На снимке: поэт Евгений Блажеевский
Поэт Евгений Иванович Блажеевский родился 5 октября 1947 в городе Кировабаде (ныне Гянджа) Азербайджанской ССР - умер 8 мая 1999 года в Москве. Я знал Женю Блажеевского с 1978 года, с той поры, когда возобновилось издание журнала "Литературная учеба", где мы оба опубликовались со стихами. Помню, обмывали публикацию в пельменной на Селезневке, и он увлеченно рассказывал, как играл левого края за "Динамо" Кировабад. В 1994 году я издал его книгу стихов "Лицом к погоне". Блажеевский писал очень мало. На новую книгу стихов не набиралось, и он мне сдал расклейку старой плюс сколько-то новых вещей. Я попросил критика Станислава Рассадина написать о Жене. Он написал. Потом были дефолты, развал издательского дела и смерть Жени. "Московский комсомолец" (№ 86 от 11 мая 1999 года) откликнулся: "Умер Евгений Блажеевский. Поэт, трагический голос которого со временем, безусловно, станет одним из символов русской поэзии конца века. Почти не замеченный критикой, ибо не участвовал в игрищах на ярмарке тщеславия, он, Поэт милостью Божьей, достойно прошел свой крестный путь, творя Красоту и Поэзию из всего, к чему бы ни прикасался. Те, для кого русская поэзия - смысл жизни, знают, кого они потеряли. Иным еще предстоит открыть для себя этого блистательного лирика... Прощание с Евгением Блажеевским - в среду, 12 мая, в 11.00 в Центральном доме литераторов". Его похоронили в Кунцево на Троекуровском кладбище. Книгу я издавать не стал. Да и не рвался к этому, поскольку в "Лицом к погоне" все было сказано.Юрий КУВАЛДИН
Евгений Блажеевский
Из цикла “ПРОФИЛЬ СТЕРВЯТНИКА”
***
Те дни породили неясную смуту
И канули в Лету гудящей баржой.
И мне не купить за крутую валюту
Билета на ливень, что лил на Большой
Полянке,
где молнии грозный напарник
Корежил во тьме металлический лом
И нес за версту шоколадом “Ударник”
С кондитерской фабрикой за углом.
Веселое время!.. Ордынка... Таганка...
Страна отдыхала, как пьяный шахтер,
И голубь садился на вывеску банка,
И был безмятежен имперский шатер.
И мир, подустав от всемирных пожарищ,
Смеялся и розы воскресные стриг,
И вместо привычного слова “товарищ”
Тебя окликали: “Здорово, старик!”
И пух тополиный, не зная причала,
Парил, застревая в пустой кобуре,
И пеньем заморской сирены звучало:
Фиеста... коррида... крупье... кабаре...
А что еще надо для нищей свободы? -
Бутылка вина, разговор до утра...
И помнятся шестидесятые годы -
Железной страны золотая пора.
1992
МОСКОВСКОЕ ВОСПОМИНАНИЕ
В морозный вечер мимо гастронома
Рысцой веселой до пристройки низкой
Затерянного в переулках дома
Спешили мы с подругой по Мясницкой.
Малиново-сиреневые тени
Сгущались и, как помнится теперь,
Вели в пристройку стертые ступени,
И старую обшарпанную дверь
Нам открывала странная хозяйка -
Огромная, на тоненьких ногах.
Кипели щи. На кухне сохла байка
Ее рубах и кофточек, но, ах!..
Как хорошо картошкою печеной
Закусывать и верить, закурив
В компании бухой и обреченной,
Что это только краткий перерыв,
Что не оставит пьяное подполье
В твоей душе тоски и синяков,
Что впереди раскидистое поле
И горы ненаписанных стихов,
Что женщина, которую привел ты,
Минуя долгий темный коридор,
Войдет с тобою в комнату, где желтый
Огонь страстей ворвется в разговор.
И ты - студент, гуляка и бездомник -
Рукой рассеешь дыма пелену,
Чтоб трепетные груди, как приёмник,
Настроить на безумную волну...
О, молодость!.. Давно совсем другие
Жильцы в пристройке каменной, но вот
Кривая тень внезапной ностальгии
Ползет за мной от Кировских ворот...
1991
1972 ГОД
1.
А жил я в доме возле Бронной
Среди пропойц, среди калек.
Окно - в простенок, дверь - к уборной
И рупь с полтиной - за ночлег.
Большим домам сей дом игрушечный,
Старомосковский - не чета.
В нем пахла едко, по-старушечьи,
Пронзительная нищета.
Я жил затравленно, как беженец,
Летело время кувырком,
Хозяйка в дверь стучала бешено
Худым стервозным кулаком.
Судьба печальная и зыбкая
Была картиной и рассказом,
Когда она, как мать над зыбкою,
Спала, склонясь над унитазом,
Или металась в коридорчике,
Рукою шарила обои,
По сыну плакала, по дочери,
Сбежавшая с офорта Гойи.
Но чаще грызли опасения
И ночью просыпался зверь.
Кричала: “Сбегай к елисееву
За водкой!..”, - и ломилась в дверь.
Я в это время окаянное,
Средь горя и макулатуры,
Не спал. В окне галдели пьяные,
Тянуло гарью из Шатуры.
И я, любивший разглагольствовать
И ставить многое на вид,
Тогда почувствовал, о Господи,
Что эта грязь во мне болит,
Что я, чужою раной раненный,
Не обвинитель, не судья -
Страданий страшные окраины,
Косая кромка бытия...
1973
2.
Как обозвать тот год, когда в пивных
Я находил забвенье и отраду
За столиком на лавках приставных,
Вдыхая жизни крепкую отраву?..
Еще не зная, что и почему,
В квартире у татарина Джангира
Я пил вино в махорочном дыму
Жестокого расхристанного мира,
Где в подворотне властвовал кулак
И головы звенели от затрещин,
Где мутный бар напоминал бардак
И пахло рыбой от весёлых женщин.
Как обозвать тебя, безумный год
Москвы, уже исчезнувшей в овраге
Глухих времён, где шелудивый кот
Читал свои доклады по бумаге.
И ожидал тюрьмы да Колымы,
В Рязани не тоскуя по Вермонту,
Писатель, будораживший умы;
И слух гулял, как ветерок по понту:
“Что выручил коллега по перу,
Что рукопись увез прозаик с Рейна...”
О, год, ушедший в черную дыру
Дымящейся Шатуры и портвейна!
Как обозвать тебя, как обласкать?..
Немытый, словно кружка в общепите,
Ты был прекрасен!.. Если обыскать
Словарь, то не найду другой эпитет.
Ты был прекрасен!.. Хоть в чужом дому
Я ночевал и пиво пил в подвале,
Но молодость была и потому
Со мною времена не совпадали.
1988
***
Любитель ножа и перца,
Даритель тюремных благ
Несёт в груди вместо сердца
Рыжий слепой кулак.
За ним, вдоль ночных становищ,
Идут в толпе старожилов
Угодливый Каганович,
Подвыпивший Ворошилов.
Сейчас начнется охота,
Опричники выловят план...
В тумане кровавого пота
Залег ночной котлован.
Хозяин молчит надменно,
Но, прежде чем сделать знак,
Капризной ноздрей нацмена
Занюхивает табак.
Так вот она - русская прерия!..
В просторы ее босые
Ягода, Ежов и Берия
Скулят, словно псы борзые.
И в местности неухоженной,
Где ветер свистит во мраке,
Сидят на перчатке кожаной
Соколики-вурдалаки.
Сейчас начнется потеха:
За совесть, а не за страх
Побор коллективного меха
На голых крестьянских полях.
Сейчас в небесах бабахнут,
В ночи запоет рожок
И разом от боли ахнут
Житомир, Ростов, Торжок,
И двинется, как пехота,
Колючая ночь сквозь сон...
От страшного поворота
Я временем отнесён.
И что мне имбирные башни
И мускус испанской печали,
Упавшему в русские пашни,
Глядящему в русские дали...
ФРАГМЕНТЫ ДИАЛОГА С АНТОНИНОЙ ВАСИЛЬЕВНОЙ
- Лаврентий Берия мужчиной сильным был.
Он за ночь брал меня раз шесть...
Конечно,
Зимой я ела вишню и черешню,
И на моем столе,
Представь, дружочек,
Всегда стояла белая сирень.
- Но он преступник был,
Как вы могли?
- Да так,
Я проходила мимо дома Чехова,
Когда "Победа" черная подъехала
И вылезший полковник предложил
Проехать с ним в НКВД...
О Боже,
Спаси и сохрани!..
А за углом
Был дом другой,
И я ревмя ревела,
Когда меня доставили во двор.
Но расторопно-вежливый полковник
Помог любезно выйти из машины,
По лестнице провел проходом узким
И в комнате оставил у бильярда
Наедине со страхом ледяным.
Прошло минут пятнадцать...
Я пришла
В себя,
Когда раскрылась дверь внезапно,
И сам Лаврентий вышел из-за шторы
И сразу успокоил,
Предложив
Сыграть в "американку" на бильярде.
- Как это страшно!..
- Поначалу страшно,
Но я разделась сразу, -
В этом доме
Красавицы порою исчезали,
А у меня была малютка-дочь.
Да и к тому же это был мужчина -
В любое время деньги и машина,
Какая широта,
Какой размах!
Я отдавалась, как страна - грузину,
Шампанское - рекой,
Зимой - корзины
Сирени белой,
Он меня любил!..
- Но он сажал,
Расстреливал, Пытал!..
- А как бы ты с врагами поступал?
Не знаешь...
И поймешь меня едва ли.
А он ходил в батистовом белье,
Мы веселились,
Пили "Цинандали"
И шел тогда
Пятидесятый год...
1977
***
Сегодня проносятся бесы
Над мокрою мостовой.
Мой город, без интереса
Расстанемся мы с тобой.
Метель окружает, свищет
С пронзительною тоской.
Незримое пепелище:
Козицкий... Страстной... Тверской...
Несбыточность кажется жалкой:
Так в десять, в пятнадцать так
Пытаются зажигалкой
Рассеять вселенский мрак.
Но тут появляются гости,
Бутылка на пьяном столе
С наклейкой, где - кожа да кости -
Ведьма летит на метле.
Но гости уже, как потери,
О коих не стоит жалеть.
Прощайте, друзья из артели,
Желающей голос иметь.
Прощайте, поэты-Корейки!..
Вперед протянув пятерню,
Тяжелые бедра еврейки
Устало к себе притяну.
Родная, о прошлом ни звука...
К чему канитель и возня,
Когда нас разводит разлука,
Тоску под лопатки вонзя!
Мне холодно в этом просторе,
Где пусто - зови, не зови -
И ложью попрали простое
Понятье добра и любви.
Мне холодно в шумной толкучке,
Где роком больна молодежь,
Где ты до горячки, до ручки
Вдоль сточной канавы дойдешь.
Где нам, захлебнувшись минутой,
Не выжить в строке и в мазке.
О, бесы, что рыщут в продутой
И полубездомной Москве!..
1973
ДРУГУ
1.
По улице Архипова пройду
В морозный полдень
Мимо синагоги
Сквозь шумную еврейскую толпу,
Сквозь разговоры об отъезде скором,
И на меня - прохожего -
Повеет
Чужою верой
И чужим презреньем.
И будет солнце в медленном дыму
Клониться над исхоженной Солянкой,
Над миром подворотен и квартир,
В которых пьют "Кавказ" и "Солнцедар"
По случаю зарплаты и субботы.
И будет воздух холодом звенеть,
И кучка эмигрантов в круговерти
Толкаться,
Выяснять
И целоваться,
И будет дворник,
С видом безучастным,
Долбить кайлом.
Лопатою скрести.
И ты мне будешь объяснять причину
Отъезда своего
И говорить
О праве человека на свободу
Души и слова,
Веры и судьбы.
И будем мы стоять на остановке,
Где гражданин в распахнутом пальто,
Такой типичный в этой обстановке,
Зашлепает лиловыми губами,
Но только кислый пар,
И ни гу-гу.
И ты меня обнимешь на прощанье,
А я увижу рельсы,
По которым
Уедешь ты
Искать и тосковать.
Ох, это будет горькая дорога!..
И где-нибудь,
В каком-нибудь Нью-Йорке
Загнутся рельсы,
Как носы полозьев...
Свободы нет,
Но есть еще любовь
Хотя бы к этим сумеркам московским,
Хотя бы к этой милой русской речи,
Хотя бы к этой Родине несчастной
Да,
Есть любовь -
Последняя любовь.
1976
2.
Обращаюсь к тебе, хоть и знаю - бессмысленно это,
Из осенней Москвы обращаться к тому, кто зарыт
На далеком кладбище далекого Нового Света,
Где тебя Мандельштам не разбудит и не озарит.
Твои кости в земле в тыщах миль от московских околиц
И прощай ностальгия - беда роковая твоя!
Но похожий лицом на грача или, скажем, на Мориц,
Хлопнул крышкою гроба, души своей не затворя.
И остался твой дух - скорбный вихрь иудейской пустыни,
Что летает по свету в худых небесах октября,
Что колотится в стекла и в души стучится пустые,
Справедливости требуя, высокомерьем горя.
Но смолчали за дверью в уютной квартире Азефа,
Чтобы ветер впустить - не нашлось и в других чудака.
Лишь метнулась на лестницу кошка сиамская Трефа -
Ей почудился голос в пустых парусах чердака.
Это голос хозяина звал ошалевшую кошку
И ушел по России, и сгинул за гранью границ,
И оставил раскрытым в ночи слуховое окошко,
Словно вырвалась стая каких-то неведомых птиц.
И навеки пропала за серой стеной небосвода,
И растаяло эхо, идущее наискосок...
Поколение это другого не знало исхода:
Голос - в русское небо, а тело - в заморский песок.
И когда колченогий режим, покачнувшись, осядет со скрипом,
То былой диссидент или бывший поэт-вертопрах
На развалинах родины нашей поставит постскриптум:
Только прах от разграбленной жизни остался, лишь пепел да прах...
1977
***
Беспечно на вещи гляди,
Забыв про наличие боли.
- Эй, что там у нас впереди?..
- Лишь ветер да поле.
Скитанья отпущены нам
Судьбой равнодушной, не боле.
- Эй, что там по сторонам?..
- Лишь ветер да поле.
И прошлое, как за стеной,
Но память гуляет по воле.
- Эй, что там у нас за спиной?..
- Лишь ветер да поле.
***
А. Васильеву
Мы - горсточка потерянных людей.
Мы затерялись на задворках сада
И веселимся с легкостью детей -
Любителей конфет и лимонада.
Мы понимаем: кончилась пора
Надежд о славе и тоски по близким,
И будущее наше во вчера
Сошло-ушло тихонько, по-английски.
Еще мы понимаем, что трава
В саду свежа всего лишь четверть года,
Что, может быть, единственно права
Похмельная, но мудрая свобода.
Свобода жить без мелочных забот,
Свобода жить душою и глазами,
Свобода жить без пятниц и суббот,
Свобода жить как пожелаем сами.
Мы в пене сада на траве лежим,
Портвейн - в бутылке, как письмо - в бутылке.
Читай и пей! И пусть чужой режим
Не дышит в наши чистые затылки.
Как хорошо, уставясь в пустоту,
Лежать в траве среди металлолома
И понимать простую красоту
За гранью боли, за чертой надлома.
Как здорово, друзья, что мы живем
И затерялись на задворках сада!..
Ты стань жуком, я стану муравьем
И лучшей доли, кажется, не надо.
1976
ОБСТАНОВОЧКА
Вы не ругайтесь,
Я сейчас уйду.
Я на подъем необычайно легок -
Лишь рукопись да выходной костюмчик,
Лишь только фото бабушки да мамы,
Лишь простыню
Засуну в саквояж.
Вы не ругайтесь из-за чепухи.
Пустое.
Я однажды не ужился
В квартире,
Где бутылки -
Вместо книг -
На стеллажах стояли
И висела
На гипсовой,
Такой бугристой шее
У шадровского пролетария
Зачем-то
Медалька чемпиона Украины.
Вы не ругайтесь из-за чепухи.
Ведь комната - не женщина,
Оставить
Брюзжащих
Матерящихся соседей
Большое удовольствие,
Поверьте.
Я ухожу.
Пожалуйста, проверьте
На кухне газ
И потушите свет.
Я ухожу,
Вы только не ругайтесь.
Моя квартира не имеет стен,
Ее картины не имеют рам.
Она свистит,
Смеется
И течет,
Визжит на поворотах
И кричит.
Мои диваны в скверах,
А комоды
Мои -
Многоэтажные дома.
В одном из них,
Любезные соседи,
Сидите вы,
Как черти - в табакерке.
Я ухожу.
Вы только не ругайтесь.
Мне весело.
Какой блаженный бред -
Поставить кошке клизму под диваном
И вылететь из ванной в вентиляцию,
И пригласить любимую под крышу!..
Дивана нет.
И ванной нет.
И крыши нет.
Целуй меня на площади Восстания!
Гостиную мне эту предоставили
И жизнь,
И ЖСК,
И Моссовет!..
1976
ПЕРВЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ
В шашлычной шипящее мясо,
Тяжелый избыток тепла.
И липнет к ладони пластмасса
Невытертого стола.
Окурок - свидетельство пьянки
Вчерашней - в горчичницу врос.
Но ранние официантки
Уже начинают разнос.
Торопят меню из каретки,
Спеша протирают полы
И конусом ставят салфетки,
Когда сервируют столы.
Меж тем посетитель фронтально
Сидит от прохода левей
И знает, что жизнь моментальна,
Бездумна, как пух тополей,
Легка от ступни до затылка,
Блаженно опустошена...
К руке прикипела бутылка,
И хочется выпить вина.
И он вспоминает, как силою
Желанья
завлек ее
Кустодиевски красивую
В запущенное жилье.
Туда, где в матрасе вспоротом
Томилась трава морская,
И злым сыромятным воротом
Душила тоска мужская.
Туда, где немыслимо пятиться,
И страсть устранила намек,
Когда заголяла платице,
Слепя белизною ног,
Когда опрокинула плечи,
Когда запрокинула взгляд...
Казалось, в Замоскворечье
Он любит сто лет назад.
Казалось, что в комнате душной
Сквозь этот ленивый стон,
Услышится стук колотушный
И колокольный звон...
Красавица влажно дышала
И думал он, как в дыму,
Что не миновать централа
И Первого марта ему...
Что после,
Под пыльною каской,
Рукой зажимая висок,
Он встретится с пулей китайской
И рухнет лицом на Восток.
Что в спину земная ось ему
Вопьётся,
а вдоль бровей,
Как пьяный - по зимнему озеру,
По глазу пройдет муравей...
В толкучке трагедий и залпов,
В нелепом смещении дней
Безумие бреда!.. Но запах,
Идущий от кожи твоей,
Но шорох Страстного бульвара,
Но жажда ночной наготы...
Вошла симпатичная пара,
Неся в целлофане цветы.
Сидит посетитель фронтально
К окну от прохода левей
И знает, что жизнь моментальна,
Бездумна, как пух тополей,
Легка от ступни до затылка,
Блаженно опустошена...
К руке прикипела бутылка
И хочется выпить вина.
1976
В книге:
Евгений Блажеевский "Лицом к погоне"
Издательство Юрия Кувалдина "Книжный сад"
Москва
1995 год
Книжная фабрика №1 Комитета РФ по печати.
144003, г.Электросталь Московской обл., ул. Тевосяна, 25.
Тираж 3.000 экз.
