Эмиль Сокольский
МУЗЫКАЛЬНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ
Рассказ “На Байкале” очень “кувалдинский”, он - один из ключевых в творчестве писателя, не устающего вновь и вновь поднимать вечно волнующие его вопросы. Рассказ в высшей степени интеллектуальный, философский и - музыкальный. Да, “На Байкале” - своего рода музыкальное произведение, написанное будто бы по законам сонаты или кончерто гроссо, - так Иосиф Бродский, работая над стихотворениями, учился композиции у Гайдна и Генделя. Кувалдина же в данном случае вдохновляет Вагнер; а если говорить о “музыке слова” - то Ницше. И, конечно, Чехов, который, призывая избегать изысканного языка, замечал: “Язык должен быть прост и изящен”. Такова и манера Кувалдина, вот замечательные примеры его стиля:
“На причале было черно от нефтяных пятен, тесно от бочек, бревен, труб, пачками ржавеющих среди серых стен барака-склада. Пахло очень сильно и дурманяще хвоей и послабее - водорослями и рыбой”. “Вместе они вышли на крыльцо, Сутягин вдохнул холодный резкий, воздух, поежился, посмотрел на разгоравшуюся зарю, на седой от инея мох. Они пошли рядом, но не по тропе, а прямо к морю. Мох хрустел у них под ногами. У причала уже стоял пароход. Тотчас у борта показался матрос в синей телогрейке и высоких сапогах. Он был без шапки, с белесыми волосами и молодым, скуластым, опухшим от сна лицом”.
Сюжет рассказа предельно бесхитростный: сорокапятилетний Сутягин, находясь в очередной командировке на опостылевшем ему Байкале, знакомится с сотрудницей заповедника Станиславой (которая моложе Сутягина на десять лет). Они распивают чаи, беседуют, Слава провожает Сутягина. Завязывается легкий роман; он оканчивается грустным расставанием: Сутягин отплывает на пароходе, Станислава с пристани смотрит вслед. Повествование перемежается авторскими рассуждениями о “сильном человеке”; временами рассуждает и сам герой - дельно, толково. Рассуждения и сюжет движутся параллельно и вроде без явной связи друг с другом. Но в том-то и дело, что “вроде”. Взаимосвязь все же есть, и я постараюсь ее проследить.
Автор размышляет на любимые темы: о творческой независимости, о смелости высказывать свои взгляды, которые могли бы шокировать “нормально мыслящих” окружающих людей; далее, в развитие Ницше, он заявляет: “Пошлым натурам все благородные, великодушные чувства кажутся нецелесообразными и оттого первым делом заслуживающими недоверия”. Далее Кувалдин говорит, по сути, о том, что остановка движения - это смерть, и все должно развиваться, обогащаться изменяться, вплоть до собственных убеждений, и лишь вера в себя, презрение к канонам, яростное “возмущение спокойствия” способны разрушать автоматизм восприятия и создавать истинные ценности. Я думаю, что, говоря о блуждании по тайге без дела, писатель подразумевает бесцельное, бессмысленное блуждание по жизни.
Условность, искусственность морали - еще одна ницшевско-кувалдинская тема, своего рода вызов “коллективному бессознательному”. Весьма выразителен абзац о феномене сна, и, хотя автор не говорит об этом прямо (а может быть, вовсе и не имел в виду ничего подобного), но невольно у меня напрашивается следующая параллель: вся реальность “нормального человека”, незыблемого в своих убеждениях, придерживающегося морали, навсегда прикованного к цепи прошлого и способного оценить счастье только по сравнению или воспоминанию, но не в те мгновения, когда оно длится, - итак, вся эта реальность не что иное, как сон, - сон сознания, механистичность существования. “Человек-машина” - так определял “нормального человека” Ламетри, а много позже философ-практик Георгий Гурджиев. “Человек-машина” значит - человек спящий, то есть - спящий сном сознания. Такой человек не достоин счастья, потому что вовсе и не хочет его; он лишь обманывает себя, будто хочет счастья, поскольку хотеть - значит мочь, значит - добиваться, быть сильным, а прочие “хотения” не что иное, как самообман. Такой человек, образно говоря, готов растянуться на диване или поудобнее рассесться в кресле и ждать абстрактного спасителя, у которого можно спросить: “Ну, расскажите мне, что нужно сделать, чтобы быть счастливым?”, не понимая той истины, которую однажды гениально выразил Виктор Франкл: “Свобода - это не то, что человек имеет, а то, что он есть”. Тому же, у кого спит сознание, не поможет и образованность, поскольку образование человек-машина тоже получает автоматически. Сутягин мудро рассуждает о счастье, но сам далек от счастья хотя бы уже потому, что хождение по тайге, осмотр хребтов для него давно уже рутинное занятие; он утратил способность видеть красоту; а в ком не живет художник, тот вряд ли может быть счастливым. И “дело”, с которым он связал свою жизнь - тоже бесцельно, ибо не вносит в нее смысла. Сутягин лишь исполнитель социальной функции. “Призвание есть становой хребет жизни”, - слышен из-за кадра голос Кувалдина, и эти слова - приговор сутягиным, блуждающим по лесу (по жизни) ради “дела”, которое они воспринимают как единственную реальность и не подозревают, что их приземленная реальность - ничто.
“Хочется, чтобы пришел кто-то сильный и заставил нас всех оглянуться. Ведь чем дальше, чем больше мы живем, тем счастья меньше!” - сетует Сутягин (сравним слова Беляева к Пожарову из романа Кувалдина “Так говорит Заратустра”: “90% из 100 % людей - стадо баранов. Им нужен пастух! Они даже не знают, что им нужно делать в жизни”).
Сутягин, поначалу могущий показаться оптимистичным, сильным человеком, вдруг оборачивается к нам самой своей, так сказать, пессимистической стороной, - безнадежно пессимистической! - ибо добровольно присваивает себе статус жертвы. Он не в состоянии ничего делать сам, с ним “все случается”: “Давно ли мечтал о любви, о каких-то подвигах, о счастье, - а вот ничего, и мотаешься по свету, отвыкаешь от семьи”... И встреча со Станиславой ничего не меняет в его жизни; она попросту и не украшает его жизнь. Он неуверен, нерешителен, безволен, как тургеневский Рудин, и в конечном счете неинтересен. Это типичный чеховский “маленький человек”, ум которого - не инструмент для созидания, а скорее, продукт механически полученного образования. Такой человек никогда не изменит свою жизнь, ему удобнее находиться в своей скорлупке, не он делает свою судьбу, а судьба влачит его, прикованного к “цепи прошлого”... Он способен беседовать о поэзии, музыки, живописи, но насколько его жизнь становится от этого богаче и просветленней? Пусть все остается как есть, и не нужно никаких перемен, даже если и перемены будут к лучшему, - да и где гарантия, что к лучшему?..
Размышления Кувалдина, возможно, кое-кому могут показаться назидательными. Однако назидание - губительно для художника; рассказ же Кувалдина - крепкое, истинно художественное произведение, маленький шедевр. Значит, назидательность исключается сама собой. Тут иное, а именно - напутствие всем тем, кто жизнь свою понимает как творчество или, по Пришвину, как произведение искусства: будьте свободны, найдите себя, искорените всяческие страхи, и дерзайте, если хотите, чтобы ваша жизнь обрела смысл! Мне хотелось бы в связи с этим привести выдержку из письма Фета к Толстому:
“Не помню, писал ли я вам о пословице, слышанной и заученной на всю жизнь от Петра Боткина: “Дай Бог дать, не дай Бог взять”. В этой пословице смысл всего христианства и всей моральной жизни. Дающий принимает роль и чувство божества, берущий - раб, ибо чувствует, что делает долг, поступает в зависимость от дающего”.
Юрий Кувалдин - созидатель, Человек Дающий. Примем же мудрые уроки от писателя - и тем самым не будем ему должны ничего, кроме благодарности.
Юрий Кувалдин. Собрание Сочинений в 10 томах. Издательство "Книжный сад", Москва, тираж 2000 экз.
Том 3, стр. 484Эмиль Сокольский "Музыкальное произведение"
