ГНУТЬ СВОЮ ЛИНИЮ
С писателем Юрием Кувалдиным беседует поэтесса Людмила Осокина
19 ноября 2011 года исполнилось 65 лет известному писателю и издателю Юрию Кувалдину. Он автор книг прозы: “Улица Мандельштама”, повести (“Московский рабочий”, 1989), “Философия печали”, повести и рассказы (“Новелла”, 1990), “Избушка на елке”, роман и повести (“Советский писатель”, 1993), “Так говорил Заратустра”, роман (“Книжный сад”, 1994), "Родина", повести и роман (“Книжный сад”, 2004), "Сирень", рассказы ("Книжный сад", 2009) и многих других, а также собрания сочинений в 10 томах (2006). Среди наиболее ярких авторов, изданных им: Фазиль Искандер, Юрий Нагибин, Нина Краснова, Кирилл Ковальджи, Евгений Бачурин, Лев Разгон, Евгений Блажеевский… По случаю столь важного события в жизни нашей литературы с писателем встретилась и побеседовала поэтесса Людмила Осокина.
- Юрий Александрович, я знаю, что вы не любите, когда вам задают вопросы, считаете людей, которые разговаривают вопросами, не вполне нормальными. А как же быть с нашей беседой, ведь я вынуждена задавать вам вопросы?
- Ну, это совершенно другие вопросы! Человек, требующий постоянных объяснений того или иного события, образов, явлений, ситуаций, никогда не будет творческой личностью, ибо творчество начинается с показа без объяснений. Художник просто изображает и ничего не объясняет. Так, очень трудно бывает долгое время находиться с детьми, которые за вопросом адресуют тебе новый вопрос, буквально засыпают тебя вопросами. Вот в таком детском состоянии, неграмотном состоянии шествуют по жизни 99, 9 процентов людей. Они нарезают резьбу на токарном станке, они болтают по мобильникам, они пекут булки и летают на ракетах, то есть они уничтожают свою личность, растворяясь в безличии. История сохраняет имена только индивидуальностей, не шедших в ногу со временем, создававших в творчестве свои вселенные, и не занимавшие никаких должностей. Люди, занимающие должности, есть функционеры. Токарь - и тот функционер, он выполняет определенные функции. Вот функционеры и задают постоянно вопросы. Я не задаю вопрос, почему с неба падает на меня вода. Я просто изображаю падающую на меня воду. Бездарность требует ответов, бездарность разговаривает вопросами. Вопросы задают в КГБ.
- И в МВД тоже. А вы ведь в юности занимались в театральной студии именно в клубе МВД на улице тогда Дзержинского, 13, теперь Большой Лубянке…
- Это не протокол, а творческое дело! Вспомните, как это обставлено в замечательном фильме Эльдара Рязанова «Берегись автомобиля», где Олег Ефремов занимается в студии милиции с Иннокентием Смоктуновским, вернее их персонажи там занимаются. А у нас Владимир Высоцкий с Геннадием Яловичем в начале 60-х годов создали свой театр со своей студией, в которую я и пришел из своего «Славянского базара», где я жил и в котором в свое время Станиславский с Немировичем-Данченко придумали художественный театр. А я страстно читал книгу Константина Станиславского «Моя жизнь в искусстве». Моя судьба противилась советской системе, подавлявшей личность. Меня увлекло не актерство, не исполнительство чужой воли, а навязывание своей воли исполнителям, читателям, создание миров моих. Человек в слове делает свою душу бессмертной. Слово есть бессмертие своей души. Многие соревнуются, авторы, писатели и актеры, с рядом с ними живущими, а соревноваться надо не с ними. Писатель должен соревноваться с Шекспиром, Достоевским, Кафкой, Чеховым, а не с членами союза писателей. Кем я захотел стать тогда в юности, тем и стал: писателем. Вот в чем дело, понимаете? С детства нужно читать Константина Станиславского.
- Константин Сергеевич Станиславский действует и в вашем романе «Родина», погружаясь в который я при вашей помощи объединила в одном зале многих выдающихся творческих людей России от художника Алексея Саврасова до писателя Михаила Булгакова. Как вам удалось добиться эффекта «присутствия» великих исторических фигур вместе с вымышленными персонажами?
- Об этом многие меня спрашивали, и многие писали, и говорили, что "Родина" - едва ли не самый сложный из всего мною написанного. Здесь действуют живые Достоевский, Булгаков, Порфирий Петрович, Пилат, Качалов, Чичиков, Саврасов, Юрий Левитан, Исаак Левитан, Воланд, Шукшин, Гоголь, здесь оживают символы России (я ни в коем случае не провожу параллель с примитивно-претенциозной живописной "публицисткой" Ильи Глазунова). Я освобождаю понятие "родина" от сусальной фальши и сочиняю новую, постмодернистскую религию. Мой постмодернизм - не увлечение модной ныне центонностью (хотя и она имеет место), не "прикольная" мешанина из деятелей разных эпох; мой постмодернизм - особый: время, в котором все люди, на которых держится наша культура, вместе и запросто общаются, общаются и их персонажи, не менее реальные, чем сами сочинители ("А наша жизнь - это жизнь литературных героев?" - спрашивает героиня романа у Раскольникова), время, в котором литература не делится на эпохи и периоды. И снова я говорю о "запойности" в творчестве ("Ни один трезвенник ничего не создал, что может сердце разорвать. Я грачей для разрыва сердца нарисовал. Они мне разорвали сердце. Я плакал, когда рисовал эту картинку", - говорит Саврасов), снова рассуждаю о тех, кто слепо поклоняется идолам... Моя героиня - доцент кафедры истории КПСС старуха Щавелева, свихнувшаяся от этой самой истории, - случайно убивает свою мать (Родину-мать) и, похоронив ее на Ваганьковском кладбище, остается фанатично преданной идеалам марксизма-ленинизма. Но прожитая жизнь кажется ей бессмысленной. "Лишь один выдающийся половой акт с секретарем райкома ...на столе был в ее жизни настоящим событием. Но разве расскажешь об этом событии людям?" В магазине "Интим" она покупает огромный фаллос, а потом путем непорочного зачатия рождает от Ленина желанного ею Нового Русского Бога, мальчика, которого по решению Сталина называет Ругором (Русской Гордостью). Весь роман - это бред, запредельность, это, если угодно, шизофрения, которая только и двигает мир. Кажется, после "Родины" мне можно бы уже ничего и не писать. Но я пишу изо дня в день, хотя бы строчку, и каждое моё новое произведение - будто дает мощный заряд следующему, рождающемуся.
- «Родина» - очень сложный роман, который вряд ли будет по зубам широкой публике…
- Серьезная художественная проза аналогична симфонической музыке. Писатель пишет для ценителей литературы, для писателей, находя в расширении показа то, чего в устной речи не было и никогда не будет, потому что, на взгляд простых людей, «длинно и скучно». Так несколько лет назад в моей редакции выразился один довольно способный автор, после чего я его сразу же попросил выйти. Навсегда. Неподготовленный читатель желает получить сразу понятный ответ на свой вопрос, как шутил Антон Чехов, что лошадей воровать плохо. Этот читатель хочет знать, хороший ли этот персонаж или плохой. То есть он, как в школе, стремиться всем и вся выставить оценки. Злейший враг литературы - оценочность, делающая из художественной литературы протокол. Нельзя писать: «Он был хороший человек». Но нужно показать этого человека в движении, в молчании, в светотени, иными словами, показать так, чтобы сам читатель воскликнул: «Это очень хороший человек!». Художественность есть полный отказ от оценочности. Начинающие авторы сплошь и рядом оценивают своих персонажей: «красивая женщина», «жаркий день», к примеру, вместо того, чтобы написать, что у этой женщины глаза отражали небо и губы пульсировали, как сердце, а про жаркий день написать то, как у тебя рубашка прилипла к позвоночнику.
- Я правильно поняла, что художественная проза отличается от оценочности устной речи главным образом тем, что показывает мир и персонажей в нем в развернутости пластической живописи?
- Конечно. Вкус вырабатывается с детства на классической литературе, серьезной музыке, живописи, театре. Когда у человека прекрасный вкус, он больше всего доверяет сам себе. Люди, доверяющие самим себе, совершенно не беспокоятся о том, любят ли их, или не любят. У них просто нет времени задумываться над этим, потому что они всецело поглощены творчеством. Любовь для сильного человека является тонизирующим средством, релаксацией, позволяющей с новой энергией создавать произведения, которых еще не было в помине, открывать такие тайны, о которых обычный человек даже не подозревал. Вера в себя есть основа творчества, да и основа жизни во всём её разнообразии.
- Но в жизни много людей вроде бы с хорошим вкусом, но ничего из себя не представляющих в творческом плане. Они прекрасно говорят, поддерживают беседу, но в итоге, бесследно, как вы говорите, исчезают с лица земли. В чем тут дело, Юрий Александрович?
- Я много раз в жизни встречался с довольно-таки умными людьми по части ведения застольных разговоров. Я приглядывался к этим людям. Потом проходило время, и куда-то эти умные люди пропадали. Причем пропадали совсем. Один такой умный с очень хорошей зарплатой и с рыжим с двумя замками портфелем ходил ко мне в гости в семидесятых годах. Он и выглядел как доктор экономических наук, а не просто был им: лысый, в очках в модной тогда тяжелой роговой оправе, в галстуке, в дорогом твидовом в клетку пиджаке, и в очень дорогих туфлях из чистой кожи и на кожаной подошве. Разговаривал он чуть надменно и лениво. И когда я читал что-либо из своей прозы, постоянно старался найти в ней какую-нибудь слабину, чтобы прицепиться и покритиковать, даже каким-то образом унизить, мол, мне далеко до Чехова, до Бунина, до Гоголя. Потом он перестал ко мне ходить, и я через несколько лет услышал, что он тяжело заболел и умер. Я набираю его имя в поисковике интернета и не нахожу его - сплошные дублеры и однофамильцы, ну человек двадцать. Я же, как кот Васька, из знаменитой басни Ивана Крылова, слушал таких индивидов и не обращал внимания, постоянно писал, каждый день, как вол. В то время, когда ко мне ходил этот доктор экономических наук, я увлеченно писал роман «Так говорил Заратустра». И сила романа в том, что он есть, а того визитера нет.
- Помимо того что вы замечательный писатель, вы еще и издатель, директор своего собственного издательства "Книжный сад", главный редактор своего собственного журнала «Наша улица». Как вам удается во всём успевать?
- Моё издательство и журнал, который теперь выходит только в интернете, - это я сам, один, без всяких помощников. Я писатель, издающий книги. Я сам пишу, сам редактирую, сам верстаю, сам решаю все производственные вопросы… Издательская деятельность – это для меня всего лишь вспомогательная часть моего писательского творчества. Я пишу с юных лет, я одержим литературой, я ориентируюсь на самые высокие имена – на Федора Достоевского, на Данте Алигьери, на Николая Гоголя, на Осипа Мандельштама, на Андрея Платонова… Я пишу только то, что сам для себя считаю важным, я ни с кем и никогда не советуюсь, ибо только так и может жить и работать настоящий писатель. Принцип «ни дня без строчки» возведен мной в идеал. Я каждый день работаю с утра до ночи, пишу, редактирую, читаю, решаю производственные вопросы. Но только такие вопросы, которые связаны с моим писательским делом. Всё остальное - отринуто. Молодыми и неизвестными я сейчас, практически, не занимаюсь. Я им расчистил путь в типографию.
- В прошлом году в «Экслибрисе» был напечатан ваш превосходный рассказ «Новоконная площадь», в котором вам удалось провести меня по такой Москве, которую я никогда не знала, но после рассказа узнала и полюбила. Вы специально помещаете своих героев в неизвестные московские районы?
- Как-то, уже после опубликования этого рассказа, я зашел на кладбище с Малой Калитниковской улицы. Солнце висело вертикально прямо над головой, как люстра. Кладбище напоминало парк южного города, со светом и тенью в буйстве зелени. Всё было зелено. Из зеленой массы кое-где выглядывали огромные черные памятники купцов XIX века. Вчера перечитал свой рассказ, опубликованный осенью 2010 года в «Независимой газете», и потянуло на могилу Роберта Фалька. От входа с Малой Калитниковской улицы пришлось пройти всё вытянутое вдоль пруда кладбище до колумбария. Я помнил, что тогда наткнулся на могилу Роберта Фалька случайно, просто ища на кладбище кого-нибудь из знаменитостей искусства. Это и послужило идеей написания рассказа. С легкой ассоциации, буквально из ничего возникают у меня новые рассказы. Всю жизнь тренировался, а теперь достаточно легкого дуновения ветерка в невыносимую московскую жару, чтобы рассказ явился сам собой. Ну да, попиши 50 лет, и к тебе будут приходить новые прекрасные рассказы. «Красная мебель» Роберта Фалька стояла у меня перед глазами, когда я пытался в диких зарослях найти могилу художника. Могил на 20 участке было так много, и так тесно они прилегали друг к другу, что найти было невозможно. Тут из кирпичного красного колумбария показалась с лейкой девушка с распущенными, по моде, светлыми волосами, в рабочем комбинезоне.
- Вы не подскажете, где могила знаменитого художника Фалька? – спросил я.
Девушка поставила лейку возле водопроводного крана.
- Да здесь, напротив, - сказала она и шагнула в зеленые дебри. – Только вы пока за мной не ходите, здесь крапива!
Протоптав узкую тропинку, девушка вернулась и сказала:
- Здесь.
Поблагодарив работницу кладбища, я пробрался в сплошной зеленой стене к черной ограде, где среди травы в человеческий рост едва проглядывала мраморная белая табличка с именем Фалька. Я поставил к ногам портфель, и принялся рвать с корнем траву и отбрасывать её в свободный уголок между оградами других могил. Расчистив дорогу к калитке, я открыл её, и принялся выпалывать траву в ограде Роберта Фалька. Дикое солнце совсем лежало на моей голове. Пот с меня лил ручьями, но я, как вьетнамец, пропалывающий рис, не разгибаясь, работал полчаса, пока ни одной травинки в ограде не осталось. В бетонном цветнике обнаружил растущие культурные цветы с красненькими маленькими бутончиками, и увидел прямо за табличкой толстый ствол рябины. Поднял голову, грозди рябины уже были цвета «Красной мебели». Понятно, почему тут когда-то посадили рябину.
- Почему вы, Юрий Александрович, не симпатизируете людям, вступающим в спор? Вы рекомендуете вообще никогда не спорить?
- Малокультурные люди всегда вступают в спор, тогда как надо смиренно опускать руки и молчать. Великая сила художников – не обращать внимание на остроты, выпущенные в твой адрес. Дурак всегда оправдывается, всегда хочет встать на одну доску с мудрецом, поэтому спорит по каждому, даже самому мизерному поводу. И всегда дураки хотят придать себе статус силы.
- Сила отступает с развитием интеллекта и культуры?
- Не нужно иметь слишком возвышенной души, чтобы понять, что в этом мире нет ничего постоянного, что все стремления к фундаментальному постоянству только суета, что наши бедствия бесконечны, что, наконец, смерть, ежеминутно нам угрожающая, должна неотвратимо привести нас к страшной необходимости или навеки исчезнуть, или вечно быть несчастными. И вот, чтобы казаться самим себе счастливыми, мы вовсе не думаем о смерти, мы ее вычеркиваем из сознания, как будто мы бессмертны. Но как бы мы ни храбрились, конец придет и для самой прекрасной жизни и для самой ничтожной. За что же ухватиться? За надежду на другую жизнь? Наверное, большинство людей именно потому и счастливо, что приближается к этой надежде, неся в душе своей божественный свет вечности.
- Юрий Александрович, первая ваша книга называлась «Улица Мандельштама». В ней собраны несколько повестей, и повесть о стихах, которая дала название всей книге «Улица Мандельштама». Как складывалась её издательская судьба?
- Теперь, оглядываясь назад, как-то успокоилось моё сердце, все страсти приглушились, многие события стерлись из памяти, а книга, вот она, живая, в моих руках, я листаю её, читаю. Я неустанно повторяю, что у писателя всего два дела: писать и печататься. Всё прочее нужно немилосердно отринуть, даже поездки в гости к родным. Книга писалась в шестидесятые-семидесятые годы, и после рукопись её побывала чуть ли не во всех московских издательствах. Ну, это особая статья – московские издательства! Насквозь коррумпированные, они печатали только своих, допущенных к кормушке, которые делились с редакторами чуть ли не половиной гонорара, как бы сказали сейчас, «откатывали» нужную сумму «кормильцам». Везде мою книгу «зарубали» из-за несоответствия моих мыслей цензурным запретам. И только в «Московском рабочем» книга зацепилась в конце 70-х годов и лежала лет 10 до своего издания, когда рухнули оковы тоталитаризма. Кстати говоря, на «Улице Мандельштама», в августе 1989 года прекратила свое существование цензура. Но на подписных листах остался их красный карандаш чуть ли не на каждой странице. «Вам повезло, - сказала рыжеволосая уполномоченная главлита, - что нас упразднили, иначе ваша книга еще долго бы не вышла», - и симпатично рассмеялась.
- Вы хотите сказать, что советские издательства были удавкой на горле свободного художника?
- Именно так. Нужно быть абсолютно уверенным в своей правоте, чтобы десятилетиями писать, как говорили, «в стол». Свободой творчества пронизана вся моя жизнь, и книга «Улица Мандельштама» идет в авангарде этой свободы, поскольку Осип Эмильевич победил «века-волкодава»! Тело бренно, слово бессмертно. Это я уяснил в юности, когда уже начал писать, и когда вдруг понял, что смерть поджидает и меня, пусть в отдаленном будущем, но она неминуема. Как же быть? И вот тогда один умный человек, бывший священник, подсказал: «Пиши. Слово не умирает, потому что Слово есть Бог!». Это так подействовало на меня, что я стал отделять тело от Слова. Человек рождается бессловесным животным, и только благодаря Слову, запечатлению себя в Слове, становится человеком.
- То есть, по-вашему, получается, что человек постоянно раздвоен, что в нем параллельно живут два начала: звериное и человеческое?
- Разумеется, и чтобы это проще было понять, скажу – человек есть Слово. А уж из поговорки – тварь бессловесная, - вытекает понятное, но не очень лестное уподобление человека животному. Чтобы стать человеком, надо войти в Слово, стать бессмертным. Тело временно, и уходит в землю. Слово бессмертно, оно делает из все новых и новых тел, приходящих, скажу помягче, из роддома тел людьми. Человек без документов, умерший на улице, не идентифицируется.
- Вы часто говорите, что писатель не работает по горизонтали, то есть со своими современниками, хотя тоже неким образом участвуют в жизни современников, например, иногда проводит вечера в ЦДЛ. Но вы эти вечера называете эстрадой, а не литературой. Почему?
- Литература – это одинокое писание за столом, и одинокое же издание своих трудов, без советов с редакторами и цензорами. Конечно, с младых ногтей нужно вырабатывать литературный вкус, как можно больше читать классической литературы. Писатель вообще начинается с читателя, загораясь от великолепной книги, скажем, Достоевского или Кафки, начинает писать своё на таком же высоком художественном накале, как, к примеру, написал свои «Москва-Петушки» Венедикт Ерофеев, вдохновившись Евангелием от Иоанна. Я точно так же вдохновился Библией, когда написал свою повесть «День писателя», где стал Христом, «влез в шкуру» Христа, ибо сказано, что и я создан по образу и подобию, и я имею право. Вот корневое понятие творчества – имею право!
- Но, Юрий Александрович, вы понимаете, что это очень жестокая вещь «иметь право», порвать все старые связи с так называемыми авторитетами?
- Еще как понимаю! Поэтому нужно самому стать ведущим, писать то, что только ты хочешь написать, вывернув себя наизнанку, отбросив все табу, но возвысившись в художественном проникновении в сущность вещей на предельной искренности, как будто ты выпил стакан водки и говоришь то, что думаешь. Я даже могу перефразировать знаменитую поговорку: «Что у трезвого на уме, то у писателя (пьяного) на языке!» Вот как надо писать! Юрий Нагибин, прочитав мою повесть из книги «Улица Мандельштама» - «Пьеса для погибшей студии», позвонил мне в час ночи и, захлебываясь, прокричал: «Я восхищен вашей повестью, вашей свободой!» Понимаете, как надо писать? Чтобы читателя пробрало от чувства, будто я залез в его шкуру и знаю все его подвальные тайны вдоль и поперек! Со смертью Юрия Нагибина в 1994 году, я стал обрывать отношения, «сжигать мосты», со всеми известными советскими авторами, чтобы они ни в коем случае не подавляли меня этой своей «известностью», не заслоняли мне горизонт. А я перестал их славить, я начал славить сам себя своими произведениями! Тогда они все, эти «известные», насторожились, понимая, что я раскрыл их тайну, заключающуюся в том, чтобы подавлять окружающих авторов, определяя им место сателлитов, славящих в рецензиях и статьях их тексты. Я уже более смело стал гнуть свою линию крайнего индивидуализма и своей художественной школы.
Беседовала поэтесса Людмила Осокина