Юрий
Кувалдин
КЛИП
рассказ
Я
жму на кнопки пульта, лежа на диване с котом. Канал за каналом.
Мелькают зубы, животы, стиральные машины, айпеды и айфоны, призывы
«надёжных» банков, чтобы все несли деньги им. Безвозвратно. И что вы
думаете, несут! Не перевелись на Руси доверчивые люди! И всюду поют
растрёпанные девицы под электрический грохот барабанных струн. Ни на
одном канале я не задерживаюсь, и вообще, можно сказать, не смотрю
телевизор, но почему-то на одной поющей девице я притормозил.
Поёт какая-то Прозерпина. Её руки в черных перчатках без пальцев лежат на белом рулевом колесе. Она рулит, жмёт на педали в туфлях с неимоверной шпилькой каблука (как ей только удаётся выгибать ступню!) и при всём при этом сексуальный красный рот её поёт:
«Я в темноте расслышал шелест крыл. Постоянные устройства предназначаются для временных жителей, но, однако, некоторые из которых всегда стремятся постоянное сделать временным, а временное постоянным. Построй себе небесный саркофаг! Иначе как понять временщиков при чиновничьих портфелях, переломавших весь центр Москвы для своих стеклянных временных дворцов? Скрипят часы вращения Земли. Все временщики мыслят временно, то есть не мыслят вовсе. Цифирь глаголет разуму зело. С другой стороны, из ничего ничто не возрастает, поэтому временное ничто есть видимость, которая смоется дождём с окна вечности. Я вместо цифр поставил буквы здесь. Я знаю ритм вращения светил».
Удивляюсь, откуда она знает мою ритмизированную, и даже иногда рифмованную прозу?
Да в этом клипе всё идет в рифму. Кроме езды. А рот поёт. С Прозерпиной в машине ещё пара подружек в шортиках, обтягивающих сладкие бедра, которые простой слесарь в автосервисе назвал «ляжками». Они катятся по Третьему кольцу, при лунном свете и множестве машин. Москва теперь катится и по ночам.
Прозерпина поёт следующую песню:
«Из туннеля в туннель в потоках летящих машин, чтобы серый ноябрь стал цветным, как апрель. На Тверской толкотня, как днём. «Нам бы, нам бы, нам бы - всем на дно! Там бы, там бы, там бы пить вино…» Вот когда-то советский «Москвич»-завод, вопреки бичам идеологий, золотится рекламой «Рено». Декабристы, двенадцатый год. Всех, кто дышит прогрессом - в кандалы и в Нерчинск. Кибернетика - лженаука - опутала беспроводными сетями каждую советскую семью. Москва, как Нью-Йорк, не затихает ночью, живёт той жизнью, за которую сажали в тюрьму за тлетворное влияние запада. Лапти, балалайки, иконы. Нет лучшего настроения в вечернем возвращении по светящимся после дождя ночным улицам».
На Прозерпине красная куртка и такая же красная бейсболка. Разглядываю сидящую рядом с ней на переднем сиденье соседку, и та тоже в красной куртке, да и на заднем сиденье две девушки одеты в точно такие же куртки, как будто они члены одной какой-нибудь команды.
Моя песня в исполнении Прозерпины мне нравится. Песня яркая.
Она поёт то тихо, то громко и с хрипотцой. Я блаженствую с котом на диване.
И тут я понимаю, что все эти девушки - это одна и та же Прозерпина. Все четверо являют собой одну и ту же певицу. На экране появляется крупный план только её одной. Даже зрачок можно разглядеть в карей радужной оболочке. А само глазное яблоко белее белого. Она решила покататься по Третьему кольцу ночью. Сделать 140 километров, два раза промчаться в одну сторону, пару раз - в другую. Длина кольца - 35 километров, ширина - по четыре полосы в каждую сторону. От шоссе Энтузиастов до Рижской эстакады по самому длинному Лефортовскому тоннелю. По Сущёвскому валу от Шереметьевской улицы до Ленинградского проспекта. И зазвенело сзади звонко Звенигородское шоссе.
Прозерпина изредка бросает взгляд на меня через зеркальце заднего вида, но видит не меня, а саму себя. Меня это сильно захватывает. И я понимаю, что она находится в очень хорошем настроении.
Больше всего мне нравится та Прозерпина, которая сидит на переднем пассажирском сиденье. Я бы с удовольствием познакомился с такой девушкой. Она абсолютно раскованна. Всё время смеётся. Жизнь праздник. И она его принимает таким, каков он есть.
Вдруг песня прекращается, и до меня доносится басовитый мужской голос:
- Я сорок лет в такси. Знаю Москву как свои пять пальцев. А до этого водил трамвай. После армии. Ни вправо, ни влево не свернешь. По рельсам туда-обратно...
Я обнаруживаю себя на заднем сиденье такси. В салоне темно, а за бортом разливанное море ночной Москвы.
Впереди справа замечаю четыре столкнувшихся автомобиля и стоящих возле них шоферов. Должно быть, ждут гаишника.
Таксист перехватывает мою мысль.
- Они тут четыре часа стоят. Я проезжал здесь. Возил людей на Южнопортовую с Курского вокзала. Пробка тут жуткая была. Ну, а эти лавировали, да не вылавировали, - произнёс таксист без запинки.
Помню, в юности в театральной студии я тренировал так свой речевой аппарат на этой скороговорке: «Тридцать три корабля лавировали, лавировали, да не вылавировали».
Летим через Автозаводский мост. Река золотится в огнях. Небо - в розоватых переливах. Набираю текст, и тут же выставляю в фейсбуке:
«Опять течет вода передо мной и сзади. Река, как провода. Вода - всеобщий ток. Вода ведёт туда, куда, как на параде, за взводом взвод всегда людей несёт поток. Река - любимой речь. Река речёт бесшумно, меня стремясь увлечь в неслышный этот шум. Чтоб ласку уберечь, я верю неразумно в движенье женских плеч, в прозрачный женский ум».
Прозерпина кокетливо пожимает плечами.
Крутится лента фейсбука.
Вижу, из Питера Бабушкин откликается: «Бальмонтствуете...» Александр Бабушкин - поэт, который постоянно ищет новые формы и которого я ценю высоко, так бальмонствует: «Будет много разных слов. Будут проводы и встречи. Будут и костры, и свечи. Будет много разных снов. Будет вечная любовь. Будет пыль и будет память. Будет искренняя зависть. Будет пролитая кровь. Будет всё, как сотни раз, как сейчас на этом свете. Будут внуков нянчить дети. Будет всё. Не будет нас».
- Я работал четыре года на одном и том же маршруте. Надоело.
- На каком? - спросил я.
- На тридцать девятом…
- О, хорошо знаю, много раз ездил. От «Кировской» до университета…
- Да. Бросил трамвай, - сказал шофёр. - Ушел в такси.
От бесчисленных огней Москвы на горизонте стояло зарево, на фоне которого чернели огромные трубы, называемые градирнями, из которых величественно поднимался густой светло-синий пар.
Прозерпина пела уже новую песню:
«Протяжен полдень, нескончаем день, и тени нет от вертикальных капель сплошного солнца. Гладь реки покойна. Ни отражений нет, ни даже малой лодки. Сплошное небо в зеркале воды. И ты идёшь по небу одиноко. Ты сам себе светило и река, ты сам себе сплошная тишина, поскольку от себя ты сам свободен. Тебя там нет, где тишина и свет, где остановлен бег планет и лет. Там только буква вписана в судьбу. Я буквой с небом молча говорю. Непрочно состояние души в тиши, когда на свете ни души, и душен воздух, в зной перетекаем».
Ночью на улицах машины есть, но все равно ехать просторно. Широкое полотно асфальта кажется синим. Купол фиолетового неба с малиновыми подпалинками раскинулся от горизонта до горизонта. Понимаешь, глядя в окно такси, что Земля действительно круглая.
Эту мою мысль тут же подхватывает Прозерпина. Её звонкий голос звучит над всей светящейся ночной Москвой:
«Поменяешь вдох на выдох, и становится легко. Новый вдох, как новый день. Тень отбрасывают капли на оконном стекле. А через крупную каплю, прилипшую к стеклу, поучительно посмотреть на речной буксир: он становится огромным и искривленным, как кубики Пикассо. Вода как увеличительное стекло. В детстве мы были страстными уловителями солнечных лучей при помощи линз, которыми выжигали на дощечках очень сложные композиции. От дерева шёл приятный дымок. Стекло есть капля, преображающая не только изображение, но и саму структуру материала, стремящегося стать водой, ибо всё на этом свете - вода. Шире - море. Для понимания этого не нужно пить море, достаточно попробовать каплю, чтобы понять, что оно солёное».
Певица неплохо умеет организовывать верлибр.
Лента фейсбука продолжает свой непрекращающийся бег.
Хорошо бы выпить, подумал я. А то голова кружится. Тут в ленте появляется грузинское вино саперави от по-детски впечатлительной писательницы Маргариты Прошиной:
«Праздник украшен чудесным букетом красного винограда, аромат которого навевает воспоминания о солнечной красавице Грузии. Душа моя поёт: «Какой лазурный небосвод сияет только над тобой, Тбилиси мой любимый и родной…». Изящная, как юная девушка в горном селении с кувшином на голове, стоит на моём праздничном столе бутылочка грузинского вина - «Саперави». Изумительный цвет любви, терпкий, почти забытый вкус «родного» вина - всё это пробудило воспоминания об искрящемся море, южном солнце и щедром гостеприимстве. Сколько же тепла человеческого я встречала в разных уголках земли! Как хорошо люди понимают друг друга, когда не вмешиваются в их отношения неуёмные «организаторы» стран и народов! Я сегодня абсолютно счастлива, мне так хочется обнять как можно больше людей, согреть их и накормить!»
На экране возникает прилизанная голова в галстуке за столом секретаря парткома. Ну, думаю, сейчас обсудят культуру! Прозерпина быстренько жмёт на газ. Голова заменяется детскими подгузниками, называемыми теперь памперсами. Кстати говоря, «гуз» - это зад, отсюда симпатичная птичка трясогузка.
При этом пояснении Прозерпина с намёками потирается на сиденье пышною гузкой, и выводит новую композицию:
«Стемнело. Фонари на аллее горят жиденько, а некоторые вообще не работают. Вступаешь во тьму, боишься споткнуться о неровно выложенную плитку. Впереди разлит желтый, как подсолнечное масло, свет от горящего фонаря. Останавливаюсь в его луче, поднимаю голову. Вокруг светящейся лампы густыми тучками вьётся чёрная мошкара. Так и Москва притягивает к себе, как этот фонарь, миллионы людей, бешено вьющихся кольцами».
В ленте фейсбука мелькают картинки: от ПикАссо до банковской кассы.
В слове "Пикассо" я ударяю на "кассу".
В солнечном свете передо мной стояла великолепная со вкусом одетая женщина, но лица её я не видел, поскольку она находилась ко мне спиной. Но что-то дрогнуло во мне. Я посмотрел сначала на тень от захватывающих дух рельефов её фигуры, а потом с некоторой неловкостью уставился в даль улицы через её плечо. Женщина повернулась ко мне вполоборота. Её довольно привлекательный профиль в кадре моего взгляда упал на витрину библиотеки. Женщина уловила направление моего взгляда, и невольно обратила внимание на витрину, где среди множества книг выделялась картина маслом, на которой античные юноша и девушка слились в безумном поцелуе. Синие, как небо, глаза женщины смущенно отвернулись, и стали медленно подниматься куда-то вверх, наверно, чтобы рассмотреть карнизы с лепниной верхних этажей. Но я успел перехватить этот смущенный взгляд, и мы встретились глазами.
Как правило, все люди, за редкими исключениями, одиночество расценивают как какую-то неизлечимую болезнь. Занятно, что у людей сердце ноет от одиночества. Или рассматривают одиночество как высокомерие, мол, все люди как люди, а этот делает вид, что ему никто не нужен. Тем самым как бы говорится, что человек живет не сам по себе, а только при условии непрерывного контакта с другими. Но, если вдуматься, то каждый без исключения человек что-то путное в жизни делает в одиночестве. Вагоновожатая ведет трамвай, электрик вкручивает лампочку, токарь вытачивает деталь, артист читает монолог, даже в хоре каждый поёт сам за себя. Исходя из этого, можно сделать заключение, что человек - это слияние одиночеств.
Прозерпина между тем продолжала свой концерт:
«Когда мы думаем о лете, за окнами стоит зима. Это всегда так. Вы наверняка знаете, что о том, что прошло, и о том, что будет, о том, что время бежит, а мы заглядываем вперёд, стараясь его обогнать, писали и Рильке, и Мандельштам, и Бодлер, и Аполлинер, и Тарковский, и Заболоцкий. То, чего нет, особенно привлекает не только поэтов, но и обычных людей. Ждём весну. Приходит она, и через неделю надоедает дождями, серостью, ветрами. Она пришла не такая, какою рисовалась в воображении. Мы убегаем мыслью в лето, откуда думаем о снеге - в круговороте вечном этом, в не прекращающемся беге».
Если знаешь полный объём своей жизни, то должен знать и её середину. Светила и звёзды движутся любовью. Ты находишься в центре круга, и всё вращается вокруг тебя.
Прозерпина заливается:
«Вор творит на поворотах ворда. Отворяет ворота. На дворе воркуют голуби. Из подворотни подглядывают воробьи. Разворачиваются в марше товарищи. Стихи как ворованный воздух. Старуха на скамейке у подъезда ворожит. Ворона рядом бродит одиноко. Через воронку наливают самогон. Воротила бизнеса пересчитывает медяки, ворошит ушедшее богатство. Дед ворчит, что мало пожил».
Жаль, что так без спросу время-вор ворует, - писал я в юности.
Мы влетели на мой сияющий в огнях мост. В оформлении его над парапетом возвышается в начале подъёма огромный чёрный якорь. Такой же будет в конце. Машина парит, как самолёт, над широкой рекой.
- Я выйду у того якоря, - сказал я.
Поёт какая-то Прозерпина. Её руки в черных перчатках без пальцев лежат на белом рулевом колесе. Она рулит, жмёт на педали в туфлях с неимоверной шпилькой каблука (как ей только удаётся выгибать ступню!) и при всём при этом сексуальный красный рот её поёт:
«Я в темноте расслышал шелест крыл. Постоянные устройства предназначаются для временных жителей, но, однако, некоторые из которых всегда стремятся постоянное сделать временным, а временное постоянным. Построй себе небесный саркофаг! Иначе как понять временщиков при чиновничьих портфелях, переломавших весь центр Москвы для своих стеклянных временных дворцов? Скрипят часы вращения Земли. Все временщики мыслят временно, то есть не мыслят вовсе. Цифирь глаголет разуму зело. С другой стороны, из ничего ничто не возрастает, поэтому временное ничто есть видимость, которая смоется дождём с окна вечности. Я вместо цифр поставил буквы здесь. Я знаю ритм вращения светил».
Удивляюсь, откуда она знает мою ритмизированную, и даже иногда рифмованную прозу?
Да в этом клипе всё идет в рифму. Кроме езды. А рот поёт. С Прозерпиной в машине ещё пара подружек в шортиках, обтягивающих сладкие бедра, которые простой слесарь в автосервисе назвал «ляжками». Они катятся по Третьему кольцу, при лунном свете и множестве машин. Москва теперь катится и по ночам.
Прозерпина поёт следующую песню:
«Из туннеля в туннель в потоках летящих машин, чтобы серый ноябрь стал цветным, как апрель. На Тверской толкотня, как днём. «Нам бы, нам бы, нам бы - всем на дно! Там бы, там бы, там бы пить вино…» Вот когда-то советский «Москвич»-завод, вопреки бичам идеологий, золотится рекламой «Рено». Декабристы, двенадцатый год. Всех, кто дышит прогрессом - в кандалы и в Нерчинск. Кибернетика - лженаука - опутала беспроводными сетями каждую советскую семью. Москва, как Нью-Йорк, не затихает ночью, живёт той жизнью, за которую сажали в тюрьму за тлетворное влияние запада. Лапти, балалайки, иконы. Нет лучшего настроения в вечернем возвращении по светящимся после дождя ночным улицам».
На Прозерпине красная куртка и такая же красная бейсболка. Разглядываю сидящую рядом с ней на переднем сиденье соседку, и та тоже в красной куртке, да и на заднем сиденье две девушки одеты в точно такие же куртки, как будто они члены одной какой-нибудь команды.
Моя песня в исполнении Прозерпины мне нравится. Песня яркая.
Она поёт то тихо, то громко и с хрипотцой. Я блаженствую с котом на диване.
И тут я понимаю, что все эти девушки - это одна и та же Прозерпина. Все четверо являют собой одну и ту же певицу. На экране появляется крупный план только её одной. Даже зрачок можно разглядеть в карей радужной оболочке. А само глазное яблоко белее белого. Она решила покататься по Третьему кольцу ночью. Сделать 140 километров, два раза промчаться в одну сторону, пару раз - в другую. Длина кольца - 35 километров, ширина - по четыре полосы в каждую сторону. От шоссе Энтузиастов до Рижской эстакады по самому длинному Лефортовскому тоннелю. По Сущёвскому валу от Шереметьевской улицы до Ленинградского проспекта. И зазвенело сзади звонко Звенигородское шоссе.
Прозерпина изредка бросает взгляд на меня через зеркальце заднего вида, но видит не меня, а саму себя. Меня это сильно захватывает. И я понимаю, что она находится в очень хорошем настроении.
Больше всего мне нравится та Прозерпина, которая сидит на переднем пассажирском сиденье. Я бы с удовольствием познакомился с такой девушкой. Она абсолютно раскованна. Всё время смеётся. Жизнь праздник. И она его принимает таким, каков он есть.
Вдруг песня прекращается, и до меня доносится басовитый мужской голос:
- Я сорок лет в такси. Знаю Москву как свои пять пальцев. А до этого водил трамвай. После армии. Ни вправо, ни влево не свернешь. По рельсам туда-обратно...
Я обнаруживаю себя на заднем сиденье такси. В салоне темно, а за бортом разливанное море ночной Москвы.
Впереди справа замечаю четыре столкнувшихся автомобиля и стоящих возле них шоферов. Должно быть, ждут гаишника.
Таксист перехватывает мою мысль.
- Они тут четыре часа стоят. Я проезжал здесь. Возил людей на Южнопортовую с Курского вокзала. Пробка тут жуткая была. Ну, а эти лавировали, да не вылавировали, - произнёс таксист без запинки.
Помню, в юности в театральной студии я тренировал так свой речевой аппарат на этой скороговорке: «Тридцать три корабля лавировали, лавировали, да не вылавировали».
Летим через Автозаводский мост. Река золотится в огнях. Небо - в розоватых переливах. Набираю текст, и тут же выставляю в фейсбуке:
«Опять течет вода передо мной и сзади. Река, как провода. Вода - всеобщий ток. Вода ведёт туда, куда, как на параде, за взводом взвод всегда людей несёт поток. Река - любимой речь. Река речёт бесшумно, меня стремясь увлечь в неслышный этот шум. Чтоб ласку уберечь, я верю неразумно в движенье женских плеч, в прозрачный женский ум».
Прозерпина кокетливо пожимает плечами.
Крутится лента фейсбука.
Вижу, из Питера Бабушкин откликается: «Бальмонтствуете...» Александр Бабушкин - поэт, который постоянно ищет новые формы и которого я ценю высоко, так бальмонствует: «Будет много разных слов. Будут проводы и встречи. Будут и костры, и свечи. Будет много разных снов. Будет вечная любовь. Будет пыль и будет память. Будет искренняя зависть. Будет пролитая кровь. Будет всё, как сотни раз, как сейчас на этом свете. Будут внуков нянчить дети. Будет всё. Не будет нас».
- Я работал четыре года на одном и том же маршруте. Надоело.
- На каком? - спросил я.
- На тридцать девятом…
- О, хорошо знаю, много раз ездил. От «Кировской» до университета…
- Да. Бросил трамвай, - сказал шофёр. - Ушел в такси.
От бесчисленных огней Москвы на горизонте стояло зарево, на фоне которого чернели огромные трубы, называемые градирнями, из которых величественно поднимался густой светло-синий пар.
Прозерпина пела уже новую песню:
«Протяжен полдень, нескончаем день, и тени нет от вертикальных капель сплошного солнца. Гладь реки покойна. Ни отражений нет, ни даже малой лодки. Сплошное небо в зеркале воды. И ты идёшь по небу одиноко. Ты сам себе светило и река, ты сам себе сплошная тишина, поскольку от себя ты сам свободен. Тебя там нет, где тишина и свет, где остановлен бег планет и лет. Там только буква вписана в судьбу. Я буквой с небом молча говорю. Непрочно состояние души в тиши, когда на свете ни души, и душен воздух, в зной перетекаем».
Ночью на улицах машины есть, но все равно ехать просторно. Широкое полотно асфальта кажется синим. Купол фиолетового неба с малиновыми подпалинками раскинулся от горизонта до горизонта. Понимаешь, глядя в окно такси, что Земля действительно круглая.
Эту мою мысль тут же подхватывает Прозерпина. Её звонкий голос звучит над всей светящейся ночной Москвой:
«Поменяешь вдох на выдох, и становится легко. Новый вдох, как новый день. Тень отбрасывают капли на оконном стекле. А через крупную каплю, прилипшую к стеклу, поучительно посмотреть на речной буксир: он становится огромным и искривленным, как кубики Пикассо. Вода как увеличительное стекло. В детстве мы были страстными уловителями солнечных лучей при помощи линз, которыми выжигали на дощечках очень сложные композиции. От дерева шёл приятный дымок. Стекло есть капля, преображающая не только изображение, но и саму структуру материала, стремящегося стать водой, ибо всё на этом свете - вода. Шире - море. Для понимания этого не нужно пить море, достаточно попробовать каплю, чтобы понять, что оно солёное».
Певица неплохо умеет организовывать верлибр.
Лента фейсбука продолжает свой непрекращающийся бег.
Хорошо бы выпить, подумал я. А то голова кружится. Тут в ленте появляется грузинское вино саперави от по-детски впечатлительной писательницы Маргариты Прошиной:
«Праздник украшен чудесным букетом красного винограда, аромат которого навевает воспоминания о солнечной красавице Грузии. Душа моя поёт: «Какой лазурный небосвод сияет только над тобой, Тбилиси мой любимый и родной…». Изящная, как юная девушка в горном селении с кувшином на голове, стоит на моём праздничном столе бутылочка грузинского вина - «Саперави». Изумительный цвет любви, терпкий, почти забытый вкус «родного» вина - всё это пробудило воспоминания об искрящемся море, южном солнце и щедром гостеприимстве. Сколько же тепла человеческого я встречала в разных уголках земли! Как хорошо люди понимают друг друга, когда не вмешиваются в их отношения неуёмные «организаторы» стран и народов! Я сегодня абсолютно счастлива, мне так хочется обнять как можно больше людей, согреть их и накормить!»
На экране возникает прилизанная голова в галстуке за столом секретаря парткома. Ну, думаю, сейчас обсудят культуру! Прозерпина быстренько жмёт на газ. Голова заменяется детскими подгузниками, называемыми теперь памперсами. Кстати говоря, «гуз» - это зад, отсюда симпатичная птичка трясогузка.
При этом пояснении Прозерпина с намёками потирается на сиденье пышною гузкой, и выводит новую композицию:
«Стемнело. Фонари на аллее горят жиденько, а некоторые вообще не работают. Вступаешь во тьму, боишься споткнуться о неровно выложенную плитку. Впереди разлит желтый, как подсолнечное масло, свет от горящего фонаря. Останавливаюсь в его луче, поднимаю голову. Вокруг светящейся лампы густыми тучками вьётся чёрная мошкара. Так и Москва притягивает к себе, как этот фонарь, миллионы людей, бешено вьющихся кольцами».
В ленте фейсбука мелькают картинки: от ПикАссо до банковской кассы.
В слове "Пикассо" я ударяю на "кассу".
В солнечном свете передо мной стояла великолепная со вкусом одетая женщина, но лица её я не видел, поскольку она находилась ко мне спиной. Но что-то дрогнуло во мне. Я посмотрел сначала на тень от захватывающих дух рельефов её фигуры, а потом с некоторой неловкостью уставился в даль улицы через её плечо. Женщина повернулась ко мне вполоборота. Её довольно привлекательный профиль в кадре моего взгляда упал на витрину библиотеки. Женщина уловила направление моего взгляда, и невольно обратила внимание на витрину, где среди множества книг выделялась картина маслом, на которой античные юноша и девушка слились в безумном поцелуе. Синие, как небо, глаза женщины смущенно отвернулись, и стали медленно подниматься куда-то вверх, наверно, чтобы рассмотреть карнизы с лепниной верхних этажей. Но я успел перехватить этот смущенный взгляд, и мы встретились глазами.
Как правило, все люди, за редкими исключениями, одиночество расценивают как какую-то неизлечимую болезнь. Занятно, что у людей сердце ноет от одиночества. Или рассматривают одиночество как высокомерие, мол, все люди как люди, а этот делает вид, что ему никто не нужен. Тем самым как бы говорится, что человек живет не сам по себе, а только при условии непрерывного контакта с другими. Но, если вдуматься, то каждый без исключения человек что-то путное в жизни делает в одиночестве. Вагоновожатая ведет трамвай, электрик вкручивает лампочку, токарь вытачивает деталь, артист читает монолог, даже в хоре каждый поёт сам за себя. Исходя из этого, можно сделать заключение, что человек - это слияние одиночеств.
Прозерпина между тем продолжала свой концерт:
«Когда мы думаем о лете, за окнами стоит зима. Это всегда так. Вы наверняка знаете, что о том, что прошло, и о том, что будет, о том, что время бежит, а мы заглядываем вперёд, стараясь его обогнать, писали и Рильке, и Мандельштам, и Бодлер, и Аполлинер, и Тарковский, и Заболоцкий. То, чего нет, особенно привлекает не только поэтов, но и обычных людей. Ждём весну. Приходит она, и через неделю надоедает дождями, серостью, ветрами. Она пришла не такая, какою рисовалась в воображении. Мы убегаем мыслью в лето, откуда думаем о снеге - в круговороте вечном этом, в не прекращающемся беге».
Если знаешь полный объём своей жизни, то должен знать и её середину. Светила и звёзды движутся любовью. Ты находишься в центре круга, и всё вращается вокруг тебя.
Прозерпина заливается:
«Вор творит на поворотах ворда. Отворяет ворота. На дворе воркуют голуби. Из подворотни подглядывают воробьи. Разворачиваются в марше товарищи. Стихи как ворованный воздух. Старуха на скамейке у подъезда ворожит. Ворона рядом бродит одиноко. Через воронку наливают самогон. Воротила бизнеса пересчитывает медяки, ворошит ушедшее богатство. Дед ворчит, что мало пожил».
Жаль, что так без спросу время-вор ворует, - писал я в юности.
Мы влетели на мой сияющий в огнях мост. В оформлении его над парапетом возвышается в начале подъёма огромный чёрный якорь. Такой же будет в конце. Машина парит, как самолёт, над широкой рекой.
- Я выйду у того якоря, - сказал я.
"Наша улица” №169 (12)
декабрь 2013
