Галина Петровна Корнилова родилась 21 июля 1928 года в Москве. Окончила МГПИ им. В. И. Ленина. Кандидат филологических наук. Работала во Всесоюзном обществе культурных связей с зарубежными странами. Главный редактор журнала "Мир Паустовского". Печатается с 1956 года. Автор книг прозы: Большие дома. М., 1970; Прогулки в полночь. М., 1973; Наш знакомый Бумчик. М., 1975; Музыка в Скатертном переулке. М., 1980; В сторону Садового кольца. Рассказы. М., "Московский рабочий", 1986; Друзья и подруги детства. М., "Советский писатель", 1987; Охота на кроликов. М., СП "Квадрат", 1996. Печатает прозу и пьесы в журналах "Знамя" (напр. 1985, №3), "Наша улица" (“Дамы с цветами”, рассказ, № 1-2000; “Дом ворчества...”, пьеса, № 10-2000; “Машинистка в полете”, рассказ, № 1-2001). Член СП СССР (1973).
Галина Корнилова
ДАМЫ С ЦВЕТАМИ
рассказ
В тот день, ровно в полдень, у меня была назначена деловая встреча в метро. Именно на той станции, неподалеку от которой я живу. Мой непосредственный начальник ехал по этой линии в типографию, а я должна была дожидаться его у дверей первого вагона, на полпути, чтобы поставить свою подпись под макетом издаваемого нами журнала.
По своему обыкновению, я пришла на место встречи на четверть часа раньше. И, как скоро выяснилось, совершенно напрасно. Потому что человек, которого я ждала, не появился ни в назначенное время, ни сорок минут спустя. В конце концов, мне надоело каждые две минуты впиваться взглядом в людей, покидающих первый вагон поезда. Я расслабилась, прислонилась плечом к ребристой колонне из белого блестящего металла и от нечего делать принялась разглядывать других, не имеющих ко мне отношения людей.
Вываливаясь из дверей поезда, они с невероятной скоростью неслись к выходу, словно бы под ними горела земля. В данном случае - мраморный пол, выложенный бледно-розовыми и светло-серыми плитами вперемежку. Лишь по краям платформы, под рядами колонн тянулись две одноцветные дорожки из темно-бордового мрамора.
Наконец мое внимание привлекла одна из пассажирок. Точнее не она сама, а цветы, которые она держала в руке.
Могу признаться, что на цветы я везде и всюду обращаю внимание. Стоят ли они в срезанных букетах за стеклом цветочного киоска или же вырастают на клумбе в моем собственном саду, они неизменно кажутся мне неким чудом. В наш серый, жесткий и суровый мир, состоящий из камня, железа, асфальта, бетона и стекла, кто-то засылает эти странные и яркие в высшей мере эфемерные создания неизвестно с какой целью. Быть может, только ради того, чтобы мы, увидя их, смогли бы оглянуться вокруг и ужаснуться бесцветности того мира, который мы вокруг себя выстроили.
Цветы, которые держала в руке вышедшая из вагона женщина, были гладиолусами. Полураскрывшиеся оранжевые капюшончики были чуть примяты прозрачной стенкой целлофана, а самый верхний, нераспустившийся венчик задорно покачивался вверху как петушиный хвост. И лишь потом, насмотревшись на цветы, я перевела взгляд на руки женщины, сжимающие букет. Они были очень старыми: темными, распухшими, испещренными вздувшимися разводами жил.
Пожилая женщина с цветами была одета в блекло-зеленое, расширяющееся книзу полупальто. На седые волосы она глубоко натянула вязаный колпак такого же зеленоватого оттенка, шаркая по мрамору подошвами коричневых полуботинок на плоской подошве, она медленно двигалась среди обтекавшей ее толпы, и скоро я поняла, что направляется она вовсе не к выходу из метро, но к скамейке, стоящей у края платформы. Там, между третьей и четвертой колоннами, была поставлена низкая и длинная скамья на чугунных ножках, сколоченная из шести узких, крепко пригнанных друг к другу досок, покрытых светлым лаком, который, однако, казался сейчас слегка потертым. Одно место как раз оказалось незанятым, и зеленая дама с цветком тяжело опустилась на скамью. Проводив ее взглядом, я принялась про себя подсчитывать, сколько именно человек могут уместиться на этой скамье, если заполнят ее целиком. Получалось, что десять человек. При условии, если четверо сядут затылками друг к другу, а двое уместятся на торцах. Сейчас же люди, ожидающие поезда сидели там довольно свободно, а некоторые даже поставили рядом с собой сумки.
Начальник мой все еще не приезжал, зато со следующим поездом, прибывшим из центра, приехала на нашу станцию еще одна пожилая дама с цветами. На этот раз это была высокая, чуть сутуловатая женщина со строгим уставшим лицом. Одета она была в серое пальто из давно исчезнувшей из нашей жизни материи, которая называлась “коверкот”.
Руками в нитяных перчатках женщина прижимала к груди крошечный букетик мелких синих астрочек и шла по платформе с несколько сомнамбулическим видом. Но вот она остановилась, оглянулась по сторонам, после чего неуверенно направилась к скамье. Чуть потоптавшись возле нее, она уселась рядом с зеленой дамой, и мне показалось, что они обменялись какими-то фразами.
Разглядывая эту парочку из-за своей колонны, я сделала вывод, что скамейка - место встречи пожилых подруг, которые собираются тут, чтобы потом отправиться на какой-то праздник - на чей-то день рождения, юбилей, или, быть может, похороны. И поскольку обе они не двигались пока с места, я сделала вывод, что они поджидают здесь еще кого-то.
И я не ошиблась. Минут через десять с противоположной стороны платформы показалась низенькая, одетая в тесноватый коричневый, изрядно потертый костюм третья дама. Она казалась постарше тех двух на скамейке. Ее одутловатое лицо поражало нездоровой бледностью, а рука, в которой она зажимала оранжевый сияющий букет календулы в блестящем целлофане, заметно дрожала.
Разглядывая ее, я почти не сомневалась, что и эта дама - из той же компании. И не ошиблась. Коричневый костюм медленно подполз к скамейке, высокий парень, сидевший там, стремительно поднялся, чтобы уступить ей место.
Теперь уже они сидели рядком, хотя почти не разговаривали друг с другом. Но назначенный сбор, очевидно, все еще был не полным...
Но тут вдруг меня окликнули. От дверей левого вагона шел ко мне мой красивый начальник, улыбаясь на ходу. В правой руке он нес туго набитый портфель. Подойдя к моей колонне, он извинился за опоздание, огляделся по сторонам, и, как это ему было свойственно, проявил инициативу:
- Знаете что? Вон там, впереди, я приметил большой ящик. На нем вам будет удобнее писать...
Я послушно зашагала вслед за ним, но едва поравнялась со скамейкой между колонн, как замерла на месте. Здесь сидели теперь не три дамы, а целых четыре. У незнакомой мне, четвертой, - разглядеть как следует я ее не успела - на коленях нежным светом горели три розовые гвоздики.
- Смотрите! - дернула я моего спутника за рукав и кивая в сторону скамьи.
- Ну, и что? - пожал он недоуменно плечами. - Сейчас все ходят с цветами. Осень...
И деловито зашагал дальше.
Я догнала его уже возле самой лестницы. Прислоненный к самой первой левой колонне, стоял узкий и высокий железный ящик. На крышке у него красной масляной краской было написано: “ОГНЕТУШИТЕЛИ”. Мой начальник разложил на крышке бумаги, сунул мне в руку ручку и показал, где именно я должна буду поставить свою подпись. Едва слыша друг друга из-за немолчного грохота, с которым врывались на станцию поезда, мы поговорили о достоинствах и недостатках будущего номера журнала. Потом он пожал мне руку, вскочил в вагон подошедшего состава и из-за стекла двери помахал мне ладонью.
Теперь я была совершенно свободна и могла возвращаться домой, где дел у меня было невпроворот.
Однако домой я не пошла. Непонятно почему меня притягивала та самая скамейка, на которой расположились четыре пожилых дамы с цветами. Скорее всего, мне хотелось дождаться вместе с ними остальных их приятельниц и, быть может, даже подслушать, куда это они направляются. Сама не пойму, почему все это было для меня так уж интересно, но оторваться от сидящих на скамейке, украшенных пестрыми цветами женщин я не могла. Я решила проводить их всех на праздник - неведомо чей день рождения, именин или похорон, а потом уже убраться восвояси. Тем более что ждать оставалось недолго, возможно, что к четырем дамам с цветами присоединится еще одна, и именно ее они ждут.
Я подошла к своей колонне в тот момент, когда из глубины платформы шли мне навстречу сразу две женщины с цветами в руках и при этом - совершенно одинаковые. Из-под черных беретов на худые щеки падали серые с проседью прямые волосы. Узкие их личики были украшены остренькими носами и совершенно белыми ресницами. Из-под полы их прямых черных пальто выглядывали клетчатые черно-белые юбки. Отличить этих женщин одну от другой можно было лишь по цветам, которые они несли в руках. У той, что шла ближе ко мне, в руках был букет зеленовато-розовых пушистоголовых цветов, которые я тотчас узнала. У меня в саду росли такие же. Цветы эти имеют двойное название - Очитки (потому что в старину ими лечили глазные болезни) и еще - Седумы (по названию рода). Зато связанные в букет цветы второй женщины-близнеца мне были незнакомы. То есть видеть мне где-то их приходилось, а вот название оставалось неизвестным. То были очень крупные малиновые ромашки с отогнутыми назад лепестками и выступающей вперед пушистой серединкой. Но когда часом позже я вернулась домой, то сразу же, не поленившись, полезла в Ботанический справочник, чтобы отыскать в нем картинку с этими неизвестными цветами. Оказалось, что они носят название “Эхиноцеи пурпурной”.
Обе дамы в черном так энергично двигались вперед, что я поначалу решила, что они - посторонние и никакого отношения не имеют к тем на скамейке, но я ошиблась. Едва близнецы поравнялись со скамьей, то сразу же резко свернули к ней и, спугнув двух девчушек с ранцами за плечами, уселись на торцах, далеко друг от друга. Последовав за ними в попытке услышать то, о чем говорят дамы между собой, я смогла лишь разобрать что-то вроде короткого приветствия, брошенного одной из близняшек сидящим. А потом опять женщины погрузились в молчание.
Или они все, - размышляла я про себя, - плохо знают друг друга, или же наоборот, устали от разговоров друг с другом где-то в другом месте. Но кто они и что их, всех шестерых связывает? Соседи по дому? Вышедшие на пенсию сотрудники одного и того же учреждения? Или просто мало знакомые люди? И всех шестерых собрала здесь одна и та же, неизвестная мне причина... Нет, семерых!
Я вдруг увидела торопливо шагающую по перрону женщину в кожаной потертой куртке с мальчишеской стрижкой и юбкой выше колен. Губы, брови и волосы - все было старательно подкрашено, но ее походка - она, казалось, двигалась на высоких каблуках с большим трудом, - подчеркивала ее почтенный возраст. Разумеется, я не обратила бы на нее никакого внимания, если бы не ярко-красные розы, которые она несла перед собой с некоторой торжественностью. Женщина плюхнулась на скамейку (с нее поднялись в эту минуту два мужчины, заслышавшие шум поезда), что-то пробормотала и, как мне показалось, сбросила с ног туфли. Она сидела спиной ко мне, и я могла лишь видеть ее коротко выстриженный затылок с плохо прокрашенными волосами...
Я все еще торчала в нескольких шагах от них у своей колонны, но теперь меня здесь удерживало не одно любопытство. Проведя здесь, на станции метрополитена достаточное время, я успела испытать самые разные чувства при виде внезапно появляющихся женщин с цветами. Я почувствовала умиление, когда увидела самую первую даму с гладиолусами. Я удивилась, когда обнаружила, что дамы с цветами, прибывая и прибывая, никуда из метро не уходят. И, наконец, мною овладела растерянность. Именно тогда, когда в двух шагах от себя я заметила еще одну женщину, медленно, с достоинством шествующую к скамье. Она была красавицей. В молодости, конечно. Но и сейчас тонкие черты ее лица, покрытые легкой сетью морщин, были красивы. К тому же, одета она была на редкость элегантно. Она несла перед собой легкую, похожую на дымку гипсофилу. Когда девушка на скамейке встала, чтобы уступить ей место, я услышала мелодичный голос, выражающий благодарность. А после этого снова все дамы на скамейке погрузились в молчание.
Удивительным показалось мне и то, что люди, спешившие к выходу, не обращали на скамейку с дамами никакого внимания. В отличие от меня все они, вероятно, ничего странного в этом не замечали.
Вдоль платформы, волоча ноги, прошагал смуглый нерусский мальчик, певший негромко гортанную песню на неизвестном языке. На груди у него на веревочке, перекинутой через шею, висел плакатик из картона, на котором было написано:
МЫ БЕЖАНЦИ ПАМАГИТЕ ПОЖАЛСТА
Вот на этого мальчика пассажиры, покидавшие вагоны, сразу же обращали внимание, хотя никто из них, кажется, “памагать” не собирался. В то время как на скамейку, густо заставленную дамами с цветами, никто из спешащих людей даже не взглянул.
Ребристый выступ колонны порядком резал мне плечо. Я оттолкнулась от него и медленно прошлась по платформе. У лестницы, ведущей из подземелья наверх, я сверила время своих часов с теми, чей светящийся циферблат висел прямо над входом-въездом в туннель. (Когда оттуда с ревом выносился поезд, и всё вокруг начинало мелко дрожать, всякий раз казалось, что горящие часы сорвутся и упадут как золотая звезда с неба прямо на крышу несущегося состава).
Скоро я зашагала в обратном направлении, почему-то отчаянно надеясь, что за время моего отсутствия скамейка между колоннами опустела или, же на ней расселся теперь совсем другой народ, поджидающий поезда, а не неизвестно кто.
Но я ошиблась. Дамы с цветами чинно сидели на своих местах, тихо шелестел в их руках целлофан, которым были обернуты цветы, и единственным изменением, случившимся за время моего отсутствия, было появление на скамейке еще одной особы, расположившейся возле красотки с гипсофилой.
Но эту девятую “дамой” назвать было трудно. То была здоровая тетка с небрежно закрученным на затылке пучком седых волос, в вязаной чрезвычайно растянутой кофте бежевого цвета. На ее темной бесформенной юбке виднелись следы чего-то недавно пролитого, белесые крупные пятна.
Я видела, как она плюхнулась на скамейку рядом с красавицей, и, чтобы получше разглядеть девятую, повернулась и прошла рядом с ними у самого края платформы. У “тетки” было толстое красное лицо, пересеченное резкими морщинами. Ее огрубевшая кожа позволяла предположить, что она много времени проводит на воздухе. Я успела также заметить вылезающие из-под мешковатой юбки ее ноги в клетчатых расшлепанных тапочках - могучие бревна с отечными складками в области лодыжек. Конечно же, я без всякого сомнения посчитала эту тетку случайной пассажиркой, затесавшейся в компанию моих “дам с цветами”. Если бы в последний момент не увидела завалившийся за ее широкое бедро на шершавом стебле подсолнух с чуть привядшими лепестками.
Шли, топоча по мрамору, толпы пассажиров, с шумом вырывались из черных дыр туннелей поезда - от чего сразу же начинали трепетать цветы в руках дам и поскрипывать их целлофановые обертки - а эти девять все еще неподвижно и безмолвно сидели на своих местах, не поднимаясь и не спеша туда, где их давно ждали и уже заждались.
Странным мне казалось и то, что сами они не только не разговаривали друг с другом, но, казалось, не обращали ни малейшего внимания на окружающих. Словно бы они были чем-то невидимым отделены от всего того, что происходило вокруг...
На октябрьские застывающие деревья, вот на что они были похожи. Я вдруг вспомнила свой путь сюда - от дома до метро, по тротуару, осененному деревьями. Тополя, клены и липы, целые заросли деревьев были не только частью моего района, но и частью моей жизни. Вместе с ними я радовалась, когда весной они одевались в свои новенькие яркие и блестящие листочки, летом и ранней осенью они неизменно приветствовали каждого прохожего мягким ласковым шумом. Целых полгода деревья были во всем с нами заодно. Но теперь, когда я шла мимо них, пытаясь поймать их приветливый взгляд, услышать одобряющий шелест, у меня ничего не получалось. Отрешенные, неприступные, погруженные в себя они, ничего и никого не замечая, стояли на холодной земле и сбрасывали последние свои листья. Поравнявшись с ними, я вдруг ощутила тоску и неясную тревогу...
Мимо меня из-за спин прохожих к скамье вдруг скользнула маленькая, похожая на мышку старушка. Одетая во все черное, с темным платочком на голове, она примостилась на последнем, никем еще не занятом месте на скамейке. Никаких цветов у нее в руках я не заметила, но через минуту, приглядевшись, увидела заткнутую за отворот воротника черного пальто корявую веточку зональной пеларгонии - домашнего цветка с сиротливо торчащими бледно-розовыми лепестками на конце.
Теперь их было ровно десять. Цветочные дамы, наконец, заполнили скамью целиком. Между тем они продолжали сидеть в полном молчании и, по-видимому, не собирались трогаться с места.
Та же самая смутная тревога, которую я ощутила утром, проходя мимо деревьев, вновь охватила меня. Сквозь тонкий рукав плаща пробился и пополз от плеча вниз металлический холод колонны, о которую я так долго опиралась. Гул летящих поездов слился в моих ушах в непрекращающийся дикий вой какого-то животного. И еще этот ветер... И справа и слева из черных дыр туннеля вырывались на платформу его ледяные порывы, словно страшная весть из каких-то дальних, глубинных миров, познать которые нам до поры до времени не дано... Но что я здесь вообще делаю? Подойти к дамам с цветами, которые меня так заинтересовали, я не осмелюсь. Так же, как я не осмелилась на сумрачной дождливой улице приблизиться к оцепенелым, равнодушным ко всему на свете деревьям. Точно так же...
Чувствуя начавшуюся головную боль, я, наконец, отклеилась от колонны и решительно направилась к выходу. С меня хватит.
Медленно поднимаясь по ступенькам, я прошла первый марш лестницы и на площадке остановилась и оглянулась назад. Скамья, поставленная здесь для отдыха пассажиров, сейчас выглядела как пестрая цветочная клумба. За букетами цветов уже нельзя было разглядеть лиц дам.
Я поднялась по лестнице выше, дошла до самого ее конца и прежде чем двинуться к стеклянным дверям, ведущим на улицу, еще раз посмотрела туда, вниз.
Далеко внизу прямоугольник скамейки теперь уже совсем не был похож на клумбу। С той верхней точки, где я сейчас стояла, было отчетливо видно, что это такое: свежий могильный холм, обильно украшенный цветами безутешных родственников...
"НАША УЛИЦА", № 1-2000
