"Невезение" рассказ Инны Иохвидович

Инна Иохвидович

НЕВЕЗЕНИЕ

 

рассказ

- Еврейка? - устало спросил мужчина.
- Нет, нет, что вы, - заспешила она.
- Если нет, зачем пришли, - так же не глядя, уткнувшись взглядом в канцелярский стол, сказал он.
- Я прочитала ваше объявление о наборе в массовку на съёмку фильма, и пришла, - быстро проговорила-выпалила она.
- Мне нужны еврейские лица, это съёмка о гетто времён войны, вы тратите своё время и моё отбираете.
- Но я, у меня, понимаете, я похожа на бабушку покойную, вот она была, знаете ли, еврейкой была!

Таню взяли в массовку! Это было почти чудо, ведь множество знакомых, среди них и евреев, что вместе с нею пришли, отсеяли. Она ведь два года как безработная, пособие биржи труда мизерное, по деньгам подработка эта была почти как работа.

Свою бабушку Аню, Таня помнила смутно. Та умерла, когда девочке было то ли три, то ли четыре года. Фотографии «подсказывали» её образ. Мама говорила, что Таня похожа на бабушку. Сама Таня так не думала, но матери не возражала. О том, «кто» бабушка, она никогда не задумывалась. Бабушка да бабушка!

Только в 90-х годах прошлого, ХХ века, довелось Тане узнать, кем же была её бабушка Аня. Жизнь тогда показалось для мамы, отца, да и для самой, недавно закончившей педагогический институт, беспросветной. Отцу задерживали выплату пенсии, хорошо хоть он был сторожем на ночной стоянке автомобилей, регулярная плата, да ещё и чаевые. Маме и Тане зарплату не платили совсем. Благо на данных государством шести сотках земли выращивали они картошку, потому зимой, хоть и в холоде (в квартирах почти не топили), сыты были.
Отец ходил хмурый, мама тихонько всплакивала, Таня молчала.
Наконец мама не выдержала. Первой она поделилась своими планами с Таней.
- Танюша, моя мама, а твоя бабушка Аня была еврейкой, и звали её Ханна.
Поражённая Таня молчала, она и сказать-то ничего не могла, только недоумевала, отчего это мама, столько лет хранившая молчание, вдруг заговорила. А мать продолжила:
- Вот пойду-ка я куда нужно, да и начну оформлять документы на выезд для нас. Я уже побывала у раввина. Он мне объяснил, что хоть мой покойный отец - русский, но раз мать еврейка, то я считаюсь тоже еврейкой (у евреев национальность передаётся по матери), значит и ты Таня - тоже еврейка). А папу-украинца возьмём как моего мужа, твоего отца, как члена семьи.
- Мама, но это невозможно?
- Почему? А так возможно жить? Государство всех ограбило: сначала у всех отобрали все крупные купюры (а это были у многих «похоронные» или на «чёрный день» деньги), это ещё при СССР произошло; потом запретили хоть что-то снять со сберкнижек; позже и снимать с них нечего стало - инфляции съела; потом стали задерживать, либо вовсе не платить зарплату , стали жить в нищете? А нынче посмотри, мы зимой ходим в квартире в пальто, газ еле горит так, что и чайнику по полчаса закипать сложно, электричество постоянно отключают, Украина отделилась и что? В начале «самостийности» эти купоно-карбованцы, потом им счёт на миллионы пошёл, зашла в магазин как-то с восемью миллионами, а что купила на них, кот наплакал. Когда в девяносто шестом ввели гривни, надеялись, что лучше станет...
- Но мама, - Таня заплакала, - мы здесь родились, живём, ничего не поделаешь! Куда мы поедем, к другим людям, на чужбину, где нас никто не ждёт, и где там голову преклонить ... Нет уж, если где умирать так здесь, дома. Ничего не поделаешь мама, - повторила она.

Плакали они уж вместе, а отец так никогда и не узнал о том, откровенном, между матерью и дочерью, разговоре.

Складывалось в семье по-всякому, отец умер в начале третьего тысячилетия, сердечником был. Таня успела и замуж выйти, и дочку родить, и развестись...

А работала она не по специальности, дизайнером, (курсы закончила) в фирме у подруги. Но та разорилась, Таня пополнила ряды безработных… Да и на Украину словно 90-е прошлого века вернулись, вновь туго стало жить. Тут-то Тане это счастье, в массовке сниматься, и подвалило. Она и задумалась впервые над своей судьбой - бабушка, почти незнакомая ей, бабушка подмогла...

Дина, сгорбившись, сидела на стуле. Кроме этого стула и железной, без постели, койки в комнате не было ничего. Окно было закрыто, но с выбитыми стёклами. Сидела она, не шевелясь, и со стороны можно было подумать, что дремлет. Она находилась в состоянии полной бессловесной тоски, когда мысли не посещают, чувства отсутствуют, а недвижимое тело способно лишь к слабым ощущениям - температурным, тактильным, обонятельным...
Дина не отреагировала и тогда, когда в комнату ворвался эсесовец с автоматом, и криком: «Steh auf!». Он выбил стул, исхудавшее тело рухнуло, а впившийся в него носок сапога почти не причинил боли, то есть она её не ощутила. Как и весь последующий путь в какой-то, то ли ров, то ли овраг, когда её, бесчувственную, на руках нёс кто-то. Там, в этом урочище, лежала она и на лицо ей падали мелкие снежинки, а свет, снежный, белый, понемногу мерк, застила всё Тьма...

Таня настолько понравилась помощнику режиссёра, он говорил, что она просто находка для них, что выбивается из массовки, «фактурна» и ей даже дали крошечную роль девушки Дины. У той убили всех, даже грудного ребёнка, и она словно бы тихо сошла с ума. Роль была на полторы минуты. Но не для Тани, что прожила за Дину остаток короткой жизни.

Таня перестала «видеть» операторов, съёмочную группу, камеру, она «жила» в этом временном Харьковском гетто в десятом районе Тракторного завода, где в бараках не было ни воды, ни тепла, оконные стёкла были разбиты, дверей не было или они не закрывались, где мгновенно гибли больные, старики, дети...
По гетто ползли слухи, что вроде бы не возвращаются многие каждый день, не по тому, что увезли их на работы в Польшу, а потому что расстреляли в урочище Дробицкого яра. Этому и верили и не верили. Не верили многие, те, кто не хотел верить. Дине/Тане было всё равно, она перестала не только «видеть», но и «слышать», после того, как из рук вырвали её умершего ребёнка. Она будто бы вместе с ребёнком и «отошла». И уж когда, в беспамятстве и её понесли в яр, она не очнулась...

Другой стала Таня после съёмок - молчаливой, тихой... Только чаще ласкала свою дочку, да к материному плечу всё прислонялась. Мать, без слов чувствующая своё, пусть и взрослое, единственное дитя, ни о чём не расспрашивала, только думала, что даром Таня пошла на те, будь они неладны, съёмки, пусть даже за них и неплохо заплатили.

Прошёл год.

Заботы, хлопоты, болезни ребёнка, матери, собственные, особо было не до дум, не до воспоминаний. Тем более, что Таня открыла для себя фейсбук, и с головой погрузилась в виртуальное общение...

Ох, если бы не эта фотография в фейсбуке, жуткая, страшная фотография, хотя на первый взгляд в ней ничего особенного не было: девочка лицом к зрителю, у доски с каким-то рисунком. Обыкновенная девочка, только вот с тревожным, совсем недетским взглядом. На рисунок на доске Таня даже не глянула, она начала читать подписанное под фотографией, сначала об авторе фото, а после о девочке: «Терезка (так звали девочку) родилась и провела первые годы своей жизни в концлагере. Ей несказанно повезло - она осталась в живых. Это фотография 1948 года сделанная в польском детдоме, точнее в Центре для душевнобольных сирот. Во время урока девочку попросили нарисовать дом, в котором она жила. И она на доске изобразила нечто, обвитое колючей проволокой».
Потрясённая Таня, приглядевшись, увидала эти проволочные витки, во всё пространство доски. Она закричала-завыла, отталкивая от себя подбежавшую мать... и потеряла сознание...

Когда пришла в себя, то тихо сказала матери:
- Как же нам мама не повезло!
- В чём? - удивилась та
- В том, что живые!
- Но почему? - уже изумилась пожилая женщина.
- Потому что евреи...

 
Штутгарт

“Наша улица” №171 (2) февраль 2014