепкий и живущо’й зародыш».
25 октября 1917 минус четыре года и дают конец октября 1913. (Штокман приедет в Татарский 27 октября).
Купец Мохов читает в шестой книжке «Русского Богатства» за 1913 год окончание донских очерков Крюкова, опубликованных под общим названием «В глубине. (Очерки из жизни глухого уголка)». Читает про другого купца, живущего на Дону в нескольких верстах от Мохова и тоже, как и Мохов, ведущего страну прямиком в революцию.
При этом мысли Мохова заняты тем, что же будет с Россией и собственным его делом (в феврале 1917-го искать ответы на эти вопросы он поедет к генералу Листницкому).
Мохов читает про себя, но система зеркал не срабатывает.
За невинную шутку прогоняя Давыдку, он сам и выращивает «живущо’го зародыша».
Чтобы показать это, и понадобилась Крюкову ссылка на «Русское Богатство» с его собственным очерком.
Такой вот вечный спор на родную тему «кто виноват?» Только Крюкову надо, чтоб было, как людям лучше, Ульянову – как хуже. (И что делать – он уже знает.)
На Первую мировую Крюков уходит санитаром.
Его оппонент пока скучает в Швейцарии.
На Таганке в «Библиотеке-Фонде Русского зарубежья» просматриваю архив Федора Крюкова и среди черновиков фронтового очерка «Группа Б.» (1916 год) натыкаюсь на странную запись. Сделана она на правой странице извлеченного из «памятной книжки» (по-нашему – записной) двойного листка.
Сама книжка, видимо, утрачена.
При первом взгляде на этот листок может показаться, что запечатленный на нем текст достоин монументальной, хотя и очень скучной маргиналии «нрзб.»: ширина строчных букв едва ли не микроскопическая – около
10 июня. Гуляли в пятом часу. В садике были длинные тени, солнце не пекло, от Невы наносило дымом и желанною свежестью. Уголовный с короткой бородкой, с серым лицом ворошил скошенную траву, – пахло ею, подсыхающей. Одну маленькую копешку склал. А где ворохнет, подымается светящийся пух бузлучков, или одуванчиков, – как сквозистые, мелкие мушки, – кружится, вьется, лезет в лицо. Маленькая бабочка трепещет крылышками и вся сквозит; и всё пахнет сеном и влажностью дождя, – луг, песок. Мечтает солдат-часовой, опершись на дуло, мечтают надзиратели, глядя невидящим взглядом перед собой, мечтают уголовные и политические. Опустив головы, заложив руки назад или в карманы, каждый думает о чем-то о своем… О чем? И странно, что мы вот кружим так по этим отшлифованным арестантскими ногами скользким камням, а не сойдемся в круг, не запоем общую песню; и слушали бы ее вечерняя свежесть и чуткость, и были трогательны наши – пусть арестантские – песни, и многое сразу стяжало бы сердце, и чувствовал бы в легких восхожение к сердцу людей, – и общность, и надежда, и единение… Какая-то трогательность у наших тенет и арестантской поэзии… Теперь понимаю «Славное озеро светлый Байкал…» и готов заплакать об этой горней тоске о воле, о потерянном мiре…
Последнее слово написано через «i» – это, как у Толстого, о том мире, который не отсутствие войны, а людское сообщество.
Перед нами страница из тюремного дневника. Крюков в 1909-м сидел в «Крестах» за подпись под «Выборгским воззванием» – призывом к гражданскому неповиновению (это когда царь распустил Первую Думу).
Писатель возвращается домой, но решением донского атамана его отправили в небывалую на Руси ссылку. Из Области Войска Донского сослали в Петербург. В Питере, впрочем, судили. И потому через три года – одиночка в «Крестах». На три месяца.
А потом он, статский советник, несколько лет работает на Васильевском острове в Горном институте. Помощником библиотекаря.
Мечты о «восхожении к сердцу людей» рухнут весной 1918.
Очерк «В углу», рассказывающий о тех днях, он закончит так:
«…Обыскивали буржуев – и мелких, и покрупнее – конфисковали по вдохновению все, что попадалось под руку, иногда вплоть до детских игрушек, прятали по карманам что было поценнее. <…>
– Алексей Данилыч, вы не возьметесь ли дрова попилить? – спрашиваю одного приятеля из чернорабочих.
– Некогда. В комиссию назначен.
– В какую же?
– В кулитурную… По кулитурной части.
– А-а… дело хорошее.
– Ничего: семь рублей суточных… имеет свою приятность…»
.
И это до большевиков. Их вторжение на Дон еще впереди.
В отличие от Гумилева, расстрелянного по сфабрикованному делу, Крюков действительно был виновен.
Близорукий, книжный, в 1917 он возвращается на родину и становится директором Усть-Медведицкой гимназии, в 1918 берет в руки казачью шашку и вместе со своими учениками записывается добровольцем в дружину. В первом же бою конь под ним убит, а его контузило. Сам шутил: «Под старость довелось изображать генерала на белом коне…».
Он, пожалуй, единственный изо всех известных русских интеллигентов той поры, действительно пытался остановить «большевистское нашествие». Его вновь избирают – теперь уже секретарем Войскового круга (Донского парламента). При этом еще и редакторует новочеркасские «Донские ведомости», правительственную газету.
А дальше – смерть при отступлении в Новороссийск.
Может быть, самая загадочная изо всех смертей русских писателей.
Он не «ходил в народ», как старшее поколение народников-интеллигентов. Он сам был народом. Говорил и думал на народном языке, много и охотно пел с казаками (и пел хорошо!).
Его младший современник вспоминал:
«Когда Крюков был в расцвете своей литературной славы, нас, учащихся, в станице насчитывалось уже с десяток, и все мы с нетерпением и радостью ожидали его приезда на летние каникулы. Знали, что наши барышни будут смеяться над его длинными, до колен, синими и черными сатиновыми рубахами и залатанными штанами. В особенности донимала его моя сестра:
– И что вы, Ф. Д., все в рваных штанах ходите, хоть бы по праздникам надевали добрые!
– Чаво же, А. И., по садам за бабами гоняться – все равно порвешь, так уж Маша (сестра) и не дает мне новых штан».
Веселый человек.
Только вот коллеги по литературному цеху запомнили его вечно печальные глаза.
Несложно объяснить, почему именно этот интеллигентный, мягкий человек левых убеждений, с такими грустными глазами и таким чувством юмора (в диапазоне от чего-то очень набоковского до простецкого дедо-щукарского), не просто «не принял советскую власть», а стал с ней деятельно бороться. Для этого надо просто прочитать его публицистику 1917–1919 годов. Сборник «Обвал. Смута 1917 года глазами русского писателя», целиком из статей Крюкова, вышел в московском издательстве АИРО-ХХI в прошлом году. (Мой друг и коллега Михаил Михеев разыскал в архиве полуистлевшие подшивки донских газет, оттиснутых на оберточной бумаге, и вместе с ним и филологом из Нальчика Людмилой Вороковой мы ту книгу готовили.)
Филолог, он не только пел со станичниками, но и записывал их песни (так же, как пословицы, поговорки, словечки, сюжеты).
21 мая (3 июня) 1919 г. газета «Донские ведомости» опубликовала написанную Федором Крюковым редакционную статью «Войсковой Круг. Живые вести». Здесь цитируется старинная казачья песня:
Чем то, чем наша славная земелюшка распахана?
Не сохами она распахана, не плугами,
Распахана земелюшка наша конскими копытами[3][3],
Засеяна казацкими буйными головами.
Чем-то наш батюшка Тихий[4][4] Дон цветен?
Цветен наш батюшка Тихий Дон вдовами да сиротами.
Чем-то в Тихом Дону вода посолена?
Посолена вода в Тихом Дону горькими сиротскими слезами...
За четверть века до этого в очерке Крюкова «Шульгинская расправа» (1894) находим другой вариант:
Не сохами-то славная земелюшка наша распахана, не плугами,
Распахана наша земелюшка лошадиными копытами.
А засеяна славная земелюшка казацкими головами.
Чем-то наш батюшка славный тихий Дон украшен?
Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами.
Чем-то наш батюшка тихий Дон цветен?
Цветен наш батюшка славный тихий Дон, цветен?
Чем-то в славном тихом Дону волна наполнена?
Наполнена волна в тихом Дону отцовскими-материными слезами.
В этой публикации пропущен ответ на вопрос «Чем-то наш батюшка тихий Дон цветен?» (Про вдов и сирот ни слова.) Кроме того, текст начинается со второй строки, а первая вынесена в предыдущий абзац: «– “Ой, да чем наша славная земелюшка распахана”, – облокотившись на стол и глядя вниз, запел Булавин своим густым сильным басом…».
Именно так, со второй строки начинается и эпиграф к «Тихому Дону»:
Не сохами-то славная землюшка наша распахана...
Распахана наша землюшка лошадиными копытами,
А засеяна славная землюшка казацкими головами,
Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами,
Цветен наш батюшка тихий Дон сиротами,
Наполнена волна в тихом Дону отцовскими, материнскими слезами.
Может показаться, что этот эпиграф близок к варианту из «Шульгинской расправы» (практически дословно совпадают пять из шести строк).
Но базовым (совпадают все шесть стихов) оказывается текст из крюковского «Булавинского бунта»[5][5]: именно здесь, помимо прочих, мы находим и стих, не имеющий параллели в «Шульгинской расправе»: «Цветен наш батюшка славный тихий Дон сиротами»:
Чем-то наша славная земелюшка распахана?
Не сохами-то славная земелюшка наша распахана, не плугами,
Распахана наша земелюшка лошадиными копытами,
А засеяна славная земелюшка казацкими головами.
Чем-то наш батюшка славный тихий Дон украшен?
Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами.
Чем-то наш батюшка славный тихий Дон цветен?
Цветен наш батюшка славный тихий Дон сиротами.
Чем-то во славном тихом Дону волна наполнена?
Наполнена волна в тихом Дону отцовскими-материными слезами…
При жизни писателя «Булавинский бунт» (рукопись 1890-х) опубликован не был.
Заметим, что в эпиграфе к роману из стиха «Цветен наш батюшка славный тихий Дон сиротами» изъят эпитет – «славный». Это указывает на руку писателя Федора Крюкова и на время, когда в рукописи появился эпиграф: именно бесславие современных сыновей Дона – лейтмотив крюковского стихотворения в прозе 1918 года «Край родной» (другое название «Родимый край»): «Во дни безвременья, в годину смутную развала и паденья духа…». И о том же: «курганы в мудром молчании, берегущие зарытую казачью славу...» (ТД: 6, VI, 64).
Сравним: «В годину смуты и разврата …» (ТД: 5, XXXI, 397); «И в угрюмом молчании слушали могучую песню потомки вольных казаков, позорно отступавшие, разбитые в бесславной войне против русского народа...»[6][6] (ТД: 7, XXVIII, 279).
Да, он многие годы собирал казачьи песни. Однако песня для эпиграфа «Тихого Дона» не была составлена из трех ее вариантов – в основе лежит сокращенный вариант рукописи «Булавинского бунта». При обработке песни был повторен и впервые нащупанный Крюковым в «Шульгинской расправе» прием сокращения текста: все риторические повторы изымаются и песня по сути превращается в стихотворение.
Не только восхождение текста из «Тихого Дона» к неизданной крюковской записи (это можно оспаривать, ссылаясь на покуда невыявленные публикации рубежа XIX–XX веков), но сам метод обработки фольклорного текста указывает на то, что эпиграф к роману отредактирован автором «Булавинского бунта».
Когда в 1928 в журнале «Октябрь» появились первые главы «Тихого Дона», еще остававшиеся в живых поклонники Крюкова в голос возопили: «Да это ж Федор Дмитриевич писал!» В марте 1929 рты им заткнула газета «Правда» «…врагами пролетарской диктатуры распространяется злобная клевета о том, что роман Шолохова является якобы плагиатом с чужой рукописи». (Забавная проговорка: клевета о том, что якобы… плагиат!)
Лет за десять этих, уже не кричавших, а шептавших, успокоят по-сталински.
В 1974, в Париже, с предисловием Солженицына была издана книга Ирины Медведевой-Томашевской «Стремя Тихого Дона». Книга о том, что самый знаменитый советский роман написан лютым врагом советской власти.
С конца 1980-х Крюкова стали понемногу издавать, но, как подсчитал библиограф А. А. Заяц, десять томов его сочинений разбросаны по периодике конца позапрошлого и начала прошлого века. Десятки параллелей прозы Крюкова и «Тихого Дона» выявил ростовский исследователь Марат Мезенцев. Не все они убедительны. Но на закате советской власти еще не было электронных поисковых систем. Да и персональные компьютеры были у немногих.
Писатель Федор Крюков плохо издан и поверхностно прочитан.
Опубликованная в 1909-м благополучном году его повесть «Зыбь» – лишь зарница грядущих гроз и бед, и потому по мощи с бурей «Тихого Дона» не сравнится: не было еще ни трагедии Германской войны, ни революции, ни большевистского переворота. Не было той концентрации трагического, которая и дала великого писателя, задумавшего писать бытовой роман о казачестве в 1912-м и еще не знавшего, что через два года начнется российская катастрофа. Пушкинский принцип «свободного романа» (если угодно – романа-дневника) сработал и на этот раз. Трагедия преобразила бытописательную ткань так, как она способна преобразить только душу художника.
М. Т. Мезенцев заметил, что Федор Крюков – художник, не боявшийся самоповторов. (Уточним: то, что на первый взгляд представляется самозаимствованием, можно назвать каноном. Этот метод литературной работы очень похож на метод работы нерядового иконописца. Суть его в развитии и переосмыслении уже раз написанного, в попытке каждый раз написать лучше, чем в прошлый раз.)
При этом Крюков не боится вербальных повторов даже в одном абзаце. Это не недосмотр, а черта стиля: таким образом ткется затейливый узор его поэтической ткани. Именно узор, словесный обряд, строго расчисленный и регламентированный традицией, как фольклорный хоровод:
«Грело солнышко. Тонкие тени от голых веток робким сереньким узором ложились на зелено-пестрый ковер непаханой балки. Тонким, чуть уловимым, нежно жужжащим звоном звенели какие-то крошечные мушки с прозрачными крылышками, весело кружились в свете, нарядные, резво-радостные, легкие, праздничный хоровод свой вели... И тихо гудели ноги от усталости. Тихо кралась, ласково обнимала голову дремота. Так хорошо грело спину солнышко…» («Зыбь»).
Орловский журналист Владимир Самарин вспоминал, как поразило его когда-то интонационное родство повести Крюкова «Зыбь» (1909) с пейзажными описаниями «Тихого Дона»:
«Пахло отпотевшей землей и влажным кизечным дымом. Сизыми струйками выползал он из труб и долго стоял в раздумье над соломенными крышами, потом нехотя спускался вниз, тихо стлался по улице и закутывал бирюзовой вуалью вербы в конце станицы. Вверху, между растрепанными косицами румяных облаков, нежно голубело небо: всходило солнце».
Считается, что интонация иногда может совпасть и случайно.
Но не могут просто так «совпасть» десятки стилистических конструкций, поворотов сюжета, редчайших эпитетов и нигде не зафиксированных поговорок, авторских метафор и таких диалектных словечек, которых до Крюкова и после него не использовал ни один из русских писателей. (Разумеется, кроме автора «Тихого Дона»).
Красть роман у Крюкова было безумием: в его текстах много самоцитат. Но кто знал в 1920-х, что появится интернет? И в нем – Национальный корпус русского языка.
В этой копилке объем текстов русских писателей уже превысил 150 миллионов слов.
Когда в конце 1990-х всплыли шолоховские рукописи, по ксерокопиям нескольких страниц исследователь Зеев Бар-Селла предположил, что это не оригинал, а безграмотная копия с грамотного оригинала, выполненного к тому же по дореволюционной орфографии.
А в 2006 Институт мировой литературы издал шолоховские «черновики» и «беловики» романа. И тем убил им же и выпестованный миф. Потому что перед нами не черновики, а типичная туфта.
Шолоховеды утверждают: эти рукописи классик предоставлял в 1929-м «комиссии по плагиату». А потом оставил у своего московского приятеля.
И это правда. Однако, зная где хранятся «черновики», он не показал их и после того, как вышла книга Ирины Медведевой-Томашевской. Ответственные товарищи объяснили ему 29-м, что сработал он, как двоечник на переменке: сдул, не понимая смысла того, что копирует. И вот церковное «аки лев» превратилось в «как илев», «колеси’стый месяц» (луна) в «колосистый месяц». Шолоховский «пушистый козел», который топчется в навозе, – на самом деле тушистый (тучный). «У дома» – «у Дона». «Скипетр красок» – «спектр красок» и т. д.
(А правка, которую пересчик позволил себе, достойна анекдота: «Лошади повернулись к ветру спиной» (попробуйте вообразить!) и «Снег доходил лошадям до пояса». Впрочем, это уже не черновики, а каноноческий текст романа.)
Зачем нужна копия, по которой текст невозможно опубликовать?
Затем, что, подлинник нельзя было показывать. Он был с ятями, ерами, «i»… Это видно из десятков неправильных прочтений.
Представляю, как матерились Фадеев с Серафимовичем, когда выяснилось, что и копию показать нельзя. Хотя она и имитирует подлинник.
Вообразим ситуацию начала 1929 года. Обвиненному в плагиате Шолохову дано время, чтобы срочно изготовить дубликат рукописи. (Вряд ли на это у него есть больше месяца.) Если он сам расшифровывал крюковский оригинал, и с этого делалась машинопись для журнального набора, то можно было бы представить в комиссию начальную копию. Но таковой не оказывается. Следовательно, или она была столь чудовищной, что ее нельзя было никому показывать (что Шолохову мог объяснить только Серафимович), и после сверки, правки и перепечатки ее уничтожили еще в 1927–28 годах, или шолоховской копии вообще не было, а перепечатка и типографский набор производились по адаптированной к новым орфографическим нормам копии, выполненной кем-то другим, к примеру, – самим Серафимовичем, чей «Железный поток» в ряде мест обнаруживает знакомство его автора с неопубликованным (а по официальной версии еще и не написанным) «Тихим Доном».
Если так, то в начале 1928 года Шолохову выдается крюковский оригинал, чтобы плагиатор изготовил фальшак – частично скопировал крюковскую рукопись (сколько успеет, но из разных частей романа). Причем сделать это надо максимально близко к тексту, поскольку гарантия неразоблачения имитатора – точное копирование, впрочем, с адаптацией к послерефрорменной орфографии.
Подтверждение такой версии в частичном копировании Шолоховым даже графики протографа: нет-нет, да и возникают в «черновиках» аномальный для Шолохова, но типичные для Крюкова написания строчных «б» как «з», два типа написания строчного «т», крюковские знаки изъятия тексте (квадратные скобки) и другие элементы типично крюковского оформления черновика (в частности, там, где надо изменить порядок слов в предложении – надстрочные арабские цифры с точками после них), а также рудименты старой орфографии.
При этом в распоряжении Шолохова и уже изданный текст романа, к которому он обращается в особо трудных случаях. Но обращается крайне нерегуляно, ему лень сверять фразу за фразой по двум источникам, да и времени для того нет.
«Черновики» полностью подтвердили мнение академика М. П. Алексеева (1896–1981), который общался с Шолоховым на президиумах АН СССР: «Ничего Шолохов не мог написать, ничего!» (знаю от академика РАН Александра Лаврова, ученика Алексеева).
Впрочем, это было ясно и 80 лет назад. Физик Никита Алексеевич Толстой рассказывал мне, что его отец А. Н. Толстой сбежал из Москвы, когда ему предложили возглавить ту самую комиссию по плагиату. А дома на вопрос «Кто все же написал «Тихий Дон?», отвечал одно: «Ну уж, конечно, не Мишка!»
А кто?
Теперь, когда под руками электронный «Национальный корпус русского языка», мы можем ответить наверняка: все-таки Крюков.
И шолоховедам Шолохова уже не спасти, и другого автора «Тихому Дону» уже не навязать.
Мыслимо ли, чтобы у двух разных авторов случайно совпал набор из восьми уникальных эпитетов к слову «голос»: басовитый; вязкий; гундосый; октавистый; отсыревший; перхающий; потухший; понукающий (плюс зыбь голосов и зыбь песни), если при этом известно, что первый автор ввел эти конструкции в художественный текст, а второй (по его собственным словам) первого никогда не читал. И в промежутке между первым и вторым никто из русских литераторов применительно к «голосу» этих эпитетов не использовал.
Сотни диалектизмов (не только донских, но и орловских», к примеру, «красоваться» в значении ‘любоваться’) впервые явлены в «Тихом Доне».
Но, оказалось, что много раньше они были у Крюкова.
При этом повторяются даже ошибки крюковского написания: улеш (земляной пай) – он вообще-то улеж. (Просто в бытовой речи встречается преимущественно в именительном падеже, а потому на конце звучит неизменное «ш».)
Повторяются и способы передачи междометий.
Сравним:
| – Там уже подсказывают! – строго говорит Марек, стараясь покрыть гудящие голоса, – идите к кафедре! – Гу-у... о-о-о... у-у-у... – слышится в ответ неопределенный гул. «Картинки из школьной жизни» | – Господа старики!.. – Чего там! – В добрый час! – Гу-у-у-у-у!.. – Го-го-го-ооо!.. ТД: 2, VII, 150 |
| – Х-ха! – с досадой крякнул… «Шквал» | – … Больше-ви-ки... х-х-ха! ТД: 4, XVII, 170 |
| – Х-хо-ты!..; – Эх-хо-хо... «Шквал» гомерический хохот: – Го-го-го... Хо-хо-хо-хо... О-о-о... у-у-у!.. – застонало все кругом. «Новые дни» | – Нет, это ты... х-х-хо-хо-хо!.. ТД: 6, LXIV, 420 – Го-го-го-ооо!.. ТД: 2, VII, 150 |
| – И-и, бабу не взяло... «Офицерша» – И-и, милый… «Казачка» | – И-и-и, дьявол дурной!.. ТД: 1, VIII, 47 – И-и-и, моя милушка… ТД: 1, XVIII, 92 |
| – У-у-у! бу-бу! – дружно и восторженно вторили выстрелу ребятишки… «Станичники» | У-у-у-ка-ка-ка-ка!.. – рвался хлопьями сплошной поток выстрелов. ТД: 4, IV, 60 |
| – Тю-у!.. Ска-зал!.. «К источнику исцелений» | – Тю-у-у!.. ТД: 2, V, 144 – Тю-у-у!.. ТД: 3, X, 305 |
| – …Не боюся... ну-к што жа... «Офицерша» | – Ну-к что ж, большевики – большевиками, а в бога веруем… ТД: 5, XXVIII, 374 |
| – А они: трррр... тррры!.. залпами. «Группа Б.» | – …звяк шашек, приглушенное: «тррррр!» – Идут и к нам. (ТД: 6, XVII, 137) Без параллели (см. слева) из контекста нельзя понять, что передает это «тррррр!». |
Совпадает и графика, предающая экспрессию:
«–Эт-то что за оратор тут?» («Тишь») – «– Эт-то можно» (ТД: 6, II, 24).; «– …ей-богу, женьитесь (так! – А. Ч.). Советую. Оч-чень хорошо!» («Новые дни») – «– Поднялся на ноги? Оч-чень хорошо! Анну мы забираем». – И догадливо-намекающе сощурился: – Ты не возражаешь? Не возражаешь? Да-да... Да-да, оч-чень хорошо!» (ТД: 5, XXVII, 299–300).
Прибавим и несколько десятков пересечений пословиц и поговорок (в большинстве случаев уникальных), цитат и реминисценций: истухающая заря; «гремит слава трубой»; «казак работает на быка, бык на казака»; «живем – быкам хвосты крутим»; в ироническом контексте: «дубовый крест заслужишь» (в ТД – «Ще один хрэст заробишь, гарный, дубовый...»); «гремит слава трубой»; «наше дело телячье – поел да в закут»; «как горох из мешка»; «как дождь осенью»; «плавать по-топоровому»; «замстило память»; «какъ ржа (ржавь) железо…»; «куга зеленая»; «огурцом телушку резали» и «шацкие – ребята хватские»; «ноги с пару сошлись»; «пьяней грязи»; «старый прижим» (впервые у Крюкова!); «рог с рогом»; «ряд рядом»; «подходи (в ТД – приходи) видаться!» (фиг подойдешь!); «сгребся и пошел» (в ТД – сгребся да ушел; в обоих случаях о казаке, уходящем из дома в отступ, то есть отступление); о том же: «уйтить не пришлось» (в ТД – уйтить вам не придется); «показать развязку» (удаль); «слово – олово!»; «поставить на постав» (о лошадях: устать до изнеможения); татарник (степной репей как символ несгибаемости и неукротимости жизни); «это – не сало, обомнется»; «Не стои!» (поведение на морозе); «Не шурши!» (кончай болтать) и т. д.
Реминисценции:
Из летописи: «–…Германец-то грозится ведь в Дону коней попоить!..» («Ратник») – «баварская конница поила лошадей в Дону» (ТД: 6, II, 19).
Из Евангелия: «– А Христос как говорил? “Взявши меч от меча и погибнет!» («Шаг на месте») – «А всякая власть – от Бога. <…> Поднявший меч бранный от меча да погибнет. Истинно» (ТД: 6, XLVI, 298). В Евангелии от Матфея (гл. 26, ст. 51–52): «И вот, один из бывших с Иисусом,, простерши руку, извлек меч свой и, ударив раба первосвященникова, отсек ему ухо. Тогда говорит ему Иисус: возврати меч твой в его место; ибо все, взявшие меч, мечем погибнут».
Из «Бориса Годунова»: «Казаки слушали и загадочно безмолвствовали» («Выборы на Дону») – «унизительное безмолвие толпы, молчанием провожавшей последнего императора...» (ТД: 4, X, 105).
Реминисценция из Чехова: «Тает недвижное белое облачко над горой, за крышей сарая, колким блеском сверкает под ним осколок лампадки, закинутый на сарай прокудливой ребячьей рукой» («Отец Нелид». 1913) – «Косо тянулась жемчужная – в лунном свете – пыль. В хате изжелта-синий, почти дневной свет. Искрится на камельке осколок зеркала, лишь в переднем углу темно и тускло отсвечивает посеребренный оклад иконы...» (ТД: 6, XXXVIII, 252). В обоих случаях это реплика на: «У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса – вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе...» [А. П. Чехов. Чайка (1896)].
Совпадают десятки микросюжетов и житейских ситуаций. (Но это слишком большая тема, и здесь мы не будем ее трогать).
Даже дразнилки те же: дегтярь, мазница (о донских хохлах). И тот же возглас восхищения «Сукин кот!», и те же ругательства: «Стерва!» (о мужчине, а не о женщине); «– …Погоди, попадешься и ты когда-нибудь! Воряга!» («На Тихом Дону». 1898); «– А ты – чужбинник! Чужого понахватал, награбил…» («В углу». 1918) – «– Чужбинник! Б... старый! Воряга! Борону чужую украл!..» (ТД: 3, XIII, 273); «российский (в ТД – мужицкий) лапоть»; «–…Будь вы, мол, трижды анафемы!» («Будни») – «–…будь он трижды, анафема, проклят!..» (ТД: 7, XXVI, 266); «– Ах, вы, дьяволы паршивые…» («Казачка»); – «– Нарубил, дьявол паршивый…» (ТД: 1, XX, 99); проклятущий и т. д.
Скажут: ну, действительно, совпало... Шолохов ведь тоже рос на Дону.
Но «Тихий Дон» наполнен авторскими метафорами и фразеологизмами Крюкова. А это уже совпадением быть не может: между ребер арбы; срезанный (в ТД – обрезанный) месяц (о неполной луне); ущербленный месяц (из-за которого рыба не клюет); зеленый искрящийся свет луны (месяца); заросшая камышом и кугой река; узкий усынок (заводь или мыс); зеленый свет луны (в ТД – месяца и зеленоватая стежка лунного света); диковины облаков и задумавшаяся курица; цепкая повитель с розовыми цветами; маленькая (в ТД – низенькая) фигурка казачки, похожая на куропатку; несуразно одетый человек, как чучело на бахче (в ТД – бахчевное чучело); измазанные дегтем ворота жалмерки; воробьи в куче хвороста; ребятишки, как стая (в ТД – туча) воробьев; кирпично-красное лицо; глянцевито-черный; подмывающий крик; бондарский конь (т. е. бочка); басистые (в ТД – басовитые) водяные быки (про выпь); проседь полыни (до Крюкова проседь – это только про волосы или бороду); головной убор как белый лопух; калмыцкий узел; острый (в ТД – хищный) скопчиный нос (скопчик – вид ястреба); чешуя реки (в ТД – волн); чибис в куге и песня неподалеку; широкоспинный (о человеке); мигнуть бородой (в ТД – подолом); высморкаться в руку (в ТД – по-солдатски) и вытереть пальцы о полу шубы (в ТД – шинели); обирать (в ТД – обдирать) сосульки с бороды; в порыжевших (в ТД – порыжелых) сапогах; тело, как всхожее (и невсхожее) тесто; казаки – зипунные рыцари (в ТД – «зипунная броня» и «зипунный офицер»); прыгнул через дышло арбы (в ТД – тачанки); канунница, запах меда и лежалое платье; пули как горох; пули и снаряд как бурав; подплыть кровью; изрытое оспой лицо земли; острая спина (когда виден позвоночник); порыжевшие (в ТД – порыжелые) сапоги; сизый нос (в ТД – лицо) и усы с подусниками; лицо человека, как старая голенища (так! – А. Ч.) сапога (последний пример – находка московского исследователя Савелия Рожкова) и т. д.
До Крюкова никто не писал и так:
«Густой медовый запах шел от крупных золотых цветов тыквы с соседнего огорода» (Крюков. Повесть «Зыбь». 1909) – «…с огородов пахнуло медвяным запахом цветущей тыквы» (ТД: часть 6, LXI, 400).
И так тоже:
«– Польша бунтовалась, – там такая вша! – Ни пар ее не берет, ни мороз! Мы уж черными бутылками ее давили. Расстелешь на полу, где есть пол гладкий, да черной бутылкой и ведешь по овчине…» («Около войны») – «–…Давите их всех разом!» – «Как так?» – спрашивает. Я и посоветовал ей: «Сымите, – говорю, – одежку, расстелите на твердом месте, и бутылкой их». Гляжу: сгреблась моя генеральша и – за водокачку, гляжу: катает по рубахе бутылку зеленого стекла…» (ТД: 8, I, 300).
А вот редчайший глагол – запеснячить (запеть): «– А гораздо слышно? – с удивлением воскликнула она. – Ах ты. Господи!.. Я-то, я-то на старости лет в Спасовку запеснячивать вздумала!.. Это все она меня, будь она неладна... “Давай да давай сыграем, скуку разгоним, никто не услышит”. Вот старая дура!.. – А хорошо пели! – с искренним восхищением отозвался Ермаков» (Крюков. «Казачка». 1896) – «– Это – не проводы. Еланские так играют. Это они та́к запеснячивают. А здорово, черти, тянут! – одобрительно отозвался Прохор…» (ТД: 7, XIX, 187)
Еще из уникального:
«развязал хитрые – калмыцкие – узлы тонких веревочных вожжей» («Весна-красна». 1913) – «С этого дня в калмыцкий узелок завязалась между Мелеховыми и Степаном Астаховым злоба». (ТД: 1, XIV, 70).
«…увязая ногами в тяжелой, кочковатой пашне» («Зыбь») – «…вихляя ногами по кочковатой пахоте» (ТД: 3, VII, 296).
Или вот железнодорожная сценка:
«Опять прожурчала свистулька, и затем лязгнули какие-то железные сковороды, вагон вздрогнул, недовольно, как казалось Егорушке, по-стариковски, скрипнул, но сейчас же спохватился и, скрывая недовольство, засмеялся дребезжащим смехом: прр... фрр... прр... фрр... Маленькая станция с ее огоньками тихо поплыла назад в теплый сумрак летней ночи. Отец Егорушки, снявши картуз, стал часто креститься, а за компанию с ним осенил себя крестом два раза и батюшка – неторопливо и истово. Между тем в это время мимо вагона быстро пробежала водокачка, а за нею какие-то маленькие домики с светящимися окошками. Потом за окнами стало темно, и лишь мигали звезды над краем земли. А вагон теперь уже сам бежал с дребезжащим стуком и приговаривал: ох-хо-хо... ох-хо-хо... так-так... так-так...» («К источнику исцелений»).
Что такое эти железные сковороды? Подсказка в «Тихом Доне»:
«Спустя несколько минут паровоз рванул вагоны, лязгнули буфера, зацокотали копыта лошадей, потерявших от толчка равновесие. Состав поплыл мимо водокачки, мимо редких квадратиков освещенных окон и темных, за полотном, березовых куп» (ТД: 4, XV, 142).
И десятки, сотни диалектизмов, которая русская литература не знала до Крюкова. Более половины из их мы находим и в «Тихом Доне». Но в «Большом донском словаре» 18 тысяч диалектизмов. Как же могли два писателя, взяв по тысяче, почти на две трети так угадать?
И такой вот набор народных словечек:
антилерица – антилерия; аполеты – еполеты; архирей; бонба; воряга; встрел (т. е. встретил); всурьез; дохтур – дохтор; ероплан; етап – етапный; капрызное – капрызности; либизация – нибилизованный; мовтобиль и нефтонобиль – антомабиль; обнаковенно; обчество; ослобонить; патрет; пинжак; помочь (помощь); примать (принимать); скрозной – скрозь; страма; собчать – сообчать; струмент; упокойный – упокойник; фатера; фершал; фулиган – фулиганить; чижолый; шешнадцать.
Интересны структурные совпадения в пейзажных описаниях:
МОРЩИНЫ ОВРАГОВ И ОКОПОВ
«длинные холмы /1/, изрезанные /2/ глинистыми оврагами /3/, словно морщинами /4/» («На речке лазоревой») – «Дальше шла холмистая /1/ местность, изрезанная /2/ неглубокими ложбинами /3/, изморщиненная /4/ зубчатыми ярками» (ТД: 3, VIII, 297).
Совпадение матрицы (и по словам, и по их последовательности):
1. холмы – холмистая местность;
2. изрезанные – изрезанная;
3. глинистыми оврагами – неглубокими ложбинами;
4. словно морщинами – изморщиненная;
То есть во втором случае сохранена структура первой фразы.
Ну а «глинистые овраги» позднее откликнутся еще и так: «по изморщиненной зачерствелыми колеями дороге» (ТД: 3, V, 270). А после начала войны – так: «по голому полю отходили морщины окопов» (ТД: 4, XV, 136).
Подобный случай:
СТРУКТУРА ЛЕТНЕГО СТЕПНОГО ПЕЙЗАЖА
| Домики внизу, у косы, как будто жались к земле, старались укрыться за зелень тополей, друг за друга. Потом ползли в гору, вырастали на волнистой линии седловины, разбегались по отлогому скату над буераком и скрывались в серо-зеленом просторе степи, закутанной в серебристую дымку тумана, тонули там, в далеком трепещущем мареве, на грани земли и неба, где чуть-чуть обозначались два седых стража – молчаливые курганы. «Шквал» | А кругом, – насколько хватал<о> глаз, – зеленый необъятный простор, дрожащие струи марева, полуденным зноем скованная древняя степь и на горизонте – недосягаем и сказочен – сизый грудастый курган. ТД: 6, II, 34 Даже курган синеет на грани видимого сказочно и невнятно, как во сне... <…> Родимая степь под низким донским небом! Вилюжины балок, суходолов, красноглинистых яров, ковыльный простор с затравевшим гнездоватым следом конского копыта, курганы в мудром молчании, берегущие зарытую казачью славу... ТД: 6, VI, 64 …степь окуталась паром, и сквозь голубоватую дымку чуть-чуть наметились неясные очертания сторожевых курганов. ТД: 7, XIII, 127 |
Матрица описания практически идентична в последовательности пяти ее элементов:
1. в серо-зеленом просторе – зеленый необъятный простор – ковыльный простор;
2. закутанной в серебристую дымку тумана – степь окуталась паром, и сквозь голубоватую дымку;
3. в далеком трепещущем мареве – дрожащие струи марева;
4. на грани земли и неба – на горизонте – (на грани видимого);
5. /чуть-чуть обозначались два седых стража – молчаливые курганы/ – /сизый грудастый курган/ – /курганы в мудром молчании, берегущие зарытую казачью славу/ – /чуть-чуть наметились неясные очертания сторожевых курганов/.
Второй фрагмент из ТД раскрывает загадку того, о чем молчат и что именно берегут два сторожевых кургана. Когда-то они и впрямь были хранителями округи (поскольку на них находилась стража). Теперь они оберегают зарытую казачью славу.
Отчетливо и развитие метафоры два седых молчаливых кургана – сказочный и недосягаемый сизый грудастый курган (те же два, только с другого ракурса, один за другим); курганы в мудром молчании – неясные в своих очертаниях сторожевые курганы (сказочность, недосягаемость и мудрость молчания материализована в том, что в последнем случае в пространстве размыта даже форма, великан сначала раздвоился, а потом стал невидимкой).
По сути перед нами не четыре, а один текст одного автора, текст саморазвивающийся и дополняющий сам себя.
Редкий эпитет «острая спина» звучит в первом томе «Тихого Дона»: «Садился у подзёмки на табуретке, остро сутулил спину…» (ТД: 2, XIV, 189); «…жОвотом наваливаясь на острую хребтину лошади» («черновая» 2/81);.
Перед нами развитие авторской метафоры Федора Крюкова:
«Старая серая кобыла Корсачная, уже с час запряженная в арбу, уныло слушала эти пестрые, давно знакомые ей звуки бестолково-радостного волнения и суеты. Она знала, что предвещают они двухнедельную полосу тяжелой, изнурительной, выматывающей все силы работы. Бока у Корсачной были желтые от навоза, шея местами облезла, а спина – острая, как пила…» («Зыбь»).
Кобылу мы видим сбоку. Пила – это ее хребет с торчащими, как зубья пилы позвонками. Стало быть, и в «Тихом Доне» человек сел в профиль к рассказчику, наклонился к своим коленям, и мы увидели его хребет, острый, похожий на зубья пилы.
Подтверждение такого чтения находим в том же «Тихом Доне»:
«Клячи… были худы до ужаса. Острые хребтины их были освежеваны беспрестанными ударами кнутов, обнажали розовые в красных крапинках кости с прилипшими кое-где волосками шерсти» (ТД: 4, III, 32). Или в «черновиках» о Петре Мелехове: «наваливаясь на острую хребтину лошади» (2/81).
«Зыбь» написана в 1909-м, но вошла в книгу «Рассказы. Т. 1», где автор собрал свои лучшие повести и рассказы 1908–1911 гг. Вышла книга в 1914-м.
Молодой Владимир Маяковский в 1915-м превратил «острую спину-пилу» во «флейту-позвоночник», и эта метафора стала названием поэмы (есть тут и такие строки: «Привяжи меня к кометам, как к хвостам лошадиным…»), а тремя годами позднее воплотилась в стихи «Хорошее отношение к лошадям» (это, в частности, о том, что старых лошадей не кнутом надо поднимать, а добрым словом).
Знаменитые «шолоховские метафоры», о которых столь восторженно и так много любит рассуждать официальное шолоховедение, – верная примета крюковского стиля. Ограничимся такими примерами:
– «…ветер сыпнул им в лицо горстями белых отрубей» («Группа Б.» IV. Праздники).
– «…красноречивые доспехи нищеты» («Сеть мирская»).
– «…выползали свинцово-серые облака, круглые, как пузатые чайники» ( «Зыбь»).
– «Мать оглядывалась и грозно потрясала пальцем. Зося изо всех сил крепилась, но все-таки фыркала, словно бутылка игристого квасу…» ( «Группа Б». VI. Зося).
Еще один миф: в прозе Крюкова мало диалектизмов, особенно в авторской речи.
Американский профессор Герман Ермолаев утверждал, что Федор Крюков не мог написать «Тихого Дона», ведь в первых изданиях «можно встретить «случаи неправильного употребления одних и тех же слов. Так, “мигать” употребляется в смысле “мелькать”: “И пошел... мигая рубахой”, “Дарья, мигнув подолом...”».
Но это тоже Крюков. «…тень от его лохматой папахи размашисто мигала от двери к потолку» («Мечты»), «Кирик мигнул смоляно-черной, широкой бородой…» («Ратник»).
Вот и Ф. Ф. Кузнецов, найдя в рукописях романа «хищный вислый по-скопчиному нос» (а еще «вислый коршунячий нос»), пишет:
«…Шолохов и здесь вел мучительный поиск более точных слов и более выразительных деталей. <…> Конечно же, «вислый коршунячий нос» – куда точнее, чем «вислый по-скопчиному нос», – тем более что современному читателю трудно понять, что значит это слово. Оно происходит от диалектного: “скопа” – разновидность ястреба (по другим данным – из семейства соколиных), то есть действительно указывает на “коршунячий” нос».
Увы, в самом раннем рассказе Крюкова есть такой портрет казака: «Нос у него был острый, “скопчиный”, брови густые и седые, а глаза маленькие, желтые» («Гулебщики»). Замена «скопца» на коршуна была сделана, чтобы развести омонимы и избежать комической двусмыслицы.
Прав Феликс Кузнецов, ссылающийся на Серафимовича, «который справедливо утверждал, что “Тихий Дон» мог написать только человек, который родился и вырос именно в Донском краю”».
Приведу лишь некоторые примеры из материалов к словарю параллелей прозы Крюкова и «Тихого Дона». Возьмем, к примеру, букву «О»:
ОБИРАТЬ (ОБДИРАТЬ, СДИРАТЬ) СОСУЛЬКИ С УСОВ И БОРОДЫ
«Обобрал последние мокрые сосульки с усов и бороды» и «Он обобрал сосульки с усов» («Группа Б.»); «обирая сосульки с клочковатой бороды» («Ползком») – «обдирал мизинцем сосульки с бороды» (ТД: 2, VII, 149). – «обдирая сосульки с бороды» (ТД: 2, XXI, 221-222); «обсасывал с усов ледяные сосульки» (ТД: 4, IV, 58) – «содрал намерзшие на усах и бороде сосульки» (ТД: 5, XIII, 278); «Ногайцев, содрав с усов, покидал к порогу сосульки» (ТД: 6, XV, 124).
Ср. с рассказом машиниста паровоза: «– А тут, думаешь, лежим? Весь день ходишь, как черт вымазанный... А зимой мороз, снег... Намерзнут сосульки, по полпуда, – ты отбей да вытри. Ходишь мокрый весь на холоду, на ветру...» («Новое»).
ОБЛАКО-ЛЕБЕДЬ
«…белым лебедем плывет курчавое облако» («В субботу»); «…белыми лебедями круглые серебристые облачка» («После красных гостей») – «Ветер нес огонь из цыгарок.... Под звездами он хищно налетал на белоперую тучу (так сокол, настигнув, бьет лебедя круто выгнутой грудью), и на присмиревшую землю, волнисто качаясь, слетали белые перышки-хлопья...» (ТД: 6, XVII, 139); «Округло-грузные, белые, как летом, лебедями медлительно проплывали с юга облака» (ТД: 6, XXXVIII, 248)
ОБЛИТАЯ МАТЕРИЕЙ (РУБАХОЙ) ФИГУРА (СПИНА)
«…на гибкую фигуру, облитую серой материей» (Крюков. «Неопалимая купина»); – «Согнутая спина его, плотно облитая рубахой, темнела мокрыми пятнами» (ТД: 1, IX, 49).
Эти конструкции уникальны.
Исключение «молодая грудь, облитая белой с вышивкой рубахой» (Серафимович. Железный поток. 1924) может говорить о заимствовании из еще не опубликованного ТД.
По НКРЯ ранний пример: «Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой…» и «Взглянув на Наташу, он подошел к сестре, положил руку в облитой перчатке на край ее ложи, тряхнул ей головой и наклонясь спросил что-то, указывая на Наташу». [Л. Н. Толстой. Война и мир. Том второй (1867–1869)]. Очевидно замствовано Куприным: «Он взял ее протянутую через окно маленькую руку, крепко облитую коричневой перчаткой…». [А. И. Куприн. Поединок (1905)].
Кроме того, иная конструкция: «Сии многочисленные, золотом облитые сановники…» [Н. М. Карамзин. История государства Российского: Том 10 (1821–1823)]; «почти каждый облит галунами» [А. А. Бестужев-Марлинский. Мулла-Нур (1836)]»; «В передней толпились официанты, одетые в бархат, облитые золотом» [И. А. Гончаров. Счастливая ошибка (1839)].
ОГАРНУТЬ
огарну’ть, обгарнуть, обгорнуть – окружить или охватить, обнять (занять), огородить. Огарнуть двор (тульское). (Даль);
огарнова’ть – окружить (воронежское, ростовское, волгоградское). (СРНГ);
В ДС нет.
«…– Ухвати я тогда этого коня, – ушел бы! Ей-Богу, ушел бы... Не успел: огарнули кругом, шашками по плечам лупят... Достать как следует не могли, оттого не поранили» («Итальянец Замчалов») – Ср. в том же контексте (!) по ранним изданиям, начиная с журнальной, и по шолоховской рукописи ТД: «В стороне человек восемь драгун огарновали Крючкова» (ТД: 3, VII, 300). В издании 1953 г. поправлено: «окружили». Начальный вариант восстановлен в издании 1995 г.
В первом примере речь о том, как гусарский эскадрон мадьяр окружил казака Замчалова, а в ТД немецкие драгуны окружили Кузьму Крючкова.
ОКТАВА
«Было дело под Полтавой, что называется!.. баба свистнула октавой, – извините...» («Спутники»); «Было дело под Полтавой, баба треснула октавой...» («Обвал»).
См.: «Христоня, удовлетворенный, замолкал, слушал нового оратора с прежним неослабным вниманием и первый покрывал сотни голосов своим густым октавистым “верна-а-а!..”» (ТД: 5,VIII, 235).
«…за Матвеевым курганом октавой бухнуло орудие» (ТД: 6, XXXII, 211).
«…откуда-то с Казанского юрта по воде доплыла октава орудийного залпа» (ТД: 6, XLV, 289).
«Канонада разрасталась. Садкие, бухающие звуки выстрелов сливались, в душном воздухе колеблющейся октавой стоял раскатистый, громовитый гул» (ТД: 6, LIX, 385).
«Было дело под Полтавой, дело славное, друзья…» – старинная солдатская песня. Но у Крюкова в «Спутниках» и «Обвале» в пародийно-сниженных вариантах «баба» заменила «пушку». Это развитие метафоры другой знаменитой солдатской песни «Наши жёны – ружья (пушки) заряжёны…»
ОТМАХИВАСЬ ГОЛОВОЙ
Развитие метафоры:
«Лошадь шагала ленивым шагом, усиленно отмахиваясь головой от мух» («Зыбь») –«Он зряшно топтался около первого орудия, отмахиваясь головой от цвенькавших пуль, и при каждом его резком движении сбоку болталась поношенная полевая сумка» (ТД: 6, VIII, 82).
К этой параллели М. Ю Михеев сделал такое справедливое замечание:
«Отмахиваться + мухи/пули/головой (1; 0/20; 0/1); (1/2; 0/1); (1; 1/4; 0/2): первое слишком тривиально, второе можно считать развитием метафоры, но у все же в текстах Крюкова оно не зафиксировано, а ранее уже было много раз: // Идя на правом фланге своего взвода, он, слыша свистящие около него пули, отмахивал их всякий раз рукой, а при грохоте ядра приседал почти до земли. [Р. М. Зотов. Рассказы о походах 1812 года (1836)]; // На земле валялся какой-то военный доктор; я счел его раненым, но оказалось, что он от испуга потерял рассудок. Руками отмахивая летавшие пули «кыш! кыш!» доктор кричал жалобным голосом, чтоб его не кололи, потому что навеки закаялся лезть в драку. [Ф. Ф. Торнау. Воспоминания русского офицера (1874)]; // С деревенского выгона, отчаянно вскидывая спутанными передними ногами, прыгали крестьянские лошади, отмахиваясь головами и хвостами от наседавших на них мух, оводов и слепней. [Н. С. Лесков. Некуда (1864)]».
При этом отмахиваться головой от пуль – только в ТД.
ОТСЛОНИТЬ и ОТСЛОНИТЬСЯ
«Поднял винтовку, щелкнул, – я успел отслонить от двери в угол… Вдарил – мимо. Часовой отстранил его» («В гостях у товарища Миронова») – «Часовой из нестроевых казаков, стоявший у входа, было преградил ему дорогу. – Пропуск есть? – Пусти! Отслонись, говорят!» (ТД: 6, XLV, 285).
Вдарить в значении ‘выстрелить’ в ТД неоднократно.
ОХЛЮПКОЙ
езда на лошади без седла (ДС)
«Уляшка вдруг колыхнулась от беззвучного смеха и схватила за плечо грузную Макриду. – А он мне: тебя, говорит, под строй не возьмут, под седлом ты непривычна, все охлюпкой ездили на тебе... С меня, говорит, теперь гнедого достаточно. Куда тебе за нами с мешком сухарей тюлюпать? Езжай домой. Молитесь там, служите молебны...» («Душа одна») – «ехал он без седла, охлюпкой» (ТД: 1, XVII, 85); «поскакал охлюпкой» (ТД: 2, XVIII, 209).
Оба раза в ТД только этот вариант, а не «охлюпки» и не «охлюпя», также зафиксированные в ДС. В НКРЯ до ТД употребления слова охлюпкой не замечено и ни разу не встречаются два других его варианта.
ОЧУНЕТЬСЯ
очунеть и очунёться – выздороветь, придти в себя; очуматься – придти в себя, опомниться; очунаться – прийти в себя, выйти из обморочного состояния, из забытья; очунивать – выздоравливать, приходить в себя (ДС).
«... – Мы кричим, Господа гневим; а он, может, и очунелся?» («Душа одна») – «– Ты бы рассольцу. А? Доразу очуне́ешься» (ТД: 2, XVIII, 209); «– Очунелась, никак. Семь месяцев лежала» (ТД: 2, XXI, 209); «– А ведь сынок-то, может, еще и жив, старуха «–…Бог милостив, очуне́ешься» (ТД: 7, XVI, 165).
В НКРЯ до ТД примеров нет.
У Крюкова и в ТД использан один из четырех возможных синонимических вариантов с основой на очу–. Но в том же рассказе «Душа одна» мы обнаруживаем и вариант на почу– («почунеть/почунеться)». Обе этих формы также встречаются в ТД.
ОЧ-ЧЕНЬ ХОРОШО!
очень хорошо (графическая передача экспрессии)
В таком написании в речи героев: «– Очень просто! оч-чень просто!» («Тишь»); …– ей-богу, женьитесь (так! – А. Ч.). Советую. Оч-чень хорошо!» («Новые дни») – «– Поднялся на ноги? Оч-чень хорошо! Анну мы забираем». – И догадливо-намекающе сощурился: – Ты не возражаешь? Не возражаешь? Да-да... Да-да, оч-чень хорошо!» (ТД: 5, XXVII, 299–300).
В НКРЯ до ТД 1968 г. примеров нет (пример из ТД упущен).
(Точно так совпадает экспрессивная графика ряда других слов и способ записи некоторых междометий!)
ОЩУПКОЙ
наощупь (ДС)
«судить, рядить, ощупкой находить связь» («В сугробах») – «ощупкой ищет у меня в голове вшу» (ТД: 4, XVIII, 90) и пр. (всего три примера)
В НКРЯ до ТД примеров нет.
Другие параллели см.:
http://chernov-trezin.narod.ru/TitulSholohov.htm
В десятую годовщину «Великого Октября» на банкете гостинице «Националь» Серафимович представил иностранным гостям скромного юношу:
– Друзья мои! Вот новый роман! Запомните название – “Тихий Дон” и имя – Михаил Шолохов. Перед вами великий писатель земли русской, которого еще мало кто знает. Но запомните мое слово. Вскоре его имя услышит вся Россия, а через два-три года и весь мир!
Как попал к Шолохову роман Крюкова? Об этом много написано, но всё – только версии. Нет лишь сомнений в том, что дело устроил земляк и поклонник Крюкова Александр Серафимович. По одной из донских версий, рукопись была передана сестрой Крюкова именно Серафимовичу. Следы его знакомства с неопубликованным романом попали и в «Железный поток» (1924). Да и в журнал «Октябрь» он идет работать главным редактором для того, чтобы напечатать роман Шолохова. (Напечатав, – увольняется.)
В 1912 он писал Крюкову, мол, изображаемое им «трепещет живое, как выдернутая из воды рыба, трепещет красками, звуками, движением».
И почти теми же словами Серафимович напутствовал «Донские рассказы» юного гения: «Как степной цветок, живым пятном встают рассказы т. Шолохова. Просто, ярко, и рассказываемое чувствуешь – перед глазами стоит. Образный язык, тот цветной язык, которым говорит казачество. Сжато, и эта сжатость полна жизни, напряжения и правды».
А еще есть записки писателя-фронтовика Иосифа Герасимова (К. Кожевникова «Дождички по четвергам», «Вестник», № 19 (330), 2003). Перед войной, он, студент-первокурсник, пришел со своим приятелем в номер к выступавшему в Свердловске Серафимовичу.
Тот во время беседы пил молоко.
Приятель, тоже студент, среди прочих вопросов ляпнут:
А верно, что Шолохов не сам «Тихий Дон» написал?.. Что он нашел чужую рукопись?»
Мэтр сделал вид, что не услышал – потянулся за вторым стаканом молока.. А когда прощались, бросил загадочную фразу: «Ради честной литературы можно и в грех войти».
«Только позже, – писал Герасимов – меня осенила запоздалая догадка: он все знал об авторе “Тихого Дона”, но он лгал, считая, что это – во благо».
Но он и впрямь преклонялся перед Крюковым. И убедил себя, что это единственный способ спасти роман.
В своей книге о Шолохове Ф. Ф. Кузнецов раскрыл тайну цифири на одном из шолоховских «черновиков». Речь о начальной странице второй части романа:
«…Но начала первой главы второй части на этой странице так и не последовало. Вместо него написан столбец цифр –
50
х 35
1750
х 80
140000
Это хорошо знакомый каждому пишущему подсчет: число строк на странице – 50 множится на число печатных знаков в строке – 35, что дает 1750, далее число знаков на странице – 1750 умножается на количество страниц первой части рукописи – 80, что дает 140 тысяч печатных знаков.
Учитывая, что один авторский лист составляет 40 тысяч знаков, делим 140 тысяч на 40 тысяч и получаем: 3 с половиной авторских листа первой части “Тихого Дона”, которые Шолохов написал за месяц».
Поздравим шолоховеда со славной находкой: перед нами действительно расчет «листажа» первой части романа. Однако в рукописи она занимает не 80, а 85 (плюс 2 страницы вставки). На странице и впрямь в среднем 50 строк, но не по 35, а по 45–50 знаков в строке (разумеется, считая и пробелы между словами, как это принято в книгоиздательском деле).
Шолохов механически скопировал крюковскую прикидку.
Это в строке черновых рукописей Крюкова («Булавинский бунт», «Группа Б.») действительно по 35–40 знаков). Почерк у Крюкова был мельче шолоховского, школьного. Крюков оставлял поля в полстраницы. Здесь он делал правку, здесь же, параллельно первому наброску, создавал иной вариант текста.
Шолохова не смутило, что не совпадает число страниц (87 против 80), а количество знаков в строке его фальшивки куда больше, чем в крюковских рукописях.
Он просто ничего не понял. И, скопировав чужой черновик, сам же поймал себя за руку.
Впрочем, с товарищами по партии он умел быть откровенным.
В марте 1939 г. на XVIII съезде ВКП(б) будущий Нобелевский лауреат рассказал о своем творческом методе:
«В частях Красной Армии, под ее овеянными славой красными знаменами, будем бить врага так, как никто никогда его не бивал, и смею вас уверить, товарищи делегаты съезда, что полевых сумок бросать не будем – нам этот японский обычай, ну... не к лицу. Чужие сумки соберем... потому что в нашем литературном хозяйстве содержимое этих сумок впоследствии пригодится. Разгромив врагов, мы еще напишем книги о том, как мы этих врагов били. Книги эти послужат нашему народу…».
О том, что это была сумка с романом Федора Дмитриевича Крюкова, Шолохов умолчал.
На сегодняшний день уже выявлено более тысячи параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном». Будет – в разы больше.
Повторим за Гамлетом:
…Ведь злодеянья в сущности бессмертны.
Укрой землею – все равно восстанут,
Хоть поздно, а предстанут пред людьми.
Но предстали не только злодеяния Ульянова и штокманов. Предстала русская речь практически уничтоженного сословия. Спасибо Крюкову с его музыкальным и душевным даром слушать других людей, он сохранил ее, как сохранили древний новгородский язык берестяные грамоты.
Конечно, предстанет и его пророческая проза. Перечислю только самое свое любимое: «Гулебщики», «К источнику исцелений», «Товарищи», «Шквал», «Мать», «Спутники», «Счастье», «На речке лазоревой», «Сеть мирская», «Неопалимая купина», «Ратник», «Душа одна», «Ползком».
Первый рассказ датирован 1892-м, последний – 1916.
А после 16-го года он рассказов не писал. Только очерки.
Да «Тихий Дон».
По официальной, но ничем не подтвержденной версии (свидетельство – неизвестно откуда посланная анонимная телеграмма), 4 марта 1920 Крюков умер от тифа в одной из кубанских станиц (называют две разных) во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, но все же имеющей имя и сообщающей некоторые подробности, схвачен и расстрелян красными.
С возвращением, Федор Дмитриевич!
P. S. Словарь параллелей прозы Крюкова и «Тихого Дона» сегодня был выложен на сайте.
14 февраля 2010
Андрей Чернов "Запрещенный классик" в "Новой газете"№ 16 от 15 февраля 2010 года
“Наша улица” №126 (5) май 2010
