НЕСКОНЧАЕМАЯ ПЕСНЬ СТАНИСЛАВА ЗОЛОТЦЕВА - ХРАНИТЕЛЯ ЗЕМЛИ ПСКОВСКОЙ

Станислав Золотцев

ЕЩЁ ЗВЕНЯТ СЛОВЕНСКИЕ КЛЮЧИ...

Псковский дневник

***

...Одну из самых главных причин неучастия народных масс в событиях осени 93-го на Красной Пресне очень точно обрисовал в едва ли не последнем его разговоре со мной Иван Васильев, который был подвижником Русского Слова настолько же, насколько и защитником Русского Поля. Та встреча произошла в мае 1994-го, когда автору "Крестьянского сына" и "Земляков" оставалось жить уже меньше года. Встретились мы на празднике фронтовой поэзии и песни, им же основанном (и поныне ежегодно проходящем в селе Борки под Великими Луками, где и мемориальный дом-музей нашего выдающегося земляка теперь находится, и библиотека, им собранная). Иван Афанасьевич был не по-праздничному, не по-вешнему хмур и суров: чувствовалось, что его изнутри не только физические недуги опаляют, но и лютая боль душевная. И выплеснулась она тогда же: писатель шуганул, попросту выгнал двух столичных телевизионщиков, известных своими ельцинистскими, "демократическими" передачами... А поздним вечером, после шумных и добрых поэтических торжеств, немного "оттаяв" в кругу товарищей по перу, единомышленников, он разговорился со мной о московском кровопролитии минувшей осени. И вот что поведал мне:

- ...Как только узнал, что "Белый дом" уже в блокаду взяли, как только ясно стало, что вот-вот порохом запахнет - собрал я местную "красную ячейку" нашу. Ну, актив из наиболее крепких мужиков и ребят, кто и впрямь ни от каких принципов не отступился, партийных и комсомольских билетов своих не выбрасывал. Здешний народ, в основном, великолуцкие... И говорю им: "Моё мнение, мужики - надо подпоясываться, сухарями запастись и в Москву. С одними только москвичами, сколь бы их ни было, там депутаты не выстоят. Особенно, если Ельцин на крайние меры решится, кровушку пустит. Сами же видите в "ящике" этом чёртовом: уже его полицаи пошли людей избивать на улицах... Надо ехать - без России там дело к добру не повернёт!

Сказал я им речугу такую, кой-кто из ребят помоложе тут же завёлся: "Давайте, едем, а то действительно самим потом стыдно будет, что затишке отсиживались!" Ну, известно, горячие псковские парни... Но, гляжу, большинство сидит, молчит, усы жуёт. А потом один мой погодок, тоже фронтовик, он тут агрономом раньше был, так примерно сказал - ровно кадку воды ледяной на меня вылил:

"Собраться-то недолго, я хоть сейчас на московский поезд. Да если что - так вроде и честь больше на миру помереть, как солдату, чем дома на печи... Только ты вот о чём, Афанасьич, помысли. Вспомни, сколько ты всяких бумаг в этот Верховный Совет посылал, сколько раз ты и сам туда ездил с нашими да со своими просьбами-предложениями, - а хоть одно им в уши вошло?! Хоть раз за эти три с лишком года они о нас, о земле подумали? Хоть что-либо самое малое сделали, чтоб разруху эту нашу остановить?! Слово своё сказали, чтоб силком колхозы-совхозы не разгоняли, как когда-то силком организовывали? Нет, товарищи, им не до нас, не до земли, не до народа... Если б в этом парламенте наши люди сидели, так разве б они согласье дали своё, чтоб эту поганую сходку в Беловежье одобрить, чтоб Союз развалить - да николи! Нет, ребята, вижу я: пусть они и верх возьмут - нам с того не будет добра. Хасбулатову да Руцкому власть нужна - и всё тут, оттяпал Ельцин её от них, а так они с ним одного поля ягода. А ихнее поле - не наше поле!"

- ...Вот, Станислав, - медленно, с горечью говорил Иван Афанасьевич, - послушал я его, да ещё несколько мужиков, что постарше, в том же духе высказались. И сам вспомнил, как в эти "верховно-советские" кабинеты колотился. А ещё - к Руцкому, когда его Ельцин "на село посадил", я ему и пробовал объяснить, на каких деревьях булки растут. И тошно стало, как вспомнил... И вижу: правы мужики, не двинется Русь их, "белодомовцев" защищать, как бы ей этот свердловский перевёртыш ни был противен. Ну, положим, пробьёмся мы к этому "Белому дому", встанем на его оборону, и, не дай Бог, заваруха начнётся, и сунутся наши ребята молодые сгоряча в драку, и головы сложат - а за что? за кого? За тех, кто их своими законами обездолил? Нет, думаю, верно сказано: ихнее поле - не наше поле!.. И остыл я, Станислав, хоть и совсем никудышно стало на душе. Вижу, тяжко тебе всё это слушать, ты же там, знаю, все те дни до последнего, до штурма пробыл - да только надо тебе и эту правду знать. Сам знаю: среди тех депутатов много честных людей было, да всё одно - не могла Россия за ними пойти. Не то знамя над ними было. А уж сельские люди - те точно в них своих защитников не видели. Ясное дело: Ельцин - преступник на веки вечные, в русской крови он по маковку, да только народ и не с теми, кто против него тогда поднялся. Вот и кончилось всё побоищем и позорищем всему миру на срам!..

...Так говорил мне незадолго до ухода своего в мир иной Иван Васильев - один из тех немногих писателей, кого можно было назвать совестью России. Допускаю: не вся истина о причинах поражения защитников Российского парламента осенью 93-го заключена в его словах. Но справедливость их - историческая - несомненна. Ибо это - справедливость самой земли. Правда Русского Поля...

***

...А всё-таки главная острота моей сегодняшней боли, возникающей при воспоминаниях о том Кровавом Октябре - она в ином. Вот в чём:

Если бы тогда, в том противостоянии, верх взяли защитники белого дворца над Москвой-рекой? если б тогда Ельцин был низвержен или хотя бы лишён самых страшных рычагов своей верховной власти? И если б она, эта верховная власть перешла бы тогда в руки Хасбулатова и Руцкого - что сталось бы со страной?

Конечно, то, что творится с нею сегодня - полный беспредел. Творится - по нарастающей - её уничтожение. Но...

Но если бы в октябре 93-го фортуна повернулась лицом к тем, кто волею судеб оказался на гребне народного сопротивления, к тем (прямо скажем) незначительным, суетным и властолюбивым людям, которые возглавили восставших против ельцинского режима, тогда... Сегодня мне ясно видится, что тогда минувшее десятилетие стало бы для России, по крайней мере, не менее гибельным. Не исключаю даже, что и более.

Боюсь, что сработала бы извечная формула Русской Истории: из двух зол мы выбираем то, которое нам к а ж е т с я меньшим. Но - только кажется...

...Наверное, не проживи я эти десять лет по преимуществу на родной Псковщине - думал бы иначе. Но жизнь здесь, в глубине России, привела меня именно к такому пониманию.

Однако осенью 93-го у меня выбора не было...

***

И ещё о тех же днях "после-расстрельного" приезда в Псков... Жена одного моего доброго знакомого, заместителя комполка, настоящая офицерская жена, из тех, кого исстари кличут "мать-командирша", когда я зашёл к ним в гости, чуть ли не с гордостью заявила мне: "А я своего просто не пустила! Он было уже намылился в Москву, да и дружков начал подбивать. А я ему наотрез: никуда! через мой труп! или через твой, - мало тебя в Осетии изувечили! так там хоть кавказцы по тебе шмаляли, а в Москве? По русским будешь, а они - по тебе, да?! И все сапоги и ботинки его спрятала, и на пороге с детьми встала..."

Через год с небольшим эта женщина стала вдовой. Её мужа убили в Грозном, уже на исходе штурма...

Я случайно встретил её в Москве, на Арбате, близ Минобороны. Она уже несколько недель обивала пороги высоких военных чиновников, - почему-то ей, её детям отказано было в пенсии, соответствующей обстоятельствам гибели офицера... Когда разговорились, вдова десантника молвила с горестным вздохом: "Уж лучше б я ему тогда, в 93-м, не препятствовала. Хоть ясно было б, за что голову сложил, если б тогда погиб. Надо было б тогда этих выбл...ков с большими звёздами мочить: они живы, они жируют, они мне в лицо плюют, а у мужа моего и могилки нет... Ничего мы тогда не понимали, а бабы - так особенно. Эх, до чего ж мы все задним умом крепки!.."

...Но что мне с того, что я оказался прав в том споре десятилетней давности? Да будь она проклята, эта моя правота!..

***

Конечно же, в эти дни вновь, как застарелая рана мучит меня всё тот же вопрос: п о ч е м у н а р о д Р о с с и и т о г д а н е в о з м у т и л с я?

Почему основная часть населения, уже тогда ограбленная и оплёванная гайдаровско-чубайсовскими "реформами" и симпатий к Ельцину не испытывавшая, осталась безучастной к разыгравшейся в столице трагедии? "Зомбированность" той искусной клеветой, что ежечасно обрушивалась на людей по ТВ и радио? отсутствие правдивых сведений о событиях вокруг "Белого дома"? Всё это так, но это не ответ.

...Вспоминаю свой приезд во Псков поздним октябрём 93-го, когда уже было ясно, что опасность репрессий миновала, что "давить клюкву" бывший первый секретарь московского горкома КПСС уже не решится. Большинство земляков, с которыми тогда сколь-либо всерьёз говорил о случившемся, воспринимали кровавый осенний гром как сугубо столичную "разборку" в борьбе за высшую власть. Причём люди то были достаточно "красные" по убеждениям своим. Другие отвечали резко: Ельцина ненавидят, но и лидеры-символы сопротивления ему, Хасбулатов и Руцкой, им тоже не по душе. А иным - и сам Верховный Совет. Логично, конечно, но от этого не легче...

Логично рассуждали и тогдашние офицеры из нашей десантной дивизии, мои добрые приятели той поры. "Мы бы поднялись, если б Хасбулатов или Руцкой напрямую к нам обратились, если б хоть какой приказ от них поступил. А они х...ней, болтовнёй занимались, воздух сотрясали вместо того, чтобы прямой контакт с армией налаживать. Спохватились, когда их Ельцин к ногтю прижал..."

Всё это верно. Но и это тоже не ответ.

***

В эти осенние дни - 10 лет Чёрного Октября, Кровавого Октября -93. Самая жуткая, запредельно страшная, инфернально-лютая дата в моей жизни, вообще-то не бедной на суровые и тяжкие события...

Этот горчайший юбилей встречаю во Пскове, а не в Москве, как в былые годы. Потому что, в отличие от прежних лет, не чувствую в себе сил выступать на поминальных митингах, проходящих на Красной Пресне, у "Белого дома", который был когда-то Дворцом Советов России. Не могу теперь ни стихами, ни слогом прозы говорить о тех днях, о тех утренних часах, когда этот белый дворец под танковыми залпами стал превращаться в обугленный утёс, - всё оживает во мне, оказавшемся тогда в море огня, и эта ожившая память сердца начинает сводить меня с ума. Сорваться боюсь, попросту говоря...

Но и в дали от Москвы не легче. По телефону звонят те немногие замляки, кого я и в те смертные дни десятилетней давности звал товарищами, кто тогда метнулся в столицу с единым желанием - защитить парламент и закон, кто готов был там погибнуть. Слава Богу, все уцелели, и вот зовут выступить на митингах и собраниях местной оппозиции, поведать молодым о том, что тогда произошло. Не могу... По крайней мере, в этом году не смогу. Круглая ли дата тому причиной или возраст даёт себя знать, память становится стариковской, в ней зримо проступает то, что, казалось бы, забыто было накрепко, - но только и осада, и уличные столкновения, и расстрел ожили этой осенью во мне так явственно, словно всё это случилось вчера. Не могу!

Но и дома сидеть в этот день - в день десятилетия расстрела - тоже невозможно. Рука поневоле тянется к пульту "ящика", а оттуда сегодня телевизионные шавки льют ту же грязь на людей, восставших против ельцинского переворота. И те же самодовольные хари на экране, и та же ложь: мол, подумаешь, подавили антиправительственный бунт, сто с лишним человек погибли - это не трагедия... О, Господи! да только на моих глазах во время первого приступа БТРы раздавили и расстреляли, сокрушая баррикады, не менее сотни восставших, - что уж говорить о числе погибших за весь тот день. Не могу я видеть и слышать эту мерзость... Ухожу в пригородный лес.

Вот где сегодня благодать истинная!.. Всё пылает, горит, полыхает и пламенеет, всё - воплощение пушкинской строки: "багрец и золото". А ещё вспоминаются строки раннего Бунина, которые когда-то привели в восторг суровейшего Льва Толстого: "Грибы сошли, но крепко пахнет / В оврагах свежестью грибной..." Прозрачнейший воздух, тишь, - просто не верится, что люди могут в таком прекрасном мире убивать друг друга...

И вдруг легчайший ветерок приводит в трепет раскалённо-киноварную крону осины, и другие осинки начинают трепетать, и с высокой рябины падают на меня рубины подмёрзших и подсохших ягод. И внезапно череп мой раскалывается от боли! - от разрыва кумулятивного снаряда, и я вижу, как в конвульсиях оседают тела прошитых очередями людей, и я весь с головы до ног обрызган кровью, летящей из-под танковых гусениц. И сквозь кровь, заливающую глаза, вижу слепящее золото столичных куполов и крестов...

НЕ ПРОЩУ! НИКОГДА НЕ ПРОЩУ ВАС, ПАЛАЧИ!

***

Вообще - как же легко у нас многие швыряются словами. Даже теми, за которыми - миллионы жизней... Вот - "фашизм", "антифашизм". Подрался псковский парень с южанином, тот обидел его девушку, продавщицу из его "торговой точки", с обеих сторон в драку ввязались дружки-товарищи, - вроде бы обычное дело, без увечий и закончилось. Но наши (наши, местные, не столичные) "демократы" тут как тут: грядёт угроза русского фашизма!.. А рядом, в Латвии, ставят памятник латышским эсэсовцам - и ничего, никаких протестов от наших доблестных "правозащитников" не слышно. Это им не фашизм...

Но как назвать, каким словом обозначить ту мерзость, что исходит от властей российских (государственных, областных, любых) по отношению к людям, на которых десятилетиями держалась страна. Что там держалась - они её и спасли. А теперь...

80-летняя Ольга Филипповна год назад поселилась в лесной деревне близ границы с Эстонией, а переехала туда недавно из латвийского Резекне, где лет 20 служил её покойный муж, а она учила школьников английскому языку. На этом поприще мы с ней отчасти коллеги, и нередко, рассказывая мне о самом горьком и болевом, она переходит на язык Шекспира и Голсуорси: он, по её мнению, дисциплинирует состояние души и не даёт расплакаться. А есть отчего, ох как есть!

...Ольга Филипповна - коренная петербурженка. Себя, впрочем, она зовёт только ленинградкой: ещё бы! - все три года блокады прожила в родном городе, воевала за него, а потом дошла до Берлина, и её знание английского пригодилось при встрече наших с американцами на Эльбе... Затем - учительствовала там, где служил муж-офицер. Так вот и стала одновременно и "лицом без гражданства" в Латвии, и - "иностранкой" в родной России. И вот уже год как бьётся она, воин Великой Отечественной войны, русская учительница, блокадница, за осуществление своего права на гражданство России, - нет, отвечают ей "ответственные лица", только вид на жительство! "Вообще-то, - говорит она уже на русском, - категорически мне не отказывают, и во Пскове, и в Питере говорят: право на российский паспорт у вас есть, но - надо ждать. Ну, во-первых, каково мне в 80-то моих лет ждать? А, главное, я ведь эти чиновничьи слова правильно слышу - "надо ж дать". На лапу, то есть... А я, знаете ли, как-то иначе воспитана!"

Но мало того... На празднование 300-летия питерский комитет ветеранов блокады пригласил Ольгу Филипповну погостить в родном городе. Там она, человек законопослушный, пошла в соответствующее ведомство делать отметку о временной регистрации. И на неё тут же набросилась молодая чиновница в погонах: у вас нет отметки об очередной оплате вида на жительство! Когда же защитница Ленинграда попыталась что-то сказать в своё оправдание, то услышала: "Д а я т е б я с е й ч а с в ы ш л ю з а п р е д е л ы Р о с с и и!"

Если э т о - не фашизм, то, что такое фашизм!

***

Раз уж прозвучало на предыдущей страничке имя величайшего творца русской музыкальной гармонии, жившего в ХХ веке, то для обоснования этой записи мне надобно привести одно суждение, которое Георгий Васильевич Свиридов на склоне лет записал в своём дневнике. (Оно помещено в его посмертно изданной книге дневников, писем и воспоминаний "Музыка как судьба"). Вот оно:

"Фашизм - это, конечно, никуда не годное явление, справедливо осуждённое всем миром... Но, оказывается, бывает такой антифашизм, который ничем не лучше фашизма".

...Не так давно во Псков заявилась группка молодых и молодящихся представителей "союза антифашистов" из Москвы. За точность титула этой организации не ручаюсь, но точно известно, что ею руководит отставная кинокритикесса Алла Гербер (слегка усовершенствованный, чуть "причёсанный" вариант другой одиозно известной столичной дамы, которую даже её единоверцы за глаза кличут Холерией Новозверской). Рекламная кампания этой встречи в местных СМИ проводилась заранее, аудитория собралась немалая, преимущественно молодёжная.

И с самого начала встречи столичные посланцы обрушили на нашу несчастную область и её обитателей целую лавину громогласных обвинений в "рабской психологии и антидемократизме". Дескать, за "права человека" у нас почти никто не борется, даже наоборот. В подтверждение сего был приведён список конфликтов местного населения с лицами "кавказской национальности", а также якобы имевших место "антисемитских выступлений"; ну, само собой, и за цыган вступились приезжие... А им вопрос из публики: ведают ли господа антифашисты о русофобском геноциде в Латвии, о притеснениях русских в других краях Балтии? известна ли им судьба многих русских беженцев, которые вот тут, на Псковщине поселившись, не могут добиться ни гражданства, ни прочих "прав человека"? В ответ псковичи услышали резкую отповедь, смысл коей сводился к тому, что защита прав крупнейшей славянской нации вообще не входит в задачу "антифашистского союза"...

Дальше - больше: услыхав от пришедших на встречу, что "оскорблённые и униженные" кавказцы и цыгане являлись наркоторговцами, за что и понесли наказание, впрочем, удивительно лёгкое, посланцы г-жи Гербер заявили - потребление лёгких наркотиков является неотъемлемым элементом "демократической молодёжной контркультуры" и не должно караться. Так же как (по мнению "антифашистов") и активная пропаганда "нетрадиционной секс-ориентации", и вовлечение юных на сей первертный путь. Вот так!

Когда же из аудитории раздался возмущённый голос одного местного журналиста: "Господа, да вы хоть немного подумали бы о том, как звучат ваши проповеди в краю, что издревле являлся оплотом православной русской нравственности!" - столичные гости ответили буквально следующими словами: Православная церковь вообще стала главным препятствием на пути России из царства дремучей тьмы в "цивилизованный мир". (Тем они почти буквально повторили растиражированный недавно по всему миру тезис главного "кремленолога" З. Бжезинского: после уничтожения коммунистического режима в России для правящей американской элиты злейшим врагом стало русское Православие).

...Никто собравшимися молодыми парнями и девушками не руководил, не "дирижировал", да это и невозможно было бы, - столь разномастная публика собралась, от "продвинутых" политизированных студентов до ребят несколько "бомжеватого" вида, судя по всему, очень далёких от всяческих правозащитных проблем. Но - и те, и другие дружными рядами начали покидать зал задолго до финала встречи, - тут-то финал ей и наступил. Причём сопровождали ребята свой уход весьма раскованными комментариями. Один из их возмущённых возгласов могу привести в смягчённом варианте: "Ну, если эти падлы - антифашисты, то на кой хрен мне такой антифашизм!"

Сомневаюсь, что этот мой юный земляк читал свиридовские записи: он, скорее всего, вообще не слышал имени великого композитора-мыслителя (таковы уж нынешние "плоды просвещения"). Однако, видно, сработало природное чутьё русской натуры, не приемлющее грязной и оскорбительной фальши. Солоновато-озорная реплика паренька по сути совпала со свиридовскими словами на ту же тему.

..."Нетрадиционно-сексуальный и легко-наркотический антифашизм" не прошёл на земле, сражавшейся с настоящим фашизмом. Далеко не всегда радует меня новое поколение моих земляков, но тем, что они не поверили столичным "правозащитникам", отвергли их мерзопакостные "данайские дары" - я просто горжусь...

***

Глас народа - глас Божий. Если это так, то печальна участь моя и жалок жребий мой. Ибо тут намедни услыхал о себе такое народное мнение, что хоть стой, хоть падай.

Я, правда, в тот момент не стоял - сидел. У двери, распахнутой с балкона. И мне был хорошо слышен оживлённый разговор нескольких бабусек, расположившихся на лавочке во дворе. Эти, строго говоря, ещё вовсе не дряхлые дамы, обитательницы нашего и соседних подъездов, обсуждали тёплым сентябрьским днём все возможные мировые проблемы и, разумеется, перемывали кости отсутствующим. И вдруг я услышал своё имя. Напряг слух. И вот что до него донеслось:

"В прежние-то года он (имярек) по два раза в месяц в Москву мотался, - говорила одна из кумушек, - а ноне уж какой месяц тута живёт, с весны..."

"А что ему тут не жить?! - безапелляционно заявила другая. - Он зимой в Москве поживёт, наворует там где ни что, а потом сюда, здесь-то поспокойнее!"

"Да не, он не из тех, кто ворует, - попыталась возразить ей третья, уже действительно пожилая женщина из нашего подъезда, не только со мной хорошо знакомая, но и родителей моих знавшая. - Он ведь писатель, а им воровать негде. Да и мать-отец у него такие были люди - чужой копейки взять не могли... Не, этот не ворует!"

"Ну да, как же! - вскинулась четвёртая. - В Москве не воровать, так и с голоду помрёшь. Там все воруют. Иначе там не проживёшь... Там хошь какой честный, а поживёт - и воровать начинает. Точно вам говорю!"

...Ладно, Бог с ней, с моей личной репутацией "среди народа". Но хорошо же думают простые люди в провинции о столице...

***

И всё-таки главный смысл этих наших празднеств заключён в словах, которые я услышал недавно от одного весьма хулиганистого псковского отрока. Из тех мальчишек, кому вот уж точно дела никакого нет не только что до взрослых "мероприятий" и всякого официоза, но даже и до школы. Мало кто из ребят этого возраста сознаёт, в каком он живёт городе. Да и в какой стране - тоже... И вот же - отшумели торжества, утихли карнавальные шумихи-неразберихи, и солидные зрелые люди, кажется, стали забывать о четырёх цифрах, целый год маячивших и в местной прессе, и на всех больших улицах города, - а этот мальчишка, сидящий с удочками на берегу Великой, этот "тинэйджер" в джинсах и в майке с каким-то самопально-американским "слоганом", этот типичнейший представитель "поколения пепси", нагло попросивший у меня сигарету, вдруг делится со мною тем, что ему представляется его личным открытием:

"Дядь, а вы знаете, что нам уже тысяча сто лет?"

Н а м ! Нам... Каждому из нас, живущих под сенью этих храмов и крепостных башен. Нам, псковичам...

...Хотя бы ради того, чтобы это понял один-единственный псковский мальчишка - и то стоило устраивать праздник нашего 1100-летия.

***

Целая лавина горьких и страшных событий обрушилась на нас буквально за несколько последних месяцев. Гибель подводной лодки, катастрофы самолётов и вертолётов, огненные моря в тайге, а что уж говорить о сотнях ни в чём не повинных людей, ставших жертвами террористов... И всё множатся и множатся эти чёрные вести, и ежедневно радио- и телеэфир вместе с газетными страницами оглоушивают нас новыми кошмарами.

Но вот известие, лично для меня ставшее самым жутким в этом "новостном" ужасе. Кому-то это моё откровение покажется странным, кто-то, быть может, плечами пожмёт - мол, тоже мне событие, - но в моём сердце самой острой болью отозвалось краткое сообщение, прозвучавшее по областному радио перед Первым сентября:

Д е с я т ь ш к о л нашей области больше не откроют свои двери детям.

Десять сельских школ... Больше их нет.

В одних - слишком мало учеников: по учителю на школьника. В других, самых глубинных и дальних, никто не хочет учительствовать. А, главное, у власти (областной ли, районной ли - всё одно, у государства) нет денег на их содержание.

Мне, сыну сельских учителей, с т р а ш н о от этой вести более, чем от всех чёрных новостей, вместе взятых.

Эти десять закрытых, исчезнувших, а, фактически, уничтоженных школ псковской сельщины для меня - самый главный символ катастрофы, постигшей Россию.

***

Боже, как безмерна, как разнолика Россия и как же она многоцветна!

...Только что вернулся во Псков из Сибири, естественно, через Москву, несколько дней в столице пробыл. Такое ощущение, словно на другой планете побывал. Даже и в какой-то дальней вселенной. А уж на Москву оглядываясь - так и вовсе в ином измерении пожил... Здесь, в моём родном краю - на первый взгляд - всё иное. Совершенно иной ритм жизни, другой говор, другие биотоки повседневья, выражение глаз большинства людей, даже их жестикуляция. Воздух - во всех смыслах - другой. Дышится иначе, в первый день так просто до головокружения...

Отвращение у меня, порой просто до физической тошноты, вызывает сегодняшняя жизнь города, когда-то бывшего столицей русского народа. Когда б не дети-внуки да необходимость заработка - не появлялся бы в Москве. И всё же утверждать, как это стало у нас принято, что Москва - вовсе не Россия, значит, несколько лукавить. Нет, она - тоже Россия, ну, какая-то, быть может, самая жуткая её часть. Самая страшная её квинтэссенция...

Хорошо и светло у меня на душе в Сибири, среди моих тамошних товарищей, давних и новых, среди людей высокого духа, прочного закала и крупного масштаба дел и помыслов. И я не спорю, когда они говорят, что самая-то настоящая Россия - это Сибирь. Они имеют право на такое суждение.

...И всё же, вернувшись в отчий край и отдышавшись, вижу, чувствую и понимаю: м о я Россия - здесь. Самая моя...

***

И вот разговор двух женщин, услышанный в праздничной толчее около "клыковской" Ольги. Верней, фрагмент оживлённой женской беседы.

"А чего это она сюда с Киева невестку-то свою рожать привезла? Будто молодуха там бы не родила?" - говорит одна.

"Да видать, повитухи у нас и в те поры получшей были, чем киевские. А она-то, Ольга, наша, местная, про то с девьих лет знала, вот и решила, что наши бабки младенца лучше примут..." - отвечает ей другая.

"Не, подруга, по-моему, так не в повитухах тут дело было. Киев-то и тогда уж городом поболе Пскова был. А, известно, в больших городах и болезней больше. Я так думаю: стафилококк в тамошних, в киевских роддомах объявился, стафилококк! Ты вспомни: когда он тут, во Пскове, все роддома заразил, так все бабы в районы рожать ездили. Вот и Ольга сынову женку сюда привезла, от стафилококка подальше - с чего б ещё?"

"Да неужель и тогда, тыщу с лишним лет назад, роддома были?"

"Ну, у нас, может, ещё и не было, а в Киеве - обязательно. Столица же!" - авторитетно утверждает женщина...

...Вот, оказывается, почему великий киевский князь Владимир, будущий Креститель Руси, родился у нас, на Псковщине. Стафилококк! в нём всё дело было... Но не спешите иронически улыбаться: мол, это логика недалёких и малообразованных женщин. Нет, это логика любой женщины - уберечь от беды жизнь новорожденного. И, кто знает, может быть, Святая Княгиня именно поэтому возжелала, чтобы её внук появился на свет Божий в её родном псковском краю...

***

...Предыдущее откровение было выплеснуто - выдохнуто - на бумагу лет уже 10 назад, в начале 90-х. И все эти годы мне казалось и думалось не раз: такое, в своём роде сакральное отношение к Словенским ключам, к Изборску во мне живёт потому, что это - край моих пращуров, и до недавнего времени здесь жили дальние мои родичи, и ещё в самые ранние мои годы я был покорён и заворожён этим уголком псковской земли, заворожён его красой как чем-то совершенно сказочным, и неосознанно ощутил его святость. А вот приезжие, особенно молодые, таких чувств здесь испытывать не могут: они видят лишь древнюю крепость, лишь родники под нею, пусть даже и целебные. И, даже восторгаясь мощью башен и волшебным обаянием долины, с придыханием трогая камень Труворова креста - всё равно, не проникнуть им душами в святую духовную глубь того, что они видят здесь и осязают, не увидеть им всю землю с высот Жеравьей горы... Так мне долгое время думалось и казалось.

Но вот Олег Погудин, молодой вокалист, изумительный исполнитель русских романсов, человек не только совсем иного склада души, но и иного мира, чем мой, а вот же: читаю интервью с ним в "ЛГ", где он делится своими впечатлениями от Псковщины, - и ахаю радостно и удивлённо. Восходящая звезда вокала говорит:

"Я помню свои чувства в Изборске, когда, выйдя на Труворово городище, стоя над громадным обрывом, я вдруг ощутил одновременно и крылья, и корни. И это отнюдь не метафора. У меня было полное ощущение, что я расту вот отсюда, на этом огромном мысу... У меня была едва ли не уверенность, что я могу оторваться и взлететь с силой, которую даёт мне эта земля, вот здесь и сейчас..."

Что тут сказать? Только одно - ещё звенят Словенские ключи. Ещё жива душа моей земли...

***

...А всё-таки, ещё раз говорю, читать нашу районную прессу - увлекательнейшее занятие для меня. Порою даже захватывающее. Правда, дух захватывает порой, когда знакомишься с материалами псковских "районок". Что там душераздирающая история о пожаре в селе Верхолино! - опечатки, и то встречаются на их страницах такие, что самую сущность местной натуры выражают. Или - природы и погоды. Вот, к примеру, строка из метеопрогноза: "Завтра - беременная облачность". Б е р е м е н н а я облачность! Точней о нашем псковском небушке не скажешь... Во всех иных краях и областях облачность - переменная, а над нашей губернией, северо-западной, близкой к Прибалтике, сотнями озёр и болот испещрённой, облачность именно беременная. Вот вроде бы лёгкое облачко плывёт, а через десять минут оно уже стало тучей, которая вот-вот разродится ливнем. Нет, это просто шедевр - "беременная облачность"!..

***

...Короче, дело было так. Оч-чень главный областной чин, немного освоившись в своём высоком кресле, решил последовать советам своих "имиджмейкеров" и приступил к знакомству с местными влиятельными кругами, с наиболее известными людьми нашего города и края. Или, как нынче принято говорить, с "элитами". Вознамерился, что называется, людей посмотреть, коими придётся управлять, и себя им показать. Свой либерал-демократический лик (ведь сел-то в это кресло под флагом партии "сына юриста"). И начал он сие ознакомление, как нынче принято, с православного архипастыря, с главы нашей псковской епархии. В общем-то, шаг правильный, ход верный, - вот только подготовка к нему заставила "главного героя" этой истории несколько поволноваться. Ведь опыта общения с лицами духовного звания, умения беседовать со священнослужителями у него, бывшего комсомольского и начинающего партийного активиста, не имелось никакого. Поначалу он всерьёз полагал, что к архиепископу должно обращаться с таким величанием: "Господин архиепископ!" И только так!..

Тут-то и стал его обучать основам церковного этикета наш известнейший литературный комментатор В.К., ставший при новой администрации (как, впрочем, и при всех предыдущих властях "новой эпохи" и даже при последних обкомовских секретарях) кем-то вроде негласного советника "по делам духовным". Ещё бы! ведь В.К. порою таким штилем вещает - никакие мастера православной риторики с ним в красноречии не сравнятся. Ну, будто бы лампадное масло ожило и обрело дар речи!.. Вот он и объяснял своему высокопоставленному "шефу", что для титулования главы епархии существует простое слово - "владыка". Ну, в обращении, в старинном "звательном" падеже - "владыко"... Однако "шефу" гораздо более по вкусу пришёлся другой титул, всё от того же В.К. им услышанный - "Ваше высокопреосвященство". Просто в детский восторг его привёл. "Вот это кликуха! - упоённо восклицал он, - Так ведь и кардинала Ришелье в "Трёх мушкетёрах" Боярский с корешами звал!"

...И вот - торжественный приём в старинной Приказной палате Крома, нашего кремля. По одну сторону, рядом с микрофонами и под объективами телекамер - наш "герой" со свитой, со своими "вице", помощниками и советниками (В.К. - у него за спиной, настороже, готовый к подсказкам), у другой сводчатой стены - архиепископ с высшими пастырями епархии. Всё сверкает и горит, всё блистает, блещет и блестит. И раздаётся торжественный голос главного "мирского" начальника, обращённый к владыке:

"Ваше высоко п р е о б р а ж е н с т в о!"

Как говорится, тихий ангел пролетел. Такой тихий, что слышен был шелест губ В.К., подсказывавшего "шефу" необходимое слово. И в этой тиши раздалось:

"Ваше... э-э... святое п р е б л а ж е н с т в о!"

Опять мёртвая тишина, все делаю вид, что ничего конфузливого не произошло. Лишь в уголках губ и в бороде главы епархии появился намёк на улыбку, прочие священники опустили очи долу. Но снова вскинули их в изумлении, услыхав начальственный глас:

"Ваше... высоко... пре... б л я..."

После этой звуковой фигуры почти все смущённо закашлялись. Тут-то и спас положение многоопытный В.К.: он выступил примерно в той роли, в какой выступали пресс-секретари Ельцина. В самых велеречивых и медоточивых выражениях он объяснил главе епархии всё, что хотел ему сказать глава администрации.

На местных телеэкранах репортаж об этой встрече почему-то не появился...

***

...А вот в том тихоходном дачном поезде, о коем я не раз писал лет десять назад, в его вагонах, как и прежде, "не первой свежести", движимых тоже, как прежде, "паровозиком из Ромашково" - в нём нынче стало потише. Нет, народ-то всё тот же (хотя, разумеется, много знакомых пожилых лиц унесло время), из "безлошадных", едущих этим тихоходом за неимением не только что иномарок, но даже и "москвичей". И всё те же царят в вагонах запахи и ароматы земных даров... А вот былых, донельзя колоритных и звучных перебранок, особенно на внутриполитические темы, почти совсем не слышно теперь. И даже когда вместо трёх поездов в день идёт один, да и тот на час опаздывает, и пассажиров набивается просто "под завязку" - не оглашается вагон ни ядрёным словцом в адрес хозяев Кремля или местного "Белого дома" (впрочем, у нас теперь бывший Дом Советов стали величать "Жёлтым домом" - и если б только из-за окраски), ни громкими аргументами в защиту их "правильного курса". Замечаю: люди, даже те, что помоложе, беседуют о своём, о садово-огородных заботах, о земном и насущном - острых, болевых и трагических предметов разговора, кажется, попросту избегают. Лишь изредка, кто-либо, прочитав в газете об очередном злодеянии террористов, унёсшим жизни десятков людей, вздохнёт и молвит что-нибудь вроде: "Это мы их так в сортирах мочим..." Но, как правило, эта его горестная реплика повисает в воздухе, - люди не хотят бередить свои раны душевные.

И вообще чувствуется: у с т а л народ...

...Но, слава Богу, живое, самородное, земным теплом пронизанное слово ещё можно услышать в вагончиках этого поезда. Вот протискивается к символически свободному месту довольно-таки ещё молодая по нынешним меркам женщина (из тех, о ком говорят "... ягодка опять") с маленькой внучкой и с немалой поклажей. Села, кое-как распихала свои "котули" (так она их сама зовёт: по-псковски это всякие узлы-баулы), усадила на колени себе ребёнка и, отдышавшись, удовлетворённо изрекает:

"Ну, теперь покатим до самого Донышка!"

Лишь местному люду внятен смысл ею сказанного - иногородний и не поймёт, что за "донышко" такое. А землячка моя имела в виду, что теперь, усевшись, они с внучкой спокойно поедут до конечной станции - Дно. "До Донышка"!

...Слышу я этот добрый говор моих сограждан, едущих в обшарпанных вагончиках дачного поезда, и думается мне: а я впрямь, чёрт с ними (в буквальном смысле - "нечистый", "лукавый", ведь ему же они служат), с этими хозяевами Кремля и всяческих больших и малых "Белых домов", да и "жёлтых" тоже. Не заслуживают они того, чтобы о них говорили люди, своим трудом на своей земле живущие...

***

Что голод впрямь не тётка, и в племянники к нему никто не хочет, - в том можно легко убедиться, глядя на дачные окрестности нашего славного града на берегах Псковы и Великой. Нынче вкалывают на своих участках такие завзятые интеллектуалы, каких лет 10 назад при самом богатом воображении с лопатой в руках представить было немыслимо... И вот на даче у одной местной художницы "толока": ей привезли навоз, да немало, доверху груженый кузов "КАМАЗа". А, замечу, сие органическое удобрение теперь достать не так уж просто, ибо поголовье бурёнок по области очень сократилось, и недобросовестные продавцы навоза норовят "разбавить" его торфом, отчего он сильно теряет в своих добрых качествах. Но этот, привезённый хозяйке дачи - без всяких торфяных добавок, густой, потому и разносить, разбрасывать его - нелёгкий труд даже для нескольких мужчин, собравшихся на "толоку". Тем более что сыплет "слепой" дождичек сквозь осеннее солнце, и органическая ценность становится ещё тяжелее от влаги. Нам помогает шофёр "КАМАЗа", здоровый мужик с твёрдым местным выговором, особенно звука "ч" ("чОрный", "чЫстый")... Тут-то и сталкиваются два подхода к навозу: практический и эстетический. Художница, глядя на радужное многоцветье влаги, блещущее поверх удобрения, восторгается: "Ах, какой красивенький навозик!" Шофёр с ней соглашается: "Да, навоз добёр. Чыстое говно!"

...Вот в чём пропасть меж "интеллектуалами" и "массами": что для первых - "красивенькое", то для вторых - г... пусть даже и "чыстое".

***

У моих земляков "наособицу" не только произношение, но и правописание: оно не с правилами орфографии сообразуется, а с жизненной логикой. Вот лишь один пример...

Из Москвы приехала ко мне в гости дочь и, конечно же, немедля потащила меня бродить с нею вдоль рядов базарчика, что шумит теперь неподалёку от моего дома. Особенно дочку интересует озёрно-речная рыба: в столице на рынках её редко встретишь, а у нас теперь, слава Богу, вдосталь, хотя цены на неё для рыбного-то края высоковатые. Но оно и понятно, продают дары Псковско-Чудского озера в основном не сами рыбаки, а перекупщики. Для несведущих приезжих они прикрепляют к лоткам бумажки с названиями пород: "судак", "лещ", "окунь", "щука", и так далее... Вдруг дочка хватает меня за руку и начинает с сугубо столичным снобизмом громко возмущаться - увидела на одном лотке бумажку, где название леща было написано с мягким знаком. Нежданно продавщица (судя по виду, лишь недавно начавшая заниматься торговлей и ещё не загрубевшая), услыхав возмущённо-громкие слова моей наследницы, вступила с ней в диспут: "Доченька, да ты глянь на рыбу-то: рыбёхи некрупные, для ухи, а не для жарки, а и нежные, да и прыткие, - вон, ещё шевелятся, живучие: ясно дело - бабы, женщины, потому и "лещь", эти мои рыбки роду женского..." Ошеломлённая таким пояснением, дочка некоторое время идёт вдоль рыбного ряда молча, затем останавливается, и, показывая мне на огромного (на лотке не умещался) леща, говорит: "Пап, та тётка права была!" На бумажке под этим ихтиозавром было начертано: "Л е ш ш". Лешш!

***

...Всего несколько строк в районной газетке, крохотное сообщение в рубрике "Происшествия", - но оно заставило меня вначале расхохотаться до слёз, потом - уйти в раздумья тоже чуть не слёзные, и, наконец, просветлеть душой. Вот эта информашка целиком:

"23.04. пьяный житель деревни Верхолино поджёг своё жилище, сел недалеко от "костра" и начал играть на баяне. Рядом с музыкантом находились икона и бутылка водки. Дом и имущество пожарные спасли".

Ох, Верхолино!.. Тут особо и комментировать не надо. Такое - только у нас на Руси произойти может, причём вовсе не обязательно лишь в наши дни: в любом русском веке и может, и происходило... Нигде больше, ни в какой другой стране пьяный мужик свой собственный дом не подожжёт. А если такое и случится - не сядет рядом, любуясь пожаром и музицируя, подобно Нерону, что любовался делом рук своих - горящим Римом... Но если вдруг в любой иной стране кто и допьётся до такого положения риз, до музицирования рядом с подпалённым своими же руками собственным жилищем, то вынесет из-под крова и поставит рядом с собой что угодно - только не ёмкость со спиртным и не домашнюю святыню веры своей. Такое - только у нас...

Знаю, кто-то скажет: это очередной "шукшинский чудик". А я скажу - это Пушкин: бунт бессмысленный и беспощадный. И это же - грядущее наше: "Дом и имущество пожарные спасли". Вечная формула нашей истории, по-своему повторяющаяся в каждой Смуте.

Эх, Верхолино...

***

Из местных фразеологических новшеств: раньше в ответ на "спасибо" полушутя отвечали - " Из спасиба шубу не сошьёшь". Теперь не до шуб, отвечают так: "Спасибо н е б у л ь к а е т !"...

***

Вообще теперь в нашем краю в связи с "основным направлением" деятельности правящих "либерал-демократов" алкогольная тема, и до того, как и всюду, очень популярная, оказалась вне конкуренции... Не раз уже в прежних своих "Провинциальных заметках" я писал о местном "паровозике из Ромашкова", тихоходном дачном поезде, в коем меж моими земляками, едущими на свои "фазенды" или оттуда возвращающимися, происходят самые колоритные обмены мнениями по всем мировым проблемам и по вопросам частной жизни. Так вот, одна из самых недавних бесед в этом "экспрессе": один мужик спрашивает другого, как поработалось на даче. Тот отвечает с небрежной лихостью: "Да на четыре "пузыря" вспахали!" Первый вздыхает: "Не, мы за субботу-воскресенье только два раздавили..." Собеседник хмыкает: "Ну, из-за двух и ехать не стоило!" Продолжают разговор, и выясняется, что оба с семьями ломили на своих участках на совесть, до крови из носу (да иначе и нельзя: теперь это для горожан главный источник питания). А вот надо же: главным "мерилом" проведенного в трудах праведных времени стало это - сколько пузырей...

***

Правнучки же Княгини Ольги, дамы псковские, что горожанки, что сельчанки, на всё более ожесточающееся пьянство мужской части населения отвечают, главным образом, всё большей остротой языков своих, и в былые времена весьма бойких (правда, порой и к физическим методам самозащиты прибегая).

...Поздний вечер, городская окраина, перерастающая в пригородное село. Идут муж и жена, люди средних лет. Собственно, идёт она - его, крепко "принявшего", она почти тащит на себе, он волочит ноги по земле и бормочет что-то бессвязное. Наконец, ей осточертевает такая "прогулка", и она крепко встряхивает своего благоверного: "Да встань ты на ноги, расп...дяй несчастный!" Он и впрямь встряхивается, словно очнулся от глубокого сна, в изумлении выпучивает глаза и пытается идти почти строевым шагом. И при этом орёт старинную фольклорную непристойщину: "Какая барыня ни будь, а всё равно её е...ть!"

Проорав сей шедевр, он обессиленно склоняется на плечо своей подруге жизни. Она вздыхает, снова подхватывает его и почти жалостливо говорит: "Ну, иди же, горе ты моё!" И опять вздыхает: "Барыне-то хорошо..."

Это верно, барыне хорошо в любом случае...

***

"Улица корчится безъязыкая!"

Эта строка непопулярного ныне поэта вспомнилась мне в дачном пригородном поезде, плетущемся два раза в день из районной глубинки в Псков и обратно. (Не раз писал в прежних своих "провинциальных стоп-кадрах" об этом "паровозике из Ромашкова": самые колоритные беседы меж моими земляками происходят в его обшарпанных вагонах.) Конец сентября, дачная страда завершена, но вагоны забиты людьми по-прежнему "под завязку". Курю в тамбуре, чутко внимаю всплескам великого и могучего языка, на котором некто, не видимый мне, выражает в вагоне свой гнев. Сей гнев обращён на того, кто когда-то обещал "лечь на рельсы". "А на рельсах-то не он, а мы, битый час на холоду поезда ждали, скоро, говорят, раз в день будет ходить, так что - пешком по шпалам? А он на рельсы не ляжет, не! не ляжет!" - возмущается обладатель простуженного баса. Но басовая нота встречает бурное сопротивление дамского фальцета. "Да прекратите вы пороть эту глупую,.. (владелица фальцета не может подыскать точное определение для суждений своего супротивника), да хватит вам болтать эту... эту а н т и с о в е т ч и н у!"

Да... Не вооружён ещё простой народ современной политической терминологией. Улица корчится безъязыкая...

***

Всё же понемногу вооружаются трудовые люди в провинции, вооружаются, не волнуйтесь, читатель: берут на вооружение новинки, проникающие в язык Бояна, Тургенева и их эпического преемника Чубайса... Еду в том же неторопливом дачном поезде, уже сижу. На скамейке рядом женщина поздне-бальзаковского возраста беседует с чуть хмельным пареньком, сыном своей детской подруги, ахает и охает: как бежит время! давно ли Надька мне тебя, малыша, "подбрасывала", когда у неё какая закрутка случалась на работе или ещё где... А бывший малыш сидит "меж двух огней", что почти не метафора - меж двумя огненно-рыжими и прелестными созданиями, хохочущими без умолку, обнимает обеих. "А которая ж из них женка-то твоя?" - спрашивает подруга его матери. "А о б е и!" - весело откликается парень. "Как так, мусульманин ты, что ли?" - не понимает серьёзная женщина. "А вот так: эта, - он хлопает по плечу сидящую направо от него, - это моя з а к о н н а я. А вот эта - она моя л е г и т и м н а я!"

***

Вообще в этом дачном поезде (да и почти повсюду среди моих земляков) надо с диктофоном ездить: такая "метафорика" звучит - нигде больше ничего подобного не услышишь... Сидят рядом на скамейке два парня, слегка за тридцать обоим. Один сообщает другому о скором увеличении своей семьи: жена уже на восьмом месяце. "А ты со своей не собираешься ещё одного завести?" - спрашивает он соседа. Тот мотает головой: "Не, хватит, я уже о т с е я л с я..."

Впрочем, нередко можно услышать и кое-что "покруче", хотя, казалось бы, вовсе безобидное. Мужик в ватнике проглядывает старую промасленную газету, в которое было завёрнуто что-то съестное. Морщит лоб и спрашивает сидящего рядом: "Слушай, тут сказано: у него единственного есть х а р и з м а . Что за харизма такая, не знаешь?" Тот после кратких размышлений отвечает: "А хрен его знает, наверно - харя, только очень здоровенная".

Ещё одна "салонная беседа" среди мешков и корзин. Ветеран сочувственно спрашивает своего более молодого знакомца, недавно в расцвете сил уволившегося из доблестных офицерских рядов: "Да-а, на двух работёнках сразу, намаешься, да ещё и картошку сажай, - несладко после армии на "гражданке"-то тебе". Мгновенно, не дав раскрыть рта бывшему воину, с лукавой язвительностью встревает его супруга (или подруга): "Это смотря на какой гражданке!"

***

Квартира, где жили в Пскове мои родители, и где я живу сегодня - в пятиэтажке-"хрущобе". Мусоропровода в таких не бывает, и потому ведро с отходами я выношу во двор к мусорным контейнерам; так облагороженно теперь зовутся помойки. Сегодня подхожу с ведром и вижу знакомого бомжа, исследующего содержимое одного из ящиков. Ещё лет десять назад это был один из "рабочих аристократов", квалифицированнейший сборщик на крупном заводе местной "оборонки". А потом одна беда совпала с другой: развал завода с семейным кризисом, и как нередко на Руси случается, водка придала этому бедствию большое "ускорение"... И вот теперь в помоечном ящике роется сто лет немытый и небритый мужик в пальто на голое тело и в вязаной шапочке (а на дворе лето), ночующий в подъездах или в пригородных рощах. А я помню его щёголем, любившим костюмы лишь импортные либо шитые на заказ, раз в неделю ходившим к "своему" парикмахеру. Судьба... Вдобавок - и книжником был, я с ним на вечере в библиотеке и познакомился. Это былое увлечение сохранилось у него "атавизмом" и сегодня, - где вы увидите бомжа с книгой в руках? а этот, копаясь в мусоре, вынул из него какую-то книжонку и задержал на ней взгляд. "Смотри, что нашёл", - говорит он мне с угрюмой ухмылкой. Я смотрю, на обложке написано: "Социалистическое общество: история и современность".

...На помойке? Эх, символика!..

***

Символика... Вот одна из главных отличительных особенностей бытия в глубинно-российских краях: то, мимо чего в круговерти столицы или другого мегаполиса пробежишь, не заметив, здесь задерживает взгляд на себе, видится порой даже как "под лупой" и обретает нередко впрямь символическое значение. Особенно, когда дело касается действительно символических предметов и явлений, знаменных знаков общества.

...Только что отшумели в Пскове летние праздники: День освобождения города от фашистских захватчиков, вслед за ним - день поминовения Святой Княгини Ольги, псковской уроженки, своего рода "именины" его, особенно торжественно отмечавшиеся в этом году - несколько лет осталось до 1100-летия нашей "областной столицы". Три дня сплошь - манифестации, праздничные шествия, поминальные митинги, фольклорно-песенные концерты... Во время обряда возложения венков к Вечному огню (а он у нас, в отличие от подобных многих факелов в других городах, действительно горит всегда) я услышал негромкий спор меж двумя моими согражданами. Оба немолодые, но ветеранами Великой войны быть никак не могли; по крайней мере, мальчишками были в те годы (хотя псковские мальчишки тех лютых лет видели войну во всей её жестокости). Один из них возмущался тем, что на этой церемонии присутствует российский "триколор". Помимо довода, что этот флаг на тот момент не был ещё утверждён парламентом в качестве государственного, у него был аргумент посерьёзнее: "Я же ведь помню - и власовцы под этим флагом ходили, и над управой он висел, где прихвостни фашистские сидели, и над штабом полицаев. Со свастикой рядом! Так как же можно Вечный огонь этим флагом позорить?!" Другой земляк отвечает ему: "Ну, это же два-три года было, не больше, а до того-то, в царское время, он тоже официальным числился. Зачем его со свастикой равнять?" Но первый не унимается: "Так и свастика не вечно Гитлеру служила, вон, в Индии я как-то побывал, она там везде красуется, индийцы мне объяснили - ей не одна тысяча лет... Хотя, что там: всё равно с души от неё воротит!"

...Таких споров мне в столице не доводилось слышать, они, по-моему, возможны лишь на бывших "оккупированных территориях". Между прочим, не надо серьёзным людям (особенно пишущим) отмахиваться от реальных научно-исторических фактов, касающихся этой символики. Да, древнеарийский символ, и у предков славян бытовавший - "коловрат", знак движения солнца, "косой крест" - то, что зовётся санскритским словом "свастика"... Но для миллионов россиян, особенно переживших войну с фашизмом, он останется фашистским, нацистским знаком ещё долго. Быть может, пройдёт век или два - и наши потомки будут смотреть на свастику, как мы сегодня - на символику орд Чингисхана. Сегодня же... но не странно ли, что "общественные деятели", вовсю кричащие об опасности "русского фашизма", закрывают глаза на позорную - фашистскую! - страницу в истории "триколора". Нет, правда - только тогда правда, когда она - правда...

***

Такие понятия, как "дух города", видимо не могут быть постоянными величинами: я имею в виду натуру жителей какого-либо древнего поселения. Такого, как мой Псков, с многовековой судьбой. В движении столетий меняется и эта натура, иным становится дух города. Что, разумеется, неизбежно и даже закономерно: не будем же мы сравнивать жителей нынешней столицы Италии с гражданами этого же города времён Цезаря или Августа. Иное дело, что, как правило, не к лучшему происходят перемены в понятии "дух города"... Известно: Плесков наш в начале тысячелетия и в средневековье выдержал 30 (тридцать!) штурмов и осад - и ни одному из этих натисков не сдался. (В отличие от большинства своих градов-сверстников, от того же, к примеру, "старшего брата" нашего, Великого Новгорода, который, обладая крепостью не менее мощной, чем псковская, и при всей своей гордыне не раз отворял врата недругам). И даже утратив свою вольность, попав в начале 16-го века под власть Москвы (правда, порою мои земляки, костеря указы и директивы из столицы, в сердцах восклицают: "И на кой... ляд мы эту Москву к себе присоединили?!"), город выстоял ещё перед несколькими лютыми агрессиями, самой страшной и кровопролитной из которых было польско-литовское нашествие под началом Стефана Батория, девять месяцев полной блокады. Причём - псковичи выстояли сами, своим ополчением, без державной подмоги. Ибо понимали: сдай они город - ключ к Руси - вся её история будет написана иначе...

...А потом сие понимание, видно, стало слабеть - вместе с духом нашей гордой вольности. И к 20-му веку истаяло почти начисто. Когда в феврале 1918-го кайзеровские войска подошли к Пскову, им наперерез вышел красногвардейский отряд, вдобавок, наполовину из питерцев состоявший, и, хоть немцы город взяли, да всё же с боем (в честь того события и произошёл День Армии нашей). А вот в июле 41-го сыновья тех кайзеровцев просто вошли, въехали в Псков, часом раньше оставленный нашими отступавшими частями. И - никакого псковского ополчения! никакого сопротивления захватчикам жители былой твердыни не оказали. И сколь-либо сильного подполья в городе вовремя войны тоже не было. Источился в гражданах Пскова тот дух, что их предки выразили в письме Баторию: "Не терпе обидиму быти"...

Но! - я говорю лишь о собственно городе, о губернском центре нашем. Тут многое объяснимо: начиная со времён присоединения к Московии лучшие, говоря старинным слогом, "вятшие" люди из него попросту выдавливались во всякого рода репрессиях. Население Пскова лишалось своих элитных сил. Бояр, воинов, именитых купцов и наиболее искусных мастеровых либо высылали в Москву (вспомните, кто поставил храм Василия Блаженного и другие чудеса столичного зодчества), либо расселяли по меньшим городкам нашего края. Так и обескровливался древний духовный потенциал града Святой Ольги.

днако он никуда не исчез! Этот вольный и гордый воинско-творческий дух именно "расселился" по псковской земле вместе с высылаемыми из её центра лучшими гражданами, по будущим уездам, а затем районам. Тут можно назвать множество славных имён людей, ставших гордостью державы, явивших свои гении в самых разных сферах - а родившихся и выросших именно в глубине псковской. (Кутузов, Мусоргский, Ковалевская, патриарх Тихон, - вот лишь малая доля сего списка...) А какое мощное и - при всех противоречиях действительно народное - сопротивление фашистскому нашествию развернулось по районам нашей области, оно в легенды вошло! И какие, и немалый вред немцам принёсшие подпольные группировки действовали в районных городках и посёлках. Вот куда ушёл "дух Пскова, вольного и гордого!"

***

А самый красноречивый (тем же слогом глаголя - "вятший") пример сохранившегося с древних пор псковского духа - В е л и к и е Л у к и.

Их не для красного словца зовут "второй столицей" нашей губернии. Вот уж не райцентр по всем приметам и параметрам, областного значения город, крупный и промышленный. И по натуре своей гораздо более трудовой, мастеровой, открытый и прямой люд населяет Луки, нежели Псков, где чиновного, кацелярского народа, "людей свиты" - через край. Потому-то в 90-е годы он был самым "краснопоясным" в области. А сейчас, когда в оппозиционном доме Облонских всё смешалось, великолучане впереди всех в "протестном голосовании" на разных выборах. Дух сопротивления верховному дуроломству здесь жив. Он всегда был жив: ведь этот старинный город более всех других в нашем крае принял в себя выдавленных из средневекового и предпетровского Пскова представителей духовной, воинской и мастеровой элиты. Её-то потомки и составили стержень великолуцкого люда. И стержень сей не раз давал о себе знать в новые времена.

Особенно - во время Великой Отечественной. Этот город в июле 1941-го был е д и н с т в е н н ы м из всех крупных населённых пунктов Северо-Запада, не просто организовавшим своё народное ополчение, но и в буквальном смысле не открывшим свои врата фашистам. Гитлеровцы заняли Великие Луки, лишь уничтожив ополченцев, которые целую н е д е л ю дрались у стен города у Ловати. (Надо знать жуткую реальность первых месяцев войны, чтобы представить себе, чего, какой крови и какого мужества ополченцев требовал каждый день из той недели!) И лишь из-за гримас официозной советской истории только в самое последнее время был признан и обнародован длившийся несколько лет подвиг подпольщиков-великолучан, - свершись это раньше, их организация прославилась бы вровень с краснодонской "Молодой гвардией"... Что там мужики-воины: пятнадцатилетняя девочка Настенька Зверева из села под Луками осенью сорок первого, подобно Ивану Сусанину, завела роту захватчиков вместо партизанского лагеря в самые непроходимые болотистые дебри - и погибла там.

...Очень люблю я Великие Луки, хоть нечасто в них бываю.

...Мой старший товарищ по перу, поэт Николай Константинович Старшинов (светлая ему память), будучи вдохновлён некоей великолучанкой, написал строки, ставшие песней: "Приезжай ко мне на реку Ловать, буду я тебя жарко целовать!" Однажды эта песня прозвучала в присутствии автора её слов на песенном празднике в селе Борки под Луками, где ещё жил Иван Васильев, замечательный художник прозы, подвижник русского поля. Помнится, какой-то "румяный критик" проворчал: мол, неправильное ударение - не ЛовАть, а Ловать, первый слог ударный в имени этой реки. Иван Афанасьевич, хмуро улыбаясь, тут же отрезал: "Ради поцелуя великолучанки можно и ударением поступиться!"

Всем сердцем подтверждаю это суждение...

***

...И всё-таки горько бывает порой от того, что собственно псковский народ (я всегда зову этот город родным, хотя я родился в селе под Псковом) не к лучшему меняется. И если б только за века - нет, на моих же глазах, за несколько десятилетий. А то, что подобные метаморфозы происходят и в других городах, ближних и дальних - не утешение... Недавно встретил я одну пожилую экс-деятельницу местного просвещения, когда-то работавшую вместе с моими родителями. Она стала псковичкой ещё в конце войны, но часто бывает в Питере, где родилась и пережила блокаду. Рассказываю ей, в частности, о своей недавней поездке в Таджикистан, с которым долгие годы был связан творческим содружеством, о том, как жутко преобразило лихолетье Душанбе. Некогда столь прекрасная таджикская столица, где на цветущих бульварах почти все учтиво кланялись друг другу, заполнена мрачными людьми, в чьих глазах горят жажда войны и дух наживы...

- А что вы хотите, - отвечает мне с печальной улыбкой бывшая руководительница псковского учительства, - В прежние времена приезжала я в Ленинград, выходила на Невский, а там - весь Петербург. А нынче приезжаю я в город, называющийся Санкт-Петербургом, выхожу на Невский, смотрю на людской поток, на лица - сплошной Скотопригоньевск...

- Хотя, - добавляет она привычным ей наставническим тоном, - не стоит унывать. Ведь улица - это всего лишь только улица. По настоящему людей можно разглядеть не на улице...

***

Это верно, улица - всего лишь улица. Идёшь по ней, бывает, по древней или новой, а рядом с тобой слышится сплошной густопсовый мат, на коем разговаривают меж собой молодые существа неопределённого пола, либо все бритоголовые, либо, наоборот, с лохмами ниже плеч. Лица их мало соответствуют этому названию, настолько перекошены они беспрерывным жеванием какого-либо "дирола с ксилитом", да и, чувствуется, "травкой" тоже... Отвернулся, глянул в другую сторону - там обтёрханные бомжи. В третью - там тоже звучит "многоэтажье", но исходит оно от группки весьма "упакованно" выглядящих господ, которые, стоя рядом со своими "мерсами" и "вольво" у фешенебельного нового здания своей "фирмы", уснащают одной словесной грязью другую: рассуждают о "маркетинге", "лизинге", "консалтинге" и "шоппинге". И лоснящиеся их физиономии лучатся сытым самодовольством... И вот ты уже готов, подобно гоголевскому герою, воскликнуть в отчаянии: ничего не вижу, одни свиные рыла вокруг!

...Но - заходишь ты, к примеру, в институтскую аудиторию, где у тебя встреча с молодыми читателями, они слушают тебя, потом говорят сами, беседа разгорается, ты слушаешь суждения студентов, резкие, но иногда донельзя прорицательные. И видишь л и ц а, от которых просто веет светом зреющего ума. Приходишь на завод, где когда-то начиналась твоя трудовая биография, и, пусть немного собралось людей в "курилке" или в бывшем "красном уголке", чтобы встретиться со "своим" писателем (понять можно: нынешним рабочим на обеде или после трудового дня, как говорится, "ни до чего" часто бывает от потогонки), но на их лицах - то же самое желание вникнуть в суть того, что я им читаю, какое и над чертежами, за верстаком, у станка. Твёрдые, жёсткие, но - вдумчивые взгляды... А как же радостно бывает, когда видишь "раскочегарившиеся" лица десантников или пограничников. Обычно предельно суровые, даже хмуроватые, с печатью воинской готовности к бою, эти парни, многие из которых прошли и чеченскую бойню, становятся похожими на озорных мальчишек (по сути - самими собой становятся), когда говорят "за жизнь" - или слушают стихи о любви... А каким бальзамом для души становятся мне встречи с мальчиками и девочками в церковной воскресной школе: их светлые ясноглазые личики - это поистине лики!

Но самое большое везение - разговориться по душам с опытным сельским учителем или вообще с коренным тружеником села, аграрных дел мастером - способным однако, и небо видеть. Лица таких людей вообще несравненны...

Нет, строка златоглавого гения - "Лицом к лицу лица не увидать" - не всегда бывает абсолютной истиной. Настоящие лица - точней, настоящих людей надобно видеть пристальным взглядом. Когда они заняты делом их души.

***

Но лицом к лицу не всегда бывает легко говорить. Особенно - если надо излагать несладкую правду. Тем более, когда хочешь выразить свои суждения в печати... Недавно я нарушил было данный самому себе обет - не подвергать огню критики всяческие местные безобразия, творимые как властью, та и, что называется, "простыми людьми". Не выдержал: сразу целый залп кошмарных событий оглушил псковичей. Сначала какая-то пьяная тварь убила палкой любимца всего города - прекрасного белого лебедя, что жил на пруду у стен древнего Мирожского монастыря. Вслед за тем в ночи шайка недоумков разбила на куски мраморную мемориальную доску в честь нашего славного земляка, писателя Вениамина Каверина. Наконец, в своей же квартире были зарезаны сразу три человека - семья воина, вернувшегося из Югославии, из Косова: бандиты хотели отнять у него заработанные там деньги, но не найдя их владельца, умертвили его родных. Такое совпадение кровавых ужасов и варварства даже и по нынешним криминальным временам оказалось ошеломительным для нашего града, некогда бывшего оплотом православного благочестия. Но - поговорили, поужасались, а потом - как отрезало. Словно забыть поскорей всем захотелось об этом тройном взрыве преступлений...

Я написал нечто вроде открытого письма к землякам-согражданам и отдал его в редакции трёх псковских газет. Смысл этого письма сводился к вопросу: можем ли мы считать себя настоящими псковичами? Мы, по торжественным дням, а часто и в будни с гордостью повторяющие, что гордимся нашими славными предками, - чем мы на деле доказываем эту гордость? Не всуе ли мы её зовём Псков градом русской первохристианки, если содом и гоморра стали нашим повседневьем? Что с нами произошло, земляки? Русские ли мы ещё?..

Во всех трёх редакциях я получил отлуп. Но в каждой из них его объяснили по-своему. В самой мощной по областным масштабам и самой официозной мне было сказано, что, мол... при всём уважении и т. д. - это не наш жанр. "Да и поймите, не ко времени: предвыборная кампания идёт, это поймут как выпад против губернатора..." В другой, муниципальной, объяснили отказ так: мэр только что избран, едва лишь начал работать, и такая публикация о сугубо городских событиях - ему подножка... В третьей же редакции, "как бы оппозиционной", я всё-таки живые слова услышал: редактор - мой младший товарищ и в какой-то мере литературный подопечный. "Понимаете, народу псковскому и без того тяжко живётся, а тут ещё такие слова они о себе услышал, да и от кого? от вас, а к вам же люди прислушиваются, верят вам. Мало того, что стёкла вам побить могут, но ведь и впрямь духом упадут многие: дескать, раз мы такое дерьмо, то вообще не на что надеяться... Нужно ли это людям сейчас? им ведь и так тошно..."

Кто знает, быть может, в чём-то прав этот журналист... Хотя я убеждён: правда необходима всегда, даже самая горькая. Хотя в одном точно прав мой пишущий земляк: стекла мне побить могли бы. Нравы у нас суровые... За милую душу!

***

Опять-таки радиовести, вовсе не относящиеся к моему краю, наводят меня на размышления над его судьбой. И над судьбами всего народа моего... В радиоэфире звучит гордый гортанный голос горца: оказывается, в Кабардино-Балкарии только что газифицировали последний из аулов, где не было газа. Теперь даже в самых высокогорных саклях кабардинцев и балкарцев над горелками пляшут голубые язычки...

Я очень радуюсь за улучшение быта людей в этой спокойной кавказской республике: не раз бывал там, видел, с каким трудом горцы добывают топливо. Но почему же Псковщина, гораздо ближе находящаяся к месторождениям газа, такой судьбы не удостоилась, и в ближайших госпланах такое благодеяние не значится. Что там деревни! две трети районных городков и посёлков в нашей губернии не газифицированы. Даже знаменитые Пушкинские Горы к 200-летнему юбилею Поэта не получили свою артерию с "голубым топливом", что было им давно обещано. Спору нет, русская печь - волшебное изобретение наших предков, и всё-таки нельзя же русскому жителю села в XXI веке жить на том же уровне своего быта, что и в XIX столетии... Почему же хозяевам российского газа (да и Кремля) благосостояние обитателей Кавказских гор ближе, чем трудности бытия Гор Святых?

...Не так давно "мой" батюшка, протоиерей Олег, настоятель храма Св. Александра Невского, горько сетовал: нет средств для паломнической поездки в Иерусалим, на Святую землю. Не может он взять с собою туда хотя бы двух-трёх самых благочестивых прихожан, чтобы эти православные русские люди смогли поклониться Гробу Господню. И ни у высших властей нашей Церкви, ни у государства поддержки не найти, ответ один - мы не имеем возможности финансировать столь дорогостоящие предприятия... Но вот ещё одна радионовость: Кремль (или правительство, уж не помню, но это и не важно) взял на себя обязательство обеспечить материально "хадж", то есть путешествие в Мекку, к высшим исламским святыням, для в с е х российских мусульман, желающих свершить такое паломничество. С оговоркой: "в разумных пределах", не более десяти тысяч человек смогут полететь в Саудовскую Аравию за государственный счет. Всего-то...

Нет, всё же бесконечно далеки Кремлю наши Святые Горы. Наш русский народ...

***

"Вот и сад уже заленился", - говорит сосед, глядя на полуденные кроны. "Заленился" - скажешь ли точней?! Зелень сада и впрямь стала какой-то ленивой, хотя далеко ещё до осени, лиственные одеяния яблонь и груш утратили свою обжигающую, пронзительную свежесть, огрузли, тяжёлой стала их пышная роскошь. Вот-вот - и начнёт проблёскивать в них медь, потом появятся пятнышки латуни и бронзы, а потом и золотинки - искры грядущего осеннего лиственного пожара. Но сейчас сад ещё только "заленился"...

И вот уже ночи становятся холодными. Смотришь перед восходом на траву: кажется, что она в серебряной росе, а приглядишься - в инее. Утренники серебрят августовскую землю.

"Корова утром была о б ы н е в ш и", - слышу я от односельчанки. "Обыневши" - покрывшись инеем; но скажи она " покрывшись инеем", - совсем не то бы сказала о своей бурёнке...

Вот, кстати, чудеса: вроде бы на тех же травах пасётся эта бурёнка, что и другие соседские, а молоко у неё самое знатное не только в нашей деревне, но и во всей округе, - весь букет разнотравья чувствуешь, когда пьёшь. "Слово знает!" - со значением говорят о её хозяйке бабы, а кое-кто из них, понизив голос, добавляет: "Нашёптывает она, нашёптывает!.." То есть, особым, "коровьим" или "молочным" заговором пользуется. Что ж, быть может, и в самом деле, "нашёптывает".

Есть же ещё живые слова в языке! И есть живые руки и живые души на этой земле снящейся мне страны...

***

Встречи с друзьями-приятелями и просто знакомыми времён детства и ранней юности, с бывшими одноклассниками и односельчанами - одновременно и самое радостное, и самое печальное для меня в родных местах. Радость - понятно почему, а печаль - от сознания того, как много потерь в нашем поколении, родившемся от отцов-фронтовиков, как много сверстников, даже и не воевавших нигде, ушли в мир иной. Как изломанно и жутко складывались судьбы многих "корешей"!..

Вот всего лишь "штрих-пунктир" одной из них... Мальчик из семьи интеллигентов, корнями уходящих в земство. Потом красавец-парень, по "до-акселератным" меркам просто великан-кудряш, предмет воздыхания множества девчонок. Естественно, спортсмен, пловец, чемпион и прочее... Поступает в элитное военно-морское училище, заканчивает его с блеском, и вот он - офицер Балтфлота, должность самая перспективная, вот уже погоны с "двумя просветами" готовы лечь ему на плечи. И женат на миловидной интеллектуалке из Таллинна, и малыш чудный, и есть у них полкоттеджа в бывшем немецком городке на янтарном берегу...

И вдруг! - первый сбой: он в плавании, а жена едет в Таллинн развлечься... Развод. Тоска по сыну. Офицерские холостые пьянки. На одной из них он сходится с бывшей женой своего боцмана, боевой бабёнкой. Чтоб не было шума, его переводят служить на Камчатку. Там служба не задалась, а выпивка - наоборот. Прощание с погонами, незавидная должность в рыбфлоте, пьяная бойня с женой, тюрьма. И - лет через пять в дальневосточном притоне умирает истощённый "бич". Бывший льняноволосый, начитанный и красивый мальчик-спортсмен из древнерусского областного города... Скажете: сюжет для романа. Боже мой, да целую библиотеку можно было бы составить из романов по таким сюжетам - по неладным судьбам людей из поколения Победы...

***

...Услышишь словцо в разговорном обиходе земляков и вновь ощутишь: стихия народного языка остаётся плодоносной, способной к самозащите и самовозрождению.

Очень малое касательство к Пскову имел Пантелей Лепешинский, историк, ничем себя в этой науке не проявивший, но оставшийся в истории как революционер, один из сподвижников молодого В. Ульянова. Он и приезжал в наш город в качестве агента "Искры", которая, кстати, здесь и родилась, когда будущий вождь революции после Шушенского и перед эмиграцией оказался месяца на три в Пскове... Видимо, учитывая это, власти города уже на излёте "брежней" эры дали одной из его новых, тогда совсем окраинных улиц имя Лепешинского.

Но сегодня вы ни от одного псковича не услышите: улица Лепешинского. Разве что в официозном газетном тексте можно встретить такое сочетание слов. И сама эта улица, и весь квартал, сплотившийся вокруг неё, зовутся в говоре горожан одним словом - Л е п е ш и . Да, Лепеши! "Где живёшь? - В Лепешах". "Откуда едешь? - Из Лепешей"... Вот так язык (то есть, собственно, народ, ведь это синонимы в нашей заповедной речи) обработал, "обкатал" и преобразил навязанное его древнему гнезду наименование. Сделал его "своим", родным, попросту - русским. По образцу имён, коими зовутся многие наши сёла или городские кварталы: Мураши, Кадаши, Кривуши, Палаши... Вот, а у нас теперь - Лепеши. Очень вкусно!

Ничем не удить нашу речь. Реку жизни нашей...

***

И землю тоже убить нельзя. Ничем.

...Эту местность в окрестных деревнях (которых почти уже нет) звали Крючей. Не кручей, но именно Крючей. Разница в один звук, но смысл совсем иной: чем-то таинственно-загадочным, даже жутковатым веет от этого слова - Крюча... Урочище, прорезавшее высокий левый берег реки Великой. Когда-то здесь в неё впадала другая речка, теперь осталась лишь старица: два тоже высоких плитняковых берега, меж ними по дну, по низине бежит ручей. А рукава этой старицы извилисто всажены, именно "вкрючены" в каменистую плоть крутояра, и только самым знойным летом низины этих ответвлений пересыхают, обычно же там топи, заросли камышей, болотных купырей, осоки... Выше, в плитняковых слоях - полости пещер: лет сто с лишним назад "плитоломы" (среди них был и мой прадед) рубили эти слои, добывая камень для сельского и городского строительства. Зевы пещер скрыты в буйстве всяческой дикой зелени. А чуть выше - просто джунгли разных кустарников. Чего тут только не росло во времена детства и отрочества моих! орешник (целые корзины мы набирали), рябинник, полыхавший под осень пожаром ягод, дебри ольхи, колючие заводи ежевики и шиповника, сладостный дурман малинников... А уж какое многотравье прикрывало летней порой и плитняковые бугры, и особенно верхи крутояров, переходившие в луга и поля: кажется, вся "зелёная аптека" нашего края произрастала в Крюче. Недаром же она, Крюча, была вожделённым местом для травознаев и знахарок, отчего таинственность урочища лишь возрастала в глазах окрестного люда, особенно ребятни. Но, прежде всего, эта местность для нас, мальчишек 50-х лет, была притягательна своей поймой, большим лугом, тянувшимся по берегу Великой: туда мы гоняли колхозных лошадей на ночные паствы, - вот где рай-то нам был, среди высоких шелковистых трав, рядом с мягкой и тёплой речной водой. Звёздное небо, костерок, всплески рыб, круговерть медово-терпких запахов, стекающих с крутояра в пойму. Крюча!..

В 70-е годы, когда растущий областной центр стал наступать своими новостройками на левобережные сёла, на их угодья, вся эта сказочная глушь урочища стала уничтожаться. И лет за семь-восемь была начисто уничтожена. И поверху, и понизу. Крючу буквально по тексту интернационального гимна разрыли до основанья, бульдозерами, экскаваторами, гусеницами тракторов. Громадные "кразы", "мазы" и "камазы" увозили в своих кузовах груды и груды плитнякового "боя", добытого могучими ковшами новых "плитоломов" из девонских недр. Зубастый металл неузнаваемо изуродовал эту местность, обезобразил и крутые берега старицы, и крутояры её рукавов, и высокий берег над Великой. А из низинных топей сначала стали помпами через шланги выкачивать воду для охлаждения натруженных моторов, а потом туда же, в эти низины, стали сливать осадки или остатки солярки, коей тогда было полно, мазут и прочие горюче-смазочные вещества, и просто всякую дрянь. Та же дрянь десяток лет подряд пропитывала "облысевшие" и разбуровленные верхи урочища, и косогоры, и сочную плоть пойменного луга, и луговые окрестности деревень, исчезавших под натиском строящихся высоток. Отходы с тех строек тоже свозились в Крючу, там же ржавела и поломанная техника. Одним словом, волшебно-сказочное урочище к середине 80-х прекратилось в безобразную свалку... Тогда-то, приехав однажды к родителям и побывав там, увидев одно из самых заповедно-дивных мест моей мальчишеской поры неузнаваемо искорёженным, раздавленным и загаженным, я решил, вернее, почувствовал: больше туда никогда не пойду. Не смогу...

Но несколько лет назад, когда после смерти отца я стал бродить летними вечерами по окрестностям Пскова, ноги как-то сами привели меня на окраину, где прежде стояла моя родная деревня. И, выйдя к берегу Великой, замер в потрясении. Крюча - воскресла!

Пожалуй, потрясение - не то слово... Никакими словами не передать мне радость, которая всего меня заполонила при виде этого уголка пригородной земли. Словно бы и не убивали Крючу, не разрывали её крутояры и косогоры, словно бы и не буровили её плитняковую грудь, не травили её низины и луга! - всё цвело и росло, всё снова вскипало буйной и сочной зеленью, и дух зреющей малины вновь сладко довеялся до меня, и запахи тмина, полыни, медуницы, мяты и душицы вновь защекотали мне ноздри и глаза... Конечно, приглядевшись и побродив по этой местности, убедился: она уже не та. Она стала, что называется, пониже и пожиже. И орешин почти не видно, вместо них - ивняк да бузина, и вереск уже лишь отдельными островками растёт. И кое-где торчат из почвы проржавевшие останки кузовов, кабин и карданов либо куски бетона. Но бывшие карьеры уже напрочь оплыли землёй, стали лощинами и оврагами, где уже юные берёзки стоят, и слышно, как поют и свиристят в них птицы. А в низинах - вновь стеной тростники да камыши. Нет прежней роскоши разнотравья в пойме и на верховых луговинах, но пчёлы и шмели вьются над кипреем, над клевером и другими медоносами. И теперь каждой осенью я уношу из Крючи корзинки, заполненные кораллово-сладким грузом рябиновых ягод. А у вечереющей реки горит костерок, и мальчишки слушают всплески плотвы... И - вдобавок! - с другого берега, с высокой Снятной Горы, из возрождённой древней святой обители льётся над речной гладью звон колоколов. Слушаю - и мне чудится: это небо поёт в честь воскрешения земли.

Крюча мая - воскресла! Земля, убитая и отравленная, вновь доказала, что она способна восстать из небытия и стать собой, цветущей и плодоносной.

Вот так - и наша речь, язык наш родной.

Так, может быть, и наш народ ещё способен к воскрешению?..

***

Встречаю на улице бывшего одноклассника, с которым лет 20 не виделись. Лысеющий и седой мужик ("себя как в зеркале я вижу" - без радости вспоминаю пушкинскую строку), - но уже через несколько минут сквозь морщины и седины как бы "проступает" прежний хулиганистый отрок. Однако разговор вдруг переходит из русла мемуаров о детстве в иное: ровесник, оказывается, идёт в храм, на вечернюю службу. "И давно ты стал верующим?" - напрямую спрашиваю его. "Знаешь, - отвечает он, чуть помедлив, - я вот так сейчас чувствую: был, по-моему, всегда, только вот сам этого не сознавал..."

...Не то ли происходит едва ли не с каждым из нас: ощущает человек, что внутренне всегда был кем-то иным (хоть немного), чем по "статусу" судьбы ему было положено, - но лишь теперь, во времени разломов и смуты, стал осознавать эту внутреннюю свою сущность. При всей мерзости дней идущих это - благо для души...

***

Вдали от мегаполиса многое воспринимается совершенно по-иному. Сама жизнь к тому подвигает множеством своих примет. Даже местными газетами. Вот, читаю, на первой полосе одной из них рассуждения министра обороны по поводу военной реформы, - вроде бы всё дельно, и даже убедительно, и начинаешь верить автору в том, что, например, материальное положение воинов ВДВ в результате первых шагов сей реформы уже улучшилось... Однако, прочитав эту перепечатку из центральной прессы, перехожу к "тутошним" материалам газеты, добираюсь до раздела объявлений - и читаю следующее: "Офицеры-десантники срочной службы возьмут под охрану любой объект. Готовы принять другие предложения, не выходящие за рамки законности".

Вот так... И телефон прилагается. И под этим объявлением - репродукция картины "Три богатыря"... Бедный Васнецов! знал бы он, какой издевательской иллюстрацией станет его прославленное творение к позору нынешнего русского воинства. Но ещё более бедные (во всех смыслах) - они, парни из знаменитой десантной дивизии, уже полвека дислоцирующейся в нашем городе. Не было такой "горячей точки" за эти полвека, где бы не побывали псковские десантники. И вот же - дослужились до того, что предлагают себя в качестве вооружённых сторожей. Могу их понять, недавно был в доме у одного из них: он мне показал совершенно пустой холодильник... Понимаю этих ребят, и всё же... не могу понять, как вооружённый воин позволяет так унижать себя. Не могу!..

***

Да-а, нар-род, народец! Слушаю я и читаю излияния Борового, Новодворской и иже с ними, озвучивающих в открытую то, что нынешняя правящая "элита" камуфлирует плетивом из обтекаемых наукообразных фраз: ненависть к "этому" народу, - и хорошо понимаю их... Видит Бог, никогда я не идеализировал крупнейший из славянских этносов, хотя бы потому, что родился и вырос в одном из его древнейших генетических гнёзд, и натура людей российской глубинки ведома мне впрямь "не по учебникам". Ныне же, прожив последние пять лет преимущественно на родной Псковщине, узнал столько нового страшноватенького "колориту" в сей натуре, порождённого "рыночным" временем, что и самому от этих новшеств жутковато бывает. Есть за что порицать нашу нацию.

И все же... Давайте-ка вспомним, начиная со старины седой: крестовые походы со всеми их немыслимыми по тем временам жертвами не с наших земель шли. Православие инквизицией "чистоту веры" не утверждало. При всей "грозности" Ивана 1Y за все десятилетия его царствования казнено было почти столько же, сколько погибло гугенотов лишь в одну тихую и ясную ночь имени Св. Варфоломея в Париже. И за все века движения Руси-России на восток (назовите это экспансией или даже колонизацией) не был уничтожен ни один из самых малых народов на покоряемых землях, ни единое племя. И даже карая непокорных, слуги и воины российской империи не привязывали их к пушечным дулам для расстрела, как то делали вполне цивилизованные британцы времён Виктории в Индии. И ни гильотина, ни электростул, ни газовые печи не в России были запатентованы. Иное дело, - у нас кое-какие из подобных изобретений получали самое широкое распространение, но тут речь уже о "системе", о "государстве и революции" и т.д. А я говорю о народе. Категории и феномены взаимопроникающие, но всё-таки - разные...

***

"Рабская психология"... Вот это, как у нас говорят, в душу верно. Именно в последние годы, вновь живя в родных местах, за голову хватаюсь: где предел долготерпению и покорству масс? Стоп... да, долготерпению, но покорству ли?

Забастовочные пикеты, митинги, демонстрации и даже голодовки на рабочих местах - всё это, виденное мной здесь, можно увидать и во всех иных российских градах и весях, только масштабом гораздо могуче; не зря же "Вандеей" клеймили наш край "прогрессисты" в конце 80-х, а в 90-е эмиссары и активисты общественно-политических движений самого широкого спектра продолжают клеймить так же: ну, очень туго поддаются псковичи "политизации". А вот такой лавины фольклорных праздненств и фестивалей с участием действительно народных групп из районных глубинок (где и бабульки, и их внучки, и парни, и зрелые мужики пляшут и поют), такого беспрерывного потока литературно-музыкальных вечеров, самодеятельных спектаклей и прочих подобных дел, устраиваемых и в городских ДК, и в сельских клубах, как здесь, я не только нигде не видел - представить себе такого не мог до возвращения сюда. А ведь, признаюсь, лет семь-восемь назад, в разгаре сотрясений, мне "политизированному" московскому литератору, казалось, что всё, относящееся к понятию "народная культура", обречено, неминуемо должно рухнуть. Ан нет, всё происходит с точностью до наоборот... Неделю назад вернулся из творческого детского лагеря, проводил там мастер-класс для юных пиитов, приехавших в Пушкиногорье со всей области, а кроме них там же - и юные гончары, и других промыслов начинающие мастера. Поверьте, несколько страниц мог бы занять перечислением примет сего "пассионарного взрыва" в духовной жизни провинции. И главное: всё это - при мизерном или даже "нулевом" финансировании. Так уж устроено: если в столице тебе скажут - нет денег, ничего не шелохнётся, шалаш, и то не воздвигнуть; здесь же - ни гроша, но всё почему-то и как-то понемногу сдвигается, организуется, "образуется", обрастает роем энтузиастов и помощников - и происходит! Рабская психология...

***

Ещё один её пример: школа в самой что ни есть глухомани, интернатского типа, дети из дальних деревень при ней живут по пять дней. Загляденье ребята, обихоженные и чистые, как сама эта школа, где уютно и пахнет хлебом, словно в доброй избе. И библиотека с самыми новыми детско-юношескими изданиями и журналами; краеведческий музей, созданный самими школьниками. "Волостная власть помогает, местные хозяйственники" - поясняют учителя. И тут же обнаруживается: зарплату педагоги сельские не получают уже 7 месяцев! почти весь учебный год... "Как же так? как вы ещё работаете? как вам удаётся всё вот это?" - изумляюсь я. "А как же можно иначе?" - слышу в ответ... Что тут скажешь: права и мадам Новодворская, и разномастно-оппозиционерные лидеры. Рабская психология! Вместо того чтобы бастовать, они детей учат...

***

Невероятный народ! Всерьёз говорю, без всякой иронии: его за многое можно и нужно упрекать, порицать и попросту бранить. Н о н е т у меня другого народа. Это мой народ, и страна его - моя, а не "эта" страна. Жить в её глуби, в глубинке, среди такого народа - порой и тяжко, и даже тошно. Но нигде более - невозможно...

***

Сколь угодно можно иронизировать над такими понятиями, как "корни", "истоки", "зов предков" и прочим, относящимся к категориям историко-генетического кода. Но как быть вот с этим мальчуганом, синеглазым и пшеничноволосым правнуком сразу двух классиков, который из своих десяти лет главную часть прожил за океаном и в Швейцарии, видел почти все крупные европейские столицы, - а вот теперь вместе с матерью навестил Псков, родину одного из своих прадедов. И, пожив тут несколько дней, начал со слезами на глазах агитировать маму: "Давай тут останемся жить! Я никуда больше не хочу!"...

Никаких "резюме" не буду делать. "Святая простота" детского восприятия? наверно. Быть может, пожив во глубине "расейского" житья-бытья, застонав от всего, что нас ежедневно терзает, этот мальчик пожалеет о своём юном порыве. Но сегодня, когда его самого никто не "агитирует", ч т о сегодня породило в нём такой порыв?! Нет, братцы, не так-то всё просто обстоит и с "корнями" и с "зовом предков"... И с тем, что было, есть и будет сущностью России и её народа.

***

Осточертело!.. Как всё это осточертело! Как хочется душе быть самою собой - душою, вбирать и хранить в себе то, что лишь в ней, душе, и может жить. Духовное - нет, это далеко ведь не только то, что остаётся в нас от встречи с вершинами книжности и искусства, с храмом и литургией. Это нечто более глубинное, ненарекаемое единым словом. То, что держит человека на земле, без чего он не живёт, и чужим ему становится всё, даже он сам, постылым и бессмысленным. Как хочется душе вернуться к себе, к самому родному и первородному!

***

К тому, без чего душа перестаёт быть душой, а становится неким "информационным сосудом", и нет твёрдой почвы под ногами, и ты уже теряешь чувство кровной причастности своей к тем самым, первородным, единственным и незаменимым основам бытия, без которых и завтрашний твой день - пустыня, вот это - самое страшное. Но ещё более кошмарно то, что и к этому люди понемногу начинают привыкать...

Мне часто вспоминается высказывание одного из мудрейших в этом великом веке людей Запада, Т.С. Элиота, коего у нас столь долго клеймили как "апостола модернизма". Автор поэм "Полые люди", и "Бесплодная земля" (ставших настольными книгами у мыслящих людей по обе стороны Атлантики после первой мировой войны), он первым среди западных художников слова предощутил и выразил то падение человека, когда в душе его образуется вакуум, когда над всем живым, родным, кровным и плодотворящим начинают властвовать абстракции "идейного" или технократического плана. Вот что было сказано этим "хранителем мудрости": "ГДЕ НАША МУДРОСТЬ, КОТОРУЮ МЫ ПРОМЕНЯЛИ НА ЗНАНИЕ, И ГДЕ НАШЕ ЗНАНИЕ, КОТОРОЕ МЫ РАЗМЕНЯЛИ НА ИНФОРМАЦИЮ?!"

***

...Сначала причаливаешь, втыкаешь смолёный нос лодки в вязкую мякоть берега, потом ступаешь на землю, делаешь первые шаги по мхам, по пружинящей почве, по хрустящим под сапогами хвощам, идёшь мимо гранитных позеленевших глыб, и за спиной остаётся Озеро, и в тебе оно остаётся, и чем дальше ты уходишь от Озера, тем больше Озеро властно над тобой, тем больше в тебе его становится - пропахшего рыбой, планктоном, такою чистотой, что, кажется, в мире нет ничего чище... Потом прошагать через пустошь, через торфяники, вдыхая их кисловатый запах, вдоль сосен, вцепившихся в песчаные бугры своих корней, и, наконец, почуять дымки жилья. Пройти мимо прокопчённой дочерна баньки, сладко представить себе, что вскоре будешь истязать своё пропитанное сыростью и холодом тело в её сухом, горячем и целебном пару... И вот ты рухнул на дубовую скамью и уронил отяжелевшие, словно свинцом налитые руки на сосновую плоть стола, и нежной кажется поверхность досок в сравнении с заскорузлой кожей твоих ладоней.

Ты - в своём Доме. На своей Земле. Рядом со своим Озером. В окна глядит твой первый в жизни, ещё дедом твоим посаженный Сад: каждую яблоню в нём ты знаешь и зовёшь по имени. Всё на свете единственно: Дом, Земля, Озеро, Мать, Отец, Сад... Любовь. Рождение. Смерть. Жизнь!

***

...Как странно в этом году весна сомкнулась с летом, переплелись они меж собою. Ещё цветёт сирень - а яблони отцвели уже давно, и завязи день за днём "брусневеют", перерастают в зелёные плоды, и на ранних сортах яблоки уже крупны. И наливаются прозрачные ягоды крыжовника, и горох тучнеет на гряде. Жара!.. А речная вода ещё обжигает почти ледяным холодом. Травы же вымахали буйно, джунгли разнотравья уже не дают пройти по саду: пора косить!

Память рук! - одна из самых таинственных тайн на свете, её не объяснишь одним только словом "навык"... Сколько раз в городе ни пытался я вспомнить, как я кошу, как берусь за "литовку" и делаю первый взмах - ничего не вспоминается. А вот же стоит она, милая, столько лет уже верно служащая нашему дому, и немало уже зазубрин видно на её стали, и "черенок", ручка косы, уж, наверное, четвёртый, а то и пятый на её рабочем веку - вот она, с вечера "направленная": сам отбил и подровнял молотком её лезвие... На самой ранней зорьке беру её в руки, втыкаю в почву конец "черенка" и чуть ниже уровня глаз зажимаю левой ладонью тупую сторону "штыка", то есть самой косы - эту сторону зовут ещё "подошвой"; протираю "штык" пучком сорванной травы, в правую руку зажимается кремневый брусок - "оселок", вначале я медленно провожу им слегка наискось по лезвию с одной стороны, потом - под меньшим углом - с другой, потом делаю эти движения всё быстрей, ещё быстрей - "жиг-вжиг!". "Жиг-вжиг!" - звучат звонкие поцелуи кремня и стали: точится коса... И тут же из соседней усадьбы доносится то же самое - "жиг-вжиг!" И с поймы приречной летят те же звенящие звуки, и ещё в нескольких садах по селу раздаются они, словно бы восходя к небу по точёным лучам раннего солнца. "Жиг-вжиг!" - голос утренней русской земли.

...Ни в детстве моём, ни в зрелые годы над этой землёй, над страной моих сельских православных пращуров не слышался звон колокольный - ни утренний, ни вечерний, ни к обедне. Лишь недавно стало возвращаться к нам искусство мастеров колокольного распева, вышло оно из опалы, длившейся шесть десятилетий. И вот эти-то рассветные звоны над родной землёй ранним летом, эти вжикающие, а потом разливающиеся и взвивающиеся звуки, многоголосый хор натачиваемых кос, зоревые звенящие ноты, рождаемые ударами кремня о сталь - они-то и казались мне и до сих пор кажутся святым благовестом заутренним. И не дай Бог, если заглохнут они напрочь... а ведь уже началось это: всё реже слышатся они в последние годы. Заглохнут, замолкнут они - заглохнет тогда сама земля наша, по буграм и оврагам которой можно справиться с травами лишь косой, - там, бывает, не то что косилке, танку и то не продраться. Да простят меня единоверцы-православные и святые отцы, но боюсь, что если вымрут эти звоны рассветной косьбы, не возродит землю никакой благовест, нисходящий с церковных колоколен...

***

И ещё о памяти рук... Дело происходило лет семь тому назад, отец ещё был жив и деятелен.

Картофельная страда на частных подворьях кончается. У кого-то на огородах ещё стоят мешки с раскрытыми зевами, и вёдра звенят под ударами клубней. А кто-то, даже многие, из-за дождей этого лета сажали картошку поздно. Мы с отцом убрали раннюю, теперь надо распахать огород. Он выпросил у бригадира одну из нескольких оставшихся в деревне лошадей, а заодно на ней же решил подвезти навоз из соседнего хлева на огород. Надо запрягать, отец держит хомут в руках и с улыбкой говорит мне: "А ты попробуй-ка, забыл, наверное, как запрягают!" Что верно, то верно, не делал я этого, пожалуй, лет 20. Помню зрительно: хомут надевают на шею лошади, раздвинув "клешни" его, то есть разъёмной стороной, "оголовком" кверху. Так и делаю, с усилием, и неуверенно раздвигаю пружинистую, кожей обтянутую скобу хомута, лошадь воротит морду, но я всё-таки надеваю хомут, и руки мои оказываются над её холкой, держащиеся за "оголовок". Что дальше, - убей, не помню, но точно, что надо ещё что-то сделать с хомутом...

И вдруг - вдруг мои руки с а м и - сами! сами резким движением поворачивают хомут на сто восемьдесят градусов, и "клешни" оказываются под конской шеей, внизу, чтобы теперь затягивать супонь на "оголовке" и уже дальше крепить всю упряжь.

Голова, разум, рассудок - забыли, как запрягают лошадь. Руки - вспомнили!..

***

В нашей области почти все бывшие колхозы и совхозы (те, конечно, что не рассыпались в прах, но стали различными АО, "тремя нулями" и агрофирмами) сменили свои прежние, "советско-партийные" названия. Однако вот колхоз "Большевик" оставил себе свой титул, что казался одиозным, устаревшим уже и в брежневские годы. Знаю его председателя, уникально долго - тридцать пять лет! - возглавляющего это хозяйство. Вроде бы от такого "красного зубра" и убеждений соответствующих ждать нужно. Однако вот что не так давно услышал я от этого пожилого агрария:

"Знаете, в нынешних бедованиях наших, конечно, все мы добром прежние порядки вспоминаем... Но вот чего страшусь пуще нечистой силы: того, что снова мне "спускать" план будут по мясу и молоку, как будто я сам не знаю, сколько из своих бурёнок выжму. А ещё - как подумаю, что снова райкомовский секретарь или обкомовский инструктор станут меня "накачивать" насчёт того, когда сев начинать, когда уборку, да что где сеять - так поневоле зубами скрипеть начинаю. Нынче худо, бардак во всём, налоги душат, бывает ну просто в глазах черно, хоть и впрямь ополчение собирай да на Москву иди. Но как вспомню вот э т о - понимаю: назад, в прежние порядки, никак нам нельзя возвращаться..."

"А чего же, - спрашиваю я председателя, - колхоз ваш "Большевиком" остался?" Он пожимает плечами и отвечает: "А это уж, думается, наших внуков дело - переименовывать. Им видней будет, чем нам..."

***

Хотя как знать, как знать... Кое-кому из нынешних "интеллектуалов" страсть как по нутру вышестоящие команды. Ибо их исполнение, как правило, некоей "подкормкой" вознаграждается. В провинции это особенно в глаза бросается. И сочувствуешь пишущим людям, у которых, в отличие от их коллег из мегаполисов, нет никакого "простора для манёвра", возможности заработка ничтожны, а всё равно - больно и стыдно смотреть, как лихо "прогибаются" они перед самыми мелкими господами с местного Олимпа... Я уже не раз писал о том бредовом "новом порядке", что воцарился на псковской земле с приходом в областную администрацию "команды ЛДПР". И что поразительно: буквально через несколько дней после "инаугурации" губернатора-жириновца в граде Святой Ольги обнаружился ряд тружеников СМИ и культуры, столь ревностно зарокотавших славу "либерал-демократии", что читатели местных газет и другие потребители "масс-медиа" просто закачались. Куда там былым панегирикам в адрес "ума, чести и совести"! Но что примечательно: в этом ряду новоявленных сторонников и трубадуров Вольфыча сомкнулись пышнобородые "фундаменталисты" от православия, проклинающие мерзкий "коммунячий прижим", с самыми идейно стойкими слугами последнего и с... вчерашними певцами "общечеловеческих ценностей и демократии". Вот компания какая! Поистине, у "холуяжа" (определение, данное совестливейшим Виктором Розовым) есть лишь одна политплатформа - "применительно к подлости..."

***

По радио звучит бодрый голос новоиспечённого премьера, объясняющего нам, что одной из главных целей его правительства является "перераспределение доходов" меж различными социальными группами населения. А мне почему-то вспомнился эпизод из моей студенческой поры, прожитой в Ленинграде...

Тогда мне довелось какое-то время быть "вечерником" и работать на стройке. Что такое питерская погода, да особенно зимой, общеизвестно. Поэтому я очень был доволен своей "спецухой" - комбинезоном на толстой ватной прокладке, обтянутой слоем прорезиненной "чёртовой кожи": и впрямь, не только сырой мороз, но и сам чёрт был не страшен мне в таком скафандре... Но однажды утром, войдя в вагончик-"бытовку" и открыв свой шкафчик, я не увидел там родной "спецухи". Задыхаясь от обиды и гнева, ворвался в другой вагончик, служивший конторой, и обрушился на мастера нашего участка: "У меня спецовку украли!" Мастер же наш был человеком не робкого десятка, однако ряд лет, проведённых им после войны на северном лесоповале, куда он попал за примерно такую же собственную вспышку обиды и гнева, навсегда отбил у него охоту к "всплескам народных чувств". Он замахал на меня руками и сказал то, что мне запомнилось навсегда: "Ну что вы, что вы! У нас в стране никто не ворует. И вашу спецовку никто не украл, п р о с т о к т о-т о в з я л е ё и н о с и т . А воровства у нас нет..."

Вот так и с "перераспределением". Никто нас не ограбил. Просто кто-то (кто бы это?) взял наше достояние и держит у себя. Не волнуйтесь, ребята...

***

...Коса наточена. Правой рукой я беру её за "палец" - так зовут у нас поперечную рогульку, вращённую в ручку косы посередине её, левой - берусь за "черенок", ближе к его концу, встаю на тропинке перед могучей стеной лапчатой травы, примериваюсь, ставлю косу поудобнее для первого взмаха, отвожу её чуть правее, прижимаю под малым углом начало стальной полосы, соединённое с древком - "пятку" - к земле, и...

И дальше - читайте Льва Николаевича Толстого, те страницы "Анны Карениной", где главный герой косит вместе с мужиками. Дело не в том, что здесь (как и во всём ином) мне не сравниться с яснополянским волшебником слова. В другом дело: пожалуй, могу поклясться, хоть и не люблю клятв, - в том поклясться, что лично для м е н я толстовские страницы о косцах - самое правдивое из всего, именуемого художественной словесностью. Я не могу ведь ручаться, правдиво ли изображены чувства и ощущения Робинзона Крузо, я не убеждён, что в смертный свой час герой "По ком звонит колокол" испытывал именно то, о чём поведал нам бородатый американский богатырь; и даже тот же самый роман Толстого читая, не совсем уверен в точности изображения, например, всех эмоций Вронского во время скачек (хотя в седле сидел немало и не раз в юности бывал в таких же переделках)... То есть, конечно: я в е р ю авторам, но по большей части именно на веру принимаю сказанное ими, - физического же ощущения совершенной, абсолютной правды у меня при чтении самых прекрасных и гениальных книг почти никогда не бывает!

А вот косьба глазами (что там глазами! - всем телом, всей душой) толстовского героя вызывает у меня абсолютное чувство веры. В этой "вставной новелле" нет ни одной строчки, содержание которой я не ощущал бы тоже всем существом своим, руками, плечами, ноющей поясницей, ногами, словно свинцом налитыми, глазами, заливаемыми и разъедаемыми потоками слепящего пота, каждой жилкой и каждым нервом: всё тут - истинно, как сама земля... Мне помнится, когда я читал роман в молодости, потрясло меня особенно вот это ощущение Левина: когда входишь в ритм косьбы, как бы забываешь о том, что ты делаешь, коса словно бы "сама" работает, вроде бы она "ведёт" тебя, - но как только ты подумаешь об этом, так сразу же выпадаешь из этого блаженного состояния!

Так что всё о косьбе сказано уже Львом Николаевичем, и, повторяю, не мне с ним соперничать...

***

...И всё же несколько слов добавлю о косьбе.

Она для меня - самая прекрасная, самая о ч и щ а ю щ а я душу работа на земле. Но с тяжкой душой, с худым настроем - лучше косу в руки не брать: обязательно либо оступишься, либо нежданно лезвие наткнётся на здоровенный камень, причём там, где даже мелкие камушки, казалось бы, давно выбраны. А то ещё хуже: тяжкая дума, дурной настрой заставят тебя на миг отвести глаза в сторону, когда точишь косу - и врезалось тебе лезвие в палец по самую кость... Но это - уж когда совсем на сердце чернота, тогда вообще лучше какое-то время ни за что не браться, тем более за косу. А если просто хмурь или дурь какая - нет лучше от них снадобья, чем косьба. Опять-таки просто физически ощущаешь, как вместе с хлещущим из тебя потом выходит мрак-морок, покидают твою душу хмурые и дурные мысли.

И ты падаешь на скошенную тобой траву, раскидываешь руки, смотришь в небо, и верится тебе, что ты будешь жить вечно!..

***

...Присел передохнуть за дощатым столиком на травянистом кряже. Вечереет, и, как всегда в этот час, начинается сумасшествие запахов земных, безмерное их половодье. Как пахнет картофельная, уже увядающая и темнеющая ботва! - она источает запах увядания, горьковато-терпкий, грустно-зелёный... А с ним смешиваются запахи ботвы огуречной, свекольной, и нежный дурман молочая, и щекочущая ноздри свежесть полыни. Сад нынче не уродил, на сливах, вишнях и яблонях - почти ничего (а в прошлом году - ветви трещали и ломались от своего сладкого зрелого бремени), зато листва пахнет по-особому крепко и остро: словно рядом истекают соком яблони, словно на тропинке лежат раздавленные ягоды вишен, словно разрываются от спелости плоды слив...

И чем ближе к вечеру, тем сильнее все звуки земные. Хоры кузнечиков - будто на каком-то певческом конкурсе, орут петухи, аист "барабарит" на высокой берёзе, крячат утки в камышах, всплескивают здоровенные щуки в заводях, всхрапывают лошади, входя в тёплую речную воду, звенят вечерние косы в лугах, вскрикивают перепуганные косьбой перепёлки, начинают скрипучим треском оглашать низину коростели-"дергачи", подают голоса и другие обитатели речных берегов и леса за рекой... И солнце золотистым воском заливает всё вокруг: и пашню, и гряды укропа, и доски стола, уже рассохшиеся и покрытые лишаями старости - и душу мою, и плоть, окрепшую здесь и способную таскать по многу десятков вёдер воды для полива из колодца-"журавля". А ещё - юность вспоминая - таскать на тачке немалые груды песка и гравия, делать цементный раствор, чтоб ливни не размывали плитяной фундамент избы. Это - лишь только сегодня...

Скрипят уключины лодок-плоскодонок на реке, шлёпают вёсла по воде. И всё сильней нарастает в саду дурманный, сладостный и не только в ноздри, но и в душу проникающий аромат маттиолы - ночной фиалки: как сводит он меня с ума, сколько будит он самых жарких и острых, горьких и счастливых воспоминаний. Басят шмели, вьющиеся в белых соцветиях нежгучей крапивы, белеют маковки на стрелах пронзительного чеснока, растущих среди мака, и всё заметней соперничает с маковым цветом полымя гладиолусов...

***

...Есть что-то колдовское в косьбе. Ведь в ней сочетаются стихии духа, которые вообще-то несовместимы друг с другом. Тут и воинственность, некая агрессивность (всё же режешь траву, убиваешь её, и сок брызжет, словно кровь из вскрытой вены), и - созидательность, добывание корма, который, в конечном счёте, в тебя же или в твоих детей пререйдёт через молоко. Ярость мужская, напряжение плоти и души порой почти предельное - и подсознательное понимание, ощущение того, что ты - в самой сердцевине естественности земной, н а т у р ы, что ты творишь земной быт и духовный лад, и вокруг тебя - то, что зовётся во всех смыслах этого нашего древнего и многозначного слова м и р о м. Собственно - жизнь...

...И пусть досужие иронические умы называют с усмешкой такое состояние души и тела разнеженностью чувствительного и несовременного человека, так и не ставшего своим в городе столичном, пусть они считают, - мол, причуды "дачника", сбегающего от суеты туда, где он может писать стихи. Какие стихи! - только от неразумия великого можно было посчитать крестьянина способным к этому занятию после страды на пахоте. Дескать, землю попашет - попишет стихи... Не только в первые дни труда на земле после городской жизни, но и через месяца два, когда тело уже не ноет и когда не стонут все жилы и суставы от мускульного напряжения, когда вроде бы уже обвыкнешь каждый день с утра до вечера либо копать, либо пилить и колоть дрова, либо носить воду на полив, либо полоть и окучивать, либо... Господи, не одну страницу можно заполнить перечислением этих ежедневных дел, потребных для жизни в селе - даже когда человеку не до стихов, не до книг вообще, домой пришедшему... Часа два должно пройти, пока обретёшь силы, чтобы чугунная усталость перестала давить на тебя... И, если за перо возьмёшься, понимаешь: оно - уже не для твоих пальцев, расплющенных страдой и огрубевших. Добро, если хоть одну какую-то мысль или строчку сможешь толково записать и оставить её до лучшего часа - до предутреннего часа, когда проснёшься свежим и с небывало ясной головой, либо вообще до иного времени.

А в предзакатный час, отдышавшись, искупавшись в нагретой за день речной воде, я чаще всего брожу за околицей по дорожке полевой. Вот сейчас колосья, из восковых уже становящиеся твёрдыми, уже начинающие гнуть стебель, "бременить", как тут говорят, щекочут мне руки своими золотящимися "усами", и в воздухе всё явственней вызревает терпкий, тёплый, самый необыкновенный и самый природный для человека, самый земной и самый святой запах - запах хлеба!

...Косить, копнить, стоговать.

Моими ли словами, моими ли устами, моим ли косным языком предавать бумаге эту красоту. Эту страну, которая снится мне...

Да, т а к а я страна мне снится, и такая страна снится м н е.

***

И ещё...

Уже на другой год, совсем недавно - опять на закате, и не только на закате дня, но и на закате лета - сижу под своей любимой яблоней. Она уже очень старая, отец несколько раз порывался её спилить: бывает, года по два не плодоносит, кажется уже, что засохла. Но вдруг она зацветает небывало буйно, да не пустоцветом: целые галактики тяжёлых, крупных, в крапинку, плодов свисают надо мной. И трава вокруг неё и под ней - в падалицах, многие из них расколоты надвое, и яблочный дух просто хмелит меня. И смешивается он со свежестью вскопанной земли, со щемящим запахом полыни, со всем духом разнотравья...

И мне кажется, да нет, я твёрдо верю: что бы ни было дальше в жизни, ничего не будет добрее, родней и благодатнее этого позднего августовского вечера. Не будет лучше ничего этой поры, этого краткого - и самого вечного - часа, окрашенного воском и золотом, на ещё живой, на древней, на грешной и святой земле предков моих. Не будет лучше ничего... И самый соловьиный поэт страны, снящейся мне, говорит в этот час о том же.

Спит ковыль. Равнина дорогая,

И свинцовой свежести полынь.

Никакая родина другая

Не вольёт мне грудь мою теплынь.

Знать, у всех у нас такая участь,

И, пожалуй, всякого спроси -

Радуясь, свирепствуя и мучась,

Хорошо живётся на Руси.

Да, мне снится эта страна. Мне снится м о я Страна. Мне снится вечная Р О С С И Я.

***

И стало вдруг видно далеко во все концы света. И на все четыре стороны света хочется поклониться.

Святая земля.

И никакая нечисть не смогла погубить свет духовный, материализовавшийся в белых её, одноглавых чаще всего и приземистых (словно витязь в шеломе врос в холм, и, как меч, вознёс звонницу) храмах. Осквернить, поселить на время мерзость запустения - смогла, но погубить - нет. И не сможет. По крайней мере, до тех пор, пока мы помним, что мы - Русский Народ. Живший здесь тысячелетие назад и ещё раньше. Поставивший на своих языческих капищах эти храмы. Впивавший не только плотью своей, но и душой чистоту Словенских ключей, реки Великой и озера Чудь.

Как ни травят это озеро, оно и сегодня настолько чистое, что жители прибрежных сёл для самоваров черпают воду из него, а не из колодцев.

Недаром же русское выражение "душу вымыть" эстонцы переводят так: "Воды из Пейпси-ярви (Чудского озера) испить"...

***

Вот оно, озеро Чудь, блещет вдали, с высот Изборской твердыни в ясный день виднеется его слепящее серебро на границе окоёма. То самое "нелюдимое море", воспетое пушкинским другом Языковым, - недаром же местные рыбаки морем его и зовут. Его болотистые берега пронизаны протоками, где, скрытые осокой и камышом, просмолённые челноки пахнут так же, как кровли шатровые на псковских башнях, а земля под ногами дрожит-трясётся за версту от воды, и русалочьими вздохами да щучьими всплесками озвучена тишь на плавучих островах, режущих кожу тугими стеблями...

С большой высоты оно, море из двух озёр с тёплым протоком Узменем посередине, похоже на скрипку или на гитару, но на обоих берегах Чуди звенят-играют прежде всего гусли, - да, гусли! И русские, причём уже не древние старцы, а молодые ребята вершат волшебство, держа в руках наследие Садко, и эстонцы, лишь зовут их по-разному. Гусли звончатые да яровчатые, гусли-самогуды - вот музыка Чудского озера. И это ль не чудо! оно выжило в краю, кровью истёкшем, дотла спалённом в последнем германском нашествии, и сегодня они не раздавлены "тяжёлым металлом" и прочими лавинами безродного и тупого озверения, которое накатилось на нас...

Звени, звени, Святая Русь!

Не замолкай, гусляр, над озером-Чудом...

***

А река Великая - вовсе не великая. Просто "великая" - значит "большая" в славянской речи; она, Великая, и впрямь самая широкая из всех рек, речек и речушек моего края. В нижнем течении, от Пскова, слившийся с водами Псковы-Плесковы, прямой и светлый её поток уходит к Озеру, смыкаясь с ним, как меч со щитом...

Каждый помнит какую-то русскую реку...

Так на чужбине начал некогда песнопение реке своего детства изгнанник, взявший себе сладкозвучно-сказочное имя - Сирин. Да, у каждого - своя Река. У меня - Великая. Она и на восходе жизни была для меня величавой водной стихией, и в последний мой час вспомнится мне не просто речкой, а - Рекой, прообразом любых великих рек, на которых я побывал - от Волги до Ганга.

Река моей Земли. Река-преданье, река-сказанье... Отцовская деревня - на её берегу в среднем течении, далеко от города. Здесь по ней не ходят пароходы, ни даже моторки, хотя и глубина, и ширь здесь у неё достаточны. Там, впереди, на излучине, у села, где когда-то родилась будущая княгиня Ольга, - пороги, небольшие гранитные утёсы закрывают путь любым судам, лишь малые лодки, чаще всего плоскодонки скользят по чистой глади. И отражает она берега, и века, и людей - такая прозрачная, что глянешь в неё и замрёшь, поражённый: твоё лицо - не на поверхности, а на самом дне, на глубине, и рыбёшки шныряют сквозь тебя, и водоросли вьются в волосах...

А берега её?! Лесные, луговые, левый - пологий, низинный, пойменный, правый - крутой, боровой. Левый - в аире, в дягиле, в девясиле, в сонной осоке, в тугих купырях. Правый - в дикой смороде, дикой малине и ежевике, в соснах и вётлах над самой водой...

Нет, ни словами, ни на холсте, ни нотами выразить невозможно тысячецветье разнотравья, тысячезвучие птичьего звона, уханья, свиста и щебета. Как передать переливы оттенков дурмана и аромат прибрежных полян, где малиновое пламя иван-чая перекликается с пряными вспышками мальвы лесной... Какое искусство способно поведать о сладости белых цветов нежгучей крапивы, о смешении запахов мяты, душицы и знойного духа гречихи в солнечный полдень, а вечером - свежесть скошенных лапчатых трав, от которых щёкотно даже глазам.

Тысячезвучия, тысячецветия - тысячелетия...

* * *

Нет, не шестое чувство здесь необходимо, а какое-то новое искусство, какой-то новый мастер - и живописец, и летописец, и композитор в одном лице. Но мне искусство это неподвластно.

И всё, что я могу сказать, сливается в два слова:

С В Я Т А Я З Е М Л Я.

Земля Словенских Ключей.

Это - наша последняя Стена. И падёт она лишь вместе с нами. Нет, не с плотью тех, кто ныне живёт на ней: мы вскоре сами ею станем, как все поколения наших предков. Она падёт лишь тогда, когда во всех нас умрёт, исчезнет, уничтожено будет то, что зовётся Р о с с и е й. Чувством того, что мы - русский народ.

"Лишь остался один маленький лужок..."

"И стало вдруг видно далеко во все концы света..." И стало вдруг видно, что с этой земли нам уходить - некуда. Она - это мы сами.

Ещё звенят Словенские Ключи...

***

То, что вы читаете - не дневник в строгом смысле этого слова. Не хронологическая запись событий в их последовательности. Хотя в целом перед вами - 90-е годы минувшего столетия, прожитые мною по преимуществу на Псковщине. Именно псковские страницы моей жизни в последнее десятилетие века ушедшего и стали этим дневником. Но одни из них появлялись под пером столичного литератора, лишь гостившего подолгу в родном городе и в отчем краю, другие - когда мне всё чаще в силу разных обстоятельств, по большей части не радостных, пришлось приезжать сюда, и неделями, а то и месяцами жить под крышей родительского дома. Большинство же страниц написаны после 95-го года, в котором их автор снова, и видно, окончательно, стал псковичом, чтобы не только жить, но и работать на родине. Переживать вместе с городом и землёй, где столетиями жили мои предки, новые, сложные, поистине переломные времена... Сами понимаете, есть разница. Тем более что одни странички - всего лишь краткие записи мимолётных впечатлений от тех или иных событий и встреч, иные отдалены размышлениями над бытиём моих земляков, а третьи - что называется, лирическими отступлениями заняты: я писал их тогда, когда в душе всё отступало перед красотой родных моих палестин и пенатов...

А здесь - всё вперемежку. А что получилось - вам судить. Дочитаете до последней записи, и то ладно. Значит - не зря пёрышком скрипел...

***

Пятница, зимний день. У остановки пригородного автобуса меня окликает один из приятелей детства. "Айда на озеро!" Он в унтах и в брезентовых бахилах, и одет он в те брезентовые же доспехи, в каких только и можно сидеть часами на речном или на озёрном льду над лункой. В руках у него коловорот, а за плечами - деревянный ящичек, в котором хранятся все необходимые для подлёдного лова снасти... "Поехали, посидим, - весело убеждает меня бывший одноклассник. - Завернём ко мне, я тебя одену-обую, у меня этого добра полно. Посидим, вспомним прошлое, ты же ведь раньше, помню, заядлым рыбаком был!"

Что тут сказать... Было дело: в юности, в более зрелые годы, приезжая на родину, обязательно либо в лодку садился с отцом или с друзьями, либо вот в такую брезентуху на ватной подкладке облачался для зимней рыбалки. И вправду: просто кровь кипела даже на морозе, когда руки чувствовали тяжесть трепещущей серебристой рыбёхи, извлечённой на крючке из лунки. Я уж не говорю про совершенно волшебные часы, проведённые в смолёном челноке на озёрных зорьках... Что рыбалка? и охотиться любил в юные годы, и ещё мальчишкой не одного нырка и не одного зайца среди своих трофеев числил. Было...

Что до охоты, тут одно можно сказать: настрелялся. После афганских дней и особенно после кровавого октябрьского утра 93-го года на Пресне не можется мне брать в руки что-либо стреляющее. А рыбалка... тут другое. В юности часами и даже днями готов был сидеть в лодке, и на льду потому, что казалось: впереди - вечность. Теперь же с каждым годом и даже с каждым новым днём всё острее и всем своим существом ощущаю: времени в запасе просто уже не остаётся. А то немногое, что осталось, надо расходовать лишь на самое главное дело жизни своей...

И я желаю своему приятелю доброго улова. Но вздыхаю всё-таки очень горько... Колдовская это отрава - рыбалка!

***

Случайно услышанный во дворе моего дома разговор. На скамейке два пожилых пенсионера. Один жалуется другому: послал письмо родственнику в Эстонию, а оно оттуда вернулось. На тамошней почте его "задробили" потому, что отправитель написал привычно, по-старому, "Таллинн", с одним "н". А конверт в "ближнее зарубежье" немалых денег стоит... "А ведь сами-то они Псков по-своему называют, Пихква, сам видел на указателях дорожных!" - возмущается старик. Его собеседник подхватывает: "А они все ноне себя по-новому зовут. Вот киргизы, я там у них служил, народ ладный. Так их теперь, оказывается, надо кыр... кур... кургузыми, что ль, называть. Смех!" - заключает он. "Эх, Фёдорыч, - вздыхает обиженный отправитель письма, - знаешь, мой племяш так присказывает: "ж..." хоть через три буквы "о" пиши, круглей она от этого не станет!.."

...Да простят меня особо нравственные читатели, но в следующих строках опять возникнет простонародное название вышеупомянутой части тела.

Гощу в сельском доме, хозяин которого когда-то был учеником моих родителей. Сидим за столом, говорим о прошлом и настоящем, вдруг хозяин встаёт и включает радио: звучит столь необходимый агроному прогноз погоды. А за ним - рекламный блок; дамский кокетливый голос задаёт загадку: "Круглое, мягкое, нежное, вызывающее приятные чувства при поглаживании, - что это такое?" Хозяйка слушает и заливается румянцем - а ведь не ханжеского настроя женщина. "Ну вот, как включишь телевизор или радио - так там или показывают голые ж... или говорят про них!" Её муж озаряется ернической улыбкой: "Брось, Вера, это лица у них такие!"

Но через секунду радиодама объяснила, что речь идёт о новых образцах импортной мебели.

А может быть, мой приятель детских лет прав? Может, и впрямь - это лица у н и х такие? У тех, кто захватил ТВ- и радиоэфир. А заодно и почту, и телеграф, и вокзалы...

***

Вероятно, кто-то из м о и х читателей упрекнёт меня за то же, за что уже упрекали близкие мои друзья, которым я читал страницы этих записок. Дескать, почему среди них нет тех колоритных "стоп-кадров" коммерческо-криминальной жизни края, которые были "украшением" прежних моих очерков? Почему я не пишу здесь о быте и труде псковской сельщины, разоряемой, но всё-таки выстоявшей? Где будни героических десантников из прославленной 76-й дивизии или жизнь стражей новой границы? А, с другой стороны, где такие празднично- возвышенные стороны жизни Псковщины, как ежегодные Пушкинские торжества? как Дни памяти Александра Невского, Святой Ольги, Мусоргского, Римского-Корсакова?

...Дело не в том, что нельзя объять необъятное. Многое из моих наблюдений и размышлений над жизнью родной земли не вошло в этот дневник по той простой причине, что я не хочу повторяться: об этом многом немало же и сказано было в моей очеркистике минувших лет. Иные же страницы "украдены" моими же рассказами, повестями, романами недавнего времени; от иных же "искорок" зажглись новые стихи... А дневник - это дневник, его содержанием становится лишь то, что литературой, изящной словесностью стать не может - ибо остаётся в сердце автора и лишь ему, сердцу, принадлежит. Хотя... Есть в Пскове три здания, каждое из которых стало мне по-своему домом. И о каждом из них я уже рассказывал в прессе, но кое-что и для дневника осталось...

***

Есть, конечно, за что крепко не любить экс-президента СССР. Но ни в ком из "левых" и "правых" я не встречал такой лютой, просто запредельной ненависти к М. Горбачёву, какая живёт в душе одной псковички, космически далёкой от всех проблем. Некогда я знал её, что называется, озорной девчонкой из пригородного села. Ныне она, как и в советские времена, занимается снабжением, во всех отношениях весомая личность в местном обществе. И, главное: после многих перипетий личной жизни, поставив на ноги детей и обзаведясь внучатами, она вполне ещё привлекательная "гранд-дама", наконец-то обрела шанс устроить свою женскую судьбу (вспомним: "ягодка опять"). Её избранник - человек солидный, тоже из местной административно-промышленной элиты и тоже ещё "в соку" мужчина. И положителен донельзя, не курит, не пьёт почти совсем (ну, стаканчик-другой за ужином - это не считается у нас).

Но... Эта бывшая односельчанка поведала мне как старинному знакомому самое сокровенное - и самое страшное, что грозит её личному счастью. Рыцарь сей и любит её, и нежен с нею, однако... как бы это сказать поцеломудреннее... Словом, в миг начала самых конкретных интимных ласк он всегда произносит одно и то же:

"Ну, п р о ц е с с п о ш ё л!"

И каждый раз, в каждой любовной встрече не может он обойтись (помимо своей воли) без этих слов, втемяшенных в него, в его подсознание годами партийного прошлого. Эта фраза, даже нежнейшими словами окружённая, напрочь убивает в моей землячке все радостно-чувственные эмоции. "Как скажет он своё - "процесс пошёл", я прям-таки вся деревенею. Вот ведь гад, Мишка этот меченый, все мозги до нутра прогрыз мужику моему!.."

***

Село над речкой с таинственным и древним именем Шелонь. В этой местности первые десять лет после войны учительствовали мои родители. Синеглазая, немолодая, но всё ещё улыбчиво-бойкая женщина - с нею я учился в первом классе... Вспоминаем начало 50-х, деревянную школу с керосиновыми лампами, букварь с портретом усатого вождя. Вспоминаем тогдашних взрослых обитателей этого села (почти никого уже нет в живых), житьё-бытьё крестьян на поднимавшейся из военного пепла земле, их скудный хлеб - малый остаток от "урожая в закромах Родины"...

"А ведь скажи, Слав, - говорит мне подруга раннего детства, - скажи, ведь всё ж таки веселей тогда жилось, чем ноне, а? Вспомни: пили по праздникам, а плясали часто. А теперь пьют что ни день, а не пляшут вовсе. Я ж ведь помню: с мамкой, с бабами на поле иду, грабли ейные несу - бабы поют. Вертаемся, бабы с ног падают, а всё песни орут!"

"Ну, а чего ж теперь по-твоему, петь перестали?"

"Сказал! Какие тут песни... Теперя только попробуй рот разинь, тут же у тебя с-под носа и сп... ой, прости, Господи, и сопрут чего-нибудь!"

***

Так, может быть, всё-таки выстоим? Несмотря ни на что и вопреки всему - выстоим? Ведь и вправду - не первый снег нам на голову за много веков...

Вот - вновь перечитываю "Псковскую летопись", своего рода избранное из летописей, хроник и прочих свидетельств истории нашего города и края. Книга была создана в начале ХIХ в. митрополитом Евгением (Болховитиновым), другом великого Державина (ему поэт посвятил свою "Жизнь Званскую") и недавно переиздана в Пскове. Листаю - и вновь поражаюсь: в каких же сплошных несчастьях и кошмарах жили наши предки!..

Вот лишь одно десятилетие ХV века. Для начала - моровая язва, город опустел. Через год пожар уничтожил почти все городские строения. На следующий год, посреди зимы - наводнение, ливни, полгорода затоплено. Следующим летом "побит морозом всякий хлеб". Ещё через год под осень - лютый град, ураганы, а потом зима вообще без снега. Затем, в следующем январе на город обрушиваются "молоньи", и он опять выгорает. И так далее... И всё это, заметим, без всяких там "парниковых эффектов", без "озоновых дыр". И всё это чередовалось с оборонными битвами псковичей, со штурмами города, с кровавыми сечами на окраинах нашей вечевой республики. И наши предки вновь и постоянно отстраивали город, жилища, храмы, восстанавливали крепостные стены, возводили новые. И стоически терпеливо воспринимали череду напастей как кару Божию за грехи свои. И город воскресал, и рос, и укреплялся, и богател...

А нам-то, нынешним, не грех ли стонать?

...Вот ещё одна любопытная запись тех же древних лет: "Мыши поели в поле весь хлеб, и от того дороговизна оного".

Ну и мыши были тогда!

...А нынешняя дороговизна хлеба - из-за каких мышей?

И всё-таки, несмотря на этих мышей и прочих грызунов, думается - выстоим. Должны выстоять...

***

Так что если мне кто-то скажет: "Твой дом - тюрьма!" (конечно, в моём родном городе), то я ничуть не обижусь: в немалой мере это так, Увидела свет уже целая серия моих очерков, повествующих о поразительных переменах к лучшему, что произошли со старинным Тюремным замком, где теперь находится следственный изолятор временного (впрочем, для кого-то весьма долгого) содержания. О том, каким уникальным исключением в российской системе "исполнения наказаний", всё ещё несущей на себе "родимые пятна ГУЛАГа", стало это суровое учреждение. О том, что ставшее одиознейшим слово - перестройка - пожалуй, единственно в приложении к переменам в псковском СИЗО может употребляться без кавычек... Знаю: многих читателей потрясли красноречивые штрихи этой перестройки, упоминавшиеся в моих сообщениях. И то, как в целом было ветхое тюремное здание во второй половине 90-х усилиями подвижников (иначе этих офицеров не назовёшь), служащих в нём, переоборудовано и модифицировано, и какие человеческие условия для заключённых созданы в нём. И то, что полгорода ест вкуснейшие пельмени, изготовляемые теми, кто отбывает наказание в изоляторе. И то, что недавно в тюремном дворе руками талантливых осужденных была построена и расписана церковь. И многое другое, о чём узники большинства отечественных (да и многих зарубежных) тюрем могут лишь мечтать...

Уже лет пять, как я регулярно бываю в Тюремном замке. Теперь - отчасти и "по должности": как член Попечительского совета при СИЗО (куда вошли и юристы, и деловые люди, и священнослужители, и деятели культуры). Дружен со многими людьми, в нём служащими, а уж сколько заключённых (и временных, и долгосрочных) прошло передо мной за эти годы - не упомнить... И, казалось бы, должен был привыкнуть к тому, что ни одного сколь-либо крупного дельца-преступника или "мафиозо", местного или приконвоированного издалека "олигарха" в стенах изолятора не встретишь. ("Такие тут не сидят: откупаются!" - прямо сказал мне хмуроватый офицер "по режиму"). Рецидивисты, уголовники "в законе" - да, такие тут есть, но их , по существу, лишь горстка. Большинство же из тех, кого на Руси издревле звали "несчастными" - действительно несчастные люди: либо самые мелкие предприниматели, а то и "челноки", либо мастера различных промыслов, а чаще всего, что называется, "простые трудовые" люди, совершившие различные проступки, которые и преступлениями не назовёшь, или же не по своей воле, нередко и по незнанию вошедшие в противоречие с громадой постоянно меняющихся судебно-правовых законов, установок и уложений. Очень же часто - те, на кого "наехали" - влиятельные конкуренты, а то и местная власть со своими "неписаными" налоговыми требованиями... Не говоря уже о ребятне из "неблагополучных" семей: их трудно видеть без слёз.

И, говорю, привыкнуть пора бы ко всему этому "беспределу" - да вот никак не могу... Недавно разговорился с одним сельским пареньком, ожидающим отправки в "зону". Механизатор, вообще спец по любой технике поля, вдобавок - единственный из своих сверстников в его родном селе, не сбежавший в город. Обычное дело: выпил, ещё захотелось, стал посреди ночи ломиться в дом, где, по слухам, "было". А там в панике вызвали милицию. А стражам порядка в районе надо было "выполнять процент": подвели под серьёзную статью. В результате - 5 лет лишения свободы! Вот так... Самое страшное: из колонии этот паренёк уж точно с психологией зека вернётся, с "лагерным" взглядом на мир. Но, пожалуй, ещё страшней то, что люди, не среди ночи, а среди бела дня грабящие и дома, и судьбы наши - не просто на воле, но с экрана ТВ убеждают нас в праведности своего грабежа...

...Или - вот этот тринадцатилетний подросток, которому на вид и десяти не дашь, до того он истощённый и малорослый. С несколькими такими же "мелкими" - по приказу "паханов" - грабил ларёк. "Зачем?" - спрашиваю. "Есть хотел". Не могу ему не верить... "А здесь тебе как?" Отвечает: "Хорошо, никто не бьёт. Масло тут дают и мясо..." "А что, дома, не дают?" Мотает головой, потом тихо говорит: "Не-а, мамка когда не пьёт, кашу варит, и всё".

И всё... И сжимаются кулаки, и слёзы закипают. Как же должно ненавидеть государство своих граждан, особенно юных, чтобы им в тюрьме стало жить сегодня лучше, чем на воле!..

***

Иногда кое-кто из знающих о моих взаимоотношениях с Тюремным замком говорит мне: "Зачем это тебе нужно - с отбросами возиться, с урками, да с зеками? Разве не на что больше нервы и время расходовать?" Слыша такие глупости (подчас вроде бы от неглупых людей), я чаще всего отшучиваюсь: мол, если что - и камера мне там уютная будет готова, и надзиратели-контролёры, и начальство - все свои! А ещё добавляю известное старинное присловье про суму и тюрьму...

Но в каждой шутке - лишь доля шутки. Ведь это присловье в наши дни звучит многократно точнее по отношению к действительности, чем в былые века. И, нередко, устав от подобных упрёков, от недомыслия и душевной слепоты, я чуть не кричу людям:

- Да поймите же вы, что любой из нас, да, любой и каждый без исключения завтра может стать зеком, любой из нас - кандидат в обитатели Тюремного замка не по своей воле! Каждый из нас может в любой час оказаться на скамье подсудимых и в узилище, будь безгрешен аки агнец - вина его будет доказана: был бы человек, а статья найдётся... Такова сегодня наша юридическая система, более того - такова вся наша нынешняя жизнь.

...И всё же главная причина - в детях, в ребятах. В тех самых юных поколениях моих земляков, которые могут, но не должны стать "потерянными". Забота о них, работа с ними - вот дна из главных "привязок" моей жизни на псковской земле.

***

А всё же у памятника Ленину в городе моём иногда ещё митингуют. Вот как сегодня... Только не у того, что на площади. Их у нас два в Пскове, памятника Ильичу. Один, "площадной", поставлен уже на моей памяти, после войны: статуя внушительных размеров, на огромном постаменте, и - лишённая каких бы то ни было художественных достоинств. Совершенно невыразительное, незапоминающееся обличье у этого памятника, поэтому-то имя автора тоже никто не помнит. Такие статуи в народе прежде звались "лукичами"... А другой памятник - перед Домом Советов, бывшим кадетским корпусом; зданием, своими зодческими формами напоминающем Смольный. Эта небольшая скульптура появилась лет через 10 после Октября, создал её М. Манизер - что ни говори, талантливейший был ваятель. Можно лишь поразиться его смелости: у изображённого им вождя всё - и лицо, и фигура, и даже складки одежды - излучает яростную, фанатическую энергию, и металлические глаза, кажется, прожигают воздух своим лютым огнём!.. Вот этот-то памятник и решила убрать губернаторская администрация, сидящая в Доме Советов: дескать, статуя предназначена для помещения, для зала, а не для открытого воздуха... И собрались сегодня несколько десятков коммунистов, по большей части стариков (хотя есть среди них и молодые ребята) с флагами и плакатами, полные решимости защитить памятник вождю.

Что тут сказать? Вернее всего - то, что я услышал у этого памятника от одного прохожего. Человек средних лет, он не митинговал, просто подошёл и немного постоял рядом с собравшимися. И, уходя, молвил, ни к кому не обращаясь:

"Не они ставили - не им и убирать его. Внуки наши разберутся..."

***

Живя в родной губернии, соприкасаясь в силу необходимости с её "политическим театром", вот в чём я убедился: никакие Минин и Пожарский у нас в России сегодня возглавить народное движение не могут. И не потому, что таких людей нет. Они как раз есть, и в немалом числе - это я тоже ясно увидел здесь, на Псковщине. Но им попросту не дадут возникнуть, не дадут п р о я в и т ь с я в глазах народа. Нынешние "политтехнологи" владеют массой разнообразных средств (от изощрённого шельмования до оптического прицела), чтобы убить возможное проявление таких личностей просто на корню. Новых Мининых и Пожарских за версту не подпустят ни к телекамере, ни к радиоэфиру, ни к страницам печати. Народу (называйте иначе - трудовому населению, простым людям, всё едино - народу) сегодня никто не даст выдвинуть из своей среды мощную пассионарную личность. Причём не только что во всероссийском масштабе, но даже и в областном.

...И даже в районном. Только что, после нескольких лет, потраченных на этот результат, с поста главного редактора районной газеты сняли моего товарища, талантливого прозаика Бориса Ильина. То была единственная "районка" в области, осмелившаяся спорить с властью...

***

Сегодня - 12 апреля. Сорок лет назад Юрий Гагарин первым полетел в космос. Тот день мне помнится - как вчерашний. Что было тогда! что творилось с людьми, со всеми нами! Как только школу облетела эта новость, ни о каких уроках уже не могло быть и реи: сначала все высыпали во двор, где нас поздравлял директор - у него, бывшего лётчика-фронтовика, лицо сияло блаженно-счастливой улыбкой, а из глаз лились слёзы. А потом все, не сговариваясь, всей школой рванулись в центр города, и откуда-то появились флаги, и вместе с нами валили такие толпы народа, что движение машин по мосту через Великую остановилось... И вся площадь у памятника Ленину была забита счастливым, просто ошалевшим от гордой радости народом. И ведь никто не организовывал тогда эти шествия людские, никто не командовал этими выступлениями на площади - всё было стихийно, вот уж иначе не скажешь: по зову сердца... Это потом уже мы узнали, что и в Москве люди понеслись на Красную площадь, и в других городах происходило то же самое, что и у нас. Ни до полёта Гагарина, ни после не видел я ничего подобного. Что примечательного: тот день в Пскове был пасмурным, по Великой ещё плыли льдины, моросил дождь, - а нам казалось, что всё вокруг залито солнцем!

...А сегодня и солнечно, и тепло, но никаких праздничных толп нет у памятника Ленину. То же - и на Красной площади в Москве. Что праздновать? - только что сами утопили станцию "Мир". Эх...

***

...Внуки, наверное, разберутся. Дай-то Бог, чтобы они всё расставили по местам с высоты грядущих лет в нашей сегодняшней истории - памятники, события, имена... Но людям, сегодня живущим, жить обидно. И очень часто их обиды - на тех, на кого они ещё недавно возлагали надежды...

Ко мне нередко и в Пскове, и в районах подходят люди, знающие меня хотя бы по моей газетной публицистике начала 90-х лет, и задают болевые вопросы примерно вот такого плана: как быть им теперь с нашей "антирежимной" прессой, читать ли её (тут называется несколько маститых московских изданий, и "красных", и "белых", и другого цвета, зовущих себя оппозиционными), верить ли ей? "Совсем они нас запутали, - слышится чаще всего. - Вчера кого ругали, нынче того долбают, и наоборот. Нельзя ж так: сегодня он (произносится имя того или иного известного политика) герой, все как один за ним идти должны, а завтра его же с г...м мешают. А уж друг друга кусают эти "наши" - хуже любых

"демократов". И что делать? - ведь столько лет им верили..."

"Наши"... Моя боль тут, пожалуй, посильнее, чем у этих моих земляков-читателей. В ней - и горечь 91-го года, когда после "недоворота" рухнула вся прежняя писательская жизнь, и кроваво-чёрный мрак осени 93-го, когда после залпов на Красной Пресне мы все были вместе - "наши", "краснокоричневые", "патриоты" - все, кого тогда буквально в подполье загнали, и когда я был автором всех запрещённых тогда газет. А теперь... Но беда-то ведь не в прессе и не в перебранках на её страницах: это всего лишь следствие, а не причина. Причина же - в самой жизни. А жизнь - вот она...

Ещё лет 5-6 назад наша область, говорю, была одной из самых "краснопоясных". Недаром же "демпресса" клеймила её как "русскую Вандею". В 96-м году на выборах Ельцин получил у нас меньше десяти процентов голосов. Но - в том же году осенью к власти в области пришли третьестепенные из партии "сына юриста". И кто же их привёл в псковский Дом Советов, кто своими руками усадил никому не известного человечка в губернаторское кресло? - да их вроде бы самые ярые супротивники под красными флагами. По команде из ЦК КПРФ объявили своему, обширному в то время и дисциплинированному электорату - голосуем за кандидата от ЛДПР... Помнится, в те дни, побывав в Москве, я пробился к лидеру коммунистов, с которым был уже немало лет знаком, пытался убедить его: ведь исчадие ада поддерживаете, Геннадий Андреевич! Куда там! - "Это оппозиция ельцинскому режиму, они с нами поделятся властью". Поделились... дыркой от бублика. И вот превращена область за минувшие годы в криминально-спиртовую "империю" (или "зону"). И трудовые люди потеряли веру в тех, кому верили почти безраздельно...

...Эх, сколько раз я давал себе зарок: не впускать политику на страницы этого дневника - да не получается. Ибо опять-таки не в политике дело - а в самой жизни.

***

Часто мне вспоминается теперь чеховское высказывание: художник должен заниматься политикой ровно настолько, насколько она мешает ему жить и творить.

За годы, прожитые на родине, убедился: вдали от насквозь политизированных крупных центров политика (т.е. "линия" местной власти) нередко не просто мешает творческому человеку - она его душит и давит многократно сильнее, чем в оных центрах. Занимаясь делами нашей писательской организации, на себе ощущал, как бесправен пишущий человек в провинции, как зависим он от всяческих администраторов, подчас от самых мелких. Так что провинциальным интеллектуалам поневоле приходится "заниматься политикой" нынче - к какому-то местному общественно-партийному "берегу прибиваться". Если не в "свиту" того или иного "столпа" областной, городской или районной власти либо финансово-экономической влиятельной группы вступать, то, по крайней мере, оказывать ему поддержку своим пером., голосом, своей известностью среди земляков. Иначе - жить и работать труженику духовной нивы в глубинке почти невозможно. А то и без всяких "почти"... И осуждать за это творческих людей чаще всего просто грешно. Тем паче, что, как правило, они не для себя стараются.

Я и не осуждаю. Самому за последние, "псковские" годы не раз приходилось идти на разные компромиссы с высокими чиновниками города и области. (И это ещё при моём "полу-московском", весьма самодостаточном статусе, - что уж о других говорить). Нет, не осуждаю. И всё же... Всё же иногда просто за голову хватаюсь, видя рептильность иных моих коллег.

***

Вот - снимок в "Псковской правде", заставивший просто закачаться весь местный художественный бомонд. На нём - критик и искусствовед В.К., известный далеко за пределами области своей боговдохновенной стилистикой и благочестием - в земном поклоне перед "мальчиком-жириновчиком", перед микро-держимордой, курирующим областную печать (сей стриженый бобриком бывший вахтёр прилюдно заявляет, что его идеал - Геббельс); демонстрируя гибкость своего позвоночника, мой коллега в экстатическом припадке благодарности прижимает к груди свою брошюрку, которую ему помог издать "обком ЛДПР", и на лице - столь сладко-льстивая улыбка, что аж тошно...

Ладно, это ещё можно понять: по себе знаю - когда выходит книга у литератора, он всех готов перецеловать от радости. Но вот идёт предвыборная губернаторская кампания; по делу захожу в типографию - навстречу мне тот же В.К., и опять сгибается, но - уже под непомерным грузом: в обеих руках и за спиной у него - пачки агитационных газетных листков с портретом нынешнего "хозяина губернии". Делает вид, что меня не видит... Вот уж буквально тяжела его плата за благодеяния со стороны власть имущих. А ведь в писаниях своих соловьём разливается о "богоизбранничестве таланта"! Нет, ребятки, прыгающие из комсомольских газет в церковные старосты, не верю я вам...

***

...Ещё одна уютная ниша некоторых местных псевдоинтеллектуалов - все свои злосчастья и все свои неразумные телодвижения объяснять превратностями времени. Если ничего не получается, если дело завалил, если пьёт - "рынок" виноват во всём, "демократы" виновны (впрочем, у кого-то, как и прежде, во всём повинны "коммуняки" и "патриоты").

Вот два моложавых, уже седеющих журналиста, каждый пишет и прозу, и не обделены они оба способностями, хоть и невеликими. Но ни один из них дальше растянутых бытовых зарисовок не продвинулся - для этого ведь усилие души надобно: большая проза требует и ясного ума, и трезвого сердца. А оба они пьют по-чёрному да пробавляются всякими заметками-очеркушками во славу мудрой областной администрации...

Но, главное: десять лет назад один из них был главным редактором областной молодёжной газеты, другой - его замом. Переименовали её из "Молодого ленинца" в "Молодёжь Псковщины", но не помогло. К середине 90-х газета велела долго жить. "Типографские цены взлетели, да и новая власть нас гробила: мы ведь патриотическую линию вели", - так оправдывают они тот свой провал. "Бросьте, ребята, - говорю я им. - Гробили всех, да не всех угробили. В соседних областях "молодёжки" выстояли: редакторы из кожи лезли, но не дали погибнуть своим детищам. А вы свою газету просто пропили!"

Обижаются...

***

На областном ТВ - "прямой эфир": губернатор беседует с журналистами. Чувствуется, что за несколько лет своего пребывания в Доме Советов бывший "портфеленосец" г-на Жириновского кой-чему научился - ну, хотя бы грамотно связывать слова меж собою. В этом словоговорении даже беглость появилась, нотки уверенности и самолюбования слышатся теперь. А в облике - вальяжность: как же, "хозяин губернии" нашей... Оба журналиста наперебой перечисляют достижения областной администрации, не забывая упомянуть, что сии успехи происходят благодаря "лично" её главе. Глава удовлетворённо кивает... Однако иногда прорываются в эфир и звонки от псковичей, не испытывающих такого удовлетворения. Суть таких недовольных вопросов сводится к одному: почему губернатор не держит своих предвыборных обещаний? почему в области одна сфера жизнедеятельности за другой стремительно "ухают" в развал и нищету?

С помощью услужливых телепомощников глава успешно отмахивается от этих упрёков. Среди причин "отдельных недостатков" называются и неверная экономическая политика Кремля, и плохая работа правительства в целом. Словом, "рука Москвы" виновата...

Вот те на! Только что "хозяин области" с гордостью сообщал, что у него прочный контакт с премьером, что он чуть не на дружеской ноге с новым президентом, да и всем известно, что он недавно примкнул к новой "партии власти" сбежав из ЛДПР. И в них же, оказывается, корень всех его неудач.

Вас, губернаторов, не поймёшь...

***

Можно ли верить человеку, если он, будучи далеко не рядовым гражданином, восходя по ступеням власти, за десяток лет минимум трижды отрекался от своих товарищей, меняя их на новых; как надоевшие тряпки, отбрасывал знамёна, которым присягал, и отрекался от того, что порядочные люди зовут убеждениями - трижды! Можно ли ему доверять?

...Ещё юным студентом, ещё не получив диплома, но уже став комсомольско-партийным активистом, он - на "перестроечной волне" - становится депутатом Моссовета. Там - уже на волне "демократизации" - попадает в поповско-гайдаровский стан: "демороссы" дарят ему депутатство в российском в российском парламенте. Но - надо отдать должное его чутью! - вскоре он видит, что "ДемРоссия" - корабль не очень надёжный, и, уже после расстрела "Белого дома" встаёт под знамя Жириновского. По партийному списку "либерал-демократов" оказывается в Думе, где "сын юриста" поручает ему депутатствовать от Псковщины. А ещё через год без всякой надежды на успех участвует в губернаторских выборах, - но финансовая (а, по сути, криминально-экономическая) поддержка от "жириновцев" совместно с "протестным" голосованием делают своё дело: нежданно для себя молодой человек садится в губернаторское кресло. Посидев в нём несколько лет, обзаведшись своей "командой", которая создаёт в области криминально-водочную "империю", он всё больше отдаляется от "вождя". И теперь он - в путинском "Единстве". Вот такие кульбиты...

Вот такой у нас губернатор. Куда-то он переметнётся дальше?..

***

После губернаторских выборов - "разбор полётов". Смена состава в руководящей команде. Повышения и поощрения тех, кто особенно усердствовал в предвыборной кампании, поддерживая "хозяина". Наказания, понижения и увольнения тех, кто в сей поддержке не особенно был усерден (а то и тайным агентом того или иного соперника оказался). Словом, всем сёстрам по серьгам (а братьям - по зубам)...

И всё бы это ничего, обычное дело. Да вот беда: больней всего такой "разбор полётов" бьёт по тем, кто перед административным произволом беззащитен. Прежде всего - по тем творческим людям, которые во время выборов были не на стороне победителя. Вот мой старинный приятель Володя К., талантливейший художник-сатирик. Входит в число тридцати лучших карикатуристов мира. Когда шла предвыборная гонка, в местных "независимых" газетах печатались его шаржи на губернатора, причём и меткие, и хлёсткие, хотя ничуть не оскорбляющие достоинство изображаемого... И вот результат: должна была состояться новая выставка работ Володи - ему отказывают в зале. Он снимает другое помещение, но в день открытия выставки оно оказывается "аварийным". Его приглашают участвовать в международной выставке за рубежом - но местные чиновники не выдают ему загранпаспорт. И так далее...

Боже, как всё это мерзко! Как всё это осточертело...

***

"...И стало вдруг видно далеко во все концы света". Не знаю, где именно автору "Мёртвых душ" пришли в голову эти слова - словно бы выдохнутые сердцем, а не пером написанные. Я же с детства сильней всего ощущаю то, что ими выражено, когда всхожу на стены Изборской крепости... Мне доводилось бывать на памирских вершинах, всходил я пусть и не на самые высокие, но всё же могучие гималайские кручи, не говоря уже о том, что сотни раз видел мир с высоты и сквозь иллюминаторы самолётов, и под куполом парашюта, но - это всё не то. Здесь, в двадцати верстах от Пскова - иная высота... Поднялся по холму, называемому Жеравьей горой, начинённому девонским плитняком, прошёл мимо громадного каменного креста, по преданию, поставленного над прахом Рюрикова брата Трувора, который и основал эту твердыню; по плитяным уступам всхожу на "чело" крепости, потом ещё выше, карабкаюсь на башню, круглую, мощную, без всяких орнаментальных завитков и украшений. Огляделся, отдышался, и...

"...И стало вдруг видно далеко во все концы света". На все четыре стороны - здесь такая ширь и высь, что становится зримым даже незримое. Не только сама земля, вересковая и сосновая, открывается взору, но - и века, и тысячелетия. Ещё дороссийские, даже дорусские, но уже славянские. С л о в е н с к и е. Ещё дохристианские, но уже пронизанные земным и вышним светом. Правой Славы... Рерих, столько раз стоявший с мольбертом здесь, запечатлевший на своих полотнах изборские окрестности, погост Малы, где раскопки показали, что словенскому капищу - более двух тысяч лет (то есть, место, где стоит древнейший псковский храм, было молитвенным ещё до нашей эры), - Рерих признавался, что всю Землю он впервые увидел именно отсюда, в единстве её духовных ликов, в родстве её ключевых глаголов, разбредшихся по белу свету.

Изборск - он в древности звался Извореск. Извор - ключ, родник, источник на языке наших предков. Под Жеравьей горой (Журавлиной? или зовущейся так из-за обилия клюквы, которую тут кличут журавлихой?) бьются Словенские - именно Словенские! - ключи. Двенадцать волшебных, целебных струй летят из плитняковых толщ.

Каждый ключ - от какого-либо недуга, не только телесного, но и духовного... Тот же Рерих, родившийся под Питером в имении Узвары, был заворожен звучанием этого слова - Извор, Извар, Узвар, - узнав корень имени Изборска-Извореска, И ещё более был потрясён позже - когда в гималайских предгорьях услышал, что этим же словом - извара - нарёк духовные и земные родники санскрит... Не только ширь, не только высь - глубь многотысячелетней единой красоты земной открывается над Словенскими ключами, над ключами Слова, над блещущим вдали озером Чудь, над отчим краем моим!

И стало вдруг видно далеко во все концы света... И на все четыре стороны света хочется поклониться. И на той земле, и в той стране, где сегодня горько жить, тяжко засыпать и порой страшно просыпаться, не вымрет душа, пока она слышит и ведает: ещё звенят Словенские ключи...

***

А всё же звоны колокольные, медные распевы наших православных церквей - это и в самом деле нечто Божественное. По справедливости было уже сказано немало слов, клеймящих то, что произошло в стране за последние десять-пятнадцать лет ХХ столетия. Думаю, История скажет и другие слова, более глубокие, но не менее горькие. И временем новой Смуты эти годы названы уже навсегда... Однако не менее справедливо можно назвать великим благом ушедшего десятилетия то, что в самом его начале русским людям и земле были возвращены колокольные звоны.

И в столице, и в Питере, и в других крупных городах они не очень ощутимы, даже когда в урочный час они слышатся со многих колоколен, созывая прихожан к заутрене, обедне и вечерней службе. Разве что в Пасху, в Рождество и в иные "двунадесятые" праздники, когда в храмах начинаются и завершаются всенощные, волшебство этих созвучий можно ощутить и в мегаполисах, - по иным же дням песнь колоколов заглушается рёвом, лязгом, визгом и прочими шумами громадного мегаполиса.

Совершенно иначе церковные звоны живут там, где есть в о л я . Где воздух не перегорожен множеством высотных подоблачных стен из бетона и стали, где пространство не раздроблено грохотом индустриальной, летучей и властной машинерии. Там звучание колоколов именно живёт, плывёт, разливается в воздухе беспрепятственно, заполоняет собой пространство и само становится им - духовным пространством становится. И заполоняет не только слух, но и зрение людское, становится музыкой наших душ - даже если мы и не замечаем этого. Так происходит в старинных русских городах, даже и немалых, но ещё сохранивших гармонию своего облика. Таких, как мой Псков.

...Вот иду я на лыжах по реке Великой. Зима нынче, в отличие от многих предыдущих, знатная, лёд прочный, снега высокие, берега и кровли, и купола - под белыми пушистыми шапками и шубами. Дело к вечеру, но всюду светлынь, и от снегов, и оттого, что прирастает февральский день... И вот со стороны Крома, нашего кремля, с колокольни кафедрального Свято-Троицкого собора доносится первый, могучий зов меди - "Бом-м!" За ним раскатывается над речной гладью второй удар колокола, и третий перекатывается через реку - и с другого берега, со звонницы (да, не с колокольни - с древней звонницы) стариннейшей церкви Успения-с-Пароменья раздаётся первый ответный звук благовеста. А вслед заголосили звонницы Мирожского и Ивановского монастырей, и вот благовест неким незримым куполом покрывает всё пространство над городом. Затем на Троицкой колокольне звучит "Бом-бом-бом!" - это начинается трезвон, его подхватывают колокола всех действующих псковских храмов, сначала большие, потом и малые, и, наконец, разливаются в воздухе перезвоны...

Я стою на речном льду, с обеих сторон от меня - высокие заснеженные берега, и мне вовсе не кажется, не чудится, но - и не просто слышится, а - видится, да, мне видится, как с обеих сторон реки Великой, с этих каменных заснеженных круч нисходят волны колокольных звонов! Звуки могучими медными валами катятся встречь друг другу, сшибаются, но не рассыпаются, а сливаются воедино - и плывут меж берегами над речным льдом. А вслед этим волнам со звонниц и колоколен льются к реке с двух сторон узорчатые и многоцветные песни медного литья, и вот их звучание уже переполнило всё русло реки, и, кажется, под лёд проникло, и вот оно к небу восходит - либо зелёно-седыми столпами взрастает, либо взлетает спелыми, раскалённо-малиновыми яблоками! И морозная высь над градом Святой Ольги и Александра Невского озвучена чистейшей гармонией колокольного волшебства... И кажется: сама земля наша, снежно-метельная и столько лихолетий пережившая, излучает эти звенящие глаголы Правой Славы, эти полыхающие множеством радуг величальные распевы церковного освящённого металла.

И вот уже всё моё существо заполнено целительно-серебрянной свежестью этой литургии перезвонов, и стрельчато-гулкие потоки звучащей красы летят по моим венам и становятся моей душой.

Моей Русской Волей. Моей Русской Верой...

***

И снова слышится чародейство перезвонов, - но даже тот, кому "медведь на ухо наступил", сразу же убедится, вслушавшись: оно рождено не медью колокольной, не металлом вообще. Маленькие колокольчики висят на перекладине, сверкая обливной глазурью, в основном синевато-лазоревых оттенков - г л и н я н ы е! Их продают на районной ярмарке местные умельцы народной керамики, а созданы их певуче-звенящие дивные изделия из местной же глины. Да, из нашей, буквально под ногами находящейся. Правда, на глубине - в слоях кембрия, рядом с пластами девонского плитняка, из коего здесь всё строилось, и крепости, и дворы.

А из глин псковских тоже можно всё, да, всё-всё создавать - от традиционных кринок, горшков и кружек-чашек до вот таких певучих колокольчиков. Лучшей глиной считается та, что в заповедном краю Поэта: из пушкиногорской глины питерская художница Арина Даур, ставшая уже "своей" в Святых Горах, творит просто фантасмагорически-сказочные композиции. Но и на те сервизы, вазы, ларцы, шкатулки (то в виде теремов, то в виде храмов) и прочие чудеса кудесные, которые производят мастера керамики на заводе "Гончар" из собственно псковских пригородных глин, тоже нельзя не заглядеться... А вот в Печорах, рядом со святой обителью, на комбинате "Изразец" наши керамисты за более фундаментальные вещи взялись: делают облицовочную и декоративную плитку, ею аж столичные пешеходные зоны мостят, украшают камины и стены роскошных особняков. Поистине - "золотое дно" эта наша глина в руках талантливых мастеровых людей. Верней, могла бы стать этим "дном"...

Да если б только она! Нет, пожалуй, такого природного материала, рождённого нашей землёй, её почвами, лесами и лугами, который не становился бы материалом творчества для волшебников местных промыслов и ремёсел. В какой район, да и в какую волость не загляни - либо шедевры из бересты там создают, либо такие корзины из липового лыка или прутьев ивовых плетут - только алмазы в них носить! (И вот спросил я одного умельца сельского: "Почему не возишь в город на продажу свои туеса и лукошки?" Отвечает: "Съездил - а мне тоже съездили... по сусалам. Сказали: всё нам сдавай, сам торговать не смей!") Псковские "флористы" творят и миниатюры, и большие панно из мхов, трав, листвы и коры... Есть и молодые продолжатели дел прославившегося на весь мир Всеволода Смирнова - мастера художественной ковки и чеканки. Да разве перечислишь все цеха искусников наших?

А наши минеральные воды (несколько десятков видов), что целебнее любых "нарзанов"? А лён, долгунец наш синеглазый, что в старину на Западе ценился на вес золота - и ныне ценится так же...

Безмерно богата Псковщина. Невероятно талантлив её мастеровой люд. А вот же злосчастье! - попала область в лапы заезжих "мафиози" - и стала спирто-водочной криминальной "зоной"...

***

Конец декабря, железно-кованый мороз... У мемориала-часовни, поставленной в память псковских десантников и других наших земляков, погибших в "мирное время" - в разных "горячих точках" страны и планеты, - поминальная встреча: очередная годовщина ввода наших войск в Афганистан. После краткого митинга - по три рюмки (а кто и больше, мороз-то лютый), разговоры... Вот что я услышал там от одного из парней, побывавших в Чечне:

"Выбили мы их из села, загнали в ущелье, сами туда не лезем, сидим ждём, пока они высунутся, выкуриваем их. Вдруг смотрим: они уже наверху, на скалах, пролезли туда какой-то тропой. В горы уходят... А ещё орут, суки, слышно-то хорошо: "Ведь это наши горы, они помогут нам, они помогут нам!" Тут мы аж затряслись! Вот ведь наглецы: нашу песню, Высоцкого нашего под себя приспособили!.."

Да... "Ведь это наши горы..." Думал ли таганский бард, слагая в 60-е годы свои песни для альпинистского фильма "Вертикаль", кто и при каких обстоятельствах будет петь про "наши горы", - полагаю, ему и в страшном сне привидеться не могло то, о чём рассказывал псковский "чеченец". Как наше слово отзовётся... И впрямь умом нас не понять. Вспоминается хрипящий голос того же паренька у мемориальной часовни: "А всё ж, думаю, хоть и бандиты они - но молодцы! Не дали себя в обиду... А мы? Там нас предавали и продавали все, сверху донизу, здесь нам в морду плюют, а мы всё терпим, сопим в две дырки. И ещё себя утешаем: мол, нас долбают, а мы крепнем. Да что же мы за народ такой!"

***

Эта мемориальная часовня заслуживает того, чтобы о ней сказать отдельно. Уже тем уникальна она, что сооружалась почти исключительно на народные пожертвования. Что тут скажешь: нет денег у власти на памятные знаки защитникам страны. На то, чтоб начать и бездарно провести чеченскую бойню, несчётные миллиарды нашлись, на памятник же сгинувшим в ней (и прочих "малых" войнах) ратным людям - извините, ребята... Но - собрали по всей области, по крохам, по копейкам, поставили - и именно в день поминовения Александра Невского, осенью 96-го. На торжество открытия прибыли многие военные с большими звёздами. Был и тогдашний командующий ВДВ Подколзин, ещё не знавший, что его через месяц "схарчат" облечённые высшей властью люди, которым очень не по нутру эти самые ВДВ... Помнится, Иван Бабичев (в начале первой чеченской войны - комдив псковских десантников, тот самый, кто первый крикнул на весь мир: "Не дам наматывать людские тела на гусеницы!" - и тем вошёл в историю), стоя у мемориальной стены, со слезами на глазах гладил выбитые золотом на чёрном мраморе имена погибших своих подчинённых и тихо повторял: "Эх, ребятки, за что же, за что-о?!"

А вот чем этот мемориал по-настоящему уникален: первый на моём веку памятник, в котором советская символика совмещена с символикой православной. Часовня открытая, то есть без стен, на четырёх столпах-опорах. Купол-шелом - по замыслу двух местных авторов сооружения - это и шлем древнего ратника, и купол парашюта, а опоры - парашютные стропы. Внутри часовни - крест чёрного мрамора с надписью: "Несть выше чести, аще живот положити за други своя". Мемориальная стена чуть поодаль, тоже из чёрного мрамора, с именами положивших голову "за други своя" воинов - и с советскими пятиконечными звёздами.

К р е с т - и з в е з д а. Не знаю, как там будет в других мемориальных сооружениях, но здесь обе символики, по-моему, органично уживаются. Да и как возможно иное? не разрывать же на части нашу историю - тем паче над прахом тех, кто творил её ценою жизни своей. Крест - и звезда!

***

И ещё... Часовня эта поставлена рядом с церковью, носящей имя Александра Невского. Храм святого и благоверного князя изначально, на заре ХХ столетия, был построен именно как воинский, рядом с казармами, и сегодня он окружён военным городком, где дислоцируется Псковская (Черниговская) прославленная дивизия ВДВ. И теперь, после отмены "марксистско-ленинского воспитания" в армии, священник храма сего протоиерей отец Олег с причтом окормляют десантников и других воинов нашего края...

Мне же храм Александра Невского дорог ещё и "фамильно", кровно. Ещё до Первой мировой войны в нём был крещен младенец Александр, через годы ставший воином Великой Отечественной войны - и моим отцом... Но в 20-е годы храм закрыли, превратили в армейский склад, обезглавили и разрушили звонницу. В 90-е же открыли вновь, и к 775-летию великого святого князя это дивное, тёмно-красного кирпича здание было "народной стройкой" воссоздано во всей его прежней красе.

А в 97-м отец Олег в храме Александра Невского отпевал почившего навек Александра, учителя и воина - отца моего. А затем, летом, я привёз в Псков моего маленького московского внука, чтобы он знал, где находится его подлинная - духовная - родина. И тот же священнослужитель, пастырь воинский, крестил его под сводами ратной псковской церкви...

Это мой храм. Я его прихожанин.

***

Когда слышу или читаю о неладах в мире наших православных архипастырей, в среде служителей русской Церкви, - вспоминаю уже давние похороны Семёна Степановича Гейченко. Верней, его отпевание...

Хранителя (а фактически - и создателя) Пушкиногорского заповедника отпевали в маленьком деревянном храме Святых гор. Почему не в Успенском монастырском соборе, где когда-то отпели Поэта? Не в соборе, на восстановление которого после войны Хранитель положил немало сил?

Дело тут было в воле покойного. В последние годы своей жизни он был не в ладу с новыми отцами этой обители... В "застойное" время, рискуя многим, Гейченко повесил колокола на звонницу, добился, чтобы в дни памяти Поэта звучали звоны, сам ратовал за возрождение монастыря. И что же? Как говорится, за что боролись, на то и напоролись: как только в белокаменном храме возобновились службы, настоятель тут же повелел "очистить" собор от всего, что напоминало о Пушкине. Ну, ладно, это всё же храм - но через некоторое время с территории обители вообще изгнали всё музейное вместе со служителями заповедника. Ясно, Семён Степанович, хоть и совсем был уже слаб, но не стерпел, стал протестовать - в ответ последовало то, о чём сегодня лучше не вспоминать. Да я уже не раз писал об этом, прежде всего в своём романе "У подножия Синичьей горы". Словом, в маленькой церковке отпели Хранителя.

А проститься с ним пришли и приехали тысячи людей. И постоять на панихиде в тесном храме удалось лишь немногим. Поэтому во время отпевания у церковного крыльца собрались в кружок интеллигенты, и местные, и приезжие - музейщики, журналисты, художники... Темой их оживлённой беседы, протекавшей в клубах табачного дыма, как-то незаметно стало этническое происхождение высших священнослужителей (а, замечу, собеседники были не только великороссами, "библейская" национальность присутствовала, и иные, и даже один цыган - словом, интернационал).

"Да он же Ридигер, немец!" - убеждал собравшихся один. "Какой немец? Эстонец!" - возмущённо возражал другой. "Бросьте, ребята, он-таки из наших!" - подал реплику представитель "библейского" этноса. "Ну, такого бы Церковь не позволила, - авторитетно припечатывал четвёртый, - он, конечно, немец, но прибалтийский, из баронов". Пятый хмыкал: "Ну, а наш-то владыка - грек". - "Да что вы?" - "А вы гляньте на его профиль - византиец!" - "Ха, знаем мы таких византийцев - из ворюг в греки!"

...И т. д. и т. п. Такими вот словесами обсуждали только что осенявшие себя крестным знамением миряне своих архипастырей церковных. Тех, кого они по всем канонам должны почитать выше отца с матерью. Но - разве только на них вина лежит за это? Нет... И стоит ли удивляться тому, что Православная Церковь ни осенью 93-го, ни в иных кризисах недавних лет не смогла удержать людей от кровопролития. Слишком далеки её иерархи от паствы своей. А мы, грешные - от истинной духовности...

***

В столице, в Думе опять шумят по земельному вопросу. Продавать землю или не продавать? а если продавать, то кому и на каких условиях. И нет числа этим "яблокам раздора", и нет конца этим спорам...

А мне вот что думается. За минувшие мои псковские годы где только и с кем только не встречался и не говорил я о судьбе земли. И с людьми из распущенных, а, фактически разогнанных колхозов и совхозов (кто-то из них стал фермером, в большинстве своём такие разорились, единицы из оставшихся бьются как рыба об лёд). И с вожаками тех коллективных хозяйств, что сумели, формально "акционировавшись", остаться целостными, сохранить и кадры, и технику, и даже к "рынку" приноровиться. Довелось общаться и с теми крестьянами, что, поработав "на воле", единолично, победив без моторной силы - и без помощи государства - вновь, уже сами стали объединяться в небольшие сельские товарищества по обработке земли. И с теми горожанами, что, лишившись из-за безработицы заработка в городе, крестьянствуют на участках своих отцов и дедов...

И вот что примечательно: ни разу не случалось такого, чтобы мнение по земельному вопросу, высказанное кем-либо из моих собеседников, полностью совпало бы с мнением даже его единомышленника-односельчанина. Нет, каждый мыслит о судьбе земли по-своему, на особицу... Бывало так: толкуем с двумя мужиками, оба - трактористы, сверстники, живут рядом. Оба - грудью за коллективное хозяйствование (только без диктата "сверху"). Но один убеждён: землю продавать и можно, и нужно - однако лишь для её обработки, а не для промышленной или "особняковой" застройки. Второй же с пеной у рта доказывает: нет, ни в коем случае, никакой продажи, только по наследству, а нет наследников - надо передавать надел в аренду тем, кто пожелает взять его, или уж в коллективное пользование... Подходит третий и выдаёт своё твёрдокаменное суждение: своим, сельчанам землю надо отдавать даром, а пришлым - продавать. И опять пошёл спор чуть не до драки...

Спорящих пытается утихомирить четвёртый, старик, помнящий войну. Он в исторические аналогии пускается: "Что сделали немцы, когда нас захватили? - Колхозы разогнали, сельсоветы распустили, ввели волости, а потом дозволили землю продавать хоть кому, даже германским бауэрам. И теперь тож самое: колхозов нет, обратно волости, осталось пустить землицу на продажу - и немецкую программу выполним!"

И такое - в одном и том же селе, среди своих! А мы хотим, чтобы в Думе пришли к согласию на эту тему, - как же, ждите... Так вот, мне вспоминаются слова крупнейшего нашего земельного реформатора, сказанные ещё в начале ХХ века: "З е м е л ь н ы й в о п р о с в Р о с с и и н е и м е е т р а з р е ш е н и я".

Столыпин! А мы всё ещё спорим...

***

Летняя дорога привела меня к "сябрам", на соседствующую с псковской землёй Витебщину, в один милый белорусский городок, отмечавший в те дни своё 550-летие. По сему случаю на стадионе городка состоялось немалого масштаба торжество: как водится, выступления, речи, поздравления - и спектакль под открытым небом, повествующий об одном эпизоде из славного прошлого. Действо, надо сказать, было сыграно великолепно, отнюдь не на любительском уровне, артисты твёрдо держались не только на ногах, но и в сёдлах на лошадях. Последние требовались по сюжету: из Варшавы от короля Владислава к воеводе этого городка прибывают послы с грамотой, дарующей жителям торговые привилегии и другие блага и милостыни. (Новые веяния: случись торжество лет 10 назад, послы прибыли бы от Петра 1 либо от Ивана Грозного...) Так вот, после того, как воевода поклялся в верности польскому монарху - оркестр грянул... "Славься!" То есть гимн или музыкально-песенную оду, мягко говоря, не соответствующую инсценированному историческому моменту: апофеоз русской имперской власти, славящий вовсе не шляхетского круля, а даже совсем наоборот, как мы помним из "Ивана Сусанина", подразумевающий победу над ним. И - ничего!.. Стадион, вместивший едва ли не всё население городка-юбиляра, рукоплескал и артистам, и оркестру, и Глинке, и Жуковскому.

...Прочитав это, иной скажет: о, святая простота народной глубинки! И это будет верно. Но вернее другое: людям уже нет дела до давней исторической трактовки, заложенной автором в его замысел. Они внимают искусству, его свету и радости... Автор же как таковой со всеми его "воззрениями" здесь не присутствует. В обоих смыслах он - во прахе...

***

Вообще же, говоря языком былого агитпропа, кричащие контрасты меж землями России и Белоруссии возникают сразу же, как только пересекаешь рубеж. Именно меж землями: меж донельзя запущенной, лишившейся хозяйского догляда псковской сельщиной - и обихоженными угодьями вокруг витебских деревень. У нас в глаза бросаются пустоши, брошенные, зарастающие кустарником поля и луга, останки комбайнов и тракторов на них. На Витебщине же сразу после границы - обилие сельхозтехники, но и множество лошадей, и на выпасах, и запряжённых. (Да уж, за водкой, как у вас, на комбайнах не ездим, - позже услышал я от белорусов...) И - стайки ребятни повсюду, и на речных берегах, и в сёлах (у нас же теперь почти во всей сельщине дети лишь "летние", привозные, из городов). И - главное - за все "судьбоносные" годы ни единого гектара пахотных земель не потеряно, ни одно поле не стало пустошью... С какой угодно резкой критикой в адрес Лукашенко можно соглашаться, но - что есть, то есть. Земля - в порядке. А это всё же в любом случае лучше, нежели свобода крестьянина становиться люмпеном и городским бомжем...

***

...Спрашиваю "Голову", "батьку" витебского колхоза "Путь к коммунизму", - почему не переименовались? "А на что? - говорит, - можа, кады и дойдём..."

***

"Шестая рота!" Шестая рота... Когда у нас, в нашем городе, в нашей области звучат два этих слова, к ним ничего не надо добавлять, никому не надо объяснять, что они означают, о ком идёт речь. О наших ребятах-десантниках, почти всей ротой погибших в Чечне. Они в последний зимний день двухтысячного года буквально закрыли собой путь в Аргунском ущелье отходившей крупной банде. Целый день закрывали, держались... День прощания с ними в Пскове был дождливым, - но, кажется, слёз в тот день пролилось больше, чем влаги с неба.

Лишь несколько человек остались живыми из той сотни девятнадцатилетних мальчишек-десантников и их двадцатипятилетних командиров. А версий о причинах гибели Шестой роты 104-го полка псковской десантной дивизии - гораздо больше. Ни одну из них не хочу поддерживать или отвергать - хотя бы потому, что сам не был в том смертном бою... Но вот недавно побывал в дивизии, на творческой встрече с воинами. И вот - говорю с одним из нескольких, оставшихся от Шестой роты. Он был в том бою и ранен, и контужен, речь его ещё тяжела, слова произносит медленно. И понять из этих слов одно можно определённо: если б вовремя пришло на помощь подкрепление, рота могла бы уцелеть. "Но некому в Гудермесе было отдать приказ", - говорит он. "Как некому?" - спрашиваю я. "А так: там наши полководцы встречали начальство из Москвы, не до того им было!"

Могу ли я не верить этому воину?..

***

Ах, маткин берег, батькин край! - самое мягкое полуругательное присловье псковичей, какое можно в сердцах произнести, смотря порой передачи местного ТВ. Ну, до чего ж яро стремятся новые "хозяева губернии" приклепать её - то есть, нас - к Западу. К так называемой "цивилизации". Это нас-то, потомков того вечевого народовластия, какое существовало, когда на Западе никакими парламентами ещё и не пахло. Нас, чьи предки и под водительством Александра Ярославича, и позже давали знать этому самому Западу, что под его эгидой мы жить не будем... Нет, теперь, оказывается, наш край - Запад, пусть даже и русский. Именно так называется телерубрика, ведущаяся от лица губернаторской "команды" - "Русский Запад". Когда она появилась, многие коренные псковичи возмущались и пытались доказывать новым, тогда ещё "либерал-демократическим" областным идеологам: ребята, да вы плохо знаете географию, не говоря уже об истории; псковская земля - это северо-западная часть российских территорий, не более того. И звать её "Западом", тем более с большой буквы - значит, демонстрировать, по крайней мере, свою безграмотность...

Нет же, каждую неделю первые лица нашей губернии являются телезрителям под горделивым девизом - "Русский Запад". Запад мы, и всё тут!..

***

"Лес рубят - щепки летят". Если б только щепки...

Просто гибель приходит нашим лесам. Даже когда едешь в машине или в автобусе, из окна видно: на местах былых боров с корабельными соснами - пни, зияющие пустоты. А вглубь заедешь или зайдёшь - вообще за голову схватишься. От прежнего лесного изобилия Псковщины, от великолепия нашего хвойно-берёзового царства, похоже, скоро ничего не останется... Всюду идут незаконные порубки. И если б вырубали только то, что по нормам положено, и если б только спелый лес, зрелые деревья. Нет, срезают электропилами молодняк, то есть, попросту губят будущее земли. И кто? Да сами же новоявленные руководители области и районов - через всяческие подставные "фирмы", через покорных и безвластных лесничих и лесников. И гонят эти "лесозаготовители" по ночам целые колонны лесовозов с сотнями кубометров древесины. Да какой! - строевой, "деловой", отменный лес, его ещё "кругляком" зовут. (А ольха, кустарники, сухостой - это остаётся нетронутым, засоряя леса, заполоняя пустоши).

Захочет рядовой местный житель районной глубинки дров на зиму заготовить или новый дом поставить, так его 20 комиссий проверят. А "фирмачам" заезжим - пожалуйста! И если б на нужды области уходил наш лес, - нет, его везут в основном даже не в Москву и в Питер, а за рубеж. "Даже немцы в войну так много леса не вырубали!" - возмущается в местной печати заслуженный лесовод. И кое-кто из немногих честных журналистов тоже бьёт тревогу. Но - ничего! "Хозяева" губернии и в ус не дуют (по вполне понятным причинам...).

А область наша буквально "лысеет". И уже почти нигде не осталось ни лосей, ни кабанов, ни дичи в прежних наших глухоманях. Искоренили. Волки - те плодятся и множатся. Им, волкам, вольготно.

В том числе и двуногим...

***

22 мая, Никола Вешний, день Святого Николая Угодника... Я пришёл на могилку моего деда, Николая Александровича Золотцева. Видно, с утра уже кто-то побывал здесь из нашей "родовы" - некогда огромной, десятка полтора псковских семей насчитывавшей, а теперь сократившейся до пяти-шести человек. Среди густых ландышей, рядом с невысоким крестом - не только свежие цветы, но и "мерзавчик", судя по запаху спиртовому, ещё недавно полный, и несколько папирос. И не случайны эти подношения: прародитель мой любил побаловаться и тем, и другим... Как не случайно и то, что именно сегодня здесь побывали и родичи, и просто помнящие моего деда люди, - это не только в честь его именин. Мало того, что он ухитрился отдать Богу душу в свой 89-й день рождения, так и положили его здесь, в нашу родовую могилку, как раз на Николу Вешнего. Причём - ровно тридцать лет назад. Вот почему не я один побывал здесь сегодня...

...Сижу на лавочке у покрытого цветами и зеленью холмика, предаваясь невесёлым мыслям: ведь почти никого уже не осталось от того людского множества, что ровно тридцать лет назад провожало знатного садовода из пригородной деревни Крестки в последний путь. Помнится, столько собралось народу тогда, в тот Николин день, в огромном саду, который был посажен и взращён земным Николой, что весь этот сад вокруг нашего дома заполонило многолюдье, и немало кустов смородины и крыжовника пострадало тогда от него.

И - нежданно то вспомнилось, произошедшее тогда же, что иначе как чудом не назовёшь.

Тот Николин день тридцатилетней давности был таким же солнечным, как сегодня, но - подчёркиваю - совершенно безветренным. Ни листочка не шелохнулось в жгучем буйстве садовой зелени, ни лепесток единый не дрогнул в сумасшествии майского цветения, бело-розовой пеной покрывшего и залившего сад. Недвижным стояло вишенно-яблоневое царство, в котором каждый ствол несчётное количество раз ощущал прикосновение дедовых рук... Гроб с телом деда взяли на плечи и понесли по широкой дорожке к распахнутым воротам, которые выходили на большак, ведущий через поля на окраину города, к Мироносицкому кладбищу. Вначале шли в полном молчании, слышно было даже, как жужжат пчёлы и шмели в сладкой кипени цветущих крон... И вдруг раздался чей-то крик: "Смотрите! Смотрите! Дрожьмя дрожат!"

...Дрожьмя дрожали, трепетали и колыхались - при полном, говорю, безветрии - все листья вишен, яблонь, груш и слив, стоявших вдоль садовой дорожки, по которой несли деда. Дрожью были пробиты, казалось, все бело-розовые соцветия на их кронах: как под сильным ветром, наземь, в густую сочную траву с них стаями летели лепестки. И, когда гроб донесли до ворот и стали выходить на дорогу, - всем уже стало заметно, что кипенно-цветущие кроны, опять-таки словно сильным ветром обдуваемые, малыми ветвями, веточками, тонкими побегами, листвой и цветами т я н у т с я в с л е д уносимому праху. Сплошные "ах!", "ох!" и "Господи, помилуй!" зазвучали среди людского множества, увидавшего с дороги, как листва и белокипенное узорочье деревьев словно бы разворачиваются в сторону сначала этой скорбной процессии, где на плечах и на руках находился гроб... А наша усадьба стояла на самой околице, и, когда, согласно местному нашему обычаю, выйдя из деревни, гроб три раза вознесли над головами и три раза опустили, то осенять себя крестным знамением, помнится, начали все, даже те, кому по службе положено было быть атеистами. Потому что в те мгновения, когда совершался этот обряд, всем стало видно с дороги, что бело-розовые кроны, нависшие над забором сада, т р и ж д ы качнулись вслед уходящему!

Сад прощался с тем, кто его посадил, вырастил и обиходил...

...Не так уж мало в моей более чем полувековой жизни было событий и явлений, которые я могу всерьёз назвать чудесами. Но это, произошедшее под Псковом в Николин день тридцать лет назад и на Николу Вешнего же вспомнившееся - пожалуй, самое чудесное. Ибо именно оно меня заставило навсегда поверить в то, что на свете есть душа. И у земли, и у человека...

***

Ещё одна невероятная история, какая, по-моему, опять-таки только у нас и могла произойти...

В местных газетах появился некролог, в котором сообщалось о смерти пожилого псковича, заслуженного труженика стальных магистралей и ветерана Великой Отечественной войны. Сообщалось о том, в каком храме и когда его будут отпевать, а также место и время погребения. Эта весть в чёрной рамочке не задержалась бы в сознании моих земляков (печально, однако такое, к сожалению, каждый день происходит), если б не её нежданное продолжение. Через день в городе узнали о том, что какой-то старик не то намеренно, не то случайно упал с моста над рекой Великой на её ледяной панцирь. Но не разбился насмерть: лёд был покрыт высокими сугробами, - лишь страшно покалечился и теперь в лютых муках умирает на госпитальной койке. Хотя и в сознании... А вскоре журналисты на газетных страницах поведали потрясённым читателям о том, что на деле произошло.

Оказывается, этот ветеран с чисто путейской тщательностью сам всё "организовал". Сам (от лица родственников якобы покойного) дал траурное объявление в прессу, предварительно договорившись и в храме и на кладбище о грядущих скорбных церемониях. Всё рассчитал - не учёл только того, что выбранный им путь добровольного ухода из жизни может не привести его, что называется, к заданной цели... А ведь, хотя и вдовцом был, но родственники у него и впрямь наличествовали, и пенсию получал вполне приличную... Врачу, спросившему его о причинах столь страшного решения, успел прошептать: "Жить незачем... Никому не хотел быть обузой..."

Вот поколение! Всё - с а м и. Как тут не вспомнить строчку советского классика: "Гвозди бы делать из этих людей". Вот ветеран и хотел последним ударом, словно гвоздь войти в лёд родной реки. Не получилось...

***

Размышляя над понятием "русский характер", вижу самых конкретных людей, своих земляков, тех, кого с детства знал. И не мужиков прежде всего, а женщин. И чаще всего вспоминаю мою старшую сестру Галю. Царство ей Небесное, сестричке моей... Она жила вместе со своим мужем-полуинвалидом, на краю посёлка, который когда-то был райцентром. Ещё до выхода на пенсию (работала фельдшером, он - библиотекарем), ещё в советские времена, но уже когда власть стала давать всякие послабления, они начали разводить нутрий, кроликов и других пушных зверей. Сами и шкуры обрабатывали. (Лет десять я носил нутриевую шапку, сшитую сестрёнкой). И, чтоб этих зверей растить-содержать, работали тоже зверски. Ломили оба без сна-продыха. И участок у них уже большой был, сад, огород. Вот и доработалась Галя до серьёзного инсульта...

Около года в больницах провела, выходили, поставили на ноги, физические перегрузки ей строго-настрого запретили... А тут - новые порядки, землю можно стало в пользование брать. Не выдержала у них обоих крестьянская душа: увеличили свой участок втрое. А ещё - корова, поросята, мелкая живность. Не раз говорил я Гале, приезжая подсобить в посадке или уборке картошки: "Ведь второго инсульта не выдержишь!"

Один раз она так ответила: "Ох, Слав, я как-то целый день попробовала просидеть, руки сложа. Корова ревёт, поросята визжат. Чую: сердце у меня останавливается..."

Шестьдесят два года прожила. И винить некого...

***

...И вообще винить нам некого. Кроме самих себя. И каждому из нас. Вот чему научили меня минувшие годы, прожитые здесь - умению никого особо не винить. Помимо радостного, доброго и светлого, эти годы немало обид и горечи мне добавили. Провинциального чиновного хамства, по крайней мере, нахлебался более чем досыта. До тошноты... Так, что по-новому оценил суть старинного восклицания, доныне звучащего среди псковского люда - "Ох, тошно мне!" Вот и мне было б тошно всё время, а не иногда, если бы как-то само собой не получилось так, что понемногу приучился относиться к людям... нет, не с всепрощением, а с какой-то добродушной снисходительностью. Винить же надобно лишь себя. Никто ведь не заставлял меня вновь становиться псковским жителем. Уж после смерти отца-то мог бы махнуть рукой и снова плотно войти в столичное бытие, приезжать на родину лишь летом. Ан нет, что-то держит меня здесь уже который год. Вот ради этого "чего-то" здесь и живу, и работаю. А раз так, говорю себе, терпи, не жалуйся. "Не жалься", как говорят в наших сёлах. Уж каких тебе земляков-сограждан Бог дал, в том числе и чиновников, таких и дал...

Псков

"НАША УЛИЦА", №№ 1, 2 - 2005

Программы Яндекса для компьютера. Скачать