Юрий Кувалдин
НАГИБИН КНИГА, А НЕ ТЕЛО
к 100-летию писателя Юрия Нагибина
эссе
На снимке: Юрий Нагибин и Юрий Кувалдин.
Юрий Нагибин родился 3 апреля 1920 года в Москве… Я говорить не буду о телах. Особенно о женских, еже жёнах. Там, где они, женитьбы и скандал, и море слёз от ревностной измены. Они истлели в пропасти таблицы Менделеева. Текст же не подвластен этой хитроумной задумке всеобщего обмена веществ, поскольку Бог есть Слово. И в этом тексте жив Нагибин Юрий, преодолевший тяжести оков родных и близких, и мелкоты системы массолита. Нагибин - книга, а не человек, как всё вокруг - не вещи, не пространство, не время, а только Слово. Бог под копирку делает тела с новейшей операционной системой мозга. «Среда заела» - молвил Достоевский, и прав был, говорю я: человека делает система знаков Книги.
Нагибин вытащил себя из каши жизни, и сам себя он сделал нетленной Книгой.
Мы впечатаны в своё тело так, как будто оно поистине навсегда в пределах отпущенного срока принадлежит нам, но на самом деле всё обстоит иначе, и это я особенно остро понимаю в старости, поскольку Нагибин живёт без, казалось бы, своего тела. Писатель без тела, хотя оно было когда-то и именно то тело писало книги под именем «Юрий Нагибин».
Владыко слова, остёр умом, язвителен в усмешке Нагибин пишет, например, такое:
«Из всех Аксаковых самым свободным был глава рода Сергей Тимофеевич, в нем превалировал художник, причем художник Божьей милостью, а дети его лишь тужились в стихах и публицистике. Им без теории, без веры была бы полная хана - третьесортные литераторы, а так - место в истории, в литературе, почти бессмертие».
Едва коснется уха тема свирели с флейтой наперегонки, как лань летит смычком по скрипке века у человека с грустью на челе, так он грустит о счастье быть любимым, чтоб распрощаться, встретившись едва, таков закон природных отношений, перекипевших в логове любви, дающей только муки для экстаза в создании своих видений страсти, которые на миг перекроили бегущее сознание из леса на пастбище священных кобылиц, для небылиц рожденных в так свирели и флейты Малера под колокольчик в прозрачной роще, розово-лазурной, в просвет листвы где видится она, в которую влюбился странник жизни, стремящийся прорваться в эту щель, и попадает в новое пространство, где люди разучились говорить, они поют под слёзы расставаний с родными, превратившимися в чужих.
Человек расколот надвое, на животное из отряда приматов и собственно на человека, который отличается от животного только словом. И в этой теме афористичен:
«Животная жизнь продолжается. Всё утро вожусь со своим старым недужным телом. Пошел гулять и угодил под дождь. В кровь стер ноги. Сыграл две-три партии на бильярде.»
Преждевременно услаждать себя мыслями о собственном успехе, потому что о твоём успехе будут судить другие, которые ещё не родились, но появятся на свет тогда, когда уже твоё тело распадётся на атомы, потому что в искусстве всегда так, и особенно в высшем искусстве – литературе, да, именно так, при жизни шумят одни, в литературу входят другие, а шумящие при жизни, выпустив книгу на бумаге, заметьте, именно на бумаге, потому что они живут в жизни и понимают только материально, так вот этой своей книгой достают за месяц всех и каждого, и потом умолкают на веки вечные, потому что тексту не нужна бумага, а в литературу входят после окончания жизни тела, как туда вошел Гоголь, и не собирается оттуда выходить, бумажным же душам вход в литературу отныне перекрыт.
На полках социума тела сидят при должностях в соподчинении друг с другом, Нагибин четко подмечает:
«Похоже, что они не верят в реальность своего существования и хотят убедить и самих себя, и окружающих в том, что они есть. Отсюда такое болезненное отношение баловня судьбы Михалкова к премиям. Медали должны облечь его тело, как кольчуга, тогда он будет всем виден, тогда он материален. В зеркале вечности наши писатели не отражаются, как вурдалаки в обычных зеркалах.»
Глубина достигается постоянным и неумолимым удалением от материального мира в глубины Слова. Защитники старины напоминают мне обидчивых детей, охраняющих свои куличики от разрушения другими детьми. На днях прошел с интересом по Варварке, по местам, знакомым мне с детства вдоль и поперек, и почти был в восхищении от голого места с парком «Зарядье», ровной площади на месте снесенной гостиницы «Россия», этого убого колхозного сарая времен недоразвитого социализма. Открылись палаты и церкви, но такие юные, им всего-то по триста-четыреста лет. Россия есть страна молодая, диковатая, еще не достигшая школьного возраста. А «Божественной комедии» Данте Алигьери - более 700 лет! Понимаете, о чем я веду речь? Произведение живет само в себе, само себя постигает, само себе диктует правила.
Такие вот дела, и Нагибин знает этот разворот сетей временщиков, по поводу чего он излагает:
«Совсем иная история разыгралась в исходе жаркого, душного лета пятьдесят третьего года, когда люди наконец поверили, что хотя бы в физическом смысле Сталин действительно умер всерьез и надолго. И пусть в ушах еще стояли заклинания, что долг советских художников до скончания века воспевать вождя, соборно творить сагу о его житии, пусть газеты еще сопливились фальшивой скорбью, пусть тело его торжественно водрузили рядом с тем, чьим полным отрицанием он был, развенчание творилось ежедневно, ежечасно, ежеминутно: выражением лиц, громким смехом, прямым, не проваливающимся внутрь себя и не ускользающим взглядом, как бы враз полегчавшим воздухом и тем, что люди начали строить планы на будущее и ждать, робко, неуверенно, потаенно ждать своих исчезнувших в Зазеркалье того социального разврата, который издевательски называли социализмом. А может, это и есть социализм?..»
Кто читал Фалеса, знает, что он считал началом вещей - воду. Вообще, это очень хорошо, что он любил воду, и ставил ее на первое место. Я тоже люблю воду, и умею ее лить, даже в романе «Так говорил Заратустра» лью воду немилосердно и попутно подробно разъясняю, как правильно лить воду в художественном произведении. Скажу парадоксальную мысль: чем больше воды в, допустим, романе, тем он сильнее. Глубже, художественнее. Хотите проверить, нырните на глубину 15 тысяч метров. В свое время Фалес был едва ли не единственным во всей Греции человеком, отдавшимся чистой науке и абстрактному мышлению без преследования каких-нибудь практических целей. Конечно, Фалес жил более чем за 500 лет до Христа, и не мог понять, что дело не в воде, а всё дело в словах. Даже когда ты смотришь на воду, ты понимаешь, что это вода. Слово «вода». Стоит на берегу человек и говорит - это река Москва. А как ты узнал? – спрашиваю. Это известно, - отвечает. Что, на воде написано, что это - река Москва? Вывод очень простой, люди не видят слов, которые и есть суть природы, жизни и всего, что есть повсюду. Поэтому везде и всегда надо помнить, что начало вещей - это Слово. Жизнь человека - это вода, которая обретает смысл только в Слове.
Но от рожденья до смерти жизнь покалечит каждого, субъектов из которых Нагим познал сполна:
«Устали от рутины, безнадеги, неспособности вышагнуть за малый круг своей судьбы, от необходимости отвечать за семью, детей, самих себя, рассчитывать каждую копейку и ничего не значить в громадности социального равнодушия. Вот почему бывают войны. Вот почему их нельзя предотвратить ни уступками, ни доброй волей, ничем. И как фальшива, как слаба и неубедительна всякая агитация против войны.»
После возбуждения, важно успокоение, после любого возбуждения, как-то смеха, слёз с рыданиями, буйного веселья после получения золотой медали на международных соревнованиях, которую спустя год отобрали за употребление кокаина, морфия, анаши, русской водки с перцем, и прочих почти стрессовых состояний, особенно полезно успокаивать себя прогулкой с котом по коридору и с кухни в ванную, поливкой цветов на всех подоконниках и на балконе, но лучше всего успокаивают семечки подсолнуха, грызёшь их, щелкаешь и забываешь обо всём на свете и, когда ум останавливается на нуле, тогда ты впадаешь в транс абсолютного успокоения.
Юрий Нагибин в этом смысле проверенный боец, и вот он рассуждает:
«При моем стремлении к затуманенности, к тому, чтоб не знать или знать не до конца, я был бы счастливей в другом веке, в другом пространстве. О, мир Марселя Пруста!.. Но есть горькое удовлетворение в том, чтобы родиться и жить и, наверное, погибнуть тогда и там, где сорваны все маски, развеяны все мифы, разогнан благостный туман до мертво-графической ясности и четкости, где не осталось места даже для самых маленьких иллюзий, в окончательной и безнадежной правде. Ведь при всех самозащитных стремлениях к неясности, недоговоренности хочется прийти к истинному знанию. Я все-таки не из тех, кто выбирает неведение. Я не ждал добра, но всё же не думал, что итог окажется столь удручающ. До чего жалка, пуста и безмозгла горьковская барабанная дробь во славу человека! С этической точки зрения нет ничего недостойнее в природе, чем ее "царь".»
Дано мне тело, говорил Николай Гумилев, и спрашивал, что ему делать с ним. Тело должно сидеть за компьютером и писать рассказы. Тогда совершенно необычное удовольствие испытываешь от передвижения тела в пространстве. Нет, не в жизни. Движение тела в тексте. Особенно, если пошел вдруг ливень из одного единственного облака. Все тела побежали, а это тело замедлило шаг, совсем остановилось. Для этого тела главное событие - остановка. Для других тел - план жизни - передвижение с места на место.
Язвительна усмешка в этом месте Юрия Марковича:
«Ну вот, докатился, дотрюхал до шестидесяти двух лет
Почти на бровях: с инфарктом, блокадой ножки, стенокардией, гипертонией, остеохондрозом. О глухоте и контрактуре я и не говорю. Наверное, я уже умер и существую искусственно - на лекарствах, каждое утро принимаю жменю. Не слишком живой труп. Но если я найду новую, важную для меня тему, то оплывшая свеча еще потеплится. Так просто я жить не умею, это вне всяких сомнений. Последняя надежда на лето. Калязин с торчащей из воды колокольней, а может, и северные городки должны мне дать заряд. Я еще способен радоваться человеку, интересоваться человеком. Но Боже упаси, раззуживать в себе искусственный интерес к чему-либо. Это годится для кино, для разных литературных игр, но только не для прозы.»
Невозможно объяснить человеку состояние своей души в момент причинения боли этим же человеком тебе, потому то, что ты считаешь обидным, для того человека кажется пустяком, подумаешь, он усмехнулся над тобой, когда ты сказал, что ты без ума от «8 ½», и даже рассмеялся, бросив фразу в том смысле, что как можно восхищаться подобной галиматьёй, когда нужно смотреть понятные фильмы со слезами на глазах, например, такие как «Москва слезам не верит», и он прав с точки зрения народа, которого всегда больше, чем понимающих интеллигентных зрителей, хотя и среди них много было таких, которые среди сеанса фильма Феллини уходили из зала, это я сам видел в 63 году на кинофестивале на «8 ½», и только сильно постарев, те уходившие ныне признаются, что только сейчас дозрели до этого шедевра.
Рождаются тела и катятся к могиле. Нагибин это сильно ощущал:
«А я, правда, ужасно ослабел - и физически, и духом. Самоуверенность покинула меня окончательно. Последнее связано с тем, что я ничего не пишу. А вообще, оказывается, можно так жить: не прикасаясь к бумаге, не отвечая ни за что, не возлагая на себя никаких обязательств, никуда не торопясь, ни о чем не заботясь.»
Я вывел формулу: «Жизнь дана для того, чтобы превратить её в Слово». Текст должен жить без присутствия автора, чтобы претендовать на бессмертие в классическом сообществе. Без влияния живого автора, без его телефонных звонков и стука в дверь текст сам должен сиять вершинами эстетизма и философской образной глубиной. Я сказал «философской образной глубиной» - вот истинный смысл настоящей философии - мышление в образах. А так называемая терминологическая философия, весь этот истмат, диамат, научный коммунизм, атеизм, которыми нас насильно, принудительно, как в институте Сербского, кормили, и никто за это насилие не был осужден хотя бы на небольшом Нюрнбергском процессе в каком-нибудь подобии Басманного суда, да и весь людоедский коммунизм не осужден, вышел сухим из воды, и делает вид, что ничего не было и ничего не случилось, вся эта совковая философия, где постоянно во что бы то ни стало хотят договориться о терминах и понятиях, то есть договориться о словах, пудрили мозги начетчики «субъектами» и «объектами» - это развлечение для номенклатуры и кафедр философии вузов, где никогда не было ни одного философа. Там, где договариваются о словах, там философия не ночевала, там собрались лишь должностные лица для получения зарплаты. Вот почему у нас величайшие философы - Антон Чехов, Федор Достоевский, Андрей Платонов... К ним же я причисляю Юрия Нагибина.
«Я должен, не меняясь внутренне, найти какую-то систему внешнего поведения, чтобы не остаться на берегу в полном одиночестве. И так уже вокруг меня пустота. Мои старомодные правила приличий, обидчивость, стремление всегда держать нравственную форму отдалили от меня всех литературных людей, поссорили со многими редакциями, газетами. Я окончательно потерял среду. Но это еще полбеды. Я почти вывалился из литературного кузовка, как последний лишний гриб. И после активной, шумной жизни эта пенсионная тишина больно давит на уши. Видимо, во мне осталось еще немало сил для внешнего существования. А если поставить на нем крест? Если начать жить только в себе? Отринуть всякую суету? Пора бы! Дело-то идет к финишу.»
Очень важно самому иметь власть над собой, подобно тому, как ты подчинишься некому инкогнито, и сопоставление себя с ним кажется невозможным, поскольку нельзя допустить, что ты подчиняешься силе, сидящей в тебе, но с которой ты абсолютно не знаком, хотя знал лиц, представление о которых у тебя сложилось самое неблагоприятное, потому что мешала мысль о собственном достоинстве, и от этой сверлящей мысли никуда не денешься, она незамедлительно выскакивает, когда кто-нибудь думает о тебе, что с ним так легко, совершая при этом непростительную ошибку, потому что инкогнито, сидящий в тебе, борется с тобой и обладает теми же чертами.
Там холодно на звёздной высоте, там гении читают наши книги, и я там с Нагибиным наедине, он говорит:
«Поразительно равнодушие к культуре и литературе современных… людей, особенно молодежи. Им ничего не надо, кроме быта, спокойствия, маленьких физиологических удовольствий. Какая литература? Какие проклятые вопросы? Какие идеалы? Не трогайте нас, дайте спокойно дожить - ничего иного они не хотят. Это ужасно!»
В литературе главное - движение букв. Литера и тора. Литера - буква. Тора - путь, движение, трафик, если хотите по-современному. Если записывать в день по одной букве, то их будет в конце года - 365. Что можно изобразить через эти 365/366 букв? Компьютер ныне позволяет легко измерять количество букв в тексте с пробелами и без пробелов. Возьму куски из себя.
В выше написанном куске - 60 слов, или 300 знаков без пробелов.
И 359 знаков - с пробелами.
Итак, литература это движение букв в накоплении их для некоего литературного произведения. Это, примерно, то же самое, что и накопление денег. Кладем в копилку каждый день по рублю.
Понятно?
А если писать каждый день, как я это делаю в силу своей железной воли и армейской прямо-таки дисциплины, каждый день по абзацу. Что же получится? У меня, к примеру, получилась книга «Дневник».
“Дневник” составили ежедневные записи без единого пропуска с 8 ноября 2007 года по 27 января 2010 года писателя Юрия Кувалдина в живом журнале. Принцип ни дня з строчки здесь исполнен абсолютно. Молниеносно проходят годы, и пролетают века. Так как бесконечность есть кольцо, то мы то и дело попадаем в одни и те же календарные точки, кому сколько отмерено по этому кругу попадать в эти точки. Жизнь построена на бесконечном повторении. Молодым кажется, что они идут куда-то вдаль. Поэтому они снуют с места на место, чтобы к концу добровольно или принудительно остановиться в одной точке и воскликнуть: а была ли жизнь? Zero. Жизнь человека имеет смысл только в Слове, в тексте. Писательство - это создание себя. Чтобы стать бессмертным, нужно себя переложить в знаки. Стать Словом.
И вот уж налегке поёт Нагибин:
«Да, друг мой, ты поставил себе непосильную цель: прожить жизнь, оставаясь порядочным человеком. Именно прожить, а не протлеть, последнее куда проще. Порядочным человеком ты, Бог даст, останешься, а вот сможешь ли жить?..»
Прямой дорогой к счастью шагают новосёлы, прямой дорогой к счастью шагают дамы в сером, прямой дорогой к счастью шагают кавалеры, прямой дорогой к счастью шагают протоколы, прямой дорогой к счастью шагают неофиты, прямой дорогой к счастью шагают банкоматы, прямой дорогой к счастью шагает твоя свита, прямой дорогой к счастью поэты и солдаты, прямой дорогой к счастью с враждой неистребимой, прямой дорогой к счастью с изменой безупречной, прямой дорогой к счастью разводятся с любимой, прямой дорогой к счастью ложатся с первым встречным.
И здесь Нагибин многое изведал, чтоб стать писателем:
«Мне кажется, я только сейчас начинаю становиться писателем. Я по-настоящему полюбил людей. Самых разных, самых случайных людей я чувствую сердцем. Каждый человек стал для меня драгоценен. Тень доброты в людях трогает меня до сжатия гортани. Если это не маразм, то рождение новой души.»
Длительность измеряется эпизодами ежедневности, но и в ежедневности множество эпизодов, в которых мелькают лица знакомые, которые постоянно огорчают и лишь изредка радуют, о незнакомых сказать нечего, они протекают почти незаметно, но только до той поры, пока не вступаешь с ними в контакт, и как же поражаешься многослойности людей, разноэтажности интеллектуальной, дописьменной, первобытно-общинной, и все крутятся в твоих эпизодах, но ты им слова не даёшь, потому что удобно устроился за письменным столом, чтобы написать о знакомцах, которые уходят с незнакомцами в броуновском движении любви и измен, полагая, что ты этого эпизода не заметил, но на то ты и писатель, что видишь насквозь все эти уловки так называемых друзей и любимых… и т.д. и т.п..
Нагибин высоко взлетает в тему:
«Я ничего не имею против художников, писателей, поэтов, считающих, что искусство и литература ничему не служат, что они сами по себе, игра свободных внутренних сил, никак не касающаяся жизни, не отвечающая перед ней. Но всегда помню слова Шарля Бодлера, одного из зиждителей теории искусства для искусства, что литература, все-таки, для чего-то нужна, что она чему-то служит, даже вопреки намерениям творца. То есть не бесцельна и не безответственна. Но это ровным счетом ни к чему не обязывает и не должно обязывать писателя и поэта. Они поют вольно, как птица. Кстати, птица никогда не поет вольно. Поют самцы весной, в брачный период, заманивая самку. Это очень "направленное" пение, имеющее конечной целью продолжение рода, то есть главное предназначение всех живущих существ. Мы не понимаем голосов птиц и для нас это бессмысленный милый щебет.
Для меня нет ничего важнее в жизни, чем литература, я имею в виду не собственное писание, а чтение, и я никак не могу считать ее щебетом, игрой. То же относится и к искусству. Человек, нарисовавший быка на скале (ни Гойя, ни Пикассо даже не приблизились в экспрессии к древнему художнику), решал какую-то задачу, а не просто водил рукой от нечего делать. Он или подчинял себе это опасное животное, или пытался умилостивить лестным портретом, а может, хотел передать кому-то, что он есть в пустынном и враждебном мире, и как бы предлагал партнерство. Во всяком случае, первобытное творчество - не искусство для искусства, а сцеп человека с миром, жизнью, себе подобными. Отрыв искусства от цели и смысла шел от лукавого, разочарованного и недоброго ума.»
Память помогает твоей творческой направленности, если ты с детства изо дня в день стал писать, хотя бы по одной строчке, потому что ты постоянно находишься в работе, даже тогда, когда спишь, о, сон - это великий подсказчик по борьбе с сюжетом, с информационностью, с журнализмом, потому что проза состоит из каскада деталей, составляющих необыкновенную красочную картину, из фрагментов, казалось бы, на первый взгляд, взаимоисключающих, но в том-то и состоит секрет искусства прозы, чтобы соединить несоединимое, вроде того, как Гоголь превращает Русь в мчащуюся неизвестно куда тройку коней, правит которой отъявленный, изощрённый мошенник Чичиков.
Очень трудно ходить медленно, потому что всё время кто-то толкает тебя в спину, хотя, если оглянуться, там никого нет, и ты помимо воли отрываешь взгляд от качающейся на волне реки чайки, и продолжаешь движение в не понятно почему учащённом ритме, как будто у тебя есть цель прогулки, а её-то и нет, постой, посмотри, понаблюдай за чайкой, потому что ты не увидишь, как она взмывает в небо, преодолевая сопротивление воды, как отталкивается перепончатыми лапками от поверхности, как широко распластывает крылья, как с них разбрызгиваются мельчайшие капли, переливающиеся от лучей редкого февральского солнца всеми цветами радуги, но ты уже далеко и ничего этого не видишь, потому что тебя всю дорогу кто-то и куда-то гонит.
Нагибин вытащил себя из каши жизни, и сам себя он сделал нетленной Книгой.
Мы впечатаны в своё тело так, как будто оно поистине навсегда в пределах отпущенного срока принадлежит нам, но на самом деле всё обстоит иначе, и это я особенно остро понимаю в старости, поскольку Нагибин живёт без, казалось бы, своего тела. Писатель без тела, хотя оно было когда-то и именно то тело писало книги под именем «Юрий Нагибин».
Владыко слова, остёр умом, язвителен в усмешке Нагибин пишет, например, такое:
«Из всех Аксаковых самым свободным был глава рода Сергей Тимофеевич, в нем превалировал художник, причем художник Божьей милостью, а дети его лишь тужились в стихах и публицистике. Им без теории, без веры была бы полная хана - третьесортные литераторы, а так - место в истории, в литературе, почти бессмертие».
Едва коснется уха тема свирели с флейтой наперегонки, как лань летит смычком по скрипке века у человека с грустью на челе, так он грустит о счастье быть любимым, чтоб распрощаться, встретившись едва, таков закон природных отношений, перекипевших в логове любви, дающей только муки для экстаза в создании своих видений страсти, которые на миг перекроили бегущее сознание из леса на пастбище священных кобылиц, для небылиц рожденных в так свирели и флейты Малера под колокольчик в прозрачной роще, розово-лазурной, в просвет листвы где видится она, в которую влюбился странник жизни, стремящийся прорваться в эту щель, и попадает в новое пространство, где люди разучились говорить, они поют под слёзы расставаний с родными, превратившимися в чужих.
Человек расколот надвое, на животное из отряда приматов и собственно на человека, который отличается от животного только словом. И в этой теме афористичен:
«Животная жизнь продолжается. Всё утро вожусь со своим старым недужным телом. Пошел гулять и угодил под дождь. В кровь стер ноги. Сыграл две-три партии на бильярде.»
Преждевременно услаждать себя мыслями о собственном успехе, потому что о твоём успехе будут судить другие, которые ещё не родились, но появятся на свет тогда, когда уже твоё тело распадётся на атомы, потому что в искусстве всегда так, и особенно в высшем искусстве – литературе, да, именно так, при жизни шумят одни, в литературу входят другие, а шумящие при жизни, выпустив книгу на бумаге, заметьте, именно на бумаге, потому что они живут в жизни и понимают только материально, так вот этой своей книгой достают за месяц всех и каждого, и потом умолкают на веки вечные, потому что тексту не нужна бумага, а в литературу входят после окончания жизни тела, как туда вошел Гоголь, и не собирается оттуда выходить, бумажным же душам вход в литературу отныне перекрыт.
На полках социума тела сидят при должностях в соподчинении друг с другом, Нагибин четко подмечает:
«Похоже, что они не верят в реальность своего существования и хотят убедить и самих себя, и окружающих в том, что они есть. Отсюда такое болезненное отношение баловня судьбы Михалкова к премиям. Медали должны облечь его тело, как кольчуга, тогда он будет всем виден, тогда он материален. В зеркале вечности наши писатели не отражаются, как вурдалаки в обычных зеркалах.»
Глубина достигается постоянным и неумолимым удалением от материального мира в глубины Слова. Защитники старины напоминают мне обидчивых детей, охраняющих свои куличики от разрушения другими детьми. На днях прошел с интересом по Варварке, по местам, знакомым мне с детства вдоль и поперек, и почти был в восхищении от голого места с парком «Зарядье», ровной площади на месте снесенной гостиницы «Россия», этого убого колхозного сарая времен недоразвитого социализма. Открылись палаты и церкви, но такие юные, им всего-то по триста-четыреста лет. Россия есть страна молодая, диковатая, еще не достигшая школьного возраста. А «Божественной комедии» Данте Алигьери - более 700 лет! Понимаете, о чем я веду речь? Произведение живет само в себе, само себя постигает, само себе диктует правила.
Такие вот дела, и Нагибин знает этот разворот сетей временщиков, по поводу чего он излагает:
«Совсем иная история разыгралась в исходе жаркого, душного лета пятьдесят третьего года, когда люди наконец поверили, что хотя бы в физическом смысле Сталин действительно умер всерьез и надолго. И пусть в ушах еще стояли заклинания, что долг советских художников до скончания века воспевать вождя, соборно творить сагу о его житии, пусть газеты еще сопливились фальшивой скорбью, пусть тело его торжественно водрузили рядом с тем, чьим полным отрицанием он был, развенчание творилось ежедневно, ежечасно, ежеминутно: выражением лиц, громким смехом, прямым, не проваливающимся внутрь себя и не ускользающим взглядом, как бы враз полегчавшим воздухом и тем, что люди начали строить планы на будущее и ждать, робко, неуверенно, потаенно ждать своих исчезнувших в Зазеркалье того социального разврата, который издевательски называли социализмом. А может, это и есть социализм?..»
Кто читал Фалеса, знает, что он считал началом вещей - воду. Вообще, это очень хорошо, что он любил воду, и ставил ее на первое место. Я тоже люблю воду, и умею ее лить, даже в романе «Так говорил Заратустра» лью воду немилосердно и попутно подробно разъясняю, как правильно лить воду в художественном произведении. Скажу парадоксальную мысль: чем больше воды в, допустим, романе, тем он сильнее. Глубже, художественнее. Хотите проверить, нырните на глубину 15 тысяч метров. В свое время Фалес был едва ли не единственным во всей Греции человеком, отдавшимся чистой науке и абстрактному мышлению без преследования каких-нибудь практических целей. Конечно, Фалес жил более чем за 500 лет до Христа, и не мог понять, что дело не в воде, а всё дело в словах. Даже когда ты смотришь на воду, ты понимаешь, что это вода. Слово «вода». Стоит на берегу человек и говорит - это река Москва. А как ты узнал? – спрашиваю. Это известно, - отвечает. Что, на воде написано, что это - река Москва? Вывод очень простой, люди не видят слов, которые и есть суть природы, жизни и всего, что есть повсюду. Поэтому везде и всегда надо помнить, что начало вещей - это Слово. Жизнь человека - это вода, которая обретает смысл только в Слове.
Но от рожденья до смерти жизнь покалечит каждого, субъектов из которых Нагим познал сполна:
«Устали от рутины, безнадеги, неспособности вышагнуть за малый круг своей судьбы, от необходимости отвечать за семью, детей, самих себя, рассчитывать каждую копейку и ничего не значить в громадности социального равнодушия. Вот почему бывают войны. Вот почему их нельзя предотвратить ни уступками, ни доброй волей, ничем. И как фальшива, как слаба и неубедительна всякая агитация против войны.»
После возбуждения, важно успокоение, после любого возбуждения, как-то смеха, слёз с рыданиями, буйного веселья после получения золотой медали на международных соревнованиях, которую спустя год отобрали за употребление кокаина, морфия, анаши, русской водки с перцем, и прочих почти стрессовых состояний, особенно полезно успокаивать себя прогулкой с котом по коридору и с кухни в ванную, поливкой цветов на всех подоконниках и на балконе, но лучше всего успокаивают семечки подсолнуха, грызёшь их, щелкаешь и забываешь обо всём на свете и, когда ум останавливается на нуле, тогда ты впадаешь в транс абсолютного успокоения.
Юрий Нагибин в этом смысле проверенный боец, и вот он рассуждает:
«При моем стремлении к затуманенности, к тому, чтоб не знать или знать не до конца, я был бы счастливей в другом веке, в другом пространстве. О, мир Марселя Пруста!.. Но есть горькое удовлетворение в том, чтобы родиться и жить и, наверное, погибнуть тогда и там, где сорваны все маски, развеяны все мифы, разогнан благостный туман до мертво-графической ясности и четкости, где не осталось места даже для самых маленьких иллюзий, в окончательной и безнадежной правде. Ведь при всех самозащитных стремлениях к неясности, недоговоренности хочется прийти к истинному знанию. Я все-таки не из тех, кто выбирает неведение. Я не ждал добра, но всё же не думал, что итог окажется столь удручающ. До чего жалка, пуста и безмозгла горьковская барабанная дробь во славу человека! С этической точки зрения нет ничего недостойнее в природе, чем ее "царь".»
Дано мне тело, говорил Николай Гумилев, и спрашивал, что ему делать с ним. Тело должно сидеть за компьютером и писать рассказы. Тогда совершенно необычное удовольствие испытываешь от передвижения тела в пространстве. Нет, не в жизни. Движение тела в тексте. Особенно, если пошел вдруг ливень из одного единственного облака. Все тела побежали, а это тело замедлило шаг, совсем остановилось. Для этого тела главное событие - остановка. Для других тел - план жизни - передвижение с места на место.
Язвительна усмешка в этом месте Юрия Марковича:
«Ну вот, докатился, дотрюхал до шестидесяти двух лет
Почти на бровях: с инфарктом, блокадой ножки, стенокардией, гипертонией, остеохондрозом. О глухоте и контрактуре я и не говорю. Наверное, я уже умер и существую искусственно - на лекарствах, каждое утро принимаю жменю. Не слишком живой труп. Но если я найду новую, важную для меня тему, то оплывшая свеча еще потеплится. Так просто я жить не умею, это вне всяких сомнений. Последняя надежда на лето. Калязин с торчащей из воды колокольней, а может, и северные городки должны мне дать заряд. Я еще способен радоваться человеку, интересоваться человеком. Но Боже упаси, раззуживать в себе искусственный интерес к чему-либо. Это годится для кино, для разных литературных игр, но только не для прозы.»
Невозможно объяснить человеку состояние своей души в момент причинения боли этим же человеком тебе, потому то, что ты считаешь обидным, для того человека кажется пустяком, подумаешь, он усмехнулся над тобой, когда ты сказал, что ты без ума от «8 ½», и даже рассмеялся, бросив фразу в том смысле, что как можно восхищаться подобной галиматьёй, когда нужно смотреть понятные фильмы со слезами на глазах, например, такие как «Москва слезам не верит», и он прав с точки зрения народа, которого всегда больше, чем понимающих интеллигентных зрителей, хотя и среди них много было таких, которые среди сеанса фильма Феллини уходили из зала, это я сам видел в 63 году на кинофестивале на «8 ½», и только сильно постарев, те уходившие ныне признаются, что только сейчас дозрели до этого шедевра.
Рождаются тела и катятся к могиле. Нагибин это сильно ощущал:
«А я, правда, ужасно ослабел - и физически, и духом. Самоуверенность покинула меня окончательно. Последнее связано с тем, что я ничего не пишу. А вообще, оказывается, можно так жить: не прикасаясь к бумаге, не отвечая ни за что, не возлагая на себя никаких обязательств, никуда не торопясь, ни о чем не заботясь.»
Я вывел формулу: «Жизнь дана для того, чтобы превратить её в Слово». Текст должен жить без присутствия автора, чтобы претендовать на бессмертие в классическом сообществе. Без влияния живого автора, без его телефонных звонков и стука в дверь текст сам должен сиять вершинами эстетизма и философской образной глубиной. Я сказал «философской образной глубиной» - вот истинный смысл настоящей философии - мышление в образах. А так называемая терминологическая философия, весь этот истмат, диамат, научный коммунизм, атеизм, которыми нас насильно, принудительно, как в институте Сербского, кормили, и никто за это насилие не был осужден хотя бы на небольшом Нюрнбергском процессе в каком-нибудь подобии Басманного суда, да и весь людоедский коммунизм не осужден, вышел сухим из воды, и делает вид, что ничего не было и ничего не случилось, вся эта совковая философия, где постоянно во что бы то ни стало хотят договориться о терминах и понятиях, то есть договориться о словах, пудрили мозги начетчики «субъектами» и «объектами» - это развлечение для номенклатуры и кафедр философии вузов, где никогда не было ни одного философа. Там, где договариваются о словах, там философия не ночевала, там собрались лишь должностные лица для получения зарплаты. Вот почему у нас величайшие философы - Антон Чехов, Федор Достоевский, Андрей Платонов... К ним же я причисляю Юрия Нагибина.
«Я должен, не меняясь внутренне, найти какую-то систему внешнего поведения, чтобы не остаться на берегу в полном одиночестве. И так уже вокруг меня пустота. Мои старомодные правила приличий, обидчивость, стремление всегда держать нравственную форму отдалили от меня всех литературных людей, поссорили со многими редакциями, газетами. Я окончательно потерял среду. Но это еще полбеды. Я почти вывалился из литературного кузовка, как последний лишний гриб. И после активной, шумной жизни эта пенсионная тишина больно давит на уши. Видимо, во мне осталось еще немало сил для внешнего существования. А если поставить на нем крест? Если начать жить только в себе? Отринуть всякую суету? Пора бы! Дело-то идет к финишу.»
Очень важно самому иметь власть над собой, подобно тому, как ты подчинишься некому инкогнито, и сопоставление себя с ним кажется невозможным, поскольку нельзя допустить, что ты подчиняешься силе, сидящей в тебе, но с которой ты абсолютно не знаком, хотя знал лиц, представление о которых у тебя сложилось самое неблагоприятное, потому что мешала мысль о собственном достоинстве, и от этой сверлящей мысли никуда не денешься, она незамедлительно выскакивает, когда кто-нибудь думает о тебе, что с ним так легко, совершая при этом непростительную ошибку, потому что инкогнито, сидящий в тебе, борется с тобой и обладает теми же чертами.
Там холодно на звёздной высоте, там гении читают наши книги, и я там с Нагибиным наедине, он говорит:
«Поразительно равнодушие к культуре и литературе современных… людей, особенно молодежи. Им ничего не надо, кроме быта, спокойствия, маленьких физиологических удовольствий. Какая литература? Какие проклятые вопросы? Какие идеалы? Не трогайте нас, дайте спокойно дожить - ничего иного они не хотят. Это ужасно!»
В литературе главное - движение букв. Литера и тора. Литера - буква. Тора - путь, движение, трафик, если хотите по-современному. Если записывать в день по одной букве, то их будет в конце года - 365. Что можно изобразить через эти 365/366 букв? Компьютер ныне позволяет легко измерять количество букв в тексте с пробелами и без пробелов. Возьму куски из себя.
В выше написанном куске - 60 слов, или 300 знаков без пробелов.
И 359 знаков - с пробелами.
Итак, литература это движение букв в накоплении их для некоего литературного произведения. Это, примерно, то же самое, что и накопление денег. Кладем в копилку каждый день по рублю.
Понятно?
А если писать каждый день, как я это делаю в силу своей железной воли и армейской прямо-таки дисциплины, каждый день по абзацу. Что же получится? У меня, к примеру, получилась книга «Дневник».
“Дневник” составили ежедневные записи без единого пропуска с 8 ноября 2007 года по 27 января 2010 года писателя Юрия Кувалдина в живом журнале. Принцип ни дня з строчки здесь исполнен абсолютно. Молниеносно проходят годы, и пролетают века. Так как бесконечность есть кольцо, то мы то и дело попадаем в одни и те же календарные точки, кому сколько отмерено по этому кругу попадать в эти точки. Жизнь построена на бесконечном повторении. Молодым кажется, что они идут куда-то вдаль. Поэтому они снуют с места на место, чтобы к концу добровольно или принудительно остановиться в одной точке и воскликнуть: а была ли жизнь? Zero. Жизнь человека имеет смысл только в Слове, в тексте. Писательство - это создание себя. Чтобы стать бессмертным, нужно себя переложить в знаки. Стать Словом.
И вот уж налегке поёт Нагибин:
«Да, друг мой, ты поставил себе непосильную цель: прожить жизнь, оставаясь порядочным человеком. Именно прожить, а не протлеть, последнее куда проще. Порядочным человеком ты, Бог даст, останешься, а вот сможешь ли жить?..»
Прямой дорогой к счастью шагают новосёлы, прямой дорогой к счастью шагают дамы в сером, прямой дорогой к счастью шагают кавалеры, прямой дорогой к счастью шагают протоколы, прямой дорогой к счастью шагают неофиты, прямой дорогой к счастью шагают банкоматы, прямой дорогой к счастью шагает твоя свита, прямой дорогой к счастью поэты и солдаты, прямой дорогой к счастью с враждой неистребимой, прямой дорогой к счастью с изменой безупречной, прямой дорогой к счастью разводятся с любимой, прямой дорогой к счастью ложатся с первым встречным.
И здесь Нагибин многое изведал, чтоб стать писателем:
«Мне кажется, я только сейчас начинаю становиться писателем. Я по-настоящему полюбил людей. Самых разных, самых случайных людей я чувствую сердцем. Каждый человек стал для меня драгоценен. Тень доброты в людях трогает меня до сжатия гортани. Если это не маразм, то рождение новой души.»
Длительность измеряется эпизодами ежедневности, но и в ежедневности множество эпизодов, в которых мелькают лица знакомые, которые постоянно огорчают и лишь изредка радуют, о незнакомых сказать нечего, они протекают почти незаметно, но только до той поры, пока не вступаешь с ними в контакт, и как же поражаешься многослойности людей, разноэтажности интеллектуальной, дописьменной, первобытно-общинной, и все крутятся в твоих эпизодах, но ты им слова не даёшь, потому что удобно устроился за письменным столом, чтобы написать о знакомцах, которые уходят с незнакомцами в броуновском движении любви и измен, полагая, что ты этого эпизода не заметил, но на то ты и писатель, что видишь насквозь все эти уловки так называемых друзей и любимых… и т.д. и т.п..
Нагибин высоко взлетает в тему:
«Я ничего не имею против художников, писателей, поэтов, считающих, что искусство и литература ничему не служат, что они сами по себе, игра свободных внутренних сил, никак не касающаяся жизни, не отвечающая перед ней. Но всегда помню слова Шарля Бодлера, одного из зиждителей теории искусства для искусства, что литература, все-таки, для чего-то нужна, что она чему-то служит, даже вопреки намерениям творца. То есть не бесцельна и не безответственна. Но это ровным счетом ни к чему не обязывает и не должно обязывать писателя и поэта. Они поют вольно, как птица. Кстати, птица никогда не поет вольно. Поют самцы весной, в брачный период, заманивая самку. Это очень "направленное" пение, имеющее конечной целью продолжение рода, то есть главное предназначение всех живущих существ. Мы не понимаем голосов птиц и для нас это бессмысленный милый щебет.
Для меня нет ничего важнее в жизни, чем литература, я имею в виду не собственное писание, а чтение, и я никак не могу считать ее щебетом, игрой. То же относится и к искусству. Человек, нарисовавший быка на скале (ни Гойя, ни Пикассо даже не приблизились в экспрессии к древнему художнику), решал какую-то задачу, а не просто водил рукой от нечего делать. Он или подчинял себе это опасное животное, или пытался умилостивить лестным портретом, а может, хотел передать кому-то, что он есть в пустынном и враждебном мире, и как бы предлагал партнерство. Во всяком случае, первобытное творчество - не искусство для искусства, а сцеп человека с миром, жизнью, себе подобными. Отрыв искусства от цели и смысла шел от лукавого, разочарованного и недоброго ума.»
Память помогает твоей творческой направленности, если ты с детства изо дня в день стал писать, хотя бы по одной строчке, потому что ты постоянно находишься в работе, даже тогда, когда спишь, о, сон - это великий подсказчик по борьбе с сюжетом, с информационностью, с журнализмом, потому что проза состоит из каскада деталей, составляющих необыкновенную красочную картину, из фрагментов, казалось бы, на первый взгляд, взаимоисключающих, но в том-то и состоит секрет искусства прозы, чтобы соединить несоединимое, вроде того, как Гоголь превращает Русь в мчащуюся неизвестно куда тройку коней, правит которой отъявленный, изощрённый мошенник Чичиков.
Очень трудно ходить медленно, потому что всё время кто-то толкает тебя в спину, хотя, если оглянуться, там никого нет, и ты помимо воли отрываешь взгляд от качающейся на волне реки чайки, и продолжаешь движение в не понятно почему учащённом ритме, как будто у тебя есть цель прогулки, а её-то и нет, постой, посмотри, понаблюдай за чайкой, потому что ты не увидишь, как она взмывает в небо, преодолевая сопротивление воды, как отталкивается перепончатыми лапками от поверхности, как широко распластывает крылья, как с них разбрызгиваются мельчайшие капли, переливающиеся от лучей редкого февральского солнца всеми цветами радуги, но ты уже далеко и ничего этого не видишь, потому что тебя всю дорогу кто-то и куда-то гонит.
"Наша улица” №245 (4) апрель 2020
