На снимке: Юрий Александрович Кувалдин в редакции журнала "НАША УЛИЦА" на фоне картины своего сына художника Александра Юрьевича Трифонова "Царь я или не царь?!"
Юрий Кувалдин
МЕЧЕТЬ
рассказ
Мечеть по-английски будет Москва
В 1961 году в Мазутном проезде, или, как его называли местные жители, на Мазутке у дворничихи Асимы и монтера Фарахутдинова родилась дочь, которую назвали Зухра. Девочку учили говорить по-русски, хотя иногда она за ними повторяла некоторые татарские слова, но с годами и родители говорили только по-русски, потому что Фарахутдинова назначили бригадиром монтеров, которые все говорили по-русски, особенно когда выпивали после работы, а Асима делала то, что велел муж.
В старших классах школы, в каникулы, Зухра Фарахутдинова ходила гулять в Сокольнический парк. Она переходила линию Ярославской железной дороги, и оказывалась в парке, который Зухра Фарахутдинова очень любила из-за художника Левитана, которого боготворила. Она шла и думала о том, что он тоже ходил здесь. И это её приподнимало над жизнью. Она мечтала в парке услышать романс о том, как "рыдала любовь". Ей хотелось увидеть женщину, певшую так печально, и пить чай с Левитаном на балконе с абрикосовым вареньем. Зухра Фарахутдинова стояла у калитки под зонтом. Она знала, что Левитан её нарисовал на картине "Осенний день в Сокольниках".
Люди не любят попадать под дождь, и особенно под грозу. Но вспоминаются именно эти стихийные минуты, даже если от них далеко отдаляешься с возрастом. Зухра Фарахутдинова помнила, как по дороге из Сокольников её застал ливень с раскатами ужасающего грома и слепящими стремительными, змеиными жалами молний. Мрачно-багровая туча навалилась на железную дорогу, и из этой черноты стрельнула ослепительным светом, словно пламенем, вырвавшимся из открытой дверцы печи, визжащая электричка, чуть не сбившая её.
Зухра Фарахутдинова очень любила читать, и вечерами читала маме своим тоненьким голосом, с легким заиканием, сначала «Степь», а, когда подросла, «Американскую трагедию» Теодора Драйзера. Голос Зухры Фарахутдиновой дрожал, и она читала о том, как Клайд начал делать ошибки в подсчетах, чувствуя, что вблизи Роберты не в состоянии сосредоточиться на работе, потому что она слишком очаровательна, слишком влечет его к себе - такая живая, веселая, милая, и, если бы ему добиться ее любви, то он стал бы счастливейшим человеком на свете...
Прекрасная, милая жизнь, и нет возраста!
После окончания школы многие девочки из класса пошли поступать в педагогический институт, и Зухра Фарахутдинова отправилась с ними.
Она была такая красивенькая, как Джульетта Мазина из "Ночей Кабирии".
- А кто это такая? - спросила Асима.
- Как, ты не знаешь Джульетту Мазину?! - удивилась Зухра Фарахутдинова.
Наступило молчание.
Асима мало что знала, и на дочь смотрела как на существо с другой планеты. Зухра Фарахутдинова была не только красивенькая, как Джульетта Мазина, она была точно такого же роста - 1 метр 57 сантиметров - и такая же изящная, и пальчики у нее были маленькие, и ушки у неё были маленькие, и носик у неё был маленький, а глазки большие. Вот покажи фильм "Ночи Кабирии" и напиши в титрах, что роль Кабирии исполняет Зухра Фарахутдинова, тогда сразу поймете, какова она собою.
Научный коммунизм она вспоминает с неприятной дрожью, как холодную котлету с толстыми макаронами и ржавой подливкой в институтской столовой.
А о школе что она думает? Идиотизмом, доведенным до полного абсурда, была советская школа, где не учили ничему, и сами учителя, не говоря уж об учениках, не знали правил поведения в обществе, этикета, не умели свободно говорить на родном языке и на трех-четырех общемировых, не могли излагать свои мысли письменно, не знали Бога, были чужды культуре, искусству. Но зато агрессивно цементировали мозги дегенеративной компропагандой с красными галстуками, алгеброй, физикой, химией... и все только для того, чтобы школьники не прозрели до понимания своей изолированности от культурного, демократического мира.
Вторгаться в чужую душу, не имея собственной, таков закон коммунистического идиотизма.
От "Преображенки" села в 33-й трамвай, вместо 11-го, и когда он стал у церкви в Богородском поворачивать направо, она подбежала к вагоновожатой и удивленно сказала:
- Зачем же вы повернули направо, ведь вам нужно ехать прямо. Вы же одиннадцатый номер?!
- Нет! - рявкнула вагоновожатая старуха. - Я - 33-й номер!
Зухра Фарахутдинова вышла из вагона, и всё никак не могла понять, как она перепутала цифры на табличке трамвая. Ведь она в самом деле видела цифру "11".
Была зима. Зухра Фарахутдинова долго стояла на остановке, минут двадцать, а потом один за другим подошли сразу три одиннадцатых номера. Вообще они ходили редко. Она могла бы ездить и до выставки, но от "Преображенской площади" до института на Малой Пироговке, до "Фрунзенской", была прямая линия.
Время шло. Она стала работать учительницей в школе.
Некоторые думают, что есть в жизни то, что превозмогает время и расстояние, даже то, что глубже языка и слов, к примеру, умение следовать за своей мечтой и учиться быть собой, и еще делиться увиденным чудом с другими. Странные люди, думала Зухра Фарахутдинова, как же мы узнаем об их чувствах, если они не выражены словами? Это в детстве ей тоже казалось, что жизнь идет поверх слов, вне слов, совсем забыв слова. И только столкнувшись со старославянским языком, погружаясь в него, потом готовясь к экзамену, поняла, что только через язык оживают те старые славяне, а не через черепки археологических раскопок.
Как-то она зашла к консьержке в комнатку под лестницей.
- А как же я теперь та-атаркой буду? - чуть-чуть заикаясь, спросила Зухра Фахрутдинова у консьержки Туфы Курбановой.
- Я вон выкрасилась в блондинку, и теперь почти русская, - твердым голосом учительницы ответила Туфа Курбанова, которую теперь все в подъезде звали Таней.
На самом деле Туфа Курбанова не была учительницей, как Зухра Фарахутдинова. Но у консьержки голос был твердый, а у Зухры Фарахутдиновой неуверенный.
- Зухра Хаматнуровна, вы завтра спрашивать будете? - обращались к ней ученики, часто путая её имя и отчество, называя то "Сухарь Хармурадовна", то "Закира Хмуровна" и подобное.
Она обижалась. Чувствовала неловкость из-за странного сочетания слов.
Школьники за глаза называли её татаркой, и когда до неё это дошло, она захотела стать русской, но была убеждена в том, что из татарки превратиться в русскую нельзя. Думала она, что кровь у неё татарская, как считали и говорили раньше старики.
- Кровь у тебя осталась та-атарская, - с незначительного всхлипа задумчиво, исходя из предыдущей мысли, сказала Зухра Фарахутдинова, у которой груди набухли, как весенние почки, глядя черными поблескивающими, как сливы на солнце, глазами на высокие дома окраины.
Она медленно, осторожно и долго думала, а потом из объявлений узнала, где находится станция переливания крови, и, несколько дней посомневавшись, пошла туда, чтобы сдать свою родную кровь.
- Вы хотите сдать кровь добровольно? - довольно равнодушно, но и деловито одновременно спросили её на станции переливания крови, в двухэтажном из силикатного серого, из песка и цемента кирпича, здании довоенной постройки, с прозрачных и острых сосулек крыши которого капала вода. Кругом звенели колокольчиками, маленькими такими колокольчиками, как будто эти колокольчики были прикреплены к розовым мышкам для игры кошкам, в голых кустах воробьи, нахохлившиеся, и в таком состоянии довольно сильно напоминавшие мокрые теннисные мячики.
- Я хочу сдать кровь на определение моей на-ациональности. Хочу узнать свою на-ациональность по крови, - с некоторой тревогой в голосе, и легко спотыкаясь на длинном слове, бегая при этом с едва заметным испугом глазами по сторонам, сказала она.
Люди в белых халатах перешли в другое душевное состояние, потому что лица их несколько вытянулись, принимая озадаченный вид, то есть медработники станции переливания крови сильно задумались, пошли в кабинет листать справочники, но так ничего по поводу анализа крови на национальность, сколько ни старались, не нашли.
- У нас такой методики определения по крови национальности нет, - извинительным тоном и довольно-таки негромко сказали ей умные белые халаты, некоторые в очках, другие с бородками. И все сильно пожимали плечами.
- Вы знаете, мы бы... - они сделали этакий вопросительный жест, чуть отогнув руками лацканы халатов, вытянув одновременно указательные и средние пальцы, но лацканов не отпустив, - жест, который Зухра Фарахутдинова тут же аранжировала, стремительно подняв, и так же стремительно опустив брови, поджавши на секунду губы и покачав в сомнении головой.
Почему их так много?!
У мечети на Татарской улице от одного ученого гражданина Зухра Фарахутдинова услышала:
- Москва - это татарская территория. Город Москва - это старинная мечеть, основанная татарами задолго до официального основателя Юрия Долгорукого.
Каждый народ хочет быть первым, подумала она, и пошла себе к "Новокузнецкой".
Спустя время, она вышла замуж за инженера, авиационного строителя. И были оба наги, инженер и жена его, и не стыдились напряжения нежности. И вместо Зухры Фарахутдиновой, стала Зинаидой Степановой, на русский лад изменив и своё бывшее имя. Это произошло так обычно, буднично, что она не могла поверить, что в словах заключается национальность. Муж и жена счастливо расписались в загсе эдема Москвы, и сразу согрешили: поддавшись на уговоры дьявола в образе змея, съели запретный плод с древа познания прямо в новой кровати, до утра раскачивая её, как раскачиваются молящиеся в синагоге. За это Бог похвалил их как тружеников на ниве воспроизводства человечества, а инженеру еще сказал: «...в поте лица твоего будешь есть жену свою, доколе не сотворишь себе замену, а сам пойдешь на демобилизацию из действующей армии любви, то есть возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься».
По роду работы муж часто уезжал в командировки. Но Зинаида Степанова понимала, что муж уезжает, чтобы свободно попить вина. Она при первых встречах уже догадалась, что муж любит пить вино. На свидания он приходил в хорошем расположении духа от выпитого до этого стаканчика портвейна. Он говорил, что люди, лишенные женщин и вина, перестают жить. Женщины и вино - и есть жизнь. Что ж, сказано, что через вино идет вся жизнь, и кровь Христа вином зовут, и поклоняются при этом аскетизму морали, моральному аскетизму, чтобы жить без вина и не быть виноватым, виноватый пьет вино, а безвинный слушает прелюдии Баха. За столом сидят тринадцать. Стол есть место для вина. И для поэтов.
Как-то, сидя за столом, поэт Евгений Блажеевский прочитал:
***
Беспечно на вещи гляди,
Забыв про наличие боли.
- Эй, что там у нас впереди?..
- Лишь ветер да поле.
Скитанья отпущены нам
Судьбой равнодушной, не боле.
- Эй, что там по сторонам?..
- Лишь ветер да поле.
И прошлое, как за стеной,
Но память гуляет по воле.
- Эй, что там у нас за спиной?..
- Лишь ветер да поле.
В одну из командировок мужа черноволосая и черноглазая Зинаида Степанова для верности сама отправилась определять свою национальность, и национальность плода во чреве своём, в одно село на очень высоком берегу широкой реки. Не может быть, чтобы национальность заключалась только в словах, в именах и фамилиях.
И шла, и размышляла. Сразу шла, и сразу размышляла. Одновременно. А это очень сложно.
Мир физических действий не привносит никакой философской глубины в бессмертное бытие в метафизической программе, то есть в Слове, которое есть Бог. Идея, несомненно, ограничивает действие. В силу страха перед действием идея выдвигается на первый план. Не надо физических действий. Один из основных механизмов мышления - это механизм метафорического переноса знаний из одной области в другую. Нужно всю жизнь просидеть за столом и написать двадцать пять томов художественных произведений, чтобы жить вечно. Жизнь короткая и конечная. Из лона в яму. Самые великие люди вообще не выходили из кабинета. Когда мы наливаем чай в чашку, то чашка становится "контейнером"; когда мы пьем этот чай, то "контейнером" становится уже наше тело; когда мы одеваемся, то тело уже "содержимое контейнера", а сам "контейнер" - наше пальто, когда выходим из квартиры, то мы сами, вместе с пальто - содержимое других контейнеров: квартиры, лифта, дома, улицы, вагона метро, машины... Контейнером логоса является Слово. В физическом мире вообще ничего не нужно иметь. Самое большое богатство - это отказ от богатства. Индусы сжигают друг друга и распыляют по ветру.
Река не имела в этом месте названия, потому что никаких табличек у реки не стояло, и никто из жителей села не знал, что это за река протекает у них под бугром. Это-то и было странно, потому что и село не имело названия, это поняла Зинаида Степанова, когда шла по песчаному берегу. Какое-то тягучее, неясное переживание вселилось в душу Зинаиды Степановой, когда она так шла. В жаркий августовский полдень открылся перед нею пустынный очень высокий берег, на который ей нужно было взбираться, чтобы попасть в это село. С одной стороны высокий, как скала, берег, с другой, на той стороне очень широкой, в километр, реки простиралось переливающееся серебристой травой раскалённое поле, уходящее непонятно куда, кажется, за горизонт.
День переполнялся зноем, как паром от кипящего котла, из-за которого весь воздух был туманный и синева неба была подернута дымкой. Но и в этом мареве Зухра Фарахутдинова, запрокинув голову, заметила на высоте кружащего ястреба.
Была скала без названия, река без названия, и поле, похожее на Куликово, без названия тоже. Зинаида Степанова несколько раз пыталась обнаружить на горе какую-нибудь табличку с надписью, говорящей о названии этой горы, но табличек нигде, как ни старалась, не было.
На прозрачном мелководье плавали маленькие рыбки, черно-серебристые, детёныши еще, мальки, было приятно и занимательно за ними следить, отвлекаясь от тяжелых и непонятных мыслей: зачем она живет? кто она такая, если сразу может быть и Зухрой Фарахутдиновой и Зинаидой Степановой? Жизнь была похожа на неё. Может быть, ей нужно стать еще какой-нибудь третьей? Джульеттой Мазиной? Она и так, как она, но всё равно не она, а другая, и не сама по себе, а совсем другая, ускользающая от самой себя. Она одна, сама с собой. От этих непонятных мыслей она начинала волноваться, как будто у неё кто-то отнимал энергию, и Зинаида Степанова слабела. С нею в институте учился один провинциальный мальчик, который постоянно говорил об энергии своей души. И вот она сейчас вспомнила про эту энергию. А сокурсник постоянно говорил об энергии. То он заряжался энергией, а то у него эту энергию крали. Зухре Фарахутдиновой это было странно слышать, как будто мальчик был не человеком, а батарейкой для фонарика. Потом она догадалась, что душа опустошалась у мальчика от психологически беспощадного Достоевского, а заряжалась от благостного Тургенева. Это понятно. Но её влекло как раз к беспощадным, чем к благостным. Тургенев всё время что-то скрывал от читателя, чтобы не огорчать его. А Достоевский об этом не думал, поэтому косил "отрицательной" энергией неподготовленных читателей. Читатель должен страдать точно так же, как Достоевский, только тогда он поймет весь трагизм и всё чудо жизни. Страдать! В этом смысл искусства, а не в малиновом варенье по губам.
От реки тянуло свежестью, пахло водорослями.
Зинаида Степанова поискала глазами какую-нибудь ветку, нашла куст высокой полыни, сорвала и бросила в воду, чтобы узнать, куда течет река. Узнав, куда река движется, полынь поплыла вправо от неё, Зинаида Степанова пошла влево, против течения. Она долго шла и никак не могла никуда дойти, и ей казалось, что она стоит на одном месте, вернее идет на одном месте. Внутри её сердца жила забота. Перебирает ногами в белых туфлях-лодочках без каблуков, в которые постоянно попадает песок и натирает ноги, снимает туфли, идет босиком, наступая ступнями на горячие ракушки и мелкие камушки, а стоит на месте.
Она остановилась, и задумалась.
Ей захотелось пить, она подняла подол, обнажив белые бедра, вошла в воду, где было поглубже, почище, и стала пить.
- Вкусная у нас, понимаешь, вода очень, - услышала она сзади голос.
Когда Зинаида Степанова оглянулась, то увидела седого бородатого старика на нижней ступени огромной деревянной лестницы. Зинаида Степанова испуганно опустила подол, тут же намокший, и вышла на берег. Она удивленно смотрела на старика в белой длинной рубахе с коромыслом и пустыми ведрами.
- Откуда здесь эта ле-эстница? - спросила, чуть споткнувшись, Зинаида Степанова, поднимая голову на идущую до самого неба по отвесной стене лестницу.
- Тут всегда была лестница, - сказал старик.
- А как река на-азывается? - спросила Зинаида Степанова.
- Итиль, - сказал старик.
Зинаида Степанова не скрывала слез.
Лестница боком прикреплена к стене, с широкими ступенями, и с площадками для отдыха после каждого марша.
- Какая высокая лестни-ица, - задумчиво сказала Зинаида Степанова, успокаивая усердное сердце.
- Это лестница жизни, - сказал, широко улыбаясь, старик с белой бородой, глаза у которого были цвета неба.
Старик набирает полные ведра воды, цепляет их коромыслом, берет его на плечо.
Он и Зинаида Степанова поднимаются по лестнице. Слышится шум голосов, пение. Взойдя наверх, они входят прямо в молельный дом. Мужики в длинных белых рубахах и бабы, укутанные в белые платки, и таких же длинных рубахах склонились на коленях в религиозном экстазе. И бьются лбами в пол, как мусульмане.
- Тут, понимаешь, раньше мечеть была, - сказал старик.
Помолчали.
Жизнь оказалась сложнее, чем представление о жизни.
- Мечеть?! - удивилась Зинаида Степанова.
- Да. А русские - это татары, заговорившие по-русски, - разъяснил старик, и, кашлянув, добавил: - На купола мечетей поставили кресты.
"Наша улица” №136 (3) март 2011
