Мой современник Юрий Кувалдин

Нина Краснова

ЛИТЕРАТУРУ КУЕТ КУВАЛДИН

...У Кувалдина нет ни одной стандартной статьи, которую он написал бы по всем правилам академической критики. Все статьи у него - в кувалдинском стиле, со своими отступлениями от нормы, как и все его произведения. А талант - это и есть отступление от нормы. И в литературе, и во всех видах искусств. Не позволяют себе никаких отступлений от нормы только посредственные, не дерзновенные люди. Они делают все по правилам, следуя им буквалистично и неукоснительно, ко всему подходят с линейкой, с лекалом и с аптекарскими весами, чтобы - не дай Бог - ни в чем не допустить никаких отклонений. А таланты и гении создают свои правила и свои законы. Но для этого надо быть талантами и гениями. Не всем все позволено, а только им, избранным.      

...Кувалдин высказывает такие мысли, которых не найдешь ни у одного писателя. Например, такие: “Еврейская мифология (Библия. - Н. К.)... сильно изменила славянский облик России... стала русской религией, верой в Христа, а не в славянского Даждьбога, например...” Это очень смелая мысль. И очень емкая. Если ее развернуть и прокомментировать, получится книга размером с Библию. И у Кувалдина все мысли такие. В них очень много всего заложено и сконцентрировано. 

...Да у Кувалдина в его прозе куда ни ткни - везде мысли, мысли, мысли, и все такие интересные, емкие, откровенные и смелые, и их у него так много, что ими можно наполнить все пустые головы нашего отечества и мало (или много?) не покажется.

...Я другого такого писателя не знаю, который бы, как Кувалдин, высказывал на бумаге все самые смелые (и самые странные и самые, на первый взгляд, несуразные) мысли, которые приходят ему в голову. Кувалдин потрясающе смелый писатель и в том плане, что он высказывает все эти свои мысли, и в том плане, что он вообще пишет что хочет и как хочет и воплощает свои творческие замыслы в каких хочет формах. 

Юрий Кувалдин - литературный Юлий Цезарь, который хочет завоевать литературный мир. Юрий - Юлий.

...Кувалдин воспринял философию философа Федорова, его теорию воскрешения человека, то есть теорию бессмертия. И развивает ее в своем творчестве, и в рассказах, и в повестях и романах, и в статьях.

Он пишет, что когда наступит воскрешение мертвых, по Федорову, тогда пригодятся космические теории Циолковского, связанные с переселением человечества на другие планеты. Потому что на одной планете Земля все люди не уместятся, и образуется такая давка, такое столпотворение, как в метро в часы пик, и все будут сталкивать друг друга с платформы вниз, на рельсы.   

...Кувалдин вообще-то не верит в воскрешение человека с костями и мясом, считает это утопией. Но он верит в воскрешение и в бессмертие души человека, которое возможно через Слово, через Литературу.    

“Человек смертен, но бессмертна его душа, воплощенная в слове, завещанном (всем) последующим поколениям”, - говорит он.   

Вот почему он видит в литературе спасение души и вот почему он считает литературу самым главным из всех видов искусств, главнее живописи. И вот почему он не признает писательство “исключительно за гонорары, за посты и привилегии”, как это практиковалось в советское время. 

...Кувалдин думает о времени и о себе. “Кончается одна эпоха, наступает другая. Потом и наша кончится. Что скажут о нас потомки лет через двести, через тысячу лет? Помянут ли нас добрым словом? Будем верить, будем надеяться и будем работать, работать...”. Кувалдин работает днем и ночью, с полной “самоотдачей”, чтобы оставить после себя свои сочинения... и чтобы потомки не забыли его и помянули добрым словом через двести и через тысячу лет. Он работает не для сиюминутной “шумихи” и “успеха”, а для вечности. И с олимпийским спокойствием смотрит на попсовиков, которые используют отпущенную им жизнь на то, чтобы сорвать побольше “бабок” за свои книги, которые и пишутся ими ради этих самых “бабок”, левой ногой.   

...Какие-то свои самые излюбленные слова и мысли, свои крылатые выражения Кувалдин повторяет то в одной статье, то в другой. Например, о том, что “жизнь служит лишь поводом для литературы” и другого отношения к ней не имеет. Или - о том, что литература является “литургией, службой, спасением души”. Или о том, что “в советской литературе крутились огромные деньги” и около этих денег литчиновники крутились, как около “нефтяной трубы”, а где начинаются деньги, там кончается литература. Или о том, что главное для писателя - войти со своими сочинениями “в божественную программу”, то есть в вечность и в бессмертие, а “отбор” в эту программу производится по большому “гамбургскому счету”.    

Как зодчие строят из одних и тех же кубиков и блоков и досок совершенно разные по форме здания, так и Кувалдин - из каких-то своих излюбленных слов, мыслей, выражений строит разные произведения, где все эти “кубики”, “блоки” и доски играют каждый свою роль, каждый раз новую. То они служат ступеньками в это здание, то рамами дверей и окон, то потолочными балками, то угловыми опорами, то частью декора...   

...Есть у Кувалдина афоризмы, в которых он все привычные понятия ставит с ног на голову. Например, он ставит с ног на голову поговорку “в здоровом теле здоровый дух”, и у него получается нечто совершенно другое, противоположное: “В здоровом теле, на мой взгляд, расцветает не здоровый дух, а идиотизм”. Здесь мысль Кувалдина о том, что “болезнь является мощным двигателем творчества” перекликается с мыслью Нагибина о том, что болезнь человека нередко является стимулятором его творчества. И тогда получается, что древние греки зря выбрасывали биологически слабых младенцев в пропасть и зря заботились о физически сильном и полноценном потомстве? И тогда получается, что принцип естественного отбора людей по физическим качествам человека - вреден для литературы и искусства?   

...Многие мысли Кувалдина поначалу кажутся странными и вызывают у читателя желание поспорить с ним. Например: “Новое всегда является злым”. Почему новое, да еще всегда, является злым? Недоумевает читатель и поначалу не соглашается в этом с Кувалдиным. А потом пораскидывает мозгами и соглашается. Новое как бы отрицает собой что-то старое, привычное, устоявшееся, общепринятое, а раз оно отрицает собой все это и хочет заменить старое на новое, значит оно злое, для всего этого старого.       

И тогда некоторые другие странные мысли Кувалдина не кажутся такими уж странными. Например, когда он восклицает: “Ах, как я люблю злых писателей!” - Злых это значит новых, если рассуждать в духе Кувалдина, то есть таких, которые недовольны чем-то старым и хотят заменить это на что-то новое.   

О Кувалдине можно сказать, что он злой писатель. В том смысле, что он постоянно с чем-то борется, что-то отрицает и отвергает и хочет что-то разрушить и создать свое, новое и ввести это свое новое в искусство, в литературу. И в работе он злой, то есть одержимый и беспощадный и сам к себе, и к другим. Кувалдин в искусстве - вечный революционер и вечный авангардист, смотрящий не назад, в прошлое, а вперед, в будущее. 

...Некоторые старые, общеизвестные и уже порядком затасканные и стершиеся мысли Кувалдин умеет повернуть и показать таким боком, с такой стороны, под таким углом зрения и под таким освещением, что они начинают играть новыми красками и новыми отблесками. Например, афоризм “нет пророка в своем отечестве”. Кувалдин берет его в руки, вглядывается в него и смотрит на него под своим горько-ироническми углом зрения и говорит: “...нет пророка в своей семье, на своей лестничной клетке, в своей редакции, и в своей пивной”. И этот старый афоризм вдруг становится совершенно новым, и не отвлеченно-философским, а конкретно-бытовым.   

...Кувалдин-Критик выступает в своей книге, как и в жизни, учителем молодых талантов, или немолодых, но только начинающих свой путь в литературе. Он выступает их учителем и в том смысле, что передает им свои знания о литературе, и в том смысле, что он посвящает их в секреты творческой кухни и в тайны ремесла.    

Например, в своем предисловии к книге Анатолия Капустина, автора из Лобни, он говорит, что “в настоящей литературе нет мелочей”, то есть в изображении персонажа важна любая мелочь, любая деталь, а без этого не получится полнокровный и живой образ персонажа. И автор должен уделять каждой мелочи и каждой детали большое внимание. Или еще он говорит о том, что автор должен уметь вовремя поставить точку в своем произведении, потому что всегда лучше что-то недоговорить, чем о чем-то переговорить и сказать лишнее: “Хорошо известно, какое потрясающее впечатление производит точка, поставленная вовремя”, - говорит Кувалдин.

Кувалдин - мог бы читать лекции и в Литературном институте, и в Кембридже, и студентам, и не только им, но и профессорам, и академикам со степенями.

Кстати сказать, ректор Литературного института Сергей Есин не раз предлагал ему читать лекции в этом вузе, а автор и представитель “Нашей улицы” в ООН Алексей Логинов предлагал Кувалдину читать лекции во Франции, в Сорбонне, но Кувалдин отказался, потому что лекции он и так читает - своим авторам. Им-то кто будет читать их, если он бросит их всех, от мала до велика, и уйдет в Литератукрный институт или в Сорбонну?    

...Кувалдин считает, что “литература - самое сложное дело из всех сложных вещей мира”, но и самое интересное, с которым не сравнится ни одно другое.

...Кувалдин в детстве научился у своего соседа по дому, у фокусника Аристарха Ивановича, делать разные фокусы, и он умеет делать их и в своей прозе и знает очень много секретов - как делать эти фокусы.

И вот он пишет: “Мало уметь делать фокусы, нужно хранить их в секрете. Никто не должен знать твоей кухни... иначе интерес к твоему искусству быстро пропадет”, пусть все ломают голову над тем, как ты сделал свой фокус, “в этом - половина загадочности искусства”,  - так наставлял маленького Юру Кувалдина Аристарх Иванович.

Кувалдин умеет делать фокусы в прозе и умеет хранить их в секрете. Но он же умеет и учить и учит своих авторов этим фокусам.

...Кувалдин говорит: “Правила придумываются для дураков, а выдающиеся люди живут вне правил”.

Но в одном случае он говорит это о художниках, и тогда это звучит революционно и торжественно, как гимн выдающихся художников (а кто сам себя не считает таковым?) и как призыв делать все не по правилам (то есть делать все по своим правилам).

А в другом случае он говорит это о приватизаторах государственной собственности. И тогда это звучит как сатира на этих “деляг” и как призыв не поступать так, как поступают они: “Приватизировать финансы СССР... Можно! Все можно в этой жизни. Правила придумываются для дураков, а выдающиеся люди живут вне правил... Таков, примерно, ход мыслей приватизаторов всех мастей”.

Одна и та же фраза у Кувалдина в разных случаях звучит по-разному и с разным смыслом. 

...Он приоткрывает своим ученикам тайны своего литературного ремесла. И говорит: “На мой взгляд, соотношение основных приемов в прозе должно быть такое: 40 процентов - изображение; 50 процентов - авторская речь; и лишь 10 процентов - диалог”. А у многих авторов диалог занимает 99 процентов произведения: “Она постучала в дверь, тук-тук-тук, и сказала: - Разрешите войти? - Войдите, - сказал он. -  Здравствуйте, - сказала она. - Здравствуйте, - сказал он. - Разрешите мне сесть на стул? - сказала она. - Садитесь, - сказал он... - Давно мы с вами не виделись, - сказала она. - Да, давно мы с вами не виделись, - сказал он. - Ну вот, наконец-то мы с вами опять увиделись, - сказала она. - Да, наконец-то мы с вами опять увиделись, - сказал он... - Мне это очень приятно, - сказала она. - И мне это очень приятно, - сказал он. - Как вы поживаете? - спросила она. - Я поживаю хорошо, - сказал он и спросил: - А вы как поживаете? - Я тоже поживаю хорошо, - сказала она и спросила: - А как поживает ваша жена и ваши дети? - Они тоже хорошо поживают, - сказал он и спросил: - А как поживает ваш муж и ваши дети? - Они тоже поживают хорошо, - сказала она и спросила: - А как поживает ваша мама и ваша бабушка? - Они тоже поживают хорошо, - сказал он и спросил: - А как поживает ваша мама и ваша бабушка и ваш дедушка? - Они тоже поживают хорошо, - сказала она...”

И так далее. Такой диалог герои могут вести на ста страницах и ничего не сказать читателям. И читатель даже не видит ни ее, ни его - какие они оба из себя, как будто они бесплотные тени. Потому что автор даже схематично, простым карандашом, не нарисовал их.        

Некоторые авторы говорят Кувалдину, ссылаясь на литературные авторитеты: “Но у Хемингуэя тоже много диалогов в его произведениях. Он тоже любил писать диалоги”. - “Для этого надо быть Хемингуэем и иметь мозги Хемингуэя”, - отвечает своим литературно подкованным авторам Кувалдин. 

...Кувалдин не боится открывать своим ученикам какие-то тайны и секреты своего литературного ремесла - как нужно писать. Потому что все равно никто не научится делать это так, как он. Каждый будет делать это по-своему. 

...Кувалдин требует, чтобы его авторы работали за письменным столом каждый день по принципу Олеши “ни дня без строчки”, чтобы находиться в хорошей творческой форме и совершенствоваться в своем деле, как, например, спортсмены занимаются тренировками каждый день, а иначе они потеряют свою форму и не смогут добиться хороших результатов на своем поле: “Все понимают, что футболистам из премьер-лиги нужны каждодневные тренировки”... А писатели “не работают, не думают, не совершенствуются”.

Сам Кувалдин работает за столом каждый день. Не позволяет себе и своей “душе лениться”. И является лучшим примером для своих учеников, как “первый ученик среди ребят”, которому никто не может подражать в этом и вообще в чем-нибудь, а угнаться за ним на марафонской литературной дистанции и подавно нельзя. Потому что он всегда идет впереди всех, “впереди планеты всей”, со своими новыми и новыми сочинениями.        

...Иногда Кувалдин дает своим авторам такие советы, которые прямо и не знаешь, как воспринимать. Например, он говорит: “Чтобы создать литературное произведение - нужно врать, изо всех сил врать, но не завираться, чтобы тебе поверили!”

Как же так? Разве писатель должен врать, а не говорить правду и только правду, какой бы горькой она ни была? Вот тебе и на!    

Но художественная правда отличается от жизненной, вот в чем дело и вот в чем весь фокус. И для художественного произведения важнее не голая жизненная правда, сама по себе (она уместнее в справочнике и в газетной информации, как факт), а художественное правдоподобие. Вот почему, если автор малоталантлив, то в его правду никто не верит, а если он талантлив, то и в его фантазию все будут верить, как в правду, как и в его художественные образы - в Онегина и Татьяну Ларину, в Печорниа и Беллу, которых никогда на свете не было, в Анну Каренину, в Раскольникова, в Незнайку и его друзей, в фанатичную марксистку-ленинистку Милу из романа Кувалдина “Родина”, в Беляева-старшего и Беляева-младшего из его же, но из другого романа - “Так говорил Заратустра”, в Краснову, которая ходила к Льву Толстому в его усадьбу на улице Льва Толстого в Москве и общалась там и с ним, и с Ахматовой, и с Цветаевой, и с Пушкиным, и с Кувалдиным...

...Кувалдин придает в прозе большое значение деталям, потому без них проза не может быть хорошей. Он сам мастер деталей. И умеет подметить их у своих авторов и обратить на них внимание авторов.

Например, у Капустина он нашел такие детали: “чернильница-непроливашка и фуксиновые чернила”. Они стоят многого и говорят обо многом, как, например, и “фибровый” чемодан у Кувалдина.

...На вопрос “почему вы стали писать?” или “почему вы пишете?” поэты и прозаики чаще всего отвечают так: “...чтобы выразить себя”. А зачем надо выражать себя, сказать не могут. - А затем, чтобы стать бессмертными, войти в вечность и встать (своими книгами) на одну полку с классиками, говорит Кувалдин, вот зачем, а иначе зачем браться за перо? Надо ставить перед собой самые великие цели и задачи, сверхзадачи и сверхцели. 

...Есть много признаков, по которым прозу мастера сразу отличишь от прозы не мастера. Прочитаешь полстраницы или один-два абзаца и сразу видишь, кто это писал: мастер или не мастер. Но чтобы увидеть это, надо самому быть мастером, художником высшего пилотажа. Кувалдин и есть такой мастер и такой художник. Он по каким-то тайным, одному ему известным и понятным признакам, сразу видит, мастер перед ним или не мастер, талант или не талант. Кувалдин говорит: “Порою по первым страницам книги можно судить, стоит ли читать ее”. Кувалдину порою бывает достаточно и одного предложения. И если видит, что автор - талант, то начинает поддерживать и печатать его в своем журнале.       

Для того, чтобы узнать, кого открыл и поддерживает Кувалдин, надо взять, например, № 1 “Нашей улицы” за 2004 год и ознакомиться со списком авторов журнала за пять лет. К нему теперь добавились новые имена-фамилии. Многие авторы не оправдали надежд Кувалдина и исчезли со страниц “Нашей улицы”, как с лица земли, так и не войдя в большую литературу...     

...У Кувалдина не односторонний взгляд на людей. И поэтому об одном и том же авторе в одной статье он может говорить одно, хорошее, а в другой - другое, плохое, совершенно противоположное, и в одной статье хвалить и возносить одного и того же автора, а в другой ругать его же и сбрасывать в бездну.

Например, в своей рецензии на изданную им книгу Ольги Новиковой (жены критика Владимира Новикова и сотрудницы “Нового мира”) “Женский роман” он хвалит эту Ольгу Новикову за “простоту и ясность языка” и вообще за ее книгу, в которой она вывела на чистую воду “государственного человека (“совка”), кормящегося за чужой счет, но не осознающего это”, и показала “абсурдность совгосиздательства, плодящего... бездарных детских поэтов с сыновьями... эпопеистов вешенских времен... партийных эссеистов и комсомольских “запивал”... А через несколько лет в статьях о “Новом мире” ругает ее, говорит, что она слабая писательница и что он, можно сказать, переписал за нее всю книгу. Или в статье “За что я люблю Льва Аннинского” он хвалит Льва Аннинского, с которым когда-то работал в журнале Виктора Перельмана “Время и мы” и благодаря которому пришел к идее выпускать свой журнал “Наша улица”, а в статье “Накрытые брэндом” он его же и ругает...    

И читатели впадают в замешательство и не могут понять, почему Кувалдин одних и тех же людей то хвалит, а то ругает в печати... И думают, что он сводит с ними какие-то свои личные счеты.

Да, Кувалдин (он же по европейскому гороскопу воинственный Скорпион, об этом надо знать и не забывать) любит сводить счеты с людьми, которые были для него хороши, а потом стали плохи, потому что чем-то сильно обидели или просто разочаровали его, как любили сводить счеты друг с другом и дворяне, когда вызывали друг друга на дуэль. Чаще всего он просто перестает общаться с такими людьми, дистанциируется от них. Но если они очень уж сильно обидят его чем-то, он выступает против них в печати, следуя девизу Льва Толстого “Не могу молчать!”. Такой он эмоциональный человек. Не может держать все в себе. То есть не всегда считает это нужным, тем более когда дело касается литературы.  

Кувалдин смотрит на людей, как и на героев своих произведений, неодносторонним взглядом художника. И каждого “видит насквозь”. И в каждом видит и хорошее и плохое. И когда видит хорошее, то говорит и пишет о нем одно, а когда видит плохое, то говорит и пишет о нем же другое. Поэтому чему же тут удивляться? Ведь и о нем самом, как и о каждом человеке (и как о каждом великом человеке), как и об авторе этих строк, можно сказать и хороше, и плохое, а оно - и то, и другое - неотделимо одно от другого, как добро и зло. 

...Александр Еременко, в просторечии Ерема, самый яркий и самый раскрученный поэт “новой волны” 80-х годов, Король поэзии “МК”, который забросил свою корону и гусиное перо и компьютер и уже лет двадцать не сочиняет стихов и больше не хочет сочинять их, забив на все это болт, но когда-то написал тоненькую книжечку стихов (которая вышла в серии “Огонек” тиражом 150 000 экземпляров и почти вся пошла “под нож”, как сказал мне сам Еременко, потому что ее никто не покупал) и вошел с нею в большую литературу и в учебники по литературе. Юрий Кувалдин печатал его в журнале “Наша улица”, прекрасно знает не только его стихи (многие из них наизусть), но и его самого, дружил с ним и, как сказал бы Аркадий Райкин, “неоднократно выпивал” в его компании, правда, не “на Курской дуге”, где Еремнко “пил с Мандельштамом”, и не “в густых металлургических лесах”, а у него дома, в коммуналке, где почивающий на лаврах Король напивался в дугу и не мог двух слов связать. В 2000 году Юрий Кувалдин написал и напечатал в “Книжном обозрении” эссе о Ереме. И поднял его, о котором все уже начали подзабывать, на новый высокий гребень волны, которая уже спадала.

Кувалдин гениально написал о нем и гениально нарисовал его творческий портрет с узбекскими чертами во внешности, со стаканом в руке и с “ко-ко-ко” на конце фамилии (с золотым яйцом поэзии, которое снесла его муза), и все это - на фоне литературы и жизни, на фоне Москвы с ее Патриаршими прудами и Малой Бронной. И процитировал такие его стихи, которые притягивают к ним читателей. Про “девочку дебильную”, которая “по желтой насыпи гуляет” и невинно-эротично подносит “к болту на 28... ключ на 18”. И про “запой”:

Я заметил, что сколько ни пью,

Все равно выхожу из запоя.

Я заметил, что нас было двое.

Я еще постою на краю... 

Тут в подтексте (сквозь кулисы) слышится гудеж Высоцкого.          

Если бы от поэта Еременко-ко-ко не осталось ни книжки, ничего, а осталось бы только эссе Кувалдина о нем, то одного этого эссе для героя эссе было бы достаточно, чтобы привлечь к себе внимание любителей поэзии и попасть в вечность.

...Кувалдин знает о пристрастии многих творческих людей к алкоголю. И не осуждает их за это. За что-то другое он может кого-то осуждать. Например, сотрудников государственных журналов за приватизацию ими этих журналов. А, допустим, Твардовского или Блажеевского или того же Еременко за пристрастие к алкоголю - нет. Наоборот. Даже может и похвалить за это в иных случаях. Например, когда противопоставляет Твардовского критику Лакшину: Твардовский “мог выпить граненый стакан, чего никогда бы не смог сделать Лакшин”. По мнению Кувалдина, кто может выпить стакан, тот годится для великих дел, а кто нет - тот для них не годится. Это как - кто хорошо, быстро и с аппетитом ест, тот и работает хорошо, быстро и с аппетитом, с удовольствием, а кто ест плохо, медленно, вяло и без аппетита, ковыряя вилкой в тарелке, и не все доедает, тот и работает плохо, медленно, вяло и без аппетита. По этой примете в старину хозяева брали работников к себе в дом или не брали.    

Твардовский пил, зато и журнал - да какой! самый лучший из всех! - выпускал. А Лакшин не пил, зато и “не мог создать ни своего журнала, ни своего издательства”, “Лакшин не мог выйти из системы”, не хватало у него для этого силы духа. 

Правда, когда человек пьет каждый день, без перерывов, годами, он тоже мало на что годится. Как, например, Блажеевский. 

“Очень мало писал Блажеевский. Очень много пил Блажеевский”, - пишет о нем Кувалдин. Правда, писал он мало, но хорошо, в отличие от некоторых из тех, кто пишет много и плохо.  

С Евгением Блажеевским я в 1979 году была на совещании молодых писателей, в “партизанском” семинаре Андрея Дементьева, Натана Злотникова, Евгения Храмова, Геворга Эмина и Рыгора Бородулина. Помню, как Блажеевский, крупнотелый, крупноростый, в сером стандартном костюме, в очках со светло-водянистой пластмассовой оправой и толстыми стеклами, скромно и тихо сидел в углу, у окна с отодвинутыми в стороны шторами. А потом, когда подошла его очередь, читал свои стихи, в безэффеткной манере, безэффектным, нефорсированным голосом, спокойно. И производил впечатление интеллигентного, интеллектуального, начитанного и совсем не пьющего поэта. Оказывается, и сам Юрий Кувалдин был тогда на этом совещании. Но он был в другом семинаре, и тогда я не была знакома с ним, хотя он был знаком с Блажеевским и ходил с ним в столовую говорить о литературе за бутылкой вина. А потом я была на совещании молодых писателей в Ярославле, в 1992 году, и там опять был Блажеевский. Тогда он уже не только производил впечатление пьющего поэта, а ходил в компании с пьяным Иваном Ждановым и пьяным Александром Еременко пьяный в доску и, “как жену чужую, обнимал березку”. Но при этом вел себя не шумно и не буянно, только слегка покачивался, как “тонкая рябина”, и глядел на первую реальность из второй, словно не понимая, где он находится и как он сюда попал, и куда он вообще заехал. Я тогда ходила в трезвой компании с Кириллом Ковальджи и Евгением Бунимовичем, а за столом в столовой сидела с ними и еще с Олегом Чухонцевым. Но для данных моих заметок это не важно.

...Кувалдин, наверное, единственный из рыцарей пера, кто говорит, что творческого человека не надо лечить от вина, как хотят этого сочувствующие ему и заботящиеся о нем близкие люди: они “...хотят вылечить вдохновенного, озаренного, ненормального с их точки зрения человека”.

Во французском фильме “Любовницы Монпарнаса” - о Модильяни, которого там играл Жерар Филипп, один из друзей Модильяни сказал ему что-то вроде того, что когда он пил, то писал великие картины, а когда переставал пить, его живопись становилась неинтересной.    

А сам Модильяни говорил своей Жанне: “Я пью, чтобы достигнуть высокой желтой ноты в живописи”.  

...Чернышевский говорил, что “специалисты (разного рода) имеют привычку рассуждать таким техническим языком, который наводит робость на профана, думающего, что под мудрыми словами... скрываются бог знает какие неведомые и, пожалуй, непостижимые его простому житейскому смыслу вещи”. Есть у нас и критики, которые имеют привычку рассуждать “таким языком”, который непонятен даже их коллегам и им самим, не то что “профанам”.   

...Чем отличается критика Кувалдина от критики большинства профессиональных “мастеров” этого жанра? Тем, что в ней очень много ценных мыслей, но нет никакой наукообразности, псевдоучености, зауми и никакого умничания, щеголяния непонятными терминами и непроясненности высказываемых мыслей, этакой “туманности Андромеды”. Конечно, он умеет ввернуть в свои тексты какие-нибудь экстравагантные словечки наподобие “коннотации”, потому что у него очень богатый словарь, в котором есть все лингвистические пласты великорусского языка, включая и новейшие иностранные, но в то же время он знает меру в употреблении тех или иных слов и умеет о сложном говорить простым языком, а не усложненным “техническим языком”,  перенасыщенным непонятными терминами. О критике Кувалдина можно сказать, перефразируя Твардовского: вот критика, “а все понятно, все на русском языке”. 

Правда, можно добавить к этому, что русский язык Кувалдина понятен не каждому русскому гомосапиенсу, а гомосапиенсу читающему (причем не какую-нибудь попсовую, а серьезную литературу), который отличается от нечитающего (ее), как от людоедки Эллочки, которая знала всего тринадцать или даже еще меньше слов.  

...Чернышевский говорил, что “критика должна, сколько возможно, избегать всяких недомолвок, оговорок, тонких и томных намеков”. Чего у Кувалдина нет, того нет. Его критика всегда откровенна и смела, без недомолвок, оговорок, тонких и томных намеков.  

...Паустовский говорил, что “некоторые считают критику легким ремеслом”. Но это только люди, которые далеки от литературы. Настоящая критика должна быть настоящей литературой, а настоящая литература не может быть легким делом, как и все настоящее.  

...Белинский говорил, что “наша критика должна быть гувернером общества и на простом языке говорить высокие истины”. Кувалдин-Критик говорит “высокие истины” “на простом языке”, но он - не гувернер общества. Он сам себе хозяин и никому не подчиняется, ни обществу, ни сильным мира сего. И говорит и пишет и печатает в своем журнале все, что хочет. Для того он и создал свой журнал, чтобы не только говорить и писать, но и печатать все, что он хочет, не зависеть ни от редакторов, от которых он натерпелся в советское время. И печатать не только себя, но и своих авторов, которых считает нужным печатать. Он говорит: сейчас очень хорошее время, потому что я могу выпускать свой журнал... Сейчас очень хорошее время для инициативных людей, а Кувалдин как раз такой.   

...Молчалин Грибоедова в “Горе от ума” приниженно говорил:

В мои лета не должно сметь

Свои суждения иметь.

Кувалдин смеет иметь свои суждения обо всем, о литературе и литературном процессе, о прозе и поэзии, о поэтах и прозаиках, о жизни, о смерти и бессмертии. И не только смеет иметь, но и смеет, не боится высказывать их. И никогда не боялся. Ни в перестроечное и реформенное время, ни в советское, когда он занимался самиздатом и распространял письмо Солженицына 1У писательскому съезду, за что чуть было не был “посажен (в тюрьму)... органами”, которые “вплотную занимались” им.

А суждения у него обо всем и обо всех очень смелые, свои собственные, кувалдинские, не заемные. И они многим не по нраву.   

Например, его суждения о “толстых” журналах, с которыми он воюет, как Берлиоз Булгакова, как Дон Кихот с ветряными мельницами, хотя сам много раз печатался там.

В своих заметках “Распад. “Новый мир” вчера и сегодня” и “О закрытии “Нового мира” он обрушивается на этот журнал, как ураган “Дэнис” в Алабаме, не оставляя от него камня на камне. Он признает только “Новый мир” Твардовского. Вспоминает, как в Коктебеле жена Максимилиана Волошина говорила ему: “Читайте “Новый мир”. И вы тогда станете человеком”. И он читал этот передовой журнал своего времени, “так и ходил по берегу в плавках и с новыми номерами “Нового мира” под мышками”. Но “после вдохновенного Твардовского журналом”, как считает Кувалдин, “овладели чиновники”. Залыгин “принес туда... атмосферу серости”, потом его сменил на его посту “знаток библиотеки” Василевский, литературный уровень журнала упал, и журнал потерял свое прежнее лицо. “Самым выдающимся писателем “Нового мира” нового времени, по мнению Кувалдина,  “оказался (бывший зам. главного редактора) Сергей Яковлев”, который написал роман “На задворках “России” о безобразиях в “Новом мире”, в форме захватывающего интеллектуального детектива, и напечатал его в журнале “Нева”, что и “подвигнуло” Кувалдина выступить со своими заметками (в поддержку Сергея Яковлева).    

Достается от Кувалдина и другим “толстым” журналам - “Знамени”, “Октябрю” и так далее. Он считает, что сотрудники этих журналов, как и сотрудники “Нового мира”, не имели права приватизировать их, эту государственную собственность, а должны были оставить их государственными, а если хотели иметь свои частные журналы (частные лавочки), то и должны были пойти в регистрационную палату и зарегистрировать свои, совсем новые журналы, как сделал это Кувалдин, который создал “Нашу улицу”. 

И вообще Кувалдин считает, что штаты редакций чересчур раздуты и что “литературу можно и нужно делать одному”: “...как я это делаю много лет”. Но Кувалдин не думает о том, что таких, как он, у нас в стране единицы... а в литературе и вообще нет. И поэтому только он один и может делать свой журнал, как кустарь-одиночка. Если бы была его воля, он всех сотрудников редакций, высоких и крепких мужчин, поразгонял бы из редакций и отправил бы их “на железнодорожную станцию на разгрузку угля”, чтобы они не крутились около литературы, как около нефтяной трубы, которая приносит им деньги. Литература - это “святое”, считает Кувалдин, и на ней нельзя зарабатывать “бабки”.

...Есть такие люди и такие критики, которые любят бить слабых, в чем мало чести и героизма. Было время, когда советские мэтры, конфликтующие друг с другом, били друг друга молодыми поэтами, как дубинками (один мэтр, скажем, на букву А., брал молодого слабого поэта, который находился под покровительством противника, скажем, на букву Б., и бил им этого своего противника на букву Б. и говорил и приговаривал при этом: вот какого слабого поэта ты под своим крылом держишь и в литературу толкаешь, а мэтр на букву Б., брал  молодого слабого поэта, который находился под покровительством мэтра А., и им побивал своего противника А.). Мэтрам, ничего от этого не делалось, а поэты ломались.

Кувалдин-Критик бьет сильных, когда они его чем-то не устраивают или чем-то перестают устраивать.

Так, в своей статье “Антисоветский Солженицын” он нападает на Солженицына, который “тридцать лет назад” вызывал в нем “душевный трепет” и какую-то “прямо-таки маниакальную страсть: во что бы то ни было достать” и прочитать его “Письмо к съезду”... Кувалдин тогда служил в армии, был “отличником боевой и политической подготовки” и распространял это “Письмо” среди солдат, за что чуть было не загремел в тюрьму. Он читал все книги Солженицына, которые доставал на “черном рынке”, упивался ими. А потом через много лет пересмотрел творчество Солженицына новыми глазами и пришел к выводу, что это все в основном не художественная, а “политическая литература”, и что “в советское время художественная литература подменялась политической, которая была по сути политическим манифестом, и что с падением СССР и КПСС” она умерла и, “например, от Солженицына (революционного публициста по определению) осталась (только) повесть “Один день Ивана Денисовича” и несколько рассказов”. И все. Кувалдин считает, что только в этих произведениях Солженицын - художник, а в других - публицист. Но Кувалдин благодарен Солженицыну за то, что тот “пробудил” у Кувалдина в его “в молодые годы” “страсть к писательству”. И Кувалдин говорит ему: “Спасибо Вам, дорогой Александр Исаевич!” 

Наверное, найдутся читатели, которые скажут про Кувалдина: “Ай, моська, знать она сильна, коль лает на слона”. Но Кувалдин в литературе не моська, а тоже слон, только моложе Солженицына, и он не лает на него, а по-мужски меряется с ним силой.

...Кувалдин - задиристый, конфликтный человек и писатель. И когда он бьет кого-то своим словом, то это слово превращается у него в кувалду. Не дай Бог получить от Кувалдина кувалдой по башке. Лучше не попадайся ему под горячую руку.

...Чтобы выражать свое мнение о писателях, о литературе, о чем бы и о ком бы то ни было и чтобы писать критику - надо иметь на это моральное право. А чтобы иметь такое право, надо быть личностью, авторитетом, состоявшимся писателем.  

Я помню, как один автор “Нашей улицы” сказал Кувалдину: я Гоголя люблю, а Чехова нет, потому что Гоголь яркий писатель, а Чехов какой-то серый, неинтересный... Это сказал талантливый, но еще несостоявшийся писатель, который еще не умеет читать классиков (не всех умеет читать, хотя и имеет высшее образование) и у которого до них нос не дорос и который сам еще ничего не сделал в литературе, и он сказал это о гении русской литературы, о любимом писателе Кувалдина. “Значит, и я для тебя сер и неинтересен?” - спросил Кувалдин, который считает себя учеником и преемником Чехова (как учеником и преемником всех русских классиков). И тогда-то он и сказал: чтобы выражать свое мнение, надо иметь на это моральное право.    

Кувалдин - без всякого сомнения, незаурядная личность, непререкаемый авторитет в своей литературной среде, в своем кругу, и состоявшийся писатель, притом писатель крупного масштаба и широкого размаха. Поэтому он имеет право выражать свое мнение о чем и о ком хочет.   

Он бывает, может быть, чересчур крут, резок, жесток, категоричен и бескомпромиссен в каких-то своих суждениях и подчас впадает в крайность и в глубокие заблуждения и допускает непростительные ошибки, в которых никогда не признается сам себе. У него страстная, взрывоопасная натура, и его иногда заносит куда-то не туда.

Но у великих писателей и заблуждения и ошибки великие. Великие писатели имеют право на заблуждения и ошибки. Кто-то сказал это о Льве Толстом. Но то же самое можно сказать и о Кувалдине.

Кувалдин в критике - “неистовый Виссарион”, Кувалдин даже более неистов, чем Виссарион Белинский.

...Бехер говорил: “Писатель должен быть осмотрительным, когда он критикует своего коллегу”.

Кувалдин часто бывает неосмотрителен, когда критикует кого-то. И поэтому нажил и наживает себе в литературном мире много неприятелей и врагов.

Кувалдин не в одной из своих статей цитирует Нагибина, который говорил, что писателя надо уметь хвалить, а не ругать, обращать его внимание на свои сильные качества, чтобы развивать их. Кувалдин умеет хвалить своих коллег, как никто. Но он же умеет и ругать их, как никто. Я не встречала в жизни никого, кто умел бы ругать своих коллег, даже из числа ближайших друзей, так жестоко, как Кувалдин... И сама на себе это испытала, и не один раз.   

Но Кувалдин не может быть другим. Такой уж он есть. Такой уж он уродился. Он даже своих ближайших друзей может иногда так обругать и обидеть словом, что они от него отвернутся и говорить с ним не будут и руки ему никогда не подадут. Но кто знает Кувалдина с его лучших сторон, тот принимает его всякого. Как говорится: полюбите нас черненькими (с наших худших сторон), а зелененькими нас каждый полюбит.

Иногда мне кажется, что когда Кувалдин ругает кого-то из своих авторов, он хочет проверить их на прочность. Если он поругает их, ударит словом, как кувалдой по голове, а они не сломаются от этого и “не сникнут” и не “раскиснут” и не прекратят свои отношения с ним, а главное - не бросят писать, значит они крепкие, сильные люди и с ними можно работать дальше и горы сворачивать. А если сломаются и сникнут и раскиснут и если прекратят свои отношения с ним, да еще и писать бросят, значит они ни на что годятся и из них никогда ничего не получится. 

Кто выдержал критику Кувалдина, тот выдержит все на свете, потому что нет ничего страшнее и тяжелее, чем его критика, которую он обрушивает на тебя.

Державин говорил: “Человек чрез слово всемогущ”.   

Словом можно убить человека, а можно воскресить. Кувалдин может убить человека словом, а может воскресить, как Лонго и мой земляк философ Федоров. Кувалдин знает силу слов вообще и силу своих слов. И знает, что он “чрез слово всемогущ”. И в отношениях с людьми, и в своем творчестве. 

...Лермонтов когда-то писал о себе: “Я начал рано (писать), кончу ране”. Накаркал сам себе. Кончил писать в 27 лет. Но только потому, что погиб на дуэли. А если бы не погиб, он бы писал и дальше. А есть такие, как говорит о них Кувалдин, которые “начнут рано, в юности, потом бросят”... Мало у кого из писателей хватает сил и терпения тянуть свою лямку всю жизнь, да еще если тебя не признают и не печатают. “Всю жизнь тянут лямку только волы, типа Кувалдина, которые, в сущности, и без ложной скромности, и делают литературу”, как говорит о себе сам Кувалдин. Кто-то может сказать о нем: да, он от скромности не помрет. Но он говорит чистую правду. И при чем тут скромность? Пусть от скромности помирает тот, кто имеет основания для нее, то есть тот, кто не умеет и не любит работать и кто ничего не сделал в литературе, в отличие от Кувалдина. 

“Настоящего писателя везде в редакциях встречают в штыки. Потому что он не такой, как все, потому что он ломает фразу, пишет не теми словами. Да он просто опасен для благополучия тех, кто припекся к редакциям. Тому же Платонову было трудно при жизни, оттого что он не походил на современников”, - говорит Кувалдин.

Таким писателем является и он сам. Потому он и любит Платонова и всех настоящих писателей, которые были опальными в свое время. 

...Все, что пишет Кувалдин, он пишет “по вдохновению” и по внутреннему порыву, будь то рассказ, будь то повесть или роман, будь то статья. И он считает, что только “в работе по вдохновению или в стихийном нечаянном взрыве энергии - человек и может быть наиболее счастлив, наиболее “похож” на себя”.

...Чем художественная проза отличается от так называемой лирической прозы? Главное - тем, что лирическая проза пишется автором от первого, то есть от своего собственного лица, как и лирическая поэзия.    

Кувалдин считает, что самая лучшая проза (как и поэзия) - та, которая пишется не от первого лица, а от третьего, когда герои выступают на первом плане, и на втором, и на третьем... а автора как бы нигде нет, потому что он сидит на небе и находится над всеми своими героями, как Бог, и его никто из читателей не видит, читатели видят только его героев и персонажей, которых он создал по образу и подобию своему и по образу и подобию других людей, которых создал Бог.  

Кувалдин старается не показывать и не выпячивать сам себя, автора, в своей художественной прозе (если не считать “Дня писателя” и “Родины” и некоторых других его произведений), а показывать только своих героев и персонажей. То есть он там - как нигде, хотя он - везде, в каждом из них. И в каждой строке своего сочинения. И проницательный читатель может составить для себя его внутренний образ.    

А в своей критике - Кувалдин показывает не только, тех людей, о которых он пишет, но и сам себя (не с внешней, а с внутренней стороны). А иногда вообще не столько их, сколько сам себя. О ком бы он ни говорил, он обязательно говорит и о самом себе, от первого лица. Даже иногда увлекается и как бы забывает, о ком он начал говорить, и говорит в основном о самом себе, но только в связи с литературой.

Например, в своем эссе о Льве Аннинском он рассказывает о том, как он, Кувалдин, решил основать свой журнал “Наша улица”, и как он основал его, и создал редколлегию, а потом решил, что она ему не нужна: “...новому журналу не нужна редколлегия, потому что журнал - это я один, этой мой взгляд, мой художественный вкус, мой подход... Я по натуре - кустарь-одиночка. Мое издательство помещается в (моем) портфеле. Мой журнал выражает точку зрения одного человека - меня”.

А, например, в своем предисловии к книге Всеволода Мальцева Кувалдин вспоминает, как и когда он, Кувалдин, познакомился с Мальцевым, и объясняет, почему он стал печатать его в своем журнале: “...я стал печатать Мальцева как абсолютно талантливого человека”. И тут же Кувалдин рассказывает о себе, как он выращивает своих авторов:

“Я беру нового автора, что называется, с улицы, выращиваю его, печатая в (своем) журнале, а потом издаю отдельной книгой в (своем) “Книжном саду”. То есть, проще говоря, я работаю садовником, или, как пел один из любимых моих певцов Марк Бернес, я работаю волшебником”. Не слабо говорит Кувалдин о самом себе. Но то, что он говорит, соответствует правде. 

И дальше Кувалдин делает большое лирическое отступление о Кувалдине на целую страницу, но при этом не уходит от главной темы, то есть от темы литературы: “Моя жизнь - в том, чтобы делать литературу в самом широком смысле этого слова, то есть самому писать, самому издавать, и самому читать. Каждый из этих процессов доставляет мне огромное удовольствие”. 

Потом Кувалдин как бы спохватывается и начинает опять говорить о Мальцеве, говорит, говорит о нем, и опять начинает говорить о себе, делает еще одно лирическое отступление о себе на целую страницу: “Я страстно люблю Чехова, и многому у него научился. Главным образом подтексту, который начинается с пробелов, цезур в изображении... Это не значит, что я... должен разлюбить Достоевского (которого Кувалдин тоже любит. - Н. К.). В своем творчестве я как бы стараюсь объединить... Чехова и Достоевского”...

Принцип не косвенного, а прямого, открытого “самовыражения” автора через свои статьи и эссе о ком-то характерен для всех вещей Кувалдина в жанре критики.  

Его критика по сути - это его лирическая проза, главной темой которой является литература во всех своих аспектах.

И читать все это невероятно интересно, именно потому, что в каждой вещи о ком-то Кувалдин говорит и о себе и о своих взглядах на литературу вообще, а не только на произведение рассматриваемого автора. И раскрывает свое “я” как синоним литературы, которая не есть что-то отдельное от него, недаром он говорит сам о себе: я и есть литература. В чьих-то устах это выглядело бы выражением повышенного самомнения и бахвальства, но в устах Кувалдина, который есть не человек, а целое предприятие по производству литературы, это выглядит естественно.   

...Кувалдин многие серьезные вещи говорит с юмором. Например, он говорит: “Каждый желающий может основать свой журнал”. Но в том-то и дело, что далеко не каждый желающий это может. В наше время многие пытались создать свои частные журналы, но ни у кого, кроме Кувалдина, это не получилось. Желающих хватало от силы на один-два номера. А Кувалдин выпустил за шесть лет уже больше 70-ти номеров. И “Наша улица” - единственный новый журнал современной русской литературы, который не только возник, но и существует и регулярно - раз в месяц - выходит в постсоветской России.  

Это надо быть Кувалдиным, чтобы создать свой журнал в наше время, когда даже трехмиллионноэкземплярные старосоветские журналы стали чуть ли пятьсотэкземплярными и не пользуются у читателей прежним спросом.   

...Критика Кувалдина отличается не только тем, что она написана простым языком, а не языком докторских диссертаций или рефератов, но и тем, что она написана художественным языком художественной прозы. И читается с таким же удовольствием, как художественная проза. 

...Чего стоят одни его эпитеты: “главноредакторский стол” Твардовского, “бешеноватые” глаза Твардовского, “безбутылочный” стол Солженицына, “фанфарные патриоты”...

Или его иронические неологизмы, до которых ни один поэт не додумается: “стихосложенцы”, “попсисты”, “эпопеисты”, “плюшкинизм”... Или каламбуры наподобие вот этого, с камнем в огород засушенных литературоведов: “...у них есть свои журналы, разные “Вопросы вопросов о вопросах”.

...А какие точные и емкие характеристики - всего из одного слова - дает Кувалдин нашим великим политикам: Путин - “психотерапевт”, Чубайс - “электромонтер”. Каждую характеристику можно развертывать, разматывать, как клубок.

 В эссе “Венеция Сергея Ястржембского” (“Наша улица”, № 5-2006), Юрий Кувалдин, обильно цитирующий “Венецию” Бориса Пастернгака, пишет: “Вот высокий стройный господин в треуголке, маске и белых перчатках выходит с осанкой дожа под величественные своды галереи. Он еще не снял маски, а собравшиеся узнают в нем Сергея Ястржембского, помощника Президента России В. В. Путина. На реализме в живописи (копировании действительности) жирную точку в виде “Черного квадрата” поставил Казмир Малевич. Художник Александр Трифонов, которого Слава Лён считает лидером Третьего русского авангарда, сказал, что “Черный квадрат”, как каждый чистый лист, есть начало новых возможностей и что художник должен создавать свой мир. Сергей Ястржембский не копирует Венецию на своих большеформатных фотографиях, а создает свою. Точнее, его работы - это холсты, написанные с помощью фотоаппарата. Хотя мы и узнаем Венецию, карнавальный город, но это другая Венеция, Венеция Сергея Ястржембского. На одной работе мы видим вверху композиции лодку, а под нею дом. Замечательный сюр, схваченный художником через воду канала, ибо лодка стоит в воде, а дом отражается. Прерывистые волнистые линии раннего утра, передают волнение художника перед красотой, которая постоянно спасает мир. Сергей Ястржембский передает настроение вечности через зримые образы”.  Далее Юрий Кувалдин говорит: “На выставке в “Новом Манеже” 7 марта 2006 года вместе с произведениями Сергея Ястржембского были представлены работы Льва Мелихова и Валерия Сировского под общим названием “Венецианский триалог”. Лев Мелихов непревзойденный мастер тоновой фотографии. Он избегает лобовых ходов в подаче Венеции, говоря, что если Венеция ассоциируется с гондолами, то у него на фотографиях их не будет. У Льва Мелихова есть снег в Венеции, есть вселенская поэтическая грусть. Недаром Лев Мелихов - учитель Сергея Ястржембского. Эти мастера являются живописцами и только живописцами, которые через объектив видят в цвете, в его бесконечных сочетаниях со светом и тенью основу живописи. Они отдают внутреннюю силу, заряд энергии, прежде всего, цвету и свету. И потому их колорит бурлит, каждый цвет приобретает на полотне звучание в перекличке с соседними цветами”.

...Паустовский говорил об Андерсене, что у него “сильное зрение”. То же самое он мог бы сказать и о Кувалдине, если бы читал его. У Кувалдина “сильное зрение”, я бы сказала - орлиное, которым он видит то, чего другие ни в какой бинокль не разглядят, и сверхтонкий - тигриный - слух, которым он улавливает слова не только в их прямом, но и в косвенном значении, и чувствует все возможные формы и варианты этих слов и значений... Как сказал бы Кирилл Ковальджи, он “видит и слышит // то, что (простому человеку, не художнику. - Н. К.) видеть и слышать нельзя” из-за отсутствия такого зрения и слуха, как у Кувалдина. .  

...Художник всегда и во всем остается Художником, что бы он ни делал и что бы он ни писал. И Юрий Кувалдин в своей  книге “Кувалдин-Критик” - это прежде всего Кувалдин-Художник, как и во всех других своих книгах, Художник с большой буквы или даже со всех больших букв. 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

к 10-томнику Юрия Кувалдина

...Многие великие поэты и прозаики, чтобы не пропал “их скорбный труд” и “дум высокое стремленье”, сами составляли собрания своих сочинений, еще при своей жизни, заранее, не надеясь на то, что кто-то, какой-то добрый дядя или какая-то добрая тетя, сделает это после их смерти. То есть не надеясь ни на кого, ни на Бога, ни на своих современников и потомков, ни на каких-то своих родственников, друзей, почитателей, ни на издателей и ничего не наваливая на их плечи. Например, кумир Юрия Кувалдина Чехов сам составил собрание своих сочинений в двенадцати томах. И Есенин, хотя он вроде бы был не очень организованный человек, тоже сам составил свое собрание, в шести томах, относясь к этому очень серьезно и ответственно... И Юрий Нагибин. Он вбухал в свое собрание свои собственные - и немалые! - деньги, все свои главные сбережения. И правильно сделал. Потому что их вскоре все равно съел бы дефолт или алчные родственники растащили бы их по себе, по своим глубоким карманам, и истратили на свои материальные нужды, на предметы роскоши, на удовлетворение своих текущих потребностей, на ерунду (на французские духи и на горшки Еликониды), не заботясь о сохранении литературного наследия своего великого родственника для новых поколений. И Виктор Астафьев. Он успел составить и издать в 1998 году, за три года до своей смерти, пятнадцать томов своих сочинений, и сам написал комментарии к каждому из них. Кто лучше самого автора разбирается в своем творчестве? И кто лучше него знает, как составить свое собрание, что включить туда, а чего не включать, и как расположить там весь свой материал?

Вот и Юрий Кувалдин решил не ждать “милостей от природы”, а тем более от властей, и сам не только написал, но и составил (и сверстал и вычитал!) и издал свое собрание сочинений в десяти томах. И поставил их на полку рядом с книгами своих любимых писателей, классиков, рядом с Чеховым, Достоевским, Есениным, Мандельштамом, Нагибиным, Астафьевым, где этим томам самое место.

Один поэт сказал когда-то: “И кто мой современник, я не знаю”.

Это очень емкая строка. Я вижу в ней как минимум вот что. - Первое. Я, человек своего XX-го и XXI-го века, не знаю, кто мой современник. Потому что мой современник - это не только тот человек, который живет в моем веке, но и те великие люди, которые жили в других веках, это и Чехов, и Достоевский, и Гоголь, и Пушкин, и Лермонтов, и Есенин, и Блок, и Державин, и Ломоносов, и все классики литературы (и других искусств), которые жили в свое время и теперь живут в моем времени в своих книгах, как живые люди, как соседи по дому, как родные и близкие мне люди. И второе. Я, человек своего ХХ и ХХ1 века, живу в своем времени, но я не знаю, что человек, который живет в одно время со мной и, может быть, в одном городе и в одном дворе и в одном доме со мной и ходит по той же улице, по которой хожу я, может быть - гений. Как были гениями все гении, о которых их современники не знали, что они гении, и которые для своих современников (для основной массы) были такими же людьми, как все люди, а может быть даже, не такие, как все, а хуже, чем все (допустим, по своему образу жизни)... И современники, которые ходили по улице мимо Пушкина (не памятника Опекушина, а человека по фамилии Пушкин, малорослого и некрасивого, похожего на черную эфиопскую обезьянку с тонкими ручками и ножками), который не был известен на всю страну Россию ни в 15 лет, ни в 37 (хотя телереклама утверждает, что он был известен уже в 15 лет), не знали,  к т о  он, этот их современник, мимо кого они идут и проходят по улице, и каждый из них мог сказать: “И кто мой современник (кто такое Пушкин или Достоевский или Чехов или Есенин), я не знаю”. Кто есть кто (ху ес ху), знают только потомки.     

Я, слава Богу, знаю, кто мой современник Юрий Кувалдин. Он (и я не боюсь сказать это и быть кем-то осмеянной и говорю это в светлом уме и в твердой памяти) - новый гений литературы.        

И читатели, которые прочитают 10 томов его не “партийных книжек” (те читатели, для которых он писал, а он писал для тех, кто будет его читать), не будут спорить со мной и поймут, что в мир пришел новый гений.  

И дай Бог ему долгой жизни и - разумеется, новых томов в добавок к тем, которые уже есть (еще - столько же!)! А в перспективе - бессмертия. Чего же боле?

Юрий Кувалдин. Собрание Сочинений в 10 томах. Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 10, стр. 485