Игорь Шестков родился 12 января 1956 года в Москве. Окончил механико-математический факультет МГУ им. М.В.Ломоносова. Эмигрировал в Германию 1990. В "Нашей улице" опубликовал ряд рассказов.
Игорь Шестков
ТРИ ОТРЫВКА ОБ ЭМИГРАЦИИ
Чужак
В детстве мучил меня кошмар.
Будто бегу я в незнакомом городе, ищу мой московский дом и не могу найти.
Дома на улице стоят плечом к плечу, как солдаты, между ними нет проходов.
Я бегу.
Бегу.
Улица как коридор. Туннель без выхода. Телом из него не выйти.
Дождь моросит. Неба не видно – серые облака висят низко.
Душно.
Крутые, покрытые черной черепицей крыши лоснятся от влаги.
Останавливаюсь, чтобы перевести дух. Смотрю по сторонам. В домах разбиты двери, выбиты стекла. Внутри – тьма, запустение. Оттуда доносятся странные шорохи и скрипы.
Страшно.
Невдалеке – мост над неширокой речкой. Вода бурая.
Вдоль реки вытянулись фабричные корпуса. Смутно видна высокая труба и кирпичная башня с циферблатом без стрелок.
Пахнет противно – угольной пылью, стальной стружкой, машинным маслом.
По берегам реки – больные деревья. Листья на них серые, маленькие, сморщенные.
Асфальт на улице растрескался, в лужах коричневая жижа с бензиновыми разводами.
Ни машин, ни людей не видно.
Кошмар этот мучил меня несколько раз. Каждый раз, просыпаясь, я хватался покрепче за мой обыденный московский мир и мрачное видение исчезало.
В 1990-м году я попал против моей воли в немецкий город С..
Вышел из здания вокзала, прошелся туда-сюда, огляделся и узнал тот самый коричнево-серый город из моего детского кошмара. Боги судьбы перепутали сны, ошиблись. И решили исправить ошибку – отправили меня в проклятый город через четверть века. Сопротивляться не было сил. Я смирился и остался.
Ну да, конечно, в реальном городе все было не совсем так, как во сне – тут ездили автомобили, сновали люди. В центре был большой пруд, окруженный плакучими ивами, на окраинах были разбиты прекрасные парки. Но многое в деталях повторяло мой сон – вонючая бурая речка протекала недалеко от моего дома, проклятая башня с циферблатом без стрелок торчала невдалеке, огромная фабричная труба господствовала в небе.
Боже мой! Это мой город, и мне придется в нем жить...
Легко сказать – жить. А что делать, если твое существование съежилось, а внутреннее время – остановилось. И пространство сворачивается за твоей спиной. Вроде бы ты тут, а на самом деле тебя нет, ты не существуешь.
Ты в коконе времени.
Тело стареет, жизнь проходит, а ты не изменяешься, опыта не прибавляется. Косность материи не спасает, ее тяжелый поток не несет тебя в своем чреве.
Занесло дурака в параллельный мир и демоны ада гогочут, наблюдая твои кривляния.
Ужас жизни не в том, что любая фантазия может стать твоей тюрьмой, неожиданно материализовавшись, а в том, что эта материализация может оказаться половинчатой, мнимой. Взлетев, страшно не упасть, а навсегда застрять в воздухе.
Многие подумают – так тебе и надо! Не надо было покидать родной очаг, свой народ, свой город. Сменил шило на мыло! Москву на город С..
И сама брошенная родина отзывается равнодушием, в котором слышна угроза – предатель, беглец! Приютившая тебя страна тоже не отстает – проклятые иностранцы! Паразиты! Выслать!
И даже искренняя помощь и сочувствие новых друзей имеют легкий, но неистребимый привкус презрения к беженцу, чужаку, пришедшему по чужое добро.
«Зачем ты сюда приехал?» – кричит это презрение.
«Зачем ты вообще живешь, падаль?» – доносится с родины.
«Вон!» – вопит Германия.
«Подохнешь как пес!» – отзывается Россия.
Эти истошные крики, этот свист валькирий и лай Цербера не так уж страшны – так кричит вожделенная свобода, это голос освобождения от фантомов государства, культуры, национальности, религии.
Приветствие серафимов, посылаемое переплывшему Стикс.
Мадам Лили
Просторный классный зал. Столы.
За столами сидят люди.
Они молча пишут что-то в серых тетрадях. Тишина нарушается только монотонным голосом учительницы, скрипением стульев, кряхтеньем, вздохами.
Я тоже сижу за столом. Передо мной лежит тетрадь и синяя шариковая ручка с обгрызанным концом. Кто его обгрыз?
Почему мне страшно?
Во сне думать трудно.
Я не знаю, кто я.
Не знаю, мужчина я или женщина, мальчик или старуха. Гляжу во сне на свою руку. Рука как рука, без свойств, без возраста. Как будто и не моя.
В классе высокий потолок. Слева и справа просторный белый коридор. С небольшими белыми дверями. Больница?
Учительницу не видно. Между мной и ней стоят казенные шкафы. Или старомодные комоды. Огромные, почти до потолка, из массивного дерева. Что в них?
Кажется, какие-то старые папки. Истории болезни?
Я вслушиваюсь, пытаюсь понять, что говорит учительница.
Не понимаю ни слова.
Это не человеческая речь, а мышиный писк, сопенье...
Что же пишут в тетрадках мои соседи?
Спросить что ли кого?
Рискованно. А вдруг он или она встанет, покажет на меня пальцем и отвратительно завизжит? Тогда все поймут, что я – чужак. И набросятся скопом.
Решаюсь потревожить тучную женщину в лиловом платье, сидящую на парте передо мной. Осторожно дотрагиваюсь указательным пальцем до ее плеча.
Извините, что вы пишите?
Женщина поворачивается ко мне.
О, Боже! Это не одна женщина, а две. Сиамские близнецы, сросшиеся лицами, похожими на лицо несчастной Фриды Кало. Три глаза и два рта. Они возмущены моей дерзостью. Они грозно хмурят густые сросшиеся черные брови, их напомаженные губы дергаются в припадке справедливого гнева.
Близнецы пытаются говорить. Но выдавливают из себя только шипение и хрип.
Они отворачиваются и принимаются писать дальше. Одной правой рукой. Остальные руки – маленькие, уродливые – висят как плети поверх платья, в которое всунуты два пухлых сросшихся тела.
Обращаюсь к сидящему справа от меня мужчине, похожему на небольшую ворону.
Простите, что вы пишите?
Он поднимает голову и с ужасом смотрит на меня.
В его больших воспаленных глазах смятение. Он бормочет: «Оставьте меня в покое. Кар-кар... Я записываю слова учительницы. Не мучайте меня! Я готов на все. Возьму любую работу. Могу полизать у вас под мышками после уроков, только не мешайте мне писать. У меня слабая память, не могу ничего запомнить. Я должен аккуратно записать все, что скажет мадам Лили. А вечером я постараюсь выучить записанное наизусть. Буду долдонить всю ночь. Что-нибудь, да останется! Да, да, вы смеётесь. Вы хотите помешать мне, а потом, когда я срежусь, вы будете торжествовать. Стыдитесь. Пишите. Пишите, как все! Кар-кар-кар...»
Лютц
Четырнадцатилетний сын моих венских знакомых Лютц рассказал, что по их школе ходят видеокассеты с фильмами, нелегально отснятыми во времена фашизма в концентрационных лагерях. Любители садизма снимали стоящих в газовых камерах голых женщин и детей до пуска газа и после. Через стеклянные окошки в дверях.
Я спросил Лютца: «Ты видел сам?»
«Да, да...»
«Тебе не было страшно?»
«Нет, меня же никто не трогал».
«Тебе было их жалко?»
«Нет».
«Ты онанировал, когда смотрел?»
Лютц вначале не отвечал, но когда я заверил его, что ничего не скажу его родителям, выдавил из себя: «Да. Да. Это было здорово и быстро. Я кончал, когда они все там обсирались...»
Берлин
“Наша улица” №144 (11) ноябрь 2011
