Сергей Иванович Михайлин-Плавский родился 2 октября 1935 года в поселке Крутое Больше-Озерского сельского совета Плавского района Тульской области. Окончил Тульский механический институт. В Москве живет с 1970 года. Печтался в журнале "Сельская молодежь" как поэт. Автор 6 поэтических книг. Прозу начал писать по настоянию Юрия Кувалдина. Постоянный автор журнала "Наша улица". В 2004 году Юрий Кувалдин в своем "Книжном саду" выпустил большую книгу рассказов и повестей Сергея Михайлина-Плавского "Гармошка". Умер в 2008 году.
Человеческие отношения проходят, литература остается. Для меня нет ничего выше литературы, потому что литература включает в себя и религию, и философию, и искусство, и мораль, и жизнь, и все остальное без исключений. Слово создало жизнь, слово управляет жизнью, потому что слово есть Бог. Если человек не запечатлел себя в слове, то он и не жил.
Пришел в 2002 году в редакцию "Нашей улицы" никому не известный поэт Сергей Михайлин со стихами. А я стихов не печатаю. Стихи - это первый, наивный, простодушный ход к литературе. Поэтому в любом литературном объединении собираются стихослагатели. То, чем они занимаются, поэзией я назвать не могу. Они рифмуют банальные просторечные зарисовки: березки, птички, "вздохи на скамейке"... А поэзия - это, если хотите, элитарный, рафинированный, философский, подобный формулам ядерной физики или высшей математики, раздел литературы, как на сцене - балет, это поэзия Мандельштама, Пушкина, Блока, Есенина..
- Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь...
Сергей Михайлин-Плавский создает ряд типов, дающих понимание того, что есть русский характер и та самая "загадочная русская душа". В свое время горький итог деревенской прозе подвел Виктор Петрович Астафьев: "Мы отпели последний плач - человек пятнадцать нашлось плакальщиков о бывшей деревне. Мы и воспевали ее одновременно. Как говорится, восплакали хорошо, на достойном уровне, достойном нашей истории, нашей деревни, нашего крестьянства. Но это кончилось. Сейчас идут только жалкие подражания книгам, которые были созданы двадцать-тридцать лет назад. Подражают те наивные люди, которые пишут про уже угасшую деревню. Литература теперь должна пробиваться через асфальт"...
Когда, чем был так сломлен человек, возможно ли его "распрямление" и "выздоровление" в России - над этими вопросами Сергей Михайлин-Плавский думает постоянно: это - широкие картины жизни и быта русской деревни, да и города, написанные живо и увлекательно. Из книги можно узнать, кажется, всё: как рубили избы и как вели засолку огурцов, какие приметы и обычаи сопровождали каждую трудовую стадию, где и когда устраивались деревенские вечеринки и еще многое, многое другое. Казалось бы, произведения Сергея Михайлина-Плавского небогаты внешними событиями, резкими поворотами сюжета, нет в них и занимательной интриги, но они богаты писательским мастерством, добрым сердцем, умением ставить слова в нужные места со смаком, ему присуща богатая русская лексика, дух народного языка и его поэзия.
Юрий КУВАЛДИН
Сергей Михайлин-Плавский
НА ПОСОШОК!
рассказ
Спирт этиловый или ректификат, химическая формула С2Н5ОН, в народной шутливой фонетической транскрипции - це-два-опять-о-аж! - при укоризненном покачивании головой и вопросительной интонации голоса, вроде того, что - "Батюшки, опять накушался", если это касается какого-нибудь подсобника или "Батюшки, опять нажрался!", если говорилось по адресу неосторожного мастера или любого цехового начальника (любим мы заглазно поиздеваться над собственным начальством) на заводе широко применялся во многих технологических процессах, связанных с производством электронной аппаратуры: обезжиривание печатных плат, зачистка контактов машин, приборов и тому подобное. "Чистейший!" - уважительно звали его на заводе от начальника производства (третье лицо в руководстве завода) до самого последнего подсобного рабочего или вахтера. Об объеме его употребления говорит хотя бы тот официальный факт, что, например, только по одному гальваническому и лакокрасочному участку старшего мастера Владимира Петровича Птицына, моего соседа по двухкомнатной коммуналке, за месяц проходило до 150 литров этого самого "чистейшего" це-два-опять-о-аж. Данное количество взято не с потолка, а строго рассчитано в отделе главного технолога, в специальном бюро материальных нормативов, начальник которого Алексей Алексеевич всегда был желанным гостем в любом цехе или отделе завода. И не дай Бог, если случалось так, что при посещении какого-нибудь прижимистого начальника цеха Алексей Алексеевич не получал угощения в виде стаканчика желанного напитка с бутербродом на "ход ноги", тогда потребность цеха в этиловом монстре могла быть немедленно перерассчитана в сторону уменьшения, и начальнику приходилось в конце месяца идти к соседям с протянутой рукой, чтобы не сорвать производственную программу (пили-то ничуть не меньше даже и при урезанных нормативах).
Начальник информационно-вычислительного цеха (ИВЦ) Борис Алексеевич Ковинов, крупнотелый, высокий, поджарый мужик с черной шевелюрой жестких волос и темным, даже слегка красноватым лицом, с утра ходил между перфораторов и табуляторов сосредоточенный, злой и неприступный, заходил в мастерскую к механикам, останавливался против кого-нибудь из них, прожигал взглядом насквозь съежившегося бедолагу, делал для себя какой-то вывод и шел к следующему. Их у него было 17 человек, из них пять человек работали в субботу во вторую смену. Бабенки - операторы за пультами машин притихли, ожидая грозы, они уже до тонкостей изучили своего начальника, грозного и скорого на расправу, но справедливого, честного и заботливого человека. Если дело касалось какого-либо их неустройства, Борис Алексеевич сам шел в завком выбивать для ребенка место в детсадике или напрашивался на прием к директору завода (хотя очень не любил лишний раз "мозолить" глаза начальству) по поводу улучшения жилищных условий и, надо сказать, всегда добивался решения этих трудных вопросов. Поэтому они держались за него, своего благодетеля, понимая, что и зарплата у них чуть выше, чем у других цеховых работниц такого же ранга (они же сами считали зарплату на весь завод) и искренне любили его как руководителя, а некоторые (чего греха таить!) и как мужчину.
У социологов есть понятия "формальный" и "неформальный" лидер. Лидер - это человек, пользующийся авторитетом и влиянием в любом коллективе или группе людей, формальный лидер - это в то же время и глава, руководитель этого коллектива, отдела, цеха, лаборатории и т.д. Обычно коллектив бывает дружным, сплоченным, крепко спаянным, когда его руководитель (начальник) является одновременно и формальным и неформальным лидером. Но горе тому руководителю, если в его отделе или цехе завелся неформальный лидер. Тогда многие его начинания могут быть оспорены, даже осмеяны, в коллективе начнутся всякие брожения, упадет дисциплина, ухудшится психологический климат и, в конце концов, такому начальнику придется искать себе новую работу, если он не найдет компромисса с неформальным лидером своего коллектива.
Механики (ремонтники и наладчики счетных машин) также побаивались начальника, иногда сгоряча обижались на его крутой нрав, но не было ни одного случая их увольнения по собственному желанию: начальник их вполне устраивал, они за него держались, стараясь не допускать промахов в работе.
У Бориса Алексеевича было своеобразное отношение к их работе: любой из них мог в рабочее время что называется "бить баклуши" (разгадывать кроссворды, травить анекдоты, делать на каблучки женских туфель набойки из твердого сплава, чинить кому-то ручные часики), но при одном условии, чтобы счетные машины, закрепленные за ним, работали четко и бесперебойно. И не приведи Господь, если какой-нибудь перфоратор вышел из строя, а его механик в это время в дальнем углу мастерской стучит костяшками домино по столешнице верстака, обитой оцинкованным листом железа! Тогда Борис Алексеевич молча вставал в дверях мужской "обители" и искал взглядом нарушителя его незыблемого правила: как хочешь бездельничай, если твои машины исправно работают. В таком случае ни под каким видом не допускалось только одно: незапланированное возлияние. Уличенный в этом немедленно увольнялся под любым неблаговидным предлогом: за прогул, опоздание на работу, разгильдяйство или несоответствие занимаемой должности. И даже если его не увольняли (а чаще всего почему-то самые классные специалисты бывали невоздержаны и даже ударялись в запои), то тогда беднягу ожидала месячная немилость начальства: его прорабатывали на партгруппе (если он коммунист), на профгруппе (а членами беспомощного профсоюза были все поголовно), или на общем собрании цеха. Мало того, его не брали на очередную вылазку на природу, чаще всего на Торбеево озеро (Борис Алексеевич строго следил за тем, чтобы никто из работников не уклонялся от таких поездок, не принимая в расчет никаких ссылок на семейную занятость), отпуск провинившегося автоматически переносился на зимние месяцы и, самое обидное, уличенный в распитии в рабочее время лишался начальником "пятничной чарки" сроком на один месяц (не зря, наверно, пятницу прозвали "тяпницей" - тяпнули по стаканчику "чистейшего", закусили наскоро заранее заготовленными деликатесами: сальцем, килечкой, огурчиком и быстро, быстро, почти бегом через проходную завода к автобусной остановке, пока не развезло, не разморило).
Борис Алексеевич остановился у верстака Юрки Прокудина, слесаря-наладчика шестого разряда, который спокойно и сосредоточенно мягкой фланелевой тряпочкой со специальной пастой зачищал контакты.
- Борис Алексеевич, спиртику бы промыть контакты, - без тени улыбки, буднично сказал Юрка, но, подняв на начальника глаза, оторопел, не понимая его гнева.
- Спиртик весь вышел, но машины должны работать! - еле удерживаясь от срыва, будто самому себе сказал грозный начальник, но его услышали все: и виноватые, и невиновные. Дело в том, что в субботу пятеро механиков были вызваны на дежурство в отсутствие начальника ИВЦ; обычно в выходные дни, когда это требовалось, он сам выходил на работу, но на этот раз жена закатила ему скандал и не пустила на завод.
- Для чего мешок яблок привез? Компоту накрутим на зиму! А сам - опять на завод! А яблочки-то ждать не могут, вон загнивают уже! - кричала жена с утра пораньше.
Борис Алексеевич и сам понимал, что сладкое сырье не может долго лежать и требует переработки, но слегка побаливала голова после "тяпницы", а спиртного он дома не держал принципиально во избежание лишних скандалов с женой, которой "сарафанное радио" чуть ли не каждую неделю доносило о любовных похождениях муженька, окруженного с утра до вечера разбитными бабенками, ради своего начальника готовыми на любые "подвиги".
Вот и пришлось Борису Алексеевичу, скрепя сердце, целый день варить и закатывать в банки компот, которым, кстати сказать, он любил зимой по утрам холодненьким, только что из подвала, поправить бесшабашную голову. А у беспризорных механиков, вышедших в этот субботний день на дежурство, тоже побаливали головки после вчерашнего. "Тяпница" она и есть "тяпница", чтобы назавтра напроситься к жене сходить на рынок за картошкой, а там заодно и поставить на место голову стаканчиком разливного портвейна марки "Розовый" или бутылочкой "Анапы крепкой", сложившись на двоих с таким же страдальцем, которому с утра тоже не мил весь белый свет. Механики собрались в кружок вокруг верстака, выставили на столешницу, застеленную газетой, склянки, в которых было ровно по 30 граммов спирта, предназначенного строго для промывания печатающих устройств табуляторов, слили спирт в одну полулитровую банку, развели пополам с газированной водой, получилось - курам на смех! - чуть больше чекушки на пятерых. На каждого приходилось по 5 с лишним капель, а русскому мужику такое количество даже и до желудка не доползет, расплескается по пищеводу, сладко его обожжет, растравит душу (а мужики потом в оправдание говорят, губу, мол, разъело) и толкнет на безумие, то есть на любые противоправные действия.
Мужики теперь и не помнят, кто первый робко заикнулся о вчерашней пятнице, традиционном возлиянии у начальника, но сразу вспомнили одновременно все: и каждый в отдельности увидел пузатый полуторалитровый графин со спиртом, который начальник запирал в настольный сейф, стоящий в углу на тумбочке, а потом долго укладывал ключи в кожаный футляр, раздумывая, видимо, о "повторении пройденного", но потом решил - довольно, будет еще завтра день, и решительно сунул в карман черный футляр с заветными ключами.
Решение пришло сразу. Димка-немой (детдомовец с нарушением речи) сбегал в строительный цех (завод часто работал по субботам, особенно в конце месяца) и приволок чистый лист жести, через каких-нибудь полчаса превратившийся в великолепный противень с высокими бортами. Работа нашлась всем: один загибал борта и оформлял углы, став заправским жестянщиком, другой сбегал за содой в дворовый цех, третий развел содовый обезжиривающий раствор, четвертый дважды вымыл этим раствором готовый противень и насухо вытер его чистой фланелькой. Что и говорить: коллективное творчество - сила, особенно, если оно подогрето энтузиазмом, а энтузиазм этот распален ожиданием сладкого возлияния! Да так это ожидание захватило выпивох, что все их действия контролировались уже не головой, а желудком.
Открыть кабинет начальника - плевое дело, а там на широкий стол со всякими графиками и другими ненужными бумагами под листом оргстекла плотно лег противень, на него торжественно и осторожно дверцей вниз был помещен сейф, а в нем звякнул графин, то есть он упал на бок, из него сама по себе выпала стеклянная пробка, и желанная влага потекла из железного ящика в противень. Натекло почти около литра, больше графин не хотел отдавать, хотя и лежал на боку. Что же вы, мужики, надо же и хозяину оставить малую толику! А что будет с вами утром в понедельник, вы об этом подумали? Но об этом как-то не думалось.
Наверное, нет нужды описывать дальнейшее развитие событий и тихое застолье, вернее, заверстачье (на верстаке, на газетке), кроме нелепого случая (ну, почему случаи очень часто бывают именно нелепыми?), когда заместитель главного инженера Лев Иванович Братухин при очередном обходе курируемых им цехов зашел в мастерскую ИВЦ и споткнулся о ноги Димки-немого, которые тот, как нарочно вытянул из-за верстака на проход, устраиваясь поудобнее в глубоком и праведном сне. Ничего не сказал тогда Лев Иванович, только похмурнел лицом и спросил Юрку Прокудина:
- Ему плохо что ли? Позвони в медсанчасть!
- Припадок, - сказал Юрка, - с ним бывает, скоро пройдет.
Конечно, зам. главного догадался, в чем дело, сам не брезговал подобными возлияниями, особенно в редких командировках. Там он отпускал свою душеньку в свободное плавание. "Порядок в танковых частях!" - любил он повторять после каждого опрокидона, сидя в синих трикотажных кальсонах на кровати в гостиничном номере где-нибудь в Ижевске или Кузнецке. Но, тем не менее, по долгу службы сейчас он отметил себе - вызвать в понедельник Ковинова и вломить ему всех чертей за распущенность и разгильдяйство подчиненных, оставленных им без присмотра, что незамедлительно и сделал прямо с утра в понедельник и тем самым открыв черную полосу невезения Бориса Алексеевича...
А главный виновник этой проклятой полосы неудач суетливо зажимал в тиски какую-то железку, изо всех сил изображая сосредоточенность и занятость делом и боялся поднять глаза на хмурого начальника, стоявшего у его верстака.
- Пойдем ко мне, - только и сказал Борис Алексеевич, повернулся и мелкими характерными шажками пошел к выходу из мастерской, помахивая широкими штанинами. Он знал, что Димка покорно идет за ним, как пошел бы и любой механик. В кабинете за два дня еще не выветрился спиртной запах, и у его хозяина непроизвольно вздрогнули плечи, а у подчиненного, чувствующего свою вину, затряслись поджилки, и он, говоря языком следователя, раскололся, подробно рассказав о том, кто и как готовил "налет" и даже сознался, что это он притащил лист жести, а потом уже, якобы, остальные, догадавшись, активно подключились к исполнению этой акции.
- Башка болела, Борис Алексеевич! Борис Алексеевич, башка трещала! - беспрестанно повторял он в свое оправдание, дополняя скудный запас слов немыми жестами пальцев и кистей рук (он в совершенстве владел азбукой глухонемых и числился их переводчиком в отделе кадров) и мучительной мимикой лица.
- Теперь у вас башка заболит по-другому, - пообещал начальник и турнул немого из кабинета, - пошел вон!
И с этого дня по давно заведенному ритуалу начались "репрессии" против криминальной пятерки в духе Ковинова, так как официальный ход этому делу он дать не мог, не вдова же он, в конце концов, которая сама себя высекла: каждый раз, когда в течение года посылали народ на уборку сена или картошки, Борис Алексеевич к закрепленным за виновными счетным машинам добавлял новые, а если тот не успевал их обслуживать или ремонтировать, лишал премии. Проштрафившиеся все субботы, когда работал завод или цех, назначались на внеочередные дежурства, их отстранили от коллективных вылазок на природу или рыбалку, они на целый год (ввиду серьезности проступка) забыли запах спирта, перебиваясь украдкой клеем БФ, от которого три-четыре дня во рту чувствовался вкус железных опилок.
Полоса неудач, обрушившихся на плечи Бориса Алексеевича, продолжалась. Еще старые люди много веков назад мудро заметили: одна беда не приходит. В таком случае жди вторую, а то и третью и готовься к этим испытаниям, чтобы окончательно не сломаться. Говорят еще, Бог, мол, троицу любит или что Бог не делает - все к лучшему. Уж не таким ли образом испытывает Господь легко поддающуюся соблазнам душу, приглядываясь сверху к человеку и прикидывая, готов ли он к дальнейшим испытаниям и очищению души от скверны и если готов, то не пора ли забирать его к себе в райские кущи. "Вон чего захотел! - горько самому себе усмехнулся Борис Алексеевич. - Погоди пока, ты еще не прошел очищение парткомом", - напророчил он сам себе.
Вторая беда ждать себя не заставила. Вечером в тот же понедельник позвонил главный механик Анатолий Иванович Сидоров и пригласил к себе на дружескую беседу, разумеется, не без "расслабления" с помощью ходового напитка, так широко используемого в технологии производства заводских изделий. У Анатолия Ивановича, не сказать что бабника, но обожателя красивых женщин, на диване сидела молодая привлекательная чертовка, монтажница из сборочного цеха, и приглушенно похохатывала на его шуточки, которые сыпались из него, словно из конферансье на праздничном концерте. Анатолий Иванович встал из-за стола, поприветствовал рукопожатием друга-приятеля, прошел к двери и повернул в ней ключ на два оборота "на всякий случай", потом вернулся к столу, походя приобняв за плечи красавицу и сверкнув масляными черничками глаз, проговорил:
- Прошу к столу! - выставляя при этом на стол из выдвижного ящика тарелку с кружочками полукопченой колбасы (краковской по 3 рубля 40 копеек!), банку горбуши в собственном соку и лукаво поглядывая на дорогих гостей. "Не иначе, как в Москву, в министерство ездил", - успел подумать Борис Алексеевич, а хозяин сказал:
- В главке был, выбил фонды на строительство ремонтно-механического цеха. Свой цех буду иметь! Надоело станки ремонтировать на коленке! Но... даме это неинтересно, так что давайте вмажем потихонечку и по домам. Я через полчаса заказал машину...
Муж привлекательной чертовки, технолог механического цеха, работал во вторую смену. Он, придя пораньше на завод, выследил свою благоверную и не попер напролом сразу в кабинет главного механика, а постучался к Льву Ивановичу, с которым недавно сгонял в командировку в Жигулевск. Когда они подошли к двери, из кабинета слышался усмешливый голос Анатолия Ивановича и тоненький женский смешок. Лев Иванович дернул за ручку дверь - заперто! Тогда он вернулся в свой кабинет и позвонил по телефону:
- Анатолий Иваныч! Зайди ко мне! - а технологу сказал:
- Иди, Николай, я ему врежу по первое число.
Друзья-приятели, собутыльнички не разлей вода, опасаясь встречи с Братухиным, главную улику их "морального" разложения, красавицу-чертовку через окно спустили со второго этажа на землю, закрыли окно и с сожалением посмотрели на стол, а потом на друг друга.
Когда Анатолий Иванович вошел в кабинет зама главного инженера, тот стоял у открытого окна и прислушивался к голосам с улицы, из сквера, разбитого под окнами административного ("директорского" звали его на заводе) корпуса.
- А трусики-то у нее розовые! - хохотал какой-то бездельник, обращаясь к другому. Оба они сидели на скамеечке и курили, когда увидели средневековое зрелище на современный лад: из окна четырехэтажного "терема" двое мужиков поспешно спускали перепуганную бабенку, обвязав ее под мышками широкой белой тесьмой, так называемой киперной лентой.
- Слыхал? - спросил Братухин главного виновника неожиданного "представления". - Трусики-то у нее - розовые! Вы уже вконец обнаглели, мужики! И парткома вам, я думаю, не избежать...
- Да мы только по граммульке, Лев Иваныч!
- А баба-то зачем? Для украшения застолья, что ли?
- Муж у нее третью неделю во вторую смену работает. Просила поговорить с начальником цеха, - нашелся Анатолий Иванович.
- А кто еще-то был с вами?
- Да Борис Алексеич.
- Опять этот Ковинов. Как бы вам групповуху не пришили. Муж-то ее - мужик цепкий, въедливый, пока своего не добьется, не отстанет. Хватка у него - дай Боже!..
Информационно-вычислительный цех, состоящий из нескольких комнат, заставленных счетными машинами, мастерской - обители механиков, кабинета начальника и раздевалки, располагался в конце директорского коридора, поэтому всегда, в самое неподходящее время, можно было ожидать визита высокого начальства: главного инженера или даже генерального директора, обычно к концу недели делающих обход цехов и других подразделений завода. Первое время, когда цех разместился в этих помещениях, Борис Алексеевич по пятницам, приглашая на "посошок" механиков, выставлял у входной двери дежурного для незамедлительного оповещения о появлении неурочных да и неугодных посетителей. Но начальство давно сюда не захаживало, дела в цехе шли хорошо, и бдительность осторожного и предусмотрительного Бориса Алексеевича несколько притупилась, он почти поверил в свою незыблемость и даже непогрешимость, не замечая или не желая замечать, что день ото дня его все глубже засасывали "грешки молодости", особенно в последнее время эти коллективные пятницы в конце смены, предназначенные по мнению их организатора для сплочения коллектива. Но он теперь уже увидел сам, что это "сплочение" обернулось черной неблагодарностью, обычным воровством, хотя в душе он тайно гордился своими орлами. "Надо же, черти, додумались!" - восхищался он сразу всеми механиками своего цеха.
А эти "черти" за исключением злополучной пятерки, отлученной от подпольных застолий, сидели уже в кабинете на диване и стульях вдоль правой от входа стены напротив двухтумбового стола и ждали сладкого мига, когда начальник выставит на стол тарелку с маленькими бутербродиками с пластинками плавленого сырка "Дружба" или килечкой, приготовленными верной секретаршей Бориса Алексеевича Галей (закуска почти у любого заводского начальника была всегда в большом дефиците, и если ты в конце смены за какие-то заслуги приглашен на угощение, то закусон неси с собой, иначе можешь стакан спирта просто-напросто "заесть рукавом"). На сейфе в углу стояли два одинаковых из толстого светлого стекла графина и пустой стакан, и каждый из сидящих знал: левый графин с водой, правый со спиртом. Так было заведено давно, здесь каждый приглашенный страждущий, стоя перед сейфом, наливал себе сам полстакана горючего, делал глубокий выдох, опрокидывал стакан в рот, держа наготове в левой руке другой графин, запивал газировкой и хватал с тарелки только один бутербродик. Только один, иначе нарвешься на неудовольствие тамады-начальника: "Ты что сюда жрать что ли пришел?"
Социология допускает даже такое обращение в доверительном коллективе, особенно, если его начальник является одновременно и формальным и неформальным лидером.
Мужики уже извелись в нетерпении, а начальник что-то медлил, перебирал в столе какие-то бумаженции, когда в кабинет без стука вошел главный инженер Алексей Гаврилович Башилов, немногословный и тихоголосый гроза начальников всех рангов, особенно в отсутствие директора завода. Не было еще случая, чтобы главный, замещая директора, ушедшего в отпуск или уехавшего в Москву на несколько дней на сессию Верховного Совета СССР, не уволил одного-двух руководителей за нерадивость, нерасторопность, плохую организацию работы, помня их старые грешки и ожидая подходящего момента. Мужики притихли, как пришибленные, а главный давно уже привыкнув к такому "почтению", не здороваясь, прямо с порога спросил:
- Чем занимаетесь, Борис Алексеевич? - И подавал ему мягкую, словно ватную
руку.
Ковинов, пожимая "державную" длань, встал со стула и, освобождая
свое место, пригласил за стол главного инженера, одновременно отвечая
ему:
- Да вот, Алексей Гаврилович, намечаем на завтра профилактический ремонт
табуляторов, - памятуя, что поддержание бесперебойной работы оборудования - основная забота главного инженера.
- Ну, хорошо. Помощь какая требуется? От главного механика, энергетика?
- Обойдемся своими силами, - просто и буднично сказал начальник ИВЦ, всегда бывший у главного на хорошем счету.
- Ну, ладно, работайте! - одобрил довольный Башилов и, чтобы ему сразу повернуться и уйти, нет же, черт его дернул попить водички на дорожку.
При похолодевших мужиках и вмиг побледневшем хозяине кабинета он шагнул к тумбочке с сейфом, взял правый графин, спокойно налил полстакана спирта и поднес его ко рту. Странное дело, то ли сильная жажда его мучила, то ли озабоченность делами завода, но он не почуял резкий запах алкоголя и медленно до дна выпил огненную влагу. Ни один мускул не дрогнул на лице главного, слывшего на заводе за неисправимого трезвенника. Алексей Гаврилович поставил стакан на место, одобрительно или осуждающе крякнул, мотнул головой с глубокими залысинами и молча вышел из кабинета. Если бы кто вошел в кабинет в тот момент, он мог бы увидеть картину, достойную гоголевского "Ревизора". Механики недоумевающе и испуганно смотрели на своего любимого начальника, а он на них как-то отрешенно, вроде ища у них поддержки и в то же время не нуждаясь в ней.
На столе резко зазвонил телефон, возвращая всех в суровую и трагикомичную действительность.
- Ковинов слушает!
- Борис Алексеевич, зайдите ко мне.
- Все, мужики! Посошка не будет, - Борис Алексеевич поднялся из-за стола, дернул плечами, вроде сваливая с себя тяжелый груз, - главный вызывает на ковер. Завтра, даст Бог, увидимся...
Ни один из механиков не ушел домой, пока Ковинов был у главного. Они в коридоре окружили своего лидера с одним вопросом:
- Зачем вызывал-то?
- Почему, говорит, спирт стоит, а закуски нет? - грустно пошутил Борис Алексеевич.
- Дык, не успели еще выставить закуску-то, - не понял шутки Андрей Мироныч, замкнутый, сосредоточенный в себе, пожилой слесарь-ремонтник с лысой, под Котовского, головой, длинным с горбинкой носом и большими навыкате равнодушными глазами.
- Ну и что теперь? - не теряя надежды на посошок, спросил кто-то из механиков.
- Сказал, что выгонит с завода, если хоть на один день задержим расчет зарплаты или календарно-плановых нормативов. А-а-а, пропади оно все пропадом! - Борис Алексеевич в отчаянии рубанул рукой воздух, открыл кабинет и как скомандовал: - Быстро, по одному, к столу и бегом на проходную!
Один из механиков встал у коридорной двери на шухере, остальные начали причащаться: вот тихо о стакан звякнул графин, вот послышался короткий и резкий выдох, вот принят на грудь посошок, вот с бутербродом в руке причастившийся с достоинством уставшего за неделю работяги спокойно шагает по коридору, направляясь к проходной.
Андрей Мироныч последним принял свою норму, задержался у двери и сказал демократичному начальнику:
- Мы за вас, если что, и в партком, и к директору пойдем!
- Ладно, ладно, - устало сказал Ковинов, - там видно будет.
Затем он рванул, как и его подчиненные, полстакана дармового зелья, запер злополучный графин в сейф и поторопил раскрасневшегося Мироныча - Пошли, пошли! - некстати вспомнив картину "Ходоки у Ленина", висевшую в зале заседаний парткома.
Автобус, набитый до отказа людьми, стоял на остановке, словно ожидая припоздавших приятелей: начальника и подчиненного. Они кое-как втиснулись в переднюю дверь, примостившись на нижней ступеньке, складные створки двери сомкнулись, захватив и зажав на спине и ниже пиджак и брюки Мироныча. Он подергал плечами и бедрами, пытаясь освободиться от мертвой хватки дверей и вдруг закричал то ли водителю, то ли кондуктору:
- Остановите автобус! Калиткой задницу прищемило!
Самая лучшая разрядка после рабочего дня - веселый, беззаботный и беспричинный смех, а тут такая веская причина! Как же, калиткой задницу прищемило, не захохочешь, а расхохочешься! До самого центра хохотали люди в автобусе, и уже на остановке, напротив Лавры, стоящая рядом с приятелями женщина, отворачивая от них лицо, презрительно проговорила:
- Господи, ну и букет!..
Друзей потянуло в ресторан "Север" к заветной буфетной стойке, где скучающая по мужикам буфетчица Маша ("У самой муж пьяница!"), полноватая миловидная брюнетка, призывно улыбаясь, плеснула в стакан каждому по сто пятьдесят граммов под пирожок с капустой. Многие заводские поддавохи, имея в кармане рубль или около того, после работы забегали сюда, так и говорили: "Зашли к Машке", "Отметились у Машки".
Борис Алексеевич с Миронычем хлобыстнули добавку, заели пирожками, Мироныча сразу же развезло и пришлось начальнику везти на автобусе подчиненного на Угличское шоссе, на окраину города. Сдав Мироныча с рук на руки многострадальной жене, Борис Алексеевич около десяти часов вечера явился домой и сразу же был оглушен очередным скандалом. Собственно, скандала-то как такового и не было. Уставшая жена только и прошипела: "Опять?" - и закрылась в спальне. А неспособный на приручение муж пожевал на кухне холодную котлетку и, не раздеваясь, лег на диване в гостевой комнате, отводя душу с единственным в этом доме любящим его существом - болонкой Мусей.
- Муська, - спрашивал он, потешаясь, - как папа приходит домой?
У Муськи моментально "отнимались" задние ноги, она их волочила от двери на середину комнаты, а потом валилась на бок и, мелко вздрагивая, замирала и долго лежала неподвижной.
- Муська, ко мне!
"Артистка" вздрагивала, радостно повизгивая, прыгала к постановщику этого спектакля под бочок и, благодарно лизнув его в подбородок, пригревала хозяина до утра.
Отчетно-выборное профсоюзное собрание началось ровно за полчаса до окончания смены. Председатель месткома Нина Петровна взяла в руки несколько листков бумаги и стала читать:
- Выполняя решения XX съезда, коллектив нашего цеха...
Борис Алексеевич, как председатель собрания, неожиданно продолжил начатую фразу:
- ...хочет услышать конкретные дела месткома: кто получил квартиру или пользуется детским садом, кому оказана материальная помощь, сколько и кто получил путевки от профкома в детские лагеря, дома отдыха, санатории и другие вопросы. А еще, кто из прежнего состава месткома и как работал. Последние слова начальника потонули в гуле одобрительных голосов: женщины спешили домой, к семьям, а надо еще и в магазин заглянуть. Они и президиум собрания, и состав нового месткома выбирали в течение десяти-пятнадцати минут. Нина Петровна вставала за столом и говорила:
- Кто за то, чтобы избрать председателем собрания Бориса Алексеевича, а секретарем - Тамару Юнусовну, нашего программиста?
Лес рук единогласно взлетал вверх, давая свое одобрение на предельно сжатое и деловое собрание. И только потом уже председатель называл фамилию докладчицы и ее тоже вводили в состав президиума.
Доклад, хотя суховатый, но абсолютно конкретный, за каждым фактом которого упоминался сидящий здесь сотрудник, был интересен всем, так что на таких собраниях не дремали, не тяготились ожиданием их окончания. В прениях обычно не выступали, люди видели и знали, что в течение года за их интересы и в профкоме, и в дирекции завода вел схватки мощный тандем из начальника цеха, председателя месткома и парторга. Борис Алексеевич умел всех заставить постоять за коллектив и за отдельного его человека. У них хватало энтузиазма, выдержки и терпения: маленькая капля, а камень точит.
По окончании отчетного доклада Борис Алексеевич вставал и говорил:
- Есть предложение признать работу удовлетворительной. Другие мнения - есть? Нет. Принимается единогласно. - А потом он брал бумажку и, оглядев присутствующих, начинавших непроизвольно улыбаться, торжественно произносил: - Председателем нового состава месткома предлагаю Нину Петровну, нашу заботливую мать, свекровь и тещу в одном лице, кому как угодно. Отводы есть?
- Нет! - дружно и слаженно веселым хором отвечало собрание. Работники цеха знали, что у их начальника не забалуешься, он любого призовет к порядку, кого не избери.
А дальше председатель называл кандидата в новый состав месткома и сектор, отведенный ему для работы на благо коллектива:
- Ковинов и Тамара Юнусовна - производственный сектор. Отводы есть?
- Нет! - согласно отвечало собрание.
- Кровопийцей (то есть казначеем, в основном собирающим членские взносы) предлагается избрать Антонину Чернову. Отводы есть?
- Нет! - уже ревело собрание, покатываясь со смеху.
- А теперь изберем Торбеево озеро (на языке председателя собрания - это культорг, в обязанности которого входило: заказ машины для поездок на пикники, организация закупки необходимых продуктов, распространение билетов в московские театры и т.д.). Отводы?
- Нет! - чувствуя себя участниками игрового спектакля, отвечали члены профсоюза работников радиопромышленности. А председатель гнул свое:
- Предлагается голосовать списком. Кто за названный новый состав месткома, прошу голосовать!
Лес рук! Поголовная активность!
- Кто против, кто воздержался? Принято единогласно!
Ровно в пять минут шестого задвигались стулья. Довольные люди, перекидываясь шутками, спешили домой.
Борис Алексеевич был строг и даже беспощаден с нерадивыми работниками, и Наталья это видела и знала, поэтому старалась добросовестно исполнять обязанности оператора, а сердцем чуяла, как он мягок, нежен и обольстителен наедине с женщиной. Однако, никакие ее тайные призывы и знаки внимания на него не действовали: им безраздельно завладела Тамара, его бессменный заместитель-программист, крутобедрая мать-одиночка, воспитывающая семилетнюю дочку.
Наталья считала себя счастливой в браке с офицером в звании майора, они жили в двухкомнатной квартире в военном городке на окраине города и растили десятилетнего сорванца-сына. Муж работал военпредом на заводе и часто бывал в командировках. Все бы ничего, но в последнее время то ли черная кошка пробежала, то ли вещая птица пролетела между ними, муж неожиданно охладел и, хотя внешне оставался как и прежде чутким и внимательным, она встревоженным сердцем поняла, что он отдаляется, что возможно у него появилась другая женщина, его командировки стали длительнее, да и собирался он в них с каким-то возбуждением и большей охотой, чем прежде.
- Не скучай! - уезжая, говорил он надоевшую фразу, поцелуй его был, словно пустая, без пудры, бархотка, небрежно приложенная к щеке, влажной от непроизвольной горькой слезы, предвестнице возможной беды. И она возненавидела
и военный полигон в степном Казахстане, где в последние два года муж пропадал до девяти месяцев в году, и свое вынужденное одиночество, и, отчасти, работу, скорее не работу, а занятость целыми днями, когда сын, приходя из школы, болтается неизвестно где на улице, и, особенно, своего такого чуткого (как ей казалось) к другим женщинам начальника, что однажды не выдержала и позвонила в КБ его жене, сообщив, что вчера вечером (она была во второй смене) ее муж почти два часа "подводил итоги дня" с Тамарой при закрытом кабинете.
- Уж какие они там подводили итоги, я не знаю, но Тамара уходила домой раскрасневшаяся, а Борис Алексеевич ходил по цеху тихий и задумчивый...
Этот звонок обернулся очередным домашним скандалом: у жены были одни необоснованные подозрения, но факт оставался фактом, кто-то стучит! Еще и этого не хватало! И начальнику цеха прибавилась новая забота: найти стукача или стукачку. С того скандала прошло уже недели две, как подвернулся подходящий случай. Позвонил председатель завкома и попросил зайти. В друзьях они не были, но приятельские отношения позволяли (по инициативе Бориса Алексеевича) иногда после работы посидеть в том же завкоме за бутылочкой "чистейшего", который не переводился ни у того, ни у другого. Их сближали взаимные интересы: завкому было важно, чтобы не задерживался расчет зарплаты рабочим, а начальнику ИВЦ не мешали иногда ни лишняя путевка в пионерлагерь, ни даже горящая путевка в дом отдыха или в санаторий.
- Что же ты, Борис Алексеич, балаган-то устраиваешь из отчетного профсоюзного собрания? - напустился на него предзавкома. "Опять стукач" - устало подумал Борис Алексеевич и лукаво переспросил:
- Какой балаган?
- А такой балаган, что профсоюзный казначей у тебя оказывается кровопийцей, да?
- Да шутка это, чтобы бабы не зевали на собрании.
- Ничего себе - шутка! Нашел, чем шутить!
- А кто звонил-то? - перешел в наступление обескураженный начальник.
- Тебе скажи, ты сразу попрешь с работы. Я сам не люблю стукачей, но тебя прошу, ты помягче с Натальей, пообходительней. С мужем у ней что-то не ладится, хороший мужик, но, кажется, и он в дурь попер... Ну, ладно, давай-ка посошок и по домам. Самому благоверная всю башку пропилила, редко домой придешь вовремя, детей, кроме как в выходные дни, не видишь: утром - мельком, пока собираются в школу, вечером пришел домой - они спят, по головам на всякий случай пересчитаешь, не прибавилось ли без меня-то. Шутка шуткой, а доля правды есть в этом: то конференция, то горком профсоюза, то цеховое собрание затянется, не скажешь же, все, мол, друзья, меня жена и дети дома ждут, - говорил, словно жаловался Владимир Сергеевич, доставая из стола деликатесный закусон: сухую "глазастую" колбасу и банку лосося в собственном соку. Борис Алексеевич присовокупил к этой скатерти-самобранке плоскую жестяную банку "чистейшего", достав ее из-под брючного ремня.
Женский глаз зорок, особенно, если это касается мужского внимания, и женщины не лукавили, говоря Наталье, как бы подшучивая над ней:
- Смотри, Натаха, уж не тебя ли наш петушок обхаживает? Чтой-то он зачастил в нашу комнату...
Наталью, истосковавшуюся по мужской ласке, охватило смятение и в тоже время боязнь крутого нрава начальника: чувство раскаяния за тот звонок Владимиру Сергеевичу не покидало ее. Она чаще забегала в раздевалку заглянуть в зеркало и поправить прическу или слегка подкрасить губы. Неизвестность ее пугала и одновременно притягивала к себе, и она начала привыкать к мысли, что готова шагнуть в эту ее неопределенность, а там - будь, что будет! А не сама ли она этого хотела, не затрепыхалось ли в сладком ужасе ее сердечко в тот первый раз, когда суровый начальник взглянул на нее и увидел в ней, как ей показалось, не работницу, а женщину. И с кем еще могла она разделить свои чувства, сомнения и опасения, если нигде не бывала, кроме как днем на работе, а вечером дома с сыном. Наталью третьи сутки продолжала тяготить безизвестность, когда под конец смены прибежала Галя-секретарша и быстро сказала:
- Наташ, зайди к Борису Алексеичу!
Наталья робко постучалась в дверь, приоткрыла ее и тихо спросила:
- Можно, Борис Алексеевич?
- Заходи, Наташа, заходи, присаживайся.
Наталья вошла, виноватая не виноватая, присела на диван, оправила на коленях подол легкого платья, готовая к неприятному, а, может быть, и тяжелому разговору. Борис Алексеевич встал из-за стола, крикнул Гале в приоткрытую дверь - "Меня нету!" - потом плотно прикрыл дверь, клацнувшую английским замком, и сел рядом с притихшей женщиной, приобнял правой рукой вздрогнувшие ее плечи и спросил:
- Что случилось, Наташа? Что я тебе плохого сделал?
- Я не знаю, Борис Алексеевич, как это вышло. Я одичала от одиночества. Сердце разрывается: надо домой, к сыну, а дома пусто и холодно, я не хочу туда идти. Мой благоверный весь растворился в командировках, муж есть, а мужика нету. Вы, мужики, слепые, вам бы только работа да продвижение по службе, жена для вас только надежный тыл, вот вы и рветесь на передовую, кто в командировку, кто в забегаловку, а кто и в чужие объятья, в мимолетное и ложное тепло. А жена жди благосклонности от собственного муженька, когда он соизволит приласкать ее, как комнатную собачонку, преданно ждущую его с работы. Как же - кормилец, добытчик! - и Наталья заплакала.
- Успокойся, Наташа, успокойся, - повторял Борис Алексеевич, не зная, что делать. Он достал носовой платок и промокнул крупные слезы - праведные и невинные - на ее горящих щеках.
- Что же ты раньше-то не пришла? Мы бы придумали что-нибудь. Может быть, поговорили бы с мужем или с его начальством, - утешал Борис Алексеевич убитую горем женщину, полностью доверившуюся ему в своих сомнениях и обидах.
- Да, поговоришь с ним! Он в эту командировку, как бешеный собирается, словно вся его жизнь там, а не здесь. Да так оно, наверно, и есть. У меня от одиночества груди уже, как тряпки повисли! - и Наталья схватила руку любимого начальника (а скорее всего любимого уже человека) и сунула ее в самое пекло, под тяжелые, словно золотые слитки, груди с породистыми сосками. Обжигающая волна, словно цвета побежалости от красно-коричневого через розовый до ослепительно белого по раскаленному металлу, прокатилась от кончиков до кончиков пальцев по телу теряющего рассудок мужика. Весь мир с его неустроенностью, горестями и такими редкими радостями утонул в благодарном взгляде Натальи, а еще искусительный, торопливый шепот и протяжный стон заглушили все уличные звуки: заводской гул, уханье стотонных прессов, редкие гудки автомашин.
Ирина убрала со стола справочники, блокнот для конструкторских расчетов, готовальню, карандаши и треугольнички, закрыла ящик стола на ключик, почти вертикально поставила чертежную доску кульмана и пошла в раздевалку. Завтра в Москву, в однодневную командировку на семинар по вакуумным установкам. По пути от КБ и до проходной она решила зайти за мужем, рабочий день окончен. Борис обещал поехать с ней в столицу, там в главном управлении министерства он давно выбивал для своего цеха два новых табулятора.
В таких однодневных командировках первые полдня уходили на решение производственных вопросов, а вторая - на закупку продуктов: казахстанской свиной или говяжьей тушенки, сухой колбаски, селедочки "иваси", свежей тресочки, рыбных консервов - горбуши или сайры, а также, если повезет, банку на кило с лишним югославской розовой ветчины... Ирина поздоровалась с Галей, спросила:
- Борис Алексеич у себя?
Галя засуетилась, схватила со стола сумочку, раскрыла ее, тут же закрыла, не поднимая глаз на Ирину, пробормотала:
- Не знаю, я в сборочный цех табуляграммы носила.
Ирина дернула за ручку двери и прислушалась. Дверь была заперта, но в кабинете кто-то был. Вдруг послышался приглушенный смешок. "Женский!" - определила сердцем Ирина. Из кабинета доносился едва уловимый запах спирта, который могла почуять только непьющая женщина. "Что может делать мужик с пьяной бабой? - мгновенно подумалось Ирине. - А что хочешь!" Краска мгновенно залила ее лицо, обида и негодование плотно укутали сердце в какую-то горящую оболочку, и ей стало трудно дышать. Скорее отсюда на улицу, в тартарары, к чертям собачьим! И не помня себя, она оказалась в парткоме.
Что ж, каждый борется за свое счастье, как умеет. Бориса она любила. Был он и хороший семьянин, и внимательный муж, и ненасытный любовник, но вот наградил же Бог мужика страстью, которой хватило бы на десять молодцов. Уж не про таких ли говорят: мужик до смерти, а бык до ножа... Наутро в Москву Ирина уехала одна, Борис Алексеевич срочно был вызван на заседание парткома с официальным отчетом о проводимой реконструкции информационно-вычислительного цеха и задачах по подготовке завода к внедрению ЭВМ.
Первый вопрос заслушали и обсудили спокойно и по-деловому: работы шли по плану и даже сверх того. Начальник ИВЦ помимо фондов на ЭВМ добился в главке выделения двух табуляторов не без умения располагать к себе нужных чиновников. Знали же парткомовцы, что формула этого расположения - С2Н5ОН, то есть та же самая це-два-аж-пять-о-аж! - но закрывали на это глаза, зато припомнили, когда на повестке дня встал вопрос "Разное". Ох уж это пресловутое "разное"! Оно может обернуться и легким испугом, и комедией, и выговором за разложение морального облика, и строгачом, и даже исключением из партии, что часто влекло за собой снятие с руководящего поста и, в конце концов, по своему ли или чужому велению, увольнение с завода.
У них первый был вопрос - свобода Африки,
А потом уж про меня в части - "разное", -
с горькой иронией пел когда-то Александр Галич.
Крепко вломили тогда Борису Алексеевичу на парткоме, припомнив все его "грешки" и, особенно, за "посошок", ставший уже на заводе с его легкой руки опасным явлением, и за любвеобильное его сердце и незакатную страсть, все припомнили, влепили строгача на первый случай. Были даже предложения о немедленном увольнении с завода, но партком учел мнения генерального директора и главного инженера о несомненных деловых качествах Ковинова и оставил этот вопрос на усмотрение высоких покровителей.
На следующий день цех загудел, словно потревоженный пчелиный улей, с утра кто-то принес весть: "Ковинова увольняют!" Борис Алексеевич успокоил, как мог, и женщин, и мужиков, сказал, что это решение не окончательное, партком только рекомендует, а решение об увольнении принимает администрация.
Нина Петровна в обеденный перерыв на двадцать минут созвала местком (Ковинова не приглашали), который единогласно решил написать петицию, а попросту коллективное заявление генеральному директору с протестом об увольнении с завода начальника ИВЦ. К концу смены под этой бумагой собрали подписи всех работающих в этот день сотрудников и сразу после работы всем цехом во главе с месткомом двинулись в приемную директора. Генерального на месте не оказалось, его вызвали на очередной пленум горкома партии, и местком ИВЦ в полном составе (кроме Ковинова) принял главный инженер. Нина Петровна положила на стол перед главным заявление, испещренное подписями, и на словах сказала:
- Алексей Гаврилович, мы просим не увольнять Бориса Алексеевича, цех без него захиреет, вон ни один работник не ушел домой, все ждут в приемной вашего решения.
Главный встал из-за стола и вышел в приемную: почти пятьдесят пар глаз светились надеждой, твердой решимостью и верой в справедливость. Послышались голоса:
- Другого такого начальника вы нам не найдете!
- Мы к нему и с болью, и с гневом, и с семейными неурядицами!
- Он нам, как отец родной! Уйдет он, уйдем и мы!
Это уже пахло бунтом, не знающей и не признающей края стихией, который мог окончиться плачевно для их начальника да и для них самих, но положение спасла Нина Петровна:
- Ну, довольно, друзья! Будем надеяться на благоразумие нашего руководства, - и увела всех "бунтовщиков" из приемной и коридора, последней осторожно прикрыв высокую дверь.
Борис Алексеевич ходил по цеху хмурый и молчаливый. Он понимал, чем ему грозит эта организованная акция коллектива: коммунисты, свергнув царское правительство, потом до конца своего падения все время смертельно боялись бунтов, стихийных либо организованных выступлений трудящихся. Поэтому Ковинову могло не поздоровиться. Но, слава Богу, до увольнения не дошло. Руководство завода не захотело терять компетентного руководителя, оставив его в прежней должности, но не удержалось от злорадства и зависти к той любви и обожанию коллективом своего начальника и лишило его, во-первых, свободного прохода через проходную, заменив ему красные корочки пропуска-вездехода на обычную картонку с фотографией (теперь, если по делам цеха надо выйти за территорию завода, беги к заму главного инженера и подписывай увольнительную записку), во-вторых, по указанию свыше бюро материальных нормативов пересмотрело лимиты спирта для ИВЦ и урезало их до смешного минимума, то есть до 500 граммов в месяц.
Поэтому сейчас Ковинов посылал секретаршу Галю к начальнику цеха пластмасс Петру Ивановичу с выразительно запиской, на которой только и было написано: "500". Заканчивая разговор по телефону, Борис Алексеевич, подавал Гале знаменитый графин и одновременно наседал на упираюшуюся жертву своих вожделений:
- Петр Иваныч, табуляторы стоят. Выручишь, расчет зарплаты получишь по графику, иначе - в конце месяца, в последнюю очередь!
Изворотливый Петр Иванович понимал, что такой произвол ИВЦ будет теперь каждый месяц до конца года и незамедлительно давал указание цеховым технологам готовить в бюро материальных нормативов заявку-обоснование на увеличение месячного лимита этого дефицитнейшего продукта, необходимого не только для нужд производства, но и охотно, нахалявку, потребляемого самими производственниками все рангов, добывая его всеми правдами и неправдами.
Такой "данью" Борис Алексеевич обложил несколько покладистых начальников цехов, восстановив, что называется, "левым путем" прежние лимиты, вот только коллективный "посошок" пришлось временно отменить, пока не уляжется волна административных "репрессий", хотя отдельных слесарей-наладчиков он по-прежнему поощрял "пятничной чаркой" в индивидуальном порядке. Мужики по пятницам старались попасться начальнику на глаза, по делу и без дела заглядывали к нему в кабинет, пытали Галю о настроении "самого", на что та неизменно отвечала:
- Борис Алексеич занят!
Жизнь цеха после такой "встряски" вновь протекала ровно и спокойно: никаких срывов, никаких авралов. Каждый делал свое дело оперативно и старательно, чувствуя крепкую руку начальника и его внимание и заботу о каждом человеке, будь то поощрение в виде дополнительных премий (а такие премии перепадали цеху ежемесячно: то за поставки продукции завода на экспорт, то за экономию материалов, то по результатам соцсоревнования) или внимание к бытовым нуждам.
Два вечера подряд после работы ходил Борис Алексеевич в завком к Владимиру Сергеевичу и "выбивал" путевку в заводской пионерлагерь для сынишки Натальи - сорванца Димки. И естественно это выбивание проходило не без возлияний сначала в завкоме, а потом и на даче у предзавкома с душевными разговорами и взаимной симпатией. Но зато потом, как обрадовалась Наталья, как кинулась она на грудь к Борису Алексеевичу и стала его целовать при всех, не стесняясь и не боясь пересудов, а он растерянно поправлял очки с толстыми стеклами и близоруко щурился. И все женщины цеха, разделяя радость Натальи, чувствовали волнующий праздник в душе, праздник взаимовыручки и тепла.
В конце смены счастливая Наталья, подождав ухода подруг домой ("А Наташка-то задержалась, благодарить будет начальника!" - "А ты не поблагодарила бы?" - "А я хоть сейчас готова - авансом"), постучалась в кабинет Ковинова.
- Да, да, войдите!
- Борис Алексеич, я... - начала смущенная Наталья, - я виновата перед вами...
- Не надо, Наташа, - Ковинов встал из-за стола и вышел на середину кабинета, высокий, сильный, в белой рубашке с расстегнутым воротом - в кабинете было по-летнему жарко. Наталья благодарно прильнула к груди близкого ей теперь человека, а он почувствовал, как затвердели ее груди, перекатывающиеся под легкой блузкой безо всякого лифчика.
- Не надо, Наташа, - тяжко, с глубоким придыханием повторил Борис Алексеевич, - иди домой к Димке, собирай его в лагерь. Завтра у тебя отгул. Автобус в лагерь пойдет от проходной в 12 часов.
Передряги передрягами, а жизнь продолжается и надо, помимо всего прочего, проводить политинформацию. По постановлению парткома руководители всех рангов призваны быть политинформаторами и на своих участках в единый политдень четверг - (кстати, одновременно и рыбный день, то есть постный, так называемый "советский пост") проводить беседы в своих коллективах.
Борис Алексеевич сам не любил этого дела и, якобы, развивая общественную активность работников цеха, часто поручал проведение таких бесед то профгруппоргу, то парторгу, то приглашал кого-нибудь из начальников цехов, особенно тех, кто поинтереснее обличием (коллектив-то в основном женский) и пообщительней.
В очередной четверг уже с утра в кабинет начальника одна за одной потянулись бабенки с просьбами отпустить с политинформации, и у каждой находилась для этого веская причина. Но причина-то у всех была одна и та же: эту мякину с утра до вечера жевали и радио, и телевидение, и все до одной газеты и даже в кино перед каждым сеансом приходилось терпеть непременные "Новости дня". И как бы не ухищрялся любой пропагандист преподнести слушателям решения очередного съезда или пленума партии, все равно его речь сводилась к одним и тем же лозунгам: решения партии в жизнь, народ и партия - едины (утверждала партия), но лишь по-разному едим мы (добавлял народ).
И когда начальник увидел, что из женской половины слушателей на беседу остается только двое - его зам Тамара да Нина Петровна, он и их отпустил домой и решил провести беседу с одними мужиками. Надоевшую жвачку из партийной прессы он решил заменить более живым словом и послал Галю в завкомовскую библиотеку за томиком Маяковского, а сам позвонил начальнику лаборатории технической эстетики Виктору Ивановичу и пригласил его почитать поэму "Владимир Ильич Ленин". Виктор Иванович прекрасно ее читал наизусть, томик нужен был на всякий случай для проверяющего из парткома. Но главная цель этого приглашения заключалась в том, чтобы послушать под занавес крамольно-хулиганскую поэму самого Виктора Ивановича, которого на занимаемую должностьто назначили по рекомендации жены директора: кому же еще, как не поэту, печатающему стихи и в заводской, и в московской прессе, заниматься вопросами технической эстетики?
По всем правилам конспирации проходит у Ковинова политинформация: за столом Виктор Иванович над раскрытым томиком Маяковского, слушатели сидят вдоль стен на диване и стульях, вместе с ними - начальник-пропагандист и парторг, на сейфе призывно в лучах предвечернего солнца посверкивают пупырчатые из толстого стекла привычные всем графины, в коридоре перед закрытой дверью на шухере сидит Димка-немой на случай появления нежелательных лиц, особенно из парткома или администрации. Виктор Иванович минут тридцать вдохновенно читает фрагменты знаменитой поэмы и особенно ключевые ее строки:
Партия и Ленин - близнецы-братья.
Кто более матери-истории ценен?
Мы говорим - Ленин, подразумеваем - Партия,
Мы говорим - Партия, подразумеваем - Ленин!..
Не отсюда ли, не из этих ли строк потом возник и разросся, заполонив все советское пространство, знаменитый культ личности отца всех народов и некоторых иных "отцов" рангом пониже, словно неприлично огромных размеров трава борщевик, помахивающая своими метелками величиной с решето на пустырях и в придорожье? Такая мысль возникла у Бориса Алексеевича только сейчас, появилось острое желание поделиться ею со слушателями, но он предусмотрительно остерегся: чем черт не шутит, ляпнет где-нибудь по пьянке какой-нибудь работяга, хвастаясь своей осведомленностью и скрывать-то не станет, что слышал об этом на политинформации.
Закончив чтение поэмы, Виктор Иванович не удержался и почитал кое-что из любовной лирики Маяковского, вызвавшей у присутствующих куда больший интерес, чем знаменитая поэма, хоть понаслышке, но известная всем. Мужики оживились, задвигали стульями, разминая затекшие мышцы, но терпеливо слушали, понимая, что их еще ждет "посошок", и дивясь смелости и отчаянию начальника, рискующего если не своей головой, то карьерой и благополучием семьи в обязательном порядке.
Но непроизвольно забыли мужики про "посошок" еще примерно на полчаса, когда по просьбе Бориса Алексеевича Виктор Иванович начал читать свою поэму "По базару ходит лядь". (Тогда еще не были в ходу такие слова, как "путана", "ночная бабочка" и другие, и автор воспользовался этим коротким, но емким и горячим, как пуля, русским народным словом, обозначающим отчаянно-распутную женщину, в том числе и продающую свою любовь, в том числе и любого человека, торгующего своей совестью, чином, положением и т.д.)
Виктор Иванович читал:
ПО БАЗАРУ ХОДИТ ЛЯДЬ
Часть I
Эпиграф: Ну, а ежели у кого зачешется в предпузье, и оный встанет коликом, вы вынуждены будете совать его в лафуфундрию жены своея не прихоти ради, а продолжения рода своего для.
Глава I
По базару ходит лядь,
Встречным улыбается.
У ней плечи - медный таз,
У ней груди - напоказ,
У ней ноги из-под юбочки ломаются...
Море, килька, арбуз, дыня
Сверлят обоняние.
Ходит ложная гордыня
С женским обаянием.
Мужики стоят за пивом,
Раками бахвалятся,
Только вслед глядят пугливо,
В кружках мочат пальцы.
Что ж теряешься, Европа?
Хочешь вон красотку ту,
Хоть карьером, хоть галопом,
Хоть по-птичьи - на лету?
А потом закусишь раком.
Хочешь, нет? О Боже мой!
Завязалась злая драка -
За тараньку мордобой!
Не нужны им стали ляди,
Что за жизнь у них? На дне.
Сам жену отдал бы дяде,
Сам бы - к дядиной жене.
Ну, конечно, не к старухе,
Что в ней толку в сорок лет?
Покряхтит и ... ноги в руки -
Восемь бед - один ответ!
И пойдет, пойдет мусолить
По привычке, без страстей,
Как соседке ложку соли
Даст взаймы для кислых щей.
Грудь отвиснет до подмышки
И укроется в шерсти.
"Согрешила перед Мишкой,
Ну да ладно, Бог простит!"
А того не знает жинка,
Что у Мишки нынче май!
Каждый мускул, как пружинка,
Только знай да нажимай!
Мишка с нею слов не ищет,
Только видит под собой
Удивленные глазищи,
В них испуг, восторг и боль!
А теперь скажите Мишке,
Что попал он в чей-то стих,
Он снесет любые шишки
Только лишь за этот миг.
Что тут зря трепаться - ляди
Нужны всем в любой стране.
Сам жену отдай хоть дяде,
Сам хоть к дядиной жене!..
Глава 5.
По базару ходит лядь -
Местная владычица.
Ходит, ищет-свищет, глядь,
Меж прилавков тычется
Девка с красотою древней,
Что декретом не отнять.
Ты откуда?
- Из деревни.
- Я ж промышленная лядь!
- Ты здесь с кем-нибудь знакома?
- Не пойму к допросам страсть,
Я верна сельхозобкому.
- У меня другая власть.
Не хватало всякой дряни
Торговать своей судьбой?
- Да, но я стираю грани
Меж тобою и собой.
- Нет, живите уж как жили,
Нет, деревня, все ты врешь,
Грани только обнажились,
Не пытайся, не сотрешь.
Я здесь - местная царевна,
Мужики - мои, что есть.
Уезжай в свою деревню
И в промышленность не лезь.
- Затвори, коллега, хайло,
Гегемонию забудь.
Ты о пленуме слыхала
О вчерашнем что-нибудь?
- Нет, а что, опять декреты?
- Да, орешь ты за двоих.
Ты читаешь ли газеты,
Хоть выписываешь их?
Насмешили всю Европу,
Показали темноту -
Десять лет лизали жопу,
Оказалось, что не ту.
Так что видишь, дорогая,
В жопу вставили свечу.
Жизнь должна пойти другая,
Я ведь тоже жрать хочу!
Часть II.
Эпиграф: Двирница тихонько двиркнула - вошел граф,
сверкая новыми калошами.
- Не угодно ли кофею? - спросила графуня.
Но граф отказался, повалил графуню на сундук
и стал быстро, быстро иметь ее.
- Граф, прочкнитесь! - кричала графуня,
хохочась при отдаче.
За стеной мерно ковали что-то железное.
Из светской хроники
Глава 1.
Что трепаться, все лядуют,
Всех заела суета,
Как колхозники бедуют
От бескормицы скота.
Вот иной или иная:
А попристальней всмотрись,
Будь то дом или пивная,
Как у них проходит жизнь?
По лицу - совсем на лядь,
По одежде - не принять,
По походке не понять,
А в душе однако ж - лядь!
Вот пример, не всем знакомый,
Характерный до глубин:
Бывший секретарь горкома -
Комсомольский хунвейбин
Поучал меня однажды:
- Не робей и не красней!
Уважай желанье каждой
И побудь хоть ночку с ней.
Только будь поосторожней
За карьеру за свою,
Повторить иначе можно
Биографию мою.
И останутся, как раны,
Как раскаянье Христа,
Наказания всех рангов,
Что записаны в устав.
Ну, потом восстановили
И сказали:
В добрый час!
А сегодня-то я в силе,
Я при партии сейчас!
Лядство, думаешь, проходит?
Не проходит лядство, нет.
Тут ко мне одна приходит
В мой рабочий кабинет
Утром, вечером, в обед ли -
Не видал подобных дур.
В лядство лезет, словно в петлю,
Только тихо скажет:
- Юр!..
Замов выгонишь, а там уж
Все забыто, все не в счет.
Десять лет, как вышла замуж -
Не насытилась еще!..
Так, что ты совсем напрасно
Отгоняешь от себя
Женщин, если не прекрасных,
Даже, если не любя.
А под старость, ведь под старость
Вспомнишь прелесть этих дней,
Лядовать-то нам осталось...
- Знаешь, дай-ка слово мне!
На досуге иль у дела
В малой мере иль большой,
Хорошо - лядуют телом,
Ну, а ежели - душой,
Местом, чином, положеньем
Иль заслугою какой?
Ложь легко на правде женят,
Подлость держат под рукой
Для врага, соседа, друга,
Как трусливая змея,
Неожиданно, с испуга
Выпускающая яд?..
Глава II.
Запрягай-ка, Ванька, лошадь
Рыжую лохматую.
А на деревне есть девчонка,
Я ее посватаю.
Приезжаем мы в деревню,
Взяли литру водочки.
Выбегают к нам из клуба
На подбор молодочки.
Выбираю я по сердцу
Самую красивую,
Обещаю жизнь ей нашу
Самую счастливую.
А она мне:
- Брось трепаться!
Так уж я поверила,
Я же вовсе не такая
И у тебя не перьвая.
К тебе на шею бабы висли,
А ты их всех отваживал.
И не думай, и не мысли,
И лучше не обхаживай.
Не хочу я, чтобы вышло,
Как вчера с Алешкою.
Ты женись на мне сначала
И хлебай хоть ложкою!
А иначе ты мне не нужен
Со своей жилплощадью...
Залепили энту литру
На троих мы с лошадью.
А иначе куда деваться?
Никуда не денешься.
Если будут все так даваться,
Никогда не женишься.
Глава III.
Трудно стало нынче ляди
При поденщине такой.
Ухандокаешься за день,
Шевельнешь ли хоть рукой?
Потаскайся по базару,
По пивным и не пивным,
Поищи себе товару
Да с карманом не пустым...
Вот приходиться рядиться,
А мужик себе гудит.
Стольких за день наглядится,
На жену-то не глядит.
Вот и крутишься и зябнешь
Не вдова и не жена.
При бесплановом хозяйстве
Конкуренция нужна.
А мужик то пьет, то курит,
То ли локоть свой сосет,
То, глядишь, домашней дуре
Ползарплаты принесет.
Детки радостно ликуют,
Теща ужином добра.
Мирно прососуществуют
До семи часов утра.
Утром теща в ванной - раком,
А жена - о, Боже мой!
Завязалась злая драка
- За полтинник мордобой!
Приводи, хоть сто милиций,
Создавай любой уют,
Нет бы рубль опохмелиться -
На обед-то не дают.
Отчего мужик неистов?
Будешь им, себя любя,
Коль твою капиталисты
Прибыль делят без тебя.
Отчего мужик вчерашний
Завтра воин, словно штык?
Он в условиях домашних
К обреченности привык.
Отступать? Назад! Ни пяди!
Ни за что такую мать!
Плюнул и подался к ляди
На бутылку занимать.
Глава V. Заключительная.
От начала Земли до нас
Все мужчины различных рас
Предавались такой мечте,
Чтобы бабу к себе в постель.
Еще первый мужик Адам
К первой бабе пришел:
- Не дам!
Заупрямилась Ева вдруг,
Убежала на райский луг,
Схоронилась там под кустом
И невинность прикрыла листом.
Но Адам не такой тюлень,
Чтобы Еву оставить так.
В райской жизни был грешный день,
Бог-блюститель кусал кулак!
Если скажут, что Ева сама
Соблазнила, свела с ума,
Предложила Адаму страсть,
Чтоб морально на век упасть,
Никому вы не верьте - врут!
В первом грехе - адамов труд!
Известный московский поэт Владимир Павлинов, услышав эту поэму, не удержался и затащил автора домой к главному редактору альманаха "Поээия" Николаю Старшинову, который, похохатывая, прочитав поэму, сказал с сожалением:
- Очень жаль, что напечатать ее нельзя!
Павлинов, разогретый портвейном, поблескивая черничками озорных глаз, попробовал пробиться:
- Колюнь, а, может быть, как-нибудь можно?
- Нет, друзья, нельзя. У меня вон собрание народных частушек куда скромнее и то пока невозможно обнародовать.
Он вышел из кухни (был поздний вечер, в доме все спали) и через минуту вернулся с самодельной тетрадкой, сшитой из каких-то нестандартных листов бумаги, и подал мне. Наступил мой черед хохотать. Искрометный народный юмор никого не оставлял равнодушным... Заканчивая свое послесловие, Виктор Иванович сказал:
- Частушки, конечно, рано или поздно увидят свет, они и собраны-то со всего света, все-таки это народное творчество, а вот поэма, она только в моей памяти, единственный экземпляр, что был подготовлен для Старшинова, я, по известным соображениям, уничтожил. Так что есть поэма и нет ее. И спасибо вам, друзья, за внимание.
Достойным завершением поэмы стал осторожный стук графинов о край стакана, сначала одного, потом другого, шумный выдох воздуха из легких и крепкий мужичий кряк перед закусью.
Мужики все пьют, как пили...
А собрание частушек Николая Старшинова через несколько лет было издано отдельной книгой, правда, карманного формата, но без всяких купюр и пропусков в тексте.
Но это была уже другая эпоха.
