Если бы кто-то заинтересовался Максимом настолько, что спросил его о самом первом воспоминании, Максим бы вспомнил медведя, который забрел в их поселок на Тарухане однажды весной, когда семьи возвращались с промысла и людей в поселке опять стало много. Первого в году, медведя убили по ритуалу: мужчины стали кольцом и выстрелили по разу - раня, но оставляя живым. Тогда, под улыбки охотников, отец передал ружье и ему, но Максим не имел еще сил держать его твердо, и отец помог, взялся за ложе рукой. Последний выстрел принадлежал самому старому в поселке человеку, и Максим потом всю жизнь помнил, древнюю, почерневшую старуху, совсем дряхлую с виду, которая послала пулю в глаз зверю почти не целясь.
С тех пор медведей было много - Максим не мог бы даже приблизительно сказать сколько, он не думал такими числами. Много лет спустя он с удивлением обнаружил, что не осталось ни тех кто его учил, ни тех кто учился вместе с ним, и, значит, теперь он убивает медведей лучше всех. А раньше лучше всех их убивал его отец, забиравший Максима с собой в тайгу, едва тот стал достаточно крепок.
Тогда он еще не был Максимом. Так назвала его русская учительница, имевшая страсть переименовывать все вокруг - даже озера и лесные поляны. Сверстников его она крестила в Нинелей и Рэмов - должно быть, и в имени, выбранном для него, ей тоже чудилось что-то революционное. Как раз тогда и появились русские: в те годы, с которых он стал осознавать себя. Открыли школу и разделили всех жителей на две группы: взрослую и детскую, чтобы учить грамоте. С ними пришла водка: в краю, где пять-шесть собак за лето мошка заедает до смерти, они плохо справлялись с тоской и пили все, что горит. И если раньше по ближним городкам и поселкам продавать селькупам спирт было строжайше запрещено, теперь все доставлялось прямо на место.
В школу Максим ходил с удовольствием. Воздушные замки светлого будущего и лучшей жизни оставляли его равнодушным, ибо ему не по силам было понять, как можно ждать какой-то другой жизни, кроме той, которой живешь уже. Очаровывало, скорее, ожидание чуда, которое он угадывал во всем, что говорила учительница; чего-то сказочно-невероятного, что наступить должно было прямо здесь, на берегах реки, от которой народ его вел свою родословную.
С русскими уживались не все, и каждый год все меньше семей возвращались на старое место. Максим остался, с родителями. Родителей уже водка привязала, а его в чужих, в общем-то, все устраивало. Он и держался ближе к русским детям, и с языком их справлялся лучше, чем они с его. Так, незаметно, этот язык стал ему родным, он начал и думать на нем, а прежнее свое имя вспоминал теперь все реже, тем более, что и родители быстро привыкли к новому.
Когда учительница стала рассказывать им о идущей где-то большой войне, Максиму часто казалось, что она выдумывает нарочно - ему трудно было представить огромные толпы людей, убивающих друг друга. Но вскоре пропали и учительница, и большинство привычных уже русских, а всех селькупов, от мала до велика, поставили на добычу рыбы. Каждые три дня по реке приходили летом - катер, зимой - странная машина с вращающимися в воздухе лопастями; человек в кожаном пальто с меховой оторочкой следил, как грузят бочки, и кричал, выставив перед собой два растопыренных пальца: "Больше, чурки краснорожие, вдвое больше надо, ясно?!" Только к третьей весне он понял, что сетями им все равно больше не достать, и стал привозить динамит. Теперь вокруг поселка рыбы не осталось совсем, и приходилось уходить на несколько дней, чтобы вернуться с уловом. Тех, кого считал лучшими, кожаный премировал спиртом, и Максим уже получал наравне с другими...
