ПОСВЯЩЕНИЕ КРЮКОВУ ФЕДОРУ, ПИСАТЕЛЮ РУССКОМУ
КРАЙ РОДИМЫЙ
Кровь уже начинает стучать мне в голову от жары, а я, согнувшись в три погибели, все роюсь в камнях, рассыпанных во множестве по берегу. Мне хочется решить, что же это: действительно ли стоянка первобытных людей, или просто река натащила по капризу и бросила здесь на отмели груды камней? Оглядываюсь в сотый раз кругом. Дон теперь отошел от прежнего берега, так что прежний берег обнажился до самого дна. Этот бывший берег весь песчаный и только перед обсыпавшейся грудой камней он пепельно-бурого цвета и весь истыкан ломаными костями, черенками и камнями. Чуть в сторонке стоит лес – редкодубье, остатки дремучего старого леса. Хорошо, видно, здесь было охотиться, а в Дону рыбу ловить в дни глубокой старины. И снова внимательно осматриваю каждый камень, желая найти подтверждение своей догадки. Меня давно наблюдает баба с берега и, наконец, не выдерживает, подходит.
– Чтой-то, кормилец, потерял, что ли что? – не то участливо, не то подозрительно спрашивает она.
– Нет, тетка, ищу вот камней интересных. Да мало что-то, – повыбрали, должно.
– Это чаво? Золото что-ли? Так то в песке, сказывают.
– Да нет! Я ищу вот топоров каменных. ножей, стрелок.
– А тебе на что это?
Я читаю ей целую лекцию о первых людях. Она полуслушает меня и, наконец, заявляет с усмешкой:
– Ты наговоришь! Делать, видно, тебе нечего! Ты чей же будешь?
Я еще не уверен. Но в моих руках камень, очень похожий на топор. Топор из серого камня. Видна на нем попытка продолбить отверстье для рукоятки. А вот «било» из крепкого камня, аккуратно оббитого в пирамидальную форму. Окаменевшие кости животных, подобия наконечников стрел из кости тоже уже окаменевшие, черепки из глины, смешанной с крупно-зернистым песком, все это убеждает меня, что я если не на кладбище палеолитического человека, то очень близко от него.
...К вечеру свирепый дождь загоняет меня под высокий берег Дона, в какую-то пещеру. Там уже отсиживается один страстный рыбалка, бывший станичный атаман, Демьян Петрович. Мы закуриваем и разговариваем.
– И вся то станица наша, ежели по правде говорить, – горсть, – рассказывает атаман. – А люди живут, и давно живут как! Вот эта церковь, что стоит посреди станицы, уже третья по счету. Вторая сгорела, – старики помнят – на Илью. Ярмарка как раз бывает, и каждый год непременно пожар.
Первая церковь стояла над самым Доном, – теперь-то Дон далеко отошел от этого места! Маленькая была она, и на колокольню прямо по деревянным порожкам влезали. Не запиралась, свободно было. Однажды шальной козел какой-то забрался на звонницу, запутался в веревках и давай в набат жарить. С тех пор и продразнили станишников козлами.
Эта первая-то церковь, говорят, построена была еще при царе Петре. Проезжал он тут, когда под Азов шел, а будара-то его и затони. Ну, как будара-то затонула, Петр и остановился около станицы и дал грамоту на построение церкви. Долго эта грамота с печатью царя лежала в станишном правлении. Только набралось в правлении бумаг очень много – девать некуда. Продали лавочникам на обертку. И грамота туда пошла. Старик-батюшка так сказывал... Да, давно тут люди живут. Может, с самых первых времен! Спокойно все жили, а теперь вот прямо светопреставление началось, как война объявилась. Главное, люди не те стали и порядки другие. Бывало выпить, так выпьешь слободно, в свое удовольствие, а теперь крадучись, да потихоньку. Даже для себя водочки не моги сделать. А что хорошего? В воскресенье писаря собрались в правлении. Ну, конечно, выпить не плохо. Достали, кажись, у фельшера какого-то самодела, а к вечеру старшего писаря уже упокойником вытащили из правления да и младшего чуть отходили. Так, хороший народ зря пропадает! И слаб народ стал. Раньше жили до сту и больше лет и сроду не лечились. А теперь... Недавно ночью прибегает сосед Михайло: «с женой, говорит, скверное что-то попритчилось. Горит вся, узнавать никого не может!» Пошел к нему. «С глазу, может, говорю?» Все руками замахали. Пришел фельшер, сунул под мышку трубку. Посмотрел: «к утру, говорит, дойдет. Родильная горячка у нее. Небойсь, рано с постели встала?» «Да на четвертый день пошла». Рано! А бывало-то баба родит, а вечером идет коров доить. Диво! Ведь смотреть, – соседка – молодая баба, здоровая, икры, как столбы. Жить бы, жить. Фершал вмешался – конец! Ему что? Лишь бы заплатили. И идет народ, идет, лекарства эти самые покупает по полтине, а то и по рублю. А мрут, как мухи. Не тот народ пошел!
Опять, какую-то реквизицию выдумали. Скот, значит, на войну отбирают. Вывешивают, вымеривают. Да ведь коли нужно для отечества, чего же тут? Есть у меня три пары быков, бери две, а мне оставь одну для домашности. Разве для отечества кто пожалеет! А то прислали весовщика, а у него будто весы грешат. Народ рассвирепел, погнал скотину домой. Дурь какая то!...
Я тут в станице вывелся и возрос, ходил сколько лет станичным атаманом, а этакого соблазна отродясь не было. Шатается народ. От старины ушел, а чего получше не нашел. Как переселенцы какие. Дома все распродали, а на новых местах ничего не нашли. Крутятся! То-то и война плохо идет!...
Я выхожу из пещеры. Луна взобралась уже на очистившееся от туч первое небо. Где-то возмутительно однообразно выла собака, слышались пьяные песни.
Мне представилось вдруг, что в степи раскинулся татарский табор, что татары незаметно подкрались к спящей станице, а собаки чуют беду и воют...
М.Коновалов
Слава Тебе, Господи!
Я прошел мой долгий путь.
От усталой поступи
Не могу ль я отдохнуть?..
Зори-маки красными
Над лугами стали стыть.
Лентами атласными
Навевает ветер стыд.
Косари и пахари
В скриплых арбах от полян...
Цвет собирают знахари
В дальней балке от гумян.
Низко режут ласточки
Холодеющую ширь.
Черные касаточки,
Люб вам сумрачный пустырь.
В даль гляжу задонскую –
Пирамида... белый крест...
Гору Елеонскую
Вижу я родимых мест!..
Слава Тебе, Господи,
Пройден, пройден долгий путь.
От усталой поступи
Сяду в травы отдохнуть...
Вл.Половинкин
Крюков в походе
Из воспоминаний.
Это было в июне текущего года, когда среди поднявшихся донцов заговорили о первом штурме гнезда большевизма слободы Михайловки. За Арчадинской станицей встречаю Федора Дмитриевича верхом, на правом плече бинокль, за спиной болтается короткий австрийский карабин, рядом гарцует сынок Петя, который еще в феврале пробовал пробраться к Корнилову, но пойман был недалеко от дома. «Что вы тут делаете, Ф.Д.?» «Прикрываем артиллерию» «И давно?» «Да вот только что!» Но первое выступление писателя в роли военного защитника Дона оказалось неудачным: на моих глазах разорвавшийся снаряд ранил лошадь, которая сбила на землю контуженного всадника. В результате, по определению врачей у Ф. Д. образовался «травматический плеврит» ...
Но лежал он не долго; через несколько дней мы опять встретились с ним в штабе отряда Освободительных войск на х.Ильменьки.
Ф.Д. частенько хватался за бок, охал, жаловался, что не может глубоко вздохнуть, откашливался «очень вежливо», но все-таки воевал.
И воевал, надо думать, не без успеха, – казаки на батарее называли его уже «полковником».
Помню июньский тихий вечер на этом самом хуторе Ильменьки, когда пришли сведения о готовящемся ночью штурме позиций по Кобылинке, вблизи Михайловки.
Мы, перед чаем, вместе с Ф.Д. сидели на крылечке и мирно беседовали. Кругом куча детей. Старушка хозяйка уговаривает их идти спать.
«Пора, ребятки. Иди, Митюшка, в окопчик! – Пятилетний Митя видел на столе веселый бурлящий самовар, мирных людей и никак не хотел верить, что война продолжается.
– Я не хочу, бабинька, в окопцик!
Из ребячьих глаз ручьем полились слезы, и много труда бабке пришлось истратить на уговаривание.
Федор Дмитриевич смотрел все время на этого малыша с большим сочувствием.
Когда, наконец, наши войска овладели Михайловкой, Ф.Д. очень заботился, что бы не пострадало при этом мирное, неповинное население слободы. К счастью, этого не случилось, хотя ожесточение казаков против гнезда кровавого большевизма в крае и было очень большое.
В.Михайлов
СВОИ.
Эпизод из гражданской войны на Дону 1918 г.
I.
Бесконечно долго, как годы, тянулись июльские тревожные дни этого года в осажденной слободе Михайловке. За последний месяц было произведено на слободу шесть атак. Рано утром, около двух часов, за горой, около речки Кобылинки, начиналась стрельба из пушек, а потом ружья... пулеметы...
Мы жили под властью «советов»... На нас шли «кадеты».
На сборищах. нам «комфронтомы» сообщали, что донскими генералами да офицерами мобилизованы калмыки, черкесы, татары и что идут они всех нас поголовно истребить немецкими ружьями, а имущество себе забрать.
Запуганное стрельбою и тревожными ночами с набатным звоном население слободы, казалось, верило этому.
Жутко было на душе... так жутко и страшно, что скорая смерть казалась милее самой жизни.
Разум отказывался понимать происходящее.
По улицам бродила, грязно одетая в защитное, развязная молодежь с ружьями. Часто с бомбами. Так называемые «защитники трудового народа».
А идешь из кооперативной типографии, усталый, безучастный, увидишь этого «защитника» и... недоброе к нему шевельнется чувство.
По над заборами день-деньской сидит бездельный народ. Много его. Политикой занимается – ждут, когда «кадетов» побьют, тогда, дескать, хлеб у них скосить можно, забрать себе и в Москве по двести рублей за пуд продать. Веселая тогда будет жизнь на «буржуях» можно будет «по гроп жисти» ездить.
Никакой «слободы» «буржакам» давать не надо.
Трудовой народ...
Я и сам, не «кадет», но отчего невидимые нити сердца моего протянуты к другим сердцам, через головы этих, туда–туда, кто идет меня «поголовно» истребить...
Отчего я жажду, чтобы не эти, а те, еще неизвестные за этой большой горой, были непобедимы.
Но кто же «они»?
А если правда, что хотели и не калмыки, но... тоже в роде этих «защитников», только с другой стороны? Ведь не все ли равно, черный ли, красный ли деспот – все же деспот.
И великая тревога гложет сердце.
II.
17 июля «кадеты» разбили красных под Михайловкой. «Советы» бежали. Но опустелая слобода лишь на короткий миг была как бы мертва.
С 4 часов дня по улицам стройными колоннами вступили победители.
На фуражках, рукавах белые знаки.
Удалые песни несли моему сердцу, что-то знакомое, полузабытое. Где я слышал эти песни? Да, в дни юности, в лучшую пору, в затянутых песками милых Вешках!
Но что, какие порядки, какую жизнь несут с собою эти казачьи полки с белыми знаками жизни на рукавах?
Я служу в кооперативе. Что будет с ним? «Советы» постоянно покушались на него.
Как эти будут вести себя?
Скользят глаза по новым людям, а спросить не у кого.
И вот 20 июня случайно мимо нашей типографии идет, Федор Дмитриевич Крюков, вошедший в слободу вместе с казаками. Он меня почти не знает. Но я то его знаю.
Вот, кого спрошу, думаю я, – этот-то скажет всю правду.
И все ему рассказал, что было на душе. Федор Дмитриевич внимательно посмотрел на меня и ответил:
– Кто любит работать, может быть спокоен теперь. Кооперация – такое дело, которое теперь необходимо даже более, чем когда-либо. Работайте с спокойной душой...
Трудитесь!
Сказал он немного слов, но у меня большая тревога рассеялась. Радостно стало на душе, что труд, любимый труд, вновь в почете и что воскресает любовь и интерес к нему, к свободному труду – залог радостной и бодрой жизни.
И.Крячков.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ РЕДАКТОРА
Усть-Медведицкой газеты.
После вторичного изгнания мироновских войск из Усть-Медведицы нужно было подумать о создании печатного органа, который обслуживал бы нужды поднятого народом восстания. Одним из первых отозвался Федор Дмитриевич и первыми его словами были давным-давно позабытые слова о родине, о крае родимом...
– Тебя люблю, родимый край... И тихих вод твоих осоку и серебро песчаных кос, плач чибиса в куге зеленой...
Ему, родному краю, Федор Дмитриевич посвятил ряд статей в «Севере Дона».
Какою нежностью, каким тонким романтизмом и любовью к краю были проникнуты эти восторженные статьи – молитвословия.
Казачество недавно создало свои гимн, но у него не было молитвы Тихому Дону. Ее написал Крюков и эта молитва – «Край родной».
А еще раньше Федор Дмитриевич написал одну передовицу в нашей газете*. Надавал он в ней звонких пощечин шкурникам разных величин и положений, негодовал и возмущался против растлителей казацкого духа, а закончил так:
– И единственную святыню, уцелевшую у нас – родной край – восславим согласно и громогласно словами Господней молитвы:
Да святится имя Твоё!
«Твое» так и написал с большой буквы.
Так молятся, а не передовицы пишут...
В моей памяти навсегда запечатлелась темная, тихая польская ночь, освещенная яркими огнями зала реального училища и несшиеся с эстрады восторженные волнующие слова этой трогательной молитвы – «родимого края». Они хватали за душу, будили в ней далекие, безвозвратно ушедшие воспоминания детства, заставляя больнее чувствовать душевную пустоту и разбитость, оставленную годом прошедших событий... А из училищного сквера доносилось ночное дыханье, в котором угадывалось наступление близких событий... На следующий день «братский отряд» Миронова уже двигался к станице. А через немного дней мне пришлось встретиться с Федором Дмитриевичем и сколько нового серебра заметил я на его поредевших висках.
У Додэ есть прекрасный рассказ о деревенском учителе, незаметном герое войны 1870г. Французы отступают. Немецкие войска занимают один пункт за другим... Сегодня они придут в ту маленькую деревушку, где делает свою скромную работу учитель. Завтра в школе уже не будет слышно французской речи – до ученья ли, когда Франция разбита... Идет последний урок. В смятении, едва подавляя тревогу, достают дети тетради и ждут, что напишет их учитель на доске... У них урок списывания... Вот до школы долетели отдаленные четкие удары неприятельского барабана: идут пруссаки... Учитель встает – бледный, с осунувшимся лицом и в тоже время какой-то торжественный, – берет мел и, нажимая на него изо всех сил, пишет:
– Да здравствует Франщя! Да здравствует родина...
Мне почему-то припомнился этот учитель, когда через три дня, после того вечера я встретился с Федором Дмитриевичем...
Но откуда же эта молитвенность, эта вера у сорока восьмилетнего человека, у художника реалиста, знающего жизнь во всей ее наготе – без прикрас, без обманов?
Многих писателей этой вере, этой любви к народу, к языку научили их матери, бабки, тетки.
У Пушкина такой наставницей была старушка-няня.
А Федора Дмитриевича этому научил... хуторской сверчок – один из тех сверчков, которые так чудесно турчат в уголку за печкой и чьи незатейливые песенки так крепко приковывают наши блуждающие, непостоянные души к родным очагам, ко всему, чем мы были окружены в далеком детстве.
Это удивительное открытие сделал сам Федор Дмитриевич в своем «Родном краю».
– Чуть тает тихий свет зари, звенит сверчок под лавкой в уголку, из серебра узор чеканит, в окошко месяц молодой... Укропом пахнет с огорода... Родимый край...
Турчанье сверчка под лавкой и пряный запах левадного укропа оказались мудрее и глубже самых умных книг о родине.
Много статей написал Федор Дмитриевич в нашей газете и все об одном – о казачестве, о его славном прошлом, о зипунных рыцарях, поливших кровью молодецкой простор зеленый и родной.
О них – об этих статьях – можно сказать то же, что говорит в одном из Крюковских набросков* старик-гвардеец, георгиевский кавалер, побывавший на станичной площади, где Лазарев производил смотр собравшимся воинским частям перед выступлением их за Дон. Услыхал дед лазаревские речи о забытой казаками старинной удали и о их долге перед Тихим Доном, вернулся домой и со слезами на глазах рассказывал Федору Дмитриевичу:
– Давно не слыхал таких речей... Ах, и прекрасно гутарил, дай ему Бог здоровья! До чего душа истосковалась об казачестве... слеза текет.
Вот кажется, и все, что я хотел сказать об этом не потерявшем любви к родине человеке...
Да святится имя родины!
Да будут благословенны и тихий свет родной зари и журавец, застывший в думе, и пусть живут во веки эти маленькие чародеи – звенящие сверчки и былинки пряного укропа, которым дана таинственная сила воскрешать любовь и веру в человеческих сердцах!...
Н.Куницын.
* * *
О чем звенит волна донская –
Чиста, прозрачна, как хрусталь?
Быть может, ей душа людская
Свою поведала печаль?
Мой детский сон она будила,
Свои рассказывая сны. –
Какую рать она поила
В дни вольной, громкой старины...
И рад я был, что детства годы
Бегут, как волны, полны снов
Без грома битв, – былой невзгоды, –
Без стона братьев и врагов...
Звенит волна... Багрец заката
В волнах мерцает огоньком...
Невольной грустью мысль объята
Осенним этим вечерком...
О чем звенит волна донская,
Чиста, прозрачна, как хрусталь?
Быть может, ей душа людская
Свою поведала печаль!..
Ив.Крячков.
ГОСПОДНЯ ЗЕМЛЯ.
Певцу моего родною края Федору Дмитриевичу Крюкову с глубокой любовью.
I.
Елисей Ларионыч появился в наших степных местах в первую же осень, как начались Великая Европейская война. Поехали наши казаки с подводами на станцию за беженцами и привезли, в числе других, его. Около недели старик жил вместе с прочими в красном кирпичном доме, нанятом обществом для беженцев, на Купеческой улице. А потом пошел бродить: видели его то под тесовыми навесами торговых рядов, на Нижнем базаре, то в старой с большими черными, в серебре, иконами Воскресенской церкви. Становился старик около Самого церковного порога: в левой руке засаленный измятый полотняный картузишка, облупленным козырьком вниз, а правой крестится быстро и весело, точно не молится, а играет, как резвый мальчик, для поясного поклона подгибает, даже в узеньких, костяных коленках. Иногда в каком-то славном ребячьем восторге и воодушевлении начинал ни с того, ни с сего кланяться на стороны – изумленным соседям – богомольцам: «здравствуйте, добродия!»...
Свои же, беженцы, привезли с собой, что Елисей Ларионович – дурачок, Христов умничек. Так и пошло по нашему городу...
Как-то приходит ко мне его старуха, Францевна, с двумя внучками – большими подростками, Христиней и Августой:
– Не заходил ли к вам, добродию, наш Елисей? Пропал старик!
Старуха у Елисея Ларионыча рослая, представительная, из лица белая, как пшеничная булка. Одевалась она по обряду своей далекой живописной Холмщнны: белые, крашеные, холстинные платья, ноги в красных чулках и берестовых, тапотках, аккуратно завязанных кудельной веревочкой, на голове тоже ярко-красный платок, как, вероятно, разрезы в глинистых красных далеких холмских горах. Также опрятно и весело одевались обе девочки...
Я сказал, что Елисей Ларионович заходил давно – дня четыре назад.
Посидели мы с его старухой долго. Рассказала она, как жили они там, на родине, в далекой несчастной Холмщине. Отличные места – зелено все, и всего много, вдоволь, не то, что в здешних пустынных степях. «Один полынь, да и тот ни к чему»... Рассказала, как хорошо они жили там: своя усадебка – невеликая, а все же не только хватало самим, а и на рынок в соседний город возили с своего огорода!..
– Кто же у вас, Францевна, на огороде работал?
– А Елисей-то! Золотые руки!
Рассказала, как жили они полтора месяца в ожидани врага. По окрестностям уже шли слухи – идет! И вот все добро положено в узлы, лошадка подкармливается из всех сил под походную таратайку, а его все нет и нет... И такое положение было, что подай Господи: как раз пахотная пора, самое бы работать, а как представишь, что он идет, – на что же работать? Один Елисей, по простоте, занимался – выписную из города малину сажал на огороде. Так на него даже сельчане собирались смотреть: вот дивитесь, добрые люди, враг подходит, а человек малину сажает! Видно, человек тот, на самом деле, не особенно умный!..
Рассказала, как, наконец, по краям неба ночами стали видны красные зарева – вот как тебе сама кровь. Страшно стало в селе. Тут огненные зарева, а тут бабы выйдут ночами на пороги да, глядя на кровяные огни, начнут выть.
Ну, а потом скоро и тронулись с родительских мест... Все кричали в дикой голос – даже маленькие ребятишки. Один Елисей, прости его Господи, был как тупой: ни одной слезинки не дал!..
Вот, таким образом, и попали они в здешние края, на тихую синюю старинную реку. Что ж, как сказано в Божьем Слове, – «вся земля – Господня». А все тянет в привольную зеленую очаровательную Холмщину. Внучки, конечно, молодые, им и тут утешно, а вот таким старым, как она, трудно, очень трудно. Иной раз пойдет к реке перед ночью, найдет по звездам ту сторону, где, лежит родная земля, да и зальется горькими слезами: сторона ли ты, сторонушка, родимая моя Украинка!.. И не одна она так, а, почитай, все старые беженки из большого кирпичного дома на Купеческой улице...
Потом через несколько дней я встретил супругу Елисея Ларионовича на улице.
– Ну, как, отыскался Елисей Ларионович?
– Нет, пропал старик, как в воду канул! Коли не откроется неделю, закажу в церкви панихиду!
И в голосе ее чувствовалось, что пропавшего старика особенно не жаль – был дурачок ведь, Христов умничек...
II.
Так о старике и сложилось мнение – не то утонул в глубокой омутистой реке, не то сорвался в степной овраг, не то волк заел, – благо, в наступившую за войной первою зиму волков появилось в степях видимо-невидимо, очевидно, спугнутых военным громом. Францевна, как домовитая хозяйка, выполнила в точности обряд чествования памяти Елисея Ларионовича: теплила сорок дней и сорок ночей свечу на привезенном из своих мест белом липовом пахучем меду, ходила в церковь с другими старухами-беженками и усердно кланялась в землю, когда служивший священник возглашал имя новопреставленного раба Божьего Елисея...
Раз, уже совсем перед весной, когда под деревьями застыл образовавшийся от частых оттепелей ледок – синий – как грядущее мартовские подснежники, я по дороге заехал на хутор Б., к знакомому казаку Оресту Васильевичу. Пьем чай с холодными оладьями, которые пекла утром старушка – хозяйка Ореста Васильевича, разговариваем о войне, о разоренных наших землях, как вдруг хозяин и замечает:
– Да вот у нас тут живет зиму один из тех мест, беженец-старик! Был в работниках у Меркулова, а теперь у общества снял хату покойной бабки Румянки, – наследников к ней нету... Думает, сад водить!
– Какой он из себя – этот ваш беженец?
– Да так, стричок, маленький, краснощекенький, как наливное яблочко...
Ну, он, сразу угадать можно! «Краснощекенький, как наливное яблочко». Очень приметно!
– Так он у Меркулова?
– Нет, он теперь уже у себя, в хате, на новоселье.
– Пойдемте к нему, – прошу я.
– А что ж, пойдемте!
Пошли... Хата бабки Румянки на самом краю хутора – плетневое, обмазанное белой глинкой, строеньице с двумя крохотными кресчатыми окошками. Около крылечка молоденькая березка, большая редкость в наших степных местах. Огромный пустой двор, – где-то в конце его покосившийся хлевушек под серой камышевой крышей. В окошках огонек.
– Елисей Ларионыч, можно?
Выходит на крылечко, – в светло-зеленых весенних сумерках – он же, конечно! «Краснощекенький, как наливное яблоко».
– Здравствуйте, Елисей Ларионыч!
– Здравствуйте, добродию!
– Что же вы это сбежали от нас?
– А чего мне там?
– Как же! Там ваша старуха, внучки! – А пускай сюда едут, я ничего!....
Взгляд такой же воодушевленный, веселый. Стоит и смотрит с таким выражением, что – какие вы все занятные, веселые и милые люди!
– Так, значит, кланяться вашим?
– А ничего, – кланяйтесь, добродию!.. Пошел он нас проводить до ворот.
– Какой большой двор, – показал я на пустошь.
– Сад растить буду, – сказал елисей Ларионыч.
– Вот как!
– Что ж, для сада место доброе – чернозем с глиной, – поддержал Орест Васильевич.
– Доброе, доброе место, – с весельем повторил Елисей Ларионыч.
Ехал я с хутора и думал: вот тебе и дурачок, Христов умничек! А на самом деле, у него, как будто, какая-то своя линия выходит!
Вопреки моим ожиданиям, Францевна приняла весть о муже совершенно равнодушно.
– Куда ж ехать, – возразила она на переданное мною приглашение от мужа – переселиться на хутор. – там еще будет ли что, а тут уже пообвыкли да и церковь есть!...
Так она и не поехала к нему. И прошло еще два-три месяца, когда я вновь услыхал об Елисее Ларионыче. Была уже густая жаркая зеленая весна... По улицам деревья стояли, как зеленые шапки...
Заходит ко мне Францевна.
– Думаю, добродию, поехать на хутор – посмотреть на Елисея!
– А поезжайте, Францевна. Мысль хорошая!..
Пробыла она на хуторе несколько дней и по приезде сейчас же, забежала ко мне.
– Ну, добродию, решила я переехать на хутор, к Елисею. Ничего устроился старик, – сад разводит, огород. Огурцы скоро будут, надо будет на базар сюда возить, а где же ему? Он и продать не может!
И уехала Францевна на хутор вместе с подросшими и похорошевшими за зиму внучками...
III.
Теперь вести об Елисее Ларионыче стали доходить чаще. Францевна или ее внучки привозили овощи на базар и заходили ко мне.
– Ну как вы там?
Слава Богу! Огород Елисей развел по старинному, как у нас, бывало, в Холмах... Воду провел с луга, из озера... Сад насадил...
Начали получаться и такие вести от городских знакомых; самая ранняя ягода, виктория, на базаре – беженская, с хутора Б. Самая сладкая малина – беженская. Самые чистые вкусные огурцы – беженские. Вот какой оказался Елисей Ларионыч, дурачок, Христов умничек!..
И по самой Францевне и ее подросшим внучкам начал я замечать, что Елисей и его семья стали глубоко пускать корни в чужой стороне: Францевна еще больше расплылась и побелела, и стала похожа на завалившуюся на один бок рыхлую пшеничную булку, внучки зацвели такими тсмнорозовыми румянцами, как теплые апрельские зори... И начали все три дамы одеваться не так строго по-холмски, как раньше. Особенно девицы, – с большой тонкостью переняли они некоторые яркие восточные ткани своих соседок-казачек и, оттого, заиграли в красоте еще больше, как жемчуга в хорошей оправе. На базаре сидят они, среди гор зеленобоких огурцов и всякой огородной сочной снеди, в желто-розовых чалмочках на головах, а вокруг говор: – ай да принцессы!
И ничего не было неожиданного, что раз приезжает старая Францевна и просит:
– Просим вас, добродию, Елисей Ларионович и я, быть у нас на свадьбе дружком, по-здешнему обычаю!
– Да кого же вы, Францевна, выдаете? Неужели Христину?
– И Христину, и Августу!.. – скромненько отвечает Францевна.
И вечером поехал я на хутор в зеленое царство дурачка, Христова умничка, Елисея Ларионовича...
Я совсем не узнал весеннего пустого двора с камышевым темным хлевушком. Двор был разбит на правильные квадраты и в каждом квадрате сидела отдельная древесная семейка – яблоневая, грушевая, вишневая, терновая... По песчаному скату к заливному лугу сделаны решетки из досчатой дранки – по ним вился тонкостебельный хрупкий молодой виноград. Около хаты все место было закрыто курчавыми кустиками крупнолиственной виктории. Елисей Ларионович, на карточках, в чистеньком новеньком костюме, что-то делал с ножницами около винограда. Я поздоровался...
– Слава Богу, добродию! – ответил старик...
Из хаты выбежала запалившаяся в хлопотах Францевна и пригласила в комнату. Увидя своего старика на корточках, с ножницами, она закипела:
– Вот, добродию, подивитесь: у человека в доме такой праздник, а он себе копается около винограда, как будто ему и дела ни до чего нету!
– Иди, баба, в комнату, а мы с добродием сейчас придем! – весело сказал старик.
– Зачем это вы подстригаете ветки? – спрашиваю я Елисея Ларионовича, когда Францевна ушла в хату.
– А усы пускаю...
– А зачем усы пускаете?
– А коли подстригать да направлять усы, то злак заплетет скрозь всю землю – не пройдешь! Вот, видите, какой тот куст? На будущий год родит! Усы хорошие!
– Гм... выходит, Елисей Ларионович, что вы сами тоже здесь усы пустили хорошие, – смотрите, целое хозяйство!
– Слава Богу, – воодушевленно и весело говорит Елисей Ларионович... – Рука у меня легкая!
И когда мы входим с ним в сверкающие белыми свеже-вымазанными стенами комнатки с недавно вымытыми полами, от которых шел приятный аромат не то мяты, не то какой-то другой холодной травы, с закрытыми глянцевитыми клеенками длинными столами, я укрепляюсь в своей мысли, что старик пустил в этих местах отличные зеленые усы. Какие-то молодые казачки носились с двора, от летней печки, в комнаты с тяжелыми великолепно пахнущими блюдами, а против окон на улице слышались голоса собиравшегося любопытствующего хуторского люда...
В средине веселья Францевна неожиданно подходит ко мне. По ее лицу я вижу, что она опечалена...
– Что вы, Францевна?
– Вспомнила сейчас, добродию... Выдаем вот Христину и Августу, а были у них еще два брата – таких красавцев, что и сказать не можно... Убиты оба в эту войну под Варшавой! Она тихонько плачет, закрывшись белым платочком .
– Что ж, Францевна, Бог даст вам еще народа, – сегодня у вас веселое торжество!..
Я смотрю на Елисея Ларионовича: он сидит на почетном месте, под бумажными иконами, рядом с молодыми. И мне кажется, что на его лице та тонкая веселая знающая усмешка, с которой он сегодня на дворе рассказывал мне про длинные живые усы зеленой жизни...
Играли свадьбу по всем преданиям казацкой народной старины, очень любившей чествовать такие радостные праздники жизни. И еще долго на хуторе потом определяли время так, что это, мол, было или до, или после того, как беженец Елисей Ларионович, внучек своих отдавал за наших казаков...
IV.
Елисей Ларионович умер в этом году, в июле, когда у него в загустевшем саду падали уже тяжелые румяные яблоки. Вместе с налившимися яблоками отвалился и он от веточки жизни...
Я не видел его со свадьбы. Однажды зашла Христина, внучка, и сообщила, что дедушка кланялся и велел долго жить, – на той неделе похоронили!
– Ну, а вы как теперь?
– А ничего, живем!.. Дедушкино поместье оставили за собой – там у нас сад и огород. А бабушка перешла к нам в курени – правнучков няньчить!
– Есть правнучки?
– Есть, – счастливо признается молодица – У меня один, а у Августы уже двое. Вы бы, добродию, заехали к нам! Бабушка уж очень старенька стала, никуда не выезжает, а желает вас повидеть. Мы бы вас и туда и оттуда на своей лошадке доставили!..
Поехал я... Был хороший сентябрьский день. На лугах все блестело от длинных налетевших белых паутин. Деревья были залиты легким воздушным золотом... Христина, погоняя лошадь, распрашивала – как идет война, как их родные места...
– Да разве, Христина, вы сами ничего не слышите?
– Некогда. Тут хозяйство, а тут ребятишки...
– Христина, а не тянет назад, в Холмщину? Она смотрит прямо:
– Нет, – говорить она просто.
Францевна с правнучками была как раз в дедовской хате под белой березкой, – пришла проведать старое место... В самом деле, за два года она постарела – отяжелела, оплыла, заметно волочила слабые больные ноги... Завидя меня, она заплакала, вероятно, вспомнила то время, когда она только что приехала в эти края... Но правнучек спал на руках и она боялась его потревожить, – так смотрела, молча, на меня и утиралась кончиком теплого серого платка.
– Покормите добродию с дороги, – сказала она по-старушечьи заботливо.
Пришли с другого двора остальные члены семьи покойного Елисея Ларионовича: казаки-мужья, румяная, развернувшаяся Августа. Все веселые, дружные, говорливые...
Христина принесла хлеба, меда, белых благоуханных яблок... Августа поставила самовар.
Когда сели все за стол – даже хлопотливая бабушка Францевна, один из молодых казаков сказал:
– Вот и нет нашего дедушки!
–Царство ему небесное, – торжественно перекрестилась Францевна. – Кушайте, добродию, – и мед, и хлеб, и яблоки – все это его труды. Помяните!
Я посмотрел на младшую румяную Августу, – в ее лице было что-то дедовское.
– Августа, так у вас уже два сына, два казака?
– Дед выдавал, а у деда была рука легкая, благо, что дурачок. Христов умничек, – назидательно заметила Францевна...
– Легкая рука была у нашего дедушки, замечательно! – подхватил муж Августы... Бывало, копнет землю, сунет куст, а он и играет... Дедушка лишь усы направляет!
– Ну, а из вас кто-нибудь умеет усы направлять? – смеюсь я.
– Христина умеет, у ней и рука легкая, дедовская! Ее на другие сады приглашают люди – посадить дерево...
– Дарование имеет, одним словом, – сказал галантный муж Августы, служивший два года сторожем в городской гимназии.
– Кого Бог выберет, отметит, – величаво поддержала Францевна.
Перед отъездом мы остались с старой Францевной с глаза на глаз, - молодежь побежала запрягать лошадь.
–Не слыхали ли, добродию, как живут наши беженцы на Купеческой улице? – спрашивает она.
Я рассказываю: Ганна-старая умерла, а молодая Ганна ушла на квартиру – ходить по людям на поденную работу. Старик Иозеф тяжело болеет. Одна из молодых беженок, Мария, дочь кривой Катерины, вышла замуж за постовала ст. Почтовой улицы...
– Собираюсь я все в город – проведать их, да никак не выберусь: то правнучки, то болезни! – говорит старуха тихонько, чтобы не разбудить спящих на скамейках малышей. – А надо! Может, какая весточка есть с Холмщнны!...
– А тоскуете все, Францевна?
– Коли сказал бы – вот, Ганна, свободно там, можешь идти, – в тую же секунду снялась бы и полетела! Пускай все уничтожено, – на развалины бы поглядела, поплакала...
В это время заплакал ребенок на лавке. – А-а-а-а... – тихонько, заботливо затянула Францевна, не вставая с места... – а-а-а-а... Ребенок замолчал...
Я смотрю в глаза старой Францевне. Она понимает и смущается.
– Хотя оно и в Писании сказано, – «вся земля – Господня»... И так это!... И девушки тут выданы... И, может, я, на самом деле, Бога гневлю – ропщу... слабый человек!..
И я понимаю, что и старая Францевна пускает свой зеленый живой не засохший ус по Господней земле...
Р.Кумов Весь доход от продажи сборника поступает на образование стипендии имени Ф.Д.Крюкова при Усть-Медведицких средних учебных заведениях
ОГЛАВЛЕНИЕ
Вместо предисловия 3
Из Ф. Крюкова: отрывок из речи в I-й Государст. Думе 5
отрывок из первого рассказа «Казачка» 6
Край родной ……………………………. 8
Сергей Пинус. Бытописатель Дона ……………………. 9
Владимир Короленко. Письма …………………………… 22
Павел Скачков. Немного о Ф. Д. Крюкове ……………. 29
Родной край в изображении Ф. Д. Крюкова … 34
Сергей Пинус. Дон. Стихотворение …………………… 41
М. Коновалов. На старых берегах ……………………… 42
Вл. Половинкин. Стихотворение ………………………… 45
В. Михайлов. Крюков в походе …………………………. 46
Ив. Крячков. Эпизод из граждан. войны на Дону .…. 48
Н. Куницын. Из воспоминаний редактора
Усть-Медведицкой газеты ……………… 51
Ив. Крячков. Стихотворение ……………………………. 54
Роман Кумов. Господня земля …………………………… 55
Оглавление …………………………………………………. 64
Портрет Ф. Д. Крюкова и обложка работы
художника Вл.Половинкина.
Виньетки — художников Ив. Крячкова и
Л. Михайлова.
Вместо предисловия 3
Из Ф. Крюкова: отрывок из речи в I-й Государст. Думе 5
отрывок из первого рассказа «Казачка» 6
Край родной ……………………………. 8
Сергей Пинус. Бытописатель Дона ……………………. 9
Владимир Короленко. Письма …………………………… 22
Павел Скачков. Немного о Ф. Д. Крюкове ……………. 29
Родной край в изображении Ф. Д. Крюкова … 34
Сергей Пинус. Дон. Стихотворение …………………… 41
М. Коновалов. На старых берегах ……………………… 42
Вл. Половинкин. Стихотворение ………………………… 45
В. Михайлов. Крюков в походе …………………………. 46
Ив. Крячков. Эпизод из граждан. войны на Дону .…. 48
Н. Куницын. Из воспоминаний редактора
Усть-Медведицкой газеты ……………… 51
Ив. Крячков. Стихотворение ……………………………. 54
Роман Кумов. Господня земля …………………………… 55
Оглавление …………………………………………………. 64
Портрет Ф. Д. Крюкова и обложка работы
художника Вл.Половинкина.
Виньетки — художников Ив. Крячкова и
Л. Михайлова.
